Иногда я спрашиваю себя, почему водитель грузовика, а, скажем, не пилот и не капитан трансатлантического лайнера, зная в то же время, что ответ прост, проще некуда, и что я должен все больше и больше скрывать это при свете дня, водитель грузовика — это человек, который разговаривает с другими водителями, это места, по которым он ведет свой грузовик, так что, когда я сочиняю историю вольную, она часто начинается в грузовике, пересекающем пампу или какой-нибудь другой воображаемый ландшафт, вот как сейчас — Анды или Скалистые горы[321], во всяком случае какая-то извилистая дорога, по которой я ночью поднимался в горы, как вдруг увидел неясный силуэт Дилии у подножия скал, резко вырванных из мрака светом фар, у фиолетовых камней, делавших фигурку Дилии совсем маленькой и потерянной, она махала рукой — так просит о помощи человек, который долго шагал по дороге с рюкзаком за спиной.

Если главный герой историй, которые я сочиняю, — водитель грузовика, значит, ему неизбежно встретится женщина, которая попросит подвезти, как это делала Дилия; в общем, это давно известно, истории подобного рода почти всегда полны фантазии, где ночь, грузовик и одиночество — тот необходимый набор, который приведет к недолговечному счастью в конце пути. А иногда нет, иногда с гор спускалась лавина, и я неведомо как спасался от нее, или тормоза отказывали на спуске, и тогда все начинало кружиться в вихре сменяющих друг друга видений, это заставляло меня открыть глаза и остановиться, попытаться заснуть, обняв за талию теплую во сне Ньягару, чувствуя себя человеком, только что избежавшим опасности. Когда же по ходу истории на обочине дороги появляется женщина, она всегда — незнакомка, неожиданные повороты истории могут предположить какую-нибудь рыжеволосую девушку или мулатку, возможно увиденную когда-то в фильме или журнале, но забытую среди повседневной суеты до тех пор, пока моя история не поставит передо мной ее неузнанной. Но увидеть Дилию — это мало сказать сюрприз, целый скандал, потому что Дилии нечего было делать на этой дороге и в какой-то степени портить историю своим жестом — нечто среднее между мольбой и угрозой. Дилия и Альфонсо — наши с Ньягарой приятели, с которыми мы видимся время от времени, вращаемся мы на разных орбитах, нас объединяет только верность университетским временам, общие темы разговоров, вкусы, иногда мы вместе ужинаем у них или у нас, мы наблюдаем со стороны их супружескую жизнь, основные составляющие которой, кроме всего прочего, — маленький ребенок и приличные доходы. Какого черта делать Дилии здесь, в этой истории, где можно представить любую другую девушку, но не Дилию, ведь с самого начала было ясно, что по дороге я встречу девушку и тут произойдут разные вещи, которые могут произойти, когда мы доберемся до равнины и наконец остановимся после длительного напряжения бесконечных поворотов; все так ясно с первого появления — ужин в компании других шоферов в деревенском трактире у подножия гор, история, в которой нет ничего особенного, зато приятная, в ней есть свои варианты и свои незнакомки, а теперь незнакомка была не похожа на прочих — это была Дилия, и не было ни малейшего смысла в том, что она стоит тут, на повороте дороги.

Может, если бы рядом была Ньягара, шепчущая и сладко посапывающая во сне, я бы не стал подвозить Дилию, перечеркнул бы ее, и грузовик, и всю историю — достаточно было открыть глаза и сказать Ньягаре: «Странно, но я чуть было не переспал сейчас с одной женщиной, и это была Дилия», и Ньягара, возможно, в свою очередь открыла бы глаза, поцеловала бы меня в щеку, сказала бы, что я глупый, или в шутку отослала бы меня к Фрейду, или спросила, хотел ли я когда-нибудь Дилию, ну, может, когда был пьян, чтобы услышать от меня правду, хотя тогда снова будет Фрейд или что-нибудь в этом роде. Но я чувствовал себя таким одиноким в своей истории, таким одиноким, каким я там действительно и был — водитель грузовика в полночь, на извилистой горной дороге, у меня не хватило духу проехать мимо, я медленно затормозил, открыл дверцу и помог Дилии залезть в машину, она чуть слышно прошептала «спасибо» — от усталости ее клонило в сон — и вытянулась на сиденье, положив под ноги дорожный мешок.

Правила игры в историях, которые я сочиняю, соблюдаются с первой минуты. Дилия-то была Дилия, но я в истории был шофером, Дилия знала только это, мне бы в голову никогда не пришло спросить ее, что она тут делает среди ночи, или назвать ее по имени. В общем, эта история была необыкновенна тем, что какая-то девушка приняла облик Дилии: это ее прямые светлые волосы, ясные глаза, ее ноги, сразу возникшие у меня в памяти, — слишком длинные для такого роста, как у жеребенка; кроме этого, история была как всякая другая — ни имен, ни прежних отношений, неожиданный случай, только и всего. Мы обменялись двумя-тремя словами, я дал ей сигарету и сам закурил, мы стали спускаться по откосу, как это полагается делать на груженой машине. А Дилия тем временем расположилась поудобнее, закурив после стольких часов ходьбы по горам, среди затерянности, тяжелого забытья, может быть страха.

Я подумал, что она сейчас заснет и что мне приятно представлять ее себе так, пока мы не доедем до равнины, подумал — может, было бы любезно с моей стороны предложить ей перебраться в кузов и лечь на настоящую кровать, но ни одна история мне этого делать не позволяла, потому что любая девушка посмотрела бы на меня с этаким выражением горечи и гнева, представив себе мои ближайшие намерения, и почти во всех случаях дернула бы ручку дверцы — бегство было неизбежным. В историях, как и в предполагаемой реальной жизни водителя грузовика, так быть не может — надо разговаривать, курить, становиться друзьями и после всего получить согласие, обычно спокойное, на остановку где-нибудь в лесу или в каком-нибудь укрытии, согласие на то, что произойдет потом, но теперь, уже без горечи и гнева, просто принять то, что уже принято после разговоров, сигарет и первой бутылки пива, выпитой прямо из горлышка между двумя виражами.

Однако я дал ей заснуть, история развивалась своим путем, мне всегда нравилось это в историях, которые я сочиняю, — подробное описание каждого шага и каждого действия, длиннющий фильм, от которого чем дальше, тем больше получаешь удовольствия, оно разливается по всему телу, оно в словах и в молчании. Я, правда, спросил себя, почему именно Дилия в эту ночь, но тут же отступил — мне вдруг показалось таким естественным, что рядом со мной дремлет Дилия, выкуривая время от времени сигарету или шепча что-нибудь вроде «почему здесь, в горах», и что история хитро запутывается среди зевков и отрывочных фраз, поскольку не было ни одного разумного объяснения, почему Дилия здесь, в самом глухом месте дороги, в полночь. Был момент, когда она замолчала и посмотрела на меня, улыбаясь своей девчоночьей улыбкой, которую Альфонсо называл подкупающей, и я сказал ей, как меня зовут, во всех историях — Оскар, а она сказала «Дилия» и прибавила, как всегда прибавляла, что имя идиотское и виновата в этом ее тетка, любительница женских романов, а я подумал: почти невероятно, что она меня не узнала, в истории я был Оскаром, и она меня не узнала.

Дальше все было так, как всегда подсказывает мне моя история, — сам я так рассказывать не умею: только отдельные фрагменты, связующие нити, возможно невероятно угаданные, фонарь, освещающий складной столик в кузове грузовика, остановленного под деревьями в укромном уголке, шипение яичницы; после сыра и сладкого Дилия смотрит на меня так, будто хочет что-то сказать, но решает не говорить, поскольку не нужно ничего объяснять перед тем, как выйти из машины и затеряться под деревьями, я стараюсь разрядить обстановку с помощью кофе, который уже почти готов, и стопки грапы; глаза Дилии, с каждым глотком она прикрывает их перед очередной фразой, моя неосторожная привычка ставить лампу на табуретку рядом с матрасом, надо принести еще одно одеяло — ночью будет холодно, — сказать ей, что пойду проверю дверцы на всякий случай, никогда не знаешь, что может случиться на этих пустынных дорогах, а она опускает глаза и говорит: «Знаешь, ты не уходи спать в кабину, не будь идиотом», а я отворачиваюсь, чтобы она не видела моего лица, на котором мелькает смутное удивление тому, что это говорит Дилия, хотя, с другой стороны, это всегда случалось так или иначе — то маленькая индианочка говорила «давай спать на полу», то цыганка укрывалась в кабине, а я обнимал ее за талию, и относил в кузов, и укладывал в постель, даже если она плакала и сопротивлялась, а Дилия — нет, Дилия медленно идет от столика к постели, на ходу расстегивая молнию на джинсах, в истории я могу видеть это движение, хоть и стою спиной, я иду в кабину, чтобы дать ей время, чтобы подтвердить — да, все будет как должно быть, как было не раз, одно следует за другим в непрерывном, напоенном запахами повторении, медленное движение от неподвижного силуэта, освещенного фарами на повороте дороги, до Дилии, сейчас почти скрытой шерстяным одеялом, и тогда последнее — погасить лампу, и останется только неясная пепельная ночь, заглядывающая в заднее окошко жалобными вскриками ночной птицы где-то рядом.

В этот раз история длилась бесконечно, потому что ни я, ни Дилия не хотели, чтобы она кончалась, бывают истории, которые мне хотелось бы продолжать, но девушка-японка или холодно-надменная туристка из Норвегии ее прекращают, несмотря на то что мне решать, подошла ли история к моменту, когда больше нет ни сил, ни желания ее продолжать, потому что после наслаждения начинаешь постепенно ощущать незначительность происшедшего, — тут надо изобрести какую-то альтернативу или неожиданную случайность, чтобы история могла жить дальше, вместо того чтобы погружаться в сон с последним небрежным поцелуем или затихающими, уже ненужными всхлипываниями. Но Дилия не хотела, чтобы история кончалась, с первого ее движения, когда я скользнул к ней под одеяло, я почувствовал, вопреки ожиданию, что она сама ищет меня, и после первых взаимных ласк понял, что история только начинается, что ночь истории будет такой же длинной, как та, в которой я ее сочиняю. Есть только одно, ничего другого нет, только слова, которыми история рассказана; слова как спички, стоны, сигареты, улыбки, мольбы, просьбы, кофе на рассвете, глубокий сон, в котором смешалась ночная роса, и снова ласки, и снова отдаление, до первого солнечного луча, проникшего сквозь окошко и ласкающего спину Дилии, распростертой на мне, — он ослепил меня, когда я крепко прижимал ее к себе, чтобы еще раз почувствовать, как она раскрывается мне навстречу, вскрикивая и ласкаясь.

На этом кончилась история, без непременных прощаний в ближайшем придорожном селении, как это почти всегда бывает, — от истории я перешел ко сну, чувствуя только тяжесть тела Дилии, которая тоже засыпала и все еще что-то шептала, как вдруг Ньягара сказала мне, что завтрак готов и что вечером мы идем в гости. Я чуть было ей все не рассказал, но что-то меня остановило, может руки Дилии, пришедшие ко мне из ночи и не пустившие слова, которые бы все испортили. Да, я прекрасно спал, да, понятно, в шесть встречаемся на площади, на углу, и идем к Марини.

Альфонсо как-то говорил нам, что у Дилии серьезно заболела мать и она поехала к ней в Некочеа[322], Альфонсо пришлось возиться с малышом: масса забот, теперь увидимся, должно быть, когда вернется Дилия. Больная умерла через несколько дней, и Дилия два месяца вообще никого не хотела видеть; мы отправились к ним ужинать, прихватив коньяк и погремушку для малыша, и все было хорошо, Дилия — при своих функциях, от утки до апельсинов, Альфонсо — у столика для игры в канасту[323]. Ужин протекал очень мило, как и должно быть, — Альфонсо с Дилией умеют жить, разговор хоть и начался с тяжелого, с матери Дилии, но тему быстренько прикрыли, а потом будто мягко раскрылся занавес и мы вернулись в наше обычное настоящее, всегдашние развлечения с привычными шутками и своим гвоздем программы, среди всего этого так приятно бывает провести вечер. Было уже поздно, и мы достаточно выпили, когда Дилия коснулась поездки в Сан-Хуан[324], ей необходимо было успокоиться после смерти матери, к тому же вечные проблемы с этими родственниками, которые всегда все усложняют. Мне показалось, она говорит это для Альфонсо, хотя Альфонсо, должно быть, знал, в чем дело, потому что спокойно улыбался, наливая нам коньяк, — поломка машины среди гор, кромешная тьма и нескончаемое ожидание на обочине дороги, где каждая пролетавшая птица таила в себе опасность, а вокруг полно страшных призраков времен детства, наконец, огни машины, страх, что шофер тоже может испугаться и проехать мимо, слепящий свет фар, пригвоздивший ее к крутому обрыву, и тут — волшебный скрип тормозов, уютная кабина, путь к долине, разговор, может быть не очень нужный, но все-таки чувствуешь себя как-то лучше.

— Все это ее травмировало, — сказал Альфонсо. — Ты ведь мне это уже рассказывала, дорогая, каждый раз я узнаю все новые подробности твоего освобождения, о твоем святом Георгии Победоносце, спасающем тебя от ночного чудовища-дракона.

— Это не так просто забыть, — сказала Дилия, — оно возвращается и возвращается ко мне, не знаю почему.

Она-то, может, и нет, Дилия, может, и не знает, но я — да, я залпом выпил коньяк и снова налил себе, Альфонсо даже удивленно поднял брови, он не предполагал за мной такой несдержанности. С другой стороны, его шутки были более чем похожи на правду, он сказал Дилии, чтобы она решилась наконец закончить свой рассказ, первая часть ему хорошо известна, но ведь есть еще и вторая, это так обычно и понятно — грузовик, ночь и все то, что так естественно в нашей жизни.

Я пошел в ванную и посидел там немного, не решаясь посмотреть в зеркало, чтобы не увидеть нечто ужасное — собственное лицо, каким оно бывает, когда я сочиняю историю, а сейчас я именно такой, здесь, в этот вечер, это начинает медленно заполнять мое тело — то, о чем я никогда не думал как о возможном на протяжении стольких лет знакомства с Дилией и Альфонсо, две наши дружеские пары, вместе по праздникам и в кино, поцелуи в щечку… Сейчас все было по-другому, Дилия была для меня иной — снова желание, но теперь уже реальное; из гостиной до меня донесся голос Дилии, они с Ньягарой смеялись, грозя надрать Альфонсо уши за его занудную ревность. Было уже поздно, мы выпили еще коньяку по последней, сверху послышался плач малыша, и Дилия побежала наверх, принесла его на руках: он весь мокрый, поросенок этакий, я пойду в ванную, переодену его, — Альфонсо в восторге, поскольку у него есть еще полчаса времени обсудить с Ньягарой преимущества Виласа против Борга: детка, еще коньяку, — в общем, все уже прилично набрались.

А я — другое, я пошел за Дилией в ванную, она положила сынишку на столик и что-то искала в стенном шкафу. И вышло так, будто она поняла, когда я сказал ей: «Дилия, я знаю вторую часть», когда я сказал ей: «Я понимаю, это невозможно, но ты же видишь, я знаю»; Дилия отвернулась, чтобы раздеть малыша, я чувствовал, что она наклонилась над ним не просто, чтобы расстегнуть крючки и вытащить пеленку, а словно придавленная неожиданной тяжестью, от которой надо освободиться, она и освободилась, когда, выпрямившись и глядя мне прямо в глаза, сказала: «Да, это было, это идиотизм и не имеет никакого значения, но это было, я переспала с шофером, пойди скажи Альфонсо, если хочешь, все равно он на свой манер убежден в этом, он не верит и все-таки совершенно уверен».

Вот так и было — ни я ей ничего не сказал, ни она меня не поняла, даже если и сказала все это, а ведь я ничего у нее не спрашивал, наоборот, сказал ей то, чего она знать не могла, будучи на своей половине истории. Я чувствовал, что мои глаза, будто пальцы, скользят по ее лицу, шее, груди, которую черная блузка обнимала именно так, как это делали мои руки всю ночь, всю историю. Острое желание охватило меня, я чувствовал полное право привлечь ее к себе, искать под блузкой ее грудь, сжать ее в первом объятии. Я увидел, как она повернулась спиной и снова склонилась, но теперь ей было легко, она освободилась от молчания; она быстро вынула пеленку, запах детской мочи дошел до меня вместе с шепотом Дилии, успокаивающей ребенка, я видел ее руки — они искали вату, потом положили ее между поднятыми ножками малыша, видел, как ее руки мыли ребенка, вместо того чтобы быть со мной, как это было в темноте грузовика, столько раз служившего мне в историях, которые я сочиняю.

[Пер. А.Борисовой]