Мистер Грейнджер повернулся к Савину-Ругоеву и о чем-то его спросил. Потом громко сказал по-русски:
      - Хорошие... ребята! - И вдруг начал аплодировать громко и серьезно. С каким-то удовольствием разрушал эту затвердевшую тишину. И повторил по-английски: - Your kids are very nise!
      Тогда его поддержал весь зал. Вначале робко, потом уже активно.
      Оля стояла без туфель, в чулках, и совершенно одна. Готова была отвечать за все случившееся перед всеми и до конца. Готова была вынести знамя с поля боя.
      На сцену вышла диспетчер Верочка и невозмутимо сказала:
      - Антракт!
      Объявлять длинно ничего не надо было: концерт угодил в тупик.
      Кира Викторовна с трудом выбралась из толпы и побежала в артистическую. За ней устремился муж. Шуба была у него в руках, она мешала ему, но он и вовсе теперь не знал, куда ее деть.
      Перед входом в артистическую тоже была толпа: родители, преподаватели, аккомпаниаторы, пожилые и молодые. Конечно, здесь был и Всеволод Николаевич.
      Киру Викторовну пропустили вперед - ее премьера, которой она сама добивалась. Работа коллектива была продемонстрирована. Две краски; два акцента.
      - Кира, успокойся. Не надо, Кира, - сказал Перестиани.
      Она обернулась к нему:
      - Гриша, повесь ты ее где-нибудь. - Это относилось к шубе.
      Перед Кирой Викторовной ее коллектив - Павлик, "оловянные солдатики", Ганка, Франсуаза, Маша. "Оловянные солдатики" ковыряют наканифоленными смычками пол. Дед стоит рядом, но он не может сейчас никого научить жить, потому что сам не знает, что будет дальше с ними со всеми. Франсуаза отклеивает от щеки пластырь и машинально приклеивает его к скрипке. Ганка низко опустила голову, чего никогда с ней прежде не бывало. Нет только Лади и Андрея.
      - Отвечайте! Где они?
      - Андрей убежал, - сказала Маша.
      - И Ладя, - сказала Ганка, не поднимая головы.
      - У вас в руках музыка, и это дано не каждому. Вы обязаны доставлять людям радость. Вы не имеете права так глупо враждовать! Никто из вас! Голос Киры Викторовны суров и непреклонен. Он звенит от гнева, от боли, от обиды. - Вы - ансамбль, а не случайные люди! Где ваша исполнительская дисциплина? Каждый отвечает за другого. Каждый!
      - Виновата эта девочка! - крикнула мать Андрея и показала на Олю Гончарову. Ее худое, болезненное лицо нервно дергалось, и палец, которым она показала на Олю, тоже нервно дергался.
      Чибис стояла уже в туфлях. Она посмотрела на мать Андрея изумленными, открытыми глазами. Попыталась что-то сказать - и не смогла. Слабо и беспомощно изогнулась, чтобы сразу уйти от всех. Куда-нибудь, только уйти.
      - Не говорите глупостей! - воскликнула Алла Романовна. Она не позволит обижать Чибиса.
      Но мать Андрея настаивала на своем:
      - Она виновата. Она их всех потеряла!
      - Шесть! - прозвучал голос с порога артистической.
      Все обернулись. На пороге стоял Ипполит Васильевич Беленький, торжественно подняв кавказскую палочку.
      - Я ставлю ей шесть!
      На него взглянула Евгения Борисовна, хотела, очевидно, спросить - не шутит ли он? Но потом вспомнила, что старик никогда не шутит. И правильно сделала. Старик не шутил, он выставил отметку.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Улица перед консерваторией. Автомобили, троллейбусы, пешеходы нормальная жизнь.
      Андрей - пальто нараспашку, в руках футляр со скрипкой. Перед Андреем - Рита, пальто тоже не застегнуто, на голове пушистая яркая шапочка. Длинный теплый шарф повязан вокруг шеи. Один конец шарфа свисает на грудь, другой переброшен за спину.
      - Ты подвел всех! Ты виноват! Хочешь славы на одного. Газеты, радио, телевидение. Массовая информация.
      Андрей стоит не двигается. Лицо Андрея непроницаемо.
      - Молчишь?
      Рита дразнит Андрея и говорит почти правду о нем.
      Андрей круто поворачивается и уходит. Рита кричит ему вслед:
      - Ты об этом мечтаешь! Я знаю! И это ты завалил свой оркестр! Ты один! - опять крикнула Рита.
      Андрей шагает по улице. Никого и ничего не видит. Губы сжаты. Кровь отлила от щек. Каждый шаг отдается в груди, и кажется, что в груди гулко и пусто и что так будет теперь всегда. Что он был обречен на все случившееся, и теперь это стало реальностью Андрей идет без шапки. Шапка торчит в кармане пальто.
      Сзади Андрея шел Ладя Брагин. Он был впервые серьезен. И по-настоящему. Он принял решение. Принял на сцене, когда молчал весь зал.
      Кольцевое метро: поезда все время в движении, все время в них пассажиры. Нет конечных остановок и тупиков. Обрывки чужой жизни, чужих разговоров. Андрей ездит в вагоне по кольну Гудят колеса, потом мягкое шипение дверей, потом стук дверей, потом гудение колес, потом шипят двери. И так беспрерывно. И так ему лучше всего сейчас. Может быть, лучше, потому что он не знает, что ему сейчас лучше, а что хуже.
      Андрей ездил по кольцу уже давно. Он хотел одиночества, тяжелого и обидного, чтобы потом себя пожалеть или даже оправдать. Во всяком случае, попытаться это сделать. Будет следствие. Хватит об этом. Не думать. Перестать думать. Хватит.
      В вагоне было уже совсем немного народу. Город успокаивался после вечерних добавочных скоростей: театры, кино, кафе. Андрей не заметил, как из соседнего вагона за ним наблюдал Ладя. Уже давно.
      Андрей задремал, запутавшись в следствиях и причинах. Потом он почувствовал, что кто-то вплотную сидит около него. Андрей открыл глаза.
      - Ты?
      - Я, - сказал Ладя.
      Андрей дернул плечом, ничего не ответил. Проехали станцию. Помолчали.
      - Дед боится, ты застрелишься. - И Ладя улыбнулся.
      Андрей улыбнулся слегка, одними губами. Не Ладе, а себе самому.
      - Ты бы мог встать просто в партию, не концертмейстером? - спросил Ладя.
      Андрей резко поднял голову, взглянул на него.
      - Я бы мог, - сказал Ладя, не замечая взгляда Андрея. - Хочешь, к тебе встану?
      Андрей ничего Ладе не ответил, а дождался, когда на станции откроются двери, взял скрипку и вышел из вагона. В дверях он обернулся, и, пока двери оставались открытыми, сказал:
      - Ты забыл, ты сделан из материала виртуозов!
      Когда-то Ладька это сказал, но сам забыл об этом. Андрей не забыл. Он никогда ничего не забывает.
      Андрей шел домой. Во дворах дворники жгли мусор, сметенный в большие кучи, очищали дворы к весне. Андрей опять старался ни о чем не думать, идти просто так. Просто так возвращаться домой. Но удавалось ни о чем не думать всего лишь мгновения, короткие секундные удары. И то неправда, не было этих секундных ударов. Он думал все об одном и том же. Он думал о себе, о том, что произошло с ним. Сейчас. Только что. Он даже чувствует, как он это делает опять и опять... Струны под пальцами, и кажутся горячими, натертыми пальцами, и смычок, и звук у самого уха, а потом отвращение ко всем и к себе. Он не хотел себя жалеть или оправдывать. Он ненавидел себя за то, что был побежденным в который раз, и перед всеми, и навсегда! Он сам себя унизил и сам себя победил!.. Как музыкант не существует. Не должен существовать. Он противен сам себе. Сальери, вот кто он! Тот Сальери, которого все придумали, каким Сальери должен быть. И он был и есть такой Сальери! Да, да и еще раз - да.
      ...Слепые музыканты - он видел их в детстве, когда умер отец. Они медленно поднялись по лестнице друг за другом туда, где был орган и место для оркестра. Они все были слепыми, и органист тоже, потому что только они могли тут работать, играть в этом специальном зале. Каждый день играть. А чтобы они играли, надо было заплатить в кассу. Мать послала Андрея, и он заплатил в кассу, и увидел тогда музыкантов. Они сидели сзади кассира на длинной деревянной скамейке с темными точками от погашенных о скамейку сигарет. Кассир им что-то сказал, и они встали и пошли медленно друг за другом вверх по лестнице. Андрей подумал тогда, как же они могут так, каждый день... и понял, что они слепые. А он, сам он - не слепой скрипач? Теперь! Сейчас! Кому и зачем он играет?
      Андрей сокращает путь, идет дворами, хотя он не знает, для чего ему надо спешить домой. Что ждет его дома? Что вообще его ждет? Андрей остановился у очередной кучи горящего мусора, вытянул руку и вдруг легко и просто опустил футляр со скрипкой в огонь. Будто пачку ненужных газет. Решение пришло мгновенно, когда казалось, что ни о чем не думал.
      Андрей поднялся на лифте. Позвонил в дверь.
      Кто-то стоял в коридоре, поэтому дверь сразу открыли. Андрей не понял, кто это был. Он вошел не глядя. Он приготовился к встрече с матерью. Когда поднял глаза, увидел, что перед ним Рита. В своей пуховой яркой шапочке и в теплом шарфе. Она смотрела на него. Она стояла прямо перед ним и смотрела. И только теперь он ее как следует увидел. Вначале яркую пуховую шапочку, а теперь как следует. Потом он увидел маму. Она стояла сзади Риты, в стеганом халате, в матерчатых, потерявших цвет туфлях.
      - Тебя давно ждет мама, - сказала Рита Андрею. - Я теперь ухожу. До свидания.
      Рита сняла с вешалки пальто и быстро его надела.
      - Провожу тебя, - сказал Андрей.
      - Нет. Я сама. Я приходила к твоей маме, а не к тебе.
      Андрей не успел что-нибудь ей сказать, как Рита уже открыла дверь лифта, села в лифт и поехала вниз. Щелкали тормозные устройства на этажах, а потом внизу громко стукнула дверь. Рита вышла из лифта.
      И почему-то только теперь Андрей понял, что он без скрипки, что ее с ним нет. И не случайно, совсем нет. Что он вернулся без нее совсем... Он даже не знает, в каком дворе он ее бросил в горящий мусор. Все правильно. Все-все правильно. И не надо больше ни о чем думать. Ни теперь, ни потом. Все-все было правильно.
      Андрей никогда еще не пил вина. Не пробовал. Взять бы и попробовать с соседом какого-нибудь портвейна, или вермута, или что там пьют.
      Андрей прошел в ванную комнату, пустил в раковину сильную струю воды и начал умываться. Мать стояла рядом, молчала. Она не сказала еще ни слова. Но потом она заговорит. Надо к этому приготовиться. Ни к чему он больше не будет готовиться. Андрей, вытирая лицо полотенцем, спросил:
      - Зачем приходила Рита?
      - Она побыла со мной, - сказала мать. - Просто так.
      - Ты ее позвала?
      - Она пришла сама. Сказала, что ты тоже скоро придешь и чтобы я не волновалась.
      - И все?
      - Все. Но мне было очень приятно, что она пришла. В такой день.
      Открылась дверь у соседей, и выглянул Петр Петрович. Конечно, он был слегка пьян. Счастливый человек.
      - Девушка ушла? - спросил он.
      - Ушла, - сказал Андрей.
      - Ага. А ты уже пришел?
      - Пришел.
      Сквозь двери просунулась женская рука, и сосед исчез.
      По-ночному очень резко зазвонил телефон. Трубку снял Григорий Перестиани.
      - Тебя, Кира, - сказал он.
      Кира Викторовна взяла трубку.
      Говорила мать Андрея. Ее голос Кира Викторовна сразу узнала. Вначале не могла понять, о чем она говорит.
      - Он уничтожил скрипку...
      - Как - уничтожил?
      - Я у него спрашиваю, где скрипка? А он говорит, нет ее совсем. Я растерялась. Я вот к вам прямо ночью... Я не понимаю, как мне... как ему...
      - А где он сам? - спросила Кира Викторовна. Она вдруг почувствовала, что тоже растерялась. Может быть, впервые в жизни.
      - Он дома. Он сказал, что с музыкой у него все покончено. И больше не захотел говорить. - Слышно было, как она борется со слезами. - Кто в этом виноват? Я не понимаю! - вдруг закричала она с болью в голосе и уронила на рычаг трубку.
      Кира Викторовна медленно положила трубку, потом встрепенулась и начала быстро одеваться.
      - Ты куда? - спросил Перестиани и схватил ее за руку.
      - Андрей Косарев что-то натворил. Я должна немедленно поехать к ним.
      - Не смей. Во-первых, двенадцать часов ночи. Во-вторых, успокойся. Хватит экспериментов. - Григорий едва не силой отобрал у нее шубу. - Кира, успокойся. Сядь.
      - Я не могу. Я должна...
      - Ты должна подумать вообще, что ты делаешь. Я давно хотел с тобой поговорить. Ты сама неровный, экспансивный человек. Ты навязываешь им свою волю, свое понимание и отношение к музыке. Запрягла этих двоих в одну упряжку, потому что тебе так хочется. Тебе хочется видеть их в таком качестве. Тебе, а не им самим. Кира, ты меня слышишь?
      Она сидела на круглом табурете на своей шубе. Она была похожа на девочку, которую привели с вечернего спектакля, и теперь она очень устала.
      - Я слушаю тебя, - сказала она.
      - Хорошо, в другой раз.
      - Что - в другой раз?
      - Поговорим о тебе.
      - Сейчас поговорим.
      - В другой раз.
      - Нет, сейчас. Другого раза не будет, потому что я опять буду прежней. Принеси сигареты.
      Григорий принес сигареты, и она закурила. Он сел напротив на круглый табурет. Пепельницу он поставил на пол.
      - Говори, я слушаю.
      - Сегодня я наблюдал за тобой.
      - Ну?
      - Ты помнишь, как ты ушла со своего последнего выступления?
      - Помню.
      - И я помню. Это похоже на то, что произошло сегодня.
      Она не ответила. Стряхнула с сигареты пепел.
      - Не в такой степени, конечно. Но все-таки. Ты повернулась и пошла за кулисы. Ты отказалась от исполнительской деятельности. И сразу. А теперь ты что делаешь? Ты заставляешь их выступать в таком качестве, как тебе того угодно. Бегаешь, разыскиваешь. Ты их выволакиваешь на эстраду. Составляешь ансамбль.
      Она продолжала молча курить.
      - Тебя предупреждали не делать этого. Изменить в крайнем случае состав. Или вообще выпустить от класса одного исполнителя. Они должны быть исполнителями. Это прежде всего. Я так понимаю. Ты должна готовить солистов. Ты сама была солисткой.
      - Я была плохой солисткой, - сказала она.
      - Неправда.
      - Правда. Им я этого не позволю.
      - Что?
      - Быть плохими музыкантами.
      - Прости, что же ты им позволишь? Им лично?
      - Быть хорошими музыкантами.
      - Когда же?
      - Когда они станут людьми. Поймут, что музыка не терпит личных счетов. И что только от общего, совместного можно прийти к индивидуальному.
      - Ты, ты, ты.
      - Да. Я, я, я! Больше я ничего не умею!..
      - Я устал от твоих постоянных проблем. У меня даже юмор кончился на эту тему.
      - Ты устал, а я не устала.
      - Но ты сама...
      - Что?
      - Создаешь проблемы сама.
      - Замолчи, пожалуйста. Ведь я тебя как раз за юмор и полюбила.
      - Кира, мы поссоримся.
      - Замолчи, тогда не поссоримся.
      Кира Викторовна и Григорий сидели в прихожей без света, и только вспыхивал огонек сигареты.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Чибис подошла к Татьяне Ивановне:
      - Доброе утро.
      - Доброе утро, Чибис.
      Оля смотрела на карты, которые лежали перед Татьяной Ивановной.
      - Хочешь что-то спросить?
      - Нет. Я просто так.
      - Ты была молодец вчера.
      - Не надо, Татьяна Ивановна.
      - Ключ. - Комендант протянула Чибису ключ от органа.
      - Не знаю.
      - Что? - удивилась Татьяна Ивановна. - Что не знаешь?
      Оля поспешно взяла ключ и пошла наверх к органу.
      Она думала об Андрее, обо всем, что случилось. Кто в этом виноват? Андрей? Он один? А Ладя? Он что же? И потом, мать Андрея. Она такое крикнула. За что?..
      Не может Оля сегодня играть. Она стояла совсем как вчера, одна. Как трудно быть одной, как вчера. И опять такая же тишина. А как уходил с эстрады Андрей. Она старалась не видеть этого, но все-таки увидела. И теперь видит, как он идет и как он хочет поскорее уйти. И ей хотелось остановить его и крикнуть всем в зале, какой он музыкант, какой он замечательный скрипач! Вы его послушаете, только не сейчас. Потом. Когда он не будет таким, как сейчас...
      Чибис повернулась и подошла к органу, туда, где была небольшая дверца. Она ее открыла и вошла внутрь органа. Узенькая деревянная лестница. Чибис начала по ней подниматься. Зажгла свет. Вспыхнули длинные матовые лампы. Чибис шла осторожно среди молчаливых труб и низеньких ванночек - увлажнителей с водой. Если снаружи орган современный, то здесь было его таинственное прошлое, и не напрасно орган настраивают гусиным пером.
      Как-то в детстве, когда Чибис с дедушкой и бабушкой жила на окраине города в доме с печным отоплением, ей поручили сложить во дворе поленья. Она их сложила в виде сказочного замка. Но потом этот березовый замок постепенно истопили, и было очень жаль: сказка кончилась.
      Чибис придумывает сказки и живет в них, и ей гораздо легче быть в сказке. Она здесь всех побеждает. Она красивая и удачливая. Вот и сейчас она помогает Андрею быть таким же счастливым, как она, потому что она здесь все может. Она сильная и знает, что делать, и умеет это делать. Она добивается всего для себя и для других. Умеет быть рядом с другими, с кем ей хочется. Но только здесь, когда одна, когда никого нет и не может быть. Этот огромный деревянный замок принадлежит ей - лестницы, мостки, переходы, башни. Она может взять лейку и ходить, наполнять увлажнители водой. Может взять старенький веник и подметать мостки и переходы. Замок будет таинственно скрипеть, и в увлажнителях будут отражаться, плавать длинные огни фонарей, и будут в башнях прятаться загадочные тени, и трубы будут мерцать, как высокие зеркала.
      Она хозяйка в этой сказке, придумывает свою собственную жизнь. Здесь люди клянутся и умирают от любви, совершают невиданные подвиги, и тоже во имя любви. Здесь Оля не боится тишины, даже такой, какая была вчера. Она придумывает свою сказку и сама живет в ней. Но даже в своей сказке она все-таки не знает, как помочь Андрею, хотя он и не захочет от нее никакой помощи. Вовсе.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      В кабинет директора школы вошла Кира Викторовна.
      - Извините, Всеволод Николаевич, вот, - сказала она и положила перед директором лист бумаги.
      - Что это? - спросил директор.
      - Заявление. О моем уходе с работы.
      Всеволод Николаевич встал из-за письменного стола и подошел к Кире Викторовне. Она стояла перед ним, прямая и непреклонная.
      - Отказываюсь понимать, - сказал директор. - Отказываюсь, - повторил он.
      - Я плохой педагог. Мой ученик сжег свою скрипку. Андрей Косарев.
      - То есть как сжег?.. - Директор запнулся.
      - Сжег, - повторила Кира Викторовна. - Я разговаривала с его матерью.
      - На него это... надо воздействовать... педагогически надо... как-то воздействовать... - Директор говорил первые попавшиеся слова. Он пытался осознать случившееся.
      - Теперь я больше не буду воздействовать, - сказала Кира Викторовна. - Об этом я пишу в заявлении.
      Директор стоял и молчал. Он должен был принять решение, определенное, директорское, и прежде всего по поводу заявления Киры Викторовны, которое лежало сейчас у него на столе. Если он успешно справится с этой задачей, то он уже (с помощью Киры Викторовны, конечно) справится и со второй задачей - Андрей Косарев.
      Всеволод Николаевич вернулся к столу и тихонько отодвинул подальше заявление.
      - Прошу, присядьте, - сказал он Кире Викторовне.
      Она села в кресло. Директор прошелся по кабинету, потом вдруг остановился около фортепьяно, открыл его.
      Кира Викторовна следила за директором.
      Всеволод Николаевич сел за фортепьяно. Обернулся и спросил:
      - Вы позволите?
      Она с некоторым недоумением сказала:
      - Да-да, конечно.
      Директор тронул клавиши, потом заиграл. Он играл великолепно. Взглянул на Киру Викторовну, улыбнулся. Она не могла не улыбнуться в ответ. Просто не могла. Перед ней был блестящий пианист. Она уже несколько лет не слушала Всеволода Николаевича в концертах, да и концертов-то не было. Конечно, давно не было. Когда же она слушала его в последний раз? Года три или четыре назад? Он тогда кланялся, но как-то неумело. Кира Викторовна обратила на это внимание. Вспомнила "оловянных солдатиков". Всеволод Николаевич - и ее "оловянные солдатики". Что-то есть общее. Дикая мысль, конечно. Но почему-то Кире Викторовне стало от дикой мысли весело.
      Всеволод Николаевич кончил играть.
      - Пожалуйста, - сказала Кира Викторовна, - поклонитесь.
      Теперь Всеволод Николаевич с некоторым недоумением взглянул на Киру Викторовну.
      - Я серьезно. Пожалуйста. Публика просит.
      - А заявление заберете? - спросил директор. Потом встал и поклонился.
      Ну конечно же, не умеет. На лице беспомощность и беззащитность. Шею тянет, как и они тянут. И переламывается как-то совершенно неожиданно.
      - Я заберу заявление, - сказала Кира Викторовна. - Вы на меня воздействовали.
      Он воздействовал, подумал о себе директор, когда Кира Викторовна ушла из кабинета. Но никто не знает, как дается Всеволоду Николаевичу сохранение пианистической техники, сохранение своего личного творчества; временами он почти ненавидит школу, и ему становится обидно за себя как за музыканта. Он выводит на эстраду учеников школы, а сам он давно не выходил на эстраду даже в Малом зале.
      В его кабинете есть фортепьяно, но все привыкли, что оно просто стоит. Настройщики сюда не заглядывают. А Всеволода Николаевича захлестывает школа, он оказывается в незатихающем ритме дел и обязанностей, и опять он растерян, и опять как будто бы счастлив. А может быть, и счастлив? Бестолковое, глупое противоречие, и он никак не может из него выбраться.
      В коридоре, недалеко от кабинета директора, стоял Гусев. Он сказал Маше Воложинской:
      - Слышал, как вы отличились.
      Гусев держал письма, которые ему только что вручила Татьяна Ивановна. Гусев стоял посредине, чтобы никто не прошел мимо него. Он желал, чтобы каждый убедился, какой он ученый и какой он исследователь.
      Маша взглянула на него:
      - Что ты слышал?
      - Как вы вчера выступали. Кто в лес, кто по дрова.
      - Замолчи, - сказала Маша. Ее глаза под очками были строгими и боевыми. - Не твое дело.
      - А чье же?
      - Наше. Мы выступали. И мы сами...
      Гусев лениво обмахнулся письмами, как веером.
      - Говорят, ты стояла и грызла скрипку. Гр-гр... На весь зал было слышно.
      - Как ты смеешь так о скрипке! - Маша побледнела и стояла бледная и непреклонная, совсем как граф Монте-Кристо. - Ты не музыкант! - Маша не знала, что еще сказать, но потом все-таки сказала: - Если бы услышал такое Бетховен, он бы у тебя все свои тетради отобрал.
      - Ты Бетховена не трогай! - закричал Гусев.
      Тогда Маша впервые в своей жизни закричала:
      - А ты нас не трогай!
      Кира Викторовна вышла из кабинета директора и наблюдала за Машей. Тихая, застенчивая Маша - и вдруг такая решительность и такая серьезность. Человек определяет себя в жизни, свое отношение к себе и к другим. И это совсем не просто. Кире Викторовне вдруг стало совестно за то, как она повела себя, - написала заявление об уходе. В таких случаях говорят минутная слабость.
      Первые часы занятий у Андрея и Лади - сольфеджио. Значит, урок Евгении Борисовны. Сказать Евгении Борисовне об Андрее, почему его не будет на занятиях? Она и так узнает. Нет, лучше самой сказать.
      Кира Викторовна направилась в учительскую. Но тут ее окликнул Ипполит Васильевич. Он покрутил в воздухе палочкой и сказал:
      - Влюбленный вскочил на лошадь и поскакал в разные стороны!
      Кира Викторовна засмеялась. Не могла сдержаться.
      - Откуда вы это взяли, Ипполит Васильевич?
      - Не знаю. От злодеев, очевидно. Хотите, поделюсь еще афоризмами. Шли черные коты - все в кепках и с топорами...
      Кира Викторовна опять громко засмеялась.
      В коридоре показалась Евгения Борисовна. Она удивленно взглянула на Киру Викторовну. Смеется, веселится, когда такое с ее учениками. Кира Викторовна прочитала это на лице Евгении Борисовны. Фу ты, до чего все нелепо.
      Ипполит Васильевич отправился дальше как ни в чем не бывало. Вот уж кто форменный злодей, не хватает только топора и кепки.
      В коридор из учительской выглянула Верочка:
      - Кира Викторовна, к телефону. Мать Андрея Косарева.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Андрей Косарев сидел в классе за одним столом с Иванчиком и Сережей. Впереди сидели Витя Овчинников, Наташа и Рита. Шел урок географии. Андрей никогда бы не подумал, что с утра он опять окажется в школе, будет сидеть на уроке, почти таком же общеобразовательном, как и в их школе. Классный журнал, ведомость о посещаемости, дежурный, "сотрите губкой с доски, последняя парта - не разговаривайте, я с вами миндальничаю, а вы не вытаскиваетесь из троек. Стыдно! Кто еще не сдал реферат? Не вижу вкуса к общественной работе. Последняя парта, прекратите наконец разговаривать".
      Рита появилась на следующий день рано утром. Андрей еще спал, он ведь решил никуда больше не идти. Матери заявил об этом. Никуда не пойдет. Все! Пусть мать не задает ему никаких вопросов.
      Вдруг рано утром появилась Рита.
      - Теперь я к тебе, а не к маме, - сказала она. - Вставай, пойдем со мной.
      - Куда это?
      - В школу.
      - Я кончил с музыкой. Ты понимаешь?
      - Понимаю. С музыкой кончил, но со школой ты не кончил, и ты пойдешь в мою школу.
      Андрей смотрел на Риту.
      - Нет!
      - Да!
      Андрей, конечно, пошел. Для Риты он готов на все.
      В школу Андрей отказался сразу входить. Но потом вошел. Все-таки это были не музыканты, и, главное, этого хотела Рита.
      Андрея окружили ребята, и никто из них ничего не сказал о вчерашнем, ни слова. Может быть, здесь не обошлось без Риты или "гроссов". Но все выглядело, во всяком случае, совершенно естественным. Рита побывала у директора и договорилась с ним, что Андрей будет заниматься в их классе. Андрея знают все ребята, они ручаются за него. Не может человек быть просто так на улице. Пусть он прекратил заниматься музыкой, но вообще-то ему надо заниматься? Временно хотя бы в их школе, хотя бы сегодня. Рита не хочет, чтобы он был предоставлен самому себе. Директор подумал и согласился.
      Андрей сидит в классе, и ему ничего, вполне даже сносно. Даже хорошо. Никаких старых проблем и никаких еще новых. Очень заманчивое состояние, пускай и недолговечное, но необходимое ему сейчас, когда можно вот просто так жить - и все. Ребят он знает, не такой он чужой. Рита около него. На переменах. Она ни о чем не говорит, а только рядом с ним.
      Девочки из параллельного класса поглядывали на нее и на Андрея, о чем-то, конечно, шептались. Рита не обращала внимания. Она умеет ни на кого не обращать внимания и защищать не только себя.
      На уроке обществоведения Андрей даже развеселился: Наташа делала доклад на тему о религиозных суевериях и гаданиях, разоблачала. Ей помогал Витя. Был ассистентом. Андрей вспоминал Татьяну Ивановну. Здесь, в школе, Татьяне Ивановне пришлось бы туго, даже несмотря на то, что она выучивает пасьянсы из журнала "Наука и жизнь".
      Наташа рассказывала о спиритизме. Это мистическая вера в возможность общения с умершими людьми, с их духами. Возник спиритизм в семье американца Фокса в 1848 году. Из Америки в Европу спиритизм был перенесен в 1852 году неким Гайденом.
      Андрей вспомнил композитора Йозефа Гайдна. Андрею всегда нравилась его музыка.
      Наташа продолжала рассказывать о спиритизме и о некоем Гайдене. Он объявил себя медиумом - человеком, который является посредником между людьми и духами. В 1912 году в России было до двух тысяч кружков спиритизма. Участники сеанса садились за круглый стол, клали руки кончики пальцев - на край стола. И молчали.
      А потом на очередной перемене в столовой все положили руки на стол и шутили, кричали, что стол двигается. Витя Овчинников кричал, что он медиум, и доказывал, что с ним кто-то общается, какой-то дух. Сейчас даст стакан компота.
      Андрей молчал. Он старался привыкнуть к новой школе. Ему надо привыкать. Может быть, здесь он будет учиться потом.
      Витя подошел к нему и спросил:
      - Ты с музыкой завязал?
      Андрей кивнул. Отвечать Вите не хотелось. Тем более, Витя это спросил как-то вполне серьезно, что на него было мало похоже.
      - Ее, знаешь, полно, - сказал Витя. - Крути пластинки.
      Андрей опять кивнул. Может быть, Витя и прав: если так все думают, значит, крути пластинки. Андрей тоже будет крутить пластинки.
      Рита ни о чем не спрашивала. Андрей ждал, когда она что-нибудь скажет о его новом положении. Но Рита отнеслась к этому с полным молчанием. Не шутила, не смеялась. Как будто Андрей никогда не был скрипачом, музыкантом. Почему-то было даже обидно. Андрей не выдержал и рассказал Рите, что у него случилось со скрипкой. Он должен был это кому-то рассказать. Это его мучило. Рита выслушала молча.
      - Хватит на сегодня. Ты сам сказал, что с музыкой у тебя все кончено.
      - Кончено, - сказал Андрей.
      Но тут откуда-то вынырнул Витя.
      - Подумаешь, концерт там и все такое. Вроде двойки на контрольной. С кем не бывает. - Витя услышал, что разговор опять о музыке. - Сегодня двойка, а завтра входишь в зону четверок!
      Когда Кира Викторовна в учительской взяла телефонную трубку и услышала слова матери Андрея, она растерялась.
      - Как - он в школе?
      - Пришла Рита и увела его в свою школу.
      - Какая Рита?
      - Рита Плетнева. Он с ней давно дружит.
      - И она смогла его увести в школу?
      - Смогла. И я не знаю, хорошо это или плохо.
      Кира Викторовна тоже не знала, хорошо это или плохо. Прежде всего это было неожиданно. Появляется какая-то Рита Плетнева и с легкостью уводит Андрея в свою школу. Непонятно. Кира Викторовна ждала со стороны Андрея совсем другого, правда, здесь вмешались новые, неожиданные силы.
      В учительской появилась Алла Романовна. Увидела Киру Викторовну:
      - Как ваши?
      - Ничего мои, - ответила Кира Викторовна неопределенно. Трубку она положила. Она не знала, что же все-таки делать с Андреем? С чего все начинать?
      - Встретила Ладю Брагина. Гуляет.
      - Как - гуляет? - переполошилась Кира Викторовна.
      - Гуляет. У дверей школы.
      Кира Викторовна выскочила на улицу.
      Ладя подбрасывал и ловил монету.