На сей раз генерал выслушал его молча.
      На что, спрашивается, надеялся Петр Иванович Колегов, когда горбатая коляска остановилась в ночной темноте на углу Монастырской и Киевского спуска? На что можно надеяться, зная, что дом надежно окружен, что в правый карман офицерского френча Муравьев демонстративно положил браунинг, что на губах штабс-капитана пляшет уверенная злая усмешечка, а в руки Колегова прочно впились наручники? Ответ на этот вопрос знал только он сам, он гнал его в самые глухие закоулки души, чтобы ненароком не выдать свою тайну невольным движением губ или прищуром в глазах, или поворотом головы
      Фролов поковырял ключом в наручниках, Колегов потер затекшие кисти и спрыгнул вслед за Муравьевым
      - Пошел, - прошептал штабс-капитан, и коляска укатила в темноту.
      Колегов стоял на дороге. Под звездами и, после двух дней заточения в комнате без окоп, особенно остро чувствовал спасительную необъятность лунной теплой ночи. Он смотрел на юркие рыбьи блики в близкой реке, смотрел на острые языки фиолетового огня пирамидальных тополей над спящей землей, на седую зелень садов в лунном свете.
      - Еще раз учтите, товарищ предревкома, - любезно сверкнул браунингом Муравьев, - без глупостей. Дом надежно окружен... - Зыков!
      - Да, ваше благородие, - глухо прохрипел из ночи первый голос.
      - Боровицкий...
      - Здесь, - шепнул из палисадника второй голос.
      - Вот видите, - дернулся Муравьев, - вас я пристрелю с огромным удовольствием.
      Штабс-капитан потаенно нервничал.
      Правда, еще днем он лично съездил сюда, на Монастырскую, тщательно осмотрел местность. Дом стоял крайним на пологом спуске к реке. Картофельное поле и огород на задах хорошо просматривались из отдельно стоящего строения - баньки, как выяснилось, в данный момент бесхозной. Сарай и запущенный сад, при* мыкавший вплотную к невысокой монастырской стене (в монастырских кельях сейчас размещался военный госпиталь), позволяли окружить объект вечером незаметно и со всех четырех сторон. Муравьев начертил план местности. Большим квадратом обозначил монастырь, маленьким - дом подпольщиков. Над квадратом монастыря обозначил условный флажок с медицинским крестом (госпиталь). Аккуратными крестиками наметил расположение рядовых в засаде. Соединил черные крестики твердой карандашной линией, и на схеме получилась этакая идеально правильная петля, почти затянутая вокруг дома. Петля с хвостиком от баньки (здесь был установлен пулемет "Гочкис") была похожа на цифру 6, и Муравьев сравнил ее в уме с химической ретортой. Это успокаивало Дом, ставший просто квадратиком; река, превратившаяся в волнистую линию; люди в виде отдельно торчащих крестиков - словом, план внушал Муравьеву уверенность в безусловный успех операции, где исключались разные безобразные случайности. И все же настроение у штабс-капитана было препаршивое. Еще днем он несколько раз ловил себя на мысли, что раскаивается в скоропалительном решении лично явиться на заседание штаба. Волна восторга от удачной охоты гарпии прошла. Но чем яснее Алексей Петрович понимал, что риск слишком очевиден, тем злее гнал от себя приступ желания переиграть назад. Дать повод про клятому большевику поймать штабс-капитана контрразведки на трусости!.. Сама тень этой мысли была невыносима Алексею Петровичу. Сегодня, благословленный судьбой, он как никогда верил в свой фатум, в перст судьбы, указующей на чело счастливца.
      И все же он нервничал.
      - Вас я пристрелю с огромным удовольствием, - повторил Муравьев. Он медлил прятать браунинг, одновременно сопротивляясь желанию пристрелить свидетеля тех своих сгоряча вырвавшихся слов и предвкушая то смутное наслаждение от презрительной милости, с какой он отпустит Учителя на все четыре стороны после успешной операции. Отпуская (вот оно слово дворянина!) обмаравшегося большевика на свободу, штабс-капитан делал из грозного предревкома пустышку, пустяк, который уже никоим образом не отразится на неминуемой победе сил вековечной устойчивости и порядка над красным хаосом.
      И все же Муравьев медлил прятать браунинг ("палец на курок и...") и с раздражением смотрел, как вульгарно лоснится полоса ночной реки, как нагло висит в небе луна, как что-то неприятное посвистывает в траве, перемигивается в кустах, хлюпает в воде, прячется в тенях. Штабс-капитану не нравилось это вечное жадное чавканье жизни, и только в нёбе глаз успокаивался, легко читая очертания вечных созвездий: Стрелец... Лира... Весы...
      - Идем.
      Муравьев толкнул калитку.
      На окне, выходящем во Двор, горела спокойным огнем керосиновая лампа в зеленом абажуре. Условный знак, говорящий о том, что дом ждет поздних гостей.
      Штабс-капитан, переодетый в солдатскую шинель, шел за Колеговым и даже принялся насвистывать про себя какую-то полузабытую глупую песенку из репертуара Плевицкой. Он взял себя в руки.
      Миновав калитку и оказавшись внутри петли (похожей на химическую реторту в виде шестерки), Алексей Петрович испытал внезапное облегчение. Здесь, на тропинке к крыльцу, среди крестиков рядовых, под охраной чисел, он был действительно спокоен, он еще не знал, что ту малую чашу порядка, отпущенную ему па роду судьбой, он уже испил до конца, до самой последней капельки, и что за калиткой осталась навсегда его прежняя жизнь, например, его географическая карта, которую он по ошибке считал Россией, его городок в табакерке с милыми сердцу игрушками в виде, например, эластичных подтяжек фирмы "Окрон" (адрес: Москва, Театральный проезд, 5/0) или греческого крема "Танаис" (настоящий, крепкий, уничтожает упорные недостатки кожи: угри, веснушки, желтые пятна и прыщи), или еще одна игрушка - гигиенический мундштук "Антиникотин", который по способу немецкого профессора Гейнц-Гернака поглощает 92,3% никотина (25 папирос, выкуренных с мундштуком, приносят меньше вреда, чем 3 папиросы, выкуренные без этого мундштука). Так вот эта вычисленная с помощью логики, цифровых данных, процентов и параграфов топографическая Россия имени штабс-капитана А. П. Муравьева с горами из папье-маше и населенными пунктами в виде кружочков, весь этот городок в табакерке на второй полке кабинетного сейфа рядом с классическим трудом профессора Августа Фореля "Половой вопрос" (краткое оглавление: происхождение живых существ; беременность; половое стремление; сексуальная любовь; исторические формы половой жизни; идеал брака будущего), - вся эта жизнь карманного формата отныне раз и навсегда осталась позади. А сам Муравьев, не замечая того, сначала по колено, затем по пояс, по грудь, по горло и, наконец, с головой вошел в темную и великую реку Времени. Даже не вошел, а был с бесшумным всхлипом проглочен заживо.
      Он еще шел, насвистывая про себя, шел, поигрывая в кармане браунингом, нервно наслаждаясь тем, что все идет по заранее продуманному плану, - а жизнь уже смеялась над ним, уже вдребезги была разбита его стеклянная реторта, и время остановилось, уже не подчиняясь барабаньему тиканию его луковицы во внутреннем кармашке (знаменитая фирма "Цейс" гарантирует точность!), время одновременно и остановилось и потекло куда-то вспять, подчиняясь притяжению луны и тонюсенькому дуновению от крылышек летящего комара.
      Штабс-капитан Муравьев шел к крыльцу, покручивая в кармане барабан с семью пулями (на именном браунинге надпись: Алексашке, другу юности, князь Львов-Трубецкой), и не слышал хруста стекла под ногами в траве и не знал, что, говоря его же словами, попал в лапы хаоса, и теперь вся его стратегия и тактика зависят от таких смехотворных пустяков, как шляпка гвоздя, вылезшего на добрую четверть вершка из ножки расшатанного стола, от спящего на насесте черного петуха с золотым хвостом, от зеленых водянистых стеблей герани в горшке на окне и от ее ядовито-алых цветов; даже от жабы на дне пустой бочки у крыльца и то зависит теперь ваша жизнь, Алексей Петрович! А еще есть светлячок, который устало бредет по холмам лопухов вдоль обочины, освещая путь в кромешной ночи теплым огоньком зеленого брюшка...
      Скрипнула дверь, и на крыльцо вышел хозяин.
      - Кто? - спросил он.
      - Балтика.
      - Товарищ Учитель, проходите.
      Дыренков крепко пожал руку Колегову и пристально глянул из-за его плеча на Муравьева.
      Проходя через сени, Колегов метнул осторожный взгляд на низкую боковую дверь, запертую на массивный медный крючок. Эта дверь вела в крытый дворик, где и торчал сруб колодца... Расстояние от двери до колодца можно было преодолеть в два прыжка.
      В задней большой комнате, выходящей, окнами на огороды, за длинным столом с двумя керосиновыми лампами сидел нахохлившийся, измученный язвой Фельдман.
      "Здравствуй, милый мой Яшка. Если б ты знал, откуда пришел я, здравствуй".
      Правила конспирации требовали шепота и малых слов. Колегов поздоровался с Фельдманом и коротко представил своего спутника, Фельдман не обратил на него особого внимания.
      - Что-то душно, - негромко сказал Колегов и спокойно распахнул оконные створки в ночь. Муравьев резко повернулся, поймал удивленный взгляд Фельдмана; Колегов уже сидел па стуле и доставал с озабоченным видом какие-то бумажки.
      "Без глупостей!"
      Штабс-капитан прошел вдоль дощатого стола в угол и сел на табурет, прислонившись к стене. Отсюда хорошо просматривалась вся комната, да и сзади к Муравьеву подойти было невозможно. Кроме того, он чувствовал легкий озноб, проходя мимо окна, на которое сейчас нацелен "Гочкис".
      Вытянув ноги, Муравьев поближе к себе пододвинул лампу. "В случае чего под стол", и цепко посмотрел на Колегова, предупреждая взглядом попытку написать что-нибудь на клочке бумаги.
      Их глаза встретились.
      Словно невзначай, Муравьев прошел рукой вдоль расстегнутой шинели в карман, встретил пальцами успокаивающий холодок рукоятки, и вот здесь-то край правого рукава и скользнул первый раз по шляпке гвоздя, вылезшего на добрую четверть вершка из ножки расшатанного стола. Шляпка гвоздя, если на нее близко посмотреть, - это круглый островок, весь покрытый четырехгранными крутыми горками. Когда край рукава коснулся шляпки гвоздя, за вершины крохотных гор зацепились толстые серые нити.
      Шляпка торчащего гвоздя похожа сбоку на букву Т.
      Муравьев небрежно бросил на центр стола портсигар с инкрустацией царского герба (тоже одна из любимых игрушек) - курите. Он мысленно проаплодировал даже этой маленькой хитрости, выгадывая те доли секунды, которые понадобятся большевикам, чтобы побросать папироски, прежде чем схватиться за оружие. Он по-прежнему не чувствовал, что секунда уже давным-давно превратилась в саму звездную вечность, и Стрелок, тревожно прядая ушами, тихо вошел в теплую черную воду и, всхрапывая, поплыл к противоположному берегу, распугивая сонных рыб. Оцепенелая река походила на старое трюмо, в котором отразилась потрескавшаяся луна и странное белое облако, похожее на нос. Муравьев закурил от лампы, а спящий на насесте в сарае черный петух с золотым хвостом вздрогнул, услышав крадущиеся шаги рядового Зыкова, и, проснувшись, распахнул круглый кошачий глаз и перекинул слева направо мясистый гребень. Вестовой Муравьева Фролов на свой страх и риск, несмотря на категорический запрет штабс-капитана, подогнал горбатую коляску назад, поближе к воротам. Увидев ее, Писарь насторожился и, вернувшись назад, долго стоял в полумраке палисадника, в конце улицы, слушая тишину августовской ночи, плеск воды, стрекот цикад. Только когда мимо него быстро прошли Чертков с Городецким и зашли в дом, - скрипнула калитка, затем крыльцо, хлопнула дверь, - только тогда Писарь решился зайти во двор.
      Его мучали дурные предчувствия, и у крыльца он споткнулся, задев каблуком сапога пустую дождевую бочку, где в луже зеленой ряски проснулась старая жаба, и по ее морде пробежала желтая трещинка рта, Жаба была готова расквакаться.
      Еще один курок был взведен.
      - Это наш гость, - представил Колегов тем временем Муравьева вошедшему Городецкому с Чертковым. Они вздрогнули, увидев человека в офицерском френче без погон, - ...офицер-подпольщик из штаба Деникина.
      - Гаранин, - в очередной раз представился штабс-капитан и кисло усмехнулся. Ему стала надоедать вся эта пошлая оперетка с переодеванием. Он достал из кармана круглые часы-луковицу, нажал на кнопку, пружинка заставила крышку отскочить и показать циферблат, 10 часов вечера - до ареста оставалось от силы десять-двенадцать минут.
      - Вы случайно не родственник нашего Муравьева? - осторожно поинтересовался Чертков. - Лицом больно похожи.
      - Я его дядя, - осклабился Муравьев и чуть не засмеялся.
      Последним в комнату вошел Писарь.
      Колегову нужно было во что бы то ни стало перехватить инициативу, и он поспешно сказал Лобову:
      - Садись, Василий; на мое место. А я поближе к лампе.
      И нарочито шумно с деланной неуклюжестью стал пересаживаться.
      Увидев в комнате арестованного еще позавчера Колегова и штабс-капитана Муравьева, Писарь на миг опешил. Не глядя на него, Колегов тем временем с бьющимся сердцем подкручивал фитиль в лампе. Чертков заметил, что лицо Лобова дернулось, и насторожился.
      "Садись и молчи!" - приказал Муравьев злым стремительным взглядом, который перехватил Фельдман, и тоже почувствовал неясную тревогу.
      Писарь машинально сел на место предревкома, и только тут его прошиб холодный пот. "Теперь тебе только одна дорога - в окно, на штыки", - подумал зло Колегов и, почувствовав внезапную гнетущую тишину за столом, торопливо открыл заседание.
      - Товарищи, - сказал он, - сегодня впервые наш революционный штаб борьбы за освобождение рабочих и крестьян от рабства капитала собрался в полном составе.
      Муравьев поморщился и одновременно удивился эффекту, который произвел на него неожиданно высокий строй слов предревкома. Казалось, большевик говорит на каком-то новом русском языке.
      - И я рад сообщить вам, - продолжал Колегов, - что Красная Армия продолжает успешно наступать... До сегодняшнего дня не все из вас были знакомы друг с другом, поэтому прежде всего я представлю каждого по партийным кличкам... Товарищ Зеленый - начальник боевой дружины...
      Фельдман кивнул головой и еще раз пристально посмотрел в сторону Муравьева. Он чувствовал нарастающую неприязнь к этому насмешливому лицу, к холеным пальцам, которые барабанили по столу. Дыренков услышал донесшийся из окна хруст картофельной ботвы в огороде. Писарь, стараясь успокоиться, взял из знакомого муравьевского портсигара знакомую длинную французскую папироску "Ами". Стрелок, почувствовав ногами дно, стал медленно выходить на песчаный плес, - серебряное, изваяние лунного ипподрома, - встряхнул сырой гривой и тихо пошел через картофельные грядки туда, куда его гнала неясная печальная сила, - к светлому окну в стене темного дома, где на подоконнике стоял ослепительно прекрасный куст зеленой герани с манящими алыми цветами. Муравьев вновь скользнул рукой в карман, тронул пальцами успокаивающий холодок рукоятки и вновь зацепил рукавом шляпку гвоздя. Зацепил, но опять не почувствовал, как сбегаются к нему мурашки случайностей. Жаба закрыла глаза и уютно пошевелилась в бархатной ряске. Рядовой Зыков присел у сарая и, привалившись к стене, вскинул к плечу трехлинейку, взяв под прицел крыльцо. Петух, услышав человека, покрепче вцепился в насест, готовый вот-вот заорать, хлопая крыльями. Светлячок перевалил вершину лопуха и стал спускаться в тихую зеленую долину листа с рваной дырой посредине, а подпрапорщик Задремайло, увидев белого коня, идущего мимо баньки, в окне которой стоял "Гочкис" и сидел пулеметчик Глушков, сначала испугался призрака, затем хотел было шугануть конягу матерным словом, но сдержался сигнала к атаке еще не было, - пропустил Стрелка беспрепятственно к дому и только тут с ужасом заметил, что глупая лошадь идет прямиком к распахнутому окну и тянется губами к цветку герани.
      - Сегодня особый день, товарищи, - сказал Колегов, остро-остро предчувствуя выстрел, - получен приказ: утром мы должны поддержать штурм города. Задача - захватить мост...
      Муравьев удивленно поднял брови.
      "Они должны знать, - думал Колегов, - не может быть, чтоб ни один не пробился... Я прикрою отход".
      - Ближе к делу, товарищ Учитель, - властно бросил из угла Муравьев.
      - Я вас понял... ваше благородие, - как бы согласился Колегов, резко меняя тон своих слов, - прежде всего, товарищи, мы должны вынести смертный приговор предателю революции, провокатору Василию Лобову!
      И с распахнувшейся ненавистью он взглянул в глаза Писаря.
      ...Как неявен всегда ток времени, несущий нас, но попробуй вернуться к самому себе хоть на одну минуточку назад. Как покойно течение горящей свечи, но попробуй запрудить пламя ладонью. Минута канет в кромешность, ладонь закипит в огне... "А, а", - гневно хрипит штабс-капитан, понимая, что его хотят провести, привставая из-за стола и пытаясь выдернуть из кармана браунинг, но проклятый рукав намертво зацепился за что-то, кажется за гвоздь, и, катастрофически опаздывая, Муравьев не столько тащит упирающийся браунинг, сколько выдирает из ножки стола кривой, словно живой гвоздь. Лобов вскакивает со стула, его вмиг расквасившееся лицо дрожит, как студень после тычка вилкой. "Сам предатель, - визжит он, набирает грудь воздуха и с истерикой: - Товарищи! - Тычет пальцем в угол, где корчится штабс-капитан, выдирая рукав. - Эта гнида - начальник контрразведки!" Колегов хватает обеими руками стол и переворачивает вместе с лампами, портсигаром и чернильницей. Лобов бросается к окну и, сталкивая горшок с геранью, видит в темноте огромный белый череп, который пучит на него живые глаза и распахивает пасть. Лампы срываются вниз, летят на пол, крошатся вдребезги стеклянные колбы, плещут на половик кипящим пламенем. Городецкий, стоя у стены, целится в штабс-капитана. Штабс-капитан видит пляшущее дуло и, наконец выдрав браунинг, наугад тычет в голову Городецкого и первым нажимает спусковой крючок. Пружина освобождает боек, который ударяет по капсулю патрона и взрывает черный столбик спрессованного пороха. Чертков единственной страшной рукой тянется к руке штабс-капитана, а Колегов кричит: "Товарищи..." Пугаясь ужасного видения за окном, Лобов поворачивается к двери, в которой стоит Дыренков, и они одновременно стреляют друг в друга оба мимо. Свинцовая раскаленная пуля вылетает из дула муравьевского браунинга и летит сначала над головой пригнувшегося для прыжка Колегова, затем мимо плеча Дыренкова, приближаясь к искаженному судорогой лицу Городецкого, который видит, как его пуля, промазав, крошит чрево стенных ходиков. Испуганный безумным лицом человека в окне и видя, как падает на него горшок с геранью, Стрелок начинает пятиться назад. "...Всем уходить к колодцу! - хрипит Колегов, - Дыренков, уводи всех, я прикрою!" Чертков тем временем тянет руку с браунингом к себе, а Колегов, достигнув в прыжке груди штабс-капитана, ломая ногти, вонзается в портупею.
      Пуля пробивает лоб Городецкого. Услышав выстрелы, подпрапорщик Задремайло командует пулеметчику Глушкову открыть огонь. Стрелок бежит от дома прямо к баньке, где в окне сверкает что-то железное, ужасное, Писарь выбегает в сенцы и, присев у порога, тихо начинает открывать дверь. Рядовой Зыков не видит в темноте, что дверь медленно приоткрывается, но скрип слышит чуткая жаба, ее переполняет испуг, и она оглушительно квакает. Жабий бульк, усиленный гулким жерлом бочки, вылетает в ночь, как пушечное ядро. Зыков спускает курок, почти не целясь, в неясную тень на крыльце. Пока деревенский пастух, а ныне пулеметчик вспомогательной роты 36-го пехотного полка Глушков не может заставить себя открыть пулеметный огонь из "Гочкиса" по скачущей от дома лошади, Чертков, захватив своей страшной левой рукой именной браунинг, посылает пулю в грудь штабс-капитана ("Алексашке, другу юности"...). Черное пламя затопляет глаза Алексея Петровича, и он валится на пол. Убитый наповал, Писарь рушится с крыльца головой вниз. Темная земля в куриных перьях приближается к его мертвым глазам. Он рушится в бурьян, в птичий помет. Петух наконец-то начинает орать на насесте, и над ночной округой дыбом встает птичий вопль. Дыренков сбрасывает с двери медный крючок, - до колодца два прыжка, За ним Фельдман, Чертков и последним - Колегов. "Товарищи... - Колегов страшен, - здесь выход к реке..." Первым начинает спускаться в сруб, держась за мокрые скобы в стене, Дыренков. "Я прикрою!" Колегов тянется к браунингу в левой руке Черткова. Чертков кричит: "Нет!"
      И здесь оживает "Гочкис", извергая на дом смертоносный ливень. Под градом свинца лопаются стекла. Смерть вслепую шарит в горящей комнате. А вокруг вопит, орет и хохочет ошалевшая стихия. Она трубит по-петушиному, квакает в пустой бочке, корчится на полу от смеха горящей керосиновой лужей.
      Колегов захлопывает над собой деревянную крышку колодца и начинает спускаться по скобам вниз, туда, куда звонкими шлепками падают капли. Внизу, у самой воды, кромешная темнота разрывается слабым желтым свечением. Чьи-то руки ловят его и увлекают в боковой ход. Это Дыренков. Сдернув с крючка фонарь (это его тусклый свет), Дыренков, согнувшись, бежит в темноту. Потайной монастырский лаз облицован камнем, и каждый шаг отдается в голове гулким эхом преисподней. Сердце Колегова обливается кровью от стыда, что сам вдруг несправедливо уцелел...
      Стоя в густой траве над речным обрывом, Стрелок тяжело дышит сырыми боками. Он ежится от теплой струйки крови вдоль шеи.
      - Ваше благородие!
      Алексей Петрович с трудом разлепил глаза. Он лежал а лопухах у обочины, и Фролов лил на него воду из фляжки.
      Сегодня он действительно мог благодарить судьбу за то, что в него стрелял левша, за то, что пуля прошла под мышкой, за то, что его, упавшего в обморок (словно курсистка!..), вытащили из самого пекла.
      - Фролов! - заорал штабс-капитан, приходя в себя. - В колодец ушли сволочи! Зыков! Задремайло!
      Он встал на колени и понял, поздно. Дом пылал огромным факелом, косматым жгучим петушиным гребнем. В бессильной ярости Алексей Петрович уткнулся сырым лицом и лопухи, скрипя зубами и мыча от страшной судороги, стянувшей челюсти, бессмысленно видя, как по долинам, среди зеленых холмов лопуха, неторопливо ползет по своим неотложным делам яркая зеленая капелька светлячок, - освещая бесконечный путь в кромешной ночи уютным светом солнечного брюшка... Да, ловушка захлопнулась, но в нее попал он сам, давний любимец фортуны Алексей Петрович Муравьев. Внезапный страх заставил его встать. Он стоял шатаясь, а душа его, словно пугливый зверек, металась в западне. Западней была вся эта ночь, все эти тени и шорохи, весь этот город, затаивший недоброе. Даже Млечный Путь вдруг показался ему паутиной силков...
      В номере Умберто Бузонни все было перевернуто вверх дном. Итальянское семейство собиралось в очередной побег. Нюх прожженного дельца, плюс проклятая записочка из гильзы насчет завтрашнего дня дали ясно понять Умберто, что нужно немедленно уносить ноги еще дальше на юг, в Ростов, а оттуда в Новороссийск и морем в Константинополь, в Геную. Паола запихивала в чемодан белье, Бьянка и Чезаре отчаянно ругались. Ринальто и Марчелло вытаскивали с балкона вонючую клетку с гарпией.
      - Быстро, быстро, - суетился Бузонни.
      Около двенадцати ночи должен был подойти извозчик, который, взяв в уплату лошадь с подводой, согласился довести поближе к Ростову.
      Выйдя в коридор, Умберто спустился на второй этаж и как час, и полчаса тому назад подошел к номеру 21. На этот раз он заметил полоску света из приоткрытой двери.
      Ах, Умберто, Умберто... Не стоило ему стучать в столь поздний час в номер штабс-капитана Алексея Петровича Муравьева. Но откуда ему было знать о провале столь блестяще задуманной операции, о содранной с виска коже, о той оглушительной порции ругани, которую только что получил Муравьев в кабинете генерала Арчилова, и наконец откуда было знать Бузонни о том черном хаосе, в который вдруг погрузилась душа штабс-капитана, любителя логики и геометрии.
      Умберто вкрадчиво постучал.
      - Войдите.
      Муравьев сидел в галифе, вправленных в пыльные сапоги, в подтяжках крест-накрест на голом теле за круглым ломберным столиком и безуспешно пытался разложить пасьянс. Лицо его было густо намазано кремом "Танаис" (устраняет упорные недостатки кожи). Раскрытая баночка стояла среди карт. Штабс-капитан был мертвецки пьян, но в его прозрачных глазах стояла холодная трезвость. Эти спокойные глаза и обманули Бузонни
      - Господин Муравьев, извините за столь поздний визит, но наша семья сейчас уезжает Паола и девочка хотят домой. А я устал спорить с ними.
      Штабс-капитан медленно всплывал из мрака взбаламученной души в номер, к самому себе, к картам, к голосу антрепренера. Он наконец-то думал о том, что все, что разразилось сегодня, не случайность, а сама жизнь, которая, видимо, не терпит строевых упражнений Алексея Петровича, что его несчастная Россия, которую он в общем-то никогда не любил, как небо от земли, далека от схем, планов и дислокаций, на которых еще утром было так легко наносить стрелы ударов, линии обороны, крестики рядовых, что в России для него, для таких, как он, ловцов осталось только вчера, а завтра уже не будет. Подведя мысленную черту, штабс-капитан с недоумением стал смотреть на Умберто, чувствуя, как в его душе поднимается мутная ненависть к этому засаленному, плешивому итальянцу с короткими волосатыми пальцами, на которых все еще виднелись оттиски давно снятых колец.
      Затрещал телефон.
      Муравьев молча поднял трубку. Дежурный телефонист сообщил, что его вызывает станция Черная.
      - Алексей, - донесся отчетливый голос Николя. (Отличную связь все же наладили союзники)
      - Алексей, слышишь меня? - кричал Николя. - Станция окружена. Слышишь стреляют? А я пьян! Убили Сашку Монкина, он лежит в коридоре, а я пьян. Алексей, ты чего молчишь? Слышишь? Сашка лежит в коридоре пузом вверх, с него уже сапоги сперли и портупею, а я напился Может, застрелиться? Ей-богу! Станция горит, в штабе темно, я один, и мне на все наплевать...
      Муравьев молчал.
      - Алексей, чего ты молчишь? Опять надулся? Так у меня еще осталось за наше здоровье. Хочешь, я спою на прощанье твою любимую?..
      И Николя, как всегда безбожно фальшивя, запел непристойные гимназические куплеты про девчонку из Мулен де ля Галетт.
      Муравьев, не дослушав, положил трубку на рычаги, подумал о том, что Николя действительно может пустить пулю в лоб, и снова уставился на Умберто.
      - Господин штабс-капитан, - вежливо продолжил тот, - вы обещали мне вознаграждение за содействие освободительной армии. Вы уж простите - денег я не возьму...
      Бузонни замялся с деланной скромностью.
      - Здесь, в гостинице, я приметил в банкетном зале чайный сервиз на 12 персон. У меня большая семья, Я разорен...
      Штабс-капитан стал медленно подниматься, и только тут Умберто заметил револьверную кобуру, болтающуюся вдоль правой ноги. И ему сразу стало страшно.
      - Сволочь, - четко, как по слогам, сказал Муравьев, протягивая к нему руки, - чай хочешь пить!
      Он взял Умберто за грудки и, разорвав рубашку, бурля от ненависти, задыхаясь от внезапной жалости к себе, чуть не плача, матерясь, потащил его к двери, пиная сапогами и раздирая итальянцу лицо руками.
      - Скотина! Любимец публики! Сингапур! Нагасаки! Умберто Бузонни! приговаривал штабс-капитан слова из той афишки, которую он просматривал как цензор. - Турне по земному шару... Подлец!
      В коридоре он прижал багрового итальянца к стене.
      Спускавшие по лестнице клетку с гарпией Ринальто и Марчелло бросились на помощь.
      - Ни с места! - заорал пьяно и плаксиво Муравьев, вынимая из кобуры непривычный, тяжелый маузер вестового. Лицо его сияло кремом "Танаис".
      Бузонни пытался втиснуться в стену. Ринальто и Марчелло остановились. И тут Алексей Петрович увидел чей-то насмешливый взгляд. Чьи-то презрительные глаза, полные брезгливой издевки. "Ну что, братец, - как бы говорили они, вот и ты записался в глупцы..." Алексей Петрович пьяно улыбнулся, оглянулся на перепуганного Умберто, зачем-то погрозил ему пальцем, затем приложил палец к губам.
      - Т-сс...
      На цыпочках, с дурашливо выпученными глазами, подкрался к клетке и, сунув дуло сквозь мелкую сетку, с облегчением дважды выстрелил в проклятую птицу.
      Старая дева приняла смерть молча, покатилась в угол, корчась от боли, суча голыми руками, пытаясь выклевать пули из сердца.
      ... Муравьев очнулся только под утро. Он лежал на смятой постели, как был в галифе, не сняв сапог, и слышал гул канонады, доносившийся со стороны железнодорожного моста.
      Белые, предупрежденные контрразведкой об ударе красных частей, встретили кавдивизию во всеоружии. В тот день коннице так и не удалось пробиться к городу и подпольщики, захватившие на бронепоезде железнодорожный мост (им пришлось выступить намного раньше намеченного часа), погибли все до одного во главе с Учителем.
      Под Энск были переброшены резервные части деникинцев, и только на третий день, дождавшись подкрепления, красная конница успешно закончила штурм.
      В тот же день на городской площади у оперного театра были торжественно выстроены красноармейцы, и товарищ Мендельсон прокричал с балкона хриплым голосом строки приказа по войскам 10-й армии Южного фронта.
      Вот он, этот приказ. Приказ, написанный новым языком революции, которому училась Советская Россия:
      "Объявляю нижеследующий героический подвиг подпольщиков-большевиков и пролетариев города!
      Получив приказание поддержать натиск красной кавдивизии имени Коммунистического Интернационала, большевики и рабочие паровозоремонтного депо захватили в ночь на 25 августа бронепоезд "Царицын" и доблестно и самоотверженно выполнили свою задачу, оставшись без нашей поддержки и будучи окружены многочисленным врагом!
      В продолжение всего дня, вплоть до глубокой ночи, мы в бессильном порыве помочь нашим товарищам слышали сильную орудийную и пулеметную стрельбу на подходах к мосту. Пробиваясь на помощь сквозь белогвардейские цепи, мы понимали, что жив еще бунтарский дух героев и не сломлено их яростно-храброе сопротивление. Даже враги были ошеломлены железной волей революционеров
      Поняв, что их бой обречен на поражение, оставшиеся в живых взорвали один броневой вагон и перешли на другую платформу.
      Оставшись лицом к лицу с разъяренным врагом без помощи и даже без малейшей надежды на нее, отважные смельчаки продолжали нести свой долг и свою жизнь на алтарь Красной Советской России.