Юрий Коростелкин
      Гостиница  "Мухтар"
      Глава 1
      Трупиканка
      Зарплата. Хождение по церкви и моргам. Трупаниада. Что он за истины такие
      знает, какие я не знаю?
      Наконец-то мы получили деньги в школе "Экстернов", где работала наша фирма. Не куриные яйца и женские туфли, как в прошлый раз, и не простыни с обогревателями, как в позапрошлый.
      Вот они - живые деньги, и они топорщатся в твоем кармане. И можно прямо сейчас заглянуть в магазин, как бывало в достославные времена. И купить, допустим, вина.
      Я покупаю бутылку поддельного "Киндзмараули", Миша - "Пепси". Хреново конечно, когда твой лучший друг не пьет. Но еще хреновее, когда пьет, но об этом потом.
      Так заходим мы в один из дворов, что попались нам по пути, и пристраиваемся на детские качели в маленьком полисадничке. Откупориваем наши бутылки. Я - вина, Миша - "Пепси". И тут Миша вспоминает, что где-то поблизости есть медвытрезвитель, в котором он "отдыхал" когда-то.
      - Вон за тем углом их апартаменты, - показывает он на угол Каслинской и Калинина.- А забрали меня выходящим из бани, распаренного и тепленького.
      - Посматривай по сторонам, - говорю я Шушарину. И прикладываюсь к горлышку.
      - Треть бутылки!- восхищенно комментирует Шушарин, попивая "Пепси".
      Тут только я вспоминаю, что хотел в туалет еще в школе. Отдаю бутылку Мише и захожу за будку, на которой написано: "Высокое напряжение".
      "У меня у самого высокое напряжение", - думаю я и принимаюсь обливать стену будки, пока не чувствую, что за мной кто-то наблюдает. Поворачиваю голову и вижу буквально в пяти шагах от себя старуху. Она посверкивает глазами поверх своих очечков на резиночках, молча выказывая, таким образом, свое презрение.
      - Юный друг милиции. Не очень юный, - говорю я.
      Старуха не реагирует на мою провокацию и своим молчаливым присутствием выжимает меня со своей территории.
      - Пошли отсюда, - говорю я Шушарину, когда возвращаюсь к качелям, - а то пойдет "капнет" в ментовку.
      - Не капнет, - отвечает Миша и начинает с вызовом смотреть на старуху, гипнотизируя ее.
      - Боятся нынешние старухи молодых. Правда, бабка? - громко, чтобы она слышала, говорит он.
      И бабка, сверкнув еще пару раз глазками, решает убраться от греха подальше ближе к своему подъезду. Там она занимает выжидательную позицию, устроившись на лавке. А Мишка, подняв бутылку с "Пепси", жестами предлагает выпить бабке, дразня ее.
      - Все, хватит, Шушарин. Пойдем отсюда, - говорю я ему.- Выросли мы из этих штанишек... старушек.
      Беру за рукав Мишку, и мы покидаем наши качели.
      Через какое-то время, когда мы пересекаем дорогу и выходим на другую улицу, Шушарин говорит:
      - А помнишь, такая ситуация уже была. Только давно это было. Мы вот так же с тобой отливали в одном из двориков. Дело еще около церкви было. Помнишь?
      - Не помню, - отвечаю.
      - Мимо проходила старуха, только тогда они посмелее были, - продолжает он, - и, включив свой "матюгальник", обругала нас.
      Ты спокойно заканчиваешь с этим делом. Поворачиваешься. Отряхиваешь последнюю капельку прямо у ней на глазах и подчеркнуто не спеша начинаешь упаковывать свое хозяйство в ширинку. Затем делаешь вид, будто вытираешь "обоссанные" руки об одежду. И подаешь бабушке руку, будто бы для приветствия. Бабушка как сиганет от тебя, а ты ей вдогонку кричишь:
      - Я Родион Раскольников, бабка! Разрешите представиться!
      У Шушарина потрясающая память - память художника. Он может забыть, что ему нужно сделать на работе сегодня, но помнит все до мельчайших подробностей что его впечатлило когда-то. Меня раздражали иногда слишком частые его экскурсы в прошлое, хотя какая-то частица неординарности была в этом. Но сегодня его рассказ поднял во мне ностальгическую волну. И мне захотелось пойти послоняться по улицам, как прежде мы это делали.
      И хотя зарядил дождь, прохожие забрались под зонтики, улицы подопустели, мы с Шушариным куда-то бредем, переходим сначала одну дорогу, потом еще одну, пока не оказываемся во дворе, в котором раньше жили обкомовские работники. Эти дома когда-то охранялись милицией, сейчас здесь только подъезды с кодами. Мы находим уютную скамейку, в разросшемся садике, где не очень мочит, и пьем: я - вино, Миша - "Пепси".
      Смотря на Шушарина я в очередной раз удивляюсь: я пью - он не пьет, но пьянеет вместе со мной. "Человек нервического склада", как иногда я дразню его, и в этом есть большая доля правды. Он способен заряжаться чужими эмоциями или сопереживать чужое состояние. Да он сейчас в легком подпитии, как и я, хоть и не пил.
      Но стоит ему сделать хотя бы глоток спиртного, как из человека он превращается в дебила. В полного дебила, которого носит нелегкая в погоне за навязчивыми состояниями. Жизнь для него становится "военной тропой", где его подстерегают разного рода опасности. От кого-то ему надо прятаться, таиться, "ложиться на дно", от кого-то бежать, куда глаза глядят.
      Невостребованные "любови", "любови" прошлого начинают доставать его, и тогда он замыкается на них. И вот ему уже начинает казаться, что только с ними у него было что-то настоящее.
      В эти моменты он и делает самые большие глупости в своей жизни: едет черт знает куда, в другие города, творит черт знает что, устраивая разборки с мужьями.
      Два сотрясения мозга. Выбиты все передние зубы. Несколько приступов белой горячки. И даже "шизовка" за плечами.
      До 28 лет не пил, ну, а затем пять лет запои - с маленькими просветлениями.
      Потом долгое время восстанавливался, напоминая мне марсианина, потому что не понимал, что вокруг него в этой жизни происходит. Ну и вытекающие отсюда последствия: неуверенность в себе, напряг в отношениях с бабами, хотя до этого был весьма амбициозным малым.
      Сейчас вот уже скоро год, как Мишка совсем не пьет и начинает походить на себя прежнего, хотя...
      - Пошли в морг - предлагаю я Шушарину.
      - Пошли, - тут же соглашается он.
      Посещение морга - это не плод наших больных фантазий. Просто наша фирма работала там прошлой весной, делала интерьер прощального зала, где маслом на стенах были написаны фигуры двух скорбящих матерей. Захотелось еще раз посмотреть, что там "намазали" наши художники. Уж очень хвалили тогда нашу фирму.
      Еще издали мы замечаем одного из сторожей морга. Он еле живой, едва волоча ноги, покидает территорию горбольницы.
      Это он тогда, в первый день нашей работы, дежурил здесь. Это он, разговаривая все больше загадками, приоткрыл нам завесы и тайны этого заведения, куда обычно не проникает взгляд постороннего человека.
      - Холодильник сегодня, ребята, пуст, - помнится, начал он наше посвящение. - Только три покойника в наличии имеется. Но вот случится перемена погоды или магнитная буря какая, - пачками повалятся. Ложить будет некуда. На каталки сваливать будем.
      Затем открыл холодильник, и показал нам. Где я и увидел желто-синие ступни "жмурика", лежащего около входа. И отвел взгляд в сторону.
      Сторожу понравился тот эффект, который он произвел на нас, и тогда он решил пойти дальше.
      Он закрыл холодильник на защелку и открыл дверь в разделочную.
      - Вот здесь, - показал он, всем своим видом излучая добродушие, потрошат клиентов, моют, одевают, а потом гримируют. В общем, сами увидите.
      - А что это за склянки, а в них что-то в жидкости плавает? - спросил любопытный Шушарин.
      - Почки кажись, - близоруко прищурившись, ответил довольный собой сторож.
      После вступительной лекции и экскурсии Паша - я вспомнил его имя! познакомился с каждым из нас, пожимая нам руки. Предложил попить чаю, но все, а нас четверо было, дружно отказались.
      Я, помнится, пошел искать туалет и потом долго мыл руки, так и не решившись воспользоваться внешне чистым полотенцем. Все здесь - стены, предметы, руки сторожа, я ощущал это кожей, - имели какой-то характерный налет. В воздухе стоял запах разложения, деться от которого было некуда.
      Когда я вернулся, то увидел странную картину: Шушарин был один в прощальном зале - художники вышли на улицу подышать воздухом - и приоткрыв дверь в холодильник, рассматривал покойников.
      Позже, уже несколько недель спустя, я спросил у него: - Что тебя тянуло так подолгу рассматривать "жмуриков"?
      На что он ответил:
      - Не подумай чего, никакого оригинальничанья. Просто, когда мой дядька умер, последнее выражение его лица - в гробу - запало мне в душу. Долго я не мог отделаться от того впечатления. И вот решил преодолеть себя, и больше меня не мучают кошмары.
      - Не жизнь, а сплошное преодоленье, - в некотором раздражении подумал я, в то время как Шушарин рассказывал о том, что в этом зрелище - когда много покойников, - есть что-то завораживающее. Правда, когда их много, происходит обезличка каждого в отдельности. Каждый в отдельности больше не существует. Зато видишь большой такой лик смерти и делаешь шажок в запредельное...
      - Ну, все с тобой ясно, - сказал я тогда ему. - У меня на язык просятся такие слова, как "фобия" - в общем, диагноз.
      - Больше я тебе ни о чем рассказывать не буду, - сказал Шушарин. И конечно соврал, потому как вокруг всех его фобий было много еще разговоров.
      В общем, всю эту эпопею с моргом мы назвали "трупиканкой" в честь популярного в народе мексиканского сериала "Тропиканка". А "трупониадой" прозвали наши работы по моргам, потому что были еще заказы...
      И вот мы приближаемся к входу в морг, где висит табличка, сделанная нашими художниками: "Морг такой то" и расписание работы.
      Страхи и напряжение, связанные у нас с этим местом, давно прошли. За месяц работы здесь мы такого насмотрелись, что пронять нас было уже нечем.
      Видели, правда одним глазком, как "потрошат" покойников. И эти фартуки на патологоанатомах, все в крови.
      А один наш художник, так тот даже и принимал "жмурика". Дело было ночью. Приехала "труповозка", а встретить клиента некому: Пашка-сторож валяется на своей кушетке вусмерть пьяный. И художнику Борьке пришлось отложить кисточки и искать ключи от холодильника.
      - Представляете, - рассказывал он (эта история потом стала своеобразным морговским хитом), - привозят к нам "жмурика" в чем мать родила. Прикрыт только одной простыней. Простыня соскальзывает, пока я его на каталку забрасываю. И я вижу у него между ног невероятных размеров половые органы. То ли яйца у покойников распухают - белок быстрее всего разлагается, - то ли, действительно, гигант из жизни так рано ушел, - вслух рассуждал он.- Но после этого, мужики, я не знаю, что мне с пипиской своей делать. Страшно подойти теперь к собственной бабе: а вдруг она лучше видела, чем мой заморыш?
      Борька врал, что ему страшно, он и в морге завел себе пассию. И все шарохался с нею по кабинетам и подвалам.
      Ну, а у Пашки постоянно требовал халявского спирта за то, что прикрыл его тогда.
      И так, входим в морг. И нас никто не встречает. За загородкой, где обитают сторожа, вовсю работает черно-белый телевизор. На топчане валяется пьяный мужик, укрытый с ног до головы грязной простыней. В какой-то момент я даже подумал: "Уж не покойник, ли?". Но по спиртовым испарениям, несущимся из того угла, а потом и по дыханию понял, что не покойник.
      Так никем не замеченные, мы проходим в прощальный зал. Не спеша разглядываем роспись и остаемся довольными увиденным.
      Я прелагаю Шушарину заглянуть в холодильник, но он отказывается.
      - Что так? - спрашиваю я. И чтобы его пошокировать, сам заглядываю туда.
      Уже на улице он интересуется:
      - Ну, что там?
      - Где? - спрашиваю, хотя понял, что он имеет виду. И после короткой паузы говорю ему:
      - Баба лежит, молодая, красивая, голая, едва прикрытая простыней. Больше всего на меня произвела впечатление, - продолжаю, - ее застывшая окаменелая грудь.
      - Правда, что ли? - спрашивает Шушарин, хотя по выражению моего лица понимает, что я "прикалываюсь".
      - Граждане некрофилы! - тогда обращаюсь я к нему- Калитка нараспашку! Бери любой труп, на любой вкус, и делай с ним, что хочешь.
      - Спасибо не надо. Желание уже прошло, - неожиданно остроумно отвечает Шушарин.
      И мы направляемся к церкви, которую недавно открыли при больнице.
      Когда-то давно это была церковь. Потом при известных обстоятельствах, в тридцатых годах, когда убрали купола и разрушили колокольню, превратилась в больничный корпус. И вот опять уже церковь.
      Все, на что хватило средств этому приходу, так это сделать шикарные деревянные двери с крестом над ними, да насадить неестественно маленький для такой объемной крыши куполок в виде луковки.
      Внутри помещения две сообщающиеся комнаты. Сколько же здесь перепланировок было! Как в государственных учреждениях, беленые потолки и крашеные стены. А на стенах - иконы, как потом выяснилось, большей частью из дома прихожанами принесенные.
      В центре дальней комнаты иконостас.
      И одна немолодая прихожанка с черными, как смоль, волосами - ни один седой волосок не выбивался из-под ее платка - взялась рассказывать нам, да складно так, эпосом повеяло от этого рассказа, о том, что сделан был этот иконостас одним умельцем из Томской области - другом отца Владимира, батюшки этого прихода.
      -"Последний иконостас свой делаю", - сказал умелец, - рассказывает нам она. - Сделал его, переслал нам его в контейнере и помер в скором времени. Так что, вот такая красота стоит у нас в церкви - память его рук.
      Я так не считаю. "Вскусовщинкой" попахивает от этого творения. Но мне приходится кивать в такт ее голосу. Зачем рушить приходскую легенду?
      Затем взгляд мой натыкается на расписание церковных служб, написанное от руки. И меня удивило, когда я прочел, что в следующее воскресенье в восемь часов крестный ход будет.
      - Как же так, - спрашиваю я ее.- Раньше крестные ходы вроде только на Пасху были.
      - Нет, - отвечает она, - сейчас во многих церквах, каж-ную неделю крестные ходы бывают. Много нечисти, бесов скопилось, которых от людей отгонять надо.
      - А сквернословят как, распутничают, пьют, - слышим мы другой голос рядом с собой.
      Это старуха в модных кроссовках на толстой подошве (видимо, за внучком донашивала) подошла к нам.
      Она обвиняет весь мир в падении нравов. И непонятно почему затеяла разговор о путанах, что обитают около гостиницы "Центральная".
      - Что это она так резво? - шепнул мне на ухо Шушарин.
      - Видимо, сама грешна была, - отвечаю я и показываю на парня, что стоит с видом послушника в углу комнаты.
      В руках у него старая церковная книга. А на лице печать благолепия, действительно благолепия, отличающего его от старух.
      "Что же за истины он такие знает, о каких я не знаю, - думаю я.- Не верится, глядя на него "зеленого", что он знает что-то такое, чего я не знаю".
      Потом подумал: "Может он афганец какой-нибудь... прошедший через горнило войны. Или закомплексованный молодой человек, жизнь которого обделила чем-то?
      Какое такое несчастье приключилось с ним, что он вот так вот самозабвенно углубился в свою книгу?
      И несчастье ли?... если у него такое просветленное лицо?".
      И мне вспомнился один мой знакомый актер по фамилии Сладченко. Как-то он рассказал мне, что ему было видение. Поначалу я не поверил (уж очень веселый был у него нрав). Но потом понял, что не прикалывается.
      Так вот, видение ему случилось после длительного запоя. И, что интересно, рассказывал он мне:
      - Человек я с фантазией. Но видение, которое мне пришло, было точно таким же, о каких мне рассказывали впоследствии бабушки в церквях.
      В серебристых одеждах - почему-то я сразу же понял, что это Бог - в образе старика явился ко мне. Посмотрел на меня испытующе и сказал: "Брось пить". Зло сказал: "Брось пить". В виде приказа.
      И теперь вот уже скоро семь лет, как я не "потребляю". И стал верующим человеком.
      "Может, действительно, "что-то такое" должно случиться с человеком, чтобы он поверил в Него, - думаю я, глядя на этого послушника, который все также стоит, не меняя позы.- Или, может быть, такие вещи случаются с глубоко несчастными людьми?"
      "Гордыня, говорят ваши постулаты - грех, - продолжаю размышлять я.- Ну, а гордость? Это что, плохо? Ни у кого ничего не просить, даже у Господа, если он есть. Это что, плохо?
      Ну ладно, целый монолог гордеца в духе Достоевского "спроворил". Не такой уж я гордый".
      И по крупицам начинает всплывать в памяти история, что произошла со мной в ранней юности, когда я залетел в "ментовку".
      Да, мне грозил тогда срок, и срок немалый. "Хулиганка".
      И вот за несколько дней до суда со мной приключились странные для меня события. Я ехал в троллейбусе. И вдруг как-то разом почувствовал свою беспомощность в этой жизни. Судебный маховик мог смолоть меня, как щепку. И мне ничего не оставалось, как ждать своей участи.
      Я проникся необыкновенной добротой к миру. Я ощутил вину перед ним. Я пропускал вперед всех женщин, когда выходил из троллейбуса. Я любил всех прохожих. Я любил жизнь.
      Я говорил себе, что это мне месть за то, что я вразрез со всем миром живу. И обещал себе исправиться.
      Но в глубине души я знал, что это ложь. В глубине души я все-таки любил себя. И заигрывал, таким образом, с теми высшими силами, что должны были решить мою судьбу в ближайшие дни.
      Вскоре мы выходим с Мишкой из церкви. И я чувствую облегчение, как всегда чувствовал, выходя из этого заведения.
      На улице все так же льет дождь, и Шушарин заторопился к "теплой" Вике "под крылышко".
      Я вспоминаю, что у меня на донышке вино осталось. Чуть углубляюсь в одну из больничных аллей. Достаю из внутреннего кармана пальто бутылку. И выпиваю.
      Хмеля как такового нет. Просто обостряются чувства.
      И я иду шляться по городу, купив в ближайшем ларьке еще бутылку вина.
      Глава 2
      Гостиница "Мухтар"
      Кладбище. Гостиница "Мухтар".
      Открываю глаза и вижу за окном кусок хмурого неба.
      "Надо купить, наконец, шторы, - думаю, - а то живу как босяк. Можно, конечно, дать задание Машке - все-таки дизайнер. Но это значит сделать ей еще один аванс на будущее. А мне этого делать пока не хочется".
      "Господи! - вспоминаю, - Да сегодня же шестнадцатое - день смерти отца. То-то я проснулся в состоянии знакомой тревоги, будто забыл что-то. Нужно идти за машиной. А выползать из-под теплого одеяла не хочется... Опять же ограду не поправил, как обещал матери. Но все последние дни лил дождь".
      - Вот так и живем, отец, - почему-то вслух говорю я. И, спустив ноги с кровати, сел, обмотавшись одеялом.
      Я и раньше, бывало, вот так же беседовал с отцом. Но в последнее время это случалось все реже. Все же двенадцать лет прошло.
      Хотя отец твердо "сидит" во мне и моей памяти. И особенно я ощутил это нынешним летом, путешествуя с сыном по нашим уральским озерам. Я ловил себя на мысли, что так же, как отец, держу руль во время езды, так же, как отец, пьянею от скорости, так же, как отец, ору песни во всю свою луженую глотку, и всегда настроен на приключения.
      И когда мы с сыном попытались угнать трактор, вернее, не угнать, а прокатиться на нем, мне вспомнилась в тот момент история, которая произошла с моими родителями, а значит и со мной в моем детстве.
      Отец с мамой тогда были заядлыми путешественниками, то есть ни одной субботы и воскресенья не проходило, даже если лил дождь, чтобы мы не выехали "на природу".
      И вот, в одну из таких поездок - а выбирались мы обычно на двух-трех машинах - по пути на озеро мы заехали в одну татарскую деревню. Кажется, остановились, чтобы попить воды у колодца, и вспомнили, что забыли дома уже порезанное и вымоченное в уксусе мясо для шашлыков. Тут как раз переваливающейся походочкой прошла стайка гордых гусей.
      Кто-то сказал: "Вот и мясо идет". И в каком-то хулиганском раже отец хватает гуся за шею - да не ловко как-то так получилось. И засовывает его, трепыхающегося, в багажник, всполошив всю гусиную стаю.
      После этого устраивается смешная погоня в лице одной бабки, которая выбегает за околицу и грозит хворостинкой вслед отъезжающей машине. Примерно через километр от места происшествия отец останавливается. И выпускает "с миром" гуся из неволи. Гусь ковыляет пару метров, прихрамывая - видимо, все же "примяли". Но потом приосанивается и идет к себе восвояси, гогоча по-своему, по-гусиному.
      Так вот, история эта с гусем как две капли воды похожа на нашу историю. Тот же импульс, что двигал тогда отцом, двигал и нами в похожей ситуации.
      Едем по проселочной дороге с озера Миассового на озеро Аргази. Кругом засеяны поля, уж не знаю, какой культурой, а в "чистом поле" стоит трактор без тракториста.
      - Артем, - спрашиваю я у сына, - ты катался когда-нибудь на тракторе?
      - Нет, - говорит он.
      Я останавливаю машину, и мы подходим к трактору. Решаем прочесать рощицу, что находится неподалеку. "Может, - думаем, - там в тенечке наш тракторист отдыхает".
      Но тракториста нигде нет. Вообще в округе никого не видно. И тогда мы с сыном "седлаем" наш трактор, и пытаемся завести его.
      После ряда манипуляций с зажиганием агрегат было дернулся пару раз. Но поехать "не захотел". Мы попытались еще раз завести его, но опять безрезультатно.
      "Ну, и черт с ним", - решили мы и пошли назад к машине. Для нас это было не важно. Нам важен был сам факт того, что мы могли это сделать.
      Ну, а уже потом я понял, что история с трактором была как бы продолжением отцовской истории с гусем. Артема ждут другие истории. Но что-то нас троих, родственников по мужской линии, связывает.
      - Вот такие примерно мысли, отец, бродят в моей голове, - говорю я, опять вслух, как бы подытоживая свои размышления.
      Хотел было сбросить с себя одеяло и пойти умыться, но вспомнил маму.
      Последнее время она начала гордиться мною, непонятно, правда, почему. Повторяет стариковскую фразу, что отец, глядя на меня, сегодня порадовался бы.
      Это странно для мамы - она никогда не была любительницей общих фраз. Хотя... возраст, наверное, подошел. Когда хочется жить с приятным сознанием, что у тебя все сложилось в этой жизни.
      - Не знаю, может быть, и порадовался, глядючи на меня, - продолжаю я этот странный утренний разговор.- А вот я что-то не слишком доволен собой. Деньги? Да, есть. Вернее, бывают. Но в этом ли дело?
      Мне кажется порой, что я способен на что-то большее в этой жизни. Только вот не знаю, на что.
      Ты думаешь, мол, все задаются этими вопросами. Не я первый.
      Да, не я первый. И все же это мои вопросы.... И мне их решать.
      В назначенный час я сначала заезжаю за дедом, а потом и за мамой. И мама, как это ни странно для нее, уже готова. И мне остается только взять плетеную корзинку из ее рук, откуда торчит горлышко "Смирноффа". Да захватить ведро с веником и тряпкой, чтобы помыть памятник.
      Без особых хлопот мы рассаживаемся по местам. И пока не тронулись, мама перечисляет вслух, что взяла с собой: ветчина, помидоры, блины, водка, зелень. И когда дошла до салфеток, я понимаю вдруг, как она готовилась к сегодняшнему мероприятию.
      - Еще цветы надо купить, - уже по дороге вспоминает она. И всю оставшуюся часть пути до кладбища мы проводим в молчании.
      У въезда на кладбище встрепенулись, увидев церковку.
      - Быстро ее поставили, - говорит дед и принимается с интересом рассматривать ее.
      - Да, быстро, - отвечаю я.- А креститься кто будет на церковь? А, дед!
      - А! - отмахивается он от меня, как всегда делает, когда не знает, что ответить.
      - Ну что Вы машете рукою? - продолжаю я играть роль веселого внучка.-Что, Вы, когда жили в деревне, проходя мимо церкви, не крестились что ли!?
      - Крестился, - отвечает дед. - Но тогда время было другое.
      А потом завернул что-то такое "лохматое", смысл которого сводится к словам: "А в персте ли дело?".
      "Ничего себе, - искренне обрадовался я.- Так у меня дед философ: не в персте, говорит, дело".
      А дед сразу же оживает и показывает нам на памятник генералу авиации, мимо которого мы проезжаем. Он знает кладбище - особенно первые его кварталы, где покойники покруче - почти наизусть. Кладбище после смерти бабушки стало для деда одним из маршрутов прогулок.
      Скоро мы приехали, и мама подходит к памятнику на могиле отца. И нежно, по-женски, рукою проводит по фотографии, здороваясь таким образом с ним.
      Я тоже про себя говорю: "Привет, отец". И вспоминаю почему-то, как мы с бабушкой по отцовской линии, когда я был еще маленьким, несколько раз приходили на кладбище прибрать могилу какого-то родственника. Как бабушка рассказывала мне о душе, которая отлетает от тела человека после его смерти. И будто бы с небес незаметно наблюдает за нами. По праздникам прилетает на землю. И когда видит своих родственников, то радуется там, на небе, за них.
      Я не знал тогда, верить мне этим рассказам или нет. Отец, помнится, только посмеивался про себя, слушая бабушку.
      Но семя, брошенное в детстве, все равно дает всходы. Что впечатлило человека в нежном возрасте, навсегда западает в его память. Вот я не верю всему этому, но когда сказал: "Привет, отец", поймал себя на мысли, что обращаюсь как бы к небесам, где душа отцовская, по моим детским представлениям, обитает.
      Не верю, но каждый раз мысленно - и это происходит независимо от меня возвращаюсь к тем детским образам.
      - Надо делать ограду, - выплывает откуда-то голос деда.
      - Да, - очнувшись, соглашаюсь я. И не могу не отметить, как он сразу же молодеет, когда разговор заходит о деле.
      - Здесь разворачивался грузовик и кузовом примял вот этот столбик, оживленно жестикулируя, ведет свое расследование дед.
      - Слушай, что тебе надо сделать, - дергая меня за рукав, говорит он.
      И меня почему-то в этот момент задевают командирские замашки моего деда.
      - И так все ясно. Что тут много мудрить? Приеду и сделаю, - отвечаю я.
      - Ну, как знаешь. Как знаешь, - обиженно отвечает дед.
      А мать с укором смотрит на меня.
      - Ладно, ребята. Давайте-ка лучше помянем отца, - примирительно говорю я. И достаю бутылку водки из корзины.
      Мама с ужасом спрашивает:
      - Ты что? Тоже будешь? Ты же за рулем!
      - Да нет, ребята. Это я вам наливаю, - отвечаю я.- Сегодня я буду ухаживать за вами.
      Пока мы едим и пьем, на запах блинов прибегает какой-то бобик. При более детальном рассмотрении, оказывается, что бобик - попрошайка, со всеми соответствующими повадками.
      Он скромен и не лезет к вам под ноги, но все время в поле вашего зрения и заглядывает вам прямо в душу своими печальными глазами.
      "Как ему не бросить кусок, когда тебя охватывают лучшие чувства на могилах своих родственников?" - думаю я.
      И мама, как-будто услышав меня, тут же бросает ему блин - правда без мяса, - к которому он не спеша подходит и также не спеша ест.
      - Что такое собаке блин?- говорит мама и бросает еще один.
      А я думаю, что пословица эта совсем не подходит к этой сытой кладбищенской собаке. Вот голодные псы, - так те просто на лету глотают пищу, не то что этот лоснящийся от жира "кубик".
      - Гони его! Хватит уже, - бросает в раздражении дед. И делает угрожающее движение в сторону пса. Тот, не очень-то испугавшись, лениво отбегает на несколько метров. Понимает, что ему здесь больше "не обломится". И не спеша трусит дальше в поисках новой кормушки.
      В этот момент я думаю, что тому, из-за кого мы приехали сегодня сюда моему отцу, - мы уделяем мало внимания, или лучше сказать - нашей памяти. И прошу деда (это первое, что пришло мне на ум) рассказать, как он выдавал мою мать замуж за моего отца. Вернее, не хотел выдавать.
      - Отец твой, - сразу же начинает оправдываться дед, - старше был твоей матри... матери, - поправляется он (до сих пор деревенский сленг, хотя дед с двадцати лет живет в городе, дает о себе знать).- Кажется, на восемь годов? - спрашивает он у мамы.
      - Угу, - кивает она, перекладывая в новом порядке цветы на могиле.
      - Что ты хотел? Восемь годов- это большая разница.
      - И потом, - продолжает он, - ходили о нем разные разговоры.
      - Какие? - спрашиваю я. Хотя сразу же понимаю, что тут замешаны были женщины.
      Дед говорит:
      - Какие, какие? Веселые были разговоры.
      И мне вспомнилось, как мама по молодости ревниво листала альбомы отца с фотографиями его прошлых женщин. Она все высмеивала их, говоря отцу, что у него дурной вкус. Но к какому-то времени ликвидировала их. А может быть, они попросту растерялись.
      Вся отцовская прошлая жизнь окутана была для меня тайной и ревностью. Ходили слухи, что где-то у отца есть сын, - от той пышнотелой и глазастой женщины, чью фотографию до какого-то времени я видел в альбоме.
      - Ну, а потом твоего отца признали все, - говорит дед.- Лев Матвеевич был человеком.
      И это было так. У деда сложилось с годами стабильное уважение к моему отцу.
      Ну, а вечером, когда мы сели с мамой вдвоем - помянуть отца, - мы разговорились. И мама поведала мне много интересного. В том числе и о своих сердечных делах.
      С детства в памяти застрял один эпизод, когда мама решила пооткровенничать со мною. Я не помню, сколько мне было тогда лет. Помню только, что в ее сбивчивом рассказе фигурировал какой-то ленинградец, ухаживавший за ней. Я всегда был на стороне мамы, чего бы это ни касалось. Также и в этой истории. Но в какой-то момент подумал: "А как же папа?".
      Мать, помнится, уловила это мое настроение по моим глазам и вовремя одумалась. Папе теперь в ее рассказе отводилась главная роль, а ленинградец сделался просто хорошим знакомым. Я, разумеется, будучи ребенком, тут же поверил ей. Но в глубине души понимал, что это неправда.
      И вот уже много лет прошло со дня смерти отца, а уж тем более - со времени того рассказа мамы о ленинградце. Но я в этот вечер опять ощущаю себя тем самым маленьким мальчиком, которому хочется верить в непогрешимость своей матери.
      И хотя мама и говорила, что так ни разу и не изменила отцу (и, скорее всего, так оно и было), ленинградец тогда разбередил ее воображение.
      Важно ли это: изменила - не изменила? В мыслях ли изменила? Или не изменила вовсе?
      В жизни ее, как в жизни каждой женщины, определенное место занимали мужчины. Да, я знаю, что между отцом и мамой были непростые отношения. Было все, что бывает в браках, и не в самых худших. "И дай мне Бог, - почему-то подумал я в этот вечер, - найти такую же близость, какую нашли друг в друге мои родители".
      Ну, а утром мама проснулась в хорошем настроении. Обещанная дедом магнитная буря прошла мимо нее, и она встала помолодевшей лет на десять. Кое-как заставил ее позавтракать - ох, уж это поколение! - и она тут же, чтоб не быть в тягость, убежала домой.
      После двухмесячного почти тотального безделья появилась работа. Поступил заказ на фирму, и мне надо сегодня выглядеть, как прежде, "с иголочки". "Где моя почти "сукинсыновская" уверенность в себе?" - думаю я, примеряя костюм. Делаю серьезные физиономии перед зеркалом, и что-то мне подсказывает, что у меня сегодня все получится.
      На улице стоит странная погода. Прошел теплый проливной дождь. Хотя еще вчера было холодно, и никаких признаков "бабьего лета" не было и в помине.
      Дождь залил все вокруг, в том числе и дорогу, по которой я иду в гараж. И когда я, наконец, добираюсь до него, то вижу что сохранить ноги сухими, а брюки чистыми мне так и не удалось.
      - Ну, и хрен с ними, - думаю я, пока открываю замок гаража. - Стихии сегодня нам будут только на пользу. Они объединяют людей, и мы используем их для психологического контакта с клиентом.
      "Клянусь своей коллекцией, - говорю я себе, - что накручу клиенту на смету за мои грязные штаны", - и подмигиваю Ленину на портрете, что висит у меня сразу же у входа в гараж.
      Я подобрал этот портрет, кем-то выброшенный, около одного семейного общежития. Не поленился, помнится, и притащил сюда.
      С того времени и началась моя гаражная коллекция - портретов, табличек, планшетов и вывесок, которые я с некоторых пор собираю.
      Есть у меня портрет Феликса Эдмундовича Дзержинского, простреленный настоящими пулями. Это менты по пьянке развлекались, стреляя из табельного оружия по своему "пахану". А мой друг, работающий в этом же учреждении телефонистом, зная о моей коллекции, принес мне его.
      Есть и планшет с застольной речью Сталина по случаю празднования Дня Победы, чудом сохранившийся до сих пор, с текстом: "Я пью за русский народ, ибо у него есть характер, ясный ум и совесть...". Этот планшет я увидел над козырьком проходной рыбного завода. И непонятно было, на заре перестройки, кто мог повесить его туда?
      Может, конечно, "сталинист" какой объявился, - подумал я тогда.- А скорее всего - заводской художник от скуки решил "приколоться", откопав планшет в загашниках мастерской.
      Несколько дней мы с Шушариным, помнится, облизывались, глядя на такой антиквариат. И вот в одно из воскресений, пока никого не было на проходной, сподобились.
      Планшет оказался огромным - три метра длиной и метр шириной, - добротно оббитым жестью. И пока мы несли его, все, кто встречался нам по пути, оглядывались вслед.
      Особенное удивление мы вызвали, когда проходили по территории Клуба собаководства, где владельцы собак, привязав своих "меньших братьев" к трибунам, играли в футбол.
      Увидев нас, они остановились, видимо, подумали, что планшет предназначен для нужд клуба, и очень удивились, когда мы прошли сначала мимо них, а потом скрылись за железнодорожным полотном.
      Есть у меня, тоже редкая в своем роде, табличка, которую я "увел" с одной небольшой церквушки, что находится при больнице. На толстом картоне написано от руки: "Храм закрыт. Не стучите". Особенно мне нравится вторая часть текста, стреляющая по каждому кто прошел время очередей, скандалезная - "Не стучите".
      Планшет "Окно ГАИ" с фотографиями моих бывших жен в разделе "Нарушители".
      Но жемчужиной моей коллекции будет считаться еще не снятая, но уже присмотренная мною в том же Клубе собаководства вывеска "Гостиница "Мухтар"".
      Как-то я шел из гаража, как всегда мимо Клуба собаководства. Взгляд мой привычно блуждал по знакомым предметам, встречающимся ежедневно на моем пути - прогнившая трибуна, футбольные ворота, площадка с препятствиями. И вот неожиданно мой взгляд натыкается на неприметное одноэтажное здание, что стояло немного поодаль, но на территории клуба. А наверху этого здания, под самым козырьком, - веселая вывеска: "Гостиница "Мухтар"", мимо которой я столько раз проходил, но почему-то не замечал ее.
      "Почему, интересно, гостиница "Мухтар""? - подумал я тогда. Хотел, было у кого-нибудь спросить. Но никого поблизости не было; лишь группа из людей и собак, копошилась на одной из дальних площадок.
      И так размышлял я, пока шел домой: "Следуя логике названия, получается, что гостиница эта - для приезжих собак? Где же тогда проживают люди... их "двуногие братья", пока собаки "прохлаждаются" по гостиницам? Надо будет спросить у кого-нибудь из местных старожилов", - подумал я. И через пару дней имел полную информацию об этом заведении.
      Оказывается, здание предназначалось для случки собак. Как уж эти случки там происходили, не знаю. Со временем здание превратилось в распивочную, где гуляла "головка" клубного руководства. И поговаривали, что гуляла буйно, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
      Сейчас здание "на клюшке", на огромном замке, и окна зарешечены. Говорят, там хранится теперь всякий клубный хлам, и вскоре его должны сдать в аренду.
      "Надо снять вывеску, - подумал я. - Все равно она используется не по назначению. А вот в моей "гаражной коллекции" может появиться новый, и, может быть, лучший экземпляр".
      С кражей, вернее, со снятием вывески, все задержалось на полгода. Сначала все не было времени, а потом анекдот с вывеской как бы потерял свою актуальность. Но мой тринадцатилетний сын, который обожает подобные истории, напомнил мне об этом. И, чтобы не прослыть "трепачом" в его глазах, я и решил вместе с ним и Мишей спроворить это мероприятие.
      Был выбран день. Дело происходило поздней осенью. Ночами, помнится, тогда выпадал обильный мокрый снег, а днем он таял.
      За день до назначенного срока мы сходили в разведку. И осмотрели все возможные подходы к зданию. Особое внимание уделили сторожевой собаке. Которая на деле оказалась глупой, необученной овчаркой, хоть это и был Клуб собаководства. Дело, правда, осложнялось тем, что на территории клуба находился пункт приема цветных металлов и парковалось несколько не очень новых импортных машин.
      Словом, план был такой: мы вдвоем с Мишей минуем светящееся окошко, где, по нашим расчетам, должен находиться сторож. И по пожарной лестнице забираемся на крышу административного здания. Оттуда - благо здание невысокое, в один этаж - прыгаем на территорию клуба. И находим около дальнего забора лестницу, стоящую здесь с незапамятных времен, будто бы кем-то специально для нас приготовленную. Далее с помощью этой лестницы мы снимаем вывеску. И с помощью этой же лестницы возвращаемся на крышу того же здания, откуда и совершили наши преступные прыжки. Потом опять же по пожарной лестнице спускаемся. Где нас поджидает в специально отведенном месте мой сын, стоящий на "шухере" с фонариком в руках и планом отступления в случае срыва операции.
      В двенадцать часов ночи мы легли спать. Ну, а в полтретьего проснулись от звона будильника. Наскоро попили чаю. И я надел на Артема два толстых свитера под куртку. Взяли с собой необходимый инструмент.
      И пожалели, когда вышли на улицу, что сами с Мишей не оделись по погоде. Потому что на улице дул сильный ветер со снегом. Начиналась настоящая метель.
      Мы кутались в наши куртки и немного "мандражировали" перед неизвестностью. Для нас для всех это была первая кража, не считая мопеда, сворованного Шушариным в детстве.
      Но вот скоро мы оказались у цели, и сначала все шло по плану. Мы незаметно, как чингачгуки, миновали светящееся окно и по пожарной лестнице забрались на крышу. Оттуда, повиснув на руках, чтобы сократить высоту нашего полета, прыгаем в темноту друг за другом. Оба оказываемся на карачках; меня так кидануло в кустарник, но ноги целы. И затихаем на время, прислушиваясь, не наделали ли мы шума своими прыжками.
      Все в порядке - шума мы не наделали. И мы пробираемся к лестнице мимо старой "бээмвешки" и груженого непонятно чем "уазика". В этот момент я налетаю на какую-то тележку, которую не заметил в темноте. И сильно ударяюсь ногою об нее. Раздается глухое "б...!", и Шушарин падает на землю, увлекая меня за собой. Ему показалось, что в административном здании началось какое-то "брожение". И действительно, в скором времени загорается тусклый свет - должно быть, где-то в коридоре.
      "Неужели так глупо погорим? - подумал я.- И, чтобы не быть покусанными собакой, нам придется сейчас перемахивать через ворота, единственное место здесь, не огороженное колючей проволокой? А еще хуже, если сторож вытащит "берданку", да еще сдуру пальнет по нам". Но через пару минут свет выключился, и мы поняли, что опасность миновала.
      - Что, Юрок, "забздел"?- шепотом говорит мне Шушарин, и хитрая ухмылочка проползла по его лицу.
      - Забздел, забздел, - отвечаю я ему.
      - Ну, тогда пойдем дальше, - говорит мне Шушарин и продолжает пробираться в сторону лестницы.
      Если сначала я управлял ситуацией, то сейчас "бразды правления" перешли к Мишке. Он мельзаводской парень, лучше меня ориентируется в таких делах.
      - Держи лестницу, - говорит он мне. И вот он уже наверху.
      Но поперечные перекладины, сначала одна, потом вторая, с треском ломаются, и Миша, обхватив лестницу руками, виснет на ней, как мешок. Тут прихожу к нему на подмогу я. И держу его за зад на вытянутой руке, пока он не находит ногою целую перекладину, и не группируется в удобном положении.
      Затем достает плоскогубцы. И педантично начинает выдергивать гвоздик за гвоздиком из основания вывески.
      Но гвоздиков так много, а времени мало; и я шиплю Мишке: "Давай, срывай эту табличку, и валим отсюда на хер!".
      Он сперва не обращает внимания на мои реплики. Но в какой-то момент не выдерживает и начинает остервенело отдирать табличку. С третьей попытки ему это удается. И вот она уже у него в руках. Но тут еще одна гнилая перекладинка ломается под ним, и Мишка падает с лестницы вместе с вывеской, устроив настоящий "гвалт" во дворе.
      Свет теперь загорается рядом с нами, в окошках напротив. Ну, и самое страшное мы слышим лай собаки, оттуда, из "недр" помещения.
      - Уходим! - кричу я Шушарину. - Бросаем все на хер, и уходим!
      Но тем не менее, почему-то хватаю табличку и "на всех парах" несусь с нею к спасительным воротам.
      Следом за мною, чуть прихрамывая, мчится и Мишка. И мы вдвоем, взявшись за разные концы вывески, перекидываем ее через ворота. Сами с трудом перемахиваем через них, потому что они "ходуном ходят".
      Только спускаемся на землю, как видим в метре от себя собачий оскал в проеме под воротами.
      Я хватаю с земли вывеску и ее концом пытаюсь ударить собаку. Мне, кажется, это удается, потому что сначала я слышу собачий визг, а потом еще более остервенелый лай но по ту сторону ворот. И потом трель свистка сторожа.
      - Все, уходим! - кричу я Артему. И мы бежим. Бежим втроем на всех парах, минуя тротуары и дороги.
      Снег крупными хлопьями бьет нам в лицо. Началась настоящая метель. Но мы зачем-то продолжаем бежать, хотя давно понимаем, что погони за нами не было и нет. Через какое-то время останавливаемся, потому что силы уже на исходе. И Шушарин забирает у меня эту увесистую вывеску, оторванную, как оказалось, вместе с большим куском фанеры.
      - Артем, помоги дяде Мише, - с трудом переводя дыхание, прошу я его. И Артем по-мальчишески импульсивно хватает вывеску за другой конец. И мы, теперь уже не спеша, продолжаем свой путь к дому.
      Около дома я говорю Мише:
      - Эту вывеску мы могли купить у сторожа за "пузырь" водки.
      - Но это было бы уже не то, - отвечает Шушарин.- А так будет что вспомнить. Правда, Артем!?
      И Артем соглашается.
      Конечно, это не приключение в Африке с дикими зверями. Самой страшной здесь была глупая сторожевая собака.
      Но эта настроенность на авантюру, здоровый, если хотите, адреналин, дают хороший импульс не закиснуть в этой жизни человеку.
      Так что вперед, ребята! На штурм иррациональных высот!
      Состариться, растолстеть и обуржуазиться вы всегда успеете.
      ГЛАВА 3
      Похмелье. Будто бы на Луне высадились. Остров. Здесь хорошо прятать трупы.
      Новые и старые сюжеты.
      Только еще начало рассветать, а мы уже ранними птахами шляемся с Машей по квартире. Похмельный маршрут: чайник, диван, очко, чайник, диван. И вновь то же самое, только в обратном направлении.
      Время от времени мы пересекаемся. Маше необходимо прижаться ко мне так она легче переносит похмелье. Мне хочется спрятаться в своей комнате.
      Неприятный осадок остался от вчерашнего посещения Миши и Вики. Что-то такое зудит, что отравляет и без того нелегкое похмельное состояние.
      - Все с тобой ясно, - говорю я себе.- Ты хотел по своей давней привычке понравиться Вике - новому человеку для нашей компании. А не получилось. Образ рассказчика и острослова, который так тебе нравится, не состоялся. Тебя, тщеславного, это задело. Вот и вся причина твоего... ненастроения.
      Через какое-то время уже другие мысли закрутились в голове.
      Ну, а Шушарин что же? И мне вспомнилась его унылая вчерашняя физия. Весь вечер просидел истуканом, будто бы и не к другу пришел в гости. Все боялся, что его оконфузят. Как-нибудь не так подшутят над ним. И все это в присутствии Вики.
      Сразу же "рухнет" тот образ, что он создал для нее. Я то уж знаю - что он только не нагородит, когда у него появляется новая женщина.
      "Да, я бываю невоздержан на язык, - продолжают одолевать меня все те же похмельные мысли. - Люблю, что там скрывать, пройтись иногда по самолюбию Миши. Но в этом он сам порою бывает виновен... Ну что я с собою могу поделать? Так уж сложились наши отношения. Но я всегда знаю, когда можно не церемониться, а когда нельзя этого делать, как это было вчера".
      "Так что, надо треснуть пивка? - подумал я. - И скорее забыть все это. На работу сегодня можно не ходить. В девять позвоню Светке-секретутке. И придумаю какую-нибудь командировку".
      Вскоре раздается звонок в дверь. Пришел Шушарин.
      Чудо, которого я ожидал, но боялся признаться себе в этом, свершилось. Шушарин весь обложен пивом. Сколько мог унести в руках; из всех мыслимых и немыслимых карманов торчат горлышки бутылок.
      - Давай свое пиво, - говорю я ему.
      И принимаю от него первую партию пива.
      - Не урони только, - отвечает Шушарин и здоровается с Машей, которая сразу же приободрилась.
      - Ну что Вы, что Вы. Уронить похмел... Маша меня не поймет.
      - Ой, ой, ой - парирует Маша. - Сам только о пиве и думал. Я ж тебя знаю.
      - Кто, я? - деланно возмущаюсь я, - Ну, в общем-то... да.
      - И толкает меня на этот шаг мой непьющий компаньон, - и показываю на Мишу.
      - Давай сходим на работу, - предлагает Шушарин.
      - Ну, это ты совсем плохо придумал, - отвечаю я.
      Открываю одну из бутылок. И делаю первый добротный глоток пива, сразу же приходя в чувство.
      Тут подползает и Маша, причесанная уже.
      Шушарин шарит в холодильнике и выставляет на стол все, что, по его мнению, можно считать съедобным после вчерашней пьянки. Не брезгует даже подсохшим сыром.
      - Давай, свежий порежу, - предлагает ему Маша.
      - Не надо, этот вкуснее, - с полным ртом отвечает он, одновременно поедая и салат, и селедку, и сыр.
      Через какое-то время, когда Миша утолил первый приступ голода, спрашиваю его:
      - Что же ты вчера зажатый такой сидел? Будто бы и не к друзьям пришел в гости?
      - Да что-то не знаю, - отвечает Шушарин.
      - А я знаю, - говорю я.
      - А я знаю, что ты знаешь, - отвечает Шушарин с некоторой, не присущей ему, развязностью.
      - Заметь, - тем не менее продолжаю я.- Мы, не сговариваясь с Машей, решили не касаться тебя, такого нежного, своими шуточками. Оцени благородство.
      - Оценил, - довольно сухо отвечает Шушарин.
      И я понимаю, что начинаю не шутку заводиться.
      - Что же ты сидел надутый, точно гусак? - едва не срываясь на крик, говорю я ему. - Все боялся, что мы тебя высмеем? На каждую мою остроту самого невинного свойства отвечал, как дебил: "сам дурак".
      Но тут встревает Маша - и очень вовремя.
      - Ну, хватит вам уже собачиться, - говорит она.- Пойдемте-ка лучше в другую комнату.
      Я как-то сразу же понимаю, что заводиться не стоит. Мишу не переделаешь. С каждой новой бабой он начинает новую жизнь. И делает это очень серьезно.
      - Ладно, я тебя прощаю, - примирительно говорю я. - Пиво - это компенсация за твое хреновое поведение.
      - Все перевернет, - ворчливо отвечает Шушарин.
      И мы перемещаем все наше питейное хозяйство в большую комнату. Мы с Машей оккупируем диван, Миша - кресло. Время от времени он обслуживает нас, разливая пиво по бокалам.
      - Что еще нужно твоей похмельной жопе? - спрашивает он.
      - Еще, братец, пива, - отвечаю я ему.
      - Только холодненького, - просит Маша уже не таким несчастным, как утром, голосом.
      В какой-то момент я подумал: откуда это у него - услужливость, не услужливость? Не знаю, как это назвать. Шестеркой он никогда не был. Может, желание сделать приятное людям сидит в нем? И проявляется, как порыв души?
      А может, причину надо искать в детстве... - Ну, где же еще!? А что, эгоистичная мать, которую он пытался ублажать таким образом, по-детски любя ее.
      А может быть во мне сидят издержки дворового воспитания? Когда в "падло" что-то сделать для друга - допустим, принести пива. Но этот человек - во всем перебор.
      Человек-перебор. В любом из своих проявлений.
      Ну какому человеку могло прийти в голову купить сразу же четыре портмоне фирмы "Piteke"? Четыре разнокалиберных бумажника - гомонка, начиная с самого маленького и заканчивая "лопатником", который ни в один карман не засунуть.
      Вы скажете - страсть коллекционера? Или причуда богатого?
      Ни фига. У Миши есть более насущные проблемы: квартира, машина, о которой он давно мечтает.
      Другие работники нашей фирмы, получая примерно те же деньги, давно все это купили.
      Миша приобрел только пристрастье к алкоголю. И теперь пытается бороться с этой напастью.
      Одна история с ювелирным магазином чего стоит. Когда Миша купил две большие "печатки", золотой крест и цeпочку толщиной в полпальца.
      Кто-то, не помню, кто, из моих знакомых, рассказывал, что видел Шушарина во время его покупок. И что Шушарин производил впечатление спятившего человека, крутя золотые вещицы в руках. Что сам он себе казался чем-то вроде властелина мира.
      И у меня нет основания не верить этим рассказам, потому что что-то подобное я и сам замечал за Мишей.
      Ну, а после посещения магазина, как потом выяснилось, Миша напился. Поймал тачку и поехал кататься по ночному городу. Заметим, его ночному городу, только его, - по которому он любил бродить в дни своей одинокой юности.
      К утру честно расплатился с шофером - цeпочкой и крестом в придачу. Потому что, как объяснил потом Миша, "шеф" ностальгировал вместе с ним.
      Опохмелился в колхозном поселке, у какой-то немыслимой "синевы". И, конечно, лишился там остатков своего золотого запаса.
      Не прошло и двух дней после зарплаты, прибегает ко мне: "Юрок! Дай взаймы!".
      Я его спрашиваю: "А где твои?".
      "Нет", - говорит он и прячет глаза. И я понимаю, что он в очередной раз все пропил.
      Но тут с ним происходит следующая, типично шушаринская, метаморфоза. Швыряние денег на ветер перерастает в другую крайность - Миша начинает экономить каждую копейку, отказывая себе буквально во всем.
      Ест супы из пакетов. Курит самые дешевые и вонючие сигареты, отравляя все помещения офиса.
      - Ты что, не можешь купить нормальные сигареты? - спрашиваю я у него. Будто наказываешь себя таким образом.
      - Я таких денег еще не заработал, - на полном серьезе отвечает он.
      Дома в каждом углу у него есть "нычки", то есть места, где он прячет сам от себя вещи.
      Вот он пошарил рукой на шифоньере и обнаружил там, скажем, пачку "Мальборо" и обрадовался этому событию.
      Перебрал книги на книжной полке и нашел сдачу, "закуркованную" им после одного из посещений магазина. И опять себе сюрприз сделал.
      Как-то я спросил у него:
      - Что значат твои "нычки"? Откуда у тебя эта страсть к ним? Знаю, что в твоем загашнике имеется история по этому поводу.
      Миша, помнится, тогда пристально посмотрел на меня. Понял, что я смеяться не буду. И рассказал мне свою историю.
      - Я сам задумывался, откуда это во мне. И, в конце концов, понял. Все началось с куклы, которая у меня была в детстве.
      - А почему с куклы? Ты же рос мальчиком, - деликатно, чтобы не "спугнуть" Шушарина, спросил я.
      - Не знаю, - ответил он.- Но кукла была моей любимой игрушкой. Я ставил ее в ворота, когда играл дома в хоккей. Стрелял в нее из самострела. У нее не было волос на голове. И вся она была измазана чернилами.
      И вот однажды родители решили мне купить новую куклу, раз уж моей любимой игрушкой была кукла. У нее, помнится, закрывались и открывались глаза. Но мне она не нравилась.
      Я, конечно, сделал вид, что доволен подарком. Но все было не так. Новая кукла была неживая, холодная. Мне хотелось играть со старой. Потом, чтобы не злить мать, унес старую куклу и спрятал ее в поленницу. И когда никого не было дома, приносил ее и играл с ней, как со старым дружком.
      - А почему в поленнице прятал куклу? - спросил я тогда у него.
      - Вот об этом я тебе и рассказываю, - отвечал Шушарин.- Там отец мой, тогда он еще с нами жил, прятал от матери выпивку.
      Он любил делать поделки руками. Строгал, пилил, кстати, сделал мне целую флотилию из сосновой коры. Время от времени отрывался от своих занятий, подходил к поленнице и, засунув руку в тайник, доставал оттуда фуфырик.
      Как сейчас помню - оглядывался по сторонам, потому что мать была тот еще сыщик. И наливал себе всегда ровно полстакана, как в награду. Так что, думаю, что "нычки" у меня оттуда пошли. "Светлый образ" отца ассоциируется с "нычками" и "фуфыриками".
      Вскоре уже пришло время обеда. И мы, как это было ни тяжело, встали с Машей. Извлекли с антресолей большую кастрюлю- литров на пять, - и начали варить суп.
      - Идем на рекорд, - шепнул я Маше. И мы почикали с ней в два ножа курицу. Килограмма на два.
      - Неужели съест? - тайком от Шушарина спросила Маша.
      - Съест, - предложил я ей пари.
      После пятой большущей тарелки похмельного супа, заправленного очень густо, как это любит Миша, и была шестая. И Миша справился и с ней, и с вареной курицей.
      От седьмой, было, отказался, но Маша уговорила его под предлогом помыть кастрюлю.
      - Как ты относишься к такой концепции, - спрашиваю я у него, - что человек - это машина по переработке дерьма?
      - Концепция как концепция, - расстегивая ремень на штанах, вполне серьезно отвечает Миша.
      И только потом начинает понимать, что спектакль с супом разыгран нами ради прикола.
      После ухода Шушарина плотские удовольствия, которым мы предавались все утро, приняли сексуальные формы. Маша так долго елозила около меня, что мы согрешили.
      Чуть позже оделись и выползли на улицу. И первое, что сказала Маша, выходя из подъезда:
      - Будто на Луне высадились.
      Действительно, целое воскресенье мы принимали гостей, а сегодня все утро опохмелялись.
      Оказывается, на улице давно уже осень, а мы про это забыли.
      Пошли шляться на остров, что рядом с нашим микрорайоном находится. Тридцать лет назад на этом месте был еще поселок "Кирсарай".
      Два рукава реки, а между ними остров. И соединен был этот остров с сушею только двумя деревянными мостами на бетонных сваях, что стоят и поныне.
      Вдоль обоих берегов налеплены были кривобокие домики, встречались даже землянки. Около каждого из тех, что стояли у воды, - маленькая гавань с лодкой и деревянным мостком, где женщины полоскали свое белье.
      Баловались местные тайком от участкового сетишками, бреднями.
      Дневал и ночевал в поселке криминал. В каждой семье, - а семьи были большие - кто-то "сидел", а кто-то возвращался "оттуда". Остров считался владениями местной пацанвы, каждый уголок которого был ими обихожен. Не дай Бог заглянуть сюда чистому мальчугану из города. Это все равно что пересечь линию фронта и оказаться на вражеской территории. В лучшем случае у тебя будут вывернуты карманы, в худшем - порвана одежда и разбито лицо.
      Нас с моим школьным другом Андреем Гребенкиным иногда заносило сюда. Как это в детстве бывает: не хотели, но почему-то попадали сюда. Хотя... несколько раз мы, помнится, специально выбирали опасные маршруты.
      За каждым углом мог вырасти кирсараевец с обкусанными ногтями и классовым огоньком ненависти в глазах.
      Но нам хотелось опасности.
      Зато какой кайф испытывали мы, если целехонькие возвращались домой. Даже если остаток пути, последнюю сотню метров, нам приходилось бежать из последних сил, преследуемыми собаками.
      Собаки здесь были и то по-особенному злые. Самые разные по габаритам, они собирались в собачьи шалманы и могли наброситься на тебя.
      В жизни каждого человека есть постыдные странички биографии. С "Кирсараем" у меня связанно одно из них.
      Ладно, встретили тебя кирсарайские, вывернули карманы, пнули под зад, если денег не оказалось. Но однажды я сам отдал деньги одному из своих тиранов. Он как раз поджидал таких, как я, в одном безлюдном переулке. Я хотел было проскользнуть мимо него, потому что он чистил карманы какому-то шкету еще меньше меня. Но раздумал.
      Видимо, я так боялся мига, когда он мне скомандует: "Стоять! Иди сюда! Показывай, что в карманах", что сам подошел к нему, выгреб всю мелочь, какая была у меня, и отдал ему. Помню, он похвалил меня, и улыбочка мерзкая поползла по его лицу. Ну а после я шел домой, и мне хотелось плакать от злобы.
      Я понимал, хоть был еще маленьким, что это уже другая ступень моего падения. Много большая, нежели просто позволять шарить по своим карманам.
      Так идем мы с Машей по острову и глазеем по сторонам. Остров изменился с тех пор, кривобокие домики давно снесены. Деревья подросли аж на тридцать лет. И мне вспомнилось, как по осени мы сюда приходили с классом, с нашей первой учительницей Анной Евгеньевной. Собирали свои огненно-желтые гербарии из осенних листьев.
      А однажды, оторвавшись от общей группы, мы с Андреем Гребенкиным - два неразлучных друга - напоролись на совсем еще свежий труп собаки, повешенный на дереве. Как сейчас помню тело собаки, неестественно вытянувшееся на веревке. А неподалеку висели полуразложившиеся трупики двух кошек, видимо, повешенных ранее.
      Следы от ночного костра с тлеющими еще угольками. Скорее всего, это было то самое место, где протекала та самая жизнь, о которой не знали учителя и родители.
      Сейчас на острове все изменилось. Вырублен мелкий кустарник, замысловатые дорожки посыпаны гравием. На дорожках можно увидеть следы от копыт лошадей. Коневодческая, или как там ее, секция проводит здесь свои тренировки.
      По праву также остров этот можно назвать собачим. Всех собак нашего микрорайона - только теперь они все больше породистые - выгуливают здесь.
      Любители выпить, у кого побольше фантазии, наведываются иногда сюда, особенно в летний период. Здесь не бывает милиции: она не рискует ездить по прогнившему мостку. Поэтому, по выражению одного моего знакомого: "это свободная от "мусоров" зона".
      Все равно сегодняшний остров остается для меня и тем островом тоже. Окутанный детским и немножко даже зловещим воспоминанием", - подумал я.
      Вот где-то невдалеке послышалось карканье ворон - здесь обитает много воронья, - и подсознание сразу же среагировало тревогой. В другом бы месте я быть может не заметил этого. Здесь по моей спине пробежал холодок с мурашками.
      - Слушай, Маша, - говорю я, - здесь хорошо прятать трупы.
      - Хватит пугать меня, - отвечает она и прижимается ближе ко мне. - Мне и так уже за каждым кустом мнятся грабители после твоих рассказов.
      Скоро начинает темнеть, и мы двигаемся в сторону дома.
      Впереди нас идет мальчик с огромным догом, нет, догиней. И противно свистит в свой свисток.
      Свист очень громкий и очень усердный. Видимо, то, что не позволяется ему дома, позволяет он себе здесь. Здесь он может оторваться. Делать, что хочет, как душа того просит.
      И никаких таких мрачных ассоциаций по поводу острова у мальчика не возникает.
      Конечно, "Кирсарай" - это зараза, которую нужно было снести, и которую снесли. Но и там жили люди. Много судеб человеческих. Были поломанные судьбы, были всякие судьбы. Многих из бывших "кирсарайских" я знаю, и монстрами они сейчас не выглядят.
      Так или иначе, по мере приближения к дому у меня возникает мысль о бутылке. Теми же желаниями томится и Маша. Но только не высказывает этих мыслей вслух.
      Уже в магазине мы встречаем старых знакомых, Наташу и Владика. Они возвращаются из гостей, где пробыли два дня. И направляются по тому же маршруту, что и мы - в магазин.
      Сначала решено было взять одну похмельную бутылку, но потом с полдороги возвращаемся и берем еще одну. Похмельное, какое-то особенное настроение засверкало еще одной гранью. Нам хочется продолжения вечера.
      Пока вызываем лифт, видим в темной бойлерной соседку-шизофреничку с веником и совком в руках. Наш "санитар" подъезда уберет окурки за пацанами, превратившими бойлерную в курилку. И скороговоркой тарабанит детские матерные стишочки с очень знакомым текстом, который я никак не могу вспомнить.
      Когда нас увидела - ожила, голос ее стал бодрее, а стишочки забористее.
      Мы рассмеялись, мы были в смешливом настроении, и, видимо, зря это сделали. Сначала в темноте сверкнуло лезвие ножа, и не понятно было, откуда взялся он. Затем она юзом выкатилась прямо на нас и лишь в последний момент притормозила.
      Мы с Владиком отпрянули от нее, девчонки замерли в неестественных позах. И лишь мгновением позже я понял, но не был уверен, что нож для нее скорее был средством защиты, нежели нападения.
      Но кто его знает, какие темные мысли, залетают в голову шизофреника. Тем более что под правым глазом у нее красовался "фонарь". Значит, ей кто-то навесил его, и, наверное, не за примерное поведение.
      Когда лифт приходит, мы все стоим не шевелясь. Страха почти нет, но легкое потрясение ощущается под коленками.
      Нож куда-то исчез из рук соседки, будто его и не было. А на лице ее блуждает лихая, но довольная улыбка:
      -Я вам покажу, блядям, не будете здесь окурки бросать, - непонятно к кому обращается соседка, то ли к нам, то ли к малолеткам, которых гоняет из бойлерной.
      А может еще каким импульсом, непонятным нам, руководствовалась она в своем поведении.
      - Как Вам фокус с ножом? - спрашиваю я, когда мы все загрузились в лифт.
      - Чудеса, - было общее мнение.
      Все видели нож у нее в руках. А потом он исчез, как по волшебству, из нашего поля зрения.
      "Может быть, именно в тот момент, когда створки лифта открылись, наше внимание рассеялось, - подумали мы. - И именно в этот момент соседка засунула свой нож куда-то за пазуху".
      Ну, а потом, едва мы пересекли порог квартиры, как выпили. Затем, чтобы не расплескать то особенное, что было в нашем настроении, еще выпили.
      Все закрутилось в новый старый сюжет. Нам было хорошо в этот вечер.
      Глава 4
      Много женщин никогда не бывает
      Растрепанность чувств. Может быть, и ей, и мне нужно было зацепится за
      кого-нибудь в этот вечер. Маслины. Много женщин никогда не бывает.
      Весь вчерашний день был ожиданием чего-то. Сначала информации о движении денег, которые все не хотели приходить. Потом фильма Бергмана по "ящику". Затем ужина. Потом опять фильма.
      Уже глубокой ночью хотел было куда-нибудь сорваться. Но куда?
      Женское личико, соткавшееся в моем воображении, поманило приключением. Она шла одна. Тусклый свет фонаря едва освещал ей дорогу. На голове капюшон, за которым она пряталась от посторонних взглядов...
      На этом картинки, нарисованные мною, начали распадаться. Осталось только одно желание. Прямо сейчас одеться и выйти на улицу.
      Но куда можно сорваться, когда за окном темно и холодно и два часа ночи? Нет у меня на данный момент таких друзей, баб, к которым я мог бы заявиться среди ночи. Принести с собой сумятицу, частичку ночи. И, конечно, "фуфырик", тот самый "фуфырик", делающий все значимым, что вокруг тебя происходит.
      Вот об этом я думаю, пока еду к Инке в гости, сидя на заднем сидении машины, которую поймал по пути. Во внутреннем кармане моего плаща оттопыривается бутылка водки, казавшаяся такой желанной вчера. Вчерашнее ночное настроение перенеслось на сегодня. Опять мне хочется куда-то ехать. Только сейчас не два часа ночи, а шесть вечера.
      С Инкой мы старые друзья-собутыльники. Правда, когда-то у нас был небольшой интерес друг к другу. Но, к счастью, быстро прошел. А вот трепаться с нею под бутылочку сущее удовольствие. Она поразительно умеет слушать, представляя в своем лице целый зрительный зал. Крутится на любые авантюры с полутыка, если ты, конечно, обставишь все это красивыми словами.
      Однажды мы случайно встретились с нею около обувного магазина. У нее под мышкой была коробка с обувью. И у меня такая же. Вскрыв наши коробки прямо на улице, мы убедились, что ботинки у нас абсолютно одинаковые финские на толстой ребристой подошве, только разного размера.
      По такому случаю мы и решили выпить. Поставили машину в гараж. И там же, среди тряпок и ветоши, отыскали стакан с годичным, наверное, слоем пыли. Не особо усердствуя, обмыли его водкой. И выпили, закусив свежим сыром, который, на счастье, оказался в Инкиной сумочке.
      Затем решили, что гараж исчерпал себя. Сменили "дислокацию", расположившись на строительных плитах невдалеке от похоронного бюро. И опять выпили, только не чокаясь.
      Затем поменялись шапками. Я напялил Инкину "немчурскую", как мы ее называли, шапченку с козырьком. Она утонула в моей, как подросток. И в эдаком экзотическом виде завалили в мой родной гастроном, где я обычно отоваривался. Там меня знали как серьезного молодого человека. И особенно удивились в мясном отделе, где я попросил нарезать колбасы для закусона.
      На клянчянье бабки-нищенки, стоявшей около одного из прилавков: "Подайте Христа ради", ответили: "Кто бы нам подал".
      - Ну, вставайте! Просите! - нашлась, что ответить, находчивая и нагловатая нищенка.
      На что худенькая Инка агрессивно ответила:
      - А тебя тогда конкурирующая фирма взашей. Вон из магазина.
      В каком-то детском садике покончили с одной бутылкой и принялись за вторую. Потом оказались на пустыре, где играли в "войнушку", бросаясь друг в друга снежками.
      В это время как раз пронеслась колонна пожарных машин с включенными сиренами. Мы, не долго думая, упали в снег. И по-пластунски поползли к "душманскому штабу", коим считался у нас ближайший барак. Там закинули в открытую форточку "гранату" в виде снежка. А появившаяся в окне головка молодой женщины настолько понравилась мне, что я решил сдаться ей в плен. Навсегда.
      Правда, потом в проеме окна появилась еще одна голова, гораздо менее привлекательная: с полотенцем и щеткой в руках. И по артикуляции ее губ, можно было понять, что она не в восторге от нашей затеи.
      - Нет, - сказал я Инке, - плен отменяется. Мы еще "попартизаним" сколько нам отмерено.
      И отправились дальше в поисках новых приключений.
      Еще была булочная. Помню, зашли мы туда погреться. И оказались в числе приглашенных на чей-то день рождения - за хлебными ячейками, где был накрыт стол.
      Что-то опять пили. Фотографировались на фоне опять-таки хлебных ячеек с именинницей. А именинницей оказалась жгучая и не очень молодая брюнетка.
      На следующее утро проснулись с Инкой в чужой квартире. И первое, что я увидел, открыв глаза - трофейный, времен войны, коврик с оленями, что висел над кроватью. Рядом лежала Инка. Слава Богу, в одежде. И на столе напротив наши коробки с обновками.
      Как потом выяснилось, мы попали на квартиру к бабе Томе, уборщице этой булочной, которая сердобольно и приютила нас.
      - Ну куда я ее могла отпустить, - уже утром рассказывала нам баба Тома, пока мы, смущенные, пили чай с вареньем, сидя у нее на кухне.- Она готовая была. Голова на шее не дер-жа-лася.
      И, скорее всего, это было так. Я и сам не раз видел, как голова Инкина сваливается у нее с шеи по пьянке, как у сломанной игрушки.
      В общем, с Инкой мы корешки-собутыльники. И время от времени наведываемся друг к другу. Сегодня она мне особенно нужна. Но предчувствие подсказало мне, жаль только в последний момент, что ее я сегодня не застану.
      Тем не менее, стучусь в дверь. И слышу голос соседки Инки по блоку Лилианы: "Кто там?".
      - Извините, соседку можно? - после некоторого замешательства говорю я, потому что вдруг забыл Инкино имя.
      - А ее нет, - довольно приветливо отвечает Лилиана. И что еще более неожиданно - открывает дверь.
      Мне кажется странной ее приветливость: мы всегда были с нею в состоянии некой непонятной войны. Хотя война наша, и я понимал это, вовсе не означала отсутствия интереса друг к другу. Если бы не моя гордыня и не ее "фифизм" (от слова "фифа"), то между нами могло бы что-то приключиться. Только вот нужно ли это было бы кому-нибудь из нас?
      В это время из-за маминого халатика выглядывает смуглое детское личико. Оно елозит в области аппетитных маминых ножек и излучает любопытство.
      - Здравствуйте, девушка, - говорю я ей.
      И она, ни капли не смущаясь, отвечает:
      - Здравствуйте!
      - Как эту девушку зовут? - продолжаю расспросы я.
      И она грудным, хоть и детским, голоском отвечает:
      - Карина.
      - Кариночка, можно тебя попросить, - говорю я ей, - передать тете Инне, что к ней приходил дядя Юра?
      - Передадим, - так же приветливо отвечает Лилиана.
      Хотя раньше бы, в лучшем случае, вместо ответа последовал какой-нибудь хмык.
      "Что делается с людьми? - размышлял я, пока спускался на лифте. Неужели присутствие дочери так меняет человека?"
      Дело в том, что до этого времени пятилетняя Кариночка жила у Лилианиных родителей в Закарпатье. А наша "красавица" тем временем пыталась устроить свою судьбу.
      Замуж не вышла. А вот один женатый мужик похаживал к ней. Субсидировал ее кое-какими деньжатами, потому что, как судачили бабоньки, на зарплату модельера обуви так, как она, не оденешься. Зависал у нее иногда по нескольку дней. Но Лилиана всякий раз упорно доказывала всем, что не спит с ним.
      Звали его Кузьмичом, у него действительно отчество было Кузьмич.
      "Куда не тычь - везде Кузьмич", - любила повторять сама Лилиана. И в этой поговорке для нее крылась некая правда, потому что вот уже больше года, как Лилиана остановилась на нем.
      А, может быть, во мне расчетливая Лилиана увидела потенциального...? почему-то подумал я, когда выходил из лифта.
      - А что? Квартира, машина и прочий интересующий ее, набор - вот и решила на всякий случай быть приветливой.
      И что интересно - как не дешевы приемы этих "записных красавиц", но они пронимают.
      Господь наделил Лилиану такими формами, что я не знаю ни одного мужика, который бы не хотел бы потрогать их ...
      "А что, может быть, устроить выезд на шашлыки? Дочку ее с собою взять", - подумал я.
      Но, поразмыслив, понял, что эту "твердыню" долго придется брать. Может быть, только после венца. И решил плюнуть на эту затею.
      Нос к носу прямо в дверях сталкиваюсь с Сорокиной. Она, как всегда, при наших встречах слегонька смущается. И лихорадочно начинает болтать всяческую чепуху. "Наша скромница" - как зовут ее девчонки - перешла дорогу всем своим подружкам, ну, разумеется, в плане мужиков.
      Красотой Сорокина никогда не блистала, но "овечья" ее покладистость, наверное, нравится многим мужчинам.
      - Как живешь? - спрашивает она.
      И уже в этом вопросе кроется некий элемент восхищения тобою. Ее жизнь второстепенна по сравнению с твоей, более интересной. Вот в этом и кроется "феномен" Сорокиной. В каждом мужике она разглядит личность. А что еще ему надо? Хоть в чьих-то глазах выглядеть героем. А это уже немало.
      - Сегодня на фабрике произошло чепе, - начинает забалтывать меня Сорокина.- Преступники пытались увести кассу, в двести пятьдесят миллионов. К счастью, милиция нагрянула вовремя. А то бы остались все без зарплаты.-Правда, сегодня, деньги не выдали. Но обещали завтра.
      - И потом, ты можешь подождать Инку у меня в комнате, - говорит она. И "шарит" по моему лицу своими белесыми глазами.
      "Неужели на моей роже все написано? Что мне надо быть с кем-то сегодня. К кому-то "прилепиться"?"- со страхом подумал я.
      Нет, Сорокина, - ответил я сам себе, - в гости к тебе я не пойду. Ты по-шакальи вынюхиваешь падаль. Прислониться еще раз к твоей плоской груди, как это было пару раз по пьянке, я больше не хотел бы.
      - Как-нибудь в другой раз, - говорю я ей. Прощаюсь и выхожу на улицу.
      "Поеду-ка я к Дудиным", - уже на воздухе решаю я. Хватаю первую попавшуюся "тачку". И еду.
      Дудиных дома тоже не оказалось. И вот я слоняюсь под их окнами. Решаю подождать их какое-то время. Может быть, думаю, скоро подъедут. В это время опять зарядил дождь. Холодный дождь. Я захожу в подъезд и от нечего делать рассматриваю надписи на стенах лестничного пролета. "Ничего нового со времен моего детства человечество не придумало", - думаю я.
      И мне вспомнились ощущения, какие я испытывал, когда был мальчиком. Вспомнилось, как я подолгу вот также в подъезде поджидал своего двоюродного брата, который все ходил по кружкам и секциям, в отличие от меня, разгильдяя. Когда удавалось дождаться - сразу набрасывался на него. И засыпал его, целеустремленного, своими наполовину выдуманными историями. О своих любовных и других приключениях. Хотя ни разу, дожив до шестого класса, с девочками не целовался.
      Брат под влиянием моих рассказов завел себе девочку и "тискал" ее в подъезде. Я дико завидовал ему. Но виду, конечно, не показывал. Более того, поддерживал репутацию бывалого парня. И вообще создавал впечатление, что живу давно взрослой жизнью. Далекой от его пионерской.
      "Вот и тогда, как "в глубоком детстве", и сейчас, тоска гонит меня из дому, - подумал я, глядя, как капли дождя разбиваются об поверхность асфальта.- Только тогда тоска приступами налетала на меня, и также легко проходила. А сейчас имеет окрас пустоты".
      -Все, надо идти домой. Нечего нагонять на людей тоску, - думаю я.
      Постоял так некоторое время, как бы взвешивая свое решение, и выхожу на улицу. Дождь еще более усиливается. И я прибавляю шагу.
      Как-то сразу стемнело вокруг. И лес теперь, что за дорогой, выглядит жутковато.
      "Может быть, водки выпить?- подумал я.- А что мне мешает? Зайти за киоск и "жахнуть" водяры".
      Сразу же дождь начнет радовать. Ночь наполнится образами. Троллейбус повезет по этому, но другому маршруту.
      Так, захожу я за ближайший киоск. Но там какие-то два мужика пьяно шарахаются, непонятно по какой нужде. Хотел было зайти за следующий киоск, но торговец то ли заносил, то ли выносил там какую-то тару.
      Как-то само собой получилось - видимо, держал руку на бутылке откручиваю пробку. И из моего внутреннего кармана доносится запах "Хлебной" водки, вперемешку с дождем. Организм мой, памятуя о прошлых водочных бесчинствах, реагирует комком в горле. "Пять - шесть глотков я сумею в себя вогнать", - думаю я. Но что-то не хочется без закуски.
      Так, незаметно, я подхожу к остановке, где царит оживление.
      Молодняк - две девушки и три парня - резвится, задирая друг друга. А люди постарше жмутся к киоскам.
      Ловлю себя на мысли, что в поле моего зрения все женщины на остановке.
      "Так в чем же дело? Подходи и "снимай"", - говорю я себе. Но знаю, что сделать это мне сегодня будет трудно.
      - А, в общем-то, всякое бывает на белом свете, - уговариваю я себя.-Всякие интересные "бабцы" болтаются под дождем. Иная водки "перекушает". Другая с мужиком своим поругается. Тоска иногда заставляет людей выползать из своих нор.
      Но на остановке никого нет. Лишь две "сикушки" из тех резвящихся строят мне глазки. Да "фундаментальный" такой бабец, лет сорока, прохаживается вдоль остановки, благосклонно посматривая на мужчин. Кожаный плащ, отороченный мехом, высокий каблук, зонтик продуманной расцветки.
      "Если снять с нее все эти причиндалы", - подумал я, - то фигура ее тут же, прямо на моих глазах, развалится".
      Будешь деликатным - и она позволит заговорить с нею. Будешь соответствовать ее представлению о мужчине - разрешит проводить. Такие "бабцухи" - мечта "работяг" и "желторотых юнцов". Образ снегурочки, который она держит, с такой жопой, извините - нонсенс.
      "Что-то меня понесло. Причем тут ее жопа? - говорю я себе.- Если у тебя плохое настроение, то перестань его выплескивать на других".
      Женщина, как-будто услышав мои бурные внутренние излияния, повернулась ко мне спиной. Мне кажется, она даже почувствовала мое раздражение к ней - и поэтому застыла в неестественной позе.
      "Неужели все написано на моем лице? - не в первый уже сегодня раз подумал я.- Неужели такой негатив от меня исходит?".
      Захотелось опять выпить водки. Но остановка "простреливалась" со всех сторон. Не было даже закутка, где можно было бы приложиться.
      Прошло еще какое-то время, а троллейбус все не шел. Народу на остановке прибавилось, и среди них мне понравился силуэт одной женщины, стоявшей ко мне спиной.
      "Если лицо не хуже фигуры, - думаю я, - то надо бы подойти к ней". Она как раз, будто бы для меня, делает проходку вдоль остановки. И с интересом, хоть и вскользь, посмотрела на меня.
      "Ничего себе девка... во всех отношениях, - думаю я.- Только что я, как "целка", весь сжался в комочек?".
      В плаще, в модных ботинках без каблуков, которые могут позволить себе разве что женщины с длинными ногами. Какое-то беспокойство во всем облике. Хотя, кажется, не пьяна.
      "Может быть, та же самая растрепанность чувств, что и у меня сегодня? подумал я.- А может быть, все женщины с мокрыми волосами производят растрепанное впечатление?".
      Вскоре подъезжает троллейбус. А вернее, бесшумно подползает к остановке. Она с легкостью юркнула в него. И следом, пропустив только кого-то из малолеток, вхожу и я. Сразу же нахожу ее глазами - она сидит у окна. И пристраиваюсь неподалеку, на одиночное сиденье - так, чтобы она была у меня на виду. Боковым зрением, я это точно вижу, она замечает это. И чисто по-женски поправляет свои волосы. Затем окинула взглядом тех, кто сидит поблизости. И от нечего делать уставилась в окно.
      Я украдкой рассматриваю ее профиль, и он мне нравится. Не красавица, но что-то есть такое, что меня привлекает в женщинах. Зачем только она красит губы таким яркой помадой. Хотя, что бы там мужики не говорили, именно на такие "заманухи" они и клюют.
      Время идет. А я все не предпринимаю никаких действий. Девушка начинает мне делать легкие авансы, устраивая свой вечный женский аттракцион.
      Вот она беззащитно прижимается головой к стеклу. Недоступности и в помине нет.
      Вот она ждет какого-то участия в своей судьбе. И даже, может, защиты. Я начинаю прокручивать варианты знакомства. И все они кажутся мне глупыми. Ну что это?
      - Девушка, не хотите ли помокнуть под дождем? Может быть, сойдем на следующей остановке?
      Следующий вариант не лучше:
      - Девушка, есть что выпить и где выпить. И общество приятного собеседника.
      И сам же понимаю, что про "приятного" собеседника "загнул", предлагая ей "раздавить пузырь", как последней бляди.
      - Если бы я "жахнул" водки, как хотел тогда, - с сожалением думаю я, то слова сейчас сами бы вылетали из меня, без задержки.
      Замечаю, что карман мой, где находится бутылка, слишком явно оттопыривается. И меняю позу.
      Девушка в это время, видимо заскучав, открыла свою сумочку. Покопалась в ней, не спеша, перебирая предметы. И, наконец, вытащила, сначала пачку "Мальборо", а затем и клочок бумаги, похожий на записку. Покрутила эту записку. Наскоро прочитала ее еще раз. И раздраженно, а может быть, мне это показалось, забросила опять внутрь сумочки.
      Затем в задумчивости прислонилась лбом к холодному окну. И попыталась разглядеть, что там за мутным стеклом происходит на улице.
      А на улице совсем темно. И по-прежнему льет дождик.
      Я понимаю, что просрочил время, даденное для таких случаев. И опять тоска - только теперь, как в детстве - приступом навалилась на меня.
      Скоро я подъезжаю к своей остановке и с деревянной спиною направляюсь к выходу. Выношу свое тело из троллейбуса и как-будто стряхиваю с себя оцепенение.
      Захотелось вдруг оглянуться. И я оглядываюсь. И вижу ее лицо, повернутое в мою сторону. Она, кажется, так и не поняла, чего я хотел. И вообще, кто я. Но в глазах ее угадывается сожаление.
      Тут только я понимаю, что не важно было, что я сказал бы ей. Как поступил бы. Важно было и мне, и, возможно, и ей, зацепиться за кого-нибудь в этот вечер...
      Теперь я плетусь один по знакомому до омерзения маршруту. Сначала мимо стройки, замороженной пару лет назад. А потом и мимо пивного ларька, который до сих пор работает.
      Не покидает ощущение потери. И мне кажется, что жизнь проходит мимо меня. Теперь я даже не сумею понять, что собой представляла моя попутчица. И так ли уж она хотела того же, что и я в этот вечер.
      - Приду домой и тут же выпью водки, - думаю я. И близость очага приятной волной окатывает меня.
      Невдалеке за угол дома проскользнула женщина. Я провожаю ее взглядом, как последнюю надежду. Она явно старше меня, у нее свои заботы.
      Хотя сейчас, именно сейчас, я подошел бы к любой женщине.
      И вот я поднимаюсь на свой этаж. И открываю дверь.
      Из соседней квартиры, что находится напротив, доносятся звуки тихой музычки, видимо, включен телевизор.
      - Может, пригласить соседку? А что мне мешает? - думаю я.
      Долгоносенькая и закомплексованная. Ну не обязательно же ее "трахать". Просто поговорить с ней. Поговорить по-соседски. Но глухой мужской голос доносится из ее квартиры. И я не знаю теперь - гость ли это соседкин, или опять тот же телевизор.
      Уже ночью я сижу за столом и приканчиваю пузырь. То ли от маслин, которых я "слупил" полбанки, то ли от водки немножко мутит. Тем не менее, я наливаю себе еще одну рюмку, и выпиваю. А надоевшие маслины отодвигаю на край стола, и грожу им.
      - Вы в опале, - вслух говорю я. И сам же повеселел от собственного голоса, показавшегося мне таким странным.
      - Нельзя быть такими пряными и солеными... заморский фрукт, нет - овощ. А, хрен с ним!
      - Вот наш "фуфырик", - продолжаю я.- Верный кореш на сегодняшнем фуршете. Не то, что вы.
      Хочу погладить горлышко бутылки, но неожиданно, должно быть локтем, смахиваю банку маслин со стола. Они разлетаются веером по моему новому ковровому покрытию. И мне становиться жалко его. Но вскоре я вспоминаю, что у меня есть средство от пятен. И быстро успокаиваюсь.
      Было встал на корточки, чтобы собрать маслины. Но раздумал. На фоне бежевого цвета покрытия естественный цвет маслин хорошо смотрится. А опрокинутая банка почему-то ассоциируется у меня с моей опрокинутой жизнью.
      - Не с кем поговорить - вот дожил!- стоя на корточках, думаю я.- Даже Шушарин, и тот меня предал. Впрочем, не первый раз. Он все гоняется, чокнутый, за какими-то бабами. Даже адреса этой Вики, у которой "окопался" в последнее время, и то не оставил. Я его отмывал, когда он был весь в блевотине. На ноги ставил после всех его запоев. А теперь мне даже не к кому пойти в гости, когда захочу. Не кому излить душу.
      Ну а на рассвете я ставлю стол к окну. И наблюдаю, как начинается утро.
      С моего пятого этажа открывается хороший обзор всей округи. И я вижу, как первые, еще не совсем проснувшиеся прохожие выходят на улицу.
      Так, из дома напротив выходит парень лет двадцати - двадцати пяти. И, по-моему, он возвращается от женщины, потому что вся душа его - и это видно по его облику - ликует. То ли это очередная его победа, то ли долгожданная. А может быть, и любовь? Что, впрочем, равнозначно. Но идет он бодрым шагом. Хотя, наверное, не спал всю ночь.
      "Нужна "свежая кровь" нужно новое вливание, - решаю я.- В следующий раз, и это уж точно, своего шанса я не упущу".
      В жизни человеку не так уж много отпущено. И, как сказал мне однажды мой сосед по лестничной площадке, книгочей и выпивоха, плотоядно провожающий взглядом всякую женщину, что проходит мимо: "Много женщин никогда не бывает. Их бывает только мало".
      Глава 5
      А тебя разве вчера не убили? Ты меня, братан, извини. Предсмертная записка.
      День как день. Только выпал обильный снег и укрыл все вокруг.
      Особенной радости от первого снега я не вижу на лицах прохожих. Какая там радость - северный ветер, сразу минус восемь после плюсовой температуры. Женщинам задувает во все места - они по привычке в колготках. А у меня с непривычки голова мерзнет, и я ругаю себя за то, что не надел, как хотел того, зимнюю шапку. Торговцы на базарном пятачке "прихерились", переминаясь с ноги на ногу. А кто попроворней, так и "погрелись" уже.
      Вон две бабцухи, торгующие фруктами, прямо на моих глазах "шарахнули" граммов по семьдесят. И экономно закусывают огрызком соленого огурца, что лежит на куске хлеба.
      Продавщицам в магазине лучше. Что им стихия, разыгравшаяся за витринами.
      Я захожу в винно-водочный отдел и покупаю две бутылки минералки, а сам посматриваю на красивые этикетки недавно появившейся на прилавках водки "Довгань".
      - Что-то меня раззадорили эти две бабцухи, уличные торговки, - думаю я.
      Хотел было взять бутылку на пробу, но, помаявшись сомнениями, отхожу от прилавка. В это время где-то рядом слышу:
      - Блядь, ебанные суки, охуели совсем... слуги народа. Опять воду отключили!
      Ну что такое у нас мат, никто бы и не заметил. Но матерится женщина, матерится по-мужски, и чувствуется, что она ругательница с большим стажем.
      Ищу ее глазами и понимаю, что это вон та. В вязаной шапочке, надвинутой прямо на глаза, лет, наверное, пятидесяти.
      Она, по-видимому, только что получила информацию от знакомой продавщицы, которая принимает у нее бутылки. Отсюда и этот истеричный вскрик, которым она только что огласила весь магазин.
      Я далеко не отхожу и, конечно, прислушиваюсь к их разговору - вопрос водоснабжения всегда острый в нашем микрорайоне. И через какое-то время слышу уже абсолютно другие интонации в ее голосе:
      - Ну, и хуй с ними. Вода в чайнике есть. Не пропадем, - обращается она все к той же продавщице. И потом, еще более оптимистичнее: Чай есть - живы будем. Наедимся, напьемся да и спать ляжем.
      "Вот это да! - думаю я, выходя на улицу.- Вот это жизнестойкость! Ничем не напугать нашего человека. Ничего не страшно ему".
      "По такому случаю надо выпить", - решаю. Возвращаюсь в магазин, благо недалеко от него ушел, и покупаю бутылку "Довганя" с красивой этикеткой.
      Около почты встречаю соседку-шизофреничку, действительно помешанную, из нашего подъезда. Она одета в короткое клетчатое пальто с цигейковым воротником. А на голове ее, предусмотрительно, по погоде, детская зимняя шапка с резинкой, каких нынешние дети уже не носят.
      Мне сразу же вспомнились другие ее наряды. Было это, по-моему, прошлой весной, когда я только что въехал в свою квартиру.
      Она шла, да нет - шевстовала по проспекту Победы в шляпе с широкими полями, и в районе ее глаз болталась маленькая черная вуаль. Что-то совсем уж нелепое, балахонистое, из одежды. А на ногах летние сандалии на белый носочек, хотя сезон сандалий еще не пришел - только-только сошел снег.
      И образ то она держала загадочный. Не было шизово-сутяжнических проявлений, свойственных ей (что мне приходилось не раз видеть впоследствии). Она держала осанку - шляпа, по-видимому, обязывала. И как мне хотелось узнать в тот момент, что она чувствовала, о чем думала, видя, как люди оборачиваются, глядя на нее.
      Откуда появилась эта шляпа? Как ей пришло на ум так вырядиться?
      "Видимо, весна не обходит и шизофреников стороной, - тогда подумал я.-Магнетизм солнца дает о себе знать".
      Может быть, она шла на какое-нибудь немыслимое свидание, которое ей представилось? Может, призраки прошлого всколыхнули ее воображение?
      Первый раз вот так вот близко я столкнулся с таким понятием, как безумие. Она была мне интересна. Я не шарахался от нее, как это случалось при виде некоторых других моих соседей.
      В следующий раз мы встретились, но уже при других обстоятельствах. Захожу в подъезд и слышу, что кто-то шебаршится около мусоропровода, гремя бутылками.
      Не обращая внимания на то, что там происходит, вызываю лифт. И вдруг слышу за своей спиной чей-то вкрадчивый голос:
      - А тебя разве вчера не убили?
      Поворачиваю голову и вижу лицо соседки-шизофренички, и дурные предчувствия на секунду но овладевают мною.
      - Меня? - обескуражено спрашиваю я.
      - Ты весь вчера был в крови, - будто что-то вспоминая, отвечает она.
      И только тогда я начинаю понимать всю нелепость создавшейся ситуации.
      - Нет, не убили, - уже придя в себя, говорю я ей.- У меня под этим свитером, - и показываю, - пуленепробиваемый жилет.
      - А!- как ни в чем не бывало отвечает она, будто пуленепробиваемые жилеты обычное для нее дело.
      И начинает подметать подъезд, сразу же потеряв ко мне интерес.
      - Ни фига себе, - подумал я, пока поднимался в лифте на свой этаж. Что там пуленепробиваемые жилеты. В ее дырявой голове и не такие, наверное, катаклизмы происходят, не такие битвы разворачиваются.
      Может быть, она приняла меня за "мафиозу", насмотревшись детективов по телевизору. Или измыслила еще что-то, такое же нелепое.
      И вот наша новая встреча, но уже при других обстоятельствах. Еще издали она заприметила меня, и идет в мою сторону.
      - Скажи им, - без всякого "здравствуйте" говорит она и показывает в сторону почты, - чтобы они мне выдали пенсию.
      Я хотел было пошутить, сказав: "Сейчас сделаем". Но раздумал - все же блаженная.
      - Что стоишь? Иди, скажи им. Чтобы они мне выдали пенсию, - опять обращается она ко мне, начиная даже слегка помыкать мною.
      И я понимаю, что какие-либо объяснения смешны в этой ситуации. Но мне надо как-то реагировать на эти слова.
      - Я не начальник, - говорю я ей, хотя мне все это в тягость.- Это не в моей компетенции.
      А сам думаю: "Ну и завернул словечко. Сказал бы еще "прерогатива"".
      На ее лице мигом появляется "кисляк". Кажется, она поняла, что я ей не помощник в этом деле. Она смотрит на меня теперь, как на пустое место, и, погрузившись мгновенно в свои думы, отходит в сторону.
      Тут же вспомнилось, как пару дней назад вот здесь же, рядом с почтой, я встретил старого знакомого Бороду.
      Правда, прозвище его теперь было не оправданно. Вместо бороды на его лице висели бесцветные усы, и во взгляде сквозила та самая болезненность, которую он и тогда носил, как печать.
      Неоконченный университет, уже тогда дважды "шизовка". Бoльшую часть жизни - а ему, наверное, "хорошо" за сорок будет - проработал грузчиком. В свое время что-то "пописывал", с интеллектуальным вывертом, но нам тогда это нравилось.
      Не могу забыть, как он однажды на улице собрал целую толпу слушателей вокруг себя. Читая собственного сочинения стихи, главной действующей фигурой в которых был "саблезубый тигр", пожирающий все живое вокруг. Помню, в этом чтении было что-то завораживающее.
      Нет, на него не смотрели, как на пьяный курьез, потешающий публику, хотя мы, действительно, хорошо "поддали" тогда. Он чем-то другим пленил публику, устроив маленький Арбат под носом местных властей - у здания обкома комсомола. По тем временам это получилось смело. Но, опять же, никто не ставил никаких таких задач, просто так получилось.
      Женился на девушке, которая потом "оттяпала" у него жилье. Жутко ревновал ее, и, конечно, не без причин. Уже на свадьбе, куда я был приглашен, в разгар пьянки подошел ко мне. И, улыбаясь - он любил роль прозорливца - шепнул мне, что "знает все".
      - Что "знаешь все"? - помнится, устало спросил я у него. Хотя сразу же понял, что он имел в виду свою жену.
      Хотел было уйти со свадьбы, но он, "распустив слюни", упросил меня остаться.
      Я действительно кое-что знал, о чем Борода и не догадывался: все его друзья "перетрахали" его жену. Но я касательства к этому делу не имел. Хотя возможности были.
      Если я кого-нибудь из своих знакомых приводил к нему в гости, то он обязательно упрекал меня после.
      - На меня смотрели, как на шизоидный экземпляр, с твоей "легкой руки", - обвинял он меня.
      И это была правда. На него, действительно, смотрели, как на шизоидный экземпляр. Но я здесь был ни при чем. Я, скорее, в те времена был по ту же сторону, где был он сам.
      Если кому-нибудь в его присутствии удавалось "распеться", оставив его в тени, Борода начинал злиться. Обычно называл "примитивом" того человека и ненавидел его, а потом и себя после этого.
      Тем не менее, он интересовал меня. Нас в тот период связывала с ним любовь к приключениям и спиртному. Или к спиртному и приключениям.
      Любимой нашей распивочной была церквушка, ставшая впоследствии Органным залом. А еще раньше, до нас, она была мучным складом, в духе того времени.
      Мы застали эту церквушку как раз в период реконструкции, то есть превращения из мучного склада в органный зал. Но превращение это длилось слишком долго - стройка была заморожена. И поэтому церковь постепенно превратилась в гигантский общественный туалет, куда забегали застигнутые нуждой случайные прохожие.
      В этот период "межвременья" мы с Бородою и появились здесь. Тогда и облюбовали это местечко. Нам нравилось взбираться по крутым лестницам без перил, держась только за холодные стены, наверх колокольни. Там у нас всегда был зарезервированный, продуваемый всеми ветрами балкон, сквозь бетон которого каким-то чудом проросла молодая березка. Это на такой верхотуре!
      Здесь мы и пили, расположившись на ящиках. Ну, а с верху нашей "эйфелевой башни" открывался замечательный вид на город. Питейный процесс здесь был особенным, мысли особенными.
      Березку мы называли то Родиной, то Женщиной, и гладили ее по стволу.
      Ну, а однажды над городом разнеслось, я уверен, что слышно было далеко: "Боже, царя храни!". Это мы с Бородою пропели во весь голос гимн монархистов, завидев в кустах одну влюбленную парочку. Помнится, они были повергнуты в дикое изумление. Еще бы, прямо с небес грянул мощный хор из двух пьяных голосов - это при такой-то акустике.
      Ну, а потом пришлось "брать ноги в руки" и сваливать оттуда, быстро разлив остатки спиртного.
      Это были еще времена то ли Черненко, то ли Андропова...
      А вот конфликт между нами случился чуть позже, когда мы стали с ним почти друзьями. Я пришел к нему домой со своей второй женой. И Бороду "понесло", хотя это была уже не первая наша встреча в таком составе.
      Нет, сначала все было нормально: он читал свои стихи и немножко ухаживал за Ириной, напоминая влюбленного Пьеро. Ну, а потом без видимых на то причин, видимо крепко поддав, обезумел и начал крушить все, что попадалось ему под руку.
      - Я знаю за кого вы меня держите, - опять кричал он, бросая магнитофон об стену.- За "шизика".
      Ну и совсем уж чокнулся, когда начал "задирать" прямо на моих глазах юбку у Ирины. Я долго крепился, по крайней мере, мне так казалось. И, наконец, не выдержал и отдубасил его.
      Я помню, эта драка была в несколько заходов. Сначала мне показалось, что я убил его - уж больно он натурально хлопнулся затылком об пол. Затем, в то время, как Ирка обмывала его в ванной, он схватил какой-то железный предмет. И попытался ударить меня им сзади.
      Я, помнится, уже обувался, чтобы уйти домой, и чудом в последний момент успел увернуться. Действительно, чудом. Удар пришелся в шею.
      Ну, а потом я уже сам обезумел и отделал его так, что он оказался в больнице.
      На следующий день Борода позвонил оттуда и выставил мне счет. В астрономических цифрах: за поломанную мебель и проломленную черепушку.
      - Иначе, - помнится, как последняя истеричка кричал он в трубку, - я посажу тебя. У меня море свидетелей.
      Я здорово струхнул тогда: за такие вещи сажали. Хотя знал, что через пару дней Борода отойдет, и ему будет стыдно за свой звонок. Ему даже в тот момент, когда он звонил, уже было стыдно. Но остановиться он не мог - такова его натура.
      Меня достала тогда его "тонкая организация", - всякая ситуация могла закончиться его интеллектуальной, или не очень интеллектуальной, истерикой.
      Уже не помню, когда, в какой момент, видимо, во время разборок, он сказал мне, что знал, чем закончится наша питейная эпопея. Я, помнится, тогда по молодости лет воспринял все это, как какую-то художническую интуицию, прозорливость, что ли. Вот, мол, знал о подобной развязке, вернее, чувствовал, что она возможна, но не мог противиться "нелегкой", что несла его.
      Ну, а сейчас думаю, что все было намного проще. Он прекрасно знал о свойствах своей неустойчивой психики и догадывался о моем взрывном характере. А остальное было дело случая.
      И вот прошло не знаю сколько, но, наверное, лет десять со времени того происшествия. Он также, как и я, еще издали увидел меня, но зачем-то сделал вид, что узнал лишь в последний момент. "Привет", - "Привет".
      - Как ты? - спрашивает он меня.
      - Нормально, - отвечаю доброжелательно.
      И потом, без всякого перехода говорит мне:
      - Ты извини, братан, меня за ту историю.
      - Да брось ты, - отвечаю я.
      И слово "братан" из его уст мне режет слух.
      "То ли жизнь его так переделала, - в тот момент подумал я, - то ли меня он помнил таковым".
      Человек, презирающий подобные обращения, как "зема", "земеля", "братан", "кореш". Человек, носившийся, можно сказать, денно и нощно со своей индивидуальностью, вдруг обращается ко мне так.
      "Неужели, -подумал я тогда, - работа грузчика может переделать так человека? Неужели возможно возращение "к нормальности", которую он так презирал".
      - Ты не держи на меня зла. Извини, братан, - опять говорит он мне.
      "И извиняется-то, как грузчик", - подумал я тогда, многократно повторяя одно и то же.
      Потом он, сказав все, что, видимо, давно хотел сказать, ушел, быстро распрощавшись со мной. Хотя я понимал, что он был бы не прочь и поболтать со мной, и выпить бутылочку.
      "Наверное, дома или с друзьями, если они, конечно, у него остались, он такой, каким был когда-то, - подумал я.- Наверное "подскис" немножко, "сдулся"". А может быть, "подскис" и "сдулся" больше, чем я думаю.
      Я знаю, что творчество ведет таких людей к душевным болезням, к шизофрении, после чего они отказываются от своих великих замыслов и "скисают". Но если он продолжает писать, то мне хотелось бы прочесть написанное им. Теперь, столько лет спустя, это интереснее, чем пить с ним водку...
      Но все случается не всегда так, как нам хочется. Жизнь еще раз столкнула нас, но уже при других обстоятельствах.
      Я шел к одной знакомой в гости, где меня очень ждали. И по дороге приметил одну странную фигуру, несущуюся "на всех парах в строго заданном направлении".
      "Наверное, бежит в магазин", - подумал я. И вот в этом человеке я узнал Бороду, в сильно подвыпившем состоянии.
      - Привет, - говорю я.
      Он кивает головой в ответ.
      И только пробежав по инерции еще несколько метров, останавливается.
      - Юра, ты? - спрашивает он, повернувшись вполоборота.
      - Я, - отвечаю.
      И вот здесь он подходит ко мне и хватает меня двумя руками за локоть.
      - Не бросай меня, - просит он и заглядывает мне прямо в глаза.
      - Не бросай! - опять просит он. И я понимаю, что Борода в глубоком запое.
      Через какое-то время, будто его осенило, говорит:
      - Пойдем, купим бутылку.
      И я не могу ему отказать, видя его умоляющие глаза.
      - В конце концов, - подумал я, - девушка может подождать. Не так часто случаются подобные встречи. Есть что-то знаковое в них.
      Действительно, десять лет живя поблизости (то есть ходили в одни и те же магазины, гуляли по одним и тем же улицам), мы не встречались. И вот вторая встреча за месяц.
      - У меня есть деньги на бутылку, - говорит он и уже в магазине вытаскивает рублевые бумажки вперемешку с мелочью.
      - Да найдем, - как можно мягче, памятуя о его самолюбии, говорю я. И покупаю две бутылки хорошей водки, палку копченой колбасы и соленые огурцы.
      - Закуска будет, - извиняющимся тоном говорит он.- Есть гороховый суп мама приготовила.
      И я понимаю, что меня ждет встреча с мамой Бороды - доктором философии, - которая, насколько я помню, никогда не была в восторге от пьянства сына.
      "Приключения, так приключения", - говорю я себе, пока мы идем по направлению к его дому.
      А Борода тем временем рассказывает, чем занимался в последнее время.
      - Сейчас безработный. Ну, а до этого торговал картошкой. Еще занимался бизнесом.
      И я понимаю, каким смешным был его бизнес.
      - А еще раньше работал помощником редактора в каком-то местном журнале, где и печатался понемногу.
      - Дашь почитать? - спрашиваю я.
      - Конечно, - отвечает он.- Только то, что нравится мне самому, не печатал никто, кроме одного журнала.
      "Ну вот как все сходится, - думаю я.- Я хотел почитать его вещи, и вот, пожалуйста".
      Меньше хотел пить с ним водку. Но куда без нее?
      Мама Бороды долго не может узнать меня. А я тем временем удивляюсь переменам, какие произошли в их жилище. Раньше, помнится, здесь все блистало чистотой. А сейчас даже халат хозяйки не первой свежести. Поредели ряды книг на стеллажах. Мебель со следами погромов - знакомый почерк.
      Оказывается, в этой двухкомнатной квартире кроме самого Бороды живут еще его сестра с сожителем, четырнадцатилетний двоюродный брат и мама.Правда, сожитель сестры лишь время от времени наведывается сюда. Но он дает работу сестре (он торговец овощами) и вообще здесь на правах благодетеля. С Бородою, как потом уже выяснилось, у него сразу же не заладилось. Торговец не переносит голоса "рафинированного эстета", поэтому Борода носу не выказывает из другой комнаты во время его визитов.
      Сестра - крупная "ногастая телка" со следами некоторого вырождения на лице, но не без привлекательности - приходит чуть позже. И, выпив с нами рюмки три, сразу же становится агрессивной. Ей не нравится, что брат читает свои стихи, а потом "костерит" весь свет, в том числе и общих знакомых.
      И в какой-то момент, я даже не заметил, когда это произошло, они вцепились другу в волосы (видимо, как в детстве это делали). Нам с подоспевшей из кухни мамой с трудом удалось растащить их и удерживать, пока они, расцарапанные, с клочьями выдранных волос в руках, не успокоились.
      Сколько же семейных завес приоткрылось мне в этот момент, о которых я даже не догадывался. Здесь "клокотали" братско-сестринские чувства любви и ненависти. Упоминались чьи-то почти роковые имена, вспоминались тайные аборты и "шизовка". Но "шизовка" с другой, более страшной, обыденной стороны, чем та, о которой я знал из рассказов ранее.
      Одиночество. Невостребованность. Потеря собственного достоинства. Материнская нежность. Усталость. И умение принимать жесткие решения.
      Мама Бороды сразу же поняла, что я его не оставлю на улице. А нужно было выбирать: две враждующие стороны не могли, по крайней мере, сегодня, оставаться на одной территории. Поэтому она сказала, что он должен уйти.
      Мы ушли. И на улице был еще алкоголь. И еще - уже у знакомой, где меня очень ждали.
      А потом мне пришлось взять роль мамы Бороды на себя, давая ей передышку. И искать ему жилье, и даже средства к существованию.
      Жилье нашлось сразу же. Две пустующие, с ободранными обоями комнаты в коммунальной квартире, у одного моего знакомого. А вот со средствами к существованию пришлось труднее.
      В тот момент нашу фирму "душили" бандиты, пытаясь подмять ее под себя. Поэтому денег свободных не было. Более того, мне и еще ряду наших акционеров приходилось жить вне дома, пока шли разборки.
      Я перебрался в одну из комнат, потеснив Бороду, чему он безумно обрадовался: во-первых, у него к этому времени совсем закончился "харч", даже остатки муки;
      ну, а во-вторых, он чуть не спятил от одиночества. Хотя в квартире еще жила соседка с сыном и с собакой Мотей.
      Сначала Борода уходил каждое утро искать работу, пытался устроиться грузчиком в магазине. Затем побродил по заводам. И бросил это занятие. Тем более, что еда в доме теперь не переводилась, только на выпивку не всегда хватало.
      - Ты гони меня с утра из дому, - говорил он мне.- А то я, ощущая тылы за своей спиной, совсем разленился. Надо искать работу.
      Я будил его. Но он старался спровадить меня первым. И, по-моему, так никуда и не выходил из дому.
      - Что ты не пишешь?- как-то спросил я у него.
      - Боюсь, - ответил он.- Как только я начинаю писать, со мною происходят разного рода неприятности.
      - Начинается все с мелочей, - рассказывал он.- Бьется посуда. Отваливается носик чайника. Теряется кошка. Затем происходят более масштабные неприятности. Закрывается журнал, куда я только что устроился на работу. Меня раздевают на улице до трусов, хотя я почти не пьян. Левку друга моего ленинградского, вытаскивают из петли. Словом, неприятности сыплются на меня, как из "рога изобилия", и я бессознательно пытаюсь спрятаться от них - ничегонеделаньем.
      - Чем не сюжет?- говорю я ему.
      - Это уже было, - отвечает он.
      - Все уже было, - говорю я, продолжая наш "вечный разговор".- Важно, как это сделать.
      И через пяток дней он мне показывает рассказец страниц на двенадцать. И видит Бог, что написан он здорово.
      - Мне это не трудно, - говорит он.- То, что ты хотел видеть...
      И я понимаю, насколько это разительно отличается от той его фантастической белиберды - "а ля Стругацкие", - которую напечатали в том самом журнале и которую он считал чуть ли не гениальной.
      Там - мертвые бесполые персонажи в мертвом, придуманном им, космическом мире вымученно и натужно шутят, и непонятно, чего хотят. Здесь - целый кусок жизни, где есть похмелье, мама, непутевый сын, прохудившийся ботинок. А главное - желание жить дальше. Жажда жизни.
      - Позволь не поверить тебе, - говорю я ему.- Ты сам так не думаешь.
      - Может быть, - не спорит он.
      Несколько дней после этого он ходит обновленным человеком. Но к писанине больше не притрагивается.
      Были у нас и праздники. Когда мы по два дня подряд пили.
      И вот однажды скуки ради, ужаснувшись от зияющей пустоты голых стен, решили что-нибудь написать на них. Сначала на ум приходили лишь матерные, самые простые и короткие слова. Но потом мы "разошлись".
      "Здесь нет мамы"
      - написал Борода, и я чуть ли не "запищал" от восторга, ощущая себя мелким пакостником, дорвавшимся до свободы.
      "Чем сосать соленый клитор, лучше выпить водки литр"
      - крупными буквами последовало дальше.
      И мы решили, что это девиз всех алкоголиков. И выпили по этому поводу по полной.
      Потом поняли, что обходить вниманием женский пол нельзя. И вспомнили:
      "Пусть жена изменяет мне, только бы Родине не изменяла".
      Дальше проще:
      "Поспешишь - блядей насмешишь",
      "Давайте пописаем на - брудершафт".
      И закончили философским ерофеевским:
      - Рыбка плавает в томате,
      - Ей в томате хорошо.
      - Ты чего, ебена матерь,
      - Места в жизни не нашел?
      На следующей пьянке мы пошли дальше, раздобыв у соседского мальчика цветные мелки. И добавили цвету в нашу алкогольную декорацию, нарисовав веселый пивной ларек с табличкой:
      "Пиво навалом, мужики".
      А рядом:
      "Пивнюки".
      После каждого подхода к стенке, как положено - по рюмочке.
      И в скором времени стена, особенна та ее часть, что находилась поближе к столу, была вся размалевана.
      - Миша, - как-то сказали мы соседскому мальчику лет одиннадцати, дав ему в руки мелок.- Хочешь написать что-нибудь на стене? Что душа твоя просит.
      Миша молчал.
      - Маму, конечно, не надо ругать, - продолжали мы свой "обалт".- А вот учителку можешь. Училка - дура, допустим. Если тебе этого мало - Говно.
      И вот тут Миша громко сказал:
      Проститутка, - и заливисто хохоча, всполошив даже пенсионного возраста собаку по кличке Мотя, убежал в свою комнату.
      Затем очередь дошла и до соседки - музыкального работника.
      - Мы вот здесь "бухаем", - говорим мы, встретив ее на общей кухне в облегающих лосинах.- Декорации в виде росписи на стенах есть. Не хватает только музыкального сопровождения - нашей пьянки.
      - Может, сыграешь, Таня? - просим мы ее.- Мы знаем, что у тебя в комнате есть музыкальный инструмент.
      И она, поломавшись немного, так, для приличия, сначала выпила, не по-женски, сразу же полстакана водки, догоняя нас. А потом и поиграла нам на пианино.
      Все было бы ничего в этот день. Танька - девка справная. Но у нее есть пожарник. Иногда он неделями не появляется у Таньки, а тут прилетел, как на пожар.
      - Словно почувствовал, - ворчливо говорит она. И наливает ему полную рюмку, усаживая за стол.
      - Как с точки зрения пожарной безопасности?- очень "серьезно" спрашиваем мы его, показывая на стену.- Пивной ларек нормальный?
      - Нормальный, - хохотнув, отвечает он. - Не хватает только огнетушителя.
      И мы пририсовываем веселый огнетушитель в виде использованного презерватива.
      Два-три раза в неделю приходила Маша. И кормила нас всяческими вкусностями, принесенными из дому. После этого Борода уходил "погулять", оставляя нас вдвоем. Ну, а после прогулок всегда приходил печальный.
      - Чего ты не заведешь себе никого? - как-то спросил я у него.
      - Да кому я нужен?- спокойно так сказал он.- Мать познакомила меня как-то с соседкой, но я сбежал от нее через неделю.
      - Что-то не получилось?- спросил я.
      - Да все, - в раздражении ответил он. Обрывая тем самым все дальнейшие разговоры на эту тему.
      Правда, он сам иногда кое-что рассказывал мне. В том числе и о своей женитьбе, которая произошла лет двадцать назад. Он тогда жил с семьею в Пятигорске. Занимался театром. И на почве театра познакомился и женился на Марианне.
      Марианна, как я понял из его рассказов, была даже по его меркам подслеповатым, неприспособленным существом. Что у них там могло не заладиться с Бородою, не знаю. Я так и не понял. Но прожили они два года, а потом разбежались.
      И вот однажды, во время одного из Машиных посещений, Борода пошел "прогуляться", вернулся уже поздно вечером. Пьяный. И в руках у него была бутылка водки.
      - Давай, вмажем, - предложил он мне.
      И я из деликатности, так как в последнее время мы считались собутыльниками, выпил пару рюмок. Но захотелось безумно спать. И я, как он меня ни уговаривал выпить еще, начал укладываться.
      Уже ночью сквозь сон слышу, что кто-то крадется в мою комнату. Открываю глаза. И вижу Бороду склонившимся надо мной.
      - Юра, дай на бутылку, - просит он.
      - Хватит тебе уже, - отвечаю.
      - Ну, дай, - продолжает он пьяно канючить.
      - Пошел на хер, Борода! Дай поспать, - говорю я ему и отворачиваюсь к стенке.
      Он шарахается по комнате, что-то бубня себе под нос. И вот я уже отчетливо слышу слово "жмот". И потом: "Насрать мне на вас всех".
      - Слушай! Пошел в жопу, - угрожающе говорю я ему. И только тогда он удаляется, по пути зацепив стул и устроив настоящую шумовую атаку в спящей квартире.
      Через какое-то время, уж не знаю через сколько, но начало светать, он вновь объявился.
      Теперь на нем не было трусов, только рубашка сверху наброшена. И глаза выдавали признаки явного безумия.
      - Пойдем, выпьем, - предлагает он. И садится на краешек моей кровати.
      - Борода, заебал. Откуда у тебя бутылка?- делаю вид, что сквозь сон спрашиваю его. А сам стараюсь не смотреть на его детскую писюльку-ниточку.
      Борода что-то невразумительное бормочет, не думая прикрываться. А я про себя думаю: "Уж не гомик ли ко мне в гости пришел?".
      - Что это такое!!!- кричу я, делая вид, что как будто только сейчас заметил, что он стоит без штанов.
      И толкаю его, сильней, чем того хотел, в грудь. После чего он, будто совсем не имея веса, валится на пол.
      - Иди, одень штаны! Пидарас, - говорю я ему, не думая делать акценты на этом слове.
      А Борода тем временем пытается подняться с пола. И произносит угрозы, непонятно, в чей адрес. Кому-то обещает отомстить, кому-то разделаться с собственной жизнью. Я несколько раз отчетливо слышу слово "суицид" и понимаю, что Борода совсем допился.
      Вскоре он ушел из комнаты и принялся слоняться по квартире. Должно быть, на кухне налетел на стол, потому что послышались звуки падающей посуды. Потом слышны были два голоса, и по большей части - выговаривающий Танькин.
      Я представляю, что она могла подумать о нас, увидев Бороду без штанов?
      Утром не хотелось вставать: надо было встречаться с Бородой глазами.
      - Что это, - лежа в постели, подумал я, - алкоголизм Бороды, белая горячка или "шиза"? А если "шиза", то почему она гуляла без штанов?
      "Не верится мне, - вспоминаю я вчерашнее, - что здесь замешаны гомосексуальные мотивы. Скорее всего, простой алкоголизм, с хорошей долей шизы. И больше ничего".
      Театр еще может быть замешан, вот что. Потому что Борода мне как-то рассказывал о тренинге с раздеванием у них в театре. Они чуть ли не первые в стране по чьей-то методике, чтобы освободиться от комплексов, раздевались донага - и мальчики, и девочки, все вместе. Ну, а после этого им уже нечего было прятать на сцене. Им уже ничего страшно не было.
      Так что, скорее всего оттуда "ветер дует" - из его романтической театральной юности.
      Вспомнилась опять вчерашняя ночь. И это бормотание его про самоубийство.
      - Надо пойти посмотреть, что с ним, - подумал я. А выбираться из теплой постели не хочется.
      "Будто в чем-то виновен", - говорю я себе. И иду к нему в комнату. Открываю дверь и вижу его все также с голой жопой, валяющегося поперек кровати. На столе пустой бутылек со снотворным и записка. Как оказалось впоследствии, предполагаемая предсмертная.
      Я прислушиваюсь и понимаю, что он дышит. Тереблю его - он зарылся лицом в подушку. Может, думаю, надо вызвать "скорую"?
      Через какое-то время он приходит в себя и сразу же прячет глаза, но следы ночного безумия на его лице еще присутствуют.
      Я понимаю, что "скорая" ему не нужна, тем более, что снотворного оставалось в бутыльке таблеток 7-8. Доза не страшная. Выкарабкается.
      Уже на улице достаю записку из кармана. И "офигеваю". Оказывается, ночью у него в комнате такие драмы разворачивались, что в это даже трудно поверить.
      "Гуд бай, говенная жизнь", - пишет он.
      И с новой строчки, его коронное: "Насрать мне на всех вас". С тремя восклицательными знаками.
      Далее следует сползающими вниз буквами: "Спасибо за все... Отец родной".
      Дальше в углу записки: "P.S. Хотел кучу говна высрать на столе".
      И совсем уж каракулями, так что с трудом удалось разобрать:
      "Не получилось по причине отсутствия".
      "Ну, ты и мудак, Борода", - подумал я, и скомкал в руках записку. Хотел, было выбросить ее, но не стал. И сунул в карман.
      "Не так часто в моих руках оказываются предсмертные записки, - подумал я. - Хотя... какие они к черту предсмертные? Фарс. Театр. Опять театр и больше ничего. Чувачок знал, хоть и пьян был, что доза не смертельна, поэтому мог позволить себе кураж. Это действие театральное".
      Не был он за гранью, где начинается безумие. Или за гранью, где начинается отчаянье. Не было в нем и той самой обреченности, когда понимаешь, что все, что происходит с человеком - всерьез.
      "Хотя, - вспомнил я, - кто-то рассказывал мне, что провел с самоубийцею, как оказалось впоследствии, последние его полчаса. И удивился обыденности той ситуации.
      Ничего внешне, казалось, не предвещало трагедии. Все было, как обычно: выпили - закусили, пошутили и - опять выпили. А потом он ушел в другую комнату, и размозжил себе черепушку - будучи охотником - сразу же из двух стволов ружья.
      Так что, хрен их, самоубийц, знает. Тем более, что Борода несколько раз лежал в "шизовке". Может быть, это одна из репетиций? Хотя, мне кажется, с теми, кто так часто репетирует, ничего и не случается. Что, впрочем, тоже, наверное, не совсем так".
      Через пару дней - раньше никак не мог себя заставить - я решил навестить Бороду. Он был в нормальном состоянии, но некоторая побитость в его облике все же ощущалась. Тем не менее, мы делали вид, что ничего не произошло. Борода, как мне кажется, помнил не все, что случилось с ним в тот день. И, может быть, не все про записку. Что прощало его в какой-то мере в моих глазах.
      - Таня приглашает нас на пирог, - через какое-то время зайдя ко мне в комнату, говорит Борода.
      - Пить надоело, - отвечаю я ему.
      - Мне тоже, - будто оправдываясь, говорит он.
      Но, тем не менее, в скором времени мы уже сидим на общей кухне, и "приканчиваем" Танькин пирог с мясом.
      Сначала Борода не пил. Но к концу поедания пирога вдруг сорвался: налил в фужер водки по самые края и выпил залпом, не закусывая. Потом налил себе еще. И опять выпил. И начал сразу же, без какого-либо перехода, читать свои стихи.
      "Тревожный симптом", - подумал я. А Борода тем времен все больше вдохновлялся. Таня раскачивалась в такт его голосу. Видимо, желала прослыть женщиной, которой не чуждо прекрасное. И я не мог не отметить, что к Бороде вернулась частичка того дьявольского обаяния, каким он пленил нас когда-то в юности.
      "Только бы по мере выпитого он опять не ощутил себя гением, - подумал я.- Когда поэт и толпа, в данный момент толпа - это я, оказываются по разные стороны баррикад. Тогда с его стороны может последовать любой фортель. Честно говоря, мне надоело возиться с ним. Быть нянькой ему. Давать роздых его маме".
      Вскоре пришла Маша, и Бороду окончательно понесло. Своими повадками он напоминал подвыпившего Кису Воробьянинова: и начал говорить двусмысленности в адрес женщин.
      - Будь ласковее с поэтом, - попросил я Машу. И, кажется, зря это сделал. Борода на свой манер истолковал ее расположенность. А я подумал, что ситуация начинает походить на ту, что случилась уже с нами ранее.
      "Нет, сегодня я этого не допущу, - сказал я себе.- Хрен ты меня заведешь, Борода!"
      Хотя, он, честно говоря, надоел мне своими истериками. И я понял, что мне надо уже в ближайшее время искать другое пристанище.
      Тут появилась еще одна бутылка, ее принесла Татьяна. Бутылка была подернута пылью - видимо, пряталась от пожарника.
      - Смотри, Борода, баба крутится - подлезь к ней, - говорю я ему. Только много не пей.
      Борода хмыкнул в ответ. А я понял вдруг, что женщина ему давно не нужна. Для него это непреодолимый барьер, за который он уже не переступит. И даже если у него еще что-то шевелится, сделать шаг к "этому" он не способен. Аплодисменты сорвать, как стареющая женщина - это он может. А вот пойти дальше просто неспособен.
      Страхи, комплексы, которые принесла ему его вторая жена, окончательно "выбили его из седла".
      Даже если ему привести путану и хорошо заплатить ей. Толку не будет. После этого Борода будет мечтать о той, которая его поймет и оценит. И так, с завышенной меркой, и помрет, живя без женщин.
      Затем все развивалось, как я и предчувствовал. Борода "пошел в разнос" и начал грубить Татьяне.
      - У нее есть пожарник. Что ей еще надо?- говорил он мне так, чтобы слышала Татьяна.
      После чего Татьяна с Машей принялись мыть посуду. А мы отправились с Бородой в комнату.
      - Сдрейфил ты, Борода, - говорю я ему.- Тебе не даст даже Татьяна.
      - У нее есть пожарник, - отвечает он.
      - У всех у нас есть пожарник, который отвечает в городе за пожары, говорю я.
      И Борода начинает куда-то собираться. Через какое-то время подходит ко мне и требовательно просит денег."Да пускай нажирается хоть до усрачки", подумал я. И отсчитал ему, сколько он попросил.
      - Только пить будешь один, - сказал я ему. - И давай без ночных визитов в мою комнату сегодня.
      - Да насрать мне на вас на всех! - своим коронным выражением ответил Борода. И, перепутав левый ботинок с правым, ушел за бутылкой.
      Уже ночью, не знаю когда, я просыпаюсь от того, что на меня кто-то смотрит. Открываю глаза - и вижу Бороду, стоящим около кровати словно привидение.
      Рядом со мной лежит Маша и крепко спит. Ноги и грудь ее оголены, лишь живот и бедра, как она любит, прикрыты одеялом.
      - Что тебе надо? - спрашиваю я его. И прикрываю Машу одеялом.
      Он молчит. Потом, плохо выговаривая слова, произносит:
      - Пойдем, выпьем водки.
      - Какая водка, Борода, - говорю я ему.- Ты что, не видишь, что я с девушкой?- И замечаю в этот момент, что он, оказывается, все это время держит руку в штанах, на члене.
      - Ты что, Борода, решил "вздрачнуть"? - спросонья спрашиваю я его.
      Он ни капли не смущаясь, истерично хохочет мне в ответ. Затем садится, как в прошлый раз, на краешек моей кровати - cлава Богу, убрал руку - и начинает говорить мне, несколько раз повторяя одно и то же, что с Машей он договорился.
      - О чем ты с Машей договорился? - не на шутку "заводясь", спрашиваю я.
      Он продолжает то же самое:
      - Кухня... мы были на кухне... мы с ней договорились. Я женюсь на ней.
      И тут я соскакиваю с кровати и начинаю дубасить его. Он сразу же падает на пол, на спину. И взгляд его трезвеет. Вразумительным голосом он сначала кричит: "Не бей меня!", а потом истошным: "На помощь!".
      Сначала просыпается Маша и пытается, закрываясь простыней, удержать меня. А потом в дверях вырастает напуганная Татьяна в ночнушке. Я в последний раз наношу пинок ему в живот и чувствую, что гнев отпустил меня.
      - Уползай отсюда, гад!- говорю я ему.
      Он отползает к ногам Татьяны.
      - Забирай его отсюда, - говорю я ей.
      И Татьяна уводит его к себе в комнату.
      - Алкоголик проклятый! Драчило! Чтоб я больше тебя не видел здесь! кричу ему вслед я.
      А сам думаю, что оправдываю этим себя перед Татьяной за то, что начистил ему морду.
      - Что произошло?- спрашивает меня Маша.
      - Это я тебя должен спросить, - говорю я ей. Хотя знаю, что не прав.
      - Он утверждает, - тем не менее, продолжаю, - что обо всем с тобой договорился на кухне.
      - О чем договорился?- устало спрашивает она.- И ты поверил? Тогда тебе нужно лечиться вместе с ним. Давай, я тебя определю в "больничку".
      Пока я собирал свои шмотки, чтобы уехать отсюда, Бороду "сдуло".
      - Он даже не смыл кровь с лица, - сказала провожавшая нас Татьяна, - и убежал на улицу.
      - Когда вернется, - попросил я ее, - передай ему, чтобы сваливал отсюда. Три дня ему даю.
      - Ладно. А что произошло?- спросила Татьяна.
      - Потом объясню, - махнув рукой, говорю я.
      - Опять новую загадку задал мне этот человек, - уже на улице говорю я Маше. - Что делал он в нашей комнате ночью, держа руку на члене? Неужели, Маша, сорокалетний мужик ходил, онанировал на тебя? Или это опять, как в прошлый раз, когда он был без штанов, - стечение обстоятельств?.
      Ну а чуть позже Борода опять объявился на горизонте. Он обходил, пьяный вдрызг, наших общих знакомых. И всем рассказывал, как он с Машей договорился.
      Далее он всем рассказывал, что Юра избил его и выгнал на улицу. И что он вернет ему кожаную куртку, которую взял поносить, и деньги, потраченные на него за это время.
      Еще он говорил, что получит наследство от бабушки из Пятигорска. И приглашал всех пропить это наследство, устроив напоследок "шабаш".
      И налегал на слово "напоследок".
      Послесловие
      Борода живет теперь в деревне вместе с мамою. Квартиру в городе они продали, оставив сестре комнату. И пытаются жить сельским трудом. Что у них не очень-то получается. Но пенсия у доктора философии для деревни достаточно большая. И они живут, опять же по деревенским меркам, относительно неплохо.
      Борода иногда срывается, уходя в запой на несколько дней. Но в деревне относятся к этому спокойно.
      - Вон, "Насрать" опять пошел в магазин. Надо матери сказать, - обычно с улыбками говорят они про него.
      И "трезвяк" в мамином лице тут же находит его и арестовывает.
      Надо вообще отдать ей должное - Борода в деревне выглядит здоровым, как в физическом плане, так и в психическом. Ну, а кличка "Насрать" - расплата за его невоздержанность. За его срамной язык. И для деревенских Борода навсегда останется городским.
      "Крапает", говорят, долгими зимними вечерами, и все больше прозу. И по весне нашим общим знакомым обещал завалить редакции своими произведениями.
      Миша вот уже несколько лет, как не пьет - хотя до этого был срыв, почти на два года. Работает помощником у Юры в фирме, и купил себе квартиру с машиной. Сейчас копит еще на одну - большую квартиру, отказывая себе буквально во всем. Которую и хочет сделать своим "родовым гнездом".
      Успеет ли до очередного запоя?
      После Вики у него были Наташа, Света, Галя и Елена. И на Елене он, кажется, остановился - по крайней мере, на время.
      Машина теперь является его лучшей игрушкой - дружком. С ней он проводит большую часть своего свободного времени. И исколесил весь Урал вдоль и поперек, - гоняясь за рассветами и закатами.
      "Машинка"- нежно называет он ее. И каждые кочка и лужа - его злейшие враги. Ему буквально физическую боль доставляет, если с "машинкой" случаются неисправности. Он сразу же мчится в автоцентр, что находиться около его дома. И тут же устраняет все неполадки; и особенно любит заниматься профилактикой автомобиля.
      С аппетитом у Миши все в порядке, хотя он и говорит, что ест теперь на много меньше чем раньше. Но я сам был свидетелем того как Миша, устроившись поудобней за столом, по-кошачьи урча, съел не спеша целый тазик - минимум персон на двенадцать- любимого им салата "Оливье". И все это чревоугодие он называет невиннейшим словом "полакомиться".
      Инка вышла замуж за угрюмого парня по фамилии Баймаков. И сама стала угрюмой и желчной. Всю свою энергию она направила на карьерный рост и, кажется, преуспела в этом, заняв должность главного модельера на обувной фабрике. Говорят, коллектив стонет под нею и придумал ей кличку "Освенцим", то ли за ее худобу, то ли за методы работы, которые она применяет.
      Соседка шизофреничка куда-то незаметно исчезла, и жизнь подъезда поскучнела. Говорят, что болезнь ее начала прогрессировать, и, скорее всего, она прописалась "навечно" в "дурнушке".
      Маша вышла замуж за Юру. И родила ему еще одного сына. Ну, а старший Артем, от первого брака- часто приходит к отцу в гости и рассказывает ему всяческие истории и приколы, что они вытворяют с друзьями.
      - Когда по бабам вместе пойдем, Артем?- любит спрашивать Юра у сына, дразня таким образом Машу. И она всякий раз немножко заводится, говоря что: "И третий такой же подрастает", - и показывает на маленького.