Елена Дмитриевна все реже и реже стала бывать на спектаклях. Она уже подумывала уехать с Володей в Куралесинск, но как объяснить в филармонии, почему руководителя нет на гастролях; да от ежедневной выручки Закулисная не в силах была отказаться. Она ждала окончания гастролей, чтобы взяться за Володю и спасти семейное дело.

Ни на сцене, ни в гостинице, никто ни с кем старался не разговаривать. Рядовой состав «мойдодыровцев» полностью замкнулся в себе. Коля продолжал петь дифирамбы, покупать цветы и… подарил Ирке дорогие золотые сережки.

— Это мой подарок! — влюбленным голосом воскликнул он. — Отец прислал перевод… Ира! Я люблю тебя!

Ирка, принимая в номере цветы и сережки, вонзила в него насмешливый холодный взгляд.

— Я люблю тебя! — взмахнул Видов руками и упал перед ней на колени, прижимаясь лицом к ее ногам. — Ты сама знаешь, что я всегда мечтал о тебе!

Ирка смотрела на лежащего в двух метрах Закулисного и молчала.

— Коля, — сказала она наконец, отталкивая его коленкой. — Встань, ты не в театре, к тому же ты плохой актер, единственный зритель в этом зале тебе не верит. Давай лучше поговорим о деле. Ты прекрасно знаешь, что я замужем. Когда я стану свободной женщиной, тогда и только тогда мы решим этот вопрос.

— Но когда же? — вставая, попытался поцеловать ее Видов.

Ирка презрительно скривила губы, холодно отстраняясь от него.

— Это… — прошлась она по комнате, выгибая спину, медленно выговаривая слова. — Все…

Ирка вдруг томно упала на широкую кровать, черные длинные волосы рассыпались по небесному атласному покрывалу, и, потянувшись, она подняла с пола сигареты, закурила и с вызовом посмотрела на Видова. На ней были восточные, из тончайшей красной ткани шаровары и немыслимая распашонка с драконами на спине. Коля с волнением смотрел на ее голое гибкое тело. Ирка чуть выгибалась, усмехаясь, поглядывая на Видова, и лениво то сворачивалась в клубочек, то медленно, пуская тоненькую синюю струйку дыма в его сторону, распрямляла длиннющие ноги.

— — Это… — тихо, как бы играя каждым словом, повторила она, — все… зависит… от тебя… Когда?

Видов обернулся и посмотрел на Закулисного, потом с волнением взглянул на Ирку. Она с вызовом смотрела на него горящими зелеными глазами. Коля вздрогнул и вновь со страхом покосился на Закулисного.

— Иди, Коленька, подумай, — мягко сказала Ирка. — Подумай и скажи мне, когда я стану свободной женщиной! Когда?

— Витюшка! — простонала Ирка, когда они остались одни на сцене. — Что же ты мне ничего не подаришь?

— Иришка! — тут же завопил Левшин, целуя ее в жаркие тонкие губы и небрежно прижимая к себе. Мой подарок весь уместится в твоей долговой яме. Давай я подарю тебе чистую тетрадь!

— Все равно отдашь долг, когда приедем, — дрожала она от страсти, впиваясь губами в его губы. Ты все-таки не умеешь вести себя с порядочными женщинами… подари мне хотя бы цветы. Сегодня дам тебе денег… — задыхалась Ирка.

— Я тебе сейчас подарю гораздо больше, — шептал Витюшка, раздевая ее. — Гораздо больше, чем цветы.

— Витюшка… — стонала Ирка. — Ну, не надо… за кого ты меня принимаешь? Сейчас могут зайти… привык со своими шлюхами… Ты меня любишь? — извивалась она под ним.

— Иришка, о чем ты говоришь! — зажимал он ее губы поцелуем.

— Ты мне еще ни разу не сказал, что ты меня любишь!

Она не могла расстаться с Левшиным ни днем ни ночью. Когда Видов за какой-то пустяк замахнулся на Левшина рукой, Ирка, как фурия, вцепилась ногтями в его лицо. У Коли шансов не было почти никаких.

Гoре ни на что не обращал внимания. Он выкуривал пачку за пачкой и неизвестно где бродил ночами. Один раз он пришел с разбитым лицом и распухшими кулаками. Разбудил глубокой ночью швейцара, ввалился к Ирке, и она, глядя на его страшный вид, не пискнув, заняла восемьсот рублей. Утром Горе вернул ей деньги.

Пухарчук боялся показываться Ирке на глаза, а когда волей-неволей натыкался на нее, весь дрожал от страха и начинал морщить носик.

— Чудовище! — со злостью бросала ему Ирка, возненавидя его раз и навсегда. — Иди сюда, — подводила она Женька к зеркалу, — и посмотри на себя! Какой же ты лилипут? Сколько мне еще придется выслушивать из-за тебя от учителей? Ты понимаешь, что позоришь мой удивительный «Мойдодыр»?

Я продолжал бегать на заделку, но уже ни огонька, ни хорошего настроения не было. Ирка кричала на меня, когда я вечером давал данные, грозила разогнать, если в зале будет мало зрителей, хотя сейчас я набивал уже далеко за пятьсот, — и вскоре отвесила мне первую пощечину. Даже Закулисный не позволял себе такого.

— Заступиться? — снисходительно спросил вечером Левшин. — Все равно никуда не уйдешь из филармонии. Кому мы нужны? Могу поговорить с Иркой.

Я вернул пощечину. На этот раз Витюшка меня не простил. Он просто с сожалением посмотрел мне в глаза и даже не закричал. Может, Витюшка хотел что-то сказать, но предпочел расстаться.

— Володя! — рыдала каждое утро Елена Дмитриевна.

— Сынок, ну давай поговорим.

Закулисный зарос, перестал умываться, волосы спутались, изо рта бил фонтан перегара. Он гнойными глазами таращился на мать и не мог выдавить из себя слово.

— Володя! — кричала ему Елена Дмитриевна. — Опомнись! Что ты с собой делаешь? Что ты делаешь со мной? Давай съездим к врачу, вот закончатся гастроли

— и ты снова станешь нормальным. Отвечай, Володя! Ты хочешь, чтобы все было хорошо?

Закулисный начинал трястись еще сильнее, он не понимал, о чем говорила мать, только одно желание мучило его…

— Володя! — ударила она его по щеке. — Ты меня слышишь? Ты умрешь, если не бросишь пить! Что будет с нашим «Мойдодыром»? Что будет с нашим удивительным «Мойдодыром»? Эта гадина… она хочет прибрать его себе! Ты меня слышишь, Володя? Вспомни о своем отце! Эта сволочь хочет забрать наш «Мойдодыр»!

— Дай… — выдавил, стуча зубами, Закулисный, и по его телу пробежала судорога. — Дай…

Елена Дмитриевна бросилась к двери и заперла ее на ключ.

— Ты больше не выйдешь отсюда! — закричала она. — Не пущу!

Маленькая фигурка с короткими кривыми ножками, со сбившейся копной пепельных волос прижалась к двери, и на лице появилась решимость бороться до конца.

— Во имя отца! Во имя своей матери! — восклицала она со слезами на глазах. — Подумай о «Мойдодыре», неужели ты хочешь, чтобы эта дрянь украла наш театр?! Володя, опомнись, что ты делаешь?!

— Дай… — прохрипел Закулисный, дрожащими руками рванув холодильник. — Дай! — затрясся он всем телом, словно слепой, вытянув руки вперед, шатаясь и мелкими шажками приближаясь к матери. — Дай!

— Не пущу! Не ходи к ней! — завизжала Елена Дмитриевна. — Ты умрешь, болван! Что будет с нашим «Мойдодыром»?

— Дай! — отталкивая мать, схватился за дверь.

— Не пущу! — застонала она. — Не пущу-у! Закулисный судорожно схватился за ключ и выпал в

коридор.

— Мой «Мойдодыр»… — закричала ему вдогонку Елена Дмитриевна, — отдать этой… — задыхалась она, — мой театр…

— Ир-pa! Ир-ра! — трясся Закулисный у двери, пиная ее ногой. Но Ирка уже уехала на спектакль, так и не дождавшись супруга. Закулисный, как лунатик, спустился с лестницы, поймал такси и вывалился из него возле Дворца культуры.

Ирка расплатилась с водителем и, не обращая внимания на развалившегося на асфальте Закулисного, снова села за кассу. Рядом с ней сидел Видов, еще не потерявший надежду на взаимность.

— Ира, ну ты пойми, — проникновенно вдалбливал он ей, когда они бывали одни. — Это же Левшин! Он пропьет весь «Мойдодыр»! Это будет второй Закулисный! Думаешь, он любит тебя? У него только кабаки да шлюхи на уме… Сама знаешь это лучше меня. Я разведусь ради тебя с женой.

— Коля, — с серьезным видом издевалась над ним Ирка. — У тебя же семья, двое детей, как я могу разбить твое счастье, ведь я женщина, я так хорошо понимаю твою жену, ты такой верный муж… о чем ты говоришь? А Витюшка свободный человек, может быть, скоро… я стану свободной женщиной.

— А если все изменится?

— Не изменится! — бросила она злой взгляд на лежащего перед Дворцом культуры Закулисного и перевела его на Видова. — Ты помнишь наш разговор?

— Помню…

— Что-то я не вижу, чтобы ты его помнил, а гастроли заканчиваются.

— Ира, неужели ты вправду думаешь…

— Я ничего не думаю! — отрезала Ирка. — Я хочу, чтобы ты больше не возвращался к разговору о своих чувствах.

Закулисный очнулся, дополз до стола, за которым сидели Ирка и Коля. Вцепившись в стол, кое-как поднялся. Его страшная алкогольная маска разлагалась на спектры и оттенки. Видова чуть не вырвало.

— Что надо? — с усмешкой бросив взгляд на скорчившегося Видова, спросила Ирка мужа.

В осоловелых глазах алкоголика не было ни искры сознания, он не понимал вопроса. Закулисный лишь шевелил разбухшими черными потрескавшимися губами и еще сильнее схватился за стол, чтобы не упасть.

— Дай… — наконец прохрипел он.

— Чего? — скривила Ирка губы.

— Дай…

— Скажи чего, тогда получишь.

Закулисный тряс толовой, сосуды вздувались от напряжения на лбу, висках. Сине-зеленое лицо покрылось крупными капельками пота. Он не понимал.

— Чего тебе дать? Ну!

— Дай… — из последних сил прохрипел Закулисный. Видов с ужасом смотрел на Ирку. Он чувствовал, знал, что и она знает и чувствует, что сейчас должно произойти.

— Ну, так чего тебе дать? — уставила Ирка свои ледяные зеленые с малахитовыми прожилками глаза в его застывшие угасающие зрачки. — Скажи, ответь, ненаглядный! Ну же?!

Закулисный жалко задергал в разные стороны головой.

— Ну-у?! — завизжала Ирка. — Ну-у!

— А-а!!! — вырвался протяжный чудовищный крик из глотки Закулисного и тут же сорвался на хрип.

Он закинул неестественно голову назад, с губ брызнула кровавая пена… Закулисный словно хотел взлететь, приподнялся на цыпочки и дрожал всем телом.

— Ну-у же-е!!! — пронзительно визжала Ирка, с ожесточением дергая себя за волосы.

Она бросила на Видова жуткий взгляд и, вонзившись зеленью глаз в Закулисного, простонала, схватив себя за горло:

— Ну…

Коля быстро оглянулся, вскочил и бросился к Закулисному в тот момент, когда он, подпрыгнув вверх, выгнул невероятно шею в бок, начал стремительно падать на спину.

Видов плечом резко ударил его в грудь, и Закулисный, изменив направление падения, рухнул затылком на чугунную урну, стоявшую у входа. Он забился в агонии, из проломленной головы вытекала черно-бурая кровь. Ирка с Колей, не отрываясь, смотрели, как лужица разрасталась, разрасталась, и еле слышный хрип дергающегося Закулисного наводил на них ужас. Кровь хлынула из горла и к краскам на лице Закулисного добавилась ярко-черная краска смерти. Видов тяжело поднял глаза на Ирку.

— Ты теперь свободная женщина, — еле слышно произнес он.

Ирка вздрогнула и испуганным взглядом окинула пустое фойе Дворца культуры.

— Я люблю тебя, — страшным голосом сказал Видов. Закулисный еще не затих, кровь огромной лужей все растекалась и растекалась, подбираясь к их ногам.

— Что ты сделал… — прошептала Ирка.

— Что мы сделали, — поправил ее глухо Коля. — Ты этого хотела.

Закулисный затих. Кровь в горле остановилась, и безумные глаза алкоголика уставились на них. Неожиданно показался Левшин.

— Чего орете?! — прокричал он, но тут же замолк, увидев труп Закулисного.

— Не видишь, что ли?! — сощурила на него сухие зеленые глаза Ирка.

— Володь! — бросился к нему Левшин. — Ты чего, Володь?

Он схватился за его голову и посмотрел на свои вымазанные в крови руки:

— Как же, — заплакал он. — А может, жив? — бросился Витюшка к телефону.

Ирка с Колей быстро переглянулись. Левшин вызвал «скорую».

Появился Горе. Он подошел к Закулисному и долго смотрел на него. Лишь огромные и сжатые кулаки выдавали в нем волнение. Петя пощупал пульс и долго мутными глазами смотрел перед собой.

— Сволочи, — сквозь зубы процедил он. — Все здесь сволочи.

Прибежал Пухарчук, который закричал и забился в Петиных ручищах в истерике.

— Значит, так, — не разжимая губ, сказала Ирка, глядя на Петю. — Заткнись, если хочешь остаться в «Мойдодыре». Правдолюб нашелся. Хорошо, что этот, — кивнула она на Закулисного, — еще не зарезал кого-нибудь из нас. Теперь уже ничего не поделаешь.

Приехали врачи и милиция. Позвонили Елене Дмитриевне. Спектакли были отменены. Труп Закулисного забрали.

В тот же вечер убитую горем Елену Дмитриевну последней осталась утешать Ирка. Когда все разошлись, они долго сидели молча.

— Я знала, что ты его убьешь, — наконец тихо и печально произнесла Елена Дмитриевна.

— Это вы его убили! — закусила губы, чтобы не закричать, Ирка. — Он до меня еще начал пить.

— Как ты смеешь говорить такое матери! — поправила Елена Дмитриевна маленькими ручками прическу и, не поднимая глаз, прошептала: — Я его предупреждала, я знала, чем все закончится… — и, посмотрев Ирке в глаза, добавила с ненавистью: — Я тебя никогда не любила!

— Вы же знали, что я вас тоже никогда не любила и его… за что такого ублюдка можно любить? — открыто и насмешливо усмехнулась Ирка.

— Не сметь! — вскричала Елена Дмитриевна. — Не сметь в день смерти говорить такое матери!

— А чего мне бояться, — поднялась Ирка, плавно выгибая спину. — Его уже нет, и если б он не упал на урну, то кого-нибудь из нас… — провела она ладонью по горлу, — а скорее всего вас. Так что молите Бога…

— Дрянь! — заголосила Елена Дмитриевна. — Какая же ты дрянь!

— Молчать! — выкрикнула пронзительно Ирка. — Хватит паясничать! Я вам не верю, давайте лучше поговорим о деле. Думаю, вам тоже надо поскорее решить этот вопрос!

Елена Дмитриевна испуганно замолчала, глядя на страшное и решительное лицо Ирки.

— Сколько вы хотите за свой удивительный «Мойдодыр»? — хрипло спросила Ирка.

— Какая ты дрянь… — прошептала трагично Елена Дмитриевна, — прижав ладошки к лицу. — И это в день смерти своего мужа и моего сына. Тебя Володя вытащил из грязи, кем ты была, вспомни?

— Все, мамочка! — игриво улыбнулась Ирка, послав ей воздушный поцелуй. — Все! Завтра вами будут заниматься КРУшники.

Она, медленно переставляя длинные ноги, мурлыкая веселенькую песенку, направилась к двери.

— Ты не посмеешь! — вскочила Елена Дмитриевна кидаясь на нее сзади.

— Прочь! — отшвырнула ее от себя Ирка. — Так будем разговаривать о деле, или вы хотите встретить старость там, где вам и положено?

— Сколько? — пронзительно вскрикнула Елена Дмитриевна, не поднимаясь с пола.

Ирка властвовала беспощадно. Левшин был в недоумении: его не пускали в спальню. Елена Дмитриевна уехала, ни с кем не попрощавшись. Витюшка со мной не разговаривал, он не простил пощечину. В перерывах между гастролями Ирка съездила в Москву и в клинике подобрала девочку. Вскоре девочка должна была приехать и Женьку предстояло ввести ее в роль. Коля продолжал дарить Ирке цветы, но та оставалась равнодушной к его ухаживаниям. Она делала выбор и не спешила.

Мы уже полмесяца отработали в Курске. Я по-прежнему пахал администратором — и с каждым днем выдыхался все больше и больше. Одному Витюшке было все до фени.

Пухарчука Ирка угнетала по любому поводу. Горе заступался, но это мало помогало. Тогда он поднял Ирку над головой и молча бросил на реквизит, который разлетелся под ней в разные стороны.

— Можешь считать себя уволенным! — задрав голову, прошипела она. — Мне психи не нужны!

— Ир, ты же сама не права! — закричал Витюшка. — Чего ты к Женьку прицепилась?

— Еще слово — уволю! — прорычала Ирка, с трудом поднимаясь с пола. — Поедешь вслед за ним!

Видов с горящими глазами выглядывал из-за ширмы. Женек дрожал от страха.

Вечером Горе собрал чемодан. Витюшка был в ресторане, когда он зашел попрощаться.

— Уезжаешь? — спросил я.

— Поеду в Отрадное, — мрачно сказал Петя, который после смерти Закулисного долго собирался с мыслями и почти ни с кем не разговаривал.

Мы закурили, каждый думая о своем и об одном и том же.

— Беги отсюда, — сказал Горе, вставая. — Иначе пропадешь. Витюшке привет передавай, хоть я его и презираю… — и, чуть помолчав, добавил: — К Женьку хотел зайти попрощаться, но… — дверь внезапно распахнулась, и с криком, визгом, весь в слезах, со сморщенным, старческим личиком влетел Пухарчук.

— Петякантроп! — закричал он, бросаясь ему на грудь. — А я?! Кто теперь за меня заступится?!

Он вцепился в него и бился своей непропорционально большой головой в грудь.

— А я?! — верещал Женек. — Петякантроп, а я?! Горе еле оторвал его от груди и бросился бежать по коридору, не оглядываясь, прижимая огромные ручищи к глазам.

— А я?! — верещал Пухарчук пронзительным голоском, бросаясь за ним. — А как же я?!

Всю ночь маленькое толстенькое тельце Женька содрогалось от рыданий.

— Женек, ну не надо… — умолял я его.

Как глупо. Чего не надо?… когда петлю затягивают на шее.

Теперь Ирке приходилось и сидеть на кассе, и играть в «черном». Видов был вынужден носить Женька на руках. Ему это было невероятно трудно, не под силу. После каждого представления он выдыхался и обзывал Пухарчука последними словами.

Женек совсем завял. Петякантроп, его любимый Петякантроп, который все годы обещал его расплющить, ныл и жаловался… его не было рядом. Заступиться было некому.

Пухарчук выплакал все слезы, забывал текст во время представления и срывал спектакль за спектаклем. Ирка отвешивала ему затрещины и не могла дождаться приезда девочки. Она уже получила две телеграммы и теперь махала ими перед Женьком и торжествующе кричала:

— Женечек, скоро девочка приедет, маленькая такая лилипуточка, и ты увидишь, каким должен быть настоящий лилипут, — и тут же срывалась на пронзительный крик: — И уж не таким плешивым чудовищем, как ты!

Прошло две недели после отъезда Горе. Видов зверствовал на сцене и лупил Женька за все на свете. Левшин, по настроению, заступался за Пухарчука, но получал от Ирки по голове и надолго замолкал.

Женек продолжал срывать спектакли. Он уже не слышал, когда к нему кто-нибудь обращался, а все плакал и плакал, вспоминая Петю.

В тот вечер я зашел к Женьку позже обычного. У него было непривычно прибрано. На столе — ни пирожков, ни бутербродов, пачка чая стояла не распакованная, постель заправлена, чего в жизни никогда не бывало. Еще на столе лежала подзорная труба и миниатюрный ножичек-брелок, который у него все время выпрашивал Петя. Женек сидел на кровати, его маленькое личико было сморщено от набежавших морщинок, маленький носик был красный от слез. Чемодан, набитый всякими безделушками, стоял рядом с ним.

— Ты куда собрался? — спросил я как можно веселее,

— А-а, — слабо улыбнулся Пухарчук, — это ты, паренек… Евгеша, — тоненько заплакал он, — передай этот брелок Пете, он ему очень нравился… а это, — поднял Женек подзорную трубу, — я дарю тебе… а водяной пистолет мы так и не купили. Я так мечтал о нем, мы с тобой и в войну не поиграли…

— Ты чего, парень? — обнял я его. — Тоже уезжать собрался?

— Ага, — кивнул как-то неопределенно Женек, еще больше морщась, и по этим морщинкам, как по желобкам, одна за другой катились маленькие сверкающие слезинки.

— Куда ты? — еле выговорил я. — Женек, а я? Куда же ты…

— Тебе, Евгеша, туда не надо, — ответил он так тихо, что я ничего не услышал.

— Я тоже уйду, — прошептал я. — Больше не могу здесь.

— Какие все злые, — затрясся Женек, закрывая маленькими ладошками личико. — Почему меня так все ненавидят? За что? В чем я виноват?

Мне нечего было ответить Женьку. Таких друзей, как я, надо живьем сдавать в анатомический музей.

— Евгеша, — попросил меня Женек. — Ты никому не говори, что я собрался уезжать.

— Да куда же ты на ночь?

— А я рано утром, — внезапно засияли глазки Женька. — Еще не решил, правда, но уеду обязательно… туда, где меня уже никто и никогда не обзовет, где нет злых людей. И еще я тебя попрошу, передай от меня Витюшке бабочку… она ему понравится…

Он протянул мне свою любимую огромную бабочку в горошек.

Какой же я был дурак, унося под мышкой подзорную трубу, бабочку и в кармане подарок для Пети. Мне еще хотелось спросить у него об операции, но, как всегда, не повернулся язык.

Женек закрыл за мной дверь, не раздумывая насыпал горсть таблеток в стакан, выпил и со счастливым личиком лег на неразобранную кровать.

— Да разве это бегемот?! — кричал Закулисный, бегая вокруг клетки. — А ну-ка, дай сюда буханку!

Он вонзил в хлеб иголки, одну за другой, и с размаху бросил буханку в раскрытую пасть Стелле.

— Ха-ха-ха! — засмеялись люди.

— Сожрал и не подавился! — веселились дети.

— Смотрите! — закричал Видов. — Как вон та обезьяна на нашего лилипута похожа.

— Она симпатичнее его в сто раз, — презрительно возразила Ирка.

— За что?! — закричал Пухарчук, бросаясь к бегемоту. — Что вы сделали?! Стелла же больше не вынырнет!

— А почему в зоопарке нет клетки с лилипутом? — ужаснулась Елена Дмитриевна.

— Да, да! — заволновались кругом. — Почему?

— Вот свободная клетка, — показала Ирка рукой. — Сажайте его туда!

Женька бросили в клетку.

— Теперь все — как и должно быть! — радостно потирали руки учителя и воспитатели. — Дети, быстрее, быстрее, бегите сюда! Это вам не какой-нибудь там бегемот или слон!

— Витюшка! — закричал Женек, хватаясь за прутья.

— Витюшка, выпусти меня отсюда!

Но Витюшке махали руками крошки, ему, как всегда, было некогда. Левшину надо было объять необъятное…

— Евгеша! — пытался разогнуть огромные прутья тоненькими ручками Пухарчук. — Ты ведь говорил, что ты мне друг, выпусти меня отсюда!

Но Евгеша стоял, смотрел и думал… Дешевый наблюдатель, и он не бросился на помощь.

Толпа ревела от восторга. В зоопарке появилось новое зрелище.

— Не надо… — стонал Женек. — Я ведь тоже человек!

Толпа бросала камни, Женек метался по клетке, его ширяли палками и кричали:

— Да разве это лилипут? Нас опять надули! Ах ты, чудовище, ты нам ответишь за все! Его надо отдать в цирк — отдрессировать.

— Дети! — захлебывались от восторга администраторы этого зрелища. — Хотите, он у нас сейчас полетит? Без всяких там веревочек, ниточек…

— Хотим! — раздался звериный рев.

— Петя! — из последних сил прохрипел Женек, про-тЯгивая окровавленные ручки к обезумевшей от жажды зрелища толпе. — Где ты? Петякантроп, спаси меня!

Горе прорывался сквозь толпу, но его подмяли и забили ногами.

— Спасите-е! — затрепыхалось маленькое тельце на лрутьях — и затихла жизнь в Человеке.

Мать увезла хоронить Женька в Находку. Ирка после всех разбирательств была в ярости. Витюшка погрузился в страшное оцепенение, лишь изредка вставая с постели, охая от боли в желудке.

Я до конца не мог поверить в случившееся. Все происходило как в страшном сне. Ирка пыталась напоить Левшина и затащить его в постель, но Витюшка, который плевать хотел на все на свете, плюнул ей в лицо.

— Кто следующий? — заплакал он.

Всю дорогу до Куралесинска Левшин думал о Женьке. Его смерть сломала начисто весь бесконечный Витюшкин оптимизм.

В Куралесинск я приехал только через год. Когда позвонил Левшину, родители, которые никогда не церемонились с теми, кто ему частенько звонил, вдруг спросили: — Простите, а кто это?!

Я представился. Мать зарыдала… Следующим за Женьком был Левшин. Я отказался в это поверить.

— Десятая палата, — сказала мне его мать.

На следующий день я пошел проведать Витюшку, наивно предполагая, что все окажется не так, что все это неправда. Я зашел в больницу и поднялся на второй этаж.

— Простите, — обратился я к дежурной сестре. — Где десятая палата? Виктор Левшин, может быть, знаете такого?

— А-а, Витюшка, — улыбнулась грустно женщина. — По коридору третья дверь.

— Извините, — еще раз обратился я к ней. — А это правда?

— Не знаю! — тут же оборвала она меня. — Проходите, не задерживайтесь!

Я подошел к палате. Сердце на мгновенье остановилось и, проклятое, чуть не разорвало грудь.

«Господи! Этого просто не может быть. Витюшке нет еще и тридцати…»

Я открыл дверь. В палате стояла всего одна кровать, на которой лежал незнакомый мне парень. Рядом с ним в белом халате сидел мужчина. Я растерянно поздоровался и вышел. Потом снова посмотрел на номер палаты.

— Простите, — вновь открыл я дверь, обращаясь к больному. — Вы не подскажете… мне сказали, что в десятой палате находится Виктор Левшин.

У парня, лежащего на кровати, страшно менялось лицо, он что-то пытался мне крикнуть, но до меня только долетал непонятный шепот.

Мужчина сделал мне знак рукой, чтобы я приблизился.

— Садитесь, — сказал он, уступая мне стул. — Я Витин отец.

Я еле устоял на ногах, отказываясь верить услышанному.

Передо мной лежал Витюшка. Ему сбрили усы, остригли длинные густые волосы, а его красивое продолговатое лицо, как и весь обезвоженный организм после перенесенных операций, стало неестественно маленьким, не его лицом, одни только глаза очень отдаленно напоминали, что это Витюшка, но в этих глазах даже угольки от некогда бушевавшего степного костра — и те погасли.

— Прободная язва, — тихо сказал отец и заплакал. — Три операции за последние полгода… весь желудок вырезали, — закрыл он лицо руками. — Я предупреждал его, а он гуляка был… все нипочем… связался с этой филармонией, чего ему дома не хватало! — бросил он на меня измученный взгляд. — Он вас все время вспоминал, вы же были его другом?

— Да, — прошептал я, и вдруг до меня дошло, что он сказал «был».

«Витюшка! — захотелось мне заорать. — Как же так?» А он лишь смотрел на меня своими большими тоскливыми глазами, и слезы катились по его прозрачной коже, Витюшка хотел мне улыбнуться, но не мог.

«Больно, — скорее догадался я, чем услышал его голос. — И никто не пришел меня навестить… и ты не пришел…»

«И ты не пришел… — вздрогнул я от его слов. — Никто не пришел».

Мое злое, недоуменное, забытое поколение.

«Витюшка! — вдруг захотелось мне хлопнуть его по плечу. — Еще не вечер!»

— Он все ждал, что кто-нибудь придет, — донесся до меня тихий голос отца, — а как попал сюда, все его забыли… он вас часто вспоминал, Женька… если б так не расстраивался, может, все и прошло, а то ведь нервы… Что ж ему дома не хватало? — уронил он голову в ладони. — Ничего для него не жалели…

«Витюшка, — смотрел я в его глаза. — Чем же я могу тебе помочь? Чем могу утешить тебя?»

— За что? — шевелил он губами. — Кому я сделал что плохого в этой жизни? Это несправедливо…

«Да, Витюшка… это несправедливо, как и все, что творится вокруг нас. Мне сейчас едва ли лучше, чем тебе…»

— Евгеша! Я хочу жить! — с трудом разбирал я Витюшкины слова. — Я не хочу умирать! Почему я должен умирать?

Я положил руку ему на плечо. Нет, передо мной был чужой человек, я разговаривал с ним и не видел Витюшку. Что я мог сказать чужому человеку такое, отчего ему было бы легче? И тогда мне стало по-настоящему страшно. Этот страх передался и ему, он закрыл глаза, чтобы больше меня никогда не увидеть.

— Я приду завтра, — сказал я этим людям, но они все поняли. Они поняли, что я не приду сюда больше ни завтра, ни через неделю… Меня никто не держал. Они привыкли к предательству.

— Прощайте, — поднялся я и закрыл за собой дверь.

Писатель стоял за дверью и ждал меня. Я подошел к нему, заглянул в глаза и спросил:

— Ну что, Писатель, как, по-твоему, страшно умирать?

— Мы с радостью засыпаем после хорошо прожитого дня, — ответил он дерзко и обреченно. — Наверно, так же и умираем.

Мне вдруг захотелось посмотреть, как будет умирать он, он, который мечтал о доброте и порядочности, не сумевший постоять даже за свое "я".