Моему другу было бы очень приятно описать все по порядку, начиная с испуга и дрожи двойного подбородка у Гада в машине Ролана, с физиономии Гадихи, когда ее высадили на эспланаде возле Понтуаз, место, конечно, самое нелепое, по пути из парка Монсо во Веррьер, однако Люсьен Верней, соводитель, державший револьвер у трясущегося живота Гада, счел его наиболее подходящим, чтобы сбить с толку полицию, которая уже пустилась в активные, но покамест не слишком осмысленные поиски. Очень жаль, но связный рассказ не получался, события не хотели подчиняться слову, как положено в хорошем повествовании, – вылезали всякие «садись в машину» или «получишь пулю в брюхо» да яркая гримаса на лице с макияжем Дороти Грей номер восемь у Гадихи, скорчившейся от колик почище, чем в лайнере на Тихом океане, Ролан, ведущий машину со своим невероятным хладнокровием, тормозя за миллиметр от красного света, и уже слышен свисток, пронзающий им позвоночник до копчика, и «если шевельнешься, пристрелю» – из всего этого получалось у моего друга лишь общее впечатление сумбура, большего или меньшего абсурда в тщательно синхронизированном плане действий, упоительная сумятица экспромта, которую кое-кто назвал бы историей, Лонштейн – бардако-морфизмом, а Людмила, самая мудрая из всех, сказала бы «блуп». Так что визгтормозвиражи на скорости восемьдесят, вы не имеете права так обращаться со мной, Патрисио смотрит в упор на Гадиху, как будто перед ним некая неизвестная Линнею лягушка, вы, донья, не бойтесь, дайте мне вашу сумочку, – это мой друг считал недостойным описания, – да вы не ерепеньтесь же, мы вам замок не сломаем, мне надо только положить туда эти конверты, уж вы поймете, куда их отдать, как только откроются учреждения, ай, Вето, да что ж это творится, Господи, обычные, типичные восклицания – для моего друга скучища, – до приезда к шале, где, среди душистых сосен, под пенье соловья в соседней роще, состоялась выгрузка, уготованная только пыхтящему и потеющему Гаду, ибо Гадиха уже шла одна-одинешенька по улице, где почти не было магазинов и других светящихся опор, она не шла, а почти бежала, насколько позволяли высокие каблуки, пока с размаху не упала на мундир дежурного полицейского, каковой сперва вполне логично принял ее за шлюху, убегающую от похотливого сутенера, затем возня с этой иностранкой, не умеющей связать двух слов на языке, единственно достойном этого названия, и наконец автоматический сигнал тревоги, свистки, сирены, а через полчаса Префектура, и тут началось (мой друг уже не мог сладить со своей картотекой, лезло из нее что попало, вот хреновина), успокойтесь, мадам, и расскажите, что произошло, nom de Dieu [125], да пригласите же переводчика, старуха, видно, из какого-то посольства, аккуратная комнатка на втором этаже шале, Маркос предлагает Гаду сигарету, приносит ему рюмку коньяку, че, да это же просто безобразие, вы не имеете права так обращаться со мной, и Патрисио, опустив пистолет, глядит на него, как в фильме Раймона Чандлера, и говорит, сукин ты сын, на твое счастье, мы на вас не похожи, у нас тут нет никаких пикан, но Маркос резко прерывает эту психодраму, чтобы объяснить Гаду суть обмена и альтернативные следствия, Гад буль-буль коньяк в зоб, думает, ну, Ихинио, козел чертов, такая вот его охрана, распросукин сын, но это, по мнению моего друга, в общем-то поклеп, ибо Муравьище с отрядом боевиков уже занимался розысками, для человека вроде Ихинио, привычного к таким передрягам и имеющего зацепки повсюду, это всего лишь вопрос времени.

– Они были страшные, страшные, – вопила Гадиха, – затащили нас в машину, их было четверо, Бето не мог с ними справиться, а шофер будто сонный был, наверняка его отравили уколом стрелы с кураре, я, знаете, читала про такое, да погодите, дайте же мне объяснить, я должна высказаться, клянусь, их было четверо, и охранник Бето стал доставать револьвер, и, подумайте, самый тощий из них приставил ему к голове дуло, вы же не хотите быть убитым за сто тысяч франков в месяц, ну как вам это нравится, но погодите же, сейчас все объясню, такая грубость, с Бето чуть не стащили пиджак, а в машине сидели еще двое, и когда мы опомнились, я и Бето уже сидели сзади, а эти негодяи прямо лежали на нас, клянусь, при поворотax, когда не шевельнешь ни рукой, ни ногой, такие оскорбления, неужто это возможно в Париже, сеньор, да еще рылись в моей сумке из крокодиловой кожи, еще неизвестно, может, вытащили флакон с духами, я точно помню, он у меня был, когда мы ехали на обед, и вот оставили меня в этом глухом районе, вы представляете себе, какие опасности грозят даме ночью, когда кругом бродят негодяи, у которых одно на уме, если бы меня хотя бы оставили с Бето, о Святая Дева, и я все шла, шла, видите, я в нарядных туфлях, и дежурный, вот грубиян, не хотел мне верить, вы должны его наказать, погодите, да, были только эти три конверта, я видела, как их положили в сумку, чтобы я их передала, но я требую, чтобы

– Были только эти три конверта, – ограничился этой фразой переводчик, к большому удовольствию полицейского комиссара. Что до писем, то они были написаны на превосходном французском языке, и уже на Кэ-д'Орсэ начались беготня да совещания, знатный переполох, не говоря о том, что творилось в трех или четырех центрально– и южноамериканских посольствах, это сам Данте не описал бы и в пяти томах.

– Я бы предпочел, чтобы ты не ездила, – сказал Маркос, и Людмила знала, что он знал, что говорить это ей бесполезно, что Веррьер с такой миленькой рощицей, где она однажды бродила с Андресом, что for ever [126] Веррьер, блуп, я еду с вами, Маркос / Ладно, запретить тебе я не могу, но только остальные дурехи восстанут все как одна, уж я-то их знаю / мы приготовим вам обед и будем следить за гигиеной и приличиями / Боюсь, детка, что у вас не будет времени на это, все дело надо провернуть ровно за двадцать четыре часа после того, как мы захватим Гада, вы едва успеете отличиться, приготовив несколько бутербродов / Ты с чем любишь, с мортаделой или с паштетом / Мне все равно, зато Люсьен, наверно, догадается прихватить пару бутылок / Маркос, я вижу, ты еще не вполне оправился от удара / Ты, полечка, еще говоришь о том пинке, после того, что со мной вытворяла / Ох / Что слышишь / А я-то какова, синяки кругом да засосы, уж не говоря о кругах под глазами /

Шале принадлежало матери Люсьена Вернея, даме, которая в данный момент проходила, как каждые полгода, свой курс лечения на водах в Руане; чтобы подготовить необходимое, времени у Люсьена было с избытком, Маркос в темноте произвел осмотр местности, Патрисио тоже походил вокруг, дабы, по выражению знатоков, определить параметры. Ближайшие соседи, все – скучающие пенсионеры, находились в двухстах метрах, за полосой кедров; с парижского шоссе вы сворачивали на дорогу, ведущую в деревню, затем по улочкам вверх и вниз, пока не упрешься в рощу, там дорожка, на которой машина едва умещалась, поворот направо, и вот, меж сосен, шале, обнесенное деревянным забором, и всего с двумя входами. Еще в Париже было решено число участников операции ограничить до минимума, because пенсионеры от скуки, возможно, приглядываются к соседям, однако вскоре выяснилось, что менады требуют такого, чего ни Оскар, ни Гомес, ни Патрисио, ни теперь уже Маркос, медленно вешавший телефонную трубку и глядевший на Людмилу, не могли отвергнуть или запретить, в Буче не было дискриминации, так почему же менадам не поехать и не приготовить бутерброды, хотя холостяки – не зря они были французы – выразили решительное неодобрение, выслушанное остальными с полным равнодушием. Пусть приезжают, сказал наконец Ролан, будет как в воскресенье на стадионе. А теперь вопрос, как быть с тобой, сказал Маркос, и начал доставать сигарету, словно ему было трудно продолжать, как быть с тобой, полечка?

– Что случилось? У тебя такое лицо.

– Оно не раз было таким за эти два года, старушка, и, вероятно, еще и впредь будет раз-другой.

– Скажи, что случилось, – попросила Людмила. Так же Оскар и Эредиа, обговаривая последние детали Веррьера, глядели на Сусану, в чьей руке, печальная, как она сама, вялой тряпочкой повисла «Монд».

– Ламарку убили, – сказала Сусана, настроившись на то, чтобы переводить без скорбных комментариев, – бразильские власти официально сообщили о смерти революционного главаря.

– Прости меня, если я скажу, что не знаю, кто он, – сказала Людмила, – но я это вижу по твоему лицу. Прости меня, любовь моя.

– Не может быть, мать твою блядскую растак, – сказал Эредиа, выхватив у Сусаны газету и тут же ее возвратив. – Продолжай читать, этого не может быть, но все равно читай.

– Он спал под деревом вместе со своим заместителем Хосе Кампосом Барретасом и своей подругой Ярой Явельберг, когда их окружили два десятка бойцов центра службы внутренней безопасности.

– Внутренней безопасности, – сказал Эредиа, оборачиваясь и вглядываясь из-за занавески в темнеющий сад и ряд кедров.

– Ах, – сказала Людмила, нащупывая бутылку, затерявшуюся среди бумаг и диванных подушек. – Извини, Маркос.

– Согласно официальной версии, Хосе Кампос открыл огонь, но был сражен пулеметной очередью. Вторым пал Карлос Ламарка. По этой же версии, Яра Явельберг, убедившись, что бежать невозможно, покончила с собой.

– Все так ясно, так красиво, – сказал Оскар. – Ни словечка лишнего.

– Я тоже не был с ним знаком, – сказал Маркос. – Бразилия далеко от Кордовы, полечка.

Эредиа, спиной ко всем, все смотрел в сад. Оскар думал, что эта ночь будет очень долгой, Сусана вырезала заметку и спрятала ее в папку. Ночь, однако, пролетела быстро, Люсьен Верней сперва нахмурился, увидев, как входят Людмила и Гладис, огорченная непростительным отсутствием мате в одном пригородном французском доме, это просто возмутительно, а Людмила ждет, что Гомес объяснит Люсьену Вернею распоряжения Маркоса; по очереди играют в шахматы Оскар и Эредиа, Эредиа и Гомес, Гомес и Моника, менады хлопочут на кухне, пока светло, а когда все вокруг погасят свет, как бы пенсионеры не заинтересовались, шепотом распределяются обязанности и посты, Эредиа дает мат в восемнадцать ходов, да не выпивайте же все сразу, вы, дикари южноамериканские, моя бабушка подарила это вино моей матери на день рождения, его надо смаковать по глоточку, nom de Dieu, Гомес и Моника ничья. По дорожке проехала машина, все пригнулись, словно по команде «ложись», и совершенно зря, их и так не было видно, затем секунда, когда не знаешь, то ли муравьи опередили, то ли полиция их выследила по бирюзовому пингвину и речам в Орли, Люсьен Верней объяснил, что это машина одного из пенсионеров, затем, в восемь часов, первая партия бутербродов и вино, это бургундское, пять лет спало в погребе, вы не очень-то увлекайтесь, от него двоится в глазах / Ладно тебе, скряга, здесь, что ни возьми, все времен Пипина Короткого, посмотрим, не потеряла ли вкус эта салями из-за передряги под Ватерлоо / Весь вкус хорошей салями в ее аромате – для тех, кто достиг такого уровня цивилизации, что способен его уловить / Вот тебе, получай, объяснения ищи Ларуссе / Я не должен тебе это говорить, но если ты не займешься этим слоном, капут тебе будет, дорогуша / Занимайся своими фигурами, уж я как-нибудь проиграю без твоей помощи / Согласен, посмотрим, как ты сходишь теперь / Ух, черт / Зажигайте сигареты подальше от окон, я на жалюзи не надеюсь / Все предосторожности Джеймса Бонда выполнены / Идем, сказала Людмиле Сусана, пошли на кухню.

Вслед за ними, как полагается менадам, чуть было не отправились Гладис и Моника, но что-то подсказало им, что тех двух лучше оставить одних. Оскар, глядя, как они уходят, закурил сигарету далеко от окна, зато близко к Люсьену Вернею, чтобы показать ему свою дисциплинированность, Гладис села напротив него на ковер, взяла предложенную ей сигарету, они разговаривали, глядя, как сгущается темнота между ста сорока семью полосочками жалюзи, говорили главным образом о себе, то есть о завтрашнем дне, о друге Гомеса, который, если что-то не заладится, переправит их в Бельгию, а там Макс, с которым они не были знакомы, но это не важно, и другой перелет или морем, одно за другим распоряжения Маркоса и французов – этакие русские матрешки, которые вынимаешь по очереди, пока в какой-то миг не забрезжат огни Эсейсы или гавани, и тогда более чем когда-либо строгое подполье, разве что случится нечто непредвиденное, но все равно как в русских матрешках, – бегство, тайное убежище, фальшивые документы, возможно, разлука и в любом случае постоянные риск и тревога, ограды, через которые надо перепрыгивать, убедившись в невозможности бежать, Яра Явельберг покончила с собой, непредсказуемость по другую сторону ограды, ладони, изрезанные бутылочными осколками, Хосе Кампос открыл огонь, и Эредиа, так близко знавший Ламарку, долго-долго стоял к ним спиной, Эредиа, который теперь проигрывает Гомесу на тридцать третьем ходу, и Люсьен, шагающий взад-вперед, бархатно-бдительный домашний кот, темнота и электрические фонарь на полу, меж двумя креслами, маяк перед концом света, чтобы не расшибить себе голову на всех этих лестницах и об унаследованную от прадедов мебель, и вдруг Оскар спрашивает себя, почему Гладис, как возможно, что Гладис наконец здесь, с ними, в завершающей Буче, он никогда не задумывался, вправе ли он затянуть ее в Бучу, а Гладис так беспечна, и вид у нее, будто она приехала на вечеринку за город, где кедры и бокалы, такая спокойная решимость Гладис, знающей, что ее из «Аэролинеас» вышвырнут, что все полетит к чертям, прыжок, и ты наверху, хотя ладони окровавлены, и он сказал ей, ты потрясающая, ты просто чудо, и она веселится, словно Париж – это и впрямь праздник с Гертрудой Стайн и всем прочим, словно бутылочные осколки не изрезали им ладони еще до скачущих галопом полицейских и первых ударов хлыстом. Он еле слышно спросил себя об этом, целуя ее в голову, и Гладис, сидя на корточках, прижалась к нему, и лишь через некоторое время, после четырех блестящих ходов Эредиа в партии с Гомесом, Гладис ответила ему, что она сама не знает, что ей хорошо так, что она боится, что становится прохладно, что она его очень любит. И она правильно сделала, что не пошла с прочими менадами, потому что на кухне говорили о другом, о делах приземленных, Сусана, откусывая в полутьме по крошке от бутерброда, вся во власти материнского инстинкта, ничего не спрашивает, напротив, сама рассказывает, что Мануэля оставили у Лонштейна и, дай Бог, чтобы он не подпускал малыша к грибу, эта мерзость, конечно, ядовитая, и еще может случиться беда, если к раввинчику заглянет мой друг или Андрес, они, конечно, заговорятся, и Мануэль уж точно улучит момент и, как леопард, подкрадется отведать гриб или поджечь гардероб, и она еще раз откусывает уже подсохший бутерброд и со вздохом передает его Людмиле, которая его съела, прежде чем он был снова востребован. Однако мой друг не стремился помогать Лонштейну в Ijaby-sitting [128], что ж до меня, я таки заглянул, но не с целью помочь, а потому, что один только Лонштейн и оставался у меня на исходе дня, и я иногда поднимался к нему потолковать о том о сем.

– Я его люблю, – сказала Людмила, нащупывая еще крошку бутерброда, – все произошло ужас как быстро, этот пинок в живот, водочные компрессы, но ты, Сусана, не думай, будто это обычная пошлая связь.

– Я вас обоих немного знаю, че, – сказала Сусана, – пошлости в вас нет ни капельки, даже если все выглядит как натуральный разврат.

– И я думаю, что он меня тоже любит, и я боюсь, – сказала Людмила, таким образом, в этом доме боялись уже двое, а с Сусаной трое, ведь Патрисио должен был караулить в полсотне метров от ресторана, где Гад ужинал, и Сусана об этом знала и думала о муравьях, и о Мануэле, и о завтрашнем дне, и о том, что Патрисио всего в полсотне метров от ресторана, и было уже четверть восьмого, и не пройдет и трех часов, как Патрисио, и Маркос, и Ролан выполнят намеченное и приедут с Гадом или же не выполнят из-за муравьев или полиции, и тогда стоит ли об этом думать и заранее бояться еще больше. Лучше просто разговаривать, особенно теперь, когда Людмила рассказала такое так просто, будто откусила еще кусочек бутерброда, ты знаешь, я хотела полечить ему ушибленное место и когда увидела это сине-зеленое пятно, бедный, блуп. И, наверно, Маркос не дал маху, корчась от смеха, сказала Сусана. Ну ясно, сказала Людмила, и очень правильно сделал. Ну вот, теперь я поняла, почему ты здесь, сказала Сусана, которая на самом-то деле поняла это сразу же, ты, девушка, из тех, что жизнь положат за своего мужчину, коль потребуется.

– Я хочу быть там, где он, и вдобавок сегодня в театре выходной.

– Буча действует умело. А в общем-то я, знаешь, рада. Конечно, если будет провал… Ладно, поговори еще немного, я ужасно люблю наблюдать за игрой, а еще так долго ждать, пока они приедут с Гадом, подожди, я сделаю чашку растворимого кофе, и ты мне расскажешь.

– Блуп, – сказала Людмила, усаживаясь на корточки на чем-то вроде половой тряпки. – Лучше ты, Сусана, расскажи мне про Ламарку, а то мне стыдно, сегодня утром, когда Маркосу сказали об этом… Мне так много надо узнать, я еще ничего не понимаю. Подумать только, что все началось с горелых спичек и пингвина, ну скажи, разве ж это не похоже на хэппенинг?

– Посмотреть на вас, подумаешь, будто вы и впрямь умеете двигать фигуры, – сказал Оскар именно в тот момент, когда Эредиа, нахмурив брови, опрокинул своего короля, а на устах Гомеса появилась веллингтоновская усмешка. Было уже почти темно, и они играли при свете огарка, заслоненного номером «Опинион», который принесла по поручению Патрисио Сусана, чтобы их развлечь. Ты себе представляешь, они загребли девять тысяч париков, – сказал Оскар, стараясь украсить шахматы историей. – Расскажите это Люсьену, может, он перестанет шастать взад-вперед, как сенбернар, надо этим французам дать верное представление о наших краях, такие вещи в здешних утомленных странах не происходят.

Как и следовало ожидать, история с париками показалась совершенно непонятной Люсьену, озабоченному наружными шумами больше, чем деятельностью НРА в городе, столь абстрактном для него в этом месте и в этот момент, однако Гомес и Эредиа согласились с Оскаром, что цифра девять тысяч, пожалуй, не совсем точна, разве что ребята заранее обеспечили себе покупателя японца или вроде того, да экспорт с хитрыми документами и непроизносимыми портами в таиландские бордели или йеменские серали. Раздача новой партии бутербродов и горячего кофе собрала всех в том углу, где можно было держать свечку, не вызывая ворчанья Люсьена; когда минуло девять, началось что-то вроде обратного счета времени, цифры каплями ударяли по нервам, значит, Николино Локке, девять тысяч париков, встреча Помпиду и Никсона на Азорских островах, фильм Глаубера Роши, тень Люсьена Вернея, движущаяся от одного окна к другому, Людмила, еле живая от усталости, дремлет под бормотанье остальных, бледная, вся напряженная Сусана, поглядывая на жалюзи, старается веселить народ остротами, парочки держатся рядом, Моника притулилась к Гомесу, рука Оскара все еще в волосах Гладис, птицы на исходе дня щебечут среди кедров, вдали лают собаки, курить, курить и попросить еще чашечку кофе, сорок один день выслеживали бразильские силы безопасности Карлоса Ламарку, он отдыхал под деревом вместе с. Девять тысяч париков, рука Оскара, гладящая натуральные волосы Гладис, девять тысяч париков, мама родная, Моника интересуется подробностями, грузовик захватить это ерунда, сказал Оскар, главное, тайно переправить парики, ба, они, наверно, наняли девять тысяч лысых,

и те прошли гуськом через границу, в Мар-дель-Плата студенты устроили шумную манифестацию в центре города, Сусанита, переведи мсье-дамам, мне не хочется, брось, ты же у нас добрая и безотказная, и мы знаем, что ты нас любишь, две пули в голову, Сильвия Филлер, револьвер калибра сорок пять миллиметров, восемнадцать лет, студентка архитектурного факультета. Веселенькая ваша газета, сказал Люсьен Верней, о да, старик, насчет таких дел, париков да пуль в голову восемнадцатилетней девушке, мы у нас в стране отличаемся. Говорите потише, черти, сказал Люсьен Верней, у пенсионеров уши ловят ультразвуки, я не доверяю даже кенарю моей мамаши. Потому-то, видно, он у тебя чуть не задохнулся, сказала Моника, я же видела, ты, варвар, накрыл клетку покрывалом. Сильвия, подумал Оскар, и ему захотелось рассказать Гладис, но лучше не надо, Гладис дремала, сладко посапывая, под рукой, тихонько гладившей ее волосы, Сильвия, такое обычное имя, восемнадцать лет, две пули в голову, среди девчонок, ошалевших от полнолуния и карнавальных балов, возможно, тоже была какая-то Сильвия, статистически это более чем вероятно среди ста пятидесяти девчонок, прыгающих через ограду, подожди, Сильвия, дай руку, Сильвия, не оставляй меня одну, и бутылочные осколки впиваются в ладонь, топот копыт все ближе, Сильвия, Сильвия, как все сходится, сближается. Буча и здесь, и там, в Веррьере или Ла-Плате, Гладис и Сильвия, все это Аргентина для Оскара, с закрытыми глазами гладящего теплые волосы, загребли девять тысяч париков, Яра Явельберг покончила с собой, револьвер сорок пятого калибра, шумная манифестация в центре города, Мардельплатамардельрио-делаплата, э нет, возмутился Оскар, резко поднимаясь, если я сейчас усну, я упущу главную драку, уже полдесятого, че. Но прежде чем идти готовить себе еще чашку растворимого кофе, можно еще подумать, даже понять эту смесь образов, сливающихся воедино, Сильвия, и Гладис, и Яра, бунт девчонок и столь далекая Буча, даже гриб внезапно обрел смысл, дико абсурдное требование раввинчика, чтобы относились с почтением к тому, чего Люсьену Вернею не понять никогда, однако Люсьен, возможно, в свой черед включен в систему, о которой никто не знает, даже он сам, и повинуется неосознанным велениям того, что он считает чистым, и практическим, и диалектическим разумом, девять тысяч лысых медленно дефилируют и выходят уже в париках, ну нет, довольно, черт возьми, если я усну, это, ей-богу, будет глупо, разве можно так дожидаться Гада. Разбуженная его внезапной решимостью, Гладис по-кошачьи уютно глянула на него, ты меня испугал, нельзя так будить людей, сперва гладишь, ласкаешь, потом вдруг вскочил. Все они такие, сказала Сусана, театральным жестом поднося им тарелку с бутербродами. Заткните себе рот, приказал Люсьен Верней. Это лучше всего получается, когда он полный, заметила Сусана, а вот идет Людмила и несет кофе, пей не хочу, никогда еще не бывало такого праздника в этой суровой, унылой стране.

На некоторых страницах книги Мануэля царит достойный сожаления беспорядок, со всех сторон Сусане передают вырезки, и она наклеивает их с усердием, которое не ценит педантичный мой друг, однако Гомес и Маркос и даже он сам в конце концов признают, что в этом собирательстве наудачу ощущается достаточно ясная линия, если Мануэль когда-нибудь сумеет пользоваться комильфо своим органом зрения. Наклеивай сообщения подряд, без разбора, фыркает Эредиа, в конце концов малыш научится складывать два и два, вечно поддерживать его подпорками тоже не дело, прости, Господи. После чего Сусана яростно нажимает на тюбик с клеем и получается, что

Всемирный банк

Специальные кредиты для стран, испытывающих трудности с выплатой долгов – 150,-

Экспортно-импортный банк США

Специальные кредиты для финансирования импорта – 100,-

Частные банки

First National City Bank – 15,-

Chase Manhattan – 15,-

Bank of America – 15,-

Manufacturer Hannover Trust Co – 13,-

Continental Bank – 9,-

Bankers Trust – 9,-

Chemical Bank – 9,-

First Nat. Bank of Boston – 9,-

Filadelfia National Bank – 9,-

Irving Trust Co – 5,-

National Bank of North America – 5,-

Marine Midland Bank [129] – 5,-

Два банка, чьи названия не установлены – 14,-

В итоге от частных банков – 145,-

– Нет, пожалуй, не тогда, – возразила Франсина (попробуй вспомни когда, наверно, вначале, в ее квартире в первый или во второй раз)

или в Мильи-ла-Форе в конце воскресенья с сухими листьями, «плодами моря»

и поцелуями на турбазе с камином и irish coffee [130] не поэтому, Андрес, тут другое

(или же, наконец-то, рядом с могилами, после стольких отказов, после сцен, в результате которых мы чувствовали себя грязными от слов и неуклюжих невстреч?)

не поэтому, дорогой, откуда мне знать, не хочу или не могу, но ты не думай, что это из принципа

(она, конечно, говорила правду, правду, выросшую на почве наследственной лжи, постоянных внушений в детстве и отрочестве, туманных намеков в семье, полицейских хроник, ужасных открытий – пятнадцать лет, косы, лицей, перешептыванье между двумя партами, но, значит, они могут и мальчика, ты же видишь, что могут, дома говорили о том, какой-то бездомный, из тех, что ночуют под мостом, вот это да, Люсьенна, рассказывая, смеялась, тетя Дженни маме на ухо, на гильотину его, и то мало, какие времена, бедненький, племянник мадам Флеркен, тринадцать лет)

не поэтому, Андрес, я просто не хочу, потому что

(отсюда, возможно, вся манера держаться в жизни, голосовать, выбирать профессию, некоторые страхи, предпочтения и огорчения, отсюда, возможно, то, что делает человека таким, каков он есть)

и терпеть еще час такую нетерпимость показалось мне невозможным

(но у меня-то, нетерпимого к нетерпимости, какая доля правдивости и честности была в этом моем решении преступить, в отказе примириться с тем, что столько раз бывало у Франсины дома, в Мильи-ла-Форе, и теперь, рядом с могилами?)

не поэтому, поверь, не поэтому

(и без всяких ссылок на целомудрие, без предлога помочь ей против нее самой, покончить еще с одной запретной зоной, но просто потому, что в эту ночь все повторяющийся ее отказ, ее «не поэтому, милый», ударило мне в голову, как частица ничто Фрица Ланга, частица того черного пятна, куда что-то ушло, чтобы спрятаться после лживого забвения, после мерзких ограничений, за которые расплачиваются мигренями и душевным покоем, из всего этого вдруг взрыв всеохватного антагонизма, колючая проволока между возможной реальностью и мной, между возможной реальностью и Франсиной, сгусток всех прошлых отказов, Людмила от меня ушла по моей вине, не поэтому, милый, там кто-то хочет с вами поговорить, столько всего накопилось за годы, мелкие повседневные предательства, где-то вдали маячит Буча, чувство, что дошел до края именно тогда, когда Франсина, отказываясь, то скрючивалась, то изгибалась дугой, так не надо, ты же знаешь, так не надо, губы сжаты, решимость не уступать)

не поэтому, Андрес, не поэтому, но

Два экрана под прямым углом, два фильма, там кто-то хочет с вами поговорить, метаморфоза тела, дабы познать истинное его содержание, метаморфоза всего, уже невозможно оставаться погруженным в то, что желало быть как