Я тоже не сказал Анабел ни слова. Да и что я мог сказать? Что я и так знал каждую мелочь, даром что между этими двумя историями прошло по крайней мере лет двадцать, и что коммивояжер из Тренке-Лаукена — совершенно другой персонаж, и Анабел вовсе не та же самая женщина. Что более или менее похожие истории всегда происходили со всеми Анабел в этом мире, и что с того, если иногда их звали Чола?

Клиенты Анабел — смутно вспоминается то какое-то имя, то анекдот, связанный с кем-то из них. Случайные встречи в дешевом кафе, взглянули друг на друга, что-то друг другу сказали. Конечно, для меня все это не имело ровно никакого значения, полагаю, при таком типе взаимоотношений никто не воспринимает себя одним из прочих таких же, и потом я-то как раз мог быть уверен в своем исключительном положении, во-первых, из-за писем, во-вторых, из-за меня самого — что-то во мне нравилось Анабел и она, я думаю, отдавала мне предпочтение перед другими — мы проводили в ее комнате целые вечера, ходили в кино, танцевали милонгу, и было у нее ко мне что-то похожее на нежность, во всяком случае, она охотно смеялась моим шуткам, а ее щедрость, с которой она умела дарить и получать наслаждение, была искренней. Невозможно, чтобы она была такой же со всеми остальными, с клиентами, и поэтому они не имели для меня никакого значения (все дело в том, что сама Анабел не имела для меня никакого значения, так почему же теперь я вспоминаю об этом), хотя, конечно, в глубине души я бы предпочел быть единственным, жить вот так с Анабел, ну и, само собой разумеется, с Сусаной тоже. Но Анабел должна была зарабатывать на жизнь, и время от времени я получал конкретное тому подтверждение, например, однажды я встретился на углу ее улицы с толстяком — я не знал и никогда не спрашивал его имени, она называла его толстяк — и все, — и вот я стоял и смотрел, как он вошел в дом, представляя себе, как этим вечером он совершает все то, что обычно делал я, во всей последовательности происходящего, как он поднимается ступенька за ступенькой до коридора Анабел, потом входит в ее комнату, ну и все остальное. Помню, я пошел в бар «Фрегат», заказал виски, взял газету «Аргумент» и стал читать сверху донизу колонку зарубежных новостей, но в глубине сознания никак не мог избавиться от мысли, что Анабел сейчас с толстяком, это звучит по-идиотски, но я чувствовал себя так, будто кто-то залез в мою постель, не имея на то никакого права.

Возможно, потому я и не был слишком любезен с Анабел, когда через несколько дней она появилась у меня в конторе. Я хорошо изучил всех моих эпистолярных клиенток (еще одно любопытное выражение получилось, не правда ли, Зигмунд[356]?) и знал все их капризы и перепады настроения, когда они приносили мне письма или диктовали ответ, поэтому я никак не прореагировал, когда Анабел, чуть ли не криком, потребовала, сейчас же напиши Вильяму, пусть пришлет пузырек, эта сукина дочь поплатится у меня жизнью. «Спокойно», — сказал я ей по-французски (она понимала его вполне сносно), это означало, что надо взять себя в руки и выпить рюмочку вермута. Но Анабел была вне себя — поводом для письма послужило то, что Долли опять перешибла у Маручи одного деятеля с собственным авто и растрепала по всему Чемпе, что сделала это только для того, чтобы спасти его от сифилиса. Я закурил сигарету в знак того, что выкидываю белый флаг, и написал письмо, в котором самым нелепым образом пузырек с ядом перемежался с серебристыми босоножками тридцать шестого размера с половиной (максимум тридцать седьмого). Мне пришлось перевести размер на тридцать пятый или тридцать пятый с половиной, чтобы не создавать Вильяму проблем, письмо получилось коротким, только по существу дела, и без всяких чувств, как того обычно требовала Анабел, хотя в последнее время она все реже и реже просила писать о чувствах по понятным причинам. (Как она представляла себе, что я мог написать Вильяму в прощальных строках? Она уже не просила меня перечитать письмо, тут же поворачивалась и уходила, напомнив, чтобы я отправил письмо, и потому она не могла знать, что я придерживаюсь своего прежнего стиля и всякий раз пишу Вильяму о том, как она тоскует по нему и как его любит, и делал я это не от избытка доброты, а потому, что от него ожидались ответы и подарки, а это наверняка служило для Анабел самым верным барометром.)

В тот вечер я долго размышлял и, прежде чем отправить письмо, вложил туда отдельный листок, где коротко представился переводчиком Анабел, и просил Вильяма встретиться со мной сразу же, как только он сойдет на берег, и обязательно до встречи с Анабел. Когда две недели спустя я с ним увиделся, его желтые глаза произвели на меня еще большее впечатление, чем его смущенно-агрессивный вид, какой бывает у всех моряков на берегу. Мы сразу перешли к делу, я сказал ему, что все знаю насчет пузырька и что на самом деле все не так ужасно, как расписывает Анабел. Я в изысканной манере выразил обеспокоенность за безопасность Анабел, которая, если запахнет жареным, не сможет, в отличие от него, погрузиться на судно и уплыть в дальние края, как он собирается это сделать через три дня.

— Да ведь она сама меня об этом попросила, — сказал Вильям как ни в чем не бывало. — Мне просто жалко Маручу, по-моему, это лучший способ все уладить.

По его словам, содержимое пузырька не оставляло никаких следов, и это каким-то необъяснимым образом, по мнению Вильяма, снимало с него всякую вину. Я почуял опасность и взялся за дело, стараясь не слишком нажимать. На самом деле, мол, все обстоит ни хуже ни лучше, чем в его последний приезд, просто Маруча, которая сыта всем этим по горло, взвалила все на бедняжку Анабел. Я решил вмешаться, потому что я переводчик всех этих девушек и хорошо их знаю и т. д. Я повесил на дверь табличку «сейчас приду», запер дверь на ключ изнутри, достал виски, и мы с Вильямом выпили и закурили. При первом знакомстве он показался мне примитивным, чувственным и опасным. Так как я переводил ему интимные высказывания Анабел, он считал меня почти что ее духовником, так что за второй порцией виски я узнал, что он всерьез влюблен в Анабел и хочет вытащить ее из той жизни, которую она ведет, и увезти в Штаты года через два, когда уладит кое-какие дела, как он выразился. Нельзя было его не поддержать и не одобрить его рыцарских намерений, и, развивая эту мысль, я стал настаивать на том, что вся эта история с пузырьком — худшее, что он может сделать для Анабел. Он уже готов был согласиться со мной, но не стал скрывать, что Анабел не простит ему, если он откажется, тогда, мол, она будет считать его тряпкой и сукиным сыном, а этого он не потерпит ни от кого, даже от Анабел.

Подлив ему в стакан еще виски для убедительности, я выложил план, с которым он согласился. Он снабдит Анабел пузырьком, но нальет туда чаю или кока-колы; я, со своей стороны, буду держать его в курсе дела, прилагая к письмам Анабел свои записки, чтобы ее письма хранили только то, что соединяло их двоих, и уверен, сказал я, что со временем вся эта история с Долли и Маручей выдохнется и закончится сама собой. Если же нет — мне пришлось уступить под взглядом желтых глаз, которые смотрели на меня все более пристально, — я напишу ему, чтобы он прислал или привез пузырек с настоящим ядом, я уверен в том, что Анабел все поймет как надо, если уж придется ей все рассказать, я готов взять всю ответственность за обман на себя, ко всеобщему удовольствию, и т. д. и т. п.

— О’кей, — сказал Вильям. В первый раз он произнес эти слова, и мне показалось, они звучали не так идиотски, чем тогда, когда я слышал их от моих друзей.

На прощание мы пожали друг другу руки, желтыми глазами он посмотрел на меня долгим взглядом и сказал: «Спасибо за письма». Он употребил множественное число, видимо имея в виду письма Анабел вообще, а не только мою записку. И почему от его любезности мне стало так скверно, почему, оставшись один, я налил себе еще виски и только потом запер дверь и пошел обедать?

Писатели, которых я чту, имеют привычку слегка иронизировать над манерой речи таких людей, как Анабел. Читать такое всегда занятно, но в глубине души я считаю подобную высокомерную снисходительность в некоторой степени свинством, я тоже мог бы воспроизвести некоторые словечки Анабел или консьержа-галисийца, и даже здесь я мог бы так и сделать, если бы в конце концов стал писать из всего этого рассказ, — нет ничего проще. Но тогда мне больше нравилось мысленно сравнивать язык Анабел и Су-саны, я таким образом как бы раздевал их обеих куда лучше, чем это делали мои руки, обнажая в них и то, что явно, и то, что скрыто, то, что сокровенно, и то, что для всех, определяя истинные размеры тени, которую каждая из них отбрасывала на этот мир. Я никогда не слышал от Анабел слова «демократия», которое она двадцать раз на дню слышала или читала, а вот Сусана употребляла его по любому поводу и всегда так, словно говорила о личной собственности. Сусана, если речь шла о ее интимных местах, могла назвать их половыми органами, Анабел же говорила «ракушка» или «птица», что приводило меня в неописуемый восторг, потому что в этих словах слышался шум набегающей волны или шелест крыльев. Вот уже десять минут я сижу, не решаясь продолжать то, чего нет (вернее, чего так немного и что не слишком похоже на то, что я смутно надеялся написать), а дело было так, что всю ту неделю я ничего не знал об Анабел, чего и следовало ожидать, поскольку она все время проводила с Вильямом, но наконец утром она появилась у меня, вся в нейлоновых шмотках, привезенных Вильямом, и с новой сумкой из шкуры уж не знаю какого зверя с Аляски, от одного взгляда на которую в это время года становилось еще жарче. Она пришла сказать, что Вильям ушел в плавание — для меня это новостью не являлось — и что он привез ей «ту самую вещицу» (интересно, что она избегала прямо называть пузырек с ядом), которая уже у Маручи.

Больше у меня не было причин для тревоги, однако следовало все-таки побеспокоиться и узнать, отдает ли Маруча себе отчет в том, какой кошмар она затеяла, и что вообще все это означает и т.д., и тут Анабел объяснила мне, что Маруча поклялась Божьей Матерью и Святой Девой Луханской[357], что она употребит пузырек в дело, только если Долли опять возьмется за свое, и т.д. Мимоходом она поинтересовалась у меня, какого я мнения о ее сумке и прозрачных чулках, и мы договорились встретиться у нее на следующей неделе, поскольку она сейчас будет очень занята после такой «ударной работы» с Вильямом. Она уже была в дверях, как вдруг сказала:

— Знаешь, он такой хороший. Представляешь, сколько ему стоила эта сумка? Я не хотела говорить ему о тебе, но он все время говорил про письма, говорит, ты так здорово переводишь про чувства, прямо как про свои.

— А-а, — ответил я, не понимая, почему эти слова меня задели.

— Ты только посмотри, у нее двойная застежка, для верности, ну надо же. В конце концов я сказала ему, что ты просто хорошо меня знаешь и поэтому переводишь мне письма, вообще-то ему это все без разницы, ведь он тебя даже не видел.

— Конечно, ему без разницы, — выдавил я.

— Он обещал в следующий раз привезти мне проигрыватель, у которого и радио есть, и еще всякое такое, так что мы сможем заткнуть ковбоя с его «прощай, моя пампа», конечно, если ты мне подаришь пластинки Канаро[358] и Д’Арьенсо[359].

Не успела она уйти, как мне позвонила Сусана, у которой, по всей вероятности, начался очередной приступ «охоты к перемене мест», поскольку она пригласила меня поехать на ее машине в Некочеа. Мы договорились на конец недели, и в оставшиеся три дня я только и делал, что думал об одном и том же, чувствуя при этом, как в области зева желудка растет неприятное ощущение (а есть ли у желудка зев?). Значит, Вильям ничего не сказал Анабел о своих матримониальных намерениях, и было почти очевидным, что невольное признание Анабел было для него как холодный душ (и то, что он это скрыл, беспокоило больше всего). Или тут что-то еще.

Напрасно я говорил себе, что незачем забираться на такие высоты и заниматься дедукцией в стиле Диксона Карра[360] или Эллери Квина[361] и что наверняка такой человек, как Вильям, вряд ли лишится сна из-за того, что я являюсь одним из клиентов Анабел.

Я чувствовал, что на этот раз все не так, что как раз люди, подобные Вильяму, могут отреагировать совершенно иначе и в его случае может сработать гремучая смесь из чувствительности и животного начала, и то и другое я заметил в нем, как только он вошел. А теперь мы подходим к пункту второму: поняв, что я для Анабел несколько больше, чем переводчик, почему он не сказал мне об этом, по-хорошему или по-плохому? Я прекрасно помнил, с каким доверием, даже с почтением, он ко мне отнесся, а выходит, он разоткровенничался с человеком, который в это время описался от смеха, глядя на подобное простодушие, вот что должен был почувствовать этот самый Вильям в тот момент, когда Анабел взяла и раскололась. Нетрудно было представить себе, что Вильям должен был сначала хорошенько поколотить Анабел, а потом прямиком направиться ко мне в контору, чтобы проделать то же самое со мной. Но ни того ни другого не произошло, так что же тогда…

А вот что. В конце концов я в качестве успокоительного средства напомнил себе, что корабль Вильяма уплыл далеко и все это не более чем мои домыслы; время и волны в Некочеа постепенно их смоют, а поскольку Сусана читает Олдоса Хаксли[362], у нас будет о чем поговорить на более изысканные темы, так что в добрый час. К тому же по дороге домой я тоже купил себе несколько новых книг, — помнится, что-то из Борхеса и/или Бьоя.

Теперь об этом уже почти никто не вспоминает, а меня по-прежнему продолжает волновать то, как Спендрелл в «Контрапункте» ожидает и принимает свою смерть. В сороковые годы мало кого из аргентинских читателей мог глубоко затронуть подобный эпизод; сейчас мог бы, но именно сейчас о нем никто не помнит. Я же верен Спендреллу (я никогда не перечитывал роман, и у меня нет его под рукой) и, хотя отдельные детали стерлись из памяти, ясно вижу ту сцену, когда он слушает запись своего любимого квартета Бетховена, зная, что к дому приближаются фашисты, чтобы его убить, и его окончательный выбор лишь усугубляет глубину его презрения к убийцам. Сусану тоже восхищал этот эпизод, хотя и по причинам, отличным от моих и от тех, что были у Хаксли; мы как раз говорили об этом, сидя на террасе отеля, когда около нас оказался продавец газет, и я купил «Аргумент», где на восьмой странице увидел полицейский отчет об одной загадочной смерти и фотографию Долли, на которой с трудом ее узнал, однако имя было напечатано полностью, а также указан род занятий, официально именовавшийся публичным, и говорилось, что «скорая помощь» доставила ее в больницу Рамос-Мехиа[363], где она через два часа скончалась в результате сильнейшего отравления. Сегодня вечером возвращаемся, сказал я Сусане, все равно здесь все время идет дождь. Она разозлилась и обозвала меня деспотом. Вот он и отомстил, думал я, пока Сусана меня поносила, и чувствовал спазм в паху, который поднимался к желудку, отомстил-таки, сукин сын, небось радуется сейчас на своем пароходе, вот тебе «чай или кока-кола», а эта дура Маруча запоет через десять минут после того, как попадет в участок. Как вспышки молнии, приступы страха между раздраженными фразами Сусаны, двойное виски, спазм, чемоданы, эта шлюха непременно запоет, так и будет, как только получит первую затрещину.

Но Маруча не запела, а на следующий день вечером под дверь конторы был просунут листок с запиской от Анабел, увидимся в семь, в кафе «Негро», она выглядела совершенно спокойной, все с той же сумкой из шкуры, ей и в голову не могло прийти, что Маруча может впутать ее в это дело. Зуб за зуб, решено и подписано, сказала она мне, и ее спокойствие восхитило бы меня, если бы не сильное желание всыпать ей. Исповедь Маручи занимала половину газетной страницы, Анабел, когда я вошел в кафе, как раз ее и читала. Газетчик описал только то, что было известно следствию, женщина, о которой идет речь, ни от кого не скрывала, что достала сильнодействующий яд и влила его в рюмку с ликером, а может быть, в бокал с чинзано, который Долли глушила литрами. Соперничество между обеими женщинами достигло в тот момент своей кульминации, добавлял добросовестный газетчик, и вот трагическая развязка и т. д.

Мне не кажется странным то, что подробности той встречи с Анабел совершенно забылись. Я вижу, как она улыбается мне, слышу, как она говорит мне, адвокаты, мол, непременно докажут, что Маруча просто жертва, и ей не дадут больше года; все, что я помню об этом вечере, — ощущение полнейшего абсурда, которое даже не выразить словами, поскольку Анабел в тот момент, подобно ангелу небесному, парила над реальностью и считала, что Маруча поступила правильно (возможно, но не таким способом) и что ничего серьезного не произойдет. Она говорила мне все это, а у меня было чувство, словно я слушаю радиоспектакль, который не имеет ничего общего ни с ней самой, а уж со мной в особенности, ни с письмами, особенно с письмами, которые давно и накрепко соединили меня с Вильямом и с ней. Я слушал весь этот радиоспектакль, будто меня отделяло от нее огромное расстояние, пропасть, разделявшая ее мир и мой страх, и я снова и снова закуривал сигарету и заказывал себе виски, да, да, конечно, безусловно, Маруча — человек слова, понятно, она ни за что ее не выдаст.

Если я в чем-то и был в тот момент уверен, так это в том, что с ангелами мне беседовать не о чем. Я оказался бы в полном дерьме, если бы дал ей понять, что Вильям на этом не остановится и наверняка обо всем напишет в полицию, чтобы довести свою месть до логического конца, то есть донесет на Анабел, а заодно и меня впутает в это грязное дело в качестве сообщника. Она бы только сидела и смотрела на меня как потерянная, может, стала бы демонстрировать мне свою сумку в качестве доказательства его верной любви, ведь это он мне ее подарил, как ты можешь думать, что он на такое способен, ну и все прочее, по списку, что в таких случаях говорится.

Не знаю, о чем мы говорили потом, я вернулся домой и стал думать, что делать, а на следующий день попросил одного из своих коллег подменить меня в конторе на пару месяцев; хотя Анабел и не знала, где я живу, я на всякий случай переехал на другую квартиру, которую Сусана снимала в Бельграно, и не покидал этот безопасный район, чтобы случайно не столкнуться с Анабел в центре города. Хардой, которому я всецело доверял, взял на себя труд за ней шпионить, буквально купаясь в атмосфере того, что он называл «жизнью дна». Подобные предосторожности в результате оказались излишними, зато способствовали тому, что у меня восстановился более или менее нормальный сон, кроме того, я прочитал целую гору книг и открыл для себя новые, неведомые мне ранее достоинства Сусаны, бедняжка была убеждена, что я переутомился и нуждаюсь в отдыхе, и потому всюду возила меня на своей машине. Через полтора месяца прибыло судно Вильяма, и в тот же вечер я узнал от Хардоя, что они с Анабел встречались и до трех часов ночи танцевали в милонге[364] в Палермо. Самым логичным для меня было, наверное, успокоиться, однако я никакого успокоения не чувствовал, скорее наоборот, Диксон Карр и Эллери Квин со своими дедукциями казались сплошным дерьмом, не говоря о собственных умствованиях, которые казались еще большим дерьмом, стоило только представить себе эту милонгу, где один ангел небесный встречается с другим ангелом (условно говоря, разумеется), чтобы походя, между двумя танго, плюнуть мне в лицо, и они оба плевали мне в лицо, даже не видя меня, ничего обо мне не зная, потому что я для них ничего не значил, так, не глядя, сплевывают на мостовую. Ее закон и ее мир падших ангелов, вместе с Маручей и даже в какой-то степени с Долли, а с другой стороны, я, со своими спазмами, валиумом и Сусаной, с Хардоем, который рассказывал мне про милонгу, не обратив внимания на то, что я в этот момент вынул носовой платок, потому что хоть и слушал его, и благодарил за дружескую услугу в деле слежки за Анабел, я вынул носовой платок, чтобы утереться, потому что мне плюнули прямо в лицо.

Остались только мелкие детали: вернувшись к работе, я все думал, как наиболее подходящим образом объяснить Анабел свое отсутствие; мне было прекрасно известно, что она не любопытна и примет все, что бы я ни сказал, и у нее, наверное, уже было готово новое письмо для перевода, если только за это время она не нашла другого переводчика. Но Анабел никогда больше не появилась у меня в конторе, — видимо, поклялась в этом Вильяму Святой Девой Луханской, а может быть, она и правда обиделась на меня за то, что я исчез, а может, была слишком занята в Чемпе. Сначала, помню, я смутно надеялся, что она придет, не то чтобы я сильно обрадовался бы ее приходу, просто задевало, что меня так легко вычеркнули из жизни, — ну кто еще может так переводить для нее письма, как я, и кто знает ее и Вильяма так же хорошо, как я. Два или три раза, когда я сидел над очередным патентом или над очередной партией свидетельств о рождении, я вдруг посреди работы застывал на месте и ждал, что откроется дверь и войдет Анабел в новых туфлях, но тут раздавался вежливый звонок и мне приносили консульскую накладную или чье-то завещание. Со своей стороны, я избегал тех мест, где мог бы встретить ее вечером или ночью. Хардой тоже ее больше не видел, а мне как раз тогда взбрело в голову уехать на время в Европу, где я в конце концов и остался и где привык жить и дожил до седых волос, загнанный в пространство квартиры диабетом и воспоминаниями. Мне действительно хотелось бы их записать, написать рассказ об Анабел и тех временах, может, я стану лучше себя чувствовать, если напишу об этом, расставлю все по местам, но я уже не надеюсь, что у меня это получится, есть только тетрадка, заполненная какими-то обрывками, есть желание соединить их в нечто цельное, заполнить пустоты и рассказать об Анабел совсем по-иному, но единственное, чего я достиг, — это все время повторять себе, как я хочу написать рассказ про Анабел, и вот еще одна исписанная страница в тетради и еще один день с ненаписанным рассказом. Самое плохое, что я не устаю убеждать себя, будто никогда не смогу этого сделать, поскольку, кроме всего прочего, я просто не способен написать про Анабел и ни к чему соединять разрозненные куски, где на самом-то деле я писал не про Анабел, а про себя, все равно что Анабел захотела бы написать рассказ и вспоминала бы обо мне, о том, как я никогда не приводил ее к себе, о двух месяцах панического ужаса, который вырвал меня из ее жизни, обо всем том, что возвращается сейчас, хотя для Анабел это все мало что значит, только я и помню о чем-то, что, в сущности, так немного, но что возвращается и возвращается ко мне оттуда, издалека, из того, что было, возможно, совсем по-другому, как и я был тогда другим и как все и всегда бывает другим, на том свете и на этом. И я думаю сейчас, как же прав Деррида, когда он говорит, говорит мне: «У меня нет ничего: ни самого предмета, ни его бытия, нет моего бытия, нет ни объекта, ни субъекта и нет стремления познать природу вещей». И правда, стремления нет, потому что отыскивать Анабел в глубине времени — значит снова и снова углубляться в самого себя, а это так грустно, писать о себе, когда хочется и дальше воображать, будто я пишу об Анабел.

[Пер. А.Борисовой]