Анатолий Королев
      ЛОВУШКА НА ЛОВЦА
      Казалось, город не замечал парящую в вышине хищницу, люди редко смотрели в небо. Но ее хорошо видели птицы, и когда гарпия взлетала с балкона на третьем этаже гостиницы "Роза Стамбула", - и без того распуганная войной, птичья мелюзга забивалась по щелочкам.
      За три дня охоты на счету гарпии были всего две удачи: голубь-витютень и ласточка. Целый день голодная тварь парила в знойном небе над прифронтовым Энском. Ни взлететь, ни пересвистнуться городским пичугам. Даже редкие глупые куры, припрятанные подальше от солдатских глаз по сараям, и те примолкали, словно бы и они видели, как каждое утро с балкона гостиницы на Елизаветинской вылетает из клетки старая облезлая птица.
      Она принадлежала заезжему гастролеру, владельцу передвижного экзотического зверинца-шапито "Колизеум" шестидесятилетнему итальянцу Умберто Бузонни. Она входила в число тех "семи ужасных чудес света", которые возило на показ по России предприимчивое итальянское семейство: Умберто, Паола (его жена), Бьянка (дочь), Чезаре и Марчелло (сыновья), и Ринальто Павезе - племянник Бузонни. Чудеса шли нарасхват. Умберто считал, что в скучной России успех держался на сонме невежд, которые, например, могли клюнуть на такую афишку, отпечатанную в московской типографии О. Н. Филимонова в 1913 году:
      "Внимание! Всемирно известный передвижной зверинец "Колизеум" итальянского артиста Умберто Бузонни. Турне по земному шару! Чудеса и химеры животного и человеческого мира. Исключительно для взрослых! Ужасное, завораживающее зрелище. Показывается в самые обычные дни и дает необыкновенные сборы. Исключительная популярность в Париже, Сингапуре и Нагасаки. Редчайший карликовый слон! Двухголовая кобра! Египетские карлики-близнецы! Бородатая женщина! Живая Гарпия - вестница смерти!.. Поражаюшие весь ученый мир загадки XX века... Умберто Бузонни заслужил высшие награды русской и заграничной прессы. Имеет подарок от великого князя Николая Николаевича в Ташкенте".
      Даже в искушенном Петербурге простолюдины валом валили поглазеть на крашенных жженой пробкой, под арапов, "египетских" карликов.
      Но времена внезапно изменились.
      Если еще в 1916 году на ярмарках Москвы и Нижнего Новгорода к шапито приклеивались длинные очереди любопытных, то осенью семнадцатого разом исчезли и ярмарки, и зеваки. Для Бузонни наступила полоса неудач.
      В Рязани пьяный унтер-офицер разбил револьвером стекло террариума и пристрелил кобру - гвоздь программы. Она напугала его спутницу. Здесь же, в Рязани, сдохли от чумки орангутанг и дикобраз.
      Жена Паола и дочь Бьянка (обе по совместительству "бородатые" женщины) потребовали от Умберто немедленно возвращаться домой, в Геную, откуда семейство уехало одиннадцать лет назад. И Бузонни нехотя сдался. Уступил ярости жены и слезам дочери. Он еще не хотел верить, что фортуна изменила ему, любимцу русской публики.
      Летом девятнадцатого года семейство повернуло на юг, пробираясь либо в Одессу, либо в Крым, лишь бы подальше от красной Москвы, где даже лошадиное мясо стало лакомством. Но злой рок не отставал. В Липецке из труппы сбежали египетские карлики-близнецы, братья Иванцовы. Их сманил румынский цирк лилипутов на богатые гастроли в Польшу. При побеге близнецы прихватили с собой часть реквизита (даже зингеровскую швейную машину жены сперли), не побрезговали мелочью. В Воронеже Умберто Бузонни надул его же давний знакомец, коллега по ремеслу, иллюзионист-эксцентрик Луи Карро. Он предложил, учитывая исключительно трудную конъюнктуру, удар в лоб демонстрацию обнаженной русалки в бочке с водой. Познакомил с девицей Настей Рузаевой, показал образец хвоста - искусно сшитый чехол телесного цвета, обшитый чешуйками перламутра. Наглость Карро, его собачий нюх на загадки русского любопытства, плюс исполинские груди его сообщницы убедили Бузонни войти в долю.
      Они тоже сбежали, прихватив столовое серебро, оставив Умберто с дурацким матерчатым хвостом, с которого Настя предусмотрительно спорола весь перламутр.
      Но самое страшное было впереди; по дороге на юг, под Рамонью, подвода с остатками передвижного зверинца наткнулась на банду бывшего прапорщика уланского полка Власа Прыгунова. Бандиты смеха ради перестреляли мартышек, сожгли карликового слона (чучело), разграбили остатки реквизита. Женщин, как это ни смешно, спасли от насилия приклеенные бороды. Умберто решил, что пришел конец, но Влас Прыгунов пощадил перепуганных итальяшек (он когда-то читал брошюрку о Гарибальди). Реквизировав в пользу борьбы за победу мировой анархии малиновый бархатный занавес (для знамени и на портянки), экс-прапорщик вернул Бузонни обозную клячу с телегой, на которой одиноко торчала клетка с гарпией. После чего, преследуемый роком, антрепренер свернул резко на восток к губернскому городу Энску, который был занят частями Добровольческой армии генерала Деникина.
      Примерно в ста двадцати верстах от Энска проходила линия Южного фронта Советской Республики.
      Здесь, в Энске, был порядок.
      Здесь Умберто прослезился над словом "паштет" в меню ресторана при гостинице.
      Казалось, вернулось доброе старое время: нежно гудело пламя в колонке у цинковой ванны, на стенах висели картины с итальянскими и турецкими видами, зеленая лампа горела спокойным сонным светом, из окна можно было увидеть извозчика, тихо тикали часы с амурами, а охранял весь этот трехэтажный рай желчный швейцар в позументах.
      Казалось, можно перевести дыхание после бега, отлежаться в кресле, но злой рок скрестил кривую стезю Умберто Бузонни с линией жизни штабс-капитана Алексея Петровича Муравьева...
      Обо всем этом и думал старый антрепренер, когда вечером, запахнув широкие полы купального халата, открывал стеклянную дверь на балкон.
      В левой руке Умберто держал миску с кусками сырого мяса. На балконе стояла пустая птичья клетка, валялись перья. Брезгливо ткнув носком туфля оторванное голубиное крыло, Умберто посмотрел в небо. "О, какой сумасшедший мерзавец", - вспомнил он штабс-капитана, а губы его прошептали:
      - Сальма, Сальма...
      Черная точка в закатном розовом небе вздрогнула.
      Птица увидела хозяина на балконе и рассмотрела из поднебесья три куска мяса в оловянной миске. Сложив крылья, гарпия камнем упала вниз.
      Мальчишки уже стерегли ее возвращение.
      - А ну пошли! - рявкнул швейцар, выходя из двери и тоже задирая голову вверх.
      Сквозь решетку балкона было хорошо видно сутулого итальянца в купальном халате.
      Но вот по стеклам аптеки. Зельдмана пронеслась темная тень, громко хлопнули крылья, и жуткая птица вцепилась в деревянные перила.
      Она смотрела на Умберто с пристальным равнодушием. Бузонни поежился от холодной жути ее одновременно и женского и птичьего лица, распахнул клетку,
      Он купил ее восемь лет назад в Константинополе. Эта полуручная молодая самка одной из редких разновидностей тропических орлов уже тогда поразила Бузонни мертвящей жутью своего вида. Гарпии, пожалуй, самые сильные из всех пернатых хищников Земли, и эта сила с броской ясностью отпечаталась в облике птицы, полном холодного высокомерия палача и брезгливой королевской спеси.
      Нюхом прожженного дельца Умберто сразу понял, что в его пестром зверинце гарпия займет достойное место. Его, балагану не хватало привкуса смерти. И Бузонни не прогадал. На "вестницу смерти", на "женщину-птицу" потянулись толпы простаков и зевак. От гарпии исходило магнетическое излучение чего-то ужасного, адского. Когда она начала стареть, это впечатление только усилилось - теперь к высокомерию палача я брезгливости деспота примешался вечный гнев старой девы.
      Гарпия спрыгнула на балкон, прошла в клетку, стала клевать мясо. Умберто, держа в руке пустую миску, попятился к двери и поспешно закрыл балкон, откуда тянуло падалью.
      "Тварь", - коротко подумал он и стал крутить ручку настенного телефона.
      Дежурный телефонист соединил его с кабинетом начальника корпусной контрразведки Добровольческой армии.
      - Господин штабс-капитан? - Бузонни сносно говорил по-русски.
      - Я слушаю, Умберто, - глухо ответил Алексей Петрович Муравьев.
      - Сальма вернулась.
      - С добычей?
      - Пустая. Голодная очень.
      - А если она пообедала им на стороне? Сцапала и пообедала, Умберто? Что тогда?
      - Это - нельзя... Я давно знаю Сальму. Я всю жизнь был среди животных. Она не будет есть где попало. Она сначала ощипывает птичку, затем ест ее... Она больше всего на свете любит голубей, особенно белых. И мимо ему не пролететь.
      - Я это уже слышал, - перебил Муравьев.
      - Ваше благородие, моя голова раскалывается. Я не могу спать, она голодна, всю ночь возится в клетке. Паола тоже не спит, господин штабс-капитан...
      - Нет, Умберто, вы будете терпеть до конца недели. Понятно? Она должна быть голодной. Ясно, Умберто? Она должна быть в отличной боевой форме. Способной действовать решительно.
      "Тварь", - подумал Бузонни.
      "Глупец", - подумал Муравьев и сказал:
      - Я думаю - он прилетит завтра,
      - Господин Муравьев, Сальма очень дорогая птица, я хочу ее покормить. Она же кормит мою семью! В Москве мне предлагали за нее, хорошие деньги. Зачем мне ваша революция? Сальму застрелят русские солдаты, или она подохнет с голода...
      - Умберто, - гневно перебил штабс-капитан, - я вас раскусил! Немедленно отнимите пищу!
      В разговор вмешался телефонист, сказал штабс-капитану, что ему звонит генерал Арчилов.
      Умберто с досадой положил трубку. Ему не нравился капитан Муравьев. Он не верил в его затею.
      "А что, если Сальма не перехватит большевистского почтаря? - тоскливо подумал Бузонни. - Правда, Сальма приучена питаться голубями. Она лакомка. Но кто даст гарантию? Бог не станет заниматься такими пустяками..."
      Умберто вздохнул.
      "О, эта безумная страна, где нет ни бога, ни правительства, где лишь война да разбой, где власть - это сумасшедший штабс-капитан с нелепой муравьиной фамилией..."
      Бузонни не стал отнимать мясо у злой и голодной птицы с лицом Медузы-Горгоны. Он знал, чем это может кончиться...
      Штабс-капитан Муравьев доложил командиру корпуса генералу Арчилову оперативную обстановку в городе и, получив очередную порцию ругани по адресу "ничертанезнающей разведки", положил телефонную трубку.
      "Россию погубит пошлость и глупость, - подумал капитан, - это особенно ясно сейчас, когда как никогда важен расчет стратега, четкость замысла, атака логики против хаоса".
      Алексей Петрович Муравьев превыше всего ценил логику, четкую полярность белого и черного, столкновение углов и перпендикуляров, шахматное поле слов и поступков, одним словом, геометрию разумного.
      Из всех комнат бывшего Благородного собрания он выбрал именно эту небольшую залу с прямыми углами и тремя узкими высокими окнами.
      Он приказал вынести вон всю гнутую мебель и портрет отрекшегося от престола государя, оставив лишь большой конный портрет победителя Наполеона - императора Александра.
      У окна был поставлен письменный стол, на зеленом сукне которого он терпел присутствие только трех вещей: телефона, лампы и письменного прибора.
      Ему нравилась пустота стола и незаполненность зала, где он чувствовал себя геометром, вонзившим острие циркуля в центр мироздания.
      Стул для допросов вестовой приносил из коридора.
      Штабс-капитан постарался даже полюбить вид из окна, этот взгляд со второго этажа на Миллионную улицу с салоном дамского портного Абрама Лейбовича и заколоченным кафешантаном "Мон плезир". Правда, ему сначала мешал тополь, закрывавший часть левого окна. Но когда солдаты из караула срубили дерево по его приказу, вид на город стал вполне терпимым.
      Смеркалось.
      Муравьев включил лампу, достал из верхнего ящика стола серебряный портсигар, вытащил из-за узкой резиночки папиросу и вновь стал раскладывать по полочкам оперативную обстановку в городе...
      В задачу начальника корпусной контрразведки Муравьева и подчиненных ему служб входило обеспечение строжайшего (вплоть до расстрела) военного распорядка в городе, истребление большевистской агентуры, пресечение возможных вооруженных выступлений пролетариев, контроль над рабочей массой пущенных с грехом пополам военных заводов Жирарди и Леснера, искоренение бандитизма и анархиствующих элементов.
      Муравьев понимал, что только патрульной службой в центре и казацкими нарядами в цехах эту задачу не решить, и на второй день после взятия города начал систематический поиск уцелевших жандармских кадров.
      После неразберихи февраля и октября 1917 года, а затем короткого торжества большевизма от жандармерии практически ничего не осталось. Разгромленный особняк на Ямской... Сожженные архивы... взломанные сейфы... Хруст стекла под сапогами... Чудом удалось найти старого, давно ушедшего в отставку начальника жандармской канцелярии Семена Исаевича Раменских. Хитрый и предусмотрительный старик стал поистине неоценимой находкой, первым крупным успехом Муравьева в Энске
      В нижнем ящике комода старик сохранил секретную картотеку жандармской агентуры.
      Списки срочно проверили, нашлось всего двое: агент "Сонька", который работал прежде в притонах городской окраины, и особенно важный агент "Писарь", благодаря которому еще в 1913 году местной полиции удалось разгромить подпольную типографию РСДРП и арестовать почти всех большевистских агитаторов. В последние два вихревых года Писарь, пытаясь замести следы, активно участвовал в работе энского Совета, ушел добровольцем в Красную Армию, на фронте был контужен и вернулся на завод.
      Когда Писаря привезли ночью в зал-кабинет Муравьева, прямо из постели, он был бледен и не мог говорить от страха. Раменских держался с ним запросто, хохотал, хлопал по плечу, матерился, продемонстрировав тем самым армейскому вояке блеск настоящей работы с агентурой.
      В эту ночь Муравьев и узнал о том, что в городе действует подпольный ревком во главе с бывшим комиссаром Петром Ивановичем Колеговым (подпольная кличка - "Учитель").
      Писарь оказался членом подпольного ревкома.
      Вот это удача так удача!
      Из всех раскрытых Писарем планов подпольного ревкома самым опасным было вооруженное выступление боевых рабочих дружин по сигналу наступающих частей Красной Армии в момент решающего штурма города.
      Разумеется, у штабс-капитана были в эти дни и другие дела. С помощью агента Соньки Муравьев разгромил банду Ваньки Колбасьева, накануне дерзко ограбившего пульмановские вагоны союзников на станции (сам Колбасьев был убит в перестрелке). Но главней занозой был подпольный ревком, и с ним дело обстояло намного сложней - у большевиков был профессиональный опыт конспиративной работы.
      С Писарем штабс-капитан встречался лично в задней грязной комнатушке-кабинете шумного трактира на Царицынском спуске. Несмотря на охрану двух филеров, Алексей Петрович Муравьев чувствовал себя не очень уверенно среди шума, ругани и объедков, в обстановке смачного хаоса, да еще и переодетым в штатское. Каждый раз ему приходилось брать себя в руки, чтобы неукоснительно выдерживать нужную линию поведения и вести дотошные разговоры с Писарем, этим хитрым трусливым лгуном.
      К сожалению, Писарь знал мало. Его данных было вполне достаточно для понимания оперативной обстановки в целом, но явно недостаточно для полного искоренения большевистского подполья.
      Все члены организации были разбиты на "пятерки". Количество групп Писарь не знал, но предполагал, что их больше десяти.
      "50 человек... это уж слишком!" - все больше тревожился Муравьев.
      Руководители "пятерок" в лицо друг друга не знали. Связь шла только через Учителя, судя по всему опытного профессионала конспиратора.
      Писарь руководил "пятеркой" на заводе Леснера и был готов выдать контрразведке всех поименно (плюс Учитель). Но шесть человек абсолютно не устраивали штабс-капитана, и он прежде всего занялся карьерой Писаря, которому председатель подпольного ревкома доверял пока ни больше ни меньше, чем остальным подпольщикам. Ради повышения престижа агента пришлось пожертвовать некоторым количеством военного снаряжения с одного из складов.
      Писарь сообщил Учителю день и час выхода из города небольшого обоза (две подводы) с плохой охраной, везущего оружие и медикаменты в один из фронтовых полков.
      Муравьев лично отбирал "подарки большевикам".
      Подпольщики решили рискнуть.
      На операцию были брошены три боевых пятерки. В результате был захвачен сломанный пулемет системы "Гочкис", два ящика с револьверными патронами (они подходили только к английским браунингам системы "Лервин"), солдатское обмундирование. Медикаменты, как и предполагал осмотрительный Муравьев, большевики не тронули.
      В нападении особенно отличился Писарь,
      Он первым бросился из засады на верхового из малочисленного (об этом тоже позаботился Муравьев) конвоя.
      "А что если он хотел погибнуть?"
      В операции Писарь познакомился с руководителями двух пятерок и при случае уже мог бы опознать человек десять.
      "Это уже успех!"
      Операция помогла Писарю сделать резкий рывок в карьере подпольщика. Учитель подключил его к созданию подпольной типографии.
      А самое главное, Муравьев узнал наконец-то тайну того самого проклятого сигнала, по которому боевые дружины должны были выступить в день Икс, в момент внезапного удара красной конницы.
      И то, что узнал штабс-капитан, казалось нелепым и даже смехотворным. Просто-напросто однажды на одну из городских голубятен (как выяснилось, их ровно 132), принадлежащую родственникам неизвестного Писарю подпольщика, прилетит обыкновенный почтовый голубь, к лапке которого будет привязана медная гильза от патрона для трехлинейной винтовки, в которой и будет записка с датой удара Красной Армии в направлении на Энск.
      Перехватить почтовика значило не только свернуть голову подполью, но и упредить контрударом прорыв фронта...
      Алексей Петрович в возбуждении откинулся на спинку кресла и завертел между пальцев остро отточенный карандашик.
      Писарь узнал даже и такую забавную мелочь: имя почтового турмана Витька...
      На столе прозвенел телефон.
      Муравьев всегда с удовольствием брал телефонную трубку. Союзники установили отличную связь, и это был порядок.
      - Какие новости? - спросил знакомый голос.
      Это звонил со станции Черная, из штаба бригады, адъютант полковника Ган-Голубицкого прапорщик Николя Москвин. Они были приятелями еще с киевской гимназии.
      - Новость все та же, - ответил Муравьев, - Россию погубит пошлость и глупость.
      - Паршивое настроение?
      - Не то слово... а что у вас?
      - Полк Пепеляева потерял две роты. Убит Колька Рожин, Мельников ранен. Голубицкий - ничтожество я бездарность. Спирт кончился, а союзники сволочи! Все...
      - Поменьше соплей, Николя.
      - Если Мамонтов не отвернет к нам из Тамбова - пакуй чемоданы. Фронт пальцем проткнуть, не то что.
      - Николай, по долгу службы я должен расстрелять тебя за паникерство.
      - Сделай милость. А? Не то сам пулю в лоб - ей-богу!
      - Ты истеричка или офицер?
      - Слушаюсь, господин штабс-капитан! - дурашливо заорал Николя. - Да здравствует самодержавие!
      - Ты пьян?
      - Так точно.
      - Иди спать!
      - Меня, между прочим, тоже задело.
      - Куда?
      - Фуражку пробили, смешно. А я напился.
      - Проспись, утром позвоню...
      - А ты напейся! - и Николя бросил трубку.
      Муравьев с досадой встал и прошелся по залу, разминая затекшие ноги. Свет лампы, срываясь со стола, тревожно мерцал на паркете. На стене, в полумраке, дымным длинным пятном скакал конь под самодержцем.
      А между тем идею с гарпией Алексей Петрович про себя считал блестящей... "И отправился Персей в далекий путь в страну, где царили богиня Ночь и бог смерти Танат. В этой стране жили ужасные горгоны. Все их тело покрывала блестящая и крепкая, как бронза, чешуя. Громадные медные руки с острыми железными когтями были у горгон. На головах у них вместо волос двигались, шипя, ядовитые змеи. Лица горгон с их острыми, как кинжалы, клыками, с губами красными, как кровь, и с горящими яростью глазами были исполнены такой злобы, были так ужасны, что в мраморную статую обращался всякий от одного взгляда на горгон. На крыльях с золотыми сверкающими перьями горгоны быстро носились по воздуху. Горе человеку, которого они встречали. Горгоны разрывали его на части своими медными руками и пили его горячую кровь..."
      Штабс-капитан деникинской контрразведки Алексей Петрович Муравьев был старшим сыном приват-доцента Киевского университета Петра Ферапонтовича Муравьева, специалиста по древнегреческой мифологии.
      Муравьев подошел к окну. Он услышал громкое пение, отдернул штору. Из-за угла на Миллионную выходила короткая колонна юнкеров. В свете фонарей были видны их красные распаренные лица. Они шли из бани. Завтра на передовую.
      Жаль Маруське парня,
      Слезы льет рекой!
      Пуля ищет дурня...
      - горланила колонна.
      Над крышами домов, уходя к горизонту, висела темная туша ночи. Этакий исполинский фиолетовый язык. Оттуда наступали рабочие полки, оттуда из Москвы тянуло древним хаосом, азиатчиной. Алексей Петрович поспешно задернул штору и сел в кресло, поближе к покойному теплу и свету электрической лампы.
      Итак, идею с гарпией Алексей Петрович про себя считал блестящей.
      Вначале, узнав от Писаря об этой нелепой затее большевиков с почтовым голубем, Муравьев растерялся. Голубь мог прилететь на любую из ста тридцати двух (почти опустевших за годы войны) голубятен, он мог прилететь и просто на знакомый чердак, к своему окну, к своему дереву.
      Попробуй поймать блоху под облаками!
      Нельзя же поставить часовых к каждому дереву!
      В тот день Алексей Петрович даже сломал в досаде карандашик.
      Подчиненные сделали выписку о почтовых голубях в уцелевшей библиотеке Благородного собрания.
      На письменный стол штабс-капитана легла коротенькая справка, отпечатанная на "Ундервуде".
      "Первые сведения о почтовых голубях относятся к 3-му тысячелетию до н. э. Современная почтовая порода выведена в Бельгии. За день почтовый голубь способен преодолеть до 300 верст. Зерноядные. Гнезда вьют на деревьях. Тип развития птенцовый, Моногамны (Да что они, смеются надо мной!) Самцы окрашены ярче самок..."
      Неожиданный выход подсказала вульгарная афишка некоего итальянца Бузонни, которую принесли штабс-капитану на предмет разрешения для напечатания и расклеивания по городу. "Внимание! Жуткая вестница смерти. Живая легендарная гарпия. Сильнейший пернатый хищник тропических джунглей и летающий вампир! Показывается всемирно известным артистом Умберто Бузонни в фойе кинематографа "Европа". Желающим продаются фотографии птицы-убийцы..."
      "А что если?.."
      И на письменный стол легла еще одна короткая справочка: "Южноамериканская гарпия - самая крупная из хищных птиц. Разновидность хохлатых орлов. Вес до полупуда. Охотится на обезьян, агути, свиней. Перья гарпии очень высоко ценятся индейцами Южной Америки".
      Затем в кабинете Алексея Петровича появился и сам владелец опереточного зверинца Умберто Бузонни, заметно струхнувший авантюрист и жулик.
      Муравьева интересовал лишь один вопрос.
      - Да, - ответил пучеглазый итальяшка, - птица ручная... Последний раз я выпускал ее весной... Иногда она ловит птичек и всегда ест у клетки. Сальма - чистюля.
      "Очень хорошо! Устроим соколиную охоту..."
      Когда Муравьев впервые увидел гарпию, он вздрогнул от невольного испуга и гадливости. Из груди огромной облезлой птицы вырастали голые по локоть как бы женские руки. Вырастая из птицы дряблыми, старушечьими локтями, они молодели на глазах, набухая внизу четырьмя розовыми пальцами молоденькой пианистки, с четырьмя черными когтями, блестящими, как клавиши рояля. Птица злобно смотрела в глаза штабс-капитану, а нелепый хохолок из перьев на макушке, похожий на чепчик, придавал ее ледяной ярости привкус жутковатого комизма.
      Можно было понять тот успех, которым пользовалась птица у рыночной черни.
      От нее тянуло сквознячком смерти.
      Сделав паузу, штабс-капитан приказал итальянскому антрепренеру Бузонни, за определенное вознаграждение от Добровольческой армии, обеспечить в течение недели, в преддверии возможного наступления красных ежедневное "летание" некормленой гарпии, с целью уничтожения посторонних птиц. Остатки пойманных птиц тщательно осматривать. Особое внимание при этом обратить на голубей. Всевозможные найденные предметы, как-то: гильзы, записки, кольца, метки и прочие устройства - немедленно передавать штабс-капитану в любое время дня и ночи. О результатах патрулирования докладывать ежедневно вечером, либо по телефону, либо лично все в той же гостинице "Роза Стамбула", в номере 21 на втором этаже, куда Алексей Петрович Муравьев приходил ночевать.
      Кроме того, Муравьев приказал уничтожить все уцелевшие голубятни вместе с голубями (одновременно патрули стреляли бродячих собак, и объяснение давалось одно: угроза эпидемии) - тем самым штабс-капитан насколько мог "очистил оперативное пространство" для более успешной охоты голодной гарпии на почтаря.
      Так коварной затее большевиков была расставлена ловушка в небе...
      Муравьев вызвал по телефону караул.
      - Докладывайте.
      - Спит, ваше благородие... На допрос?
      - Нет, я допрошу его утром.
      Первым чувством у штабс-капитана после разговора с пьяным Николя было желание спуститься в караул и в упор расстрелять из именного браунинга арестанта.
      Караульный положил телефонную трубку на рычаг, подошел к двери и заглянул сквозь наспех проделанный глазок. Там, в бильярдной комнате, прямо на бильярдном столе (это было разрешено) спал внезапно арестованный позавчера председатель подпольного революционного комитета большевик Петр Иванович Колегов.
      Но ведь кроме кабинета штабс-капитана деникинской контрразведки А. П. Муравьева, кроме перпендикуляров, параграфов, точек и запятых есть еще бесконечное теплое небо, есть август, есть головокружение, есть, наконец, стремительный полет маленькой птички, бешеный перестук крохотного голубиного сердечка, есть удары двух крыльев о воздух, есть отчаянный лет белоснежного турмана Витьки, к правой лапке которого крепко-накрепко примотана медная гильза от патрона трехлинейной винтовки, а в ней пыжом - обрывок бумажки, на котором рукой комиссара кавдивизии товарища Мендельсона написан приказ подпольному штабу Энского комитета РСДРП. Всего пять слов:
      Учителю. 25. Мост. 7. Мсн.
      Турман вылетел в полдень.
      Комдив Шевчук толкнул руками створки окна. От толчка окно распахнулось во двор. Там, у телеги с брошенными на траву оглоблями, мальчишка-вестовой Сашка Соловьев выпускал из садка почтаря. Он осторожно держал в руке пугливую птицу и проверял пальцем прочность узелков вокруг гильзы.
      - А не долетит? - хмуро сказал Шевчук.
      Сашка весело оглянулся.
      - Домой ведь.
      И подбросил турмана вверх.
      - Ну, Витька, пошел! Фью-ю-ть!
      К комдиву подошел Мендельсон и, заглядывая через плечо во двор, тяжело задышал в затылок.
      - Сопливая затея, - сказал комдив комиссару, не оборачиваясь, - я решил Сашку послать.
      Комиссар молчал, он думал о Колегове, о последней встрече с ним перёд отступлением.
      Турман сделал малый круг над двором и, неожиданно спустившись на крышу сарая, стал остервенело клевать гильзу.
      - Пшел, кыш-кыш! - смешно подпрыгивал Сашка, пытаясь согнать почтаря.
      - Расселся, - хмуро покачал головой Шевчук и, расстегнув кобуру, достал маузер.
      - Сашку так Сашку, - согласился комиссар, - он из местных. Пройдет.
      Шевчук высунул маузер в окно и бабахнул в небо.
      Голубь свечкой взмыл вверх, сделал один круг, второй, третий. Казалось, в солнечном небе раскручивается праща, в которую вместо камня вложена белая птица.
      - Жалко Сашку, - сказал Шевчук, толкая маузер назад в кобуру. - Мы в субботу их так ковырнем...
      - А река? Всю дивизию утопишь, - возразил Мендельсон. - Нет, нам позарез нужен мост, У Колегова боевая дружина.
      - Колегов, Колегов, - передразнил Шевчук, - стратеги в очках... А Соловья хлопнут!
      - Хорошего коня дай, - только и сказал комиссар.
      Сашка-Соловей смотрел вслед голубю, который, страстно прорвав невидимый круг, летел домой. Сашка щурился от солнца, следя за мельканием белой снежинки под облаками. Он слышал давний голос родной голубятни, бормотание птиц в полумраке...
      - Сашко, - услышал он голос Шевчука. Комдив манил его пальцем из окна. Из-за плеча Шевчука печально смотрел комиссар.
      А уже через полчаса Сашка Соловьев скакал по проселку на лихом гнедом Стрелке. Шевчук не верил в голубиную затею и приказал Соловью любыми путями пробраться через кордоны белых в город к отцу - члену боевой рабочей дружины Петру Сергеевичу Соловьеву - и через него передать приказ для Колегова! 25 августа в 7 часов утра в момент прорыва к городу красной конницы захватить железнодорожный мост.
      А еще через час по станице разнеслись тревожные звуки походной трубы. Сбор! И задымила станица пылью под копытами сотен лошадей, закипела серыми клубами. По коням!
      Кавдивизия имени Коммунистического Интернационала двинулась к исходному рубежу, откуда намечено было нанести удар.
      За пять часов полета турман пролетел уже половину пути - 60 верст, когда стало темнеть. Он набрал высоту, чтобы поймать еще хоть полчасика солнца, садившегося за круглый край Гнезда (гнездо - по-голубиному - Земля), но почувствовал усталость и стал круто пикировать вниз, скользя грудью и крыльями по отвесным скатам темнеющего на глазах воздуха. Там, внизу, расползался вечерний лес. Лес тянулся к голубю пятернями деревьев. Шелестел темно-зеленой листвой, угрожал куриными лапами ветвей.
      Пикируя к чаще, турман внезапно ощутил на себе чей-то жадный, горячий взгляд. Он не успел понять, чей, и, сложив крылья, с отчаянно бьющимся сердечком полетел вниз, нырнул в сердцевину куста, вцепился в сучок. Обмер.
      Но его никто не настиг, не схватил.
      Только сейчас Витька понял, как устала его тяжелая правая лапка с привязанной гильзой. Во время полета ее приходилось то и дело поджимать, а она вновь отвисала, волочась по воздуху. Да еще против ветра.
      Лес между тем набухал ночной темнотой. Мрак густым приливом затопил поляны до самых верхушек деревьев.
      Голубь тихо вылетел из куста и опустился к лужице болотной воды, на которую упал свет встающей над лесом луны. Турман глубоко, по самые глаза, опустил клюв в воду и начал пить.
      Ци-хррр! Ци-хррр!.. - разнеслось над болотом.
      Болото на миг очнулось от дремоты, забулькало, дернулось всей тушей и расквакалось лягушиными глотками.
      Витька насторожился.
      Кьяуу! Кьяуу! - нагло и громко пронеслось над верхушками.
      И стало враз тихо. Замолкли на миг тысячи крохотных глоток, защелкнулись пасти. Перестали скрести коготочки.
      Луна осветила голое дерево, и Витька увидел темный вход дупла.
      Короткий промельк белой птицы - и вокруг турмана толща ствола.
      По мере того как восходящая луна сеяла все обильней свой беспощадный, безжалостный свет, ночной лес наполнялся тенями. Прорастали из мрака чьи-то лапы, качались над горизонтом петушиные гребни, струились в темноте змеиные ручьи.
      И вот занавес отдернулся - торжественно и глухо раздалось;
      Ху-хуу-уух!
      Это неясыть.
      Она медленно летит сквозь лес, отлитая из мутного серебра. Поворачивая круглой головой, неясыть перебирает песчинки лесных жизней, взвешивает как бессонный аптекарь на точных весах горячие граммы лесных судеб.
      Вот, застыв над поляной, она с сонным оцепенением вампира, так похожим издали на грусть, озирает сегодняшний пиршественный стол, залитый лунным светом. Что приготовлено? Опять одно и то же!.. Вот замер с десяток пугливых мышей, вот пытается спрятаться зорянка, притаилась жирная кукушка. Лоснятся у краешка ночного стола бока двух лягушек. Ничего интересного, кроме, пожалуй, голубя. Неясыть давно забыла его вкус. Глупышка напрасно пытается съежиться в дупле, сдержать оглушительный перестук сердечка. Ничего не скроешь от бухгалтера смерти...
      Неясыть качнулась над поляной влево, вправо, как маятник, и полетела напрямик к круглому дуплу.
      Мелькнуло в просвете сначала серебряное крыло, затем серебряная грудь, и перед Витькой, заслоняя луну, спокойно уселась сова, не сводя с него страшных, равнодушных глаз. Она глядела на него молча, не мигая. Вот она покрепче уцепилась правой лапой в кору и протянула к голубю когтистую левую...
      В этот момент Сашка Соловьев, тихо ведущий за собой под уздцы по лесной тропинке гнедого Стрелка, напоролся на ночной пикет 264-го пехотного полка Добровольческой армии.
      Первым его заметил ефрейтор Кузьма Цыганков.
      - Стой, гад! - звонко крикнул Цыганков, приподнимаясь из окопчика и стреляя в тень.
      Лесная ночь раскололась громом.
      Сашка, бросив поводья, упал на землю и пальнул из маузера наугад.
      Цыганков промазал. Пуля вонзилась в голое дуплистое дерево. Стрелок шарахнулся в чащу. Сашка - за ним.
      Из английской походной палатки выскочили унтер-офицер и двое рядовых. Рявкнули выстрелы двух винтовок. Рядовые били не целясь туда, где сквозь лунные тени и тишину катился по лесу темный клубок. Сова отпрянула от дупла и косо ушла в темноту.
      - Кажись, ранил! - крикнул Цыганков из окопчика и лязгнул затвором.
      Витька отчаянно вылетел из дупла и, петляя, низко помчался над землей, прижимаясь к кустам, ныряя в лохматые, страшные тоннели, оставляя позади черные пещеры, вылетая на поворотах в шары яркого лунного света и снова устремляясь в спасительную темноту.
      Рядовые бросились к коням, тревожно храпевшим на полянке.
      Голубь навылет пронзил ночную чащу.
      - Отставить! - заорал унтер-офицер. Помолчал, слушая, как все дальше и дальше тает в темноте храп коня и бег человека. Выматерился и нырнул назад в палатку. Через несколько секунд он вновь выскочил оттуда - на этот раз с ракетницей в руке.
      Красная ракета вонзилась в небо.
      - Уху-ух-ху! - прокричала неясыть.
      Через три версты ефрейтор Голобородько, увидев сигнал, выплюнул недокуренную самокрутку и растолкал задремавших хлопцев.
      Сашка-Соловей догнал Стрелка у лесного ручья. Обняв шею коня, Сашка долго гладил сырую морду и шептал в чуткое ухо.
      - Тихо, Стрелок, тихо, Стрелочка...
      Конь стоял передними ногами в светлой воде и иногда тихонько ответно ржал. Светало, и Сашка еще не знал, что жить ему осталось чуть больше часа, до утра, что, когда лес кончится и начнется степь, его заметит с невысокого холмика Голобородько и, подняв страшным криком осоловелых хлопцев, прыгнет в седло, выхватит из ножен острую сабельку и устроит красному коннику лихую, веселую встречу.
      Пустит он своих хлопцев на свежих лошадках о флангов, а сам, словно играючи, пришпорит красавца трехлетка донских кровей горячего рысака Турмалина, догонит красноармейца и даже не ударит сразу, а сначала подробно обматерит Советскую власть, а потом внезапно получит горячую пулю в живот и упадет, выронив сабельку, на степную траву с кровавой струйкой из уголка рта.
      Сашка будет жить еще минут десять, пока не кончатся патроны, пока его не зарубят озверевшие хлопцы, не стянут с ног добрые яловые сапоги, а затем бросятся в погоню за Турмалином, упустив испуганного Стрелка.
      - Жалко Сашку, - сказал вчера корпусный Шевчук.
      Но пока еще Сашка-Соловей не спит вечным сном, а стоит, обняв в темноте лошадиную шею, шепчет в чуткое ухо неясные слова. И заплетаются в русалочью косу родниковые струи, и истончается луна перед наступающим рассветом. И вонзается в небо августовский болид, и горит страстным коротким пламенем падающая зеленая звезда. Яростный блеск отражается в испуганных глазах турмана Витьки, он тоже не спит, летя над утренним лесом с гильзой на правой лапке туда, где не спит в гостиничном номере и штабс-капитан Муравьев, мучаясь от кошмаров, то и дело просыпаясь среди скомканных простыней и вдруг замечая, что вся комната залита потоком зеленого света. Не спит, страдая от изжоги, и антрепренер Умберто Бузонни, встает, шлепает туфлями, достает из шкафчика флакон с содой, сыплет белый порошок в стакан и внезапно обмирает, ошпаренный зеленой вспышкой в небе. Не спит в клетке и гарпия, чистит перья, косит ледяным глазом на кипящий небесный огонь. Не спят и Шевчук с Мендельсоном, покачиваются в седлах на ночной дороге, смотрят из гущи идущей маршем дивизии, как нежно догорает в небе зеленая спичка. Все они красноармейцы, лошади, птицы, контрразведчики, комиссары, люди и звери видят в небе падающую звезду и не загадывают желаний,
      Не спал и арестованный председатель подпольного ревкома Петр Иванович Колегов. Скорчившись на зеленом сукне бильярдного стола, он в который раз задавал себе один и тот же вопрос! кто выдал его деникинской контрразведке.
      "Неужели Чертков? Твой адрес: Малая Ямская, 16, знали только трое - он, Лобов и Фельдман. Все достойны безусловного доверия. Но Чертков слишком горяч. Даже безрассуден. Его все время приходилось удерживать от авантюр атаковать штаб дивизии, поджечь оперный театр во время премьеры "Аиды", когда в зале собралась военная верхушка Добровольческой армии. Не человек, а динамит. В 1913 году Чертков, тогда еще анархист и совсем мальчишка, делая бомбу для терракта, потерял правую руку. И стал еще яростнее и злей. Как подпольщик он крайне неосторожен. Может вспылить в трактире, ввязаться в драку на улице. Я категорически запретил ему носить оружие. А скольких трудов стоило отговорить его от безумного плана - поехать в Ростов и застрелить Деникина. Нет, нет, Черткова невозможно подозревать. На его лице - все, что думает. Такие в охранке не работают. Он скорее публично застрелит тебя из-за идейных разногласий, но никогда не выдаст исподтишка. Ты всегда разбирался в людях. Ты же любишь Черткова!.. Может быть, арест - чудовищная случайность?.. Нет... Слежку ты почувствовал сразу. Как только подошел к дому. Филер шел навстречу. Он даже не взглянул па тебя. Словно ты пустое место. И прошел мимо... Стоп! Филер слишком притворялся равнодушным, неужели провал? Вот так, врасплох после четырех месяцев активной подпольной работы? Когда не арестован ни один из членов организации... Нужно было сразу через забор - и огородами уходить на Монастырскую к Дыренкову. Но ил не поверил. А в доме, в голбце, типографские литеры, печатные валики. И все добыто с таким трудом!.. Из-за угла - извозчик с каким-то господинчиком в коляске. "Эй, Ванька!" И вдруг: "Здравствуйте, товарищ Колегов". Это сказал господинчик из коляски... "Прошу ко мне". И тут ты узнал Муравьева, а сзади - руку за спину и револьвер в висок. "Здравствуйте, товарищ Колегов..." Но почему в бильярдную? Вон дверь испортили глазком. Почему не в тюрьму? Боится, что ты будешь искать связь с волей? Логично. Тогда почему второй день нет допроса? По слухам, Муравьев капризен, чудак. Но в уме ему не откажешь. Крепкая хватка, "Прошу ко мне"... И как раз накануне операции. Теперь все полетит к чертям. Без тебя, без сигнала никто не начнет... Только без паники. Возьми себя в руки... Итак, совершенно ясно, что арест не случаен. Это первое. Второе - в организации работает провокатор. Он выдал разведке свою пятерку и тебя. Сообщил о готовящемся восстании... Неужели Лобов? Мы всегда недолюбливали друг друга. Он постоянно спорил. Он был против нападения на конвой. Против организации подпольной типографии. Он не верит в Мировую революцию. Считает ее утопией. А не сводишь ли ты личные счеты? Агент не станет вызывать огонь на себя, лезть на рожон. Тем более добиваться недоверия с твоей стороны. Его цель - маскировка... Проклятый стол... Почему не допрашивают? Готовят к публичному расстрелу? Нет. Большевиков они не расстреливают. Расстрел - это почесть... "Пожалуйста, просуньте голову в петельку, Петр Иванович"... Остается Фельдман!.. Но с Яшкой ты вместе сидел в тюрьме. Ты влюбился в его сестру, и если б не война... Колегов приподнялся и сел на стол. Из-под двери сочилась узкая полоска света. Окон в комнате не было, но Колегов чувствовал, что там, на свободе, глубокая августовская ночь... Итак, будем исходить из факта, что тебя выдал просто Икс. Что ему известно? Ему известно все, кроме двух вещей. Первое: он не знает о том, что главная задача операции - захват с деповскими рабочими бронепоезда "Царицын". Затем удар по железнодорожному мосту и прикрытие переправы. Второе: он пока еще не знает, что сегодня вечером на Монастырской состоится решающее заседание рев-штаба, где впервые соберутся вместе все "пятерочники": Лобов; Фельдман, Дыренков, Городецкий и Чертков, Об этом он узнает за час до срочного сбора от посыльного Веньки Смехова. Успеет ли он сообщить о явке Муравьеву? Пожалуй, нет. А команду Смехову ты дал еще три дня назад. Успел до ареста. Товарищи узнают, что ты арестован, и будут действовать сами, - но провокатор!.. Скорей бы допрос, тогда все станет ясно. Одна надежда на "ловушку для ушка"...
      За дверью сменился караул, и Колегов забылся беспокойным тяжелым сном. А снилось ему раннее утро и белый голубь, летящий над степью.
      Лошадь тихо всхрапнула, обнюхав еще раз мертвого Сашку, и, повернув голову, посмотрела на турмана, вцепившегося коготками в седло. Витька в свою очередь тоже наклонил головку, пристально всматриваясь в огромный, с яблоко, лошадиный глаз. Нет, он не узнал в человеке, лежащем лицом в землю, своего веселого хозяина Сашку-Соловья, но какая-то печальная сила заставила его спланировать вниз, а сейчас удерживала на седле и заставляла пристально вглядываться в зрачки Стрелка. Что они могли сказать друг другу, клюв и лошадиные губы? Слова были чужды им. Оставалась одна надежда - глаза. Так молча они долго, долго косились друг на друга, пока голубь не вздрогнул, словно услышал, как далеко-далеко впереди хлопнула дверца клетки, из которой человеческая рука выпустила гарпию. Вздрогнув, Витька тут же взлетел и, стремительно набрав высоту, исчез в утреннем солнечном небе, как сверкающая игла, в которую снова вдернули путеводную нить. И земля вновь стала географической картой с линиями дорог и зигзагами рек, только сегодня в том месте, где лежал убитый Сашка, бумага подмокла, и на карте расползлось бурое кровяное пятнышко. До Энска оставалось меньше семидесяти верст - два часа полета. С утра дул попутный ветер.
      Стул для Колегова ординарец переставлял четыре раза. Муравьеву казалось: то слишком близко, то далеко. Наконец стул встал на нужное место - напротив, глаза в глаза.
      - Караул. Ведите!
      Колегов сел, внутренне собранный, внешне даже чуть равнодушный.
      Муравьеву бросились в глаза его заросшие щетиной синеватые щеки, подбородок.
      "Вот оно - лицо хаоса".
      В меру участливо:
      - Выспались, Петр Иванович?
      - Спасибо.
      Предложил:
      - Курите.
      Колегов выбрал из портсигара папироску, помял в пальцах, уткнулся в любезно протянутый огонек зажигалки, глубоко затянулся.
      - Да, Петр Иванович, вы угадали, я хочу расположить вас к себе. Даже таким дешевым способом расположить. Разговор у нас сегодня первый и последний. Дорога вам отсюда либо на улицу, либо к праотцам. Честно говоря, в успех своей затеи я не верю, поэтому жить вам осталось от силы (Муравьев взглянул на часы) три-четыре часа, так что курите.
      Колегов посмотрел на окна. Сквозь шторы сочился нежный свет утреннего солнца. И это было больно,
      - Я весь внимание, Господин штабс-капитан.
      Муравьев по-птичьи наклонил коротко стриженную головку.
      - А у вас есть ирония, товарищ большевик. Умница. Вот и ладушки. Открою секрет - я как раз исхожу из посылки, что вы меня умнее. Так на всякий случай, чтобы не попасть впросак. Итак, карты на стол...
      Муравьев извлек из верхнего ящика стола сложенную вчетверо бумажку. Развернул. Достал карандашик.
      - Вы - Петр Иванович Колегов, 1887 года рождения, член Российской социал-демократической рабочей партии примерно с 1904 года. В 1906 году за непозволительную политическую агитацию отчислены из Петербургского университета и высланы на Урал, в Пермскую губернию. Работали в конторе железнодорожных мастерских, где вновь занялись агитацией. Второй раз были арестованы в 1908-м, но тут вам удалось бежать. С тех пор вы, Петр Иванович, на "нелегалке". Вы активный член большевистского руководства на Урале, живете на средства партийной кассы. В третий раз были арестованы лишь в шестнадцатом году. До суда содержались в Екатеринбургской пересыльной тюрьме. В феврале семнадцатого были освобождены. Все верно?
      Учитель промолчал.
      - Дальше в моих записях провал. Сами понимаете" все пошло кувырком, не до учета. Известно только, что вас направили комиссаром на Южный фронт, Когда началось наше наступление, вам было предписано уйти в подполье.
      "Все знает, черт".
      - Вам, как председателю подпольного ревкома, удалось довольно быстро сколотить среди местных рабочих подпольную боевую дружину. Она разбита на конспиративные пятерки. По моим подсчетам, у вас что-то около пятидесяти человек. Каждый дружинник обеспечен личным оружием. Кроме того, у вас имеется пулемет, правда, он сломан... Починили, Петр Иванович?
      - Да, господин штабс-капитан, починили.
      "Врет, не могли починить. "Гочкис" тот ни к черту не годен". Муравьев снова пристально посмотрел на заросшее щетиной лицо Колегова, помолчал, затем брезгливо поднял нижнюю губу и швырнул на стол карандашик.
      - Фролов! - крикнул он в приоткрытую дверь.
      В зал заглянул конвоир.
      - Крикни Семена - побрить...
      И Колегову:
      - Не могу говорить серьезно с небритым, Петр Иванович. Скатываюсь на снисходительный тон. Вы не против... побриться?
      - С удовольствием.
      В дверях показался удивленный денщик, с прибором и бритвой на подносе.
      - Побрить! Быстро! - приказал Муравьев, кивнув на арестованного.
      Колетов блаженно вытянул шею. Остро ощутил почти нереальное прикосновение белоснежной салфетки. Затем лицо погрузилось в похрустывающую от лопания пузырьков мыльную пену, и кожа дрогнула от ледяного холода стальной бритвы.
      Колегов не мог и припомнить, когда последний раз его брили чужие руки. Кажется, это было в Екатеринбурге... Да, конечно же на следующий день после выхода из тюрьмы, когда он уезжал в Москву. Он вошел в парикмахерскую, заросший по самые глаза. Вместе с ним в чистенькое зальце ввалились шумные уральские товарищи, все с красными повязками на рукавах. Над зеркалом висела олеография "300-летие дома Романовых". Ее тут же сорвали. Напуганный парикмахер побрил и постриг бесплатно...
      Семен побрил плохо. Дважды порезал. Ранки прижег терпким одеколоном.
      Все это время Муравьев стоял у окна и, отодвинув штору, смотрел в солнечное небо, искал глазами парящую над городом точку.
      - Можно идти, ваше благородие?
      - Иди, Семен... Совсем другой вид, Петр Иванович, еще бы белую гвоздику в петлицу фрака - и в оперу, Считайте, что это мой подарок перед смертью.
      Рассмеялся.
      - Вы очень любезны, - усмехнулся Колегов, выковыривая из открытого портсигара еще одну длинную папироску, - разрешите?
      - Итак, продолжим. При аресте в подполе вашей явочной квартиры обнаружены типографские принадлежности. Хотели печатать прокламации?
      - Мечтал, господин штабс-капитан.
      - Слова, слова, слова, - язвительно протянул Муравьев, - когда же они очистятся от лжи и крови? Маркс ничего не писал об этом, Петр Иванович?
      Колегов промолчал. Это понравилось Муравьеву.
      - Вместе с вами, Петр Иванович, в подпольный ревштаб входят, - Муравьев заглянул в бумажку, - рабочий завода Жирарди Фельдман, сапожник Чертков, служащий конторы завода Леснера Лобов.
      "Неужели Яшка?"
      - Но это еще не все, Петр Иванович, - понимающе улыбнулся Муравьев, - у меня есть еще один хороший сюрприз. Вам интересно?
      Колегов опять ничего не ответил и погасил папиросу в бронзовой пепельнице в виде плывшего лебедя. Это молчание привело Муравьева почти в восторг.
      - Как раз на эти дни, в связи с некоторой активизацией сил противника, вы планировали мятеж. Сигналом к выступлению, - Муравьев сделал эффектную паузу, - послужит сущая безделица: перелет почтового голубя через линию фронта с датой наступления красных. Вот, пожалуй, и все, чем я располагаю.
      Муравьев откинулся в кресле.
      - Может быть, у вас есть ко мне вопросы, Петр Иванович?
      - Нет.
      - Нужно отвечать по уставу: никак нет... Тогда спрошу я. У меня всего три вопроса. Например, в городе было целых 132 голубятни. Сейчас они в основном заброшены, а уцелевшие уничтожены нами. Вот сижу и ломаю голову: куда прилетит голубь? Подскажите, Петр Иванович. Это вопрос первый... Кроме того, мне позарез нужно сегодня, в крайнем случае завтра, ликвидировать всю вашу организацию. Согласитесь, это трудно. Кое-кого я, правда, знаю. Сегодня ночью мои коллеги вырвут у того же Фельдмана имена пяти человек. Да и то, если честно, я не уверен в успехе дедовских методов. Мои коллеги костоломы, грубые, невоспитанные люди. Вы согласны?
      Колегов молча смотрел поверх головы штабс-капитана в окна. Ветерок из полуоткрытой форточки шевелил солнечные шторы.
      Муравьев понимающе улыбнулся.
      - Вот, например, Петр Иванович, я начну пытать вас. Ей-богу, ни черта не получится! Ведь ваша мечта умереть геройской смертью за идеалы марксизма. Вы фанатик. Силой ничего не добьешься, можно только по- хорошему. Поэтому я вам предлагаю полюбовно: вы мне список всех членов организации, а я вас тут же отпускаю на все четыре стороны... И все же, если честно, я не верю, что вы согласитесь. Мне жаль убитого времени.
      Муравьев брезгливо поморщил" губы.
      - А третий вопрос, господин штабс-капитан? - поинтересовался Колегов.
      - Он тоже очень простой для вас, - ответил Муравьев, - кто внедрен от вашего Зафронтового бюро в штаб Добровольческой армии в Ростове?
      ЛОБОВ!!!
      Колегова зазнобило.
      Сработал конспиративный метод страховки, так называемая "ловушка для ушка". Опытный профессионал, за плечами которого было восемь лет подпольной борьбы, Петр Колегов, подстраховываясь на случай возможного внедрения провокатора, сообщил на всякий случай, под секретом каждому из членов ревштаба разного рода заведомо ложные сведения. Так, например, именно Лобова он информировал о якобы имеющемся красном агенте в самом штабе генерала Деникина.
      ЛОБОВ...
      Ловушка захлопнулась.
      "Кажется, из него уже можно варить кисель", - подумал Муравьев и, встав из-за стола, прошелся, разминая ноги, по залу, затем подошел к окну, поискал глазами в небе парящую точку. Она висела на том же месте, но в тот момент, когда он уже собирался задернуть штору, точка дрогнула и стала стремительно набирать высоту,
      "Она что-то заметила", - подумал штабс-капитан, возвращаясь к столу.
      Гарпия заметила турмана,
      Словно ей в глаз залетела соринка.
      Сначала она почувствовала неясное движение на границе той незримой окружности, которую она провела о хладнокровием геометра вокруг города. Центром круга была клетка на балконе гостиницы. Гарпия скосила глаза и заметила летящее белое пятнышко, которое решительной прямой вонзилось в ее молчаливый круг смерти. Это летел явно кто-то чужой. Городские птахи после нескольких кровавых расправ не смели и носа высунуть из щелей до вечера. А если и вылетали, то низко над землей, петляя от одного укрытия к другому, взъерошенные, ошпаренные жутким страхом перед парящей в небе тварью.
      Вот белое пятнышко мелькнуло над красноватыми откосами глиняного карьера, вот быстрая пушинка пересекла синее пятно степного озера и, продолжая полет над степью, устремилась прямо к реке, за которой начинался город.
      Гарпия взмахнула крыльями и стала набирать высоту, прижимаясь к брюху сизого облачка, тень которого ползла по вишневым садам на окраине. Это был набор высоты перед разящим падением. Вот гарпия нацелилась - с некоторым упреждением - и, сложив крылья, бросилась вниз. В падение она вложила всю свою леденящую страсть. Исполинский крут, в который были вписаны часть степи, холмы и город, в один миг свернулся до размеров пулевого отверстия. Незримый циркуль перенес свою стальную ножку с иглой на конце в новый центр и навис над голубиным тельцем.
      Витька летел слишком торопливо и неряшливо, самозабвенно, не глядя по сторонам, иногда вихляя в разные стороны, что вынуждало гарпию менять угол падения. Это злило старую деву, она спешила перечеркнуть перпендикуляром зигзаги бестолкового полета. Распустив когти, гарпия готовилась к тому, что ее вот-вот опередит свист.
      И Витька услышал свист.
      Сложив крылья, он пошел к земле, но ему не хватало тяжести камня. Теплый поток нагретого мостовой воздуха дул ему в грудь, нес парашютиком в сторону площади.
      Гарпия превратилась в свист, в крик, в яростный всхлип.
      Витька уже видел раскрытое окно чердака, еще один рывок, еще один взмах крыльев... но поздно. Гарпия резко выбрасывает в стороны крылья, впивается сотнями перьев в горячий воздух и, протянув засученные по локоть голые руки палача, властно стискивает голубя когтями.
      Кроме мальчишки с чердака, Витькину смерть никто не заметил. Просто чиркнула по небу черная спичка, и растаял в воздухе клубочек белого дыма. Просто рука хлопнула по подушке, и в дырочку выпорхнула щепотка пушинок. Просто лопнула от порыва ветра головка одуванчика.
      Первым заметил добычу гарпии племянник Бузонни Ринальто Павезе. Самому Бузонни в этот жаркий день нездоровилось, и он лежал на диване с холодным полотенцем на лбу.
      Ринальто увидел тень за окном, услышал хлопок крыльев и, выйдя на балкон, увидел птицу, остервенело клюющую белое тельце.
      - Дядя Умберто! - закричал Ринальто. - Сальма поймала голубя!
      Это было сказано по-итальянски.
      - Пусти ее в клетку и дай воды, - прохрипел Бузонни, медленно опуская ноги на пол в поисках шлепанцев.
      Выйдя на балкон с больной головой, щурясь от солнца, Бузонни сразу заметил то, чего не увидел Ринальто. К правой лапке мертвого голубя была примотана гильза.
      - Мамма миа! - пробормотал Умберто и, взяв в руки трость, отогнал птицу. Гарпия злобно клюнула трость.
      Через несколько минут на столе Муравьева зазвонил телефон.
      - Есть, господин штабс-капитан! - жарко прохрипел Бузонни.
      - Что есть? - Муравьев цепко глядел на Колегова, который пил чай. Говорите ясней!
      - Сальма поймала почтовика. С гильзой...
      - Вас понял, Умберто! Быстро и осторожно достаньте содержимое. Вы поняли меня? И прочитайте, что там написано.
      - Я уже достал.
      - Так читай же, Умберто!
      Муравьев взял карандашик.
      - Учителю, точка. Цифра 25. Мост, точка. Цифра 7, точка и подпись: Мсн, прочитал антрепренер, с ужасом догадавшись, что цифра 25 означает не что иное, как завтрашний день - 25 августа.
      - Отлично, Умберто, отлично. Я посылаю к вам ординарца и поздравляю вас от имени освободительной армии.
      - Больше не выпускать? - спросил Бузонни, у которого от догадки сразу прошла головная боль.
      - Можно не выпускать, - Муравьев возбужденно откинулся в кресле. Он был счастлив. Дьявольская затея обернулась дьявольской удачей.
      - Вот видите, Петр Иванович, - медленно сказал штабс-капитан, наслаждаясь эхом победы, - одним вопросом стало меньше. Логика всегда побеждает хаос. А глупость всегда карается разумом.
      Муравьев потянулся за папироской и закончил свою фразу так:
      - Вы, по-моему, отъявленный неудачник, товарищ Учитель. Ну, посудите сами. Некий Мен приказывает вам завтра, насколько я понимаю, в 7 часов утра, вместе с вашими друзьями атаковать мост, а вы рассиживаетесь у меня в кабинете да еще чаи гоняете! Ха-ха.
      Потом штабс-капитан Муравьев поймет, что вот этого-то как раз и не стоило говорить ни в коем случае.
      Но удача многих делает глупцами.
      Колегов поставил стакан на край стола,
      Теперь он знал, что должен сделать.
      Колегов твердо поставил стакан на край стола - теперь он знал, что необходимо сделать.
      Он стал торговаться.
      - Господин штабс-капитан. В ответ на вашу полнейшую доверительность я не буду кривить душой. Вы знаете все. Почти все. Отрицать вашу победу бессмысленно, поэтому я хотел бы предложить вам соглашение. Оно основано на законах логики, которую вы, как я понял, исповедуете.
      - Вы проницательная умница, Петр Иванович. С вами было бы приятно поболтать.
      - Как вы сами понимаете, сообщить вам фамилии всех членов организации я не могу. Если я скажу вам, что просто не знающих, что таков принцип конспирации, вы мне не поверите. Но, увы, я действительно знаю лишь немногих...
      - Что вы предлагаете? - с раздражением перебил Муравьев.
      - Сегодня вечером должно состояться первое расширенное заседание штаба нашей организации. Не удивляйтесь, приказ об этом я успел передать связному еще до ареста. Сегодня соберутся все руководители пятерок и, по существу, впервые узнают друг друга окончательно.
      "Писарь ничего не сообщил об этом, - подумал Муравьев, - дешевый трюк?"
      - Дешевый трюк, Петр Иванович, - перебил он, - мне об этом ничего не известно.
      - Да, господин штабс-капитан, пока вам ничего не известно. Боюсь, что об этом вы узнаете только завтра... Но будет поздно.
      - Почему вы так уверены? - насторожился Муравьев
      - Я ведь тоже немного контрразведчик. Восемь лет подпольной работы большой срок. Понятно, что мой арест и все ваши сведения - дело рук агента, по-нашему - провокатора. Связному дана команда сообщить о срочном сборе членам ревштаба буквально за час до условного времени, и боюсь, что ваш человек не успеет связаться с вами.
      "Пожалуй, логично".
      - Только не ломайте комедий, Петр Иванович... Итак?
      - Итак, мне нужно алиби. Я сообщаю вам адрес и час явки. О моем аресте никто еще не знает, кроме вашего человека. Так?
      - Короче, Петр Иванович!
      - Вы привозите меня по нужному адресу. Дом, разумеется, будет окружен. Дадите мне открыть совещание, а затем арестуете вместе со всеми. И я, как говорится, буду чист...
      - Браво, товарищ большевик, - засмеялся Муравьев, посасывая папироску.
      - Когда у вас в руках будет весь штаб, - продолжал Колегов, - зачем вам остальные? Без головы рыба не плавает. Никто и носа не высунет завтра.
      Муравьев задумчиво покусывал карандашик.
      - Вы не ответили на мой третий вопрос, Петр Иванович?
      - Отвечаю. Никакого нашего агента в штабе Добровольческой армии нет. Я нарочно распускал эти слухи, для укрепления боевого духа товарищей.
      - Я догадывался, что это - ложь, - сказал Муравьев, - в штабе одна белая кость. Они не станут пачкаться в большевистской грязи... Больше условий нет?
      - Нет.
      - Я согласен... Адрес и час?
      - Минутку, господин штабс-капитан. Дайте честное слово дворянина, что отпустите меня сегодня же ночью. Муравьев скривился.
      - А вы, я вижу, трусоваты... Так вот. Я не даю особых честных слов большевикам. Достаточно и того, что я уже обещал. Итак, адрес и час?
      - Монастырская, дом 16. У Филиппа Дыренкова в 9 часов вечера.
      - Пароль?
      - Балтика.
      Муравьев помолчал.
      - Что ж, Петр Иванович, домик мы окружим очень надежно. Это я вам гарантирую. А чтоб не было фокусов, товарищ большевик, я пойду с вами. Муравьев насмешливо скривил губы. - Посижу с подпольщиками, послушаю товарищей, вас покараулю.
      - Со мной? - растерялся Колеров.
      - Да, с вами! - зло расхохотался Муравьев. - Как верный московский агент из штаба генерала Деникина,
      И крикнул вдруг через всю залу (хотя можно было просто громко сказать):
      - Фролов! Уведи!
      В этом истеричном вскрике проступил мгновенный испуг, с каким Муравьев внезапно ощутил возможные последствия своего решения. Сквознячок риска... Но, поймав себя на пугливом движении души, Муравьев поспешно зацепился взглядом за плотный лист голубоватой бумаги, на котором он записал десять минут назад перехваченный с дьявольской виртуозностью приказ большевиков. Ровный готический почерк, каким он спокойно записал торопливые слова итальяшки Бузонни, снова внушил штабс-капитану уверенность в себе, веру в несокрушимость личной логики и силу своего гения.
      "Глупцы умирают первыми", - подумал Алексей Петрович, обретая прежний насмешливый тон мыслей и пряча куда-то на самое дно сердца зябкую тревогу.
      Подняв телефонную трубку, он чуть снисходительно, доложил генералу Арчилову о том, что в самые ближайшие часы, а возможно ближе к вечеру, противник попытается прорвать фронт, рассчитывая к утру достигнуть Энска.
      На сей раз генерал выслушал его молча.
      На что, спрашивается, надеялся Петр Иванович Колегов, когда горбатая коляска остановилась в ночной темноте на углу Монастырской и Киевского спуска? На что можно надеяться, зная, что дом надежно окружен, что в правый карман офицерского френча Муравьев демонстративно положил браунинг, что на губах штабс-капитана пляшет уверенная злая усмешечка, а в руки Колегова прочно впились наручники? Ответ на этот вопрос знал только он сам, он гнал его в самые глухие закоулки души, чтобы ненароком не выдать свою тайну невольным движением губ или прищуром в глазах, или поворотом головы
      Фролов поковырял ключом в наручниках, Колегов потер затекшие кисти и спрыгнул вслед за Муравьевым
      - Пошел, - прошептал штабс-капитан, и коляска укатила в темноту.
      Колегов стоял на дороге. Под звездами и, после двух дней заточения в комнате без окоп, особенно остро чувствовал спасительную необъятность лунной теплой ночи. Он смотрел на юркие рыбьи блики в близкой реке, смотрел на острые языки фиолетового огня пирамидальных тополей над спящей землей, на седую зелень садов в лунном свете.
      - Еще раз учтите, товарищ предревкома, - любезно сверкнул браунингом Муравьев, - без глупостей. Дом надежно окружен... - Зыков!
      - Да, ваше благородие, - глухо прохрипел из ночи первый голос.
      - Боровицкий...
      - Здесь, - шепнул из палисадника второй голос.
      - Вот видите, - дернулся Муравьев, - вас я пристрелю с огромным удовольствием.
      Штабс-капитан потаенно нервничал.
      Правда, еще днем он лично съездил сюда, на Монастырскую, тщательно осмотрел местность. Дом стоял крайним на пологом спуске к реке. Картофельное поле и огород на задах хорошо просматривались из отдельно стоящего строения - баньки, как выяснилось, в данный момент бесхозной. Сарай и запущенный сад, при* мыкавший вплотную к невысокой монастырской стене (в монастырских кельях сейчас размещался военный госпиталь), позволяли окружить объект вечером незаметно и со всех четырех сторон. Муравьев начертил план местности. Большим квадратом обозначил монастырь, маленьким - дом подпольщиков. Над квадратом монастыря обозначил условный флажок с медицинским крестом (госпиталь). Аккуратными крестиками наметил расположение рядовых в засаде. Соединил черные крестики твердой карандашной линией, и на схеме получилась этакая идеально правильная петля, почти затянутая вокруг дома. Петля с хвостиком от баньки (здесь был установлен пулемет "Гочкис") была похожа на цифру 6, и Муравьев сравнил ее в уме с химической ретортой. Это успокаивало Дом, ставший просто квадратиком; река, превратившаяся в волнистую линию; люди в виде отдельно торчащих крестиков - словом, план внушал Муравьеву уверенность в безусловный успех операции, где исключались разные безобразные случайности. И все же настроение у штабс-капитана было препаршивое. Еще днем он несколько раз ловил себя на мысли, что раскаивается в скоропалительном решении лично явиться на заседание штаба. Волна восторга от удачной охоты гарпии прошла. Но чем яснее Алексей Петрович понимал, что риск слишком очевиден, тем злее гнал от себя приступ желания переиграть назад. Дать повод про клятому большевику поймать штабс-капитана контрразведки на трусости!.. Сама тень этой мысли была невыносима Алексею Петровичу. Сегодня, благословленный судьбой, он как никогда верил в свой фатум, в перст судьбы, указующей на чело счастливца.
      И все же он нервничал.
      - Вас я пристрелю с огромным удовольствием, - повторил Муравьев. Он медлил прятать браунинг, одновременно сопротивляясь желанию пристрелить свидетеля тех своих сгоряча вырвавшихся слов и предвкушая то смутное наслаждение от презрительной милости, с какой он отпустит Учителя на все четыре стороны после успешной операции. Отпуская (вот оно слово дворянина!) обмаравшегося большевика на свободу, штабс-капитан делал из грозного предревкома пустышку, пустяк, который уже никоим образом не отразится на неминуемой победе сил вековечной устойчивости и порядка над красным хаосом.
      И все же Муравьев медлил прятать браунинг ("палец на курок и...") и с раздражением смотрел, как вульгарно лоснится полоса ночной реки, как нагло висит в небе луна, как что-то неприятное посвистывает в траве, перемигивается в кустах, хлюпает в воде, прячется в тенях. Штабс-капитану не нравилось это вечное жадное чавканье жизни, и только в нёбе глаз успокаивался, легко читая очертания вечных созвездий: Стрелец... Лира... Весы...
      - Идем.
      Муравьев толкнул калитку.
      На окне, выходящем во Двор, горела спокойным огнем керосиновая лампа в зеленом абажуре. Условный знак, говорящий о том, что дом ждет поздних гостей.
      Штабс-капитан, переодетый в солдатскую шинель, шел за Колеговым и даже принялся насвистывать про себя какую-то полузабытую глупую песенку из репертуара Плевицкой. Он взял себя в руки.
      Миновав калитку и оказавшись внутри петли (похожей на химическую реторту в виде шестерки), Алексей Петрович испытал внезапное облегчение. Здесь, на тропинке к крыльцу, среди крестиков рядовых, под охраной чисел, он был действительно спокоен, он еще не знал, что ту малую чашу порядка, отпущенную ему па роду судьбой, он уже испил до конца, до самой последней капельки, и что за калиткой осталась навсегда его прежняя жизнь, например, его географическая карта, которую он по ошибке считал Россией, его городок в табакерке с милыми сердцу игрушками в виде, например, эластичных подтяжек фирмы "Окрон" (адрес: Москва, Театральный проезд, 5/0) или греческого крема "Танаис" (настоящий, крепкий, уничтожает упорные недостатки кожи: угри, веснушки, желтые пятна и прыщи), или еще одна игрушка - гигиенический мундштук "Антиникотин", который по способу немецкого профессора Гейнц-Гернака поглощает 92,3% никотина (25 папирос, выкуренных с мундштуком, приносят меньше вреда, чем 3 папиросы, выкуренные без этого мундштука). Так вот эта вычисленная с помощью логики, цифровых данных, процентов и параграфов топографическая Россия имени штабс-капитана А. П. Муравьева с горами из папье-маше и населенными пунктами в виде кружочков, весь этот городок в табакерке на второй полке кабинетного сейфа рядом с классическим трудом профессора Августа Фореля "Половой вопрос" (краткое оглавление: происхождение живых существ; беременность; половое стремление; сексуальная любовь; исторические формы половой жизни; идеал брака будущего), - вся эта жизнь карманного формата отныне раз и навсегда осталась позади. А сам Муравьев, не замечая того, сначала по колено, затем по пояс, по грудь, по горло и, наконец, с головой вошел в темную и великую реку Времени. Даже не вошел, а был с бесшумным всхлипом проглочен заживо.
      Он еще шел, насвистывая про себя, шел, поигрывая в кармане браунингом, нервно наслаждаясь тем, что все идет по заранее продуманному плану, - а жизнь уже смеялась над ним, уже вдребезги была разбита его стеклянная реторта, и время остановилось, уже не подчиняясь барабаньему тиканию его луковицы во внутреннем кармашке (знаменитая фирма "Цейс" гарантирует точность!), время одновременно и остановилось и потекло куда-то вспять, подчиняясь притяжению луны и тонюсенькому дуновению от крылышек летящего комара.
      Штабс-капитан Муравьев шел к крыльцу, покручивая в кармане барабан с семью пулями (на именном браунинге надпись: Алексашке, другу юности, князь Львов-Трубецкой), и не слышал хруста стекла под ногами в траве и не знал, что, говоря его же словами, попал в лапы хаоса, и теперь вся его стратегия и тактика зависят от таких смехотворных пустяков, как шляпка гвоздя, вылезшего на добрую четверть вершка из ножки расшатанного стола, от спящего на насесте черного петуха с золотым хвостом, от зеленых водянистых стеблей герани в горшке на окне и от ее ядовито-алых цветов; даже от жабы на дне пустой бочки у крыльца и то зависит теперь ваша жизнь, Алексей Петрович! А еще есть светлячок, который устало бредет по холмам лопухов вдоль обочины, освещая путь в кромешной ночи теплым огоньком зеленого брюшка...
      Скрипнула дверь, и на крыльцо вышел хозяин.
      - Кто? - спросил он.
      - Балтика.
      - Товарищ Учитель, проходите.
      Дыренков крепко пожал руку Колегову и пристально глянул из-за его плеча на Муравьева.
      Проходя через сени, Колегов метнул осторожный взгляд на низкую боковую дверь, запертую на массивный медный крючок. Эта дверь вела в крытый дворик, где и торчал сруб колодца... Расстояние от двери до колодца можно было преодолеть в два прыжка.
      В задней большой комнате, выходящей, окнами на огороды, за длинным столом с двумя керосиновыми лампами сидел нахохлившийся, измученный язвой Фельдман.
      "Здравствуй, милый мой Яшка. Если б ты знал, откуда пришел я, здравствуй".
      Правила конспирации требовали шепота и малых слов. Колегов поздоровался с Фельдманом и коротко представил своего спутника, Фельдман не обратил на него особого внимания.
      - Что-то душно, - негромко сказал Колегов и спокойно распахнул оконные створки в ночь. Муравьев резко повернулся, поймал удивленный взгляд Фельдмана; Колегов уже сидел па стуле и доставал с озабоченным видом какие-то бумажки.
      "Без глупостей!"
      Штабс-капитан прошел вдоль дощатого стола в угол и сел на табурет, прислонившись к стене. Отсюда хорошо просматривалась вся комната, да и сзади к Муравьеву подойти было невозможно. Кроме того, он чувствовал легкий озноб, проходя мимо окна, на которое сейчас нацелен "Гочкис".
      Вытянув ноги, Муравьев поближе к себе пододвинул лампу. "В случае чего под стол", и цепко посмотрел на Колегова, предупреждая взглядом попытку написать что-нибудь на клочке бумаги.
      Их глаза встретились.
      Словно невзначай, Муравьев прошел рукой вдоль расстегнутой шинели в карман, встретил пальцами успокаивающий холодок рукоятки, и вот здесь-то край правого рукава и скользнул первый раз по шляпке гвоздя, вылезшего на добрую четверть вершка из ножки расшатанного стола. Шляпка гвоздя, если на нее близко посмотреть, - это круглый островок, весь покрытый четырехгранными крутыми горками. Когда край рукава коснулся шляпки гвоздя, за вершины крохотных гор зацепились толстые серые нити.
      Шляпка торчащего гвоздя похожа сбоку на букву Т.
      Муравьев небрежно бросил на центр стола портсигар с инкрустацией царского герба (тоже одна из любимых игрушек) - курите. Он мысленно проаплодировал даже этой маленькой хитрости, выгадывая те доли секунды, которые понадобятся большевикам, чтобы побросать папироски, прежде чем схватиться за оружие. Он по-прежнему не чувствовал, что секунда уже давным-давно превратилась в саму звездную вечность, и Стрелок, тревожно прядая ушами, тихо вошел в теплую черную воду и, всхрапывая, поплыл к противоположному берегу, распугивая сонных рыб. Оцепенелая река походила на старое трюмо, в котором отразилась потрескавшаяся луна и странное белое облако, похожее на нос. Муравьев закурил от лампы, а спящий на насесте в сарае черный петух с золотым хвостом вздрогнул, услышав крадущиеся шаги рядового Зыкова, и, проснувшись, распахнул круглый кошачий глаз и перекинул слева направо мясистый гребень. Вестовой Муравьева Фролов на свой страх и риск, несмотря на категорический запрет штабс-капитана, подогнал горбатую коляску назад, поближе к воротам. Увидев ее, Писарь насторожился и, вернувшись назад, долго стоял в полумраке палисадника, в конце улицы, слушая тишину августовской ночи, плеск воды, стрекот цикад. Только когда мимо него быстро прошли Чертков с Городецким и зашли в дом, - скрипнула калитка, затем крыльцо, хлопнула дверь, - только тогда Писарь решился зайти во двор.
      Его мучали дурные предчувствия, и у крыльца он споткнулся, задев каблуком сапога пустую дождевую бочку, где в луже зеленой ряски проснулась старая жаба, и по ее морде пробежала желтая трещинка рта, Жаба была готова расквакаться.
      Еще один курок был взведен.
      - Это наш гость, - представил Колегов тем временем Муравьева вошедшему Городецкому с Чертковым. Они вздрогнули, увидев человека в офицерском френче без погон, - ...офицер-подпольщик из штаба Деникина.
      - Гаранин, - в очередной раз представился штабс-капитан и кисло усмехнулся. Ему стала надоедать вся эта пошлая оперетка с переодеванием. Он достал из кармана круглые часы-луковицу, нажал на кнопку, пружинка заставила крышку отскочить и показать циферблат, 10 часов вечера - до ареста оставалось от силы десять-двенадцать минут.
      - Вы случайно не родственник нашего Муравьева? - осторожно поинтересовался Чертков. - Лицом больно похожи.
      - Я его дядя, - осклабился Муравьев и чуть не засмеялся.
      Последним в комнату вошел Писарь.
      Колегову нужно было во что бы то ни стало перехватить инициативу, и он поспешно сказал Лобову:
      - Садись, Василий; на мое место. А я поближе к лампе.
      И нарочито шумно с деланной неуклюжестью стал пересаживаться.
      Увидев в комнате арестованного еще позавчера Колегова и штабс-капитана Муравьева, Писарь на миг опешил. Не глядя на него, Колегов тем временем с бьющимся сердцем подкручивал фитиль в лампе. Чертков заметил, что лицо Лобова дернулось, и насторожился.
      "Садись и молчи!" - приказал Муравьев злым стремительным взглядом, который перехватил Фельдман, и тоже почувствовал неясную тревогу.
      Писарь машинально сел на место предревкома, и только тут его прошиб холодный пот. "Теперь тебе только одна дорога - в окно, на штыки", - подумал зло Колегов и, почувствовав внезапную гнетущую тишину за столом, торопливо открыл заседание.
      - Товарищи, - сказал он, - сегодня впервые наш революционный штаб борьбы за освобождение рабочих и крестьян от рабства капитала собрался в полном составе.
      Муравьев поморщился и одновременно удивился эффекту, который произвел на него неожиданно высокий строй слов предревкома. Казалось, большевик говорит на каком-то новом русском языке.
      - И я рад сообщить вам, - продолжал Колегов, - что Красная Армия продолжает успешно наступать... До сегодняшнего дня не все из вас были знакомы друг с другом, поэтому прежде всего я представлю каждого по партийным кличкам... Товарищ Зеленый - начальник боевой дружины...
      Фельдман кивнул головой и еще раз пристально посмотрел в сторону Муравьева. Он чувствовал нарастающую неприязнь к этому насмешливому лицу, к холеным пальцам, которые барабанили по столу. Дыренков услышал донесшийся из окна хруст картофельной ботвы в огороде. Писарь, стараясь успокоиться, взял из знакомого муравьевского портсигара знакомую длинную французскую папироску "Ами". Стрелок, почувствовав ногами дно, стал медленно выходить на песчаный плес, - серебряное, изваяние лунного ипподрома, - встряхнул сырой гривой и тихо пошел через картофельные грядки туда, куда его гнала неясная печальная сила, - к светлому окну в стене темного дома, где на подоконнике стоял ослепительно прекрасный куст зеленой герани с манящими алыми цветами. Муравьев вновь скользнул рукой в карман, тронул пальцами успокаивающий холодок рукоятки и вновь зацепил рукавом шляпку гвоздя. Зацепил, но опять не почувствовал, как сбегаются к нему мурашки случайностей. Жаба закрыла глаза и уютно пошевелилась в бархатной ряске. Рядовой Зыков присел у сарая и, привалившись к стене, вскинул к плечу трехлинейку, взяв под прицел крыльцо. Петух, услышав человека, покрепче вцепился в насест, готовый вот-вот заорать, хлопая крыльями. Светлячок перевалил вершину лопуха и стал спускаться в тихую зеленую долину листа с рваной дырой посредине, а подпрапорщик Задремайло, увидев белого коня, идущего мимо баньки, в окне которой стоял "Гочкис" и сидел пулеметчик Глушков, сначала испугался призрака, затем хотел было шугануть конягу матерным словом, но сдержался сигнала к атаке еще не было, - пропустил Стрелка беспрепятственно к дому и только тут с ужасом заметил, что глупая лошадь идет прямиком к распахнутому окну и тянется губами к цветку герани.
      - Сегодня особый день, товарищи, - сказал Колегов, остро-остро предчувствуя выстрел, - получен приказ: утром мы должны поддержать штурм города. Задача - захватить мост...
      Муравьев удивленно поднял брови.
      "Они должны знать, - думал Колегов, - не может быть, чтоб ни один не пробился... Я прикрою отход".
      - Ближе к делу, товарищ Учитель, - властно бросил из угла Муравьев.
      - Я вас понял... ваше благородие, - как бы согласился Колегов, резко меняя тон своих слов, - прежде всего, товарищи, мы должны вынести смертный приговор предателю революции, провокатору Василию Лобову!
      И с распахнувшейся ненавистью он взглянул в глаза Писаря.
      ...Как неявен всегда ток времени, несущий нас, но попробуй вернуться к самому себе хоть на одну минуточку назад. Как покойно течение горящей свечи, но попробуй запрудить пламя ладонью. Минута канет в кромешность, ладонь закипит в огне... "А, а", - гневно хрипит штабс-капитан, понимая, что его хотят провести, привставая из-за стола и пытаясь выдернуть из кармана браунинг, но проклятый рукав намертво зацепился за что-то, кажется за гвоздь, и, катастрофически опаздывая, Муравьев не столько тащит упирающийся браунинг, сколько выдирает из ножки стола кривой, словно живой гвоздь. Лобов вскакивает со стула, его вмиг расквасившееся лицо дрожит, как студень после тычка вилкой. "Сам предатель, - визжит он, набирает грудь воздуха и с истерикой: - Товарищи! - Тычет пальцем в угол, где корчится штабс-капитан, выдирая рукав. - Эта гнида - начальник контрразведки!" Колегов хватает обеими руками стол и переворачивает вместе с лампами, портсигаром и чернильницей. Лобов бросается к окну и, сталкивая горшок с геранью, видит в темноте огромный белый череп, который пучит на него живые глаза и распахивает пасть. Лампы срываются вниз, летят на пол, крошатся вдребезги стеклянные колбы, плещут на половик кипящим пламенем. Городецкий, стоя у стены, целится в штабс-капитана. Штабс-капитан видит пляшущее дуло и, наконец выдрав браунинг, наугад тычет в голову Городецкого и первым нажимает спусковой крючок. Пружина освобождает боек, который ударяет по капсулю патрона и взрывает черный столбик спрессованного пороха. Чертков единственной страшной рукой тянется к руке штабс-капитана, а Колегов кричит: "Товарищи..." Пугаясь ужасного видения за окном, Лобов поворачивается к двери, в которой стоит Дыренков, и они одновременно стреляют друг в друга оба мимо. Свинцовая раскаленная пуля вылетает из дула муравьевского браунинга и летит сначала над головой пригнувшегося для прыжка Колегова, затем мимо плеча Дыренкова, приближаясь к искаженному судорогой лицу Городецкого, который видит, как его пуля, промазав, крошит чрево стенных ходиков. Испуганный безумным лицом человека в окне и видя, как падает на него горшок с геранью, Стрелок начинает пятиться назад. "...Всем уходить к колодцу! - хрипит Колегов, - Дыренков, уводи всех, я прикрою!" Чертков тем временем тянет руку с браунингом к себе, а Колегов, достигнув в прыжке груди штабс-капитана, ломая ногти, вонзается в портупею.
      Пуля пробивает лоб Городецкого. Услышав выстрелы, подпрапорщик Задремайло командует пулеметчику Глушкову открыть огонь. Стрелок бежит от дома прямо к баньке, где в окне сверкает что-то железное, ужасное, Писарь выбегает в сенцы и, присев у порога, тихо начинает открывать дверь. Рядовой Зыков не видит в темноте, что дверь медленно приоткрывается, но скрип слышит чуткая жаба, ее переполняет испуг, и она оглушительно квакает. Жабий бульк, усиленный гулким жерлом бочки, вылетает в ночь, как пушечное ядро. Зыков спускает курок, почти не целясь, в неясную тень на крыльце. Пока деревенский пастух, а ныне пулеметчик вспомогательной роты 36-го пехотного полка Глушков не может заставить себя открыть пулеметный огонь из "Гочкиса" по скачущей от дома лошади, Чертков, захватив своей страшной левой рукой именной браунинг, посылает пулю в грудь штабс-капитана ("Алексашке, другу юности"...). Черное пламя затопляет глаза Алексея Петровича, и он валится на пол. Убитый наповал, Писарь рушится с крыльца головой вниз. Темная земля в куриных перьях приближается к его мертвым глазам. Он рушится в бурьян, в птичий помет. Петух наконец-то начинает орать на насесте, и над ночной округой дыбом встает птичий вопль. Дыренков сбрасывает с двери медный крючок, - до колодца два прыжка, За ним Фельдман, Чертков и последним - Колегов. "Товарищи... - Колегов страшен, - здесь выход к реке..." Первым начинает спускаться в сруб, держась за мокрые скобы в стене, Дыренков. "Я прикрою!" Колегов тянется к браунингу в левой руке Черткова. Чертков кричит: "Нет!"
      И здесь оживает "Гочкис", извергая на дом смертоносный ливень. Под градом свинца лопаются стекла. Смерть вслепую шарит в горящей комнате. А вокруг вопит, орет и хохочет ошалевшая стихия. Она трубит по-петушиному, квакает в пустой бочке, корчится на полу от смеха горящей керосиновой лужей.
      Колегов захлопывает над собой деревянную крышку колодца и начинает спускаться по скобам вниз, туда, куда звонкими шлепками падают капли. Внизу, у самой воды, кромешная темнота разрывается слабым желтым свечением. Чьи-то руки ловят его и увлекают в боковой ход. Это Дыренков. Сдернув с крючка фонарь (это его тусклый свет), Дыренков, согнувшись, бежит в темноту. Потайной монастырский лаз облицован камнем, и каждый шаг отдается в голове гулким эхом преисподней. Сердце Колегова обливается кровью от стыда, что сам вдруг несправедливо уцелел...
      Стоя в густой траве над речным обрывом, Стрелок тяжело дышит сырыми боками. Он ежится от теплой струйки крови вдоль шеи.
      - Ваше благородие!
      Алексей Петрович с трудом разлепил глаза. Он лежал а лопухах у обочины, и Фролов лил на него воду из фляжки.
      Сегодня он действительно мог благодарить судьбу за то, что в него стрелял левша, за то, что пуля прошла под мышкой, за то, что его, упавшего в обморок (словно курсистка!..), вытащили из самого пекла.
      - Фролов! - заорал штабс-капитан, приходя в себя. - В колодец ушли сволочи! Зыков! Задремайло!
      Он встал на колени и понял, поздно. Дом пылал огромным факелом, косматым жгучим петушиным гребнем. В бессильной ярости Алексей Петрович уткнулся сырым лицом и лопухи, скрипя зубами и мыча от страшной судороги, стянувшей челюсти, бессмысленно видя, как по долинам, среди зеленых холмов лопуха, неторопливо ползет по своим неотложным делам яркая зеленая капелька светлячок, - освещая бесконечный путь в кромешной ночи уютным светом солнечного брюшка... Да, ловушка захлопнулась, но в нее попал он сам, давний любимец фортуны Алексей Петрович Муравьев. Внезапный страх заставил его встать. Он стоял шатаясь, а душа его, словно пугливый зверек, металась в западне. Западней была вся эта ночь, все эти тени и шорохи, весь этот город, затаивший недоброе. Даже Млечный Путь вдруг показался ему паутиной силков...
      В номере Умберто Бузонни все было перевернуто вверх дном. Итальянское семейство собиралось в очередной побег. Нюх прожженного дельца, плюс проклятая записочка из гильзы насчет завтрашнего дня дали ясно понять Умберто, что нужно немедленно уносить ноги еще дальше на юг, в Ростов, а оттуда в Новороссийск и морем в Константинополь, в Геную. Паола запихивала в чемодан белье, Бьянка и Чезаре отчаянно ругались. Ринальто и Марчелло вытаскивали с балкона вонючую клетку с гарпией.
      - Быстро, быстро, - суетился Бузонни.
      Около двенадцати ночи должен был подойти извозчик, который, взяв в уплату лошадь с подводой, согласился довести поближе к Ростову.
      Выйдя в коридор, Умберто спустился на второй этаж и как час, и полчаса тому назад подошел к номеру 21. На этот раз он заметил полоску света из приоткрытой двери.
      Ах, Умберто, Умберто... Не стоило ему стучать в столь поздний час в номер штабс-капитана Алексея Петровича Муравьева. Но откуда ему было знать о провале столь блестяще задуманной операции, о содранной с виска коже, о той оглушительной порции ругани, которую только что получил Муравьев в кабинете генерала Арчилова, и наконец откуда было знать Бузонни о том черном хаосе, в который вдруг погрузилась душа штабс-капитана, любителя логики и геометрии.
      Умберто вкрадчиво постучал.
      - Войдите.
      Муравьев сидел в галифе, вправленных в пыльные сапоги, в подтяжках крест-накрест на голом теле за круглым ломберным столиком и безуспешно пытался разложить пасьянс. Лицо его было густо намазано кремом "Танаис" (устраняет упорные недостатки кожи). Раскрытая баночка стояла среди карт. Штабс-капитан был мертвецки пьян, но в его прозрачных глазах стояла холодная трезвость. Эти спокойные глаза и обманули Бузонни
      - Господин Муравьев, извините за столь поздний визит, но наша семья сейчас уезжает Паола и девочка хотят домой. А я устал спорить с ними.
      Штабс-капитан медленно всплывал из мрака взбаламученной души в номер, к самому себе, к картам, к голосу антрепренера. Он наконец-то думал о том, что все, что разразилось сегодня, не случайность, а сама жизнь, которая, видимо, не терпит строевых упражнений Алексея Петровича, что его несчастная Россия, которую он в общем-то никогда не любил, как небо от земли, далека от схем, планов и дислокаций, на которых еще утром было так легко наносить стрелы ударов, линии обороны, крестики рядовых, что в России для него, для таких, как он, ловцов осталось только вчера, а завтра уже не будет. Подведя мысленную черту, штабс-капитан с недоумением стал смотреть на Умберто, чувствуя, как в его душе поднимается мутная ненависть к этому засаленному, плешивому итальянцу с короткими волосатыми пальцами, на которых все еще виднелись оттиски давно снятых колец.
      Затрещал телефон.
      Муравьев молча поднял трубку. Дежурный телефонист сообщил, что его вызывает станция Черная.
      - Алексей, - донесся отчетливый голос Николя. (Отличную связь все же наладили союзники)
      - Алексей, слышишь меня? - кричал Николя. - Станция окружена. Слышишь стреляют? А я пьян! Убили Сашку Монкина, он лежит в коридоре, а я пьян. Алексей, ты чего молчишь? Слышишь? Сашка лежит в коридоре пузом вверх, с него уже сапоги сперли и портупею, а я напился Может, застрелиться? Ей-богу! Станция горит, в штабе темно, я один, и мне на все наплевать...
      Муравьев молчал.
      - Алексей, чего ты молчишь? Опять надулся? Так у меня еще осталось за наше здоровье. Хочешь, я спою на прощанье твою любимую?..
      И Николя, как всегда безбожно фальшивя, запел непристойные гимназические куплеты про девчонку из Мулен де ля Галетт.
      Муравьев, не дослушав, положил трубку на рычаги, подумал о том, что Николя действительно может пустить пулю в лоб, и снова уставился на Умберто.
      - Господин штабс-капитан, - вежливо продолжил тот, - вы обещали мне вознаграждение за содействие освободительной армии. Вы уж простите - денег я не возьму...
      Бузонни замялся с деланной скромностью.
      - Здесь, в гостинице, я приметил в банкетном зале чайный сервиз на 12 персон. У меня большая семья, Я разорен...
      Штабс-капитан стал медленно подниматься, и только тут Умберто заметил револьверную кобуру, болтающуюся вдоль правой ноги. И ему сразу стало страшно.
      - Сволочь, - четко, как по слогам, сказал Муравьев, протягивая к нему руки, - чай хочешь пить!
      Он взял Умберто за грудки и, разорвав рубашку, бурля от ненависти, задыхаясь от внезапной жалости к себе, чуть не плача, матерясь, потащил его к двери, пиная сапогами и раздирая итальянцу лицо руками.
      - Скотина! Любимец публики! Сингапур! Нагасаки! Умберто Бузонни! приговаривал штабс-капитан слова из той афишки, которую он просматривал как цензор. - Турне по земному шару... Подлец!
      В коридоре он прижал багрового итальянца к стене.
      Спускавшие по лестнице клетку с гарпией Ринальто и Марчелло бросились на помощь.
      - Ни с места! - заорал пьяно и плаксиво Муравьев, вынимая из кобуры непривычный, тяжелый маузер вестового. Лицо его сияло кремом "Танаис".
      Бузонни пытался втиснуться в стену. Ринальто и Марчелло остановились. И тут Алексей Петрович увидел чей-то насмешливый взгляд. Чьи-то презрительные глаза, полные брезгливой издевки. "Ну что, братец, - как бы говорили они, вот и ты записался в глупцы..." Алексей Петрович пьяно улыбнулся, оглянулся на перепуганного Умберто, зачем-то погрозил ему пальцем, затем приложил палец к губам.
      - Т-сс...
      На цыпочках, с дурашливо выпученными глазами, подкрался к клетке и, сунув дуло сквозь мелкую сетку, с облегчением дважды выстрелил в проклятую птицу.
      Старая дева приняла смерть молча, покатилась в угол, корчась от боли, суча голыми руками, пытаясь выклевать пули из сердца.
      ... Муравьев очнулся только под утро. Он лежал на смятой постели, как был в галифе, не сняв сапог, и слышал гул канонады, доносившийся со стороны железнодорожного моста.
      Белые, предупрежденные контрразведкой об ударе красных частей, встретили кавдивизию во всеоружии. В тот день коннице так и не удалось пробиться к городу и подпольщики, захватившие на бронепоезде железнодорожный мост (им пришлось выступить намного раньше намеченного часа), погибли все до одного во главе с Учителем.
      Под Энск были переброшены резервные части деникинцев, и только на третий день, дождавшись подкрепления, красная конница успешно закончила штурм.
      В тот же день на городской площади у оперного театра были торжественно выстроены красноармейцы, и товарищ Мендельсон прокричал с балкона хриплым голосом строки приказа по войскам 10-й армии Южного фронта.
      Вот он, этот приказ. Приказ, написанный новым языком революции, которому училась Советская Россия:
      "Объявляю нижеследующий героический подвиг подпольщиков-большевиков и пролетариев города!
      Получив приказание поддержать натиск красной кавдивизии имени Коммунистического Интернационала, большевики и рабочие паровозоремонтного депо захватили в ночь на 25 августа бронепоезд "Царицын" и доблестно и самоотверженно выполнили свою задачу, оставшись без нашей поддержки и будучи окружены многочисленным врагом!
      В продолжение всего дня, вплоть до глубокой ночи, мы в бессильном порыве помочь нашим товарищам слышали сильную орудийную и пулеметную стрельбу на подходах к мосту. Пробиваясь на помощь сквозь белогвардейские цепи, мы понимали, что жив еще бунтарский дух героев и не сломлено их яростно-храброе сопротивление. Даже враги были ошеломлены железной волей революционеров
      Поняв, что их бой обречен на поражение, оставшиеся в живых взорвали один броневой вагон и перешли на другую платформу.
      Оставшись лицом к лицу с разъяренным врагом без помощи и даже без малейшей надежды на нее, отважные смельчаки продолжали нести свой долг и свою жизнь на алтарь Красной Советской России.
      По последним сообщениям, около трех часов ночи двадцать шестого августа в указанном районе все еще была слышна умирающая пулеметная стрельба, последняя весть о том, что революционер-пролетарий не сдается до тех пор, пока не прольет свою кровь до последней капли на поле битвы Правды с кривдой!
      Вечная память павшим в неравном бою! Слава героям борьбы за великую идею освобождения людей!"
      Штабс-капитан Алексей Петрович Муравьев был убит зимой в Ростове-на-Дону бандитами, как раз в тот момент, когда он, проверяя посты вокруг помещения государственного банка, говорил начальнику караула прапорщику Вахонину свою любимую фразу о том, что Россию погубят глупость и... договорить он не успел.
      Это случилось в декабре, за две недели до взятая города частями Красной Армии. Среди красных конников, въехавших в Ростов, был боец-татарин Абдулла, который красовался на лихом рысаке Стрелке. Только звали теперь Стрелка Искандер, что в переводе значит "Непобедимый". Под этим именем конь и закончил свои дни осенью 1928 года в деннике орловского конзавода имени товарища Буденного.
      Деникин бежал за границу три месяца спустя после смерти Муравьева - уже из Крыма. А вот семейству Бузонни удалось это сделать намного раньше, еще в сентябре 1919 года.
      Разместив с грехом пополам свою семью в тесной каютке третьего класса, Умберто стоял на палубе забитого беженцами парохода "Редедя - князь Косожский" и, предчувствуя мучительную качку, смотрел на удаляющиеся берега под пасмурным небом. Он сентиментально прощался с Россией, где столько лет делал полные сборы, где были такие очереди зевак, желающих поглазеть на "вестницу смерти" и "египетских карликов-близнецов". Кутаясь от прохладного морского бриза в плед, наброшенный на плечи, Бузонни понимал, что время изменилось бесповоротно, что Россия невежд канула в вечность, что антрепризе для простофиль пришел конец.
      И чутье не подводило опытного антрепренера, "любимца русской публики с 1908 по 1917 г.", хотя он и не мог знать о том, что несколькими днями раньше, в конце августа 1919 года в Москве председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ульянов (Ленин) подписал декрет о национализации театров и зрелищ.