- Пойду, - мрачно согласился казак, - раз нечисть эта поганая на их благородие клюнуть должна.
      Чапов снова рассмеялся.
      - Не вижу ничего смешного, господин секретный агент, - сверкнул глазами Николай. - С учётом вчерашнего происшествия...
      - И вправду не смешно, - посерьёзнел Чапов. - В сибирской башне тот сильный до времени схоронен, что открыл людям орудия смерти - броню, щит и меч для битвы. Да и всё прочее. Поэтому и башню вам искать не советую. Джа-лама неспроста вас в здешние края направил - вы ведь сами в лапы чотгоров рвётесь, а им только того и надо. Уходите отсюда, князь, через вас беда может в десять крат боiльшая выйти, если только вас на алтарь дьявольский возложат. - Чапов посмотрел в небо, где посверкивали бледные сполохи и тяжело ворочался гром. - Светлый вас бережёт, но не против вашей воли. А если он не убережёт, то уж больше и некому. Господь, как известно, в дела наши редко встревает - мы ведь времени сопричастны, а Бога во времени нет, затем что время от дьявола.
      - То есть как это Бога во времени нет? - удивился Николай.
      - Мир многолик и текуч, а Бог един и неизменен, - сообщил посвящённый гэлун. - Но если Бог таков, то Он не может иметь касательства ко времени, потому что присутствие во времени для единого и неизменного означает изменение - Он становится старше самого себя, а следовательно, становится иным - не единым. Если это так, то Бог ни одним из трёх известных способов не причастен времени: ни прошлому "было", ни будущему "будет", ни настоящему "есть". Стало быть, утверждение "Бог есть" ложно.
      По небу, сотрясая пространство, катилась сухая гроза. Тучи висели так низко, что казалось, если встать во весь рост, то придётся пригнуться.
      - Чистой воды софистика - сущий Парменид. Выходит, если Бог есть, то Его нет? - ужаснулся собственной дерзости Норушкин.
      - Совершенно верно, князь.
      - Но ведь если Бог не причастен времени, то он уже и не вездесущ.
      - Именно, - подтвердил Чапов. - И при этом Он всё-таки вездесущ и причастен времени, в чём и состоит Его главная непостижимость.
      - Однако же... - Николай замялся. - А вдруг светлый затем надо мной и поставлен, что я должен сибирскую башню вычистить? Может, таков и есть замысел Бога обо мне?
      Чапов тяжело вздохнул.
      - Запретить вам башню искать я не могу, но и помогать не стану. Не ваш удел её вычистить. Запомните одну мантру - она на творящем языке, как её проговорите, так чары чотгоров распадутся и они в истинном виде предстанут, с рогами.
      - Постойте, я запишу. - Норушкин потянулся к сложенным возле седла вещам.
      - Не надо, и так не забудете. Паузы и тоны тоже слушайте - это важно: раз, два, три, зенитушка, дави, - немного нараспев провещал Чапов.
      - Так вот и есть, по-русски? - удивился Николай, ожидавший услышать какую-нибудь тарабарщину.
      - Я же говорю вам, язык известен. Проблема в идиоматике.
      - А что это значит?
      - Смысл то ли утрачен, то ли ещё не обретён. Язык ведь штука живая, подверженная всяким простудам. А в деле это значит: не лезь, козявка, в букашки - пыхтишь, дышишь, а души-то нет. Главное - действует.
      - Знаешь, Пахом, - поразмыслив, обернулся к казаку Николай, - неволить тебя идти дальше я не могу, хоть мне, пожалуй, и будет одиноко...
      Чапов усмехнулся:
      - А бывают ли одинокими мёртвые?
      И тут с неба на нос Норушкину упала первая капля.
      Глава 7
      ПЧЕЛА МАТКУ СЛЫШИТ
      1
      Утром Катя, слопав полкоробки бонбошек с коньяком, усвистала в Муху; Андрей же, исполненный заботы о тех, кого приручил, в очередной раз отложил "Российский Апофегмат" и отправился искать Мафусаилу клетку и зёрнышки. Кроме того, холодильник был пуст, а прирученную Катю после академии тоже не мешало бы покормить.
      Невнятные ночные тревоги по поводу связи "пионерки" с Аттилой, который через неё выходит на него, Андрея, как Герасим вышел через Тараканова, рассеялись ещё до рассвета, так что Андрей, оставив бдительность, решился поведать Кате историю Николая Норушкина, по приблизительной генеалогии своего двоюродного прадеда. Или что-то вроде того. Рассказ сопровождался разными обоюдоприятными штучками и бесподобными выкрутасами - в таких условиях Андрей не смог точно вспомнить, кто кому кто. Однако история оказалась длиннее сопутствующих обстоятельств и с блаженным стоном оборвалась практически на полуслове.
      - И что? Угробили Николеньку эти... рогатые? - насладившись лёгкой истомой, полюбопытствовала Катя.
      - Само собой. - Чтобы выровнять дыхание, Андрей сделал глубокий выдох. - А ты думаешь, почему весь этот кавардак случился?
      - Какой кавардак?
      - Ну, тот - война, революция...
      - И почему?
      - Потому что уложили его, голубчика, на алтарь в кумирне у сибирского чёрта и живое сердце из груди вырвали.
      - Сказки дядюшки Римуса, - заключила Катя, - информационный потоп, и, скинув одеяло, потянулась.
      А после рассказала, как однажды невзначай завернула на Пушкинскую, 10, где в тот день художники-бодиартисты как раз публично разрисовывали голых барышень. Разумеется, Катя тут же радикально - до туфелек - разделась и была расписана, словно хохломская ложка. Даже лучше. Побродили по двору под этническую музыку. Такая, словом, акция. Потом, правда, не ясно было, как смыть с себя всю эту красотищу из смеси клея ПВА и гуаши, но барышень с готовностью расхватали местные художники, имеющие души в мастерских.
      Мог ли Андрей удержаться и не приголубить эту ненаглядную раздолбайку?
      2
      Из четырёх версий, как лучше добраться до Кирочной, Андрей выбрал самую искромётную - трамваем. Вероятно, в условиях теперешней ускоренной реальности зоомагазин можно было отыскать и в ближайших окрестностях, однако Норушкин не испытывал доверия к заведениям, где вчера торговали мылом, сегодня наливают пиво, а завтра предложат second hand от производителя. Отсутствие такого доверия, а также осознанное предпочтение водки текиле, виски и прочему заморскому шнапсу, Андрей называл консерватизмом.
      Город был завален арбузами, млеющими в огромных сетках на последнем сентябрьском припёке. Рядом, у столов с весами и гирьками, в жарком обмороке сидели на корточках чернявые круглоголовые торговцы.
      Андрей решил, что на обратном пути купит Кате большой полосатый арбуз с сухим хвостиком.
      "Жизнь длиннее любви, но короче смысла", - закралось в голову Норушкина из глубин безотчётного чужое прозрение - то, что наблюдение это покоится не на его личном опыте, Андрей вполне осознавал. Однако он не преминул тут же включить собственный механизм производства мыслей: "Допустим, это так, а что, если сцепить в ряд много жизней - десятки, сотни, может, десятки сотен? Вполне вероятно, тогда уравняется масштаб и под наложенной сеткой судеб, как тайный шифр, раскроется смысл".
      Для качественной выделки умозаключений в трамвае было слишком много солнца. Андрей пересел на теневую сторону.
      Здесь ему стало ясно, что, прежде чем приступить к вязанию сетки из судеб, дабы с её помощью изловить смысл, надо выяснить природу материала: что, собственно, судьба такое?
      Смотреть на судьбу, как на проявление слепой силы, воплощение изначального предопределения, своего рода неизлечимую болезнь с латентным периодом, кризами и, наконец, неизбежной развязкой, Андрею было - в силу сакраментальной устойчивости ракурса - не внове, но всякий раз несколько неловко. Словно в разношенный по ноге ботинок то и дело заскакивал камешек. Подспудно Андрей чувствовал в подобном взгляде неуловимый изъян. Сейчас, в гремящем трамвае, за окном которого подпрыгивал Литейный, он понял, в чём состоит этот изъян: так смотреть на судьбу - значит, по меньшей мере быть не в ладах с эстетикой. Судьба - бомбардир, палящий отдельными людьми или шрапнелью народов по намеченной запредельной цели? Декаденство. Судьба как траектория полёта, как вспомогательная дисциплина баллистика? Хиромантия, цыганщина. А между тем судьба - театр. Театр в большей степени, чем всё остальное, в том числе и собственно театр.
      Перед Некрасова трамвай долго стоял у светофора. Мимо Андрея, милостиво не замечаемый кондуктором, проковылял чумазый и слегка как будто даже подкопчённый бомж. Он отвлёк Норушкина от размышлений, заставив вспомнить чью-то двадцатилетней давности статью, где утверждалось, будто палеолитический человек выжил во враждебном мире не благодаря смекалке и навыку использования орудий, а благодаря своему запаху. Иными словами, человек так смердел, что порядочный хищник им брезговал.
      "Предопределение подразумевает подчинение, - вернулся Норушкин к оставленной мысли, - а подчинение всегда держится либо на любви, либо на страхе". Далее он подумал, что судьба и вправду нередко вызывает в человеке страх, который многих обезоруживает перед якобы вынесенным ею приговором. Однако в действительности страх этот по своей природе не более чем мандраж, трепет, сопутствующий любому публичному выступлению, а тем паче импровизации, и объясняется он желанием судьбы спровоцировать "партнёра" на реплику, принудить его к поступку, вовлечь в полноценное театральное действо. Сюжет при этом не оговаривается, что, собственно, и смущает обесценивается любая домашняя заготовка. Но и самой судьбе сюжет неведом. Возможно, его не существует вовсе.
      Придя к такому заключению, Андрею ничего не оставалось, как сделать следующий шаг и признать, что судьба - в подобном толковании - ничуть не определяет правил игры и пределов сцены, напротив, это право она оставляет за человеком. Удачные/яркие импровизации, как в случае с Нероном или Николаем Романовым (надо иметь не только мужество, но и отменный вкус, чтобы подписать отречение от престола именно на станции Дно), всеми, кто не лишён эстетического чутья, безусловно признаются шедеврами, однако провалов куда больше - "партнёр" то и дело стремится уйти от брошенного ему вызова. Человек делает вид, что вызова не было. Или же делает вид, что его человека - самого нет.
      "С этой точки зрения, - подумал Андрей, - совершенно бессмысленны заявления вроде "плохая выпала судьба" или "судьба такая" - в конце концов, на Страшном Суде судить будут не судьбу, а человека".
      Далее Андрей подумал, что, по существу, только при условии готовности человека к дуэту с судьбой та распускает хвост и становится Судьбой с большой буквы. Партия её делается коварней, игра - артистичней. В таком слаженном дуэте в итоге выигрывают обе стороны: одна наглядно демонстрирует диапазон своих возможностей, в чём, вероятно, находит упоение, другая примером личной истории заставляет дерзко грезить студента/школьника, что тоже сладостно, так как по природе своей такого рода грёзы сродни ароматам жертвенника. При этом насколько в эстетическом плане личная история может быть блистательной, настолько в гуманистическом - ужасающей. Доблесть и силу духа судьба в своей игре не отделяет от жестокости и зверства - добро и зло она разбивает в один омлет. Найдя достойного "партнёра", судьба благодарит его своей наивысшей благодарностью: вместо биографии она дарует человеку предание, которое зачастую включает в свою структуру, помимо подвига и величия, далеко не самую комфортную/безмятежную жизнь и не самую лёгкую/быструю смерть.
      В итоге получалось, что судьба даёт человеку право выбора, включая право на отказ от права быть ею выбранным, но не позволяет ему в этом театре самому стать режиссёром. Одновременно самой себе она может позволить всё - она агрессивна, безответственна, беспринципна и разнузданна. Имей она как сущность человеческое воплощение, так что с ней можно было бы говорить на языке медицины и юриспруденции, её наверняка упекли бы в психушку. Оттого и все её неустрашимые "партнёры" в оценке обывателя зачастую выглядят по меньшей мере "людьми не в себе".
      "Но какова метафизическая суть судьбы? - вновь шевельнул мозговой складочкой Андрей. - Имеет ли она некую роевую природу и приписывается отдельной единицей к каждому новорожденному, подобно ангелу-хранителю или, напротив, искусителю, либо она одна во всём и, прости Господи, подобно Божественному дыханию, вездесуща?" Впрочем, собственный вопрос показался Норушкину до хрестоматизма схоластическим: судьба, как о ней ни суди, определённо являет собой причину высшего порядка, до которой ум человеческий не досягает, а значит, и толковать о ней (причине) было бы глупо, самонадеянно и дерзко.
      Как из такого материала сплести ловушку для смысла, было решительно не ясно.
      3
      В зоомагазине "Леопольд" на Кирочной, полюбовавшись узорчатыми змеями, сонным вараном и мохнатым насупленным птицеядом, Андрей купил самую большую - с кольцом и жёрдочкой - клетку, пачку отборного зерна "Вака" плюс медово-яичные палочки "Катрин" - Мафусаилу на десерт. Патриарх заслужил, да и, поди, оголодал на воле.
      На обратном пути Андрей решил прогуляться пешком, причём ноги сами собой повели его в сторону от Литейного.
      Около продуктового магазина в ладонь Норушкину ткнулся мордой беспородный пёс - ласковый и косой. Нос у него был холодный и жизнеутверждающий. Пёс поплёлся было следом, но через дом отстал и потрусил за молодящейся старушкой в чёрном с белобрызгом платье, с гротесковым гримом на лице и тройной ниткой бус на шее. С перстнями тоже было всё в порядке - без дюжины колец на пальцах такие перечницы чувствуют себя голыми.
      На углу Маяковского и Спасской в окне первого этажа Андрей увидел разлапистый филодендрон в кашпо и подумал, что по пути домой, пожалуй, стоит заглянуть в "Либерию". В пользу недолгого привала, помимо безупречного в своей абсурдности аргумента - филодендрона, был и не столь непогрешимый довод: большую Мафусаилову клетку приходилось нести в согнутой руке, что было неудобно - рука уставала.
      У Баскова переулка торговали арбузами. По настоянию Андрея, смуглый, с глазами, как гуталин, продавец-ликан вырезал из увесистого - на полпуда кавуна влажный пунцовый клинышек, после чего Андрей понял, что до дома ему точно не дойти.
      С клеткой, куда он посадил "Ваку" и медово-яичные палочки, в руке и арбузом под мышкой Андрей вошёл в "Либерию", как волхв с дарами в вифлеемский хлев.
      По причине сравнительно раннего времени здесь было пусто. За стойкой стоял Тараканов; единственный занятый столик делили, разминаясь пивом, Секацкий с Коровиным. Последние Норушкина не заметили, благодаря чему Андрей услышал часть разыгрывавшейся между ними речи.
      - И что она в нём нашла? - осведомился Секацкий.
      - Дружочек, - с готовностью разъяснил Коровин, - она в нём нашла мужской половой х.й.
      - А что это такое?
      - Мужской половой х.й, Секачка, если договариваться о смысле понятий, - это пенис с амбициями фаллоса. - Коровин хлебнул пива. - А вообще, я тебе скажу, любовь зла, и козлы этим пользуются.
      Судя по разговору, приятели не были обременены делами и никуда не спешили.
      - Вы, как обычно, о высоком...
      - Привет! - вскочил и тут же снова плюхнулся на стул Коровин. Хомячков завёл?
      Поставив клетку на пол, Андрей присел за столик третьим.
      - Мы обсуждаем странный выбор Наташи Гончаровой, - сообщил Секацкий. Разумеется, в первом браке. Коровин завтра в Институте психоанализа семинар ведёт по Пушкину.
      - В таких терминах обсуждать выбор женщины - это пошло. - Андрей водрузил на стол арбуз и некоторое время устраивал его так, чтобы он не укатился.
      - Ни хера это не пошло, - возразил Коровин с отменным доводом на языке: - Они про нас ещё и не в таких терминах говорят.
      - Я согласен с Сергеем - это не пошлость, - устремив горящий взгляд в плинтус, принял лекторский тон Секацкий. - Это не пошлость, потому что пошлость сама по себе не зависит ни от каких внешних обстоятельств. Она не зависит даже от вкуса и чувства безупречного в человеке. Пошлость - в усталости. Не в усталости человека, а в общей усталости мира. Причём усталость - это не старость. Та иногда бывает благородной и мудрой. Усталость - это упырь, пришедший попить у живого кровушки. А от упыря, как известно, помогает уберечься не вкус, а осиновый кол.
      - Вова, - с надеждой посмотрел на Тараканова Андрей, - налей-ка мне пива.
      - А ты посудой кидаться не будешь? - поинтересовался из-за стойки Тараканов. - Тебя пусти в дом, ты все углы зачихаешь.
      Тем не менее пиво Тараканов принёс и даже сменил пепельницу.
      - Чем же интересен Пушкин для психоанализа? - спросил Андрей.
      - Всем, - конкретно заявил Коровин.
      - Метафизика создания текста, по сути, та же сексуальность, - снова упёрся взглядом в плинтус Секацкий. - Большинство художников, как известно, спят со своими натурщицами. Те, кто не спит, - вожделеют. Те, кто не вожделеет, - просто отрабатывают повинность, живописуя бесполых истуканов. Замысел текста - та же натурщица, зовущая автора к акту творения - писанию текста, соитию с собственным воображением. Но где кончается сексуальность и начинается скабрезность? Можно, разумеется, вспомнить Александра Сергеевича: "Вчера с Божьей помощью вы.бал Аннушку Керн", - однако это частное письмо, а миру он предъявил: "Я помню чудное мгновенье..." Скабрезность - это пьяная девка, танцующая голой на столе. Сексуальность подразумевает ритуал, который бесстыдство лишь венчает, а явившееся изначально, оно лишает сексуальность прелести эзотерической игры и отменяет ритуал, как досадную помеху, сбрасывает его, как путающуюся под ногами юбку. Сексуальность пропадает в тексте, когда автор, а следовательно и сам текст становятся бесстыдны. Такой текст, как танцующую на столе пьяную девку, приветствуют упыри и пользуют хамы.
      - Что говорить? - вступил Коровин. - Возьмём "Дубровского". Сколько этой самой прелести игры в одном только образе дупла, посредством которого герои общаются друг с другом столь - простите, господа - проникновенно. А скажи тут без обиняков и эвфемизмов, приступи сразу к делу - всё пропало. Останется голая Маша, пляшущая посреди заливной поросятины.
      - Я не понял - кто из вас завтра ведёт семинар?
      - Я веду, - сказал Коровин. - А Сека оттачивает свой инструмент познания.
      - А что, Андрюша, - язвительно подал голос от пивного краника Тараканов, - Дубровский-то, поди, на самом деле Норушкиным был?
      - Дурак ты, Вова, - старой злостью озлился Андрей. - Редкого ума дурак. Ты же нашей Военной Тайной за три копейки торгуешь. На Мальчиша-Кибальчиша бы равнялся, на его твёрдое слово. Глядишь, человеком бы стал. Плывут пароходы - привет Тараканову!
      - Ладно-ладно, - обиделся Тараканов. - Ты ещё скажи, что Норушкины исстари на Руси вражьи козни укрощают, а Таракановы, бесово семя, смуты и супостатов разных наводят. И вообще, вы, Норушкины - сахар земли. Не будет вас - чем сделать жизнь сладкой?
      - Так примерно и есть, - сказал Андрей. - Впрочем, материя эта разум мой превозмогает. А Герасиму скажи, пусть сам с Аттилой имущественные споры решает, как в их бандитском деле и заведено.
      - Скажу, - пообещал Тараканов, - а то он без твоих наказов пропадёт. И добавил со значением: - Счастье твоё, что его третий день не видать...
      Оставив без внимания токсичное бухтенье совладельца "Либерии", Норушкин долгим глотком отхлебнул из кружки пива.
      - Что за тайна такая? - Секацкий подвинул к Андрею блюдечко с сушёными кальмарами.
      - Если я скажу, какая ж это будет тайна?
      - А Тараканов почему знает? - для ровного счёта задал вопрос Коровин.
      - По слабости ему выдал, во хмелю, - сознался Андрей. - А вам я это уже рассказывал...
      - Байки его - враньё, - ловя жёлтым ухом колебания пространства, сказал из-за стойки Тараканов. - Несоразмерные больно, как у Геббельса типа, ложь, чтобы в неё поверили, должна быть чудовищной.
      "Что ж ты тогда, стервец, Герасима навёл?" - хотел вспылить Норушкин, но удержал себя, скрепился.
      Секацкий мигом устремил взгляд на плинтус и навострил свой инструмент познания:
      - Многие считают, что производство истины есть нечто естественное и само собой разумеющееся, а любые отклонения от неё - то есть ложь - есть энергозатратный обходной путь, нечто вроде заплыва против течения или бега в мешке. Однако это не так. Ложь является неотъемлемым качеством человеческого сознания - благодаря ей человек обособился в природе и стал тем, кем стал. Именно ложь для человека - легка, а вот практика истины, напротив, тяжела и мучительна. Недаром большинство эпитетов из сферы истинного представляют собой рабочие термины из лексикона заплечных мастеров Тайной канцелярии. Подлинное, вероятно, именно то, что добывается "под длинной", то есть под плетью. А относительно того, откуда извлекается "вся подноготная", и вовсе нет никаких иллюзий.
      - Хорошо с вами, господа. - Андрей залпом допил пиво и облапил арбуз. - Лёгкость в мыслях появляется необыкновенная. Однако неотложные дела требуют моего присутствия в ином месте.
      - Дома, что ли? - уточнил Коровин.
      - Дома. - Свободной рукой Андрей поднял с пола клетку.
      - Что ж ты нагрузился так, дружочек? Сека, подожди пять минут - я этого барахольщика отвезу и мигом обратно.
      - На чём отвезёшь? - удивился Андрей.
      - Он скутер купил, чтобы на рыбалку ездить, - сказал Секацкий. Минималист: дачу продал, скутер купил. А пиво всё равно пьёт очень даже алкогольное.
      - Безалкогольное пиво, Сека, это первый шаг мужчины к резиновой женщине.
      - А что такое скутер? Это катер такой?
      - Во времена Среднего царства, Андрюша, - назидательно сказал минималист Коровин, - это называлось "мотороллер".
      - Так это мотороллер?
      - Да. Только маленький.
      - И где он?
      - В гардеробе поставил.
      Скутер и вправду оказался маленьким и юрким, как плавунец; чтобы по дороге не свалиться, Норушкину пришлось держаться за ворот коровинской мультикарманной рыболовной жилетки зубами.
      4
      Дома Андрей закатил арбуз в холодильник, посадил Мафусаила в клетку, задал в кормушку корма, а в поилку - пойла. После чего сел за стол и положил перед собой "Российский Апофегмат". В магазин за человеческой едой он решил сходить позже.
      Аккуратно разрезав скальпелем ветхие фальцы пришивных форзацев, он освободил закреплённые в крышках концы верёвок, на которых были сшиты тетради "Апофегмата", и вынул блок из переплёта.
      Переплёт был поздний - примерно середина позапрошлого века, полукожаный, с уголками; крытьё - зернистый коленкор под шагрень со слепым тиснением на первой сторонке. Телячья, должно быть изначально скверного качества, кожа корешка с четырьмя накладными бинтами обветшала, махрилась понизу и сыпалась на сгибах. К тому же Мафусаил успел-таки посадить на корешок блямбу своего бронебойного гуано. Заряд, впрочем, оказался холостой и дыры не прожёг.
      Коленкор выглядел относительно прилично, его можно было подлечить, а вот корешок и уголки следовало делать заново.
      Решив начать с блока, Андрей сорвал замызганный каптал - всё равно его надо было плести заново, - сделал осторожные разрезы на шитье и отделил сначала первую, а потом и последнюю тетради, державшие пришивные форзацы. Заказ был не из самых мудрёных, но требовал кропотливости.
      Перерыв закрома, Андрей только-только успел подобрать подходящую мраморную бумагу для новых форзацев, как в прихожей тренькнул звонок.
      За дверью стоял молодой человек в костюме и в галстуке, похожий не то на свидетеля Иеговы, не то на жуликоватого брокера.
      - Норушкин Андрей Алексеевич? - поинтересовался брокер.
      - Самый он, - признался Андрей.
      - Вам премия от асфальтовой корпорации "Тракт". - Брокер вытянул из органайзера запечатанный конверт и заполненный кассовый ордер.
      - Вы кто?
      - Курьер. Распишитесь, пожалуйста.
      - Какая, на хер, премия? - нечаянно нагрубил Андрей. - За что?
      - Не знаю. Николай Вениаминович выписал, а я доставил. В конверте деньги и копия приказа.
      - Какой, на хер, Николай Вениаминович?
      - Хозяин. Наш новый генеральный. Пересчитывать будете?
      Крепко помня завет пращуров: дают - бери, бьют - беги, Норушкин, выхватив глазом цифру 500, расписался в расходном ордере и отпустил курьера. По пути распечатав конверт, он вернулся в гостиную, служившую сейчас мастерской, и высыпал содержимое на лист мраморной бумаги. В конверте было пять купюр зелёных американских денег, сотенного достоинства каждая, и сложенная ксерокопия приказа.
      Бумага деловито свидетельствовала, что специалист Российской ассоциации позитивной психологии и психотерапии Андрей Алексеевич Норушкин премируется означенной суммой за успешное проведение с руководящим составом асфальтовой корпорации "Тракт" практического курса-тренинга "Эффективные методы разрешения конфликтных ситуаций в условиях психологической несовместимости партнёров". Курс-тренинг был куцый, трёхдневный и, оказывается, только вчера закончился. Разумеется, ничего подобного Андрей за минувшие дни не вытворял. Да и о позитивной психологии слышал впервые.
      Это походило на розыгрыш, нелепую шутку. На что-то не по календарю первоапрельское...
      Деньги, впрочем, оказались хоть и американские, но вроде бы настоящие.
      Разглядывая подпись, Андрей убедился, что она под стать документу абсолютно невнятна. В скобках, правда, пояснялось: Н. В. Шадрунов.
      Фамилия показалась Норушкину знакомой. А когда он вспомнил, откуда она ему знакома, - Колян Шадрунов, трах-тибидох, Аттила! - Андрей с нехорошим чувством отправился звонить дяде.
      К телефону подошёл не дядя Павел и даже не его женские дети. Голос в трубке был такой густой и низкий, будто человек, взявший её, говорил ногами. По этому голосу Андрей опознал Фому Караулова, медвежеватого пчеловода из Сторожихи, мастера махать в бане веником.
      Фома сообщил, что дядя Павел плох, что ему доверили сопроводить его из Сторожихи в СПб, дабы дядю освидетельствовали светила, и что он, Фома, недавно уже звонил Андрею по поручению дяди Павла, но не застал, так что пусть Андрей скорее приезжает, пока дядю не отправили в больницу, - есть необходимые к обсуждению предметы.
      5
      Подвесив в клетку Мафусаила медово-яичную палочку, Норушкин сунул в тесную дверную щель нацарапанную на клочке отличной мраморной - "фазаний хвост" - бумаги записку для Кати, выскочил на Владимирский, поймал такси и полетел к дяде на Петроградскую.
      Таксист был будто бы обыкновенный, но при этом с чудинкой, как вывернутый наизнанку носок. Вместо табуированной лексики он густо перчил свою речь словечками вроде "оба-на", "оппаньки" и каким-то апполонгригорьевским "чибиряк твою".
      По пути, в начале Каменноостровского, Андрей заскочил в табачную лавку и купил для Фомы сигару толщиной с Александровский столп - вспомнился упрёк скотьего пастыря в бейсболке, фаната "чикагских бычар".
      Дверь открыл опять-таки Фома. Старшая дочь дяди Павла жила с мужем и отдельно от отца, младшая с утра была на службе. Жена дяди Павла уже два года покоилась на Смоленском.
      Андрей прошёл в кабинет. Дядя Павел лежал на старом кожаном диване и выглядел скверно: изнурённое лицо, кисти рук перебинтованы, а обычная худоба словно бы приобрела необратимый характер - душе в таком теле определённо было тесно. При этом он то и дело кашлял и слабо постанывал.
      - Мужчина за жизнь съедает пять килограммов помады и сбривает четырнадцать метров бороды, - горестно сообщил дядя Павел. - Это всё, что можно обо мне сказать. Я съел и сбрил свою жизнь.
      Как всякий глуховатый человек дядя Павел говорил громко, без модуляций.
      - Мне мешок на голову надевали. Полиэтиленовый. В почку били. И в печёнку.
      - Стоп! - перекричал Андрей дядину глухоту. - Давайте по порядку.
      По порядку дело выглядело так. Утром, два дня назад, дяде позвонила секретарша какой-то дорожно-строительной фирмы и, будто бы по рекомендациям бывших дядиных сослуживцев, предложила ему место консультанта по вопросам топографической съёмки. Категорически недовольный собственной пенсией дядя, понятно, тут же согласился. Секретарша - хваткая чертовка - обещала прислать за ним машину.
      Через пять минут и вправду появилась машина - внедорожник с тонированными стёклами какого-то небывалого цвета, бархатно-густо-вишнёвого, что ли, как крыло траурницы. Шофёр с грудной клеткой пловца учтиво поднялся за дядей в квартиру и сопроводил вниз.
      Вдвоём они проехали только полквартала. У пыльного сквера их ждал точно такой же джип, могучий и прекрасный, как ода вольности. К ним в машину сели ещё три человека: один на переднее сиденье и двое сзади, по бокам от дяди.
      Дальше поехали с эскортом-двойником.
      Человек, севший на переднее сиденье, представился Герасимом и сообщил, что сейчас они, в натуре, едут в Побудкино, где дяде предстоит слить народный гнев на борзого Аттилу, а если он, дядя то есть, откажется, то ему сначала сделают больно, а потом ещё больнее, а потом так больно, что о предыдущей боли он будет грезить, как шахтёр о бане. Уж тогда он точно согласится. Ну, а если он, блин, на всю голову простуженный и всё же не согласится, то его убьют, после чего возьмутся за дочерей и племянника. При этом Герасим изображал на лице ту самозабвенную самурайскую свирепость, которая в природе свойственна лишь раненой акуле, пожирающей собственные потроха.
      Разумеется, дядя отказался.
      - Тварь, - глядя в пол, аттестовал Герасима Андрей. - Сука позорная.
      - А знаешь, - дядя Павел не расслышал реплику, - мне кто-то звонил накануне, сказал, что от Николая Вениаминовича. А я и знать не знаю, что это за хрен с горы. Тогда он, тот, что звонил, сказал: "Аттила", но я всё равно ничего не понял. - Дядя Павел закатил глаза, окаймлённые жёлто-свинцовыми кругами, и надолго закашлялся нехорошим, рвущим радужные альвеолы кашлем. - Лёгкие тоже отбили, - стёр он выступившие слёзы. - Так вот, он сказал, чтобы я с тобой связался, а то им до тебя не дозвониться (Андрей и вправду, даже будучи дома, подходил к телефону не всякий раз, а только по наитию), и передал, что их конторе... забыл название... что-то каторжное, вроде "большой дороги"... в общем, им требуется специалист по Среднему царству. И чтобы ты до разговора с этим самым Николаем Вениаминовичем в переговоры с Тургеневым не вступал. Я тогда позвонить не собрался, а теперь говорю, потому что чувствую - важно.
      Андрей молча кивнул.
      А дальше дело было так...