Я всегда считал, что дверь в конце коридора на третьем этаже Правильной школы закрыта наглухо. Я был очень удивлен, когда увидел, что отстающий ученик шестой ступени – под номером двенадцать – потянул ручку на себя и массивная дверь легко открылась: ученик вышел на балкон первым, я – вторым. Негодные ржавые перильца обрамляли косую площадку. Несколько прутьев отсутствовали, и моему воспитаннику ничего не стоило полететь с дрянного козырька вниз головой на цементный мусорный дворик, недаром дверь была задраена по высочайшему распоряжению самого Директора. И все же замок был взломан, и мы очутились на кривом выступе. Я ждал объяснений. Ученик взглянул на меня и метнул тревожный взгляд в сторону. Это был очень быстрый взгляд, и все-таки я заметил, куда он взглянул – на окно публичного туалета на четвертом этаже. Оттуда, расплющив нос о стекло, на нас глядел младший воспитанник в форме первой ступени. Но ведь в школе шли занятия! Только увидев, что наставник обратил внимание на столь дерзкое поведение, он поспешно отпрянул от окна и исчез. Но я отлично запомнил сообщника.
      – Это здесь, наставник, – сказал двенадцатый.
      Он смело шагнул к пожарной лесенке, которая спускалась с балкона во дворик, и одним махом слетел вниз – только железо жалобно скрипнуло. Я осторожно поставил чистую туфлю на первую ступеньку и, пачкая перчатки в ржавчине, спустился, держась за перильца, на землю. Двенадцатый молчал. Он послушно ждал меня – классного наставника высших полномочий, – но стоял не по стойке «смирно», а весьма вольным образом, и вдобавок тревожно вертел головой.
      Я никогда не был здесь.
      Это был несколько необычный задний дворик. Несмотря на мусор и хлам, здесь было слишком пусто и даже просторно. При чудовищной городской тесноте эта пауза между школьной стеной и глухим брандмауэром противоположного здания настораживала… пугающая не городская тишина, клок настоящей земли под ногами, земли, не покрытой бетоном. Редкие холмики шлака, груда радиаторов отопления и прочий хлам. Тут же языки зеленой травы сквозь космы колючей проволоки. Прямо у моих ног валялся облезлый глобус, на котором еще можно было разглядеть материки Целла и Биркгейм.
      – Это здесь?– спросил я, медленно подыскивая слова для столь необычного и вне правил общения Наставника с учеником.
      Двенадцатый облизнул губы.
      – Вон там. Сейчас. Мы совсем рядом, – прошептал он и ткнул пальцем в сторону свалки.
      Говорить шепотом при наставниках было запрещено, но я не успел сделать замечания: над холмами мусора, прямо в воздухе, висела красная стрела. Я видел, как она появилась, и даже почувствовал страх, но взял себя в руки и принялся рассматривать стрелу, ничем не выдавая своих чувств. Стрела не была ни подвешена, ни закреплена на опоре, ее фактура не напоминала ни один материал, она была просто нарисована в воздухе жирным мягким грифелем ярко-красного цвета, даже небрежно нарисована, словно в воздухе можно писать, как на учебной доске.
      – Что это?
      – Тс…
      Двенадцатый прижал палец к губам. Недопустимый жест!
      Нарушая все правила поведения, я в присутствии ученика сделал шаг навстречу проклятой стреле и, подпрыгнув, попытался схватить ее правой рукой. Пальцы прошли сквозь горячий воздух. Сзади раздался смешок.
      Тут, словно очнувшись от моего прикосновения, стрела потеряла цвет и растеклась перед нами зыбким стеклянистым экраном в два человеческих роста. Я увидел на его мерцающей поверхности свое неясное отражение – огромное растерянное лицо, выпученные глаза, торчащие из голого черепа уши. Поверхность экрана была выпуклой, как линза. Пробежала слабая вспышка. Экран на миг погас и тут же ярко вспыхнул, озарив нас слепым голубым светом.
      Я невольно оглянулся на окно публичного туалета на четвертом этаже и успел увидеть, как нечто черное задернуло или закрыло окно, теперь никто из посторонних не мог нас увидеть. Я не успел даже испугаться.
      – Ух ты!– воскликнул ученик, словно забыл о моем присутствии и о том, что решалась его судьба.
      Экран отбежал вглубь, и перед нами открылся подрагивающий туннель объемной картинки. Там, в глубине, стал виден берег моря, волны, набегающие на песок, странные цветные деревья вдоль кромки прибоя, горы на горизонте. Кажется, там наступал вечер и по золотистому небу пробегали синеватые отливы. Там был ветер, он перебирал мясистые листья, и его шум был явственно слышен здесь. Причем картинка была настолько нежной, что сквозь нее было видно брандмауэр в зеленых пятнах. «Это только трехмерный экран, экран, и больше ничего»,– сказал я сам себе.
      – Здравствуй, Вруша, – сказал мужской голос.
      Я оглянулся – никого.
      – Не бойся, здесь ничего страшного нет. Такое же море есть и на твоей планете.
      – А я и не боюсь, – ответил двенадцатый.
      – Вот и хорошо.
      Голос жил не вокруг, а как бы во мне, он доносился из тела, пронизывал до костей, словно холодные пузырьки в газированной воде. И мне стало жутко.
      – Сейчас ты увидишь целаканта,– сказал голос,– ты его уже видел в учебнике жизни. Помнишь, ты еще подрисовал ему усы.
      – Помню.– Воспитанник как-то странно осклабился; потом я понял, что он улыбался. Это была улыбка!
      – Прекратить!– крикнул я во весь рот и нарушил тем самым свое же обещание.
      Мальчик сжался, как от удара.
      Но голос не слышал моего вопля. Он назойливо шевелился внутри рук, живота, черепа, говорил тихие ужасные слова.
      – … целакант слишком долго жив, мой мальчик, все кистеперые вымерли миллионы лет тому назад, а он спокойно плавает наперекор времени. Меня это настораживает. Посмотри на него внимательно, нет ли в нем тайной угрозы человеку? Оставить его жить или помешать столь странному присутствию?
      – Хорошо, я посмотрю,– прошелестел двенадцатый пересохшими губами.
      Нарушая всякий этикет Правильной школы, я схватил ученика за плечи и затряс изо всей силы.
      – Что хорошо? Что это все значит? Отвечай, негодник!
      Его голова запрыгала мячиком.
      В этот момент море хлынуло из экрана во дворик, и нас подхватила могучая и нежная волна. Вода! Бррр… Тонны голубой невесомой воды. Воды, которая не лезет в нос, в уши, а обтекает тебя, как рыбу, не мешая дышать, не прилипая к коже, превращая тебя в непотопляемый сосуд. Мое тело оторвало от земли и с легкостью водяного пузырька понесло вдоль школьной стены вверх, на поверхность неведомого океана, я чудом успел схватиться за ржавые перильца дрянного балкончика на третьем этаже, а ученика пронесло дальше, вверх, все выше и выше. Я с ужасом открывал рот, но не захлебывался. Вода всегда вызывала во мне отвращение! Пытаясь хоть что-то понять в этой чертовщине, я снова отыскал взглядом мальчика. Странное дело, вода была так чиста, что казалось, ученик парит в небе, как птица, а пенные пятна на морской поверхности можно было легко принять за облачка. Там навстречу воспитаннику плыла невероятная исполинская рыбина с массивными лапами-плавниками. Она была одета в литую чешую, тысячи радужных солнышек пылали в каждой перламутровой чешуйке, рыба переливалась драгоценным слитком. Она и пугала, и восхищала. Вот чудище распахнуло пасть живодера, усаженную сотнями костяных иголок, и что же? Воспитанник бесстрашно коснулся ее глаз, а затем, вцепившись в плавники, со смехом оседлал рыбину, как маленькую лошадку в парке развлечений. И перламутровая махина подчинилась ему. «Надо доложить Директору», – решил я, не в силах оторвать глаз от зрелища, мне даже захотелось туда же, на вершины волн, вон из преисподней подводного царства… стоп!
      – Я понял тебя, малыш, – сказал океан, – до свидания.
      И все разом исчезло: море, рыба, переливы света. Мальчик, кружась, как осенний листок, тихо спланировал вниз. Я ни жив ни мертв стоял на балконе, я был абсолютно сухим, если не считать тонкого слоя пота на лбу. Ученик стоял внизу и потрясенно смотрел на меня с кучи шлака.
      Из школы донесся вой сирены – закончился очередной урок.
      «Поднимайся», – хотел было крикнуть я, но ограничился жестом.
      Это был нетерпеливый, слишком эмоциональный жест. Чувства мои явно вышли из рамок.
      Воспитанник поднимался долго, и лицо его мне показалось заплаканным.
      Через несколько минут мы вошли в кабинет. Захлопывая дверь, я чуть не забыл включить световое табло: «Вход воспрещен».
      С облегчением спустившись в привычное кресло, я пристально посмотрел в глаза воспитанника, который – я не узнавал – покорно стоял у кабинетного стела, сложив руки по швам. И все же он не чувствовал себя виноватым, нет. Тут было что-то другое: в его глазах таилось упрямство, и вызов, и… печаль. Убрав в стол его личное дело, я спросил:
      – Что это было?
      – Не знаю, Наставник.
      – Почему ты так вел себя?
      – Он… не злой, он добрый целакант…
      – Говори громче, не мямли! И отвечай полным ответом, двенадцатый.
      – Да, Наставник.
      – Ты всего лишь ученик шестой ступени. Ты не имеешь права на поступки. Ты, видно, забыл кодекс? Что сказано в пункте восьмом шестнадцатого параграфа?
      – Присутствие Наставника освобождает ученика от любых действий.
      Я изобразил на лице подобие поощрительной улыбки.
      – И все-таки, зачем ты испортил экран?
      – Он говорил мне, что я должен обязательно вмешиваться. Можно даже кричать, топать ногами, показывать язык, бросаться камнями или зайти внутрь, если не страшно, можно…
      – Достаточно!
      В золотистой маске на стене замигал зеленый огонек вызова: «Наставник, Наставник, – пропел мелодичный голос, – на уроке верной истории нет ученика шестой ступени под номером двенадцать…»
      Я включил обратную связь и объяснил надзирателю, что ученик у меня на воспитательном часе.
      Маска на стене потухла.
      – Послушай, воспитанник, ты мне должен рассказать все начистоту… иначе…
      Ученик поднял голову, и я увидел его упрямое веснушчатое лицо. В глазах не было испуга, наоборот, мелькнуло что-то похожее на усмешку. Нет, этот ученик определенно крепкий орешек. С ним придется повозиться. Он даже не соблюдает форму учтивости.
      – Я сказал правду, Наставник. Где дедушка сейчас, я не знаю. Он рассказал мне про живые картинки и подарил ту штуковину.
      Мальчик кивнул на штуковину. Она лежала на моем столе. В ее овальном черном зеркальном боку отражалась вся комната.
      – Честное слово, я больше не видел его.
      – Ты продолжаешь лгать?
      В личном досье значилась его школьная кличка: Вруша.
      – … ты продолжаешь лгать об этом… об этом дедушке…
      Я не мог найти подходящего выражения.
      – На курьих ножках… – подсказал ученик вполголоса.
      «Может быть, он болен?» – подумал я, но тут же спохватился – случившееся на заднем дворе не оставляло сомнений в реальности виденного и пережитого, а Наставник всегда разумен. Пункт второй, первый параграф…
      Двенадцатый молчал. Он упрямо уставился под ноги и продолжал крутить носком сандалетки, словно ввинчивая ее в пол, словно протирая дыру.
      – Ты знаешь, что делают с непригодными к обучению?
      Он не поднимал головы, но я заметил, как ресницы его дрогнули. Кажется, он испугался.
      – Кто твой ученик для порки?
      Он ответил тихо, под нос, неразборчиво.
      – Повтори громче.
      – Ка… двадцать восемь…
      Я надавил кнопку вызова, и маска зарделась теплым светом. Воспитанник прижал ладошки к груди, глаза его потемнели. Кажется, он вот-вот расплачется.
      – Уважаемый Наставник, накажите лучше меня. Ка-двадцать восемь здесь ни при чем. Ведь это я встретил дедушку.
      – Вот видишь, к чему приводит нелепое упрямство: из-за тебя ученик останется без ужина, а ведь он младше тебя и слабее. Как ты посмотришь ему вечером в глаза?
      – Уважаемый Наставник, я вас очень, очень прошу: накажите, пожалуйста, меня… он очень слабый, у него все время болит голова.
      – Если бы провинился он – я бы наказал тебя. Или ты думаешь, что правила можно нарушать?
      Маска мелодично прозвенела, открылась дверь, и вошел классный надзиратель в кителе с алыми полосами на рукавах.
      – Отведите двенадцатого в аудиторию и проследите, чтобы его напарник Ка-двадцать восемь был наказан: я оставляю его без ужина.
      Кажется, воспитанник чуть-чуть сжал губы, неужели протест?
      Дверь захлопнулась, маска потемнела, и я остался один на один с тревогой. Что за безумные видения гримасничали там, в воздухе? Что все это значит: голос, странный овальный предмет на столе, живая картинка? И при чем здесь воспитанник номер двенадцать?
      Выдвинув узкий ящичек с бланками донесений, я тихо провел рукой по плотному ряду карточек. Послышался легкий электрический треск. Вынув оранжевую карточку для сообщений о единичном школьном беспорядке, я быстро заполнил пустые графы, докладывая Директору о том, что дверь на балкон второго этажа, в нарушение приказа, открыта. Расписавшись, я подошел к стене и поднял шторку бланкоприемного ящика. На стальной панели темнела узкая щель. В минуты душевных и служебных запинок она казалась мне брезгливым ртом, ждущим пищи. Просунув бланк, я услышал привычный щелчок регистратора, и, прижав ухо к холодной панели, услышал, как в глубине мягко загудел карточный эскалатор, поднимая рапорт туда, в святая святых, на белый этаж, в кабинет его величества Директора школы верного воспитания. Было что-то завораживающее в этом вкрадчивом шорохе за стеной, в этом мышином шуршании транспортерной ленты, в сквозняке, который сочился из одного из бесчисленных тоннелей пневмопочты. Так я простоял несколько минут, слушая тишину. Чего я ждал? Там не было ничего, кроме пыльной пустоты, в которой бесшумно скользили вверх белые, оранжевые, красные и черные карточки донесений, схваченные стальными пальцами регистраторов.
      Что же делать?
      Как доложить языком бланков о том страшном, чему я был только что свидетелем?
      Вернувшись к столу, я, помедлив, надавил клавиш срочной связи… кабинет Директора ответил привычной надписью: «Пользуйтесь уставной формой».
      В поисках подходящей формы я с досадой вернулся к картотеке. Сообщение о непозволительных снах? Разрешение на дополнительную дозу уравнителя? Рапорт о массовом отказе от сна? Донесение о непочтительности? Заявление о неуспеваемости?.. Неужели остается только это?
      Я впервые за несколько лет взял в руки треугольный бланк донесения о чрезвычайном беспорядке, грозящем хаосом. Я не помнил ни одного случая подобного рапорта. Как прореагирует его величество на подобное донесение? Нет, нет, спешить не стоит! Нельзя, чтобы на таком бланке стояла моя подпись, в любом случае она грозит личными осложнениями. Я должен разобраться во всем самостоятельно, искоренить аномалию и подать рапорт на привычном белом бланке незначительных происшествий.
      – Миссис Ка, вам звонит врач, – пропела маска.
      – Черт возьми, – воскликнул я, – когда исправят эту глупую машину!
      – Извините, Наставник,– прозвенел металлический голос,– смена сообщений. Надзиратель докладывает: двенадцатый воспитанник вернулся на урок верной истории.
      … Странный мальчик этот воспитанник. Я закрыл глаза, и его досье послушно поплыло на обратной стороне век. Текст из условных значков-иероглифов: имя – Мену. 12 лет. Инкубатор: прочерк. Родители неизвестны. Обнаружен патрулем по адресу: Пентелла, ООЖ, сектор 6. Решением совета нравственного лицезрения направлен для воспитания в Правильную школу. Психика: ненормален. Возбудим. Требует специального внимания и обучения по программе искоренения. Упрям. Скрытен. Общественно опасен. Постоянный контроль. Рекомендации: никаких рекомендаций. После успешного обучения пригоден только для профессий по дополнительному списку. Дополнение: при отсутствии положительных итогов рекомендуется десятилетний анабиоз.
      Воспитанник Мену уже дважды подвергался этой крайней мере – гумации, – о чем он, конечно, не подозревал… если учесть эти годы, проведенные в состоянии абсолютного сна, то выходит, что двенадцатилетний мальчик – мой сверстник. Когда патруль обнаружил незаконнорожденного младенца в одном из притонов Пентеллы, я родился на свет в государственном инкубатории.
      Глухие слухи о воспитательном анабиозе бродили среди учеников Правильной школы, и хотя их должно было пресечь, мы – наставники – смотрели на слухи сквозь пальцы: они помогали поддерживать страх.
      С самого начала курса двенадцатый внушал мне серьезные опасения: несмотря на то, что в школе треть детей составляли именно дети, зачатые преступниками помимо госинкубаториев, он был единственным, у кого аномалии в психике были выражены настолько ярко, он был единственный, кому сами дети дали кличку – Вруша. Да и сам факт анабиоза продолжительностью в двадцать лет был достаточно красноречив: двенадцатый практически не поддавался воспитанию. Так, в дортуаре именно на его кровати под подушкой смотритель обнаружил портрет легендарного мореплавателя Красного столетия Эрона Тети, вырванный из учебника, – и то и другое было строжайше запрещено. Так, именно он – двенадцатый – был задержан за воротами школы. Беглец направлялся в город! Не раз и не два на мой стол поступали бланки надзирателя дортуара, в которых тот рапортовал о фантастических россказнях Мену ученикам перед сном. Например, в последнем рапорте было записано о том, что двенадцатый якобы видел за окном спальни парящего в небе бородатого мужчину с крыльями за спиной, в зеленой шляпе, а вместо ботинок у неизвестного из-под брюк торчали птичьи лапы… Подобные склонности к фантазиям, к опасной чепухе были тревожными сигналами о том, что методы правильного воспитания малоэффективны. Я даже пошел на отклонение от правил и, в целях правильного искоренения, выбрал для Мену мальчиком для порки самого тихого, тщедушного и хилого ученика из младшего класса под номером К-28. Они были дружны с двенадцатым, и постоянные наказания послушного и ни в чем не виновного мальчика должны были дать нужное направление процессу перевоспитания. И действительно, Мену стал заметно тише, а может быть, более скрытным. Я подозревал, что он просто пережидает, затаился, и оказался прав – неизбежное случилось. Это произошло на прошлой неделе: на моем столе вспыхнул огонек срочной связи и сигнальная маска пропела голосом туалетного смотрителя, что мой воспитанник двенадцатый занимается чем-то страшным. Из сбивчивой речи ничего нельзя было понять, кроме того, что нарушители собрались на большой перемене в туалете на третьем этаже. Я поспешно вышел из кабинета и поднялся по лестнице наверх: лифт, как всегда, не работал, несмотря на все рапорты… я еще надеялся, что смотритель ошибся, и, увидев притихшую толпу учеников, осторожно подкрался поближе, заглянул через головы и обомлел. Вокруг Мену – а это был именно он, я хорошо разглядел номер на спине его формы – кружились в воздухе и опадали, лопаясь, на пол странные разноцветные фигурки. Нечто похожее на лепные мыльные пузыри, пустые внутри, но не круглые, а видом похожие то на цветы, то на вилки, то просто на капли разных цветов: красные, белые, черные с алыми полосками. Все эти фигуры выплывали – я не мог подобрать более точного слова – из непонятной штуковины, которую двенадцатый держал в руках высоко над головой. Я обрушился на него, забыв в гневе о правилах общений с учащимися. Зрители бросились врассыпную, а Мену покорно положил на мою ладонь тяжелую металлическую на ощупь штуковину – нечто похожее на портсигар, на плоскую пластинку, на электрозажигалку, черт знает на что, одним словом. В тот момент, когда предмет оказался в моей руке, он еще несколько секунд менял свою форму, словно был из резины, пока окончательно не замер в очертаниях овального куриного яйца, только сплюснутого с одной стороны, как раз там, где в абсолютной черноте светилась крохотная точка размером с булавочный укол. Из точки в этот миг выдавливался, как из тубы, некий пузырь, уходящий в глубь предмета светящейся волосяной нитью, но вдруг погас и лопнул. Я был потрясен. Двенадцатый заметно напуган. Мы оба молчали: он был явно не в состоянии говорить, а я не хотел, чтобы меня слышал туалетный надзиратель, скрытно дежуривший за экраном, который, разумеется, имел с виду облик обшарпанной стены, кое-где исцарапанной рисунками и даже неприличными надписями, хотя о покраске стены речь шла уже на нескольких педсоветах подряд.
      В коридоре я потребовал объяснений и узнал в высшей степени странную историю о том, что якобы двенадцатого здесь, в нашей школе, нашел некий дедушка… на курьих ножках, да-да, я переспросил, мне показалось, что я ослышался. Этот самый дедушка на куриных лапах открыл без всяких ключей запертую дверь на третьем этаже и показал на дворе разные живые картинки, объяснил, что Вруша – так он его называл, словно уже знал,– должен играть в эти самые картинки и, если ему что-нибудь в них не понравится, переделывать по своему желанию как захочет. На прощанье он подарил эту самую штуковину и исчез. Если бы не сам предмет, от которого холодела моя собственная рука, я бы немедленно отправил двенадцатого в изолятор и поставил вопрос о необходимости нового анабиоза, но… но она лежит передо мной на письменном столе между микротелефоном и настольным календарем. Отбрасывает короткую тень на потертый ворс зеленого сукна… холодная, стальная на ощупь и резиновая на вид, страшная загадочная штука… на ее чернильной поверхности горит ослепительная точка, да отражается там же, как в кривом зеркале, весь кабинет: круглое окно во всю стену, зеленая полоска стола и я сам, похожий на светлый сучок размером меньше ногтя.

      – Доброе утро, миссис Ка.
      – Доброе утро, Наставник. – Миссис Ка холодно кивнула и приложила к лицу голубую масочку наилучшего расположения.
      Я успел заметить, что длинная ручка маски по-прежнему сломана и обе половинки перемотаны в месте разлома липкой лентой. Эта неопрятность не могла не повредить ей в глазах учеников.
      – Вы, как всегда, самый первый,– продолжила она и, перехватив мой взгляд, ловко скатала масочку вокруг ручки и поспешно спрятала в золотистый футляр на груди.
      Я сделал вид, что не заметил ее торопливости.
      В зале тихо и пусто. Только один информатор в углу вяло жужжит, постукивая железными стебельками буквочек по мягкому диску.
      – Миссис Ка, мне нужна вечерняя информация об ученике шестой ступени под двенадцатым номером.
      Надзирательница удивленно стянула шнурочки бровей к переносице.
      – Опять двенадцатый? – Ее глупое лицо вытянулось. – Боюсь, что его величество господин Директор отправит его все-таки на гумацию.
      – Не будем спешить с выводами, миссис Ка. Мы обязаны перевоспитывать, а не уничтожать.
      Порывшись в картотеке, она чересчур медленно извлекла из ячейки гибкую пластинку и слишком торжественно протянула в мою сторону. В подобные короткие встречи она всегда старалась подчеркнуть важность именно своей работы, глупая, претенциозная регистраторша седьмого подкласса… Осторожно взяв в пальцы мягкий диск, я прошел в темную кабинку для прослушивания, включил свет, плотно закрыл звуконепроницаемую дверь и опустил пластинку в вертикальную прорезь. Загорелся тусклый огонек на пульте, и я услышал два голоса. Точнее, два шепота. Говорили Мену и мальчик для порки К-28.
      – Ити, ты спишь?
      – Нет. Тс-сс… Сейчас придет надзирательница.
      – Возьми.
      – Что это?
      – Завтрак. Я оставил тебе пакет с бутербродами.
      – Спасибо, Мену.
      – Ты ешь быстрей, пока никого нет. Правда, с кофе не вышло.
      – Что-то не хочется. Ешь сам.
      – Нет, это тебе.
      – А за что меня наказали?
      – Наставник караулит дедушку.
      – Того на курьих ножках?
      – Да, Ити.
      – А ты веришь, что он вернется?
      – Не знаю. Я и видел-то его один раз. Он обещал навестить, но не приходит.
      – А ты не врешь, Вруша?
      – А ты видел штуковину?
      – Видел… здорово она вытворяет.
      – Да, Ити, классная вещь. Если дедушка придет – я попрошу новую. – Тихо… слышишь шаги?
      – Нет, тебе показалось. Ешь давай, ты же слабый.
      – Да, я слабый, а вот ты сильный, Мену. Наставник сказал, что меня переведут в больницу.
      – Зачем?
      – Не знаю… я боюсь, Мену, они усыпят меня.
      – Не хнычь, плакса!
      – … а когда я проснусь – ты уже умрешь, и все будет другое.
      – Хочешь – сбежим, Ити? – Куда?
      – Я видел в кабинете Наставника карту города и все запомнил. Мы совсем недалеко от вокзала. Можно уехать к морю, а там как-нибудь переберемся на Острова и пешком до моего дома. У меня есть младшая сестра, ты будешь с ней играть. Ведь здорово, Ити?
      – Здорово… а твои родители возьмут меня?
      – Конечно, плакса! Ты знаешь, какой у меня отец! Он очень добрый и сильный, он знаменитый гонщик, и дома у нас вся стена в серебряных и золотых колесах – это его награды.
      – А почему он тебя не заберет из школы?
      – Не знаю… я и сам об этом все время думаю… тсс… слышишь?
      – Это надзиратель… беги.
      Раздался сухой щелчок и голос миссис Ка о том, что больше регистратором за вечер и ночь ничего не записано. Двенадцатый спал в дортуаре.
      Я достал диск и вышел из кабинки в зал оперативной информации. Голубая масочка то и дело мелькала в руках миссис Ка, вокруг нее столпились несколько наставников, и все же она нашла свободную секунду, чтобы крикнуть мне вслед какую-то глупость по поводу моего мрачного вида. Я оглянулся, и она чуть не подавилась витаминной палочкой.
      В кабинете я первым делом хотел снять с боковой стены городскую карту и уже совсем было собрался это исполнить, но передумал: микрофоны вшиты у воспитанников под кожу и ни один из них не сможет незамеченно уйти от всеслышащего уха регистратора.
      Вдруг неясный шорох за спиной заставил меня резко обернуться.
      Над столом покачивался исполинский мыльный пузырь в форме бублика, этакая насмешливая улыбка дьявола до ушей. Пузырь беззвучно лопнул, словно наткнулся на мой взгляд, – тут же раздался музыкальный звук, и все тот же глухой знакомый мужской голос страшно произнес:
      – Привет, Вруша. Пауза.
      – Эй, ты меня слышишь?
      И тут… и тут меня осенило. «Слышу», – ответил я как можно тише, одновременно ступая на цыпочках к столу, впившись глазами в штуковину. Чернильностальное яйцо плавно меняло свои очертания: овал, ромб, квадрат, шар, снова овал…
      – А почему у тебя другой голос?
      Я не знал, что солгать.
      – Ты простыл?
      – Да… дедушка… простыл.
      – А ну, положи-ка свою руку на эту штуку.
      Я заколебался, моя ладонь не имела ничего общего с ладошкой Мену. И все же я прикоснулся к адскому предмету… овал заметно потеплел, он трепетал под моими пальцами, как живой.
      – Извини, Врунишка,– ответил голос,– мне показалось, что это кто-то другой… Спасибо за целаканта. Он оказался безвреден людям. Впрочем, самый страшный враг себе – они сами.
      Раздались странные неприятные звуки, похожие одновременно на кашель и шипение.
      – … в этих существах, похожих на нас с тобой, словно живет кровь убийц. Пять тысяч войн за одну эру! И как это меня угораздило влюбиться именно в их мир. Словом, мой мальчик, нужна твоя помощь. Вот-вот очередная развилка времени. Надо решать. И опять последнее слово за тобой… под Миланом идет сильный снег. Он идет все гуще и гуще. Пурга. Буран. Такие у вас бывают только на самом севере Биркгейма. Он потерял сознание и упал с коня наземь, и сейчас его переносят в карету… Тебе интересно?
      – Да,– ответил я, хотя ничего абсолютно не понимал, успокаивая себя тем, что все от слова до слова записывает один из регистраторов миссис Ка и после я смогу хоть сто раз прокрутить запись.
      – Я жду тебя сейчас на заднем дворе. Вот-вот прозвенит сигнал на большую перемену… Идет?
      А этот незримый собеседник не так уж и страшен, он и не умен вовсе, да и просто глуп. Спутать Наставника с воспитанником шестой ступени!
      Штуковина под моими руками снова превратилась в приплюснутое яйцо с пылающей микроскопической пылинкой. Сомнений не оставалось: я стал случайным свидетелем какого-то необычайно опасного преступления.
      Как можно быстро заполнив очередной бланк экстренного донесения, я еле успел отправить его Директору Правильной школы. Маска мигнула алой вспышкой и сообщила о начале большой перемены.
      Я успел незамеченным пройти по пустому коридору и выйти на балкончик, прежде чем надзиратели вывели классы на перерыв.
      На этот раз штуковина покойно лежала в правом кармане моего френча.
      Я спустился вниз. Прошло около трех томительных минут, и… сначала это было матовое зеркало прямо перед глазами, но вот дохнуло теплом – пробежали одна за другой светлые струйки, и стеклянистая поверхность вздулась белыми бурунчиками, в лицо полетели хлопья мокрого тяжелого снега. Разумеется, это был не снег, а объемное изображение снегопада, но белые хлопья летели так густо и тяжело, что я на миг инстинктивно закрыл глаза, так неожиданно двинулась и поглотила меня живая картинка. Вокруг бушевал форменный буран, но, оглянувшись, я увидел позади сквозь снежную муть озаренные привычным солнечным светом альфы и беты школьные стены, выложенные из красного кирпича.
      – Вот он, мой мальчик, видишь? – прокатилось где-то в глубине моего рта, словно это я сам сказал себе. В снежном буране прорезалось отверстие, похожее на лекало, и я увидел с высоты прямо под собой – грунтовую дорогу, на которой в потоках снега застряла игрушечная кавалькада из трех допотопных карет, каждую из которых бессильно пытались сдвинуть с места диковинные четвероногие звери, похожие на наших коней, только без горбов и с хвостами. От странного смещения ракурсов, оттого, что я, стоя, видел нечто с высоты птичьего полета, у меня разом закружилась голова.
      – Разгляди-ка его поближе,– продолжал голос.
      Пространство вновь перевернулось, как детский кубик, и вынесло ко мне часть дороги, которая была буквально вырезана со всеми крошечными деталями: зверьем, каретами, людьми, которые пытались вытянуть из первой кареты низкорослого толстенького человека в военной форме, в треуголке на голове… красная пузырчатая стрела указала прямо на него, и человек стал стремительно увеличиваться в размерах, вместе с каретой, вместе с остальными фигурами.