Перед самой Каруной пришлось остановиться. Колонна зеленых армейских грузовиков сползла с асфальта на пыльную, сухую землю саванны. Солдаты соскакивали с машин, на ходу рассыпались в цепи. Они бежали в сторону одинокого здания с радиомачтой.

Жак пристально наблюдал за всем этим. Лицо его напряглось.

— Маневры? — спросил Петр. — Играют в войну.

Жак натянуто улыбнулся.

— Засада на местных девочек!

В Каруну они въехали уже в сумерках.

— В «Сентрале» номер стоит до девяти фунтов в сутки. Пусть там живут американцы, у них денег много, — серьезно заметил Жак. — Мне это не по карману. Да и вам, вероятно, тоже. Ничего, при отеле есть домик фирмы, где я работал. Если он пуст, попробую вас там устроить. А сам переночую в одном месте, у друзей.

Петр промолчал. В конце концов, в «Сентрале» есть номера и подешевле — он знал это хорошо, потому что останавливался в этом отеле пять лет назад.

Пять лет! Как летит время! Петру стало чуть грустно. Пять лет назад он приехал сюда восторженным, безумно влюбленным в Африку мальчишкой с душой, доверчиво распахнутой для всех и для всего. Он был тогда не один. У него были друзья — Роберт Рекорд, австралиец, его коллега по Луисскому университету, художница Элинор Карлисл, Стив Коладе, лидер левой профсоюзной молодежи. В Луисе его ждал профессор Нортон, его научный руководитель.

Незадолго до этого страна получила независимость, в ней все кипело, клокотало. Профсоюзы набирали силу. И, пытаясь, вернуть себе потерянные позиции, колонизаторы пошли на провокацию.

Им нужен был «красный заговор», чтобы разделить профсоюзы, бросить в тюрьмы рабочих-руководителей, запугать правительство молодой республики «коммунистической опасностью».

Как кстати пришелся им тогда приезд в страну молодого советского ученого Петра Николаева! Операция «Хамелеон» — так был закодирован план резидента британской разведки полковника Роджерса, простой и надежный. Полковник, казалось, учел все, все продумал, все рассчитал. И все же операция «Хамелеон» провалилась — слишком много друзей оказалось в Гвиании у этого парня из Советского Союза.

Многое изменилось с тех пор.

Умер профессор Нортон — прямо на пляже, ремонтируя свою любимую лодку. Элинор уехала в Лондон на несколько дней и осталась в Англии. Следом подался Роберт Рекорд.

Потом несколько раз из глухого английского городка приходили в Институт истории открытки — Элинор и Роберт поздравляли Петра с Новым годом. Петр отвечал на поздравления, но так и не решился задать вопрос — нашли ли они наконец счастье, в поисках которого в свое время приехали в Гвианию, а затем уехали из нее?

Жак петлял по переулкам, выбирая путь к «Сентралу» покороче.

— Гвианийский Сен-Жермен! Центр феодальной аристократии, — презрительно говорил он, когда машина медленно ползла по ухабистому, неасфальтированному и темному переулку и вдруг за очередным поворотом оказывалась перед массивными глиняными стенами, покрытыми белыми и коричнево-красными узорами и залитыми светом мощных прожекторов.

По углам плоских крыш, выступавших из-за стен, торчали острые зубцы — в традициях местной архитектуры. Около наглухо запертых ворот сидели мрачные полицейские в красных фесках.

Петр знал, что за стенами — дворцы местных вождей и владык, феодалов из саванны. Владыки носили важные титулы и окружали себя пышной свитой. Они изредка приезжали в Каруну — надменные, с лицами, закрытыми наполовину кисеей, укутанные в белые ткани, как куклы. На голове обязательно красовалась чалма — розовая или зеленоватая.

Между кисеей, закрывающей рот и нос, и чалмой, надвинутой на лоб, масляно поблескивали тупые глазки, полузакрытые жирными веками. Расплывшиеся лица были по-бабьи круглы.

Владыка саванны тяжело вылезал из черного американского лимузина. Слуги развертывали перед ним ковер. Телохранители свирепо орали и размахивали секирами — ленточными пилами, разрезанными по диагонали и заточенными до остроты бритвы. Секиры шаркали по асфальту, высекая фонтаны голубых искр.

И зрители, распростертые в пыли, знали: голова любого из них может слететь с плеч. Без суда, без следствия. И никто ничего не скажет ни здесь, в Каруне, ни даже в Луисе — далекой столице Гвиании на берегу Атлантики.

Жители Каруны были в большинстве своем южанами.

Английский полковник Дункан, завоевавший для короны ее величества эти края и заработавший таким образом титул лорда, прельстившись отличным климатом, решил превратить, древний город в столицу колониальной администрации. По его приказу узкая ниточка железной дороги связала Луис, морские ворота колонии и глиняный город султанов.

Затем потянулись в Каруну клерки-южане, уже облагодетельствованные плодами ранней колонизации, мелкие чиновники, торговцы. Они были куда расторопнее северян и легко могли договариваться с англичанами.

Феодалы хмуро смотрели на пришельцев, в большинстве своем христиан. Южане, пошедшие на службу к колониальной администрации, легко отказались от религии своих отцов. И носителям ислама, которым аллах, по их словам, повелел распространить религию правоверных от песков Сахары до берегов океана, было не по Себе. Но английские офицеры уже доказали, что отлично умеют находить замену непокорным владыкам: в роду всегда найдется какой-нибудь племянник, готовый при первом же удобном случае спихнуть дядюшку и сесть на его место, вождя племени, если вдруг тот чем-нибудь не угодит колониальной администрации.

И эмиры молчали в своих глиняных замках, не смея поднять зеленое знамя священной войны мусульман — джихада. Густая злоба закипала в их ожиревших сердцах, будоража ленивые, застывшие, как лава, тяжелые мысли. Теперь они ненавидели Каруну и презирали ее.

А город между тем процветал. Здесь появились банки, конторы, учреждения. Был основан и университет. Молодежь, собираясь в аудиториях, думала совсем не над тем, над чем хотелось бы эмирам. Например, задавались вопросы — на каком основании эмиры имеют собственные суды и судят людей по собственным законам? Зачем эмирам собственная полиция? Почему нужно платить еще и подати обитателям этих облезлых глиняных замков?

Но эмиры пока молчали, как тупо молчали они в сенате провинции, приезжая сюда на сессии с большой свитой. Затем, когда сессия сената кончалась, эмиры отбывали в свои владения. И пустели их дома в пригороде Каруны.

Все это было Петру знакомо. Хотя Информаг не баловал читателя статьями своего корреспондента о событиях в далекой Гвиании, Петр старался как можно чаще путешествовать по стране. Особенно интересно было ездить вдвоем с Анджеем Войтовичем, польским корреспондентом, бродягой по натуре и ученым по складу ума. Войтович постоянно жил в соседней стране — в Богане, но нет-нет да и наведывался в Гвианию с планом очередного путешествия, изучив заранее справочники и путеводители. Обычно он останавливался у Петра.

Они встретились впервые год назад, Войтович, узнав адрес бюро Информага в посольстве, запросто явился к Петру и представился:

— Я — ваш сосед. Корреспондент Польского телеграфного агентства. Польский африканец или африканский поляк. Давайте дружить, коллега.

Глаза его, голубевшие за льдинками золотых очков, смеялись, и маленький, обожженный до красноты нос задорно морщился.

Он говорил по-русски очень правильно, с легким приятным акцентом, как говорят иногда в Прибалтике. И хотя он был явно намного старше Николаева, Петр почувствовал себя так, будто встретился со старым другом.

Потом он узнал, что Войтович уже больше десяти лет странствует по Африке, переезжает из одной страны в другую, а жена его — доцент Варшавского университета, где он, после войны демобилизовавшись из Войска Польского, преподавал историю, ни разу не приезжала к нему.

Он был маленький, сухонький, очень подвижный. Африканское солнце прокалило его насквозь, высушило, опалив кости и выдубив кожу.

Петру он напоминал одновременно Вольтера и Суворова.

Анджей Войтович органически не выносил покоя. Приехав в Луис, он два-три дня бродил по городу. Покупал новые, выпущенные в его отсутствие почтовые марки, изучал полки книжных магазинов. А потом вдруг как-нибудь во время обеда заводил разговор о том, что где-то в районе озера Чад есть целое поле гигантских глиняных горшков, врытых в землю, о происхождении которых никто из местных жителей ничего не знает.

— Мы тут совсем обюрократимся, — укоризненно и лукаво говорил он при этом Петру. — И ты хорош, журналист! Зарылся в бумаги, забыл про ветер странствий. А ведь как хорошо в саванне! Давай-ка все бросим и…

Устоять перед соблазном было трудно. И опять, в который раз, дорожная красная пыль отмечала их следы на просторах Гвиании.

Так было и теперь, когда они с Анджеем отправились в поездку вместе с бизнесменом французом Жаком Ювеленом на его зеленом «пежо» по всему северу страны.

Жака Ювелена в этих краях знали хорошо. И когда в отеле «Сентрал» Жак уверенно подошел прямо к портье, тот сразу же заулыбался:

— Опять в наши края, мистер Жак?

— На день-другой. Все по-старому?

— По-старому, — развел руками портье, широкоплечий и широколицый южанин. — Хотите остановиться в нашем отеле? Но у вас ведь знакомых — половина Кауны.

— Я не миллионер, — покачал головой Жак. — Да и друзья мои тоже. Лучше скажи-ка мне — шале свободно? То, где я обычно останавливаюсь…

— Минуточку.

Портье вышел в соседнюю комнату.

— Шале свободно, — сообщил он, вернувшись. — Но… один джентльмен… хотел бы с вами поговорить.

Жак удивленно вскинул голову.

— Со мною?

Портье казался смущенным.

— Да, сэр.

Ювелен пожал плечами.

— Может быть, кто-нибудь из бывших сослуживцев? — Он обернулся к своим спутникам: — Один момент, господа. Я сейчас.

Портье отступил, пропуская его за стойку, затем предупредительно открыл дверь, ведущую во внутренние помещения.

Петр и Анджей, устало облокотившись на конторку портье, равнодушно разглядывали холл отеля: после долгого пути сквозь саванну его холодный порядок казался отталкивающим. Жак появился минуты через две-три. Губы его были плотно сжаты, глаза смотрели жестко и зло. Но это длилось лишь мгновение. Он шумно вздохнул, с усилием улыбнулся в ответ на вопросительные взгляды Петра и Анджея.

— Так… ничего… Одна старая история с моим прежним бизнесом.

Он опять улыбнулся, уже более естественно, взял большой бронзовый ключ с деревянной грушей, протянутый ему портье, и кивнул:

— Парни, пошли!

Они вышли из холла, Жак — первым. В дверях Петр пропустил Войтовича вперед. Тот шутливо отказался, и пока они топтались на месте, Петр, случайно обернувшись, увидел, как из-за стойки портье вынырнула невысокая плотная фигура африканца в просторной национальной одежде и сейчас же юркнула вверх по лестнице, ведущей на второй этаж.

Петру почудилось было в этом человеке что-то знакомое, но Войтович подтолкнул его к двери, и Петр забыл о нем.

Шале оказалось маленьким симпатичным домиком неподалеку от «Сентрала». Седобородый старик северянин в новенькой красной феске из фетра, с поклоном встретивший их у входа, взял тяжелый ключ, отпер рассохшуюся дверь и поспешно принялся распахивать крашенные желтой краской деревянные ставни, прикрывавшие окна. За день крытый гофрированным железом домик раскалился, в нем было душно.

Тусклая лампочка без абажура осветила голые стены пыльного холла. Три плетеных кресла, грубый колченогий столик да пустые деревянные полки — вот и вся меблировка.

— Ничего? — весело спросил Жак, окидывая насмешливым взглядом холл.

— Чудесно!

Войтович тотчас же принялся расставлять по пыльным полкам бронзовые чаши мастеров Бинды, покрытые тонкой искусной резьбой, — главный трофей этой поездки.

— Чудесно, — повторял он, прикрепляя к гвоздям, покрытым все той же желтой краской и торчавшим из стены, пушистую, потрескавшуюся шкуру гепарда.

В комнате стало уютнее, но все равно в голову так и лезла угрюмая мысль, что здесь давно уже никто не останавливался.

Петр заглянул в спальню. Две огромные, унылые кровати, покрытые грязноватыми парашютами москитных сеток, в которых запутались и высохли многочисленные насекомые, напоминали катафалки. На полу лежал толстый слой пыли.

Но вот вернулся старик сторож, ходивший куда-то за бельем. Он постелил хрустящие пестрые простыни, включил видавший виды холодильник. Холодильник затрясся, загрохотал и вдруг деловито загудел, заурчал совсем по-домашнему.

И Анджей и Петр уже успели вымыться под тепловатым (холоднее вода не бывала!) душем. Жак к этому времени разложил на столе луисскую газету, а на ней нехитрый ужин — привезенные с собой консервы.

Старик, спросив, не нужно ли чего еще, вышел.

— Да, — вдруг вспомнил Жак, — Питер, я тут видел для тебя подарок. Кити. Пусси-кэт. Не сбежал ли?

Он исчез и через минуту вернулся, держа под мышкой белого пушистого котенка. У котенка были большие розовые изнутри уши и красные глаза.

— Отличное животное!

Котенок, прижавшись к полу, беспокойно принюхивался. Затем разинул зубастую пасть и протяжно мяукнул.

— Шарман! — восхитился Жак. — Прелесть.

— Хорош, — согласился Петр.

Котенок противно орал всю ночь. Войтович сладко похрапывал, не обращал ни на что внимания. Петр же ворочался с боку на бок. Котенок замолкал, но через некоторое время начинал орать снова.

Наконец, зажав голову между двумя тощими подушками, Петр провалился в тяжелый сон. И сейчас же проснулся.

Было уже светло. Войтович шагал, громко топая, по комнате в пижаме, украшенной непонятными зелеными цветочками, и громко пел нарочито скрипучим голосом:

— Окити-пупа, секондари-скул…

Слова были полнейшей бессмыслицей. «Окити-пупа» — название одного из глухих городишек Гвиании, «секондари-скул» — школа второй ступени.

Анджей пел, когда бывал в хорошем настроении. Сейчас громче обычного, явно, чтобы разбудить Петра. Вот он остановился, повернул к Петру свой облупившийся нос. Его золотые очки весело сверкали.

Петр выругался и сел на кровати.

— Проклятый кот! Орал, не давал спать…

— Разве?

Анджей искренне удивился.

— А я вот тут встал пораньше и подумал, коллега… Когда он начинал утренний разговор такой фразой, Петр испытывал нечто вроде зубной боли. Эта фраза означала, что сейчас в тщательно разработанный маршрут будет внесено еще одно — уже которое за время поездки! — изменение.

Петр был не против изменений вообще, но хотел знать о них заранее. И вообще, он в последнее время не любил неожиданностей.

— Это у тебя чиновничье, — поддевал его Войтович. Не преминул он заявить это и теперь.

— Ничего не поделаешь, — согласился Петр. — Ты сам себе хозяин. А у меня в Луисе целое бюро. Штат. Сейчас наверняка натащили уже кучу счетов: и за бумагу, и за краску для ротатора. А телетайп наверняка опять испортился. Так где этот мерзкий котище?

— Жрет. Отдал ему банку сливок. Так вот что я придумал…

В этот момент у самой двери трижды подряд торопливо просигналил «пежо». И сейчас же ворвался возбужденный Жак.

— Я всегда говорил, что в этой чертовой стране порядка никогда не будет! — заорал он с порога. — В стране переворот. Убиты премьер Севера — Бенда, Запада — Олутола, и… — он задержал дыхание… — и, кажется, премьер Гвиании сэр Табукар.

Жак молчал, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Кто? — наконец вырвалось у Петра.

— Молодые офицеры. Ночью. Сейчас в городе патрули, но никто пока толком ничего не знает.

Петр бросился одеваться.

— Недаром кот так орал ночью, — пробормотал он.

Они поспешно вскочили в машину. Шофер Дарамола был сер от страха. Даже перышко на его франтоватой шляпе, казалось, поникло.

— Дрожишь? — поддразнил его Жак. — А все твои земляки, южане. Их работа! Вот подожди — сейчас эмиры объявят джихад…

Дарамола молчал. В его выпуклых глазах был неподдельный ужас.

— Поехали ко дворцу Победы, — резко приказал ему Жак.

— Но… солдаты…

— Нужен ты им! — фыркнул Жак. — Ну!

Мимо шале по улице промчался разрисованный желто-зелеными разводами броневик. На пыльной броне устроились угрюмые солдаты, настороженно уставив во все стороны стволы автоматов.

Навстречу то и дело попадались легкие танки с закрытыми люками. Они кружили по городу, весело лязгая гусеницами. Неподалеку, на поле учебного аэродрома, ревели моторы. Три старых «фокке-вульфа» взлетели и принялись барражировать над притихшим городом.

Дарамола вел машину неуверенно, прижимаясь к домам. Однако ко дворцу проехали беспрепятственно.

Петр хорошо знал этот дворец — белоснежный купол, старинные пушки у решетчатых ворот. В нем жил человек, имя которого на Юге Гвиании произносили с ненавистью, а на Севере — с благоговением и восторгом. Бенда, потомок знаменитого имама, поднявшего больше ста лет назад знамя джихада в этих краях и утвердившего ислам на месте некогда могущественных языческих королевств, сам отличался фанатической религиозностью.

Любимым занятием Бенды были экспедиции в просторную саванну — для обращения в мусульманство язычников. Обращал их Бенда разом — целыми племенами по триста-четыреста человек. Убитых при этом никто не считал.

Бенда, «сильный человек» Гвиании, повелитель всех мусульман страны, ненавидел Каруну, ненавидел Луис. Многие удивлялись, почему Бенда не захватывал власть — остановить его не смог бы никто.

«Конечно, я мог бы сесть в кресло премьер-министра, — в минуты откровения говаривал он. — Но что мне делать там — в Луисе, в этой вонючей сточной канаве? Там только грязь и разврат. Даже министры, которых я туда послал, испортились: крадут и берут взятки. Мерзость!»

Самому ему брать взятки и воровать нужды не было: эмиры выделяли ему многие тысячи фунтов на «нужды партии Севера».

И вот теперь дворец Бенды, попасть в который иностранные послы порой считали куда более важным, чем к премьер-министру всей Гвиании, лежал в развалинах.

Со всех концов притихшего города сюда тянулись молчаливые толпы.

Когда «пежо» затормозил в густой тени великана манго, дворец все еще был оцеплен. Растерянные полицейские, вооруженные карабинами, в стальных касках, стояли, сидели группами вдоль белых стен, из-за которых виднелись черные развалины еще вчера белоснежного купола и шел дым. Пахло жжеными тряпками.

Жители Каруны ко дворцу не подходили. Они стояли мрачной толпой вдоль асфальтовой ленты шоссе, метрах в ста от развалин, и тихо разговаривали.

Жак повертел головой и насторожился. Группа гвианийцев стояла кружком в стороне от дороги, рассматривая что-то в траве. Жак поспешно направился туда. Петр и Анджей пошли за ним.

— Базука, — уверенно сказал француз, присев на корточки около толстого снаряда, оказавшегося в центре кружка любопытных. — Снаряд от базуки. Восемьдесят пять миллиметров, американское производство, термитная начинка.

Он привстал и из-под руки посмотрел в сторону дворца.

— Базука против глины!

— Маста, а вот еще…

Оборванный мальчишка-северянин показывал куда-то в траву.

— Гильза! Всего один раз и выстрелили. Прямой наводкой.

Полицейские собирались уезжать. Они молча влезали в высокие грузовики, крытые брезентом, на котором было написано «райот полис» — «полиция против мятежа». Вид у них был растерянный. То, что здесь произошло, было уже не райот — бунт неорганизованной толпы: дворец был взят штурмом регулярной частью армии Гвиании. Такого еще не бывало.

Сквозь пролом — широкий, заваленный глиняными обломками взорванной стены, какие-то угрюмые люди выносили пестрые узлы. Их поспешно складывали на длинную платформу-трайлер, прицепленную к мощному оранжевому трактору. Кто-то махнул рукой, трактор загудел. Люди уселись в трайлер и поехали. Одновременно тронулись и грузовики полиции.

И тогда осторожная толпа стала потихоньку подступать к покинутому дворцу. Сначала она перешла широкую площадь, затем осторожно приблизилась к закопченным стенам. И остановилась. Главные ворота были приперты большим колом. Рядом зияла пугающая пустота дверного проема, ведущего в проходную, где раньше всегда дежурила охрана.

Наконец кто-то решился. Остриженный наголо смельчак в пестрой одежде южанина робко вошел в черноту. И сейчас же оттуда раздался его испуганный вскрик. Это словно подстегнуло толпу. Люди, давя друг друга, втискивались в дверь.

Прямо за дверью была комната охраны. Пол этого помещения темнел кровью. Она давно уже свернулась, и на нее осела пыль. Теперь на полу лежал густой и пушистый коричневый ковер. Кое-где на нем четко отпечатались следы тяжелых солдатских ботинок. Полицейская дубинка, залитый кровью берет полицейского — все это вплавилось в густую коричневую пасту.

Было видно, что человек умирал здесь долго и мучительно, исходил кровью час, может быть, два…

За проходной начинался двор, заросший зеленью. Еще несколько часов назад здесь был образцовый порядок. Теперь по клумбам, по газонам поспешно шагали любопытные жители Каруны, которые раньше и мечтать не смели о том, чтобы попасть во дворец.

Само здание напоминало яичную скорлупу, с размаху расколотую сверху. Черные потеки тянулись от купола по стенам вниз, из высаженных взрывом окон клубились дымки. Было удивительно тихо. Так тихо, что отчетливо слышалось, как тонко журчит вода, падающая из развороченной трубы водопровода.

Яркое солнце безжалостно светило сверху, сквозь пробитую крышу, освещая изнутри комнаты, засыпанные обломками мебели, штукатурки, блестками стекла.

Душно тлели ковры, сухо пылали яркие дорогие ткани…

Петр обошел дворец и попал на задний двор — цементный, пустой. В его длинной серой стене была еще одна проходная. Здесь тоже шла тяжелая борьба — телефон был разбит вдребезги, на полу бурые коврики крови.

За проходной открывался другой двор, полный длинных роскошных автомашин последних марок. Здесь уже бродили любопытные. А рядом, вдоль ряда цементных каморок, жилья челяди, сидели женщины. Не понять — были ли они старые или молодые. Они сидели, прислонившись к стене, накрыв головы покрывалами, посыпанные голубым пеплом, и тихо раскачивались.

Было что-то жуткое, сиротливое в этом безмолвном, мерно раскачивавшемся ряду горестных фигурок. Петр поднял фотоаппарат, потом побежал догонять Войтовича и Жака Ювелена, прошедших вперед и уже стоявших у стены небольшого цементного строения. Старик северянин что-то говорил им, показывая на стену. Войтович щелкал фотоаппаратом. Оглянувшись и заметив Петра, он махнул ему:

— Давай сюда!

— …и когда наш господин выбежал, — рассказывал старик, — они его схватили. Сначала они застрелили шофера — вот та большая машина — видите? Он уже завел мотор… Потом они поставили нашего господина вот здесь — у стены этой уборной, и солдат поднял пулемет. Тут выбежала старшая жена господина. «Во имя аллаха, — умоляла она, — убейте и меня!» Солдат начал стрелять. И господин и жена упали. Но господин обманул их: его невозможно убить. Его душа вылетела и превратилась в голубя. Потом она превратится в леопарда и вернется, чтобы отомстить.

Старик был дряхлый, шепелявый. Он говорил на местном языке, и Жак то и дело переспрашивал его.

— Господин брал меня в Мекку, — сказал старик. — Видите? Он ткнул пальцем в свою грязноватую чалму.

— Он был святой человек…

Петр нагнулся к стене. Она была прочерчена голубой бороздой — наискосок, словно кто-то прошелся тупым зубилом. В одном месте бурело расплесканное пятно. На земле тоже запеклась кровавая лужа. Здесь же валялся куриный пух…

— Наверное, курицу резали, — фыркнул Жак.

Старик стоял, не уходил. Затем он робко напомнил о себе:

— Батуре, даш, — что значило: «Белый человек, милостыню…»

Войтович протянул монету. Старик моментально спрятал ее в складки своего одеяния и потащился на передний двор искать новых слушателей.

— Думаешь, все-таки его убили? — спросил Анджея Петр.

— Куда отсюда выскочишь! — махнул тот на бетонные стены.

— Надо уезжать, — мрачно заявил Жак. — Я работал в этих краях пять лет, северян знаю… Быть здесь большой резне. Ведь убили премьера-то! Слыхали, что говорит старик?

Вернуться в шале, сложить вещи и прихватить с собой котенка было делом нескольких минут. Улицы по-прежнему пусты. Лишь броневики и «джипы», набитые солдатами, носились по ним на бешеных скоростях. Да еще с аэродрома время от времени взлетали старенькие самолеты, которые, покружив немного над городом, улетали куда-то в саванну.

— Только бы не закрыли дороги, — встревоженно пробормотал Жак.

Но дороги закрыли.

Едва они проскочили дворец Победы, как увидели впереди толпу. Люди тесно стояли в пыльной желтой траве по обочинам дороги и с веселым интересом наблюдали за мечущимся человеком в голубой рубахе летчика, но без форменной фуражки. Он с криками размахивал пистолетом перед носом у остолбеневшего от испуга толстяка северянина. Солдаты в надвинутых на лбы касках тем временем выкидывали из розового «мерседеса» толстяка какие-то тряпки. Три женщины, закрывши лица, испуганно жались друг к другу на заднем сиденье.

— Не знаешь, что происходит? — потрясал пистолетом летчик. — В Кадо, говоришь, собрался? А это кто? Жены?

— Да я… — Пухлые руки толстяка тряслись. — Бизнесмен…

— Везешь награбленное?

Толстяк мотал головой. Толпа была довольна спектаклем. Кое-кто из солдат тайком улыбался.

Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы не появился зеленый «пежо» Жака. Зрители оживились — зрелище обещало стать еще интереснее — в машине сидели иностранцы!

Нервный летчик на мгновение растерялся. Но только лишь на мгновение: внимание толпы подстрекало его.

— Поворачивай в город, — сурово приказал он толстяку, который тотчас же поспешно кинулся в машину. — И чтоб я тебя не видел!

И он решительно направился к «пежо».

— Всем выйти! — заорал он во все горло, черпая уверенность в собственном крике. — Сдать оружие!

— Что? — не понял Петр.

Он вылез первым с котенком на руках.

— Отдавайте ваши пистолеты!

Петр недоуменно огляделся, словно этот вопрос относился не к нему. Толпа затихла и ждала.

— Отдайте ваш пистолет! — менее уверенно повторил летчик. Мяу! — дурным голосом заорал в этот момент котенок. —

Мяу, мяу, мяу!

Он больно царапнул Петра по руке, укусил его, вырвался.

Мяу! — еще громче заорал котенок, очутившись на асфальте, и, задрав хвост, кинулся в высокую придорожную траву.

— Стой! — закричал Петр. И кинулся вслед за ним.

Летчик замер с разинутым ртом. Вид у него был такой удивленный, что один из солдат не выдержал и хихикнул. Второй хохотнул. И вся толпа разразилась хохотом.

Летчик рассвирепел.

— Убирайтесь в город! — бешено заорал он на пассажиров «пежо», пытаясь спасти лицо. — Выезд из Каруны запрещен. Вон отсюда!

— Я никуда не уеду без котенка, — зло, но спокойно отрезал Петр, потирая расцарапанную руку. — Кто у вас начальник?

— Убирайтесь! — Летчик не находил слов от бешенства. — А то… а то…

— Поехали, Питер, — раздался из машины презрительный голос Жака. — Конечно, котенка жалко, но этот псих сдуру еще начнет стрелять.

Петр демонстративно медленно полез в машину.

— В штаб! — решительно сказал он оцепеневшему Дарамоле.

Анджей и Жак промолчали.

Штаб оказался всего лишь в миле от места происшествия. Но не успел Дарамола остановить машину напротив въезда, проделанного в заборе из новенькой колючей проволоки, над которым красовалась прибитая к шесту зеленая вывеска «Первая бригада», как к ним подскочил возбужденный офицер — мулат с ручным пулеметом.

— Здесь запрещено останавливаться! — хриплым голосом закричал он.

Но Петр уже выбрался из машины.

— Мне нужно поговорить с командиром, — шагнул он навстречу офицеру. — Нам нужен пропуск на выезд из города.

В этот момент в воротах показался офицер без фуражки, со свежей повязкой на голове. Он держал в руках лист бумаги, на ходу делая какие-то пометки. Рядом, отдуваясь, семенил коротышка европеец в непомерно широких шортах и гетрах. Он возмущенно пучил глаза и орал:

— Это безобразие! Останавливают, обыскивают!..

— Хорошо, хорошо, — не отрывая глаз от бумаги, устало говорил ему офицер. — Я уже распорядился. Вас проводит сквозь заставы «джип»…

— Я здесь не босс! Вот он босс! — кивнул Петру мулат и кинулся через дорогу, крича на пассажиров затормозившего было грузовика: — Не останавливаться! Проезжай! Проезжай!

Раненый офицер оторвал глаза от бумаги… И Петр узнал его.

— Майон Нначи?

Да, это был он, майор Нначи.

— Вы?

Нначи попытался улыбнуться, и болезненная гримаса исказила его лицо.

— Вы ранены?

Нначи дотронулся до повязки, устало покачал головой:

— Ерунда!

Он опять поморщился, но тут же овладел собою.

— Вы хотите уехать из Каруны? Жаль. Западные журналисты цеплялись бы за каждую возможность здесь остаться.

— К сожалению, я должен уехать, — вздохнул Петр. Остаться в Каруне, когда начинаются такие волнующие события, — это ли не было заманчивым?

Майор помолчал немного, затем сунул руку в карман, лицо его стало серьезным:

— Но теперь-то вам придется взять мой маленький сувенир.

Он вытащил руку из кармана — и Петр увидел на его ладони золотого льва. Не дожидаясь ответа, майор решительно приколол значок к карману рубахи Петра, и тот не посмел отказаться.

— Не снимайте его до Луиса, — сказал Нначи. — Хоть на пять-десять процентов я буду уверен, что вы доедете туда живым…

Коротышка европеец, нетерпеливо дожидавшийся в своем «мерседесе», стоявшем на дороге перед самым «пежо» Жака, окончания разговора и не спускавший с них глаз, скривился.

И в этот самый момент из ворот лихо вылетел «джип». Здоровеннейший солдат в расстегнутой до пояса рубахе, обнажившей мокрую грудь, махнул им рукой.

— Езжайте за ним, — кивнул Нначи на «джип».

— Поехали! — весело гаркнул солдат и, не дожидаясь ответа, нажал на газ.

— Спасибо, — сказал майору Петр.

Тот смущенно улыбнулся и пошел назад, не отрывая глаз от бумаги.

— Поздравляю с подарком! — подмигнул Жак, когда Петр садился в машину.