- Сам возжелал-то? - стрельнул бирюзовой искоркой из-под седой бровки монашек.
      - Сам! - И с этим словом за сулею Еропкин и ну глотать.
      - Сам так сам, - вздохнул монашек. - Только самому от себя жить такого Бог не дал роду людскому. А свобода... Ты от рожденья и по сю пору свободный.
      - Как так? - спросил Еропкин, затыкая горлышко.
      - Возжелал вот - выпил. А то - вон купеческий насад плывет; холщовая рубаха глянется - со мной сиди, в парче ходить желаешь - зарежь купчишку-то, свободно выбирать можешь.
      - Я не тать, - набычился Еропкин. - Я как-никак воинский человек. Я зб морем надумал жить и служить честно. Но так: честно служу - по чести и плати мне.
      - Воинский, говоришь? - вскинул бровки монашек.
      - Истинно воинский, сын боярский.
      - Во-оинский, - протянул монашек. Примериваясь к слову, вздохнул и, окунувши персты в ручеек бороды, бойко, совсем по-мирскому сказал: Воинский, а дурак, прости Господи.
      - Я? - удивился Еропкин.
      - А кто же?
      - Да я...
      - Что ты?
      - Да я... - захлопал глазами, - да я в ертаульном полку... да там дураков не держат... Эх, отче, кабы не был ты иноком... я бы тебя за поруху чести, знаешь...
      - Знаю, знаю, - закивал монашек. - Оно и точно дурак: старого человека не дослушав - драться. Ну-ко смирись! - прикрикнул.
      И присмирел Еропкин. Было из-под скамьи сулею вынул, да тут же спрятал. Пальцами по вороту рубахи пробежал, расстегнул пуговку, выставил грудь прохладе.
      - А крест где? - строго вопросил монашек.
      - Тебе-то что? - зыркнул исподлобья Еропкин, ступни в воду скинул и ну их мыть, словно доселе неделю не разувался.
      - Вот оно что-о! - протянул монашек. - А я-то думал, ты про Бога и про того - для красного словца.
      - Не для словца. И отстань, отче. Поел рыбки, водицы испил - да и ступай по бережку.
      - А в ладанке что? - не унимался монашек.
      - Тебе-то зачем? Ну дукат.
      - Дал кто?
      - Дареный.
      - И сулея?
      - И сулея.
      Тут уж монашек присмирел. Макая персты в текущие с подбородка серебряные ручейки, долго ли думал, коротко ли - Еропкин одну ступню вымыть успел, - а потом выдохнул:
      - Ладно...
      - Что "ладно"? - поинтересовался Еропкин, принимаясь за другую ступню.
      - Поезжай зб море.
      - Ты меня вроде как благословляешь?
      - Я тебе, сын боярский, свободу даю.
      - То-то, - победно ощерился Еропкин.
      - Ладно, ладно, - отвердел взглядом монашек. - А может, все же одумаешься? Отъедешь зб море - чужая земля, чужие люди. Честно служить можно токмо своему народу, чужим честно служить - не выйдет. На родимой-то стороне ты честь сердцем меришь, а тамотко станешь мерить золотом, золото же - лукаво, не захочешь бесчестье сотворишь.
      - Невнятно мне, - признался Еропкин.
      - Станешь служить не тому, кто более прав, а тому, кто более даст.
      И тут подскочил Еропкин, пятку из речки выхватил - монашка водой окропил, лодка - с боку на бок, чуть не перевернулась.
      - Здесь, здесь я - честно?! - завопил так, что за Москвой-рекой перепелка поперхнулась. - То Смоленск ему, то Вильну, воюй, то за Курск дуром прись - городки руби. Он, видишь ли, всея Великия, Малыя и Белыя! Да мне что за дело?! Мне-то на кой Вильна сдалась? Я что с того имею? Шесть ран, да худой двор, да на дворе кол? Эко великое счастье! Пущай сам со бояры сражается. Свобода? Эх ты, старый дуралей! У нас тут токмо кошки свободно милуются, а людям, куда ни кинь, все клин: то царь, то митрополит, то поп, то воевода, этого не делай, того не смей - роздыху нет. Да еще служи, служи, служи. Тяглецам живется не в пример лучше воинского человека! Тем самое-то страшное что грозит? Правеж? А мне ежеден - смерть. И за страх мой мне шиш с маслом?! А ты, а ты... а тебе чего не сидится в монастыре? Знать, тоже от игумена сбег?
      Раскричался Еропкин - кузнечики со страху побросали молотки, судак под корягу забился, а звездочка в сизом небе затрепетала. Только ночь ползла и ползла из-за леса, будто перестоявшее тесто из квашни. Ей что, она больше земли-матушки, ее криком человеческим не напугаешь.
      - А ну, смирись! - вдругорядь приказал монашек, и Еропкин опять осмирел. - Видать, ты тверд в решении.
      - Тверд, - мотнул кудлатой башкой Еропкин.
      - И кровно обиделся на царя.
      - Кровно.
      - В таком разе - мне тебя не уговорить.
      - В разум не возьму, с чего стараешься.
      - Не буду, не буду. И то: сладко да горько на звук не познаешь.
      Монашек поднялся. Опершись на посох, ступил на берег, на чреслах веревочку подтянул. Сухонький, стройненький стоит. Кабы не власы седые да не морщины из-под скуфьи к усам - в юность вошедший первогодок-послушник.
      - Побреду я, - сказал. - Только нечего тебе на Царицын плыть. Все, что ищешь, - недалече, сын боярский. Сейчас собирайся и правь Северкой. Скоро по праву руку приток узреешь. То Шувайка, речка не речка - ручей. Вверх по ней с версту пропетляешь - стой и, ни о чем не думая, спать ложись. Утре все сбудется. Станешь честно служить и по чести получать. Сытна да красна жизнь покатится - саблю из ножен, почитай, не придется вынимать. Верши.
      Ни о чем больше не спрашивая, засуетился Еропкин. Чалку с сука сдернул, поднял с днища весло и оттолкнул лодку от берега. Лишь вымахнув на стрежень, опамятовал, обернулся, крикнул:
      - Ты-то кто?
      - Я, - отозвался монашек, - вроде твоего ночного гостя, тоже людям пособляю!
      - На пару ходите?
      - На пару, сын боярский, хотя и врозь! - И скрылся за тальником.
      Еропкин же тут же про него запамятовал, вроде бы и рыбой не кормил и беседу не вел, словно монашка на свете вовсе не было. Поудобней утвердившись на скамье, не раздумывая, устремил лодку вверх по Северке, будто бы изначала сей путь выбрал.
      7
      И горазды же русские спать! В избе ли, в тереме, в лесу, в поле, на лавке, на кровати, на полатях, на сеновале, а то и просто на земле раскинутся вверх животами и отдыхают. Один - посапывает, другой похрапывает, третий - постанывает от удовольствия, но все, ежели уж Бог сон послал, спят поелику возможно, до свежего пота, до легкого головокружения, до того, что кажется, душа вот-вот отделится от тела, а тело, стряхнув сон, движется как бы само: руки без всякой потуги работу делают, ноги - дорогу мерят, ну а голова в разные разности вникает и находит выход там, где человек иного рода-племени ляжет да и помрет от тоски и безысходности. Мастер русский человек спать, ибо знает: сколько поспишь, столько и дела сделаешь. Такова уж жизнь на Руси: мир и хлеб насущный добываются трудами тяжкими, совершаемыми в малое время. То, на что другому народу, в другой стране отмеряется год, русский вынужден выполнять в три-четыре месяца: вспахать и посеять, скосить, высушить и заготовить, сжать, обмолотить, в скирды сложить. И запас на зиму устроить. И продать то, что не может лежать. И купить все потребное к жизни зимней, да поправить, да починить. Да еще в эти же три-четыре месяца то дождь, то ведро, то заморозок грянет, а то сушь - ничего загодя не предугадаешь, и одна надея на крепкое тело, на почти непосильный, каторжный труд. Так что, выходит, сон на Руси не грех, но благое дело, та же, по сути, работа, без коей не только сам и семья загинут, но, чего доброго, и государство пропадет. Без государства же всякий ловкий что хошь с Руси тащи либо приходи и властвуй. Горький опыт тому порука.
      Еропкин по старой многолетней привычке, выработанной в походах, спал как человек воинский, государственный: вполуха, вполглаза, под правой рукой сабля, под левой пистоль, нож за голенищем, сполох - и встал обряжен и оружен. Воинский человек себе не принадлежит. Два великих властителя над ним: начальник и судьба, и он ежечасно готов им покориться по воле Божьей. Отринув сон, встать, где укажут, и вершить, что прикажут, думая не о себе, но о том, как сподручней исполнить приказ, даже если цена тому - жизнь собственная.
      У воинского человека особое место среди русских людей, и отношение к нему особенное. Потому как он есть защитник православной веры, народа своего и Руси. Хоть глад, хоть мор, но народ, всем миром корячась, последнее от себя оторвет - и ему: ведь коли и он холодный да голодный, то кто же тогда за други своя встанет, кто землю-матушку убережет, кто остережет ворога и даст время наполнить житницы зерном, а села и деревни жизнью? Он, все он, воинский человек. Бывает, конечно, вырвавшись из-под начала, воинский человек и набезобразит. Но тут уж миром споймают его, и старики, как сына родного, посекут в овине. То не кара ему, а наука своему от своих, и люди на него не в обиде: до смерти воинский человек живет не по своей воле и редко помирает своей смертью. Такая планида у него: самому погибнуть, чтобы другим жилось.
      Проснулся Еропкин то ли от всплеска речного, то ли от вскрика человечьего. Вскинулся на локтях, саблю от ножен освободил, кремень пистольный обтер.
      Над речкой и по берегу туман пластался - ни дерева, ни куста не различишь, где восток-запад, не угадаешь, чувствуется только, что утро наступило, - туман по-над землей сер, а над головой белым-белый, и слышно в тумане, два человека постанывают, вроде как бы или бревно стараются вздыбить, или друг дружке горла рвут. Звук явственный и движется к реке, на Еропкина.
      Сел Еропкин на пятки и к земле пригнулся - и не видно его в тумане, и, в случае чего, нападать сподручней. Мигнуть не успел - сцепившись, выкатились к воде два человека, и оказавшийся сверху ножом потянулся к горлу нижнего. Нижний руками уперся в ключицы врага. Тот был тяжел, руки нижнего слабели, и нож уж дрожал возле его бороды. Премерзким нож в тумане глянулся. Словно из склизкого льда сработан.
      Не разобрав, кто прав, кто виноват, Еропкин пружиной взвился, сажени две пролетел и на излете саблю плашмя обрушил верхнему на поясницу, а когда тот, вскочивши, остолбенел, саблю плашмя же уложил на маковку. Мастером сабельного боя слыл Еропкин.
      - Жив? - спросил нижнего, стараясь унять стук сердца.
      - Жив, - прохрипел нижний.
      - Вставай.
      - Убил его?
      - Через час очухается.
      - Жалко.
      - Он кто?
      - Сосед. Сено умыкнуть хотел.
      - И ты...
      - А как же! Свой нож вот только обронил.
      Между тем туман стал сползать в речку. Очертились тальниковые кусты, обозначилась береговая лужина, уставленная стожками, за лужиной проступил лес. Проглянуло солнце, и в отаве засверкала роса. Еропкин прижмурился, а когда открыл глаза, увидал, как спасенный им человек поигрывает ножом.
      - Себе возьму.
      - Имеешь право, - кивнул Еропкин.
      - Ты откуда?
      - Оттуда, - указал Еропкин вниз по течению реки. - Я воинский человек. Службы ищу.
      - Служба найдется.
      - А жалованье? - оживился Еропкин.
      - Десятая часть с дохода. И дом дам.
      - Велик ли доход?
      - Богаче меня тут нету.
      Задумался Еропкин, разглядывая знакомца. Странный человек: в лаптях, в посконных рубахе и портах, осанка же что у твоего боярина, а глаза из стороны в сторону бегают, словно кур воровал. Росточка же махонького, тело жидкое. Словеса русские произносит, да будто бы не по-русски: словно бы они не увязаны между собой, а только приставлены друг к дружке. Ряд жесткий, трескучий - до ума речь доходит, а сердцем не воспринимается. Сухой, не душевный говор у человека. Да только что же с того? Может, здесь это все в обычае? И на Руси, случается, чудят бояре. Иной в вотчине своей смердом смерд, а достаток - как у великого князя. Видно, и этот юродствует, любо ему убогонького изображать. Хозяин - барин: чертом ли в колеснице, жареным ли петухом на спице - вольная воля. Он, Еропкин, как обогатеет, тоже чудить станет. Бухарский халат справит, чалму басурманскую заведет, трех холопок подородней сыщет. Одна бы еду варила, другая бы ему пятки чесала, третья бы с ним спала. И так бы менялись через день. Молодец монах: и утро еще толком не возгорелось, а желаемое уже сбывается. Жалованье же на первый раз сойдет, как-никак десятая часть с прибытка. Прибыток же, видно, немалый у знакомца, - стал бы он в наймы служилого брать, как бы сам един хлеб кушал.
      - А, - тряхнул кудрями Еропкин, - была не была, согласен.
      - Собирайся, - велел человек.
      - А с поверженным как?
      - Пусть валяется.
      - Так его ненароком и волк съест.
      - Не жалко.
      - Человек ведь.
      - Ты теперь на службе. Выполняй приказ. Жалеть, не жалеть - мое дело.
      - Ин ладно, - притушивши жалость, согласился Еропкин и усмехнулся: ишь как праведность в нем укоренилась. Поверженный! Ну и что? Их, поверженных, впереди сколько будет. Всех не обжалеешь. Праведничать-то можно было и на Руси, только верно слово: праведно не наживешь палат каменных. Не затем он свой двор кинул.
      8
      Мимо стожков по стопинке они двинулись к лесу. Еропкин, поотстав, вытащил из-за пазухи сулею, глотнул романеи и возмечтал о кислых щах с курятиной и о гороховой каше с салом. Спрятав посудину, бойко зарысил вслед хозяину, словно пес, мелкими шажками, бочком; был бы хвост - завилял бы им от народившейся преданности. Нагнав, забежал вперед и, согнувшись в пояснице, заглянул знакомцу в глаза:
      - Как звать-величать прикажешь?
      - Смур.
      - А изотчество?
      - Что есть то?
      - По батюшке, по отцу как прибавлять?
      - Зачем отец?
      - Для уважения.
      - Кого?
      - Тебя.
      - К чему уважение, когда есть власть? Отец же живет за печью. Пищу дают - благодарит, не дают - просит, землю целует.
      - Эвона у вас как!
      - Так.
      - Чудная страна.
      - Свободина. Каждый свободен жить как может.
      - Я такую и искал! - возрадовался Еропкин.
      - Считай, нашел.
      - Ага, - согласился Еропкин, но по упрямству, желая и в новом отечестве выискать изъян, повел плечом: - Речь у вас только странная. Вроде по-нашему говоришь, а звук не нашенский.
      И хотел было растолковать суть, но Смур оборвал его:
      - Речь нормальная.
      - Какая-какая? - не понял Еропкин.
      - Правильная. Ты сказал - я понял, я скажу - ты поймешь, и все.
      - Иной раз порассуждать желательно.
      - Сам с собой рассуждай. А теперь молчи. - Смур предостерегающе поднял руку. - Лес. Ступай вперед. Слушай. Чуть что - бей.
      - Кого? - подобрался Еропкин.
      - Кого-никого - бей.
      - А свой коли, тогда как?
      - Свои трудятся.
      - У вас война?
      - Нет.
      - По какому же праву людей бить?
      - Лес - мой. Зашел в него - смерть. Таков порядок.
      - Да он, то есть прохожий, - заволновался Еропкин, - может, так забрел, на белочку поглядеть либо птичкой полюбоваться?
      - Белок не разглядывают, но промышляют, - поучительно проговорил Смур. - А глазеющий на птиц - бесполезный человек, убьешь его - общество спасибо скажет... Таков порядок.
      - Хорош порядок! - почесал под шапкой затылок Еропкин.
      - Хорош. Нет порядка - нет свободы.
      - Свобода у вас, видно, главное?
      - Все во имя ее. И жизнь, и смерть. В твоей стране не так?
      - У нас главное - царю служить и в Бога верить, - усмехнулся Еропкин.
      - Царь один?
      - Один.
      - А Бог?
      - И Бог один.
      - Без выбора?
      - Без выбора.
      - А свобода?! - вытаращил глаза Смур.
      - Да какая свобода?! - отмахнулся в сердцах Еропкин. - Что царь велит, то и исполняй. Каждый, конечно, в своем деле. Воинский человек воюет, крестьянин пашет, купец торгует, ремесленник искусничает, но все для царя. И всем за великие труды - шиш с маслом.
      - А Богу как молятся?
      - Тут уж без разбору, - развел руками Еропкин, - все скопом. Да еще за тобой подслушивают да подглядывают: ту ли молитву читаешь, низко ли кланяешься, так ли крест кладешь. Да еще причащайся и на исповедь ходи, да поп на исповеди-то душу наизнанку вывернет - мнится ему, что ты не до конца раскаялся. А какие грехи? Вот я - воинский человек, да мне за службой-то и грешить некогда.
      - Тяжело, - посочувствовал Смур.
      - Вестимо, тяжело! - разошелся Еропкин. - А за службу - надел. А когда на нем хозяйствовать - только Богу известно. Земля чертополохом зарастает. У тебя же служить - милое дело. Служба правится - десятая часть с дохода идет. Живи не тужи, ни о чем не думай.
      - Так, - согласился Смур.
      - Молиться не надо.
      - Конечно.
      - И исповедоваться.
      - В Свободине и без того порядок.
      - Вот это по мне.
      К тому времени в лесу ночной мрак уже на землю осел, но не растаял. Из-под елок несло стылой смолой. Отсыревшая за ночь хвоя под сапогом еще не пружинила, а словно грязь чавкала, и только в мягкой, пушистой еловой тишине изредка вскрикивала сорока.
      По лесу шел Еропкин, как учили в ертаульном полку: ступал с носка на пятку, прислушивался к сороке, перед поворотами останавливался и нюхал воздух, стараясь в смоляном запахе распознать человечий дух, у мест, гожих к засаде, присаживался и разглядывал землю, отыскивая следы. Когда впереди между стволов проглянул свет, сказал:
      - Считай, из лесу вышли. Теперь бы в поле конные не наскочили.
      - Что есть конные? - заинтересовался Смур.
      - Воинские на лошадях, с саблями.
      - Конных не будет.
      - Почем знаешь?
      - Лошадь - дорогб, человек - дешев. У нас не воюют на лошадях.
      9
      А и душевен же русский человек! Вся жизнь его, с рождения до смерти, есть не жизнь тела, а жизнь души, ибо душа для русского - главное. На Руси не ребенок рождается, но душа, и люди не умирают, а отдают Богу душу. Казалось бы, этим все сказано о русских, ан нет - сколько уж веков каждый, кому не лень, ловчится распознать русский характер, глубоко копает, добывая факты, разглядывая их, умничает до головной боли и в конце концов разводит руками: таинственна, непознаваема натура русского человека.
      А то, грешным делом, о русских такого наплетут, что у действительно знающих волосы дыбом встанут, и тут уж действительно знающим в свою очередь приходится руками разводить: с пьяного угара, по злобе либо от великой корысти эдакое выдумать можно. Дивятся действительно знающие: зачем маяться, искать в глубине то, что у русских, по обычаю, открыто лежит, не за семью замками да печатями, не завалено, не закопано, не загорожено от чужих глаз? Стоит только прислушаться к речи народной, с любовью ее сердцем воспринять, постичь умом - и вот уж перед тобой русские без прикрас, изъяна, каковы были, есть и какими всегда будут. Народ врать не станет, ибо подспудно осознает: шила в мешке не утаишь, и поэтому о себе выражается откровенно.
      Слушайте. Русский человек желает со всеми жить душа в душу, с душой нараспашку, и в этом ни душой, ни телом не виноват, потому как от жизни иной у него с души воротит, к ней у него душа не лежит, мается, болит, надрывается, переворачивается и в конце концов оказывается не на месте. Самое же мучительное, когда на душе кошки скребут. Тут уж русского не тронь. День сидит он, два, три, весь в себе, ждет, покуда кончится мука, а дождавшись, словно в купели омытый, вскинется свеж, бодр и снова готов жить душа в душу, с душой нараспашку, души не чая, любить искреннего своего.
      Более же всего русский страшится свою душу загубить и потому склонен действовать как Бог на душу положит, ибо уверен: в каждом человеке семя тли есть и только Бог убережет от крамолы змеиной и желаний сатанинских.
      Казну русский тратит не на пропой тела - на пропой души, грешит не телом - но берет грех на душу. Когда испугается, душа его в пятки уходит, поэтому перед всяким ворогом он несокрушимо стоит с решимостью за други своя положить душу.
      Еще русский человек убежден: ежели он такой, значит, и по всем странам все люди такие. И привечает он всякого взыскующего защиту, со всяким готов бок о бок жить, как равный с равным, поровну деля труд, мир, радости и невзгоды, и, отправляясь в чужие края, ждет, что и его так же приветят. Иное не укладывается у него в голове.
      Когда, миновав поле молодой ржи, Еропкин со Смуром подходили к городищу, обнесенному тыном из заостренных неохватных бревен, сын боярский ждал, что из ворот высыпет детвора, потом выступят холопы, поклонятся властелину, поздравляя с возвращением. Который помоложе кинется уведомить хозяйку, и Смур, окруженный толпой раболепных слуг, войдет в ворота, причем дети, любопытные и откровенные, как и все дети во всех землях, станут забегать вперед, тыкать пальцами в иноплеменника, дивясь чудной одежде того. Самый шустрый непременно покажет язык и, покраснев, шмыгнет за спины товарищей. Холопы же будут поглядывать искоса, но доброжелательно: всякий с миром пришедший - друг, гость же властелина - тем паче, а какой-нибудь из холопей, дабы пришлому помягчить сердце, в воротах непременно потрафит: "Тут щербато - не оступись, осударь".
      Но ничего подобного не произошло. Тихо было за тыном. Мало того, и ворот в стене не было. Лишь торчала над тыном сторожевая вышка.
      - Спускай! - остановившись перед стеной, крикнул Смур.
      С вышки свесилась вихрастая голова, поморгала голубыми глазами, разглядывая пришельцев, и повелела:
      - Лестницу господину!
      Тут же по тыну скатилась веревочная лестница. Смур приказал Еропкину:
      - Лезь.
      По другую сторону тына сообщил вихрастому караульщику:
      - Все спокойно. Кличь людей.
      И вихрастый кинулся к висевшему на перекладине между столбов колоколу.
      На звон из ближайших избушек, крытых соломой, высыпало с сотню мужиков и баб, вооруженных косами и граблями. Подступив к стене, они споро стали взбираться по дополнительным лестницам. Еропкин опомниться не успел, как все скрылись за тыном. А из дальних концов городища к лестницам уже подходили другие, с ведрами, ушатами, топорами, мотыгами, некоторые за плечами тащили огромные плетеные корзины. Все двигались быстро и молча, тын по веревочным лестницам штурмовали в очередь, толково, без гвалта и суеты, словно вышколенное войско, никто не оступился, с лестницы не сорвался, орудий своих не уронил. Скоро между тыном и избушками стало пусто.
      - Куда они? - изумился Еропкин.
      - Работать, - ответил Смур. - Косить, полоть, лес валить, плотину под мельницу ладить.
      - Косить-то, чай, в ночь ездят.
      - В ночь опасно.
      - А ворот почто нет?
      - Ты воинский человек. Что легче врагу: на тын влезть или ворота открыть?
      - Пожалуй, ворота. Подвел под них таран крытый да и круши себе.
      - То-то, - кивнул Смур и обратился к вихрастому сторожу: - Еж, отведи воинского человека в Пнев ряд. Пусть Пень ему выделит дом. А ты, повернул голову к Еропкину, - обедать приходи ко мне. Потом я тебе десятую часть выделю.
      Весь путь до Пнева ряда Еж молчал. Отмахивал рукой шаг независимо, будто не обремененный попутчиком. Спина прямая, нечесаная голова гордо откинута назад, курносое лицо насуплено, по сторонам не смотрит; кабы не посконные рубаха с портами - вылитый князь. Остановился поправить онуч на Еропкина и не поглядел. На вопрос: "Где остатошний народ?" - сквозь зубы ответил: "Вдоль тына стоят"; на другой: "Где старики со старухами?" - "Эти не заживаются"; на третий: "А малые дети?" - "В дитятнике". Уразумев, что Ежа не разговорить, Еропкин принялся приглядываться да прикидывать: чем живут люди в городище, какие они, куда он попал? Но толком ничего не углядел. Правда, насторожила его удивительная чистота, не совместимая с кучной жизнью: на дороге отсутствовал какой-либо сор, не лежал скотский помет, обыкновенный для всех селений, возле избушек в траве не белело куриных перышек. Еще удивило Еропкина расположение жилищ. Наметанным глазом он подметил подначальное: когда не по воле вольной, по сердечному капризу ставится изба, но по приказу, рожденному необходимостью. Избушки стояли в десять рядов по тридесят в ряд, причем каждый порядок изгибался дугой; выйди из любой избы - любую видно. Кроме того, перед избами ни кустика, ни деревца не торчало, не тянулось никакой городьбы, голо было как на ладони, словно в воинском стане, чтобы способнее караульному следить, кто куда грядет да откуда правит.
      - Еж, а Еж! - направил голос в спину провожатого. - У вас тут монастырь али острог?
      - Что есть монастырь, острог? - обернулся Еж.
      - А! - отмахнулся Еропкин, поняв: дабы получить ответ, пожалуй, час битый придется толковать значение слов.
      И Еж отвернулся, лицо его, ожившее на миг, снова стало величаво-хмурым. Еропкин бровь изломил: экая безынтересность в человеке! Да разве тако могло бы деяться на Руси? Да там не словом, так взглядом постарались бы вызнать пришельца, всего бы обглазели исподтишка. Ущербен народ, потерявший любопытство...
      До чего бы еще додумался Еропкин - Бог весть, но они подошли к последнему порядку, и Еж, остановившись насупротив крайней избы, строго провозгласил:
      - Пень - выйди!
      10
      Пень оказался настоящим пнем в человечьем обличье - росточком поболе аршина, но косая сажень в плечах. На коротких толстенных ногах вышагивал, будто коленки не сгибались, отчего Пнева ходьба была валкой, неспешной: левую ногу от земли оторвет - тело вправо кренится, правую приподнимет левое плечо тянет к земле. Десять шагов от избы отошел - измучился. Остановился, задрал огромную, что котел, башку и сквозь дремучую смоляную бородищу по-медвежьи прорычал в лицо Ежу:
      - А?
      - Жильца принимай, - ответил Еж. - Дом выдели. Смур велел.
      - Смур?
      - Смур.
      - Этому?
      - Да.
      - Ладно, - кивнул Пень. В четыре приема повернулся кругом и двинулся вдоль порядка избушек, раскачиваясь из стороны в сторону.
      Еропкин заспешил вслед.
      Проковыляв мимо пяти избушек, у шестой Пень остановился.
      - Вот, - сказал.
      - Что - вот?
      - Дом.
      - Как - дом? - не поверил глазам Еропкин.
      - Дом.
      - Это изба.
      - Что есть изба?
      - А что есть дом?
      - Разве не видишь?
      - И это - дом?
      - Дом. Здесь будешь жить. Спать - на заре ложиться. Ночью лучину не жечь. Печку топить на рассвете. По другим домам не ходить, к себе не звать. Уходишь - мне докладываешь. Делать станешь то, что Смур укажет. Заболеешь - тряпицу на дверь вывесишь. Все.
      Еропкин обомлел.
      - Погоди, погоди, - засуетился, - да как же, да это... - И избушку обежал и, вновь представ пред Пнем, докончил: - Печь топить... а дров-то нетути.
      - Дрова к вечеру будут, - прервал Пень.
      - А замок? Замок на дверь?
      - От кого запираться собрался?
      - А докладываться по какому праву? У вас свобода.
      - Свобода, - прогудел Пень и чуть повел рукой, будто предлагая восхититься городищем. - Живем - ни от кого не зависим. А докладываться таков порядок. Рядувый должен все знать.
      - Рядувый?
      - Да, господин ряда.
      - Ты - господин?
      - Я, Пень.
      - А я?
      - Ты станешь в моем ряду жить - значит, мне подчиняться.
      - А ты кому подчиняешься?
      - Смуру.
      - А он кто?
      - Володетель всех.
      С этими словами развернулся Пень и отправился восвояси. Еропкин же остался возле своего жилья. Обозрев строение, углядел трубу. Пробурчал вслух:
      - Хорошо еще, не по-черному топится, - и шагнул к двери.
      Пройдя крошечные сенцы, ввалился в избу.
      Налево во всю стену белела печь. Над головой висели полати. В переднем углу чернел дощатый стол. Вправо-влево от него вдоль стен тянулись лавки. Сероватый свет еле просачивался сквозь затянутые бычьими пузырями оконца, и от убогости жилья на Еропкина навалилась такая тоска, что хватило сил только дойти до лавки, с тяжким вздохом сесть, бросив руки между колен, навзничь лечь да пересчитать потолочные плахи.
      Не заметив как, он уснул, и приснилось ему, что в избу вошел ночной гость, посетивший поместье, а он, Еропкин, не ответив на поклон, даже не поднявшись с лавки, принялся корить его:
      "Ты куда меня заслал, дьявол пархатый?! Да мордвин дикий и тот лучше меня живет! Да моя хоромина под Валдаем по сравнению с этой - дворец. Я на тебя понадеялся, все кинул, а ты что? Да какого рожна я здесь выслужу? Да тут волоститель и тот в лаптях ходит. Тут, видно, все с хлеба на квас перебиваются. Ты выйди, выйди на крылечко-то да послушай: коровы - не мычат, собаки - не лают, кошки - не мяукают. Кур и тех не видать. А мне тут, как сапоги изношу, тоже в лаптях шастать придется. Да я щас встану да шестопером тебе, черту такому, бока-то умну!"
      На что гость, облыбив курносое лицо, сказал:
      "А ну стихни! - и, усевшись в ногах у Еропкина, попенял: - Я ведь тебя зб море посылал, а ты и до Коломны не доехал. Ну да уйми сердце-то - и здесь все сладится. Будут тебе и дворец, и денег мешок. И власть будет, и независимость. Ты не торопись только. Служи и жди. Да дукат береги. Как жизнь по сердцу придется - шепни за левое плечо, меня зови, я жизнь пригожую-то тут же на дукат сменяю".
      Встал гость с лавки, руки бросил по швам, вверх вытянувшись, в матицу макушкой уперся. Утробно, с сипом горловым досказал:
      "Ты, паря, сын боярский, про романею запамятовал. Полдня минуло глотка не испил. Оттого-то и маешься мыслями. Пей, пей романею-то - в ней сила. Чаще прихлебывай - желаемое как по-писаному слагаться учнет..."
      Задрожал, задрожал и... истаял. Только запах остался, будто спалили перо.
      11
      Всеобъемлющее мерило людских деяний у русского человека - совесть. Каких только законов не написано, а русский, напроказивши, молит мир: судите, братцы, вы меня не по книгам печатным, а по совести. И, почесав затылки да покряхтев, мир зачинает тако судить. Закон - прямолинеен и сух, совесть же многообразна и сердечна, как людская жизнь, и народ верит ей, к ней тянется, не ропщет, если даже наказание по совести превышает меру закона, потому что мощь и крепость в совестливом суде, а жестокости нет.
      Великое, богоданное мерило - совесть! Прекрасно изукрасила она образ народа русского. Особенно же осветила тех, кто по способу добывания хлеба насущного, казалось бы, должен про совесть начисто забыть, ибо сытость их испокон и по всем землям зиждется на удаче, выучке тела, крепости воли и меча. Преудивительно совестлив на Руси воинский человек!