Париж, декабрь 1730.
       «Свечи чадили. В комнате было сыро, по полу гуляли сквозняки – понятно, на улице не благословенное лето, а промозглый декабрь. Гадалка давно уже мечтала снять помещение получше, но приличные комнаты стоили в Париже дорого. Впрочем, ничего, как только уйдут последние клиенты, гадалка подбросит на жаровни побольше угля. Хотя, конечно, уголь в нынешнем 1730 году, тоже удовольствие не из дешевых.
       Не далее как пару месяцев назад в цеху угольщиков было какое-то волнение – то ли дровосеки повысили цепу за дрова, из которых выходил уголь, то ли парижские ростовщики вздули ставки за ссуду, но уголь сильно излетел в цене. Хорошо еще, что мадам Ле Бон – известная в своем квартале гадалка, у которой множество клиентов. С ее-то ремеслом и умелым подходом к людям, она может позволить себе топить не сырыми дровами, а качественным угольком.
       Гадалка поежилась – надо бы не принимать последнюю посетительницу, но милая молодая дама в темно-зеленой накидке, подбитой слегка потрепанным заячьим мехом, смотрит на нее с такой надеждой. Трудно отказать. К тому же дама привела с собой девочку, и в отличие от других клиенток, попросила погадать не на себя.
       – Посмотрите на мою дочку, мадам Ле Бон! Прошу, взгляните повнимательнее!
       Дама смущенно помяла в руках кошелек, не зная, раскрыть ли его сейчас или заплатить гадалке после предсказания. Мадам Ле Бон фыркнула про себя, глядя на нерешительность клиентки, и просто протянула руку. У таких надо брать предоплату. Ясно же, что денег у клиентки в обрез – она и одета не по последней моде, и приехала не в собственном, а в наемном экипаже. Да и дочка ее наряжена хоть и в новое, но простое платьице. К тому же дама явно нервничает, и, если не понравится гадание, вообще может не заплатить.
       Гадалка, не считая, высыпала деньги в ящик стола, но зеленый кошель протянула обратно клиентке. Как всегда мысленно проговорила:
       «Все плохое, что предскажу – мимо меня!»
       Обезопасив себя таким образом, мадам Ле Бон произнесла вслух, раскладывая карты:
       – Ваша плата – ваше гадание!
       Клиентка благоговейно уставилась на карточный расклад. Было видно, что она всем сердцем жаждала счастливого предсказания. Дочка же ее, напротив, отвернулась от карт, словно боясь увидеть в них что-то нехорошее.
       – Как зовут вас, мадам? – спросила гадалка.
       – Я – Луиза Пуассон, а это моя дочка – Жанна-Антуанетта. Ей девять лет.
       – Будет девять через семь дней, – уточнила девочка – тоненькая, тощенькая и совершенно некрасивая. Голосок ее звучал серьезно и даже как-то занудно. – Через два дня будет Рождество, а потом – 29 декабря – мой день рождения. Я родилась после Иисуса Христа.
       Девочка подняла на гадалку какие-то странные, лихорадочно блестящие глаза. Гадалка хмыкнула – девчонка не так проста и тиха, как хочет казаться. Надо же ляпнуть такое: она родилась после самого Иисуса. Экое самомнение! Тут и до крамолы недалеко. Надо поскорее заканчивать гадание.
       – Так вот, мадам Пуассон, – быстро затараторила предсказательница. – Ваша Жанна-Антуанетта станет счастливой!
       Луиза Пуассон ахнула и перекрестилась: Хвала Богоматери Парижа!
       Гадалка чуть не фыркнула: неужели эта доверчивая посетительница не подозревает, что все карточные пророчества начинаются с подобных фраз? Взор мадам Ле Бон уперся в девочку, и гадалка смутилась. Жанна-Антуанетта смотрела пристально и не по-детски недоверчиво. Словно она сама, девятилетняя девчушка, была взрослой и умудренной.
       Пальцы гадалки быстро начали открывать карты: надо поскорее сказать что-то привычное – про выгодное замужество девочки, получение непредвиденного наследства от дальнего родственника – и выпроводить эту парочку. К тому же вон и свечи уже догорают. Не доставать же новые – ныне они в Париже подороже угля будут.
       Торопясь, гадалка открыла последнюю карту и застыла, недоуменно уставясь на худенькую девчонку:
       – Ну и дела! Да эта малютка со временем станет самой важной дамой в нашей Франции!
       Мать девочки встрепенулась:
       – Неужели, правда? Вы не ошибаетесь?
       Мадам Ле Бон возмущенно бросила карты на стол:
       – Я никогда не ошибаюсь! Смотрите сами!
       И гадалка сунула карточный расклад прямо в лицо Луизы Пуассон. Та ошарашено заморгала:
       – Я не понимаю в картах!
       И тут подала голосок девочка:
       – Кем я стану?
       В другое время гадалка сдержалась бы. Она всегда предпочитала говорить нечто обтекаемое, чтобы потом не было придирок. Но сейчас она, забыв про условности, выпалила, обращаясь к мадам Пуассон:
       – Ваша дочь станет фавориткой короля!
       Мать девочки заулыбалась. От улыбки на ее щеках заиграли ямочки, и она стала просто восхитительна. Чего никак не скажешь о ее дочке. Тощая, неуклюжая, с бледным личиком, она закашлялась. Свеча на столе затрещала.
       – Что это значит? – глотая воздух, переспросила девочка. – Король будет любить меня?
       – Конечно, солнышко! – с обожанием отозвалась мать. – Не зря же мы зовем тебя Ренет, как маленькую принцессу из сказки.
       – Но вам, мадам Пуассон, придется платить! – Гадалка тяжело вздохнула.
       Мать согласно закивала головой. И тут свеча на столе погасла…»

       Москва, декабрь 1875
      …Соня отложила перо. Кажется, она написала хорошую сцену для своего нового романа о маркизе де Помпадур. Именно с этого гадания, которое и предопределило ее жизнь будущей фаворитки короля Людовика XV, и нужно начать книгу. Это будет таинственно и интригующе, как все мистическое. А ныне мистика в моде.
      Соня улыбнулась и аккуратно вытерла перо о перочистку. Хорошие гусиные перья нынче недешевы, самой точить их – намаешься. А писать плохими, пачкающими и царапающими бумагу перьями, Соня не могла. Да откуда такую сноровку взять?
      Сонечка Ленорова всю жизнь писала лучшими перьями, которые специально затачивались для знаменитой Московской женской гимназии, которую содержала мадам Бове. Отец Сони, Иван Иванович Леноров, служил там в качестве преподавателя истории стран Европы и европейских искусств. Сама мадам Бове всегда говорила с пафосом и воодушевлением, как ей повезло с педагогом. Ну а ученицы Ивана Ивановича души в нем не чаяли.
      Соня и сама училась в этой гимназии и видела, сколь пламенно обожали гимназистки ее отца, – то нальют духов в карман пальто, которое преподаватель оставлял на вешалке в раздевалке, то насыплют духовитой пудры на кафедру, за которой он обычно стоял. Конечно, нелепо, зато от души!
      Отец же часто возмущался:
      – Разве можно вещи портить? Может, у меня нет денег на новое пальто, а они мне старое духами испортили! Да и сюртук от пудры трудновато отчистить!
      Соня только смеялась. Она знала – такое обожание и знаки внимания еще вполне приличны. К тому же обожательницы и их родители часто приносят подарки, дорогие сердцу Ивана Ивановича и самой Сони – великолепную веленевую бумагу с золотыми обрезами, блокноты с ажурными бронзовыми застежками, наборы перьев и карандашей в бархатных футлярах. Все знают, что Иван Иванович много пишет, издает труды по истории и искусству.
      Ну а закон обожания существует в гимназии испокон века – любой ученице надо кого-то обожать. Младшие обожают старших, старшие – педагогов и даже простых гимназических служителей. Предметом обожания может стать кто угодно.
      В классе Сони была девочка Ирина, обожавшая истопника Никитку. И чтобы выразить ему свои чувства, Ирочка приносила из дома недокуренные папиросы, оставшиеся от отца и старших братьев. При этом еще и заворачивала окурки в красивую бумажку и перевязывала ленточкой. А на едкие замечания подруг только вздыхала:
      – Всяких же любят! А у бедного Никитки даже семьи нету. Живет бобылем.
      Соня, впрочем, никак не понимала, почему надо жалеть того, кто живет бобылем.
      – Мужчине трудно без жены! – пыталась объяснить подружка.
      Но Соня только фыркала: подумаешь, живет же ее отец без жены, а она сама без матери! Конечно, это не порядок, но так было всегда. Мать Сонечки умерла ее родами. Так что девочку воспитал отец. И надо сказать, пока он был рядом, она не чувствовала, что мама так уж необходима.
      Но все изменилось со временем. И сейчас Соня что угодно отдала бы за то, чтобы мама была рядом. Вот даже описывая сцену из своего нового романа про девочку Жанну Антуанетту Пуассон, которой предстояло стать знаменитой мадам Помпадур, всесильной фавориткой французского короля, Соня вздыхала. Ведь рядом с этой девочкой всегда была ее мать – Луиза Пуассон. И кто знает, достигла бы Помпадур такой известности и богатства в жизни, если бы не поддержка матери.
      Конечно, пока рядом был отец, Соня не задумывалась об этом. Папа всегда мог выручить из любой неприятности, ответить на любой вопрос. Он занимался Сонечкиным воспитанием совершенно ненавязчиво, но так умело, что дочь переняла все его знания – и по Всеобщей истории, и по истории искусств. А уж про эпоху короля Людовика XV и маркизы де Помпадур Соня знала практически все. Недаром же она села писать роман.
      Это была уже вторая книга Сони. Год назад она отдала в издательство Ильичева небольшой романчик в мистическом стиле. Действие его разворачивалось в старинном французском замке во времена «Короля-Солнца» Людовика XIV. Не то чтобы Соня не любила отечественную историю, но представить себе где-то под Москвой готические замки, она не могла. Ну, не было таковых в Первопрестольной! А так хотелось создать что-то таинственное и загадочное, в духе Вальтера Скотта или ранних драм Дюма и Гюго. Ну а в нынешней-то московской жизни какие могут быть загадки?!
      Но теперь Соня решила написать настоящий исторический роман. Конечно, это не так просто, как выдуманные тайны готического замка. Зато, когда она находит в старых книгах воспоминания очевидцев того времени, сопоставляет и анализирует детали, она занимается настоящей историей – делом жизни своего отца. И когда читает книги, написанные отцом, то кажется, что разговаривает с папой, задает ему вопросы, выслушивает его наставления.
      По иному ведь с ним уже больше не пообщаешься. Год назад, в 1874 году, Иван Иванович Леноров, любимый педагог Московской гимназии и Сонин папа, умер. Нет его больше. Только и осталась память, написанные им книги и вот эта квартира на Варварке, оплаченная на год вперед. Ну а через год что будет, о том и подумать страшно…
      Никакой профессии у Сони нет – только гимназическое образование. А с него что возьмешь? Обычно гимназистки без профессии замуж выходят. Но у Сони и жениха нет. Так что ей один путь – в гувернантки: обучать чужих капризных детей, выслушивать придирки их зловредных мамаш и, как можешь, отбиваться от приставаний их папаш или старших братьев. Кошмарные перспективы – и малые деньги. Но Соня и на это готова. Надо же на что-то жить!
      Деньги, оставшиеся после отца, кончились еще в мае. С тех пор Соня чуть не каждый день ходит в бюро по найму, ищет работу. Но в Москве слишком много девушек, ищущих место гувернантки. Среди них большинство – выпускницы Екатерининского института благородных девиц. Куда уж тут Соне с ее гимназическим аттестатом!
      Конечно, можно было бы попросить аванс у издателя под будущий роман. Но Софья летом уже заходила в его типографию на Пятницкой. Издатель, невысокий, крепкий, с простонародной внешностью, окинул девушку цепким взглядом и тут же отрезал:
      – Знаю я дамские романы! Напишете до половины и бросите. А мне убыток!
      – Я допишу! – просительно проговорила Соня. – Я же прошлый роман вам в срок закончила.
      Голос ее дрогнул. В глазах проявилось отчаяние.
      – Ладно! – выдохнул Ильичев. – Даю пока десять рублей!
      И он протянул ассигнацию.
      Соня машинально взяла. Как не взять? Только прошептала почти виновато:
      – Неужели больше нельзя?
      Ильичев нахмурился:
      – Я маститым писателям пятьдесят рублей в аванс даю. Но вы – начинающая!
      Писательница обреченно вздохнула: конечно, она – начинающая. Но ведь и она есть хочет. Пока пишешь, надо на что-то жить. А сколько проживешь на десять рублей? Месяц – полтора? Да и то – если с хлеба на квас перебираться.
      Словом, Соня решилась. Бог с ним, с романом. Издатель ей год на его написание дал. Ну а пока придется все-таки пойти в услужение. А писать и ночами можно.
      Счастье, что обожательницы отца, его верные ученицы, иногда забегают к Соне. Они-то и подкидывают девушке сведения о семьях, которые готовы взять репетиторшу по французскому языку. Только репетиторство это – на два-три урока. Но вот недавно гимназическая подруга Лидочка Терентьева, ныне ставшая супругой модного тенора Альфреда Збарского, рассказала о том, что купец Копалкин ищет учительницу французского языка для своего малолетнего сына. Сам-то Копалкин торгует сапогами и с тенором познакомился так.
      Збарский – он в неделю по паре сапог снашивает. Уж как это ему удается, не знает даже его обожаемая молодая жена. Но все сапоги на Альфреде мгновенно рвутся. Бедняга даже по врачам ходил. Те в голос твердят – у вас походка неправильная, вы на пятку со всей мочи наступаете, вот обувь и не выдерживает. Но как же на пятку не наступать?! Но мало того, что певец сапоги рвет, так он другой обуви носить не может – в любых башмаках ноги в кровь натирает. Вот и приходится ему даже летом в легких сафьяновых сапожках щеголять. Это какой же расход? Какие деньги?!
      Конечно, у тенора в Большом театре жалованье немалое, но изводить все на сапоги?! Да какая же супруга это стерпит? Вот и Лидочка не стерпела. Ей самой хотелось и платье модное, и шубку зимнюю, и бриллиантики на белую шейку. Словом, практичная Лидочка уговорила мужа закупать сапоги оптовыми партиями – куда как дешевле выйдут. Вот тогда-то изнеженный Збарский и познакомился с русопятым купцом Копалкиным.
      Антон Копалкин перебрался в Первопрестольную совсем недавно, и потому его дела здесь еще не носили большого масштаба. Три партии сапог он спустил Збарскому почти задаром, просил только певца везде нахваливать копаловскую продукцию – для престижа и привлечения клиентуры. Збарский расстарался – познакомил купца с приятелями из богемных Кругов. У тех, конечно, денег вечно нет, зато связей достаточно.
      Уже через пару месяцев купец Копалкин снял апартаменты в доходном доме Третьяковых, что по правой стороне Кузнецкого моста. Место самое выигрышное – все магазины да лавочки вокруг, все модницы и щеголи каждый день брусчатку Кузнецкого топчут. Тут для продажи сапожек – самое место. Копалкин живо свою лавочку открыл, хвост распустил. Еще бы – мыслил ли когда-то малец из провинциального Талдома, что заимеет модную лавку в Москве, прямо на легендарном Кузнецком мосту?
      Впрочем, того мальца, почитавшего картофельные очистки за деликатес, больше нету. Преставился, так сказать, в Бозе. Вместо него теперь – Антон Пантелеевич Копалкин, почетный купец первой гильдии. Ныне Антон Пантелеевич не только певцов из Большого театра на обед в ресторан «Яр» не стесняется пригласить, но и для собратьев купцов в купеческом клубе столы накрыть: семга, расстегаи, тетерева, икорка, вина французские, водочка российская в граненых графинчиках со слезой – все на лучших ресторанов-трактиров московских выписано. Ну а уж для собственного малолетнего сыночка, продолжателя дела купеческого, Копалкин на любые расходы шел.
      «Пусть, – говорит, – мой Котька по-французски научится лопотать не хуже разных там аристократов." – еще и смеется: – „Не я у тех щеголей в долг занимаю, а сам им в долг даю. Так что я и есть – хозяин жизни!“
      – Представляешь, Соня, – ахала Лидочка Збарская рассказывая, – этот купчина готов учительнице французского по пять рубликов за урок платить. Конечно, купчик с гонором, но ведь какие же деньжищи!
      Вот и решилась Соня. Пойдет завтра к Копалкину. Вдруг он возьмет ее учить свое чадо? Собственно, это очень выгодный вариант. Вон, подружка Ирочка, та, которая в гимназии истопника обожала, теперь тоже уроками живет. Так ей аж к Преображенской заставе ездить приходится – там у нее два ученика живут из семей старообрядцев. Это же какие расходы на извозчика – на Преображенку-то своими ногами не находишься! А тут – хоть и Копалкин, зато рядышком. От Варварки до Кузнецкого моста в любую погоду дойти можно.
      Жаль, конечно, что семья купца необразованная. Лидочка рассказывала, что хоть Косте Копалкину и восемь лет, но он все за нянькину юбку держится, читать-писать плохо умеет. Придется его языку с голоса учить. Да много ли мальчику надо? Пара фраз о том, как его зовут, кто его отец, да стишок с песенкой по-французски – и все довольны. Станет папаша Копалкин сына друзьям на праздники показывать:
      – А ну, скажи стишок! Спой песню! И ведь какой умник вырос – по-французски, как по-русски, шпарит!
      Гости, конечно, умилятся да похлопают, и самому мальчику приятно будет. Словом, все сложится преотлично. Не всем же сильно учеными быть! Да и что толку от ученостей? Вон у Сониного отца было много друзей из преподавательской среды. И где они? После смерти Ленорова в его дом никто не заглядывал.
      Да и к чему? К Ивану Ивановичу они за советами захаживали. Как возьмется кто научный труд писать, так к Ленорову с вопросами. Даром, что он не стал профессором (все недосуг было), зато познаниями обладал обширнейшими. Все и пользовались. На его знаниях свои труды строили. А он, чудак, даже не обижался. Еще и гордился.
      «Коли бы все мои подсказки, использованные в трактатах друзей, сложить, мне и академика было бы мало. Да что академик? Это же груз разных обязанностей. А так я – вольный художник. Пусть моими выводами любой пользуется. А мне хорошо знания свои иметь!»
      Чудак, право слово… Стал бы академиком, Соне бы пенсия шла. А так…
      Соня недавно новый сборник академических трудов по истории искусства и читала. В ужас пришла! Как же можно такие безграмотности публиковать? Еще и деньги за них громадные платить?! А Соне чуть не даром книгу в издательство нести приходится. И то издатель нос воротит; что может написать женщина?
      Это за границей девушки даже в институтах учиться могут, а в России до сих пор «курица не птица, женщина не человек». И высшее образование для них – только женские курсы. Конечно, можно за университетским дипломом и за границу уехать. Например, в обожаемую Францию. Увидеть самой Лувр, Версаль, о которых Соня помнила и от отца, и от дедушки.
      Помнится, дед, весело подкручивающий длинный ус, учил внучку французскому языку – и не абы какому, а обязательно с парижским выговором – с шиком, как он говорил. Дед знал в этом толк – недаром сам в Париже родился. Так что по-французски Соня говорит и пишет отлично. Версаль перед ее глазами как живой стоит – столько она его картин, видов, дагерротипов и даже новомодных фотографий видела. Да только на что ехать?..
      Ведь даже на хорошие перья и бумагу средств нет. Для Сони любой грош – звонкая монета. Придется оставить мечту. Отложить. Но забывать не надо. Вдруг когда-нибудь… попозже… потом…
      Глаза Сони начали закрываться. Еле-еле она доползла до кровати. Хорошо еще, хоть квартира оплачена. Крошечная, конечно. Но ведь есть где жить.
      Завтра она сходит к этому купцу Копалкину. Но это – завтра…
      Девушка вздохнула, обняла подушку, поплыла куда-то… И увидела вдруг себя в крошечной комнатушке мадам Ле Бон.
 
       Француженка сидела за столом и самозабвенно считала деньги. То ли она решила сэкономить, то ли действительно не ощущала холода, пока ее грел шелест купюр, но жаровня с углем еще не была зажжена. Впрочем – Соня лихорадочно оглянулась вокруг – в комнате вообще не было никакой жаровни – прямо в стене была вделана французская печь, выложенная кафелем. Неужели в те далекие времена уже были такие печи? Соня и не знала про это.
       Гадалка не поднимала головы. Пальцы ее скоро отсчитывали купюры, губы шевелились, видно, мадам считала про себя.
       Соня, как завороженная, смотрела на эти мелькающие пальцы. Шелест купюр просто завораживал – это сколько же франков! А вон на столе лежат еще и золотые монеты. На руке мадам Ле Бон тускло мерцает массивный золотой браслет с рубинами. Хотя, нет, наверное, это все-таки хорошо оправленные гранаты, ведь браслет с такими рубинами потянул бы на целое состояние. И тут мадам Ле Бон оторвалась от купюр и уставилась на Соню. Девушка кашлянула, извиняясь:
       – Простите…
       – А, это ты! – радостно воскликнула вдруг мадам Ле Бон, поднимаясь из-за стола. – Наконец-то пришла. Я уже заждалась!
       И тут Соня в ужасе увидела, что гадалка одета не в платье времен Людовика XV, а в совершенно современный наряд, который Соня совсем недавно видела в женском журнале, последний писк моды. Платье называлось «Рождественская роза» и предлагалось для встречи нынешнего Рождества, 1875 года. Все модные ателье с Кузнецкого моста охотно готовы взяться за пошив такого наряда. Еще бы обнова стоила бешеных денег.
       Самой Соне такого платья вовек не купить даже для самого большого праздника. А вот – смотрите-ка! – мадам Ле Вон щеголяет им в обычный день. Да еще и с рубиновым браслетом! Или гранатовым…
       – Что ты застыла, девочка? – проговорила гадалка тонким молодым голосом. – Мы зря теряем время.
       Мадам вынула из стола засаленную колоду и переметана карты. Ловко вытащила первые три и проговорила:
       – Ты владелица тайны, хоть и сама не знаешь об этом.
       Раскрыла еще три карты и произнесла:
       – Помни: все начнется завтра.
       Кинула последние три карты и заулыбалась:
       – Ты станешь фавориткой короля, милочка!
       – Кем я стану? – недоуменно воскликнула Соня, машинально повторяя реплику юной Жанны Антуанетты Пуассон, будущей маркизы де Помпадур.
       И, словно прочтя ее мысли, гадалка расхохоталась:
       – Обе вы станете версальскими грешницами!
       Мадам смела карты в ящик стола:
       – Ну хватит гаданий! Я позвала тебя не для этого. У нас мало времени. Идем же скорее!
       Мадам ухватила Соню за руку и почти потащила за собой. Из комнаты они попали в коридор, освещенный газовыми фонарями. У Сони перехватило дыхание. Что же это?! Мадам Ле Бон жила во времена Людовика XV, гадала маркизе де Помпадур. В те времена комнаты и коридоры освещали свечи в канделябрах и подсвечниках. Откуда же взялись современные газовые фонари?
       Но тут гадалка распахнула дверь парадного и вывела Соню на улицу. Навстречу им потекла толпа нарядных господ, освещенная большими уличными фонарями. Соня ахнула: это была улица современного Парижа!
       – У тебя три секунды, чтобы запомнить! – прошептала мадам Ле Бон. – Вот – место нашей встречи – театр «Варьете» на Монмартре.
       Соня завертела головой. Действительно, по левой стороне бульвара стояло здание с белоснежными колоннами – четыре в нижнем этаже и четыре в верхнем. Прямо на портике нижнего этажа большими золотыми буквами было выведено: «Театр Варьете». Такое роскошное здание не спутаешь них каким другим.
       Девушка и раньше слышала об этом, наверное, самом модном театре Парижа. Раньше там ставились веселые комедии, теперь идут спектакли шокирующего нового жанра – зажигательной оперетты. Ретрограды называют этот театр гнездом разврата, зато молодежь туда валом валит. Впрочем, ретроградов уже мало кто слушает. В 1867 году, когда в Париже проходила Всемирная выставка, даже монархи европейских стран ходили в театр «Варьете» на оперетты Жака Оффенбаха. Уж такой-то театр Соня найдет! Если надо, ей любой подскажет.
       – Ну что ты, растерялась? Запомнила, где меня искать? – Мадам Ле Бон легонько подтолкнула девушку. – Не забудь: мне пришлось изменить фамилию, как и тебе!
 
      Фонари вдруг погасли. Париж исчез. Соня проснулась в своей крохотной спальне.
      За окнами падал декабрьский снег. Было еще темно, хотя часы и показывали шесть утра. Зима!..
      Соня поднялась и зажгла лампу. Странный сон! Вот какие нелепицы могут привидеться, когда сама допоздна сочиняешь романы. И о чем толковала эта гадалка? Будто бы Соня изменила фамилию. Чушь какая! Да она как была всю жизнь Леноровой, так ею и осталась. И, кажется, останется на всю жизнь – женихов-то не наблюдается!..
      Впрочем, в реальной жизни некогда размышлять о снах. Хотя, конечно, интересно…
      Как она сказала?
      «Главное начнется завтра…»
      Кажется, так.
      «Вот и наступило это завтра, – с грустью подумала девушка. – И не в блестящем Париже, а в заснеженной Москве. И не к мадам Ле Бон мне предстоит наниматься к услужение, а к госпоже Копалкиной. И то – хорошо еще, если возьмет…»

       Версаль, декабрь 1875
      Голоса звучали глухо, искажаясь в темноте узкого нескончаемого тоннеля. По крайней мере, одному из путников он казался нескончаемым. Второй же продвигался быстро и бесшумно – сразу видно, привык пользоваться этим подземным ходом.
      Однако и ему было здесь неуютно. Спутнику же его просто страшно. Под ногами хлюпала вязкая грязь и вода, просачивающаяся в тоннель сотни лет его существования. Даже в тусклом свете потайного фонаря было заметно, что и стены обросли жуткой слизью, а с выщербленного потолка осыпаются мелкие камешки. Да тут не то что ходить на дальние расстояния, тут и пару шагов ступить жутко – а ну как обвалится!..
      Но выбирать не приходится. Гонец был с поручением в далекой России – теперь его долг отчитаться. Гранд-магистру, от услышанного рассказа, должно показаться, что он сам побывал в заснеженной стране. Вот где холод – зима, снег, метель, жуткий мороз! А в благословенной Франции, куда вернулся гонец, хоть и стоит тот же декабрь, no куда более мягкий. Всего лишь немного планирующих снежных пушинок и порывы холодного ветра.
      В той далекой России все не так, как во Франции, тем более в прелестном парижском предместье – старинном Версале. И России даже календарь другой. Вся Европа уже справила Рождество 25 декабря, а в России праздник еще только будет и вот смех! – тоже 25 декабря. Виданное ли дело, российский календарь отстает от Всемирного почти на две недели. Когда вся Европа справит 1 января 1876 года, в этой загадочной, непонятной России все еще будет прошлый 1875 год. Воистину – заледеневшая страна, застывшая в прошлом…
      Все это гонец подробно описал в отчете. Но рассказывать все это гранд-магистру не придется. Секретарь намекнул, что разговор будет коротким. Что ж, им виднее! Гонец всего лишь гонец. Его дело ездить и отвозить, что дадут. Думать обо всем будут другие.
      Обязанности членов Общества распределены еще столетие назад. Гонцы возят, дипломаты проводят переговоры, стражники (как тот, кто идет сейчас рядом с гонцом, проводя его по потайному ходу) охраняют, гранд-магистр и два его помощника (простые магистры) руководят. И надо сказать, это получается у них неплохо – об этом говорит хотя бы такой факт: за последние 20 лет суммы, которые получает гонец за свои разъезды, все возрастают.
      Словом, служба выгодная, хоть и тайная. Впрочем, все тайное выгодно. Вот только путь в эту тайную элиту людям заказан. Всем – но не ему!
      Он Жан Маришен – потомственный гонец. И дед его был гонцом в этом обществе, и отец. Жан ездит с поручениями с шестнадцатилетнего возраста. Что отвозит – для него не ведомо. Иногда что-то большое, иногда маленькое, иногда, как в этой поездке в Москву, и вовсе конверт с парой листков. Семейство Маришен – не из любопытных. Дед с отцом не интересовались, что возят, и ему не стоит.
      Лет десять назад месье Корвиль заглянул в письмо, которое вез в Румынию, да только обратно не вернулся. Едва привез письмо в Бухарест, да там и помер. Сказали, правда, что несчастный случай – шел по мосту, да мост обвалился. Прогнивший был мосток, старенький…
      Но Жан-то знает, что беднягу Корвиля убили, – не суй нос, куда не следует. В конце концов, каждый, вступая в Общество, дает клятву повиновения. Но – Маришен смачно сплюнул на плиты мерзкого пола – Бог с ними, с клятвами, деньги ведь хорошие платят!
      Стражник выругался:
      – Не хватало еще тут все заплевать!
      Гонец скривился:
      – Тут и до нас постарались!
      Стражник свернул за угол и отпер железную дверь массивным ключом. За дверью оказалась крутая лестница.
      – Дальше не моя территория! – предупредил он. – Иди сам. Пароль знаешь.
      Гонец поднялся по лестнице, осторожно наступая на осклизлые ступеньки. Вверху было посуше. Далеко впереди пылал прикрепленный к стене коридора факел, как будто манил путника к себе. Гонец пошел на его свет. Как только подошел к этому факелу, увидел свет другого на отдалении. Хитро рассчитано.
      За свою жизнь Маришен выполнил множество поручений Общества и отчитывался за них перед разными людьми и в разных местах. Чаще всего это были обычные улицы и бульвары Парижа. Гонец просто шел, к нему подходил кто-то и забирал составленный им отчет о поездке. Но на этот раз сам гранд-магистр пожелал принять гонца лично.
      Маришен видел гранд-магистра всего раз в жизни. Впрочем, и тогда ничего не запомнил. Магистры – люди высокого полета. Простые смертные не знают их лиц, не могут опознать голосов. А уж гранд-магистр – вообще загадочная личность… Говорят, высшие иерархи Общества до сих пор занимают места среди политической элиты, а то и правительства Франции. Что ж, тайные правительства всегда были и будут. И не дело гонцов думать о них.
      – Стой! – послышалось из ниши в стене. Прямо перед гонцом выросла огромная фигура. – Кто ты, путник?
      – Жан Маришен – брат по крови.
      – Подтверди!
      Гонец вынул старинное серебряное кольцо в виде прихотливо изогнутых змеек с аметистовыми лиловыми глазками. Кольцо перешло к Жану по наследству от отца, но было мало, и потому Маришен аккуратно носил его в потайном кармане.