Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Блюстители Неба

ModernLib.Net / Королев Анатолий / Блюстители Неба - Чтение (Весь текст)
Автор: Королев Анатолий
Жанр:

 

 


Анатолий Королев
БЛЮСТИТЕЛИ НЕБА

      Вечность есть играющее дитя, которое расставляет шашки: царство над миром принадлежит ребенку.
      Гераклит

Книга первая
ОПАСНЫЙ МАЛЬЧИК

Глава первая

      Я всегда считал, что дверь в конце коридора на третьем этаже Правильной школы закрыта наглухо. Я был очень удивлен, когда увидел, что отстающий ученик шестой ступени – под номером двенадцать – потянул ручку на себя и массивная дверь легко открылась: ученик вышел на балкон первым, я – вторым. Негодные ржавые перильца обрамляли косую площадку. Несколько прутьев отсутствовали, и моему воспитаннику ничего не стоило полететь с дрянного козырька вниз головой на цементный мусорный дворик, недаром дверь была задраена по высочайшему распоряжению самого Директора. И все же замок был взломан, и мы очутились на кривом выступе. Я ждал объяснений. Ученик взглянул на меня и метнул тревожный взгляд в сторону. Это был очень быстрый взгляд, и все-таки я заметил, куда он взглянул – на окно публичного туалета на четвертом этаже. Оттуда, расплющив нос о стекло, на нас глядел младший воспитанник в форме первой ступени. Но ведь в школе шли занятия! Только увидев, что наставник обратил внимание на столь дерзкое поведение, он поспешно отпрянул от окна и исчез. Но я отлично запомнил сообщника.
      – Это здесь, наставник, – сказал двенадцатый.
      Он смело шагнул к пожарной лесенке, которая спускалась с балкона во дворик, и одним махом слетел вниз – только железо жалобно скрипнуло. Я осторожно поставил чистую туфлю на первую ступеньку и, пачкая перчатки в ржавчине, спустился, держась за перильца, на землю. Двенадцатый молчал. Он послушно ждал меня – классного наставника высших полномочий, – но стоял не по стойке «смирно», а весьма вольным образом, и вдобавок тревожно вертел головой.
      Я никогда не был здесь.
      Это был несколько необычный задний дворик. Несмотря на мусор и хлам, здесь было слишком пусто и даже просторно. При чудовищной городской тесноте эта пауза между школьной стеной и глухим брандмауэром противоположного здания настораживала… пугающая не городская тишина, клок настоящей земли под ногами, земли, не покрытой бетоном. Редкие холмики шлака, груда радиаторов отопления и прочий хлам. Тут же языки зеленой травы сквозь космы колючей проволоки. Прямо у моих ног валялся облезлый глобус, на котором еще можно было разглядеть материки Целла и Биркгейм.
      – Это здесь?– спросил я, медленно подыскивая слова для столь необычного и вне правил общения Наставника с учеником.
      Двенадцатый облизнул губы.
      – Вон там. Сейчас. Мы совсем рядом, – прошептал он и ткнул пальцем в сторону свалки.
      Говорить шепотом при наставниках было запрещено, но я не успел сделать замечания: над холмами мусора, прямо в воздухе, висела красная стрела. Я видел, как она появилась, и даже почувствовал страх, но взял себя в руки и принялся рассматривать стрелу, ничем не выдавая своих чувств. Стрела не была ни подвешена, ни закреплена на опоре, ее фактура не напоминала ни один материал, она была просто нарисована в воздухе жирным мягким грифелем ярко-красного цвета, даже небрежно нарисована, словно в воздухе можно писать, как на учебной доске.
      – Что это?
      – Тс…
      Двенадцатый прижал палец к губам. Недопустимый жест!
      Нарушая все правила поведения, я в присутствии ученика сделал шаг навстречу проклятой стреле и, подпрыгнув, попытался схватить ее правой рукой. Пальцы прошли сквозь горячий воздух. Сзади раздался смешок.
      Тут, словно очнувшись от моего прикосновения, стрела потеряла цвет и растеклась перед нами зыбким стеклянистым экраном в два человеческих роста. Я увидел на его мерцающей поверхности свое неясное отражение – огромное растерянное лицо, выпученные глаза, торчащие из голого черепа уши. Поверхность экрана была выпуклой, как линза. Пробежала слабая вспышка. Экран на миг погас и тут же ярко вспыхнул, озарив нас слепым голубым светом.
      Я невольно оглянулся на окно публичного туалета на четвертом этаже и успел увидеть, как нечто черное задернуло или закрыло окно, теперь никто из посторонних не мог нас увидеть. Я не успел даже испугаться.
      – Ух ты!– воскликнул ученик, словно забыл о моем присутствии и о том, что решалась его судьба.
      Экран отбежал вглубь, и перед нами открылся подрагивающий туннель объемной картинки. Там, в глубине, стал виден берег моря, волны, набегающие на песок, странные цветные деревья вдоль кромки прибоя, горы на горизонте. Кажется, там наступал вечер и по золотистому небу пробегали синеватые отливы. Там был ветер, он перебирал мясистые листья, и его шум был явственно слышен здесь. Причем картинка была настолько нежной, что сквозь нее было видно брандмауэр в зеленых пятнах. «Это только трехмерный экран, экран, и больше ничего»,– сказал я сам себе.
      – Здравствуй, Вруша, – сказал мужской голос.
      Я оглянулся – никого.
      – Не бойся, здесь ничего страшного нет. Такое же море есть и на твоей планете.
      – А я и не боюсь, – ответил двенадцатый.
      – Вот и хорошо.
      Голос жил не вокруг, а как бы во мне, он доносился из тела, пронизывал до костей, словно холодные пузырьки в газированной воде. И мне стало жутко.
      – Сейчас ты увидишь целаканта,– сказал голос,– ты его уже видел в учебнике жизни. Помнишь, ты еще подрисовал ему усы.
      – Помню.– Воспитанник как-то странно осклабился; потом я понял, что он улыбался. Это была улыбка!
      – Прекратить!– крикнул я во весь рот и нарушил тем самым свое же обещание.
      Мальчик сжался, как от удара.
      Но голос не слышал моего вопля. Он назойливо шевелился внутри рук, живота, черепа, говорил тихие ужасные слова.
      – … целакант слишком долго жив, мой мальчик, все кистеперые вымерли миллионы лет тому назад, а он спокойно плавает наперекор времени. Меня это настораживает. Посмотри на него внимательно, нет ли в нем тайной угрозы человеку? Оставить его жить или помешать столь странному присутствию?
      – Хорошо, я посмотрю,– прошелестел двенадцатый пересохшими губами.
      Нарушая всякий этикет Правильной школы, я схватил ученика за плечи и затряс изо всей силы.
      – Что хорошо? Что это все значит? Отвечай, негодник!
      Его голова запрыгала мячиком.
      В этот момент море хлынуло из экрана во дворик, и нас подхватила могучая и нежная волна. Вода! Бррр… Тонны голубой невесомой воды. Воды, которая не лезет в нос, в уши, а обтекает тебя, как рыбу, не мешая дышать, не прилипая к коже, превращая тебя в непотопляемый сосуд. Мое тело оторвало от земли и с легкостью водяного пузырька понесло вдоль школьной стены вверх, на поверхность неведомого океана, я чудом успел схватиться за ржавые перильца дрянного балкончика на третьем этаже, а ученика пронесло дальше, вверх, все выше и выше. Я с ужасом открывал рот, но не захлебывался. Вода всегда вызывала во мне отвращение! Пытаясь хоть что-то понять в этой чертовщине, я снова отыскал взглядом мальчика. Странное дело, вода была так чиста, что казалось, ученик парит в небе, как птица, а пенные пятна на морской поверхности можно было легко принять за облачка. Там навстречу воспитаннику плыла невероятная исполинская рыбина с массивными лапами-плавниками. Она была одета в литую чешую, тысячи радужных солнышек пылали в каждой перламутровой чешуйке, рыба переливалась драгоценным слитком. Она и пугала, и восхищала. Вот чудище распахнуло пасть живодера, усаженную сотнями костяных иголок, и что же? Воспитанник бесстрашно коснулся ее глаз, а затем, вцепившись в плавники, со смехом оседлал рыбину, как маленькую лошадку в парке развлечений. И перламутровая махина подчинилась ему. «Надо доложить Директору», – решил я, не в силах оторвать глаз от зрелища, мне даже захотелось туда же, на вершины волн, вон из преисподней подводного царства… стоп!
      – Я понял тебя, малыш, – сказал океан, – до свидания.
      И все разом исчезло: море, рыба, переливы света. Мальчик, кружась, как осенний листок, тихо спланировал вниз. Я ни жив ни мертв стоял на балконе, я был абсолютно сухим, если не считать тонкого слоя пота на лбу. Ученик стоял внизу и потрясенно смотрел на меня с кучи шлака.
      Из школы донесся вой сирены – закончился очередной урок.
      «Поднимайся», – хотел было крикнуть я, но ограничился жестом.
      Это был нетерпеливый, слишком эмоциональный жест. Чувства мои явно вышли из рамок.
      Воспитанник поднимался долго, и лицо его мне показалось заплаканным.
      Через несколько минут мы вошли в кабинет. Захлопывая дверь, я чуть не забыл включить световое табло: «Вход воспрещен».
      С облегчением спустившись в привычное кресло, я пристально посмотрел в глаза воспитанника, который – я не узнавал – покорно стоял у кабинетного стела, сложив руки по швам. И все же он не чувствовал себя виноватым, нет. Тут было что-то другое: в его глазах таилось упрямство, и вызов, и… печаль. Убрав в стол его личное дело, я спросил:
      – Что это было?
      – Не знаю, Наставник.
      – Почему ты так вел себя?
      – Он… не злой, он добрый целакант…
      – Говори громче, не мямли! И отвечай полным ответом, двенадцатый.
      – Да, Наставник.
      – Ты всего лишь ученик шестой ступени. Ты не имеешь права на поступки. Ты, видно, забыл кодекс? Что сказано в пункте восьмом шестнадцатого параграфа?
      – Присутствие Наставника освобождает ученика от любых действий.
      Я изобразил на лице подобие поощрительной улыбки.
      – И все-таки, зачем ты испортил экран?
      – Он говорил мне, что я должен обязательно вмешиваться. Можно даже кричать, топать ногами, показывать язык, бросаться камнями или зайти внутрь, если не страшно, можно…
      – Достаточно!
      В золотистой маске на стене замигал зеленый огонек вызова: «Наставник, Наставник, – пропел мелодичный голос, – на уроке верной истории нет ученика шестой ступени под номером двенадцать…»
      Я включил обратную связь и объяснил надзирателю, что ученик у меня на воспитательном часе.
      Маска на стене потухла.
      – Послушай, воспитанник, ты мне должен рассказать все начистоту… иначе…
      Ученик поднял голову, и я увидел его упрямое веснушчатое лицо. В глазах не было испуга, наоборот, мелькнуло что-то похожее на усмешку. Нет, этот ученик определенно крепкий орешек. С ним придется повозиться. Он даже не соблюдает форму учтивости.
      – Я сказал правду, Наставник. Где дедушка сейчас, я не знаю. Он рассказал мне про живые картинки и подарил ту штуковину.
      Мальчик кивнул на штуковину. Она лежала на моем столе. В ее овальном черном зеркальном боку отражалась вся комната.
      – Честное слово, я больше не видел его.
      – Ты продолжаешь лгать?
      В личном досье значилась его школьная кличка: Вруша.
      – … ты продолжаешь лгать об этом… об этом дедушке…
      Я не мог найти подходящего выражения.
      – На курьих ножках… – подсказал ученик вполголоса.
      «Может быть, он болен?» – подумал я, но тут же спохватился – случившееся на заднем дворе не оставляло сомнений в реальности виденного и пережитого, а Наставник всегда разумен. Пункт второй, первый параграф…
      Двенадцатый молчал. Он упрямо уставился под ноги и продолжал крутить носком сандалетки, словно ввинчивая ее в пол, словно протирая дыру.
      – Ты знаешь, что делают с непригодными к обучению?
      Он не поднимал головы, но я заметил, как ресницы его дрогнули. Кажется, он испугался.
      – Кто твой ученик для порки?
      Он ответил тихо, под нос, неразборчиво.
      – Повтори громче.
      – Ка… двадцать восемь…
      Я надавил кнопку вызова, и маска зарделась теплым светом. Воспитанник прижал ладошки к груди, глаза его потемнели. Кажется, он вот-вот расплачется.
      – Уважаемый Наставник, накажите лучше меня. Ка-двадцать восемь здесь ни при чем. Ведь это я встретил дедушку.
      – Вот видишь, к чему приводит нелепое упрямство: из-за тебя ученик останется без ужина, а ведь он младше тебя и слабее. Как ты посмотришь ему вечером в глаза?
      – Уважаемый Наставник, я вас очень, очень прошу: накажите, пожалуйста, меня… он очень слабый, у него все время болит голова.
      – Если бы провинился он – я бы наказал тебя. Или ты думаешь, что правила можно нарушать?
      Маска мелодично прозвенела, открылась дверь, и вошел классный надзиратель в кителе с алыми полосами на рукавах.
      – Отведите двенадцатого в аудиторию и проследите, чтобы его напарник Ка-двадцать восемь был наказан: я оставляю его без ужина.
      Кажется, воспитанник чуть-чуть сжал губы, неужели протест?
      Дверь захлопнулась, маска потемнела, и я остался один на один с тревогой. Что за безумные видения гримасничали там, в воздухе? Что все это значит: голос, странный овальный предмет на столе, живая картинка? И при чем здесь воспитанник номер двенадцать?
      Выдвинув узкий ящичек с бланками донесений, я тихо провел рукой по плотному ряду карточек. Послышался легкий электрический треск. Вынув оранжевую карточку для сообщений о единичном школьном беспорядке, я быстро заполнил пустые графы, докладывая Директору о том, что дверь на балкон второго этажа, в нарушение приказа, открыта. Расписавшись, я подошел к стене и поднял шторку бланкоприемного ящика. На стальной панели темнела узкая щель. В минуты душевных и служебных запинок она казалась мне брезгливым ртом, ждущим пищи. Просунув бланк, я услышал привычный щелчок регистратора, и, прижав ухо к холодной панели, услышал, как в глубине мягко загудел карточный эскалатор, поднимая рапорт туда, в святая святых, на белый этаж, в кабинет его величества Директора школы верного воспитания. Было что-то завораживающее в этом вкрадчивом шорохе за стеной, в этом мышином шуршании транспортерной ленты, в сквозняке, который сочился из одного из бесчисленных тоннелей пневмопочты. Так я простоял несколько минут, слушая тишину. Чего я ждал? Там не было ничего, кроме пыльной пустоты, в которой бесшумно скользили вверх белые, оранжевые, красные и черные карточки донесений, схваченные стальными пальцами регистраторов.
      Что же делать?
      Как доложить языком бланков о том страшном, чему я был только что свидетелем?
      Вернувшись к столу, я, помедлив, надавил клавиш срочной связи… кабинет Директора ответил привычной надписью: «Пользуйтесь уставной формой».
      В поисках подходящей формы я с досадой вернулся к картотеке. Сообщение о непозволительных снах? Разрешение на дополнительную дозу уравнителя? Рапорт о массовом отказе от сна? Донесение о непочтительности? Заявление о неуспеваемости?.. Неужели остается только это?
      Я впервые за несколько лет взял в руки треугольный бланк донесения о чрезвычайном беспорядке, грозящем хаосом. Я не помнил ни одного случая подобного рапорта. Как прореагирует его величество на подобное донесение? Нет, нет, спешить не стоит! Нельзя, чтобы на таком бланке стояла моя подпись, в любом случае она грозит личными осложнениями. Я должен разобраться во всем самостоятельно, искоренить аномалию и подать рапорт на привычном белом бланке незначительных происшествий.
      – Миссис Ка, вам звонит врач, – пропела маска.
      – Черт возьми, – воскликнул я, – когда исправят эту глупую машину!
      – Извините, Наставник,– прозвенел металлический голос,– смена сообщений. Надзиратель докладывает: двенадцатый воспитанник вернулся на урок верной истории.
      … Странный мальчик этот воспитанник. Я закрыл глаза, и его досье послушно поплыло на обратной стороне век. Текст из условных значков-иероглифов: имя – Мену. 12 лет. Инкубатор: прочерк. Родители неизвестны. Обнаружен патрулем по адресу: Пентелла, ООЖ, сектор 6. Решением совета нравственного лицезрения направлен для воспитания в Правильную школу. Психика: ненормален. Возбудим. Требует специального внимания и обучения по программе искоренения. Упрям. Скрытен. Общественно опасен. Постоянный контроль. Рекомендации: никаких рекомендаций. После успешного обучения пригоден только для профессий по дополнительному списку. Дополнение: при отсутствии положительных итогов рекомендуется десятилетний анабиоз.
      Воспитанник Мену уже дважды подвергался этой крайней мере – гумации, – о чем он, конечно, не подозревал… если учесть эти годы, проведенные в состоянии абсолютного сна, то выходит, что двенадцатилетний мальчик – мой сверстник. Когда патруль обнаружил незаконнорожденного младенца в одном из притонов Пентеллы, я родился на свет в государственном инкубатории.
      Глухие слухи о воспитательном анабиозе бродили среди учеников Правильной школы, и хотя их должно было пресечь, мы – наставники – смотрели на слухи сквозь пальцы: они помогали поддерживать страх.
      С самого начала курса двенадцатый внушал мне серьезные опасения: несмотря на то, что в школе треть детей составляли именно дети, зачатые преступниками помимо госинкубаториев, он был единственным, у кого аномалии в психике были выражены настолько ярко, он был единственный, кому сами дети дали кличку – Вруша. Да и сам факт анабиоза продолжительностью в двадцать лет был достаточно красноречив: двенадцатый практически не поддавался воспитанию. Так, в дортуаре именно на его кровати под подушкой смотритель обнаружил портрет легендарного мореплавателя Красного столетия Эрона Тети, вырванный из учебника, – и то и другое было строжайше запрещено. Так, именно он – двенадцатый – был задержан за воротами школы. Беглец направлялся в город! Не раз и не два на мой стол поступали бланки надзирателя дортуара, в которых тот рапортовал о фантастических россказнях Мену ученикам перед сном. Например, в последнем рапорте было записано о том, что двенадцатый якобы видел за окном спальни парящего в небе бородатого мужчину с крыльями за спиной, в зеленой шляпе, а вместо ботинок у неизвестного из-под брюк торчали птичьи лапы… Подобные склонности к фантазиям, к опасной чепухе были тревожными сигналами о том, что методы правильного воспитания малоэффективны. Я даже пошел на отклонение от правил и, в целях правильного искоренения, выбрал для Мену мальчиком для порки самого тихого, тщедушного и хилого ученика из младшего класса под номером К-28. Они были дружны с двенадцатым, и постоянные наказания послушного и ни в чем не виновного мальчика должны были дать нужное направление процессу перевоспитания. И действительно, Мену стал заметно тише, а может быть, более скрытным. Я подозревал, что он просто пережидает, затаился, и оказался прав – неизбежное случилось. Это произошло на прошлой неделе: на моем столе вспыхнул огонек срочной связи и сигнальная маска пропела голосом туалетного смотрителя, что мой воспитанник двенадцатый занимается чем-то страшным. Из сбивчивой речи ничего нельзя было понять, кроме того, что нарушители собрались на большой перемене в туалете на третьем этаже. Я поспешно вышел из кабинета и поднялся по лестнице наверх: лифт, как всегда, не работал, несмотря на все рапорты… я еще надеялся, что смотритель ошибся, и, увидев притихшую толпу учеников, осторожно подкрался поближе, заглянул через головы и обомлел. Вокруг Мену – а это был именно он, я хорошо разглядел номер на спине его формы – кружились в воздухе и опадали, лопаясь, на пол странные разноцветные фигурки. Нечто похожее на лепные мыльные пузыри, пустые внутри, но не круглые, а видом похожие то на цветы, то на вилки, то просто на капли разных цветов: красные, белые, черные с алыми полосками. Все эти фигуры выплывали – я не мог подобрать более точного слова – из непонятной штуковины, которую двенадцатый держал в руках высоко над головой. Я обрушился на него, забыв в гневе о правилах общений с учащимися. Зрители бросились врассыпную, а Мену покорно положил на мою ладонь тяжелую металлическую на ощупь штуковину – нечто похожее на портсигар, на плоскую пластинку, на электрозажигалку, черт знает на что, одним словом. В тот момент, когда предмет оказался в моей руке, он еще несколько секунд менял свою форму, словно был из резины, пока окончательно не замер в очертаниях овального куриного яйца, только сплюснутого с одной стороны, как раз там, где в абсолютной черноте светилась крохотная точка размером с булавочный укол. Из точки в этот миг выдавливался, как из тубы, некий пузырь, уходящий в глубь предмета светящейся волосяной нитью, но вдруг погас и лопнул. Я был потрясен. Двенадцатый заметно напуган. Мы оба молчали: он был явно не в состоянии говорить, а я не хотел, чтобы меня слышал туалетный надзиратель, скрытно дежуривший за экраном, который, разумеется, имел с виду облик обшарпанной стены, кое-где исцарапанной рисунками и даже неприличными надписями, хотя о покраске стены речь шла уже на нескольких педсоветах подряд.
      В коридоре я потребовал объяснений и узнал в высшей степени странную историю о том, что якобы двенадцатого здесь, в нашей школе, нашел некий дедушка… на курьих ножках, да-да, я переспросил, мне показалось, что я ослышался. Этот самый дедушка на куриных лапах открыл без всяких ключей запертую дверь на третьем этаже и показал на дворе разные живые картинки, объяснил, что Вруша – так он его называл, словно уже знал,– должен играть в эти самые картинки и, если ему что-нибудь в них не понравится, переделывать по своему желанию как захочет. На прощанье он подарил эту самую штуковину и исчез. Если бы не сам предмет, от которого холодела моя собственная рука, я бы немедленно отправил двенадцатого в изолятор и поставил вопрос о необходимости нового анабиоза, но… но она лежит передо мной на письменном столе между микротелефоном и настольным календарем. Отбрасывает короткую тень на потертый ворс зеленого сукна… холодная, стальная на ощупь и резиновая на вид, страшная загадочная штука… на ее чернильной поверхности горит ослепительная точка, да отражается там же, как в кривом зеркале, весь кабинет: круглое окно во всю стену, зеленая полоска стола и я сам, похожий на светлый сучок размером меньше ногтя.

Глава вторая

      – Доброе утро, миссис Ка.
      – Доброе утро, Наставник. – Миссис Ка холодно кивнула и приложила к лицу голубую масочку наилучшего расположения.
      Я успел заметить, что длинная ручка маски по-прежнему сломана и обе половинки перемотаны в месте разлома липкой лентой. Эта неопрятность не могла не повредить ей в глазах учеников.
      – Вы, как всегда, самый первый,– продолжила она и, перехватив мой взгляд, ловко скатала масочку вокруг ручки и поспешно спрятала в золотистый футляр на груди.
      Я сделал вид, что не заметил ее торопливости.
      В зале тихо и пусто. Только один информатор в углу вяло жужжит, постукивая железными стебельками буквочек по мягкому диску.
      – Миссис Ка, мне нужна вечерняя информация об ученике шестой ступени под двенадцатым номером.
      Надзирательница удивленно стянула шнурочки бровей к переносице.
      – Опять двенадцатый? – Ее глупое лицо вытянулось. – Боюсь, что его величество господин Директор отправит его все-таки на гумацию.
      – Не будем спешить с выводами, миссис Ка. Мы обязаны перевоспитывать, а не уничтожать.
      Порывшись в картотеке, она чересчур медленно извлекла из ячейки гибкую пластинку и слишком торжественно протянула в мою сторону. В подобные короткие встречи она всегда старалась подчеркнуть важность именно своей работы, глупая, претенциозная регистраторша седьмого подкласса… Осторожно взяв в пальцы мягкий диск, я прошел в темную кабинку для прослушивания, включил свет, плотно закрыл звуконепроницаемую дверь и опустил пластинку в вертикальную прорезь. Загорелся тусклый огонек на пульте, и я услышал два голоса. Точнее, два шепота. Говорили Мену и мальчик для порки К-28.
      – Ити, ты спишь?
      – Нет. Тс-сс… Сейчас придет надзирательница.
      – Возьми.
      – Что это?
      – Завтрак. Я оставил тебе пакет с бутербродами.
      – Спасибо, Мену.
      – Ты ешь быстрей, пока никого нет. Правда, с кофе не вышло.
      – Что-то не хочется. Ешь сам.
      – Нет, это тебе.
      – А за что меня наказали?
      – Наставник караулит дедушку.
      – Того на курьих ножках?
      – Да, Ити.
      – А ты веришь, что он вернется?
      – Не знаю. Я и видел-то его один раз. Он обещал навестить, но не приходит.
      – А ты не врешь, Вруша?
      – А ты видел штуковину?
      – Видел… здорово она вытворяет.
      – Да, Ити, классная вещь. Если дедушка придет – я попрошу новую. – Тихо… слышишь шаги?
      – Нет, тебе показалось. Ешь давай, ты же слабый.
      – Да, я слабый, а вот ты сильный, Мену. Наставник сказал, что меня переведут в больницу.
      – Зачем?
      – Не знаю… я боюсь, Мену, они усыпят меня.
      – Не хнычь, плакса!
      – … а когда я проснусь – ты уже умрешь, и все будет другое.
      – Хочешь – сбежим, Ити? – Куда?
      – Я видел в кабинете Наставника карту города и все запомнил. Мы совсем недалеко от вокзала. Можно уехать к морю, а там как-нибудь переберемся на Острова и пешком до моего дома. У меня есть младшая сестра, ты будешь с ней играть. Ведь здорово, Ити?
      – Здорово… а твои родители возьмут меня?
      – Конечно, плакса! Ты знаешь, какой у меня отец! Он очень добрый и сильный, он знаменитый гонщик, и дома у нас вся стена в серебряных и золотых колесах – это его награды.
      – А почему он тебя не заберет из школы?
      – Не знаю… я и сам об этом все время думаю… тсс… слышишь?
      – Это надзиратель… беги.
      Раздался сухой щелчок и голос миссис Ка о том, что больше регистратором за вечер и ночь ничего не записано. Двенадцатый спал в дортуаре.
      Я достал диск и вышел из кабинки в зал оперативной информации. Голубая масочка то и дело мелькала в руках миссис Ка, вокруг нее столпились несколько наставников, и все же она нашла свободную секунду, чтобы крикнуть мне вслед какую-то глупость по поводу моего мрачного вида. Я оглянулся, и она чуть не подавилась витаминной палочкой.
      В кабинете я первым делом хотел снять с боковой стены городскую карту и уже совсем было собрался это исполнить, но передумал: микрофоны вшиты у воспитанников под кожу и ни один из них не сможет незамеченно уйти от всеслышащего уха регистратора.
      Вдруг неясный шорох за спиной заставил меня резко обернуться.
      Над столом покачивался исполинский мыльный пузырь в форме бублика, этакая насмешливая улыбка дьявола до ушей. Пузырь беззвучно лопнул, словно наткнулся на мой взгляд, – тут же раздался музыкальный звук, и все тот же глухой знакомый мужской голос страшно произнес:
      – Привет, Вруша. Пауза.
      – Эй, ты меня слышишь?
      И тут… и тут меня осенило. «Слышу», – ответил я как можно тише, одновременно ступая на цыпочках к столу, впившись глазами в штуковину. Чернильностальное яйцо плавно меняло свои очертания: овал, ромб, квадрат, шар, снова овал…
      – А почему у тебя другой голос?
      Я не знал, что солгать.
      – Ты простыл?
      – Да… дедушка… простыл.
      – А ну, положи-ка свою руку на эту штуку.
      Я заколебался, моя ладонь не имела ничего общего с ладошкой Мену. И все же я прикоснулся к адскому предмету… овал заметно потеплел, он трепетал под моими пальцами, как живой.
      – Извини, Врунишка,– ответил голос,– мне показалось, что это кто-то другой… Спасибо за целаканта. Он оказался безвреден людям. Впрочем, самый страшный враг себе – они сами.
      Раздались странные неприятные звуки, похожие одновременно на кашель и шипение.
      – … в этих существах, похожих на нас с тобой, словно живет кровь убийц. Пять тысяч войн за одну эру! И как это меня угораздило влюбиться именно в их мир. Словом, мой мальчик, нужна твоя помощь. Вот-вот очередная развилка времени. Надо решать. И опять последнее слово за тобой… под Миланом идет сильный снег. Он идет все гуще и гуще. Пурга. Буран. Такие у вас бывают только на самом севере Биркгейма. Он потерял сознание и упал с коня наземь, и сейчас его переносят в карету… Тебе интересно?
      – Да,– ответил я, хотя ничего абсолютно не понимал, успокаивая себя тем, что все от слова до слова записывает один из регистраторов миссис Ка и после я смогу хоть сто раз прокрутить запись.
      – Я жду тебя сейчас на заднем дворе. Вот-вот прозвенит сигнал на большую перемену… Идет?
      А этот незримый собеседник не так уж и страшен, он и не умен вовсе, да и просто глуп. Спутать Наставника с воспитанником шестой ступени!
      Штуковина под моими руками снова превратилась в приплюснутое яйцо с пылающей микроскопической пылинкой. Сомнений не оставалось: я стал случайным свидетелем какого-то необычайно опасного преступления.
      Как можно быстро заполнив очередной бланк экстренного донесения, я еле успел отправить его Директору Правильной школы. Маска мигнула алой вспышкой и сообщила о начале большой перемены.
      Я успел незамеченным пройти по пустому коридору и выйти на балкончик, прежде чем надзиратели вывели классы на перерыв.
      На этот раз штуковина покойно лежала в правом кармане моего френча.
      Я спустился вниз. Прошло около трех томительных минут, и… сначала это было матовое зеркало прямо перед глазами, но вот дохнуло теплом – пробежали одна за другой светлые струйки, и стеклянистая поверхность вздулась белыми бурунчиками, в лицо полетели хлопья мокрого тяжелого снега. Разумеется, это был не снег, а объемное изображение снегопада, но белые хлопья летели так густо и тяжело, что я на миг инстинктивно закрыл глаза, так неожиданно двинулась и поглотила меня живая картинка. Вокруг бушевал форменный буран, но, оглянувшись, я увидел позади сквозь снежную муть озаренные привычным солнечным светом альфы и беты школьные стены, выложенные из красного кирпича.
      – Вот он, мой мальчик, видишь? – прокатилось где-то в глубине моего рта, словно это я сам сказал себе. В снежном буране прорезалось отверстие, похожее на лекало, и я увидел с высоты прямо под собой – грунтовую дорогу, на которой в потоках снега застряла игрушечная кавалькада из трех допотопных карет, каждую из которых бессильно пытались сдвинуть с места диковинные четвероногие звери, похожие на наших коней, только без горбов и с хвостами. От странного смещения ракурсов, оттого, что я, стоя, видел нечто с высоты птичьего полета, у меня разом закружилась голова.
      – Разгляди-ка его поближе,– продолжал голос.
      Пространство вновь перевернулось, как детский кубик, и вынесло ко мне часть дороги, которая была буквально вырезана со всеми крошечными деталями: зверьем, каретами, людьми, которые пытались вытянуть из первой кареты низкорослого толстенького человека в военной форме, в треуголке на голове… красная пузырчатая стрела указала прямо на него, и человек стал стремительно увеличиваться в размерах, вместе с каретой, вместе с остальными фигурами.
      – А вот и наш зверь, мой мальчик.
      Я уже различал сверкающие пуговицы его сюртука, золотое шитье на обшлагах распахнутой кавалерийской шинели. Увеличиваясь в размерах, незнакомец падал на меня, закрыв глаза, с лицом, залепленным снегом, что-то крича, отпихивая протянутые руки. Он выставил из кареты на подножку узкий носок черного лакового сапога, пытаясь удержаться в шатком равновесии, и, пошатнувшись, рухнул мне на голову… но я успел отскочить, одновременно спотыкаясь об обломок школьной парты и вздрагивая от спокойного голоса:
      – Войди в него, малыш.
      Мне, Наставнику,– приказывали!.. Но яркий луч, подобно шпаге, ударил из кармана моего френча прямо в облепленное снегом лицо падающего на меня человека, и его падение превратилось в еле заметное перемещение, а луч штуковины, окрасив его лицо по очереди в алый, синий, лиловый, винно-красный, бледно-лимонный цвета, словно снимал с человека маску за маской, сдирал слой за слоем, как луковую шелуху. Неизвестная сила понесла меня навстречу, и снова пространство шлепнулось на новую грань, и я увидел перед собой Коленкура, который, стоя на коленях, сдирал мокрый снег с моих глаз и кричал, весь в слезах:
      – Dieu! Dieu! Qu'avec vous donc, sir?
      – … laisser moi…
      – L'empereur est mort! – крикнул он подбежавшему коннетаблю Луи.
      – Bas les mains, burlesque! *
      (* – Боже! Боже! Что с вами, ваше величество? – … Оставьте меня…– Император мертв! – Руки прочь, шут! (фр.))
      Из моей груди в глаз Коленкура вонзился божественный луч толщиной с вязальную спицу. Бог не оставил меня. Миллионы солдат ждали моего приказа. Одним мановением руки я мог двинуть свои победоносные армии на любого врага. Они вброд перейдут море от Дувра через ненавистный Па-де-Кале. «Я жив!» Впереди меня ждет железный венец лангобардских королей, венец, которым был коронован еще Карл Великий. «Черт побери, я еще жив, Коленкур!– воскликнул я, выдирая пальцами багровый луч из его правого глаза, и пространство вновь перевернулось.– Но что со мной? У меня будто нет ног…»
      Меня подхватили руки свиты и понесли, заслоняя от снега и ветра. О, это было удивительное чувство, я был как червяк в самом центре наисладчайшего яблока, и это яблоко называлось – власть. Мое тело распростерлось над землей, и я повелевал миром: позади были Тулон и Пьемонт, сладкий день победы под Лоди, вечер, когда я понял, что призван влиять на судьбы народов, позади лежали пирамиды Египта и аплодисменты 18-го брюмера, наконец, голова еще помнит тяжесть короны, которая три месяца назад увенчала мои победы… но почему я тогда не чувствую своих ног?
      «Я здесь, ничего не бойся, малыш! – сказал вдруг голос (кому? мне? великому императору?!).– Он просто отморозил ноги, и его еще можно спасти. Внимание, мой мальчик, до развилки во времени осталось пять минут…»
      Отвратительная и жестокая сила выдернула меня из мундира, из тела императора, из сердцевины восхитительного яблока власти и понесла сквозь туннель в снежной стене в сторону мрачного здания, утонувшего в снежных волнах невдалеке от дороги. Оно было разрезано все тем же всемогущим лучом штуковины так, что я разом видел его потроха, его сечение, безлюдные переходы, кельи с распятиями, трапезные. Могучая рука придвинула меня вплотную к человеку в черном, который неподвижно стоял у окна. Я буквально навис над его плечом, за его жирным затылком в коротких волосках, тронутых сединой. Я был острием мыслящего луча… впрочем, я уже был сам тем человеком в черном и – о чертовщина! – я уже пучил из этого черепа водянистые глаза, глядя через мутное окно туда, где у запертой наглухо двери монастыря прыгала, как стая обезьян на снегу, в пурге и бешено колотила в запоры пьяная ватага дикарей: уланы и пара гвардейцев в странных камзолах из алого бархата, расшитых золотыми пчелами. Один из ватаги – мордастый улан в парадной кирасе – достал револьвер и, подышав на холодный курок, стал палить по окнам, что-то выкрикивая и указывая рукой назад, туда, где к воротам несли на руках… меня, императора французов Наполеона I.
      Буря чувств захлестнула мой мозг.
      «Ну вот, мой мальчик, пора. Решай… если настоятель откроет дверь – император спасен, если нет – то спустя два дня ему отрежут обе почерневшие ступни и история пойдет другим путем…»
      – Отец Клод!
      Я с трудом оторвал взор от тела, распростертого на руках свиты.
      Вбежавший в кабинет отец Жак испуганно доложил о том, что у двери рвется в монастырь орава французов, что, если верить их пьяным крикам, среди них король, что они погибают в ужасной пурге.
      – Что делать, ваше степенство?
      Его страх вернул мне силы, и, разжав зубы, я воскликнул на какой-то тарабарщине:
      – Vive l'empereur! Откройте немедленно. Я сам окажу ему помощь. Al? a jacta est! *(– Да здравствует император!.. Жребий брошен (лат.).)
      – Открыть? – выпучил глаза Жак.– Но, ваше степенство, недалеко постоялый двор, пусть эта напасть минует святую обитель.
      «Открыть? – спросил голос и, помолчав, добавил: – Что ж, значит, наши опасения не имеют значения. Открой, мой мальчик, это твое право, право Архонта».
      И вновь мир сделал очередной кувырок, и в страшных мучениях я раздвоился, одновременно сбегая вниз за отцом Жаком по узким ступеням в трапезную и одновременно качаясь на верных руках свиты, которая в панике и слезах несла меня в мрачное помещение, и я следил, как плывет в вышине закопченный вечностью потолок. Там клубились в пушечных облаках артиллерийского штурма мои победы.
      Я встал и не почувствовал своих ног. Шатаясь, опять повалился на руки: меня понесли к креслу. Мой верный Маршан попытался снять любимый мундир гвардейских егерей, я перестал сопротивляться: и только вид подползающего монаха привел снова меня в чувство. Смертные не должны видеть мук на лице Директора вселенной – я пнул сапогом, пытаясь попасть ему в грудь, но цепкий отец-настоятель уцепился за правый сапог, крича:
      – Ваше величество, вы обморозили ноги. Дайте мне нож, надо разрезать сапоги… господа генералы, ради бога, нож!
      – Сир,– наседал Коленкур,– вы должны спасти себя ради Франции.
      Я махнул рукой, процедив сквозь зубы:
      – О, trouve toujours plus de moine que de raison…* (– Монахов всегда встречаешь чаще, чем здравый смысл (фр.).)
      В свите еще нашлось несколько трезвых голов, сумевших оценить мой юмор даже в столь роковую минуту.
      Мне протянули нож; я со страхом глядел на нож в руках монаха; нож легко распорол прекрасную кожу на голенищах.
      – Жак, воды. Теплой воды, Жак!
      «Он спасен»,– сказал голос, и я – Наставник – больно упал коленями на землю в заднем дворике школы Правильного воспитания… боже, я был всего лишь жалким наставником седьмой степени… Жестокая сила вышвырнула меня из сладкого яблока власти… Я услышал звонок об окончании большой перемены… там, в снежной бездне, осталась моя армия, моя слава, моя великая судьба… кажется, на мои глаза навернулись слезы – я не хотел жить здесь, под этим вечным небом, на котором равнодушно пылали два бессмертных солнца – голубая альфа и красная бета.

Глава третья

      Ночью бессонница подняла меня с постели и, одевшись,– форма показалась впервые мне жалкой,– я прошел из служебных помещений для наставников в школьный корпус.
      В гулких пустых коридорах лампы вспыхивали по мере моего приближения и гасли сзади. Из приоткрытых классных дверей сочился черный мрак. За стеклами стен стояла густая непроглядная ночь, и, только прижавшись лицом к холодной поверхности, я различал в вышине холодный идеальный круг созвездия Белого Пса. С тех пор как два столетия назад был принят закон о запрещении космических полетов, вселенная перестала нас интересовать, и все же, все же этот звездный круг чаще других созвездий манил взгляд обещанием каких-то великих тайн.
      «Наставник идет, идет Наставник»,– шептали в полуночной тиши автоматы, только у самого кабинета один испорченный автомат не пожелал включить плафон и бормотал что-то нечленораздельное. В последнее время техника все чаще выходила из строя. Я не сразу решился войти в собственный кабинет, а сначала прислушался: ведь там в сейфе оставалась проклятая штуковина… Было тихо. Поколебавшись, я набрал шифр и осторожно заглянул в комнату. Разом вспыхнувшие лампы осветили кабинет, закрытую дверь сейфа, я не стал его открывать, а прошел на балкон, положенный мне по должности.
      – Передо мной расстилалась ночная панорама пригорода с огненным силуэтом мегаполиса на горизонте. Далекий город в ночной тьме казался зловещим замком зла. Теплый воздух нес из-за горизонта ароматы бензина, слабые шумы жизни… Я думал о Директоре, эти мысли были неотвязны… Из школьного зверинца донесся тоскливый вой дуамена… Власть в школе исчезла, нас спасал только закон верности. Но без ответа на рапорты, без приказов все пришло в хаос.
      Зверь снова протяжно завыл тяжелым простуженным голосом. Потянуло прохладой. Донеслись печатные шаги охраны вокруг школы, настал час смены караула по периметру… что случилось со мной в той снежной живой картине? Что это было? Я не знал, как отвечать самому себе, и приступ невыносимой тоски погнал меня в город, туда, где горели огни центра развлечений.
      Итак, забрав необходимые документы и прихватив штуку, я спустился на лифте в гараж, где, поискав исправную кабину, выехал на эскалаторной ленте во двор, а затем к выходу из зоны. Кабина омерзительно тряслась на каждом повороте ленты и отчаянно завывала, дребезжа разболтанными ржавыми дверцами. На контрольном пункте перед замкнутыми воротами меня остановила служба охраны, и я вышел на яркий свет прожекторов из полумрака кабины, заслонил рукой лицо, ослепленные глаза и протянул карточку разовых выездов дежурному офицеру. Равнодушно сделав прокол в клетке месяца Ку, он, зевая, предупредил меня о том, что неиспользованное мной в этом году право увольнений аннулируется, и тут же пробил дыроколом клетки всех неиспользованных ранее месяцев.
      – Это мне известно!– ответил я самым нелюбезным тоном, который, впрочем, не произвел на офицера никакого впечатления.
      – Наставник-семь,– добавил он,– вот ваши документы. Предупреждаю: провоз из города спиртных напитков на территорию школы запрещен распоряжением № 00167Ц… автообыск всех без исключения обязателен – так что лучше напиться вдрабадан, чем…
      – Послушайте, вы, риц-офицер! – вспылил я не на шутку.– Я не собираюсь напиваться, и придержите свой язык.
      Он холодно отдал честь и крикнул в проходную:
      – Пропустить!
      Я прошел сквозь строй солдатни и, выйдя из проходной, перешел на скоростную ленту, которая понесла меня в город. Признаки хаоса стали еще более заметны для глаза, чем в мою последнюю вылазку полгода назад… Скоростная лента ползла с черепашьей скоростью, часто останавливаясь и оживая. В прошлый раз кроме меня на ленте было еще несколько пешеходов, а сегодня я был абсолютно один, и это в самый разгар ночи, в самый час развлечений! В туннелях не было света, а если кое-где и горели лампы, то свет их был тусклым, мигающим. Слева и справа от ленты тянулись неубранные кучи мусора, брошенные автомашины, развалины домов. На двух контрольно-пропускных пунктах не было заметно ни одного солдата, но больше всего меня поразила картина горящей дискурии, которая, судя по всему, горела уже не один день… Тем неожиданней после всех этих мрачных панорам мусора, хаоса и запустения было оказаться в лихорадочном калейдоскопе центра развлечений, в переливах ярких кровавых огней рекламы, под огромным куполом, в толще оглушительной музыки, среди сотен пьяных лиц, звучного смеха и истошных выкриков. Один из надзирателей, проверив мой пропуск, провел меня к стойке № 2028.
      – Это ваше место, Наставник-семь. Эй, бармен!
      Я протянул талоны на спиртное: бармен с ловкостью фокусника оторвал три стограммовых марки и плеснул в фужер настой ржаво-желтой бурды.
      – Что это? – я отпил глоток подозрительной жидкости.– Она воняет бензином!
      – Не хотите, не пейте… другого нет,– обрезал бармен, и я обратил внимание на сумасшедший блеск в его глазах.
      – Пейте, пейте, Наставник,– раздался слева женский голос,– они выливают последние литры.
      Рядом со мной оказалась миссис Ка, но, честно говоря, трудно было узнать в этой расфуфыренной особе с огромным вырезом на груди и накладными буклями строгую, всегда подтянутую регистраторшу аномалий в глухой форме защитного цвета.
      – Это вы?
      – Я, я, Шонгер.
      Она даже не удосужилась приложить к лицу масочку ночного приветствия, судя по пунцовым пятнам на щеках, она уже была заметно навеселе.
      – Вы будете пить? – нетерпеливо вклинился бармен.
      – Это пойло? Нет!
      – Учтите, ваши марки считаются реализованными.
      – Разрешите.– И миссис Ка, бесцеремонно схватив мой фужер, вылакала его до дна.– Извините, Наставник седьмой степени, моя карточка уже кончилась.– И она спокойно вытерла губы. Я опешил.
      – Вы в своем уме, Ка?! В каком виде вы вернетесь в школу? А если вас арестует патруль благочиния?
      – А пошли они все к черту! Вы что, Шонгер, не видите, что все пошло прахом? Мир катится в пропасть, очнитесь!
      – Поберегитесь! Вам отрежут язык. Я сам сообщу о вас…
      – Разуйте глаза, Наставник… Вы не заметили, что от города осталось одно название? Свалки… кучи мусора… пожары по пять суток… брошенные дома… даже нашей хваленой полиции нигде не видать. Вино вот бензином воняет. Говорят, что у супермозга давно шарики за ролики зашли… Ха-ха-ха. Анекдотец свежий хотите?
      – Не орите,– сказал я. Меня в жар бросило от ее страшных слов, и я машинально оглянулся на танцующую толпу: нет ли поблизости патрулей.
      – Ах, вот вы о чем…– Миссис Ка пьяно расхохоталась и, бесстыдно закатав рукав платья на правой руке, показала место, где обычно вживляется под кожу микрофон государственным служащим… Я не верил своим глазам… вместо входной панели на ее руке темнел давний зарубцевавшийся шрам.
      – Я давным-давно его вырезала. Ха-ха… и никто этого не заметил… Хотите? В обмен на спиртную карточку вам это состряпают за пару минут в ближайшем сортире… Не бойтесь, нас никто не слышит.
      И она дерзко закинула ногу на ногу; она была весьма соблазнительна, даже несмотря на опьянение, а у меня… у меня имелась спецкарточка на одно любовное приключение.
      Я задумался. Закрывать глаза на пугающие картины нарастающего хаоса было уже невозможно, чего стоит только тот факт, что в клоаке развлечений, в центре пьяных увеселений, на виду не было ни одного патруля…
      В этот миг погас свет, и пылающий огнями купол в мгновение ока превратился в чернильный свод. Нас накрыло слепым колпаком. Истошный вопль вырвался из сотен напуганных глоток. Музыка между тем продолжала греметь с прежней силой, и это придало картине внезапного ада еще больше выразительности. Рядом посыпалось битое стекло, кто-то утробно вскрикнул, что-то тяжелое упало на стойку. Сквозь музыку продирался слабый вопль сирены. Ка вцепилась в мою руку нечеловеческой хваткой: «Шо-нн-гер!..» Свет вспыхнул так же внезапно, как и погас. Расколотая голова бармена лежала чуть ли не у самого моего локтя… За несколько минут полной тьмы его успели не только прикончить, но и очистить все полки бара от винных бутылок огненно-ржавой бурды.
      Ка облизнула пересохшие губы и резко отвернулась. Вдобавок ко всему этот бармен оказался андроидом, и по всей поверхности стойки рассыпались пригоршни микроблоков. Смерть служащего между тем не вызвала среди окружающих ни малейшего замешательства. «Выходит, действительно все пошло прахом?» И я решился.
      – Миссис Ка, у меня имеется карточка на любовное приключение.
      Она выпучила глаза, потом как-то странно засмеялась и сказала:
      – Что же вы молчали…
      «Я должен все узнать сам, только сам».
      Решение было принято, и больше я не собирался отступать, я должен был узнать правду: что стряслось с миром? что с супермозгом? что с Директором? что со мной?
      Мы поднялись на лифте в верхние этажи центра развлечений, где я получил еще одно доказательство тотального беспорядка. Когда я предъявил дежурному в патрульной форме (не скрою, увидев его, я с облегчением вздохнул) карточку разового развлечения, он весьма небрежно погасил ее ударом компостера, лениво набрал на пульте номер свободной комнаты – 311 – и снова уткнулся в экран переносного видеофона. Я ждал, но напрасно.
      – Вы забыли спросить такую же карточку у моей спутницы!
      – Ах да,– спохватился дежурный,– мадам…
      – У меня нет разрешения,– с вызовом бросила Ка.
      – Стоп. Я вызываю патруль или…
      – Что – или? – удивился я.
      – Или гони спиртные талоны,– грубо рявкнул дежурный.
      Помедлив, я швырнул дежурному в лицо смятые талоны, и тот спокойно пропустил нас в коридор с номерами. Большего доказательства хаоса не требовалось.
      … Я давно не бывал в таких запущенных комнатах, с опрокинутыми стульями, разбитым стеклом на полу… но на Ка этот кошмар не произвел ровным счетом никакого впечатления, наоборот, она продолжала все сильней и истеричней хохотать.
      – Что с вами? Вы больны?
      – Ха-ха-ха,– заливалась она.
      – Прекрати.– Я властно схватил ее за плечи.
      – Пусти! Неужели ты не знаешь, что я андроид, оболтус? – И она отпихнула меня в сторону.
      Я опешил, но только на один миг:
      – Почему же ты тогда пьешь, тварь? Почему ты пьяна?
      – Не знаю… не знаю…– закричала она,– я служу в полиции нравов… Кинув к моим ногам свое удостоверение, она стянула через голову платье и пошла в душ: бесполая живая кукла… более нелепую ситуацию было трудно представить. Я поднял удостоверение. Оно было просрочено.
      Из окна паршивого номера открывался мрачный вид на ночное небо с вечным глазом Белого Пса в космической вышине. Панорама города внизу была так же темна и неуютна. Среди беспорядочного нагромождения кубических зданий единственным, что излучало свет, была исполинская белая пирамида супермозга, но и здесь – вблизи – мой напряженный глаз легко различил несколько темных полос, в пирамиде не горели целые этажи.
      «А что если?..»
      Сначала я отогнал опасную мысль, но затем все больше и больше укреплялся в ее абсолютной необходимости, пока не решил окончательно…
      – Проваливай,– крикнул агент службы нравов из душевой кабины,– я не донесу на тебя. Пусть все катится к черту…
      «Что ж, это облегчает задачу – только проникнув в святая святых, я мог бы получить окончательный ответ на вопрос: что стряслось с нашим миром?»
      В центр города можно было попасть двумя путями: по земле на транспортной ленте или под землей по туннелю путепровода. И тот и другой охранялись самым строжайшим, самым дьявольским образом, и в случае неудачи мне грозила смерть… но что-то во мне было сильнее страха. Может быть, я был отравлен тем странным видеосном, когда я несколько сладких минут был повелителем целого мира и не должен был ни перед кем отчитываться?
      Правда, единственное, чем я вооружен,– это тяжелая штуковина в кармане моего френча, с такой игрушкой я был слишком беззащитен. Но странное дело – стоило мне только решиться, как тело начало действовать словно само по себе, а я только подчинялся внезапным порывам.
      – Вы уже уходите?
      Дежурный был примерно одного роста со мной, это и решило его судьбу. Я нанес резкий удар штуковиной в затылок по шлему, и тот, потеряв сознание, повалился из-за пульта на пол. Я успел стащить с его головы шлем и, застегивая пряжку под подбородком, услышал трескучий голос дежурного робота: «Б-01, Б-01, что с вами? Тревога… Тревога…»
      – Б-01 на связи, все в порядке,– ответил я не без страха. У них должны быть голосовые индикаторы.
      – Отбой тревоги,– сказал робот после некоторой паузы,– конец связи. Оттащив дежурного в один из поворотов коридора – он уже стал приходить в себя, застонал,– я стащил с него патрульную форму и переоделся. Собственную одежду я предусмотрительно спрятал в одном из противопожарных бункеров – а вдруг мне еще придется вернуться?
      В нагрудном пластиковом кармане патрульного я обнаружил линзер и, проверив обойму, насчитал в рукоятке четыре кубика силы из положенных десяти. Что ж, это тоже неплохо.
      Шлем связи сразу подключил меня к радиоголосам патрулей и центральному пульту охраны города: «Докладывает Ц-09, в нижнем танцевальном зале обнаружен труп женщины в форме секс-служащей… В десятом квартале продолжается пожар бюро физического здоровья…»
      Я спокойно вышел на площадь перед центром развлечений, но, вместо того чтобы направиться, как все, в сторону транспортного кольца, свернул в узкую улочку, ведущую прямо к супермозгу. Шел восемнадцатый час ночи. Приближался рассвет, но у меня в запасе оставалось еще не меньше двух часов полной тьмы. Каждый шаг по пустой узкой улочке между стеклянно-черных кубов давался не без напряжения: впереди должна была быть сплошная преграда армейской охраны… впрочем, при столь бушующем хаосе возможно все, что угодно.
      Наш мир перестал быть миром Великой Правильности.
      Кое-где в зданиях слева и справа горел свет, и я видел сквозь стеклянные стены давно брошенные служебные конторы, залы с выключенными машинами, перевернутые столы, разбитые приборы на паркете. Достав линзор, я положил палец на клавиш боевого огня. Как ни старался я ступать тихо, под ногами то и дело звякали в мусорном хламе пустые бутылки, жестянки из-под кофе, стекляшки от сигарет…
      – Внимание охраны,– отчеканил механический голос,– тревога № 10. Тревога № 10. На внешнем кольце экстразоны обнаружен неизвестный объект. Объект движется по радиусу А – С к центру.
      Я не сразу сообразил, что тревога поднята из-за меня. Значит, в этом мусоре под ногами уцелели датчики тревоги… и все же несколько лет назад я бы и шагу не смог сделать в сторону супермозга – был бы обнаружен, схвачен и казнен или убит на месте и дезинфицирован. Я прибавил шаг.
      – Тревога № 9. Тревога № 9,– ответила охрана,– неизвестный объект резко увеличил скорость передвижения. Зеленое кольцо к бою!
      – Объект остановился у Зеленого кольца,– снова равнодушно прогремел в ушах механический голос службы слежения,– его вес полтора цема, предположительно это человек. Включите телекамеры.
      Я внимательно оглядел тротуар перед собой и заметил, что в двух шагах от меня земля пронизана слабым свечением. Зеленоватая мерцающая полоска пересекала от стены до стены всю улицу. Я разбил боковое стекло и вошел в пустое помещение очередной заброшенной конторы. Нашарил в стене выключатель и зажег настенные лампы – передо мной была та же картина… брошенная аппаратура, хлам на забытых столах. Больше всего меня интересовал коридор, но, выйдя из комнаты, я сразу обнаружил, что коридор упирается в стену, за которой простиралась все та же экстразона. Пришлось вернуться на улочку.
      – Телекамеры 8 и 12 вышли из строя,– бесстрастно доложил голос охраны мозга,– тревога № 9. Зеленое кольцо готово к перехвату объекта.
      Пока роботы переговаривались, я огляделся по сторонам и увидел брошенный микромобиль индивидуального пользования, разбитую вдрызг колымагу с развороченным двигателем, но с уцелевшими колесами. Это было как раз то, что нужно! Обхватив руками задние крылья, я с трудом раскачал машину, выкатил увязшие в соре колеса на, полоску чистого тротуара и, разбежавшись, толкнул микромобиль вперед. Крылатая развалина взлетела на зеленую полосу; из тротуара, из замаскированных отверстий, с шипом выскочили десятки страшных эластичных щупов и, намертво облепив присосками машину, подняли ее в воздух. Это было устрашающее зрелище.
      – И все-таки наш мир не сдается! – воскликнул я, забыв о всякой предосторожности, и повернул было обратно, как… как больше половины щупов, не выдержав напряжения, лопнули и по гибким шлангам заплясали безумные огоньки электрического пламени, в нос ударило паленой резиной – это горела изоляция.
      Тут с опозданием и вяло пальнула пушка, я успел заметить ее короткое дуло, которое вынырнуло из амбразуры, но смертоносный залп прошел высоко над головой (не сработала система наводки), угодив в дом напротив. Шестиэтажное стекло рухнуло позади на тротуар, улица утонула в клубах пыли и дыма. – Б-01, Б-01,– пропел голос диспетчера в центре развлечений,– спуститесь в танцевальный зал, там началась потасовка.
      Я стоял в клубах преисподней живой и невредимый.
      – Объект задержан зеленой линией обороны,– доложил робот службы слежения,– отбой тревоги № 9.
      В ярости я прицелился в жалкий микромобиль и уничтожил его одним залпом линзера вместе с ошметками щупальцев. Путь к тайне был свободен, и я в смятении и злости пошел дальше по сплошной полосе черного пепла… Неужели никто и ничто не остановит меня? Неужто все кончено?!
      – Тревога № 8,– вдруг ожила охрана супермозга,– неизвестный объект продолжает движение по радиусу А – С к Белому кольцу. Выясните – это новый объект или тот же?
      – Объект уничтожен, тревога отменяется,– бубнил свое робот слежки.
      Я добежал до конца улицы и вышел к белой стене, которая исполинским кольцом охватывала весь центр сверхсекретной зоны с пирамидой супермозга посередине. Увы, и сюда дошел вал хаоса. Световые панели горели через одну, все пространство у стены было завалено мусором, я невольно вздрогнул от бегства стаи кошек, которые с противными воплями метнулись в разные стороны при моем появлении. Кошки!.. Я в отчаянье поднял глаза к божественному кольцу звезд на ночном небе.
      – Вижу объект,– ожила снова радиосвязь. В мою сторону со скрипом инвалидной коляски повернула телекамера на штативе. Полуживая автоматика еще продолжала сопротивляться вторжению, но я чувствовал, с каким трудом ей удается даже эта жалкая пародия на оборону. После того как я попал на перекрестие ее оптического прицела, меня должны были разорвать по клеточкам миллионы пуль, сотни лазерных лучей, а я… я оставался жив. Неужели я дойду?
      – Спорим, он дойдет,– раздался внезапно в шлеме человеческий голос, а затем донеслись обрывки пьяного смеха.
      Кажется, я начинаю сходить с ума?
      – Тревога № 7! Белое кольцо к бою! Огонь!– завопил робот охраны мозга. Видимо, и у машины нервы не выдержали.
      – Объект уничтожен, уничтожен…– бубнил робот слежки и вдруг тоже словно очнулся от электронного маразма,– тревога № 7! Вижу объект, это патрульный Б-01. Вооружен карманным линзером с двумя кубиками силы. Имеет головной шлем радиосвязи. Рекомендации: первое, немедленное уничтожение всеми силами сектора белой стены. Второе: переход на запасную линию связи. Третье… салат из шпината… объект уничтожен… уничтожен… отбой… один, два, три…
      После столь неожиданной концовки слабоумная машина начала напевать что-то неприличное. Техника на глазах выходила из строя от малейшей нагрузки, только охрана еще подавала хоть какие-то оцепенелые признаки отпора.
      – Белое кольцо, сектор Моу, огонь!
      – Докладывает центр развлечений, инспектор Б-01 находится на контрольном пункте. На него совершено нападение неизвестным лицом в форме Наставника седьмой степени…
      – Вот увидишь, пройдет, дьявол, плакала твоя порция, ха-ха!
      Я неумолимо шел вдоль светящейся стены, под взглядами рахитичных камер, готовый умереть в любую минуту и с ужасом понимая, что легендарную оборону заклинило одно-единственное вторжение… а что, если я не первый пришел сюда за ответом?
      – Тревога № 5! Объект движется вдоль белой линии,– щелкал словами механический голос охраны,– рекомендации об отмене частоты радиосвязи и переходе на запасную полосу отменяются. Б-01, остановитесь… остановитесь…
      – Тревога № 4. Огонь по движущейся цели!
      Я остановился, чтобы стать удобной мишенью. Прошло долгих пять минут, прежде чем откуда-то со стороны стены раздались очереди электронных стрелков. Мимо! Затем из земли вытянулись скрытые лазерные башни и слепо принялись шарить по площади смертоносными жалами в поисках мишени. Мусор и горы хлама вспыхнули яростным пламенем, но даже кошки не пострадали, успев дать деру в переулки. Наконец башни нащупали друг Друга, завязалась короткая и безобразная дуэль, пока правая башня, отрезав верхушку соперницы, сама не вышла из строя.
      – Авария системы наведения,– бесстрастно сообщил робот охраны под безумную песенку центра слежения.
      Залпы автоснайперов разнесли вдребезги кубическое здание в стороне от площадки. Стена продолжала щетиниться стволами пулеметов и пушек, что-то пыталось стрелять, от горящей изоляции стало невозможно дышать.
      – Объект уничтожен,– в который раз объявила охрана.
      Я вошел в колоссальный пролом в стене, который был, по всему, сделан не меньше года или двух назад, настолько все густо заросло кустарником. Рваные кабели были похожи на корни исполинского дерева. Мои ноги утопали в щебенке. Хотелось завыть от тоски.
      Я вышел из пролома.
      Боже, боже мой! Передо мной расстилалась необъятная площадь, в центре которой сверкала пирамида супермозга… Думал ли я, что когда-нибудь наяву увижу такую потрясающую и ужасную по смыслу картину: мы все погибли, супермозг беззащитен! А ведь сюда сходились приводные ремни власти над целым миром…
      – Тревога № 3. Объект в зоне абсолюта… всем, всем, всем…
      Я сделал несколько неверных шагов по направлению к треугольной башне, как вдруг меня окликнули сразу два человеческих голоса.
      Я резко оглянулся, и у меня мороз пробежал по коже: у внутренней стены за примитивным, грубо сколоченным из досок столом сидели два мертвецки пьяных охранника в голубых комбинезонах… Я даже не сразу понял, что передо мной живые люди. Перед ними на столе стояли и валялись винные бутылки все той же ржаво-желтой бурды, пищевые пакеты вывалили из рваных дыр съестное нутро. На полированной земле валялся многоствольный линзер, он погас, я понял, что в нем нет ни одного кубика силы.
      – Ты чего тут?
      Комбинезоны у обоих были расстегнуты, брови не выбриты, как положено по уставу, под ногтями грязь, в глазах желтое безумие. Я молча навел линзер.
      – Брось пушку, дурак,– сказал один из них, тот, что постарше и выше по званию, кивая на экран портативного телевизора,– мы за тобой с самого внешнего кольца следим. Ты мне сразу показался настырным, и я поставил на тебя целую бутылку бурды. Выиграл, а вот бедняга Рамес продулся. Продулся! Ха-ха. Так что гони проигрыш…
      Я опустил линзер: тратить последние кубики на эту мразь!
      – И правильно сделал,– бурчал старший,– мы под защитным колпаком. Сами все наладили… выпить найдется?
      Второй охранник молчал, ковыряя в зубах форменной пуговицей… здесь, в двух шагах от священной пирамиды, их облик, их поведение внушали и страх, и отвращение.
      – Почему я прошел? – спросил я, не отвечая на пошлый вопрос.
      – Не видишь, что ли… все развалилось.
      – Где ваше начальство?
      – А кто их знает. Нас уже полгода не меняют… Что в городе? Я не знал, что отвечать.
      – Да черт с ним, пусть сам глянет,– подал вдруг голос второй.– Два лифта еще работают. Прямо в макушку отвезут, чин чинарем.
      – Но что… что случилось?
      У меня перехватило дыхание, я чуть не плакал.
      – Чокнулся наш парень,– пробормотал первый, кивая на пирамиду,– сначала мы, а потом он…
      – Спорим, что он не вернется,– сказал второй.
      Внезапно по плоскости пирамиды побежали какие-то огненные буквы, алые огромные слова. Их кровавый свет придал мрачной ночной панораме вид настоящего ада; речь супермозга была полной бессмыслицей: сто… 28… АИК… стоп… ни… КАР… Сем…
      – Смотри, пыхтит помаленьку, только что – не разберешь без сугреву,– заржал первый.
      Его глумливый смех и слова словно обожгли меня, и я, скользя и падая, побежал по полированной земле к пирамиде. Теперь я знал, что надо делать! Сверху я был похож на муравья на огромной шахматной доске. На жалкую козявку у ног любимого властелина, голова которого уходила в центральное небесное кольцо звезд. Уже убегая, я слышал вдогонку: – Беги, беги, дурень, у нас сортир там…
      – Тревога № 2!-подал голос робот охраны.– Вторжение в зону абсолюта. Огонь по цели!
      Выскочившая из-под земли башня ударила огненным веером поверх стены в небо и тут же поперхнулась, замерла. Снаряды ухнули в черте города.
      – Авария системы наведения,– бесстрастно констатировал голос машины.
      Вблизи пирамида выглядела еще более неприглядно, чем казалась с площади перед белым кольцом… целые этажи выбитых стекол, следы птичьего помета на панелях освещения… Вбежав в вестибюль, я, задыхаясь от рыданий, никем не остановленный, метнулся к лифту, который поднял меня под вопль сирены в зал Власти. Вой сирены и крик робота: «Катастрофа. Тревога № 1, № 1, № 1… Объект проник в супермозг…» – оборвались в тот самый ужасный миг, когда я вышел из лифта в трехгранный зал на самой макушке пирамиды и в слезах узрел поверженное божество Правильного могущества… меня окружали огненные судорожные вспышки предсмертной агонии, многоэтажная стена пульта была охвачена пожаром бессмысленных сигналов, она была словно вся в крови от мириадов горящих огней тревоги, которые на миг сменяла зеленая волна самоконтроля, чтобы снова опалить мои глаза безмолвным воплем безумия. Зал Власти был похож на внутренности жертвенного животного, а на зеркальном полу… там, у моих ног, я увидел груду истлевших тел и скелетов – останки тех, кто пришел за ответом раньше меня. Больше всего меня поразила форма этих людей. Это было кладбище наставников! Я бессильно сполз на пол, тупо уставившись на картину полного поражения Великого мира Абсолютной Правильности. Так прошла, может быть, минута, может быть, час… Супермозг продолжал бороться с безумием в одиночку, ибо с тех пор, как ему были вручены все судьбы нашего мира, знание было отменено в целях безопасности, и мы были бессильны починить даже самую малую клеточку системы, которая гарантировала нам вечность нашего счастья взамен на абсолютную власть. Иногда исполинскую стену охватывал мороз логики, и пожар тревоги гас. Вновь шеренгами выстраивались миллиарды клеток, разбегались прямые линии, аморфные пятна сливались в квадраты, математические преобразования бросали свои великие тени на кромешный хаос безумия и… и вновь багровый огонь адского пламени пожирал геометрию… Из небытия меня вывел занимавшийся рассвет и тяжесть в руке. Я поднял голову, над горизонтом занималась заря двух звезд – альфы и беты, линзер налил руку свинцовой тяжестью. Ночь отступала, но жить больше не было смысла… отвратительный шорох вывел меня окончательно из оцепенения… Две крысы шмыгнули по пульту, лапками по клавишам настройки, и вызвали бег неоновых букв по наружной плоскости пирамиды. Я хорошо видел по отражениям, как двинулась сверху вниз шеренга бессмыслицы: МЕЦ… у… ОО… Р-АММ… стоп… лаИОР… 444… Первое желание было выпустить в крыс залп линзера, но в обойме оставалось всего два кубика силы. Я открыл рот, как можно глубже всунул ствол, теплое жерло коснулось нёба, закрыв глаза, я надавил на клавиш и… и был отброшен к лифту мягким толчком необычайной мощи. Линзер в моей руке превратился в кусок оплавленного металла, а вокруг меня трепетала голубая спираль. Ее выпустила из своих недр та самая проклятая штуковина, которую я спрятал еще в центре развлечений в пластиковый карман на груди.
      – Ты неуязвим, мой мальчик,– сказал знакомый голос, и в воздухе на высоте моего лица от спирали вытянулся короткий побег, на конце которого мгновенно набух голубой бутон, а когда он раскрылся, на его дне замерцал чей-то живой глаз. Глаз, вздрогнув, уставился на меня, я даже рассмотрел, как отражаюсь там в черном зрачке радужной капелькой.
      – Кто ты? – спросил голос.
      И я, Наставник седьмой степени, кавалер ордена Правды, впервые ответил:
      – … не знаю…
      И мягкая сила вновь подхватила меня бережным и несокрушимым приливом могучей воли.

Глава четвертая

      Свет в больничной палате опять отчаянно замигал и погас. Квадратная комната не имела окон, и я остался в полной темноте с открытыми глазами. Вот уже третий день, как я в постели.
      Я плохо помню, что было со мной после того, как побывал в пирамиде супермозга. По словам дежурной сестры – меня нашли утром на заднем дворе, на мне вместо мундира наставника была патрульная форма. Что-то выкрикивая, я потерянно бродил по крохотному бетонному пятачку и что-то лихорадочно искал в кучах мусора, разрывая его металлическим щупом. Когда меня окликнули по званию, я потерял сознание и упал…
      Свет снова ослепительно вспыхнул (сколько мы еще сможем протянуть в этом мире, где нет больше источника высшей Правильности?), и в палату вошла медсестра с оранжевой масочкой на лице.
      – Верный вечер, Наставник-семь.
      – Верный… верный…
      – Ваш ужин.
      Она поставила на столик поднос с кружкой жидкого кау и тарелкой витаминных палочек.
      – Спасибо… простите, но кто раздевал меня три дня назад, ну, в тот день, когда?..
      – Я, Наставник.
      – Скажите, вы ничего не обнаружили странного в карманах?
      Она замолчала, ее глаза в прорезях масочки смотрели с явным испугом.
      – Не пугайтесь, по рангу Наставник может спросить об этом.
      – Я нашла у вас оружие… линзер, но он был испорчен.
      – Ах, я не об этом… Вы не находили такой необычный предмет в форме яйца?
      Впрочем, по ее глазам было видно, что она ничего не нашла.
      – Нет, нет, Наставиик-семь.
      И вот тут случилось невероятное!
      Внезапно на клавише у двери вспыхнул уже забытый желтый цвет срочного вызова и мелодичный голос пропел: «Наставника Шонгера к его величеству Директору Правильной школы».
      Мы оба окаменели.
      – Наставника Шонгера к его величеству, срочно…
      – Вы… вы слышали, сестра?
      – Да… вас к Директору.
      – Где моя форма? Быстро!
      Через несколько минут, еще слабый, но уже чувствуя прилив необыкновенного восторга, я вышел в коридор. Весть о том, что меня вызывал Директор, молнией пронеслась по всей школе, и, когда я почти бегом пробежал от лазарета через туннель до главного корпуса, встречные наставники провожали меня испуганными глазами.
      Сердце отчаянно колотилось в груди – после двух лет мертвого молчания его величество первым вызвал меня! – я еще успел забежать к себе в кабинет и захватить папку для доклада.
      – Наставник Шонгер, наставник Шонгер, срочно, срочно…– шептала маска связи на стене.
      К лифту на священный верхний этаж я просто прибежал, а вот и заветная высоченная дверь, черная, как ночь, с золотой табличкой: «Директор Правильной школы эры Абсолютной правильности его величество наставник высшей степени». Я с трепетом нажал клавиш вызова.
      Вот слышны легкие шаги, затем ключ в замке повернулся, я вошел на непослушных ногах. Директор уже сидел за огромным письменным столом, на котором горела тусклая лампа. Шторы на окне были наглухо задернуты. В помещении стоял аромат затхлой тишины и пыли. Он так любил. И смотрел на меня хмуро и враждебно. В первую минуту мне показалось, что это совсем не Директор, его лицо изменилось совершенно, щеки провалились, зато нос по-птичьи заострился и вытянулся над губой, кроме того, он был одет не по уставу; исполинский каштановый парик до плеч и черный цилиндр венчали голову.
      – Садитесь,– сказал его величество каким-то странным знакомым голосом.
      – Желаю верности, ваше величество,– произнес я условную форму приветствия № 2, что означало особую готовность к откровенному разговору, но директор не ответил по инструкции, а вздохнул, продолжая рассматривать меня пристальным, даже злобным взглядом. За его плечами что-то плеснуло тяжелым широким взмахом. Что, я не успел рассмотреть.
      – Извините за малое нарушение правил общения – я начну первый, ваше величество, я уже докладывал вам двумя последними донесениями о беспорядках в школе, которые грозят хаосом, но…
      – Я все знаю сам, помолчи, Шонгер,– властно перебил директор,– я даже знаю, что написано у тебя в этой тощей отвратительной папке для доносов и что ты сейчас думаешь… помолчи, дай я еще раз посмотрю на существо, которое могло привести к катастрофе целый мир…
      – Я не понимаю вас, ваше величество, вы говорите не по форме.
      Директор кивнул:
      – И не должен понимать, тебе не дано это – умение понять, Шонгер, 33 лет, незаконнорожденный, инкубатор – прочерк, скрытовоспитанный, Наставник седьмой степени, допущен к информации трех цветов…
      Я обомлел. Директор выдавал святая святых – мою совершенно секретную личную карточку, абсолютно секретные данные о точном возрасте (так мне всего 33, я считал себя старше на 5-10 лет!), и я… я не государственный ребенок… я, как мои воспитанники, зачат преступным способом вне инкубатора… Голова пошла кругом, стало ясно, что меня собираются отстранить от наставничества и признать негодным к работе, а это… это публичная отставка.
      – Не беспокойтесь, Шонгер, я не собираюсь отстранять вас от наставничества, хотя с удовольствием сделал бы это и прихлопнул бы вашу школу, эту жуткую механическую табакерку по переделке детей в машины. Я сделаю иначе. Кроме того, я не тот, за кого вы меня принимаете, я не директор вашего концлагеря, нет!
      – Как?
      – Очень просто.– Директор усмехнулся, и за его плечами опять что-то плеснуло, словно крылья.– Я мог бы и не встречаться с вами, Шонгер, потому что сегодня Контакт будет прекращен, но благодаря случайности вы стали свидетелем и даже Опекуном, и по нашим неписаным правилам, исходя из неведомых вам принципов добра и гуманности, мы должны осуществить над вами опеку, одним словом, рассказать истину, что я и делаю.
      Я не понимал и половины из слов, которые он говорил. Это был не Директор, но… но согласно инструкции Директор – это тот, кто находится в кабинете и пользуется директорским шифром связи. А раз так, то это лицо оставалось Директором Правильной школы, несмотря ни на что.
      – В чем-то, вот ведь ирония судьбы, Шонгер, мы схожи с вами. Мы тоже наставники и опекуны, только наша опека не замкнута в рамках ваших стен с колючей проволокой, а простирается на целую вселенную, на бесконечное множество миров и сонмы галактик, где так редко возникает драгоценная капелька жизни. Мы охраняем ее от гибели, вырождения или самоубийства.
      – Так кто же вы, господин Директор… ваше величество?
      – Я?
      Он встал, поднимая вверх указательный перст, из которого брызнул ослепительный голубой луч невероятной силы и, растворив потолок кабинета, обнажил солнечное небо над Пентеллой, небо красных туч.
      – Я – Архонт времени! – Луч погас, и он сел за стол.– Я один из великого союза блюстителей неба.
      Папка с рапортом о беспорядке с мертвым стуком выпала из моих рук. Я понял, где уже слышал этот властный голос. Это был он.
      – Успокойтесь, Шонгер. К сожалению, вам лично ничего не грозит. Слушайте внимательно. Мы опекаем жизнь в твоей вселенной. И то, что твоя планета рехнулась, увы, в этом тоже наша вина. Но сам я люблю не Пентеллу, а совсем другой мир, мир планеты, которая значится в каталоге Опеки под номером С-7293. Вы слышите меня, Шонгер?
      – Да, ваше величество.– Я был словно в сумасшедшем сне…
      – Я опекун Земли… Так вот, долгий опыт Великой опеки, тысячи лет нашей миссии убедили в том, что далеко не всегда наше вмешательство приносит нужные плоды. Случается, что цивилизация чахнет и жизнь вырождается. Такая планета исключается из Опеки. Наверное, это жестоко. Так вот, нам – бессмертным старикам – порой трудно рассчитать будущее, трудно предугадать и обнаружить развилки вечности, где возможно выбрать тот или иной путь развития. Нам, Шонгер, не хватает непосредственности, интуиции, дерзости, наконец, без которой могущество бессильно. Нам нужны союзники, и мы нашли их – это дети… Да, да, Шонгер, это они помогают нам опекать миры. Союз бессмертия и мальчишества, знания и наивности, власти и слабости – вот ключ к гармонии, вот суть Великой опеки. Без детей наша миссия стала бы мертвой оболочкой, как ваша механизированная Пентелла, первый грех которой был доверить жизнь самоорганизующейся машине, а второй – уничтожить детство.
      – Ваше величество, э… э… позвольте мне так называть вас, я всего лишь Наставник седьмой степени и по своему рангу не имею ни прав, ни полномочий знать о том, что вы говорите.
      Директор зловеще рассмеялся.
      – А вы еще и трус, Шонгер, а ведь три дня назад вы напролом прошагали к супермозгу, к вашей адской кастрюле, у которой зашли шарики за ролики.
      – Я был пьян.
      – Пьян по графику? Вы это хотели сказать? Смелее, Наставник, бросьте сочинять в голове рапорт о нашей встрече, вам никто не поверит, зато отстранение станет неминуемым. Сдерите шоры инструкций с ваших мозгов, я все равно должен вам все высказать до конца. Когда-то я тоже был школьным учителем, только я учил мыслить, а не подчиняться, а такого предмета в вашем бедламе, конечно, нет… Так вот, Шонгер, за помощью мы пришли к детям, к добрым отзывчивым детям, тем из них, кто наделен гениальной отзывчивостью. Сознаюсь, найти такого ребенка нелегко, да и его способности к опеке весьма кратки, увы, дети быстро взрослеют и теряют драгоценную детскость. Я шарил мыслью не по одному из миров, пока нашел своего мальчика – Мену, ребенка, заключенного только за то, что его мать и отец нарушили чудовищный закон вашего застенка: дети рождаются только в государственном инкубаторе, тьфу, выговорить противно! Я нашел своего мальчика на твоей ржавой Пентелле, где больше нет детей, кроме незаконных. Где их набралось едва-едва на одну школу-концлагерь. Где детство отменила безмозглая машина и безмозглые люди предпочли появляться на свет сразу сильными, умными, годными к делу, здоровыми и бездушными уродами, которые все, как один, благополучно миновали детство, потому что его просто-напросто нет и в помине. Посещая иногда ваш бедлам, я всегда с горечью думал, что в Опеке есть что-то безнравственное и что…
      Директор замолчал, затем воскликнул с прежней силой:
      – Дураки! Все ваши взрослые правильности не стоят и одной детской глупости.
      И Директор снова рассмеялся горьким и злым смехом.
      – Мне можно идти? – спросил я; меня оставили силы и разум, я не мог слышать эти невыносимые слова.
      – Нет! Я еще не закончил лепить вам пощечины, Шонгер, вам и вашему икру уродов… Хрупкий мальчик, обозленный и затравленный зверек, одинокий мечтатель, мой Мену стал светлым гением Земли. Я подарил ему забавную азбуку, которая делала зримыми его фантазии. В твоих руках (он окончательно перешел на «ты», и мне стало легче, это соответствовало форме) она, естественно, молчала. Я рассказал, зачем он мне нужен, и, благодаря его гениальной интуиции и моему могуществу Архонта вечности, на планете С-7293 успешно развивалась необычная цивилизация. Там есть и смерть, и войны, и болезни, но есть и то, что делает Землю уникумом, ее суть – искусство, она обрушила на вселенную водопады искусства. Это планета гениев. А ведь на Пентелле нет ни одной картины, ни самой маломальской скульптуры. Такие слова, как «рисунок», «книга для чтения», «музыка», ничего не говорят пентелльцам. Ваш бог – техника…
      Директор снова замолчал.
      Я ждал, сам не зная чего.
      – Но тут в наш трепетный союз вмешался ты, Шонгер, ты – честолюбивый Наставник, помешанный на власти и обожании насилия. В тот момент, когда Земля проходила через временную развилку и Архонтес не знал, как поступить с человеком, который вел земную цивилизацию к серии сокрушительных войн, ты, Шонгер, вместо Мену вмешался в историю. Вмешался самым решительным образом, и в роковом апреле 1805 года на пути на коронацию в Милан настоятель Клод Габе спас ноги императора Бонапарта от обморожения, и тот не стал калекой. Не стал – и разом, с короткими промежутками, грянули сначала одна, затем вторая, третья, и четвертая, и пятая мировые войны. Аустерлиц, Иена, Бородино, Ватерлоо, Севастополь, Шипка, Марна…
      – Перестаньте! – воскликнул я, теряя голову от собственной дерзости в святая святых.– Разрешите мне идти, господин Директор! Я не могу и не хочу ничего знать об этом!
      – Нет, властолюбец, смотри!
      Директор властно вскинул руку, и тот же неистовый голубой луч расплавил кабинетные стены. Я увидел с высоты чашу исполинского ночного стадиона, залитого сотнями прожекторов. А там, в глубине, на дне чаши трепетал из тысяч факельных огней страшный магический знак. Только присмотревшись, я понял, что факелы держат в руках марширующие шеренги солдат. О! Это было потрясающее зрелище!
      Тут луч погас.
      – Вот проекция твоей школы, Шонгер!
      – Дедушка,– донеслось как бы из-за окна,– вы скоро? Нам скучно.
      – Сейчас, Мену, сейчас, мой мальчик.
      «Дедушка»… я пытался вспомнить древний смысл этого забытого на Пентелле слова.
      Директор встал из-за стола и поправил цилиндр на голове. Что-то вновь шумно и быстро плеснуло за его плечами, и мне показалось, что это точно – крылья.
      – Вы не достойны детей! Продолжайте вылупляться совершеннолетними в ваших инкубаторах, пока окончательно не свихнетесь вслед за вашей электронной кастрюлей. И Директор твой никогда не придет, Шонгер, его просто забыли заменить новым, ха-ха-ха. А может, стоит заглянуть в подвал с гробиками для анабиоза, а, Шонгер? Может быть, в том единственном, который еще остался – он включен,– ты найдешь свое сокровище, маленького пузатого карлика, а?
      Да, наш Директор действительно был не очень высок ростом.
      И тут незнакомец (я впервые решился мысленно так назвать его) зло щелкнул клавишем на столе, и стена кабинета внезапно распахнулась. На пол хлынули сотни рапортов, тысячи бланков, миллионы донесений – все то, что скопилось в приемнике за два года. Бумажное море затопило кабинет.
      – Вот они, полюбуйтесь, ваши доносы, ваша мертвечина в конвертах, ваше строго зарегистрированное безумие, Шонгер! Никто не читал их и никогда не прочтет… И еще…
      Он задумчиво посмотрел на меня, как птица, склонив голову набок.
      – На прощанье я скажу, почему тебе удалось обмануть меня – Архонта – и вместо мальчика вмешаться в Опеку… Произошло невероятное – регистратор личности принял тебя за… твоего брата. Да, несчастный и счастливый Мену – это твой брат, Шонгер! Ты тоже незаконнорожденный, и вы близнецы. Вас двоих младенцами обнаружил патруль, только ты отлично поддался перевоспитанию в послушный механизм, а Мену нет. Две десятилетние ссылки в анабиоз оставили его в конце концов двенадцатилетним мальчишкой, а ты… ты постарел, как и должно было случиться. Ты ведь, Шонгер, тоже в своем роде гений. Гений насилия и этикета, недаром тебе до сих пор снится тот зимний день, когда ты побыл несколько минут властелином пусть чужого, бесконечно иного и далекого мира, но зато на вершине власти, там, где никому не нужно было давать отчета. Твои мысли?
      Я молчал, меня уничтожили его слова о Мену… так вот почему мне казалось, что мы были когда-то друзьями, вот почему меня так необъяснимо тянуло к нему. Мену – мой родной брат…
      – Прощай, бумажная крыса.– Незнакомец отдернул резким рывком шторы, и солнечный свет шафранного неба с алыми облаками залил комнату. Легким движением он разом оказался на подоконнике, и тут я увидел, что ноги его обуты в странную обувь, смешно и жутко похожую на куриные лапы…
      «Дедушка на курьих ножках»,– вспомнил я слова Мену.
      – Да, Шонгер,– усмехнулся на прощание незнакомец,– наш род ведет начало от птиц.
      Толкнув раму, он взмахнул двумя крылами и вылетел из кабинета. Я инстинктивно бросился к окну и увидел, как стремительная точка исчезает в бесконечном сияющем мареве. Вот к ней присоединилась еще одна летящая точка, затем вторая, третья… над городом неслась косяком стремительная стая птиц.
      – Ваше величество,– пропела маска связи,– примите экстренное сообщение.
      Только тут меня осенило: Директором считается тот, кто находится в кабинете и имеет доступ к системе связи… Значит… значит, Директором Правильной школы отныне стал я. Я!
      Обессилев, я опустился в кресло за огромным письменным столом. Но чувство власти и могущества постепенно наполняло меня энергией, вытесняло головокружение и усталость. Нет, я был прав: Директор все равно придет! И он пришел.
      – Ваше величество, сообщение…– шелестела маска у входа.
      Я нажал клавиш связи, и регистратор протянул мне в резиновых пальчиках белый бланк с тремя черными полосами, бланк чрезвычайного сообщения № 1! «Внимание! В школе не осталось ни одного воспитанника».
      «Брат мой, где ты?..»

Книга вторая
ТЫСЯЧЕЛЕТНИЙ ДЕНЬ

Глава первая

      К полудню в небе над побережьем стала скапливаться мглистая гора летней грозы. Словно к незримому магниту, устремились в точку зенита тучи, втягиваясь в медленный кипящий водоворот. С самого утра над Приморьем стояла белоснежная жара, из которой – в конце концов – вылупился зловещий птенец с косматыми крыльями, он уже пробовал силу клюва, и над горизонтом, над фиолетовым брюхом грозы, в платиновом просвете дня чиркали первые легкие молнии.
      Так начался этот тысячелетний день –12 августа 1999 года.
      Красный спортивный самолет сверкал в лучах солнца яркой пурпуровой каплей, он казался кровавой слезой мироздания. Взяв курс подальше от грозового прилива, пилот одновременно пошел на снижение, и внизу, с бетонного шоссе, можно было легко различить намалеванную на борту самолета гигантскую цифру «3» в окружении голубых полос; стальная стрекоза самым необычным образом была размалевана с головы до хвоста, даже на крыльях вместо обычных знаков вились яркие граффити.
      Впрочем, это был знаменитый самолет.
      Пилот хорошо слышит, как катится слева по курсу ленивое громыхание. Он крепко держит штурвал. На нем защитная куртка и авиашлем, на которых крупно на разных языках, в том числе на русском, одна и та же надпись: «Роман Батон». Сзади него два летных кресла. Там сидит женщина – жена пилота. Она молода и красива. На ней: спортивный комбинезон, по салатной ткани которого бежит все та же залихватская роспись: «Роман Батон».
      «Роман Батон» – написано на крыльях самолетика, та же надпись на фюзеляже, на женской сумке, на клипсах в ушах, на ботинках пилота! Это парящее пиршество надписей, пир нахальства и вызова.
      – Ром, гроза,– с тревогой повторила женщина.
      – Эта тварь слишком ленива, не достанет.
      Пилот посмотрел вниз: тень самолета, извиваясь, неслась по сверкающей громаде витазавода. Триада исполинских воронок каждую секунду выбрасывала в атмосферу кислород, и открытая кабина вкусно и сладко обмакнулась в прохладные массы свежего воздуха.
      – Еще десять минут – и мы дома. Что у нас на вечер, Мария?
      – Я чего-то боюсь с самого утра,– внезапно сказала женщина,– впрочем, извини, сегодня такой день, не стану приставать со своими страхами…– Она сняла с колен переносный телевизор, поставила рядышком на пустое сиденье, достала из сумки пластиковый блокнот и зашелестела страницами: – Днем пресс-конференция для журналистов… в 18.00 интервью для Евровидения, прямой репортаж. В 19.20 видеоразговор с Варшавой, с председателем «Клуба свидетелей 12 августа» Тадеушем Барантовским… в 20.00 ты заказал разговоры с Пузо и Мазилой. Уф! И, наконец, в 21 час банкет в твою честь в ресторане «Таврида». Недурно?
      – Чертов денек. Я бы хотел провести его только с тобой.
      – Ладно, брось.
      – Честное слово.
      – Эй, Роман,– ожил динамик бортовой связи,– ты слишком близко подлетел к грозовому фронту. Ветер северо-восточный, 9-10 метров в секунду.
      – А, товарищ Кисунько! Вы что – за мной следите?
      – Не хватало, чтобы ты грохнулся в такой день. Возьми правей!
      – Есть, товарищ начальник крымской погоды!
      Гора мрака угрожающе сверкала в лучах солнца.
      Самолет плавно пошел вправо, мелькая алым росчерком на фоне черно-сиреневых круч. Мария включила телевизор как раз в тот момент, когда на мерцающем экране появилась заставка юбилейной программы.
      – Итак,– ожил телевизор,– сегодня исторический день в жизни Земли. 12 августа 1999 года…
      На маленьком экране возникли застылые лица солдат почетного караула. Мундиры. Трепет флагов. Сиянье труб духового оркестра. И оркестр и воины застыли почетным каре вокруг внушительного памятника, задрапированного белоснежной тканью. На маленькой трибуне для почетных гостей пока еще пусто. Трибуна утопает в гирляндах цветов. Зрители вокруг каре на площади размахивают разноцветными флажками. На плечах многих папаш – счастливые дети.
      – До торжественного открытия памятника в честь двадцатилетия Великого посещения остались считанные минуты. Судя по очертаниям памятника работы выдающегося кубинца Санчеса…
      Телерепортер поправил очки и сделал глубокомысленную паузу.
      – Ребята, покажите крупнее нашим зрителям это чудо. Так вот, судя по очертаниям, мы увидим космическую ракету Пришельца. Ту самую, знакомую нам по сотням открыток, фотографий, рисунков и картин с самого детства,– летающий купол! Но может быть, я и ошибаюсь. Наш Санчес не меньшая загадка, чем Пришелец. Вот и он сам на трибуне среди гостей. Мы еще спросим его, что это такое он состряпал из мрамора. А пока я передаю телеэстафету своему коллеге из Сан-Франциско Ллойду Зимпелу… По-моему, он собирается взять интервью у сегодняшних излеченных. Ребята, включите Фриско…
      На экране заставку Евровидения сменяет вид Сан-Франциско. Камера оператора летит над солнечным заливом. Там утро. Сияют серебристые переплеты Золотого моста над заливом. Радужной лаковой змеиной шкурой струится по мосту пестрый поток автомашин.
      – Ром, я хочу туда,– сказала Мария. Пилот скосил глаза на экран позади себя.
      – Я был там дважды, ничего похожего на эти картинки.
      …. На экране вырастает исполинское здание в стиле типичной американской эклектики – нечто похожее одновременно на больницу, авиаангар, оперный театр и греческий Парфенон, с обязательной нашлепкой в виде купола вашингтонского Капитолия. На парадной лестнице репортер Ллойд Зимпел и трое излечившихся – двое мужчин и одна женщина.
      – Привет! – начал репортер в камеру.– Мы с вами находимся, вы уже и без меня догадались, на ступенях, ведущих в здание Универсального исцелителя, где в бронированном кольце, под усиленной охраной, находится самый великий из Великих Даров.
      Мелькают кадры, снятые внутри, здания: больничные палаты, коридоры, плавательные бассейны, санитарки, которые катят в каталках улыбающихся калек. Море улыбок, счастливые глаза, приветственные жесты. Меньше всего это заведение похоже на последнее прибежище у врат смерти, скорее это сам эдем, рай, где старость смывается с лица в кастальском источнике. И вот кульминация! Под звуки фанфар распахиваются двухэтажные двери, и взор проникает в белоснежный зал, посередине которого обычный операционный стол, над ним обычная хирургическая бестеневая лампа, но почему тогда вокруг него не хирурги, а автоматчики? Из стены внезапно вытягивается стальная рука, которая держит стальное кольцо, внутри которого сверкает и переливается всеми цветами радуги нечто круглое, похожее на драгоценный опал…
      – Покажите в этот торжественный день миллиардам землян,– говорит репортер,– святая святых – Универсальный исцелитель. И ради бога, без рекламы! Покрупнее, ребята, я ведь тоже хочу полюбоваться на чудо. Без рака печени к вам не пробиться даже президенту. Ха, ха, ха…
      Затем улыбка на тупом лице одного из автоматчиков. Затем торжественное появление трех хранителей, которые тремя ключами и электронной дактилоскопией отмыкают из бронированного заточения пленника – первый из Великих Даров – яйцо размером чуть больше обычного куриного с утопленной в поверхности кнопкой. Универсальный исцелитель в подрагивающих руках играет холодными бликами на муаровой стеклянно-стальной поверхности. Вспышки фотокамер. Старческая рука поднимает яйцо над головой. Весь мир, открыв рот, смотрит на чудо из чудес.
      – Главный хранитель Универсального исцелителя Малькольм Нельсон показывает вам, ребята, дамы и господа, леди и джентльмены, Великий Дар космоса, который по решению ООН передан в пользование всего мира и хранится на территории Штатов, вот здесь, в медицинском центре Сан-Франциско.
      – Сейчас будет про тебя,– сказала Мария и прибавила громкость звучания.
      Самолет шел на посадку. Гроза осталась в стороне – лиловой горной цепью на горизонте. Внизу замелькали белые кубы пансионатов в гуще вечной зелени.
      – Этот третий дар, а, по-моему, первый. Первый по сути, первый по значению для человечества дар догадался выпросить у Пришельца наш великий русский парень Роман Батон!
      Мария качает головой:
      – Ром, твоя фотография. Ты ни капли не похож на себя, вот.– Она протягивает телевизор через сиденье.
      – Убери! Иначе я влеплюсь мимо полосы.
      – А сейчас,– продолжал репортер, вновь стоя на парадной лестнице,– я представляю вам трех исцелившихся в столь знаменательный день. Перед вами французский фермер Жан Брюон, домохозяйка из Чехословакии Злата, а третий симпатяга из Сиднея бизнесмен Рой Портер. У Роя полгода назад обнаружили рак желудка с метастазами в кишки, но после Исцелителя все словно рукой сняло. Рой, чему вы так улыбаетесь?
      – Я рад, что отделался легким испугом.
      – Что вы почувствовали на операционном столе?
      – Ничего. Абсолютно ничего. Я рассказывал анекдоты охране, замечательные парни!
      – Может быть, нас смотрит сейчас Роман Батон. Что ты ему скажешь, Рой?
      – Спасибо, Батон, ты был мозговитым парнишкой. Жду в гости в Сидней, он получше Сан-Франциско. Предлагаю охоту на акул.
      – Тебя зовут в Сидней, Роман.
      – Ну их к чертям собачьим, этих бизнесменов. Сквалыги все жуткие и скучны-ы.
      – Жан,– приплясывал на ступеньках репортер,– покажите зрителям ваш памятный номер. Сколько на нем?
      Жан из Франции показывает овальную металлическую пластинку с выбитыми цифрами: 8 156 042.
      – Любуйтесь, перед вами восьмимиллионный стапятидесятишеститысячный сорок второй человек, которому оказана в этом году помощь Универсального исцелителя. Жан прилетел к нам позавчера из столицы Франции Орлеана, рак – наследственная болезнь в его семье. Сколько стоило лечение?
      – Ни одного франка, если не считать дороги туда и обратно.
      – Напомню всем, кто смотрит нашу программу, что с недавнего времени решением правительства Соединенных Штатов даже та чисто символическая плата 50 долларов за сеанс полного исцеления ликвидирована. Отныне пользоваться величайшим даром неизвестного разума может любой человек земного шара!
      – Ты скажи, сколько ваши авиакомпании имеют с пассажиров,– буркнул Батон, закладывая вираж.
      – А сейчас,– тараторил телерепортер в прежнем темпе,– несколько слов с профессором О'Брайеном, который возглавляет международный центр научно-технического изучения Пяти даров в мексиканском научном центре. Эй, Мексика…
      – Роман, а он тяжелый?
      – Кто?
      – Ну, Исцелитель?
      – Нет. Когда я первый раз взял его из рук Пришельца, он показался мне весом так с бильярдный шар, только теплый, но потом он набрал вес приличного кирпича… Прошу тебя, выключи эту тарахтелку. Мы садимся.
      Алый спортивный самолет почти бесшумно скользнул над дачным пригородом Севастополя. Над верандами, где на белом крахмале вечерних столов золотятся натюрморты предстоящего ужина, над зелеными опустевшими кортами, над двориками в зелени с малыми фонтанчиками, где мерцают вынесенные на прохладу телевизоры, сегодня их смотрит большая половина человечества; самолет шел на бреющем полете над бассейнами в белой оправе из мрамора, где от движений одиноких купальщиц на воде раскрываются веера прохладных волн. Это был единственный самолет, который имел право шуметь в вышине над зоной отдыха, единственный – как и его хозяин, чье имя плыло сейчас в машине, написанное огромными буквами на крыльях. И его провожали восхищенные взгляды.
      Услышав рокот подлетающего самолета, из гостиной на втором этаже дома, который принадлежал знаменитому пилоту, вышел человек, одетый слишком внушительно для столь душного, даже жаркого вечера – строгая фрачная пара, белоснежная манишка, крохотный бархатный галстук-бабочка, наконец, черные Лайковые перчатки. Он был похож на дворецкого или лакея из фешенебельного отеля, если бы не властные черты лица, если бы не маленькая тарелочка свежих вишен со сливками, которую он держал в левой руке, небрежно выуживая из белоснежно-розовой массы сочные ягоды и бесцеремонно выплевывая косточки на каменный пол террасы.
      Отыскав глазами подлетающий самолет, человек на миг остановил у губ серебряную ложечку с порцией лакомства, усмехнулся и вдруг зашвырнул и тарелочку, и ложку в кусты цветущих роз с высоты террасы.
      Звон разбитой посудины был не слышен в шуме низко летящей воздушной стрекозы.
      Взлетно-посадочная полоса находилась тут же, рядом с домом.
      Человек во фраке прошел назад в гостиную и вновь плюхнулся в кресло перед телевизором; на передвижном столике перед ним лежал пистолет необычной формы, почти квадратный, с овальным отверстием для пальца и еле заметным стволом. В тот самый момент, когда он опустился в любимое кресло Батона, на экране поползла белоснежная ткань с памятника, жители польского городка Бялогард подбросили вверх шляпы, флажки, шейные платки, почетный караул взял равнение на середину, сотни голубей взмыли вверх, и глазам человечества предстал памятник в честь 20-летия контакта: знаменитая ракета Пришельца, сваренная из листов легированной стали, ракета-пузан, ужасно похожая на цирк-шапито. Макушку монумента венчала символическая рука с пятью дарами, а на постаменте из черного мрамора были выбиты профили пяти Великих мальчишек. Корреспондент выходил из себя, стараясь быть на уровне столь значительной минуты:
      – Внимание! Сегодня к нашему провинциальному городку приковано внимание всего мира. Бялогард – это имя отныне вписано золотыми аршинными буквами на скрижалях истории. Среди почетных гостей на трибуне наш дорогой земляк, наш Великий парень – Войцех Кула, которого мы привыкли звать его школьной кличкой Пузо, рядом с ним председатель международного комитета по использованию Даров при Юнеско Гильермо Перес де ла Сера.
      Незнакомец отстегнул галстук-бабочку, небрежно, швырнул ее в угол гостиной на вазу с цветами, расстегнул верхнюю пуговицу сорочки, подумав, взял с передвижного столика квадратный пистолет и спрятал во внутренний карман.
      Между тем во весь экран раскинулось крупное мясистое лицо председателя комитета по Дарам, тучного одышливого испанца, который выкрикивал с необычайным темпераментом:
      – Граждане мира, дорогие земляне, вы, жители Бялогарда, сегодня, в этот торжественный день двадцатилетия со дня Великого посещения, мы невольно уносимся памятью в тот далекий день 12 августа 1979 года, когда здесь, на бывшем теннисном корте международного лагеря «Сирена», состоялась историческая встреча. (В кадре появились две знаменитые фотографии, которые успел сделать на хвосте использованной почти до конца пленки один случайный свидетель из числа взрослых: космическая ракета, приземлившаяся прямо на зеленую траву корта, этакое странное сооружение, непостижимым образом похожее на старинное передвижное шапито, даже с балкончиком-райком у макушки; Пришелец, стоящий на этом самом балкончике, человек в парике образца восемнадцатого века, с цилиндром на голове, и бегущие к чуду мальчишки с ракетками в руках.) Встреча Внеземного разума, принявшего эксцентричные внешние формы для облегчения контакта с детьми, с пятью юными представителями человечества. С пятью ныне хорошо всем известными Великими мальчишками, которых мы до сих пор ласково и любовно называем по их школьным прозвищам, так, как называли себя они сами в те исторические дни. Назовем их еще раз – Джанни Кастелло по кличке Мазила, Роман Толстов по прозвищу Батон и стоящий рядом со мной и всеми любимый Пузо – Войцех Кула, ура ему! … В этот день мы почтим минутой молчания и тех двоих, кого сегодня нет с нами, двух Великих парней, трагически погибших Майкла Саймона и Ульриха Арцта.
      Смолк оркестр. Минута молчания поплыла над планетой.
      Незнакомец в кресле Батона усмехнулся и, повернув голову к балконной двери на террасу, отметил про себя стихший рев спортивного самолета. Через минуту-две пилот спустился на бетон взлетно-посадочной полосы.
      – Здесь,– продолжал кричать на весь мир председатель комитета по Дарам,– итальянец, русский, поляк, бельгиец и американец, представляя символически Старый и Новый Свет, встретились с представителем могучей таинственной суперцивилизации. Я не буду повторять хорошо знакомые нам подробности этой встречи. Скажу только, что в результате Земля стала обладательницей пяти замечательных достижений космического разума, трех великих – Универсального исцелителя, Универсального садовника и Универсальной машины времени – и двух малых даров – Универсального пятновыводителя и Универсальной ракетки… уже в этом странном перечне видны души наших молодых землян, где рядом мирно уживаются прагматизм и альтруизм, самые высокие помыслы и сиюминутные ценности…
      Незнакомец уже спускался по винтовой лестнице на первый этаж и не слышал этих слов.
      Спортивный самолет тем временем подруливает к ангару. Гофрированная дверь автоматически поднимается вверх, воздушная машина медленно въезжает под свод, вспыхивают под потолком лампы дневного света. Батон откидывает на землю трап, но не спешит вниз, а поворачивается к жене:
      – Ты ничего не заметила?
      – Днем в гостиной горит свет… ты об этом?
      – Да… Может быть, это Костя. Сегодня его дежурство.
      Батон медлит выходить из самолета, что-то ему не нравится. Он пристально смотрит на открытый автомобильчик для поездок от ангара к дому. Дверцы машины распахнуты, одна из подушек сиденья выброшена на пол. Рядом валяется опрокинутая канистра в лужице бензина…
      – Что за чертовщина. Кто здесь хозяйничал?
      Мария тоже медлит выходить из кабины. Ее сердце вздрагивает от приступа тревоги, хотя подумаешь – брошенное на пол сиденье. Внезапно лампы под потолком гаснут.
      – Этого еще не хватало!
      В полной темноте они на ощупь выходят из самолета, бредут к автомашине. Наконец вспыхивают фары, оживает мотор, двери нехотя поднимаются, заливая ангар неистовым светом предгрозового солнца и выпуская машину, которая мягко катит к двухэтажному особняку в купах вечной зелени, в клубах тревожной дымки. Как они ни уходили от грозы, гора продолжает вспухать на горизонте фиолетовым утесом и отбрасывать холодную тень, в которой зло сверкают горящие окна гостиной.
      – Странно,– сказала Мария,– Костя не имеет привычки бродить по дому. И почему он нас не встретил? В такой день.
      – Готовит сюрприз.
      – Твоя охрана отбилась от рук. Ты слишком мягок.
      Остановив машину у крыльца, Батон хмуро посвистел, подзывая собаку:
      – Лерри, Лерри…
      Нет, все это ему решительно не нравилось. Поднявшись по ступеням к двери, он хотел было набрать на диске код, но… что за черт – диск был вдребезги разбит! Мария, все больше пугаясь, всматривалась в дальний конец дорожки у оранжереи, где ей вдруг померещилось нечто лежащее на прессованном песке, нечто похожее на пятнистое пятно, пятнистое, как их любимый спаниель Лерри… Она поежилась от тревожного холода: пятно, брошенное на песок, словно мятый плед.
      – Это ты? – ожил голос в динамике на двери.
      – Что за шутки! – заорал Батон, рванув ручку.
      Щелкнул запор, и дверь распахнулась. Батон и Мария замерли в шоке – прямо за дверью, на паркете, лежал ничком человек в военной форме с погонами лейтенанта. Отшвырнув сумку, Батон рванул тело на себя. Мертвое лицо откинулось. Это был Костя. Мария вскрикнула.
      – Здравствуй, Батон! С приездом.– Это сказал незнакомец, который стоял на верхних ступенях винтовой лестницы.
      – Ты?!– опешил Батон, роняя тело.-Умник?.. Ты жив?!
      – Да, Батон, я, к несчастью для вас, жив, и даже очень жив.
      Батон шагнул в ярости вперед, но тут же заметил, что в холле кроме Ульриха Арцта, по кличке Умник, находились еще два типа по углам, два типа с безлико-одинаковыми манекенными лицами в странных фиолетовых трико, буквально прилипающих к телу. В руках типы держали автоматы. На трико пестрели желтые клейма с профилем Арцта и надписью по-латыни: Умник-1.
      – Увы, ты попался, Батон,– кивнул с ядовитой ухмылкой Умник на убитого лейтенанта охраны,– вот тот был так невежлив, что его пришлось вульгарно застрелить. Еще один, в звании поменьше, лежит за ангаром под брезентом. Мы спрятали, чтобы тебя сразу не огорчать в такой день… м-да, во какие мы с тобой стали важные шишки, Батон, без охраны ни шагу… а мне хотелось поговорить с тобой как раньше, без свидетелей, по старинке.
      За спинами раздался скрип гравия, и Мария, оглянувшись, увидела третьего манекена в трико, который бесстрастно держал оружие наперевес.
      – А кто эта бабенка?
      При этом Умник достал из кармана пачку сигарет вместе с маленькой странной коробочкой, из которой извлек тонкую палочку с коричневой капелькой на кончике, быстро провел концом с каплей по одной из сторон коробочки.
      На палочке вспыхнуло пламя, от которого Умник и прикурил.
      – Скажи своему болвану, чтобы он убрал автомат! – крикнул Батон, прижимая к себе побледневшую Марию.
      – Хорошо, что эта штука не понимает оскорблений,– заметил Умник,– но если у ней вдруг откажет черепушка, тебе, Батончик, будет очень больно… эй, четвертый, убери пушку!
      Субъект, стоящий сзади, послушно убрал автомат, но тут же оружие вскинули оба типа в холле, до этого они держали его стволами в пол.
      – Вот видишь, мой дорогой,– рассмеялся Ульрих Арцт,– они страхуют друг друга.
      – Что все это значит, Умник? – сказал Батон.– Ты, видно, спятил там, на том свете.
      – Ты даже не догадываешься, Роман, ты и не знаешь, как прав. Я действительно с того света… Эй, третий, пошарь-ка, что у него в карманах. Стоп, Батон! Без шуток. Они продырявят твою дамочку навылет. Сначала ее, учти.
      – Скотина! Жаль, что я тогда не расколол тебе башку!
      – Сочувствую, мне тоже жаль, Батон. Со мной только одни неприятности. Самому осточертело.
      Третий тип механически обыскивал дрожащего от ярости Батона, выбрасывая на пол зажигалку, расческу, коробку сигарет, авторучку, именной золотой жетон, блокнот, карманный калькулятор, и, наконец, сдернул с глаз солнцезащитные очки и тоже швырнул на пол. Очки разлетелись вдребезги.
      Мария с ужасом смотрела в мертвые скучающие глаза убийцы.
      Ее трясло.
      – Мария…– прошептал Батон, крепко прижимая ее к себе.
      – Странно, мой дружок, нам положено по инструкции носить оружие. Я с ним не расстаюсь, вот (он показал пистолет), именной, специального выпуска, в золоченом корпусе. «От вооруженных сил Соединенных Штатов Америки Великому американцу Майклу Саймону…»
      – Если ты думал меня удивить, то проехали. Я знал, что Головастик на твоей совести. Кончай ломать комедию! Чего ты хочешь, в конце концов?!
      – Тсс-с, Батон. Не спеши, футболист.
      Издевательски приложив палец к губам, Ульрих фон Арцт оглянулся на шаги в одной из комнат второго этажа, откуда спустя минуту вышел еще один – четвертый по счету – субъект с каменным лицом и автоматом на плече. Подойдя к Умнику, он вывалил у лестничных перил груду предметов: охотничий нож, пистолет, нож для рубки мяса, сечку, топорик, детский автомат из пластмассы.
      – Это все оружие?
      Субъект молча кивнул.
      Присев на корточки, Умник достал из кучи пистолет Батона, спрятал в карман, затем выудил детское оружие и показал субъекту:
      – Это игрушка для маленького беби, понял? Она не стреляет.
      Выслушав пояснение, субъект бесстрастно повернулся, увидел на пороге людей, Батона и Марию, молниеносно вскинул автомат.
      Грянула очередь, и стрелявший, сам дымясь, повалился на ступени – это два манекена внизу успели перехватить его движение, выстрелили первыми. Перестрелка длилась один миг, и вновь дула автоматов нацелились на женщину.
      – Безмозглые идиоты! – наклонившись над телом упавшего, Умник вырвал внезапным движением из спины моток проводов, разноцветные витые шнуры.– Это всего лишь роботы, Батон. Лучшие из тех, что удалось достать, представляешь?
      Мария покачнулась.
      – Слушай,– сказал, багровея, Батон,– тебе нужен лишь я. Так? Пусть она уйдет.
      – Тише, а то я передумаю, дурачок! Поднимайтесь! Живо, и учти – это последний шанс для всех нас… нас, Батон, нас…
      – Успокойся, Роман,– шепнула Мария и сделала неуверенный шаг вперед. Это было первое, что она сказала.
      В гостиной было светло от дневных ламп, от сияния светлого неба, еще полного солнечной позолоты. В приоткрытые окна и дверь влетал свежий ветер. Донеслись далекие раскаты грозы.
      «И когда в этот торжественный де…»
      Арцт выключил телевизор.
      Три фиолетовые фигуры встали по углам.
      – В этом углу явно чего-то не хватает,– с досадой бросил Умник, плюхаясь в кресло,– я и взял-то его только для симметрии. Садитесь. Чувствуйте себя как дома. Извините, что без спроса влез в холодильник, пригубил коньячку. Устал с дороги… а вишни со сливками ужасны…
      Умник пристально посмотрел на Марию. Его глаза буквально ощупали по миллиметру ее лицо, но женщина выдержала движение этих рыбьих, холодных глаз.
      – Надеюсь, милая дама, вы не приставлены к Батону? – спросил он как бы сам себя и так же загадочно продолжил: – Впрочем, если бы она была из опекунской разведки, то машина б у меня отказала, не так ли, товарищ?.. Послушай, представь нас друг другу, не будь мужланом, Батон.
      Батон, не обращая внимания на его слова, протянул жене сигарету, щелкнул зажигалкой, закурил сам.
      – Ну что ж, тогда представлюсь сам. Можно называть меня по-разному – Христом, Сатаной, Мефистофелем, Умником тоже можно… на худой конец, просто Ульрихом, но лучше всего обращаться запросто – ваше величество, ха-ха-ха… А вас, милашка, я буду звать Агафья… нет, Акулина!
      Батон саданул кулаком по ручке кресла так, что чуть не лопнула обивка.
      – Мою жену зовут Ма-ри-я! Запомни, ублюдок!
      Лицо Умника на миг окаменело, он даже закрыл глаза, чтобы сдержать собственную реакцию. Рука Марии впилась в ладонь мужа.
      – Машенька,– процедил сквозь зубы гость в черном,– принесите-ка нам какой-нибудь закуски. Я ужасно проголодался с дороги. Парочку бутербродов, нет, лучше десяточек бутербродов с икрой, с осетринкой и прочими утехами истинно русской кухни. Она хоть и грубовата на мой бельгийский вкус, но зато сытна и эксцентрична. И пива, ради всех святых, пива. Я искал – не нашел. Это поможет нам всем задержаться на этом свете.
      Мария вопросительно посмотрела на мужа – тот устало кивнул.
      – Четвертый, проводи даму через коридор второго этажа на кухню. Ты ведь у меня самый симпатяга… Одна просьба к вам, мадам, не делайте резких движений, не подходите к телефонам и выключателям. Этот дурак вас тут же продырявит.
      Когда Мария и один из фиолетовых вышли, Батон обеими руками долго протирал лицо, пытаясь оправиться от кошмара.
      – Слушай,– сказал он,– а почему тебя прозвали Умником? Я ведь всегда называл тебя Маргарин.
      – Это Головастик приклеил. Умник звучит намного лучше.
      – Ты все время сопливился… У тебя были такие большие клетчатые платки, и как ты оказался в ту минуту на корте, ума не приложу? Ты и ракетки в руках держать не умел, слабачок.
      – Зато у меня черепок варил, в отличие от вас. Это ведь я потребовал не что-нибудь, не ракетку глупую, как безмозглый Мазила, а вещь эпохальную.
      – Умник, отпусти Марию.
      – А ты давно ее знаешь?
      – Что за вопрос?
      – Есть у меня подозрение, что она не та птичка, за которую себя выдает.
      – Что за чушь, я знаю ее третий год, дурилка, у нас как раз медовый месяц.
      – Поздравляю… впрочем, наверное, я излишне подозрителен. Архонты черта с два позволили б мне тебя сцапать.
      – Отпустишь… зачем она тебе?
      – Нет. Тогда мне придется убить тебя. А она как нельзя кстати подвернулась. Если честно, я уже пожалел, что решил поболтать с тобой.
      Внезапно один из фиолетовых поднял автомат.
      – Дурак, это ручка телевизора!
      Батон положил пальцы на колесико дистанционного управления видеостены.
      – Отставить, первый! И все ж таки поосторожней, Батон. Твои мозги забрызгают меня с ног до головы.
      Они замолчали, уставившись в видеостену, которая воссоздавала объемное изображение.
      – Сейчас, когда первые посетители устремились в только что открытый музей Контакта, мы прокрутим вам видеозапись, сделанную накануне нашим корреспондентом Анжелой Лелиньской. Она была первым посетителем уникального музея…
      – Человечество стало еще более глупым, чем тогда,– заметил Ульрих фон Арцт, вновь прикуривая не от традиционной зажигалки, а от странной огненной палочки,– пора поставить на Голгофе обелиск в честь распятия Христа, раз он спас нас.
      Он кинул коробочку на столик, и ею почти машинально заинтересовался Батон, сначала просто повертел в руках, затем приоткрыл… внутри ровным рядком лежали тонкие деревянные палочки с каплями твердого коричневого вещества на конце.
      – Что это?– так же машинально спросил он, заметив ироничный взгляд Умника.
      – Это мои следы в вечности, Батон,– рассмеялся тот,– это то, чем мне удалось наследить в истории… Ха-ха-ха… Это спички, которых больше не стало.
      В гостиную вошла Мария, вкатив передвижной столик с торопливо наставленной снедью. За ней – бесстрастный охранник.
      – Так вот, мой дорогой коллега, это спички. Самый обычный предмет многомиллионного ширпотреба. Устройство для зажигания огня не высеканием искры на фитиль, как это принято нынче, а воспламенением серного состава в результате трения головки о стенку коробочки, покрытые тем же самым составом. Ясно излагаю?
      – Когда ты так навострился говорить по-русски?
      – Я никогда не говорил по-русски! Там, где я живу уже давно, изобрели вот такую кроху.
      Он достал из нагрудного фрачного кармашка тонкую пластинку, поверхность которой была покрыта сотнями микроотверстий:
      – Это автопереводчик.
      – И все же ты говоришь с акцентом.
      – Ничего. Машина скорректирует ударения по твоей речи, и увидишь, скоро я начну говорить с такой же правильностью, как ты, но не лучше тебя. Твоя речь образец для этой безмозглой твари.
      Мария подкатила столик поближе к Роману, села в кресло, поймав незаметным успокаивающим жестом его руку. Охрана угрожающе подняла стволы автоматов. Руки расцепились.
      – Никаких подозрительных жестов, мои друзья, иначе наш легкий обед будет испорчен… Благодарю за пиво. Надеюсь, оно свежее?
      – После того как в печати распространились слухи о том, что в автокатастрофе, где погибли два Великих парня – Ульрих фон Арцт и Майкл Саймон, не все ясно, и есть подозрения на предумышленное убийство…
      Умник выключил видеостену. В гостиную докатился далекий гром – гроза приближалась, сумерки становились гуще, резче запахло в душном воздухе цветами.
      – Ты заметил, они ничего не говорят об Универсальной машине времени? – Умник открыл пиво и наполнил свой бокал. Пышная пена пролилась на стекло.
      Батон посмотрел на него непонимающим взглядом.
      – Она похищена, Батон! Два года назад. И они до сих пор молчат об этом, свиньи!
      Только после этих слов что-то похожее на настоящий страх шевельнулось в сердце Батона. Он, дернувшись, провел по лицу рукой и налил себе пива, налил до краев, полный фужер и тоже залил стекло столика.
      – Ближе к делу, Умник. К чему весь этот маскарад?
      Он сразу поверил, что тот не лжет: Машина похищена, и он ничего не знает об этом…
      – Второй,– бросил Арцт фиолетовой фигуре с цифрой «2» на груди,– дай-ка сюда портфель.
      Безропотное исчадье поднесло портфель, стальной дипломат с клавиатурой на ручке.
      – Ну, Батон, только не дрейфить. Зрелище не для слабонервных. Смотри. Специально захватил для тебя… с того света… кое-какие раритеты на память. Вот. (Арцт достал из портфеля географическую карту.) Это обычная школьная карта. Когда-то она была отпечатана миллионным тиражом. Политическая карта мира, типичный вкладыш в учебник. Читаем заголовок: политическая карта мира после второй мировой войны. Обрати внимание вот сюда, на эту надпись,– Атлантический океан! Да, дамы и господа-товарищи, это не ошибка. Атлантический! Так он назывался не только 20 лет назад, до Контакта, так он назывался еще в средние века. Сейчас это Колумбийский океан… Колумбийский! Ха-ха. Это, согласитесь, уже почище спичек… Или еще одна географическая шутка. Глянем на Францию. В центре крупными буковками обозначено: «Париж». Но ведь мы прекрасно знаем, что столица Франции Орлеан! Орлеан, черт возьми, а не какой-то Париж! Так, Мария?
      – Париж,– враждебно отвечает Мария,– не столица, в средние века он был столицей, но в ходе столетней войны город был захвачен англичанами почти на полстолетия, если не больше. Королевский двор странствовал по Франции, пока окончательно не обосновался в Орлеане. Париж за годы английского владычества окончательно зачах, и когда Франция, в конце концов, вышла из войны, ее столицей был провозглашен Орлеан.
      – Ха-ха-ха! – расхохотался Арцт.– Париж приказал долго жить.
      Он поднял над головой лаковый томик.
      – А Эйфелева башня? А Лувр? А Дом Инвалидов? А Центр искусств имени Жоржа Помпиду? А площади Согласия и генерала де Голля? А Триумфальная арка? Ау! Где они? А куда подевался Монмартр? Эй, кретины, может быть, это ваших рук дело? – Он оглянулся на фиолетовых манекенов.
      Лаковый томик хлопнул о столик – так швыряют козырную карту.
      Батон несколько минут рассматривал обложку путеводителя по Парижу – исполинскую ажурную башню из стальных балок. Затем бегло пролистал страницы – там фотографии прекрасного города… кажется, он сошел с ума. И все же что-то похожее на смутное воспоминание проступило на один только миг в его мозгу и тут же исчезло. Ему показалось, что все это он действительно когда-то знал.
      – А ведь мы с тобой в школе зубрили, что Париж, Париж – столица буржуазной парламентской республики Франции. Зубрили, зубрили, а потом – р-раз! – и забыли. Как так? Почему? Что за бред собачий? Да я сам, сам не раз бывал в Париже, где у отца была банковская контора, филиал его бельгийского банка!.. Ты еще ничего не понял?
      Запах цветников вокруг дома был невыносимо душен и приторен. Это тень наступающей грозы, словно подошва мироздания, давила на цветы, на крышу, на сердце…
      – Крушение Парижа – это пока вершина моих дел… Самое зловещее творение вот этих дьявольских рук,– сказал Умник и вздохнул.
      – Перестань паясничать, трус.
      Арцт пропустил эти слова мимо ушей, на его лице пролегли мрачные черные тени. Он был похож в эту минуту на мертвеца:
      – Да я пай-мальчик по сравнению с тем, что сделали они. И меньше всего, Батон, я лезу в начальники мира. Так вышло, помимо меня. Я не враг человеческий, нет. Просто я хочу разобраться в том, что с нами стряслось. А вся эта буза, пальба по твоей охране, трупы в шкафах – мираж, галлюцинация. Кончится развилка, и они оживут. Пойми, Батон, куклы не умирают. А мы все давно куклы в чужих руках.
      – Я не верю ни одному твоему слову,– соврал Батон. Соврал глухим, не своим голосом.
      – Не веришь? Жаль. Я давно хочу исповедаться, Батон. Это единственная цель, с которой я и отыскал тебя в Крыму. Кстати, почему ты живешь в этой дыре, а не на Ривьере? Она-то ведь уцелела, в отличие от Парижа.
      – Не тяни резину,– чуть ли не простонал Роман.– Зачем я тебе нужен? Что все значит?
      – Пока не знаю. Хочу потрясти мир, как спелую грушу. Постучать райскими плодами по черепам дураков. И хватит трусить, ты прав, пора бросить Земле открытый вызов. Пора! Что я и делаю своим визитом. Ха-ха…– раскатился Умник заливистым мелким смехом.– Я вызываю Землю! Я – король вечности! Ха-ха-ха. Я – повелитель истории. (Он снова стал мрачен, в глазах появилась печаль.) Знаешь, у меня всегда была эта мелкая зависть к пыльным королевским регалиям, пышным титулам, к свите, гербам. Есть что-то восхитительное в древнем деспотизме. Когда я увидел кавалькаду Карла VII, у меня невольно перехватило дыхание, я завидовал ему… ха-ха! Тебе в моей свите, Батон, отведена роль шута.
      Если бы не Мария, Роман давно бы решился на отчаянную попытку… во всяком случае, он бы не снес столь терпеливо и толики умниковской иронии на грани оскорблений.
      – Так вот,– продолжал Ульрих фон Арцт,– я стал могучим, когда сообразил прихватить Машину времени. Бедный Головастик, он так никогда и не понял, что с ним случилось. Просто вдруг моя Машина пошла под откос прямехонько в бетонный столб, и нас обоих разнесло вдребезги… только я оказался жив, ха!
      Внезапно вся комната, где они находились, наполнилась странным свечением, словно тихая грозовая вспышка озарила предметы.
      – Спокойно! – крикнул Умник и, отдернув рукав пиджака, глянул на массивные квадратные исполинские часы на руке.
      На странных часах не было стрелок – отметила про себя Мария, а Батон вдруг закрыл глаза, и его лоб покрылся испариной.
      Свечение продолжалось около двух минут, как будто незримая молния не собиралась гаснуть.
      – Быстро они меня засекли,– сказал Умник загадочную фразу и впился в лицо Батона испытующим взглядом, ему доставила явное удовольствие минутная растерянность. Когда тот справился с собой, Умник сказал:
      – Ну, теперь у тебя нет сомнений? Ты ведь узнал ее?
      Он похлопал себя по руке.
      – Пока Великий Дар здесь, вы все у меня в кармане… Однако нужно торопиться: стража застукала нарушение… Так вот, Батон, на этой дьявольской штуковине я канул в Лету. Там, в толще времени, я мог отныне безнаказанно творить все, что захочу, например, новую земную историю. Прошлое оказалось такой беззащитной мякиной, такой кучей хрестоматийного дерьма, что управиться с ним под силу ребенку. Нужно только обнаружить точку приложения силы, развилку во времени, когда возможны те или иные альтернативы. Можно, например, сбросить авиационную бомбу на Лондон образца 1502 года, укокошить пару сотен человек и ничего этим не добиться, кроме еще одной легенды про божью кару или комету с лицом дьявола. Но можно взять напрокат в фирме Роботиндкорпорейт парочку этих тупых парней и отправиться, скажем, в осень 1428 года. Почему туда? Да потому, что сия когда-то знаменитая дата красовалась в любом школьном учебнике по истории моей любимой Франции. Это мое практическое руководство. Итак, осень 1428 года, я с моими баранами занимаю укромное местечко на дороге из вонючего Домреми в не менее вонючий городок Вокулер… Дождливый такой денек, дорога по колено в грязи, а вот и полусумасшедшая девчонка, которая слышала голос: «Спаси короля и отечество». Эй, девочка, не спеши… И нету тебе никакой Жанны д'Арк, и никто не защитит Орлеан, и трусливый дофин Карл не коронуется в Реймсе, и столетняя война идет на пятьдесят лет больше. И нет тебе никакого Парижа, ау, Париж… А нужен всего-то лишь один щелчок по босоногой девке из Домреми! Нет, Батон, власть над людьми ничто по сравнению с властью над временем. Пощечина громыхает, как Большая Берта. Дырочка величиной с маковое зернышко спустя триста лет становится огромной, как жерло вулкана. В царапине на лице вечности – может утонуть Атлантида. Тебе ведь уже давно страшно, Батон? А вам, дамочка его сердца? У вас ведь тоже постукивают зубки от мысли, что вся ваша история – это всего лишь многоточие от моих дыр, ха-ха-ха! Но вот беда, я всего лишь жалкий жучок-древоточец. Так, грызу потихоньку наше прошлое, и ни одна душа спасибо не скажет. Кто и знает обо мне, так это они, стражи вечности, нечто вроде нашей полиции, только в космических масштабах. Я для них мелкий преступник, не более… вот что обидно. А ведь Париж стоит лаврового венка? Или набившая с детства оскомину Джоконда: была когда-то такая особа на пакетах, на джинсах, на лифчиках, на платках. Черт знает, на чем только не красовалась эта мордашка. А нынче одно фу осталось. Возьми любую биографию Леонардо – там черным по белому сказано: утонул в молодости, так и не достигнув высот собственных способностей.
      Мертвая долгая пауза. По лицу Арцта проходят темные тени от темных мыслей. Гроза между тем уж вовсе близко. Ее злобное громыхание уже отчетливо и подробно. Все запахи цветов за окном перекрыла вонь белых флоксов. Их прелая сладкая духота затопила гостиную до самого потолка. Беспокойная бабочка вязнет, влетев в окно, в сонном сиропе. Капли на лбу Батона сверкают, словно его уже задел дождь. Лицо Марии остекленело от жути происходящего.
      – Черт знает,– продолжал Умник,– почему-то исчезли спички. Или вдруг узнаешь, что Атлантический океан испокон веков зовется Колумбийским, а лимоны никто не выращивает, никто абсолютно не пьет чай с лимоном. Грандиозные удары оборачиваются чепухой… По-видимому, наша машина – учебная модель. Пятьсот лет назад – и баста! Глубже 1400 года уже не проникнуть. А жаль… Представляешь, если б взять за горло самое-самое начало Европы? Вот где удары могли б достичь подлинной силы! Юлий Цезарь никогда не переходил Рубикон, Герострат не жег храм Артемиды, да и Рима не было… А однажды, когда бы мне надоело гадить по мелочам, я бы нашел, наконец, ту теплую дымную лужу, полную слизи, первую белковую лужу на нашей молоденькой Землице, питательный бульон, из которой начнется жизнь. Одна-единственная струя огнемета – и большой бэмц!
      – Прекрати… Чего тебе надо?
      – Ниче-го-о. Мне нужен просто свидетель, Батон. Хоть одна живая душа должна знать обо мне. Это первое.
      – А второе?
      К дому подъехала машина. Раздались шумные голоса, хлопанье входной двери, затем чей-то вскрик.
      – Кто это? – спокойно спросил Умник.
      – Корреспонденты. У меня по расписанию – пресс-конференция.
      – Предупреждать надо, приятель,– бросил Умник и повернулся к своей свите.– Эй, спуститесь вдвоем вниз – первый останется здесь,– наведите порядок. Они наткнулись на труп охранника. Спрячьте его и третьего в шкаф. А я включу игрушку на пару минут.
      Он поднес к глазам пустой циферблат Универсальной машины времени и осторожно повернул кольцо настройки. Затем вынул плотные солнцезащитные очки и сказал:
      – Советую закрыть глаза.
      Батон вздрогнул от ослепительной кольцеобразной вспышки, но глаза не закрыл; Мария прижала руки к лицу отчаянным и беззащитным жестом.
      Сначала вокруг циферблата без стрелок появилась радужная пленка, словно там надулся мыльный пузырь, затем на глазах он увеличился до размеров арбуза, огромного шара, пока не расширился за пределы гостиной. Причем радужная сфера, испуская яркое сияние, меняла при этом цвета: бледно-голубой, фиолетовый, темно-красный, стальной… Низкий воющий звук, казалось, проник до мозга костей, и Батон увидел, что изображение на включенном телевизоре (без звука) устремилось вспять, как в мультике.
      Вой перешел в курлыкающий гул, затем яростный клекот и свист. На черных очках Умника играли причудливые адские всполохи. Пятясь назад, толпа корреспондентов вернулась в малолитражный автобус, а роботы из углов, странными движениями пловцов, устремились в густом и спрессованном воздухе вниз, в холл у двери.
      – Прекрати, хватит…– мычал Батон, извиваясь в кресле,– чего тебе над-д-до?
      – Ничего-о. Мне нужен просто сви-де-тель, Ба-тон. Хо-оть одна ж-жива-я душа должна знать обо мне. Эт-то перво-е.
      – А вто-ро-е?
      … К дому подъехала машина. Раздались шумные голоса, хлопанье дверцы. Из «рафика» у подъезда ватагой высыпали журналисты и направились к дому, увешанные камерами. Их было семь человек.
      – Батон, вежливо принимай гостей, и не стоит им болтать о нас. Мария, вы пройдете с нами в кабинет. У тебя минут пятнадцать – двадцать, Батон. И смотри, без фокусов… Да, включи видеостенку и прибавь яркости, чтобы они не заметили вспышек. Ведь если ты скажешь, что это попытки стражей вечности прорвать временной колпак, они, боюсь, тебе не поверят. Вали все на грозу. И без фокусов!
      Умник подтолкнул Марию вперед, она обреченно оглянулась на мужа. Тот, собрав все свои силы, спокойно кивнул: не беспокойся…
      На лестнице загремели шаги, донеслись голоса, смех.
      Мария в сопровождении Ульриха фон Арцта и одного из охранников поспешно прошла по коридору в кабинет.
      Как только они втроем вошли в кабинет, Умник заклеил ее рот полосой клейкого пластыря.
      – Извините за грубость, мадам, но у вас слабые нервы.

Глава вторая

      – Ром, привет! Почему ты отключил телефон?
      – Замучили звонками. Рассаживайтесь, но предупреждаю – у меня от силы полчаса.
      В просторной гостиной шумно рассаживались журналисты. Щелкала аппаратура, мигали фотовспышки, ввинчивались сменные фотообъективы, настраивались телекамеры. Кто-то запросто пустил по рукам бутылки из бара, банки пива со столика. Гости не церемонились. Чья-то рука включила видеостенку, и на экране вылупилось исполинское объемное лицо Войцеха Кулы по кличке Пузо, которого потрошили журналисты там, в Бялограде, городе Первого Контакта:
      – Пузо, ну как это было?
      – Я уже сколько раз отвечал «как». Не надоело слышать одно и то же?
      – Но ты каждый раз что-нибудь присочиняешь! – наседала упорная потрошительница с кассетным магнитофоном.
      Батон выключил видеостенку.
      – Вам кто нужен – я или Пузо, ребята?
      – Роман, а что сказал Пришелец в первую минуту?
      – Он сказал: «Парни, привет. Я – Пришелец. У меня мало времени, ребята, но я с собой кое-что привез для вас. Проси все, что придет в голову, но только один раз. Идет?..» Вот его первые слова, для меня. Ведь выяснилось, что с каждым он говорил немного по-разному.
      – Он говорил по-русски?
      – Он говорил так, что все мы его прекрасно понимали,
      – А как он выглядел для вас?
      – Выглядел он для всех одинаково… Смешной такой дядька. Толстяк. На макушке – черный цилиндр, из-под цилиндра – парик в буклях до плеч, старинный. Носатый. За плечами что-то вроде тряпичных ангельских крылышек, и на йогах смешные клоунские ботинки в виде гусиных лап. На это и было рассчитано: детям нравятся клоуны.– Батон задумался и вдруг резко сменил ход интервью: – А теперь у меня вопрос к вам. Кто такая Жанна д'Арк?
      По лицам журналистов прокатилась волна недоуменных гримас.
      – Пошевелите извилинами, поройтесь в памяти. Неужели никто не знает?
      – Я первый раз слышу,– ответил один,– лучше покажи нам свою Мари, Батон.
      – Как проходит медовый месяц?
      – Отвечу только в ответ на свой вопрос,– отрезал Роман; эти милые болтуны начинали выводить его из себя.
      – Дорогие зрители,– мигом влез в кадр телекамеры один из телерепортеров,– переадресуем этот вопрос вам. Поможем нашему Великому парню. «Кто такая Жанна д'Арк?» Так будет называться новый конкурс нашей программы «Уикенд» по 16 каналу Си-би-эс. Победителя ждет приз!
      Но это еще не все. Батон прислушался, пытаясь проникнуть через стены к Марии и Умнику: как идут дела у парней из общества «Будьте вы прокляты, данайцы!»?
      Сначала гробовая тишина, затем новая волна замешательства – хозяин затронул абсолютно запретную тему.
      – Батон, вот Кинг Томас писал недавно о них. Спроси его.
      – Напомню зрителям,– буквально взорвался все тот же ушлый телерепортер,– что это общество неврастеников и паникеров было создано лет десять назад священником О'Доллом. Цель этой темной компании – постоянная критика Великого Контакта, ошельмовывание Даров и ругань в адрес героев Земли!
      – Прикусите язык,– оборвал поток красноречия Батон,– кто мистер Томас, я жду ответ.
      – Ты застал нас врасплох, Роман,– ответил молодой бородач в очках,– ведь известно, что любое упоминание об этих деятелях вам неприятно. По моему, дела у них идут плохо. Членов общества 120 человек. Центр в Лондоне. Недавно я был там. Они выпустили книжечку «Долой Универсальный исцелитель!» Они начали раздавать ее бесплатно на собраниях, но тут выяснили, что книжка имеет успех у коллекционеров, и им удалось выгодно сбыть тираж вместе с набором. Это было одним из условий продажи.
      – А о чем там?
      – Они считают, что Исцелитель парализовал напрочь земную медицину и наши знания о человеке. Если внезапно Исцелитель откажет – нам придется начинать с нуля. По их словам, это ловушка Сатаны и нам всем грозит кара.
      – Согласитесь, Кинг, эта тревога обоснованна. И не так уж она абсурдна.
      – Нет, Батон,– покачал головой бородач,– я не нахожу здравого смысла в этих криках. Наши больницы надежно законсервированы. Кроме того, в поликлиниках работают тысячи врачей, лечащих, скажем, зубы и насморк. Не будем же мы использовать Исцелитель на мелочи тела? Мы всегда сможем продолжить научный путь, если он вдруг откажет. А пока освобожденные миллионы помогли нам поднять благосостояние во всем мире. Наконец, Исцелитель спас не только мириады людей – он спас сотни гениев. Труд одного только Краевского продвинул мировую физику на невероятную высоту, а ведь он был обречен.
      – А вы думали, что может натворить с нами и нашей историей Машина времени? – этот вопрос Батон задал всем.
      Только крайним напряжением воли он сдерживал свои чувства. Несколько раз ему хотелось закричать о помощи, обратиться через прессу к миру, но… но это ж полное безрассудство… Дьявольский аппарат Умника вернет событие вспять, и тогда что сделают его бестии с безоружными людьми? И первой, конечно, погибнет Мария. Проклятье! Черные круги ходили в глазах, несколько раз мерещился женский крик.
      – Машина времени,– отвечал тот же Кинг Томас с убежденностью человека, уже задававшего себе этот вопрос,– находится под строжайшим контролем специального комитета при ООН. Ты сам знаешь, что в ходе трех испытательных путешествий в XVI и XV века комиссия выяснила, что вмешательство в прошлое невозможно.
      – Чушь! – Батон все ж таки сорвался.
      – Тебе что-то известно?
      – Роман, брось парочку фактов,
      – Эй, парень, не темни…– зашумели наперебой удивленные гости.
      – Нет у меня фактов, нет.– Роман поднял руку.– И все-таки!.. Что, если в историю можно войти и напакостить в прошлом? Что будет с нами?
      – Нам нужны не догадки, а факты, только факты,– упорствовал тот же Томас.
      – А ты слышал что-нибудь о так называемых развилках времени?
      – Да. Эта гипотеза весьма популярна среди членов антиданайского общества… Они утверждают, что история уязвима в поворотные моменты, и если тут приложить силу извне, то можно изменить лицо будущего мира. Помнишь, у Паскаля: если бы нос Клеопатры был короче, то наш мир был бы совсем иным… Они и сейчас собирают подписи против Машины под воззванием: «Уничтожим ядерную бомбу над Карфагеном».
      – И подписываются?
      – Да, но в основном юнцы, тинейджеры.
      – Баста, ребята!– Роман встал.– Полчаса истекли, и не беда, что разговор был так короток. Сейчас я скажу такое, что вам и не снилось. С каждого по ящику шампанского за сенсацию.
      Все замерли.
      – Я вступаю в общество против Даров.
      – Это сенсация!– завопил телерепортер в камеру.– Смотрите подробности в нашей вечерней программе!
      Оставшись один, Роман несколько минут стоял, закрыв глаза и покачиваясь на носках ботинок,– верный признак душевного смятения, затем бросился в кабинет, где его встретили сухие аплодисменты.
      – Браво, хозяин,– аплодировал Умник.– Я все слышал.
      Мария лежала в кресле, закрыв глаза, с мерзкой лентой на губах. Ее лицо напоминало холодный могильный мрамор – так она была бледна.
      – Что с ней?
      – Только не делай резких движений. Осторожно сними ленту. Ей просто стало дурно от духоты. Вот-вот накатит гроза…
      Жерла автоматов в лапах безликих убийц стерегли каждое движение. Роман бережно отодрал от лица липкую ленту. Мария легко открыла глаза; нет, ее взгляд был спокоен и строг:
      – Со мной все в порядке, Ром. Просто я не хочу смотреть.
      – Хо, хо,– встал Ульрих фон Арцт,– с моим визитом ваша любовь стала острее.
      Но почему-то в его лице было больше тоски, чем насмешки.
      – Пора кончать нашу комедию,– заметил Батон.
      – Пора! Запомни, мне отвратительна анонимность. Бить матушку планету кастетом из-за угла слишком нечестно. Числиться в мертвых, будучи живым,– ужасно. Такое чувство, что ты мертв на самом деле. Так вот, Батон, я жив. Жив! Вот все, что я хотел сказать.
      Умник на миг прервался и тревожно прислушался, в доме стояла мертвая тишина.
      – Понятно, что заявиться с того света слишком опасная затея. Что ж, Роман Толстов, я готов дорого заплатить за каждую свою прихоть. Я бы, пожалуй, мог вернуть тебе Машину. Не усмехайся, я не шучу. Но, увы, дурачок, я уверен, что точно такая же Машина будет у тебя. И совсем скоро, не позднее чем через полчаса после нашего горячего расставания. Видишь! Это они, они, Батон!
      И вновь все предметы в кабинете, все корешки бесчисленных книг в шкафах, все паркетные шашечки на полу, все мелочи на письменном столе вдруг озарились золотым мерцанием пронзительного света. Света, идущего ниоткуда. Световые брызги превратили комнату и людей в один узорчатый ковер.
      Мерцание длилось долю секунды и погасло. У Батона было чувство, что он только что видел суть вещей.
      – Это ломится стража вечности, вот они и помогут тебе.– Его лицо исказила гримаса отчаяния и злобы.– До встречи в кишках времени! Эй, умники, нам пора.
      Ульрих фон Арцт поднес к глазам циферблат без стрелок. Макушка треугольной пирамидки в центре Машины времени горела раскаленным огнем. Три фиолетовые тени сделали то же самое. Батон не верил тому, что видел: у всех монстров на запястьях так же зловеще чернели кусками полированного мрака Машины. Но ведь Великий Дар был один-единственный? Тут, в комнате, брызнули столбы желтого огня, четыре луча пронзили навылет потолок, и Батон с Марией остались одни.
      Уже совсем рядышком прокатился гром; ветер все сильней рвал портьеру на приоткрытом окне. Ткань бурлила на стекле шелковым потоком. Только полуденное солнце продолжало ускользать от наползающей тьмы и озаряло гору мрака лихорадочным блеском. Ожидание дождя становилось невыносимым, только ливень мог разрядить столь тягостное кипение черно-лиловых пучин. Из оцепенения обоих вывел обычный телефонный звонок.
      Звонил внутренний телефон в столовой. Кто-то был в доме!
      – Не ходи, Ром, я боюсь.
      – Пойдем вместе.– Батон выдвинул ящик стола в поисках оружия, но ничего не нашел и с досадой толкнул ящик на место.
      Проклятый телефон не умолкал.
      Они вышли в коридор пустого и ставшего страшным дома, спустились в холл, уставленный цветочными вазами,– Мария страшилась наткнуться на тело убитого Кости, но холл был пуст – звон телефона ввинчивался в виски.
      – Алло,– Роман надавил клавишу связи.
      – Добрый день,– донесся сдавленный мужской голос из телефонного диска.
      – Кто вы?
      – На Земле меня зовут по-разному. Для вас я тренер по виндсерфингу… Вспомнили? Недавно я помог вам с женой выбрать устойчивый поплавок. В Мисхоре.
      – Не помню. Вы звоните из ангара?
      – Нет. Я в доме, неудачно застрял в стене на первом этаже. Та, что между кухней и детской комнатой. Он как раз отключил силовое поле.
      – Ничего не понимаю!
      – Роман, пройдите в комнату и помогите мне выбраться, и я все объясню.
      – Ром, это он… – шепнула испуганная Мария,– страж…
      – Если это шутка, то вам не поздоровится.– Батон отключил телефон.– Останься здесь.
      – Но мне страшно одной.
      – Я прошу тебя – останься!
      Толкнув прозрачную дверь, Толстов в полном напряжении всех чувств прошел по коридору налево. В доме стояла странная тишина, если не считать близких раскатов грома. Сначала он открыл дверь на кухню – никого. Батон внимательно огляделся – ничего подозрительного. Затем остановился у детской комнаты; детей у них еще не было, а комната была по проекту. И здесь тихо. Роман прислушался и резко распахнул дверь. Из правой стены в полутора метрах от пола торчала… рука. И эта рука приветственно помахала Батону.
      – Привет,– гулко раздалось в голове.– Подойди ближе и передвинь пирамиду на одно деление по ходу часовой стрелки.
      Внимательно оглядевшись, Роман бесшумно подошел к стене. На запястье человеческой руки он увидел массивный черно-золотой квадрат Машины времени на таком же чернильно-золотистом браслете. Рука, кроме того, была плотно обтянута тончайшей серебристой сеткой, похожей на вуаль. В центре золотого квадрата поднималась многогранная пирамида.
      – Сожмите пальцы в кулак и не вздумайте меня схватить!
      – Пожалуйста.
      – А теперь: кто вы?
      – Сначала освободите меня. Мне неудобно разговаривать вниз головой.
      – Что это у вас на руке?
      – Разве ты не узнал? Это Машина времени средней ступени, она намного мощнее черной учебной серии, которая есть у Умника. Ею вооружены все стражи вечности, только у Архонтов настоящие Машины высшей белой серии.
      – Ой! – вскрикнула Мария, показавшаяся на пороге комнаты.
      – Я же русским языком сказал!
      – Оставьте ее в покое! Женщине страшно. В доме спрятано тело, а тут еще я…
      – Где оно спрятано, всезнайка?
      – В кладовке под лестницей из мастерской в подвал. Там же остатки робота.
      Батон, не теряя осторожности, прикоснулся к руке, взял в пальцы холодный корпус.
      – Поверните регулятор на один поворот до первого щелчка по ходу часовой стрелки. Только не спутайте. По ходу. Иначе я окажусь в преисподней.
      – Ты его тоже слышишь, Мария?
      – Да.
      – И что он сказал тебе?
      – Сказал, чтобы я ничего не боялась. Он – наш друг. И еще попросил стакан вина со льдом.
      – У меня многоканальная связь.
      – А с кем ты еще болтаешь?
      – Ну помогите же!
      Батон резко повернул пирамидку вокруг оси по ходу часовой стрелки, раздался сухой щелчок, из стены, словно из плотной толщи воды, мягко вылетел головой вниз человек, закутанный с ног до головы в ажурную золотистую мелкоячеистую сетку. Плавно упав на палас, он пролежал без движения около минуты, затем встал во весь рост и стянул странное одеяние.
      Да, это был человек.
      И человек еще молодой, почти что юноша, одетый, как и тысячи его сверстников, в потертые макроновые джинсы, с белыми адидасовскими шузами на ногах, в аляповатой майке с акриловым покрытием. Если бы не загадочный золотой квадрат на запястье его левой руки, его можно было бы принять за студента на каникулах или за спортсмена – так он был прожарен на солнце – стоп! В глаза Батону бросилась еще одна деталь: голову незнакомца обтягивала тонкая полоска металлической ткани и там, где она пересекала лоб, в центре над переносицей, сверкало зеркальце, диаметром с пятикопеечную монету. Подобные, только более крупные зеркала надевают отоларингологи, пуская световой зайчик в рот пациента.
      – Вот ваше вино и лед.– Мария протянула поднос с бокалом шампанского и льдом на глубоком блюдце.
      Для молодости у неизвестного были слишком зрелые глаза. Они даже несколько портили его облик тяжкой умудренностью. Это были нечеловеческие глаза.
      – Спасибо.
      У него высокий голос, а в чертах лица заметно что-то древнее, чуть ли не египетское. Скулы. Миндалевидный разрез глаз. Тонкие губы. Желтоватый оттенок кожи.
      – Кто вы?– повторил с нетерпением хозяин.
      И тут ударила гроза. Вода и тьма одновременно опрокинулись на землю, сливаясь в один мрачный поток. Водопады пролегли между землей и небом. Молнии вставали из волн мирового потопа обломками золотых колонн.
      Где-то на втором этаже послышался звон разбитого стекла.
      – Я сейчас.– Мария опрометью бросилась наверх к раскрытым окнам в кабинете, в гостиной.
      Мужчины остались одни.
      – Прежде всего я должен заявить, что официально уполномочен Архонтессом принести вам извинения за вторжение в ваш параллельный мир. Если у вас, Роман, факт моего появления или сумма сведений, которыми вы станете располагать, вызывает резкое чувство тревоги и дискомфорта, если вы предпочитаете остаться на прежних позициях по отношению к устройству вселенной, то я исчезну немедленно и сотру из вашей памяти все шоковые воспоминания. Ваш ответ?
      Молодой человек с золотистым зеркальцем на лбу стоял посередине комнаты абсолютно неподвижно; хозяин ходил из угла в угол – ему казалось, что от событий сегодняшнего дня вот-вот расколется голова.
      – Валяй дальше,– сказал он.
      – Возражений не последовало. Предупреждаю, что весь наш разговор записывается, в том числе и визуально, и будет представлен в Архонтесс для контроля за правильностью моих действий.
      – Нельзя ли без формальностей?
      – Нет, Батон, нельзя. Это первый законный случай контакта на Земле, и все формальности должны быть соблюдены.
      – А разве вы не от пришельцев?
      – Вы имеете в виду контакт 12 августа 1979 года?
      – Да.
      – Это было преступление против вечности, расследовать которое поручено мне…
      Внезапно гость прервал свои слова и вздрогнул. Это было так неожиданно для его полной неподвижности и невозмутимости, которую даже гром небесный не мог вывести из себя. Его взгляд уперся в невинную репродукцию на стене детской комнаты. В расхожую картинку под стеклом в дешевой пластмассовой рамочке.
      – Откуда это у вас?
      – Вы о чем?
      – Я об этом.– Он сделал два напряженных шага к стене.
      – Не знаю,– пожал плечами Батон,– какое это имеет отношение к делу?
      Пришелец замолчал, затем сказал решительно и резко:
      – Внимание, контакт временно прекращается для выяснения новых обстоятельств нашего дела. Я оставляю вам один экземпляр золотой серии Машин, пользоваться ею можно точно так же, как и черными экземплярами: по часовой стрелке – будущее, против – прошлое. Ваш экземпляр настроен на след Умника, который сейчас готовится к акции, связанной с завоеванием Американского континента конкистадорами. Вот вам ваша Машина и экземпляр учебной кассеты по истории Завоевания. Я прихватил его с собой, чтобы вы не теряли зря времени. Если Архонтесс сочтет, что данная ситуация – ловушка, аппарат будет у вас изъят, а события стерты из памяти…
      Его глаза окатила яркая и уже знакомая вспышка радужного пламени; Батон остался один. На журнальном столике сверкал золотой квадрат и обычная магнитофонная кассета.
      Гроза между тем явно потеряла силу, так много ярости было вложено в первые удары. Тьма стала разрываться на клочья, открывая куски звездного неба, напор струй заметно ослабел. Раскаты грома еле слышны, а вспышки молний шире и бледнее. Они уже не подпирали небосвод, а струились короткими зигзагами, слабые следы родовых мук полуденной мглы.
      Когда Мария, запыхавшись, обежала дом, закрыла окна и вернулась обратно, Роман был один. Он стоял перед маленькой репродукцией на стене и покачивался на носках.
      – Откуда это у нас?
      – Ты о чем?
      – Вот об этой чепухе.– Роман кивнул на репродукцию.
      – Ты в своем уме?
      – Да, еще в своем. Единственное, о чем он спросил, это вот об этой ерунде, и сразу прекратил контакт… Это ведь ты повесила?
      – Да. Я люблю Брейгеля. Это его «Детские игры»… И что дальше? Ты меня в чем-то подозреваешь?
      Батон схватил себя за голову и застонал, как от сильнейшей боли:
      – Они сделали из нас подопытных кроликов! Сволочи! Сволочи!.. О, о… Мария, они сделали из нас подопытных крыс! Подонки! Не хочу, не хочу, а-а…
      – Милый мой, возьми себя в руки. Ну что ты?!
      – Ты знаешь, что случилось 12 августа?– стонал Батон.
      – Что?
      – Пре-еступление против вечности… Все пошло коту под хвост! Все прахом… Будьте вы прокляты, сволочи!
      Роман был страшен. Глаза выкатились из орбит. Рот дергался. На губах проступила кровь, с такой силой он скрипел зубами. Пинком он опрокинул журнальный столик, и золотой квадрат полетел на пол.
      Мария еле успела выхватить из-под его подошвы кассету. Она стояла на коленях и со слезами смотрела, как он мечется по комнате, рыча как раненый зверь. Только боль привела его в чувство, боль и кровь на костяшках руки после того, как он саданул кулаком по невинной картинке и разбил вдребезги хрупкое стекло.
      Если бы какой-нибудь сторонний наблюдатель оказался в этот момент напротив репродукции в рамочке, то при внимательном взгляде он мог заметить нечто не укладывающееся в сознании: после удара одна из комических фигурок на картинке с Брейгеля, а именно та, что выглядывала из крайнего левого окна на втором этаже странного замка на арочных опорах, внезапно отпрянула от подоконника в глубокую тень и скрылась в глубине нарисованного дома.

Глава третья

      «… Сегодняшний урок,– ожил магнитофон,– посвящен одной из самых трагических страниц в истории человечества – захвату испанскими конкистадорами в XVI веке древнего государства ацтеков, драматической истории гибели древней цивилизации, которая, несомненно, могла бы необычайно обогатить человечество ныне навсегда неизвестными нам идеями, открытиями, которые были подвластны именно такому складу ума и подходу к реальности, достижениями, которые, может быть, были бы достоянием Земли намного раньше, если бы не стремительная гибель уникальной культуры, цель которой была именно мысль, а не война и золото. Гуманитарный характер этой цивилизации при всех жестокостях ее религиозного сознания привел к тому, что многотысячное войско ацтеков, вооруженное копьями, стрелами, в панцирях из хлопка, не смогло оказать достойного сопротивления малочисленному отряду мародеров, которых насчитывалось всего около 600 человек. Победили не люди, а техника. Конкистадоры были вооружены огнестрельными аркебузами, пушками, стальными мечами, а латы и шлемы надежно защищали от стрел. Всего двух лет хватило испанцам для полного уничтожения великой и беззащитной цивилизации, которая (за исключением одного дьявольского дара, оставленного словно для отмщения) принесла человечеству несколько уникальных достижений. Вот, например, известное всем слово и продукт под названием шоколад. Откуда он? Да, вы уже догадались, и правильно,– его подарили миру ацтеки. Шоколад – это искаженное индейское слово «чоколатль». А обыкновенный томат? Томатный сок? Помидоры? Да, и с этим чудом нас познакомили они – ацтеки! И томат опять же искаженное от индейского «томатль». В тот роковой март 1519 года, спустя 27 лет после открытия Америки, когда испанский отряд под командованием Эрнандо Кортеса отплыл на одиннадцати каравеллах от острова Эспаньола – нынешняя Куба,– государством ацтеков правил вождь Монтесума…»
      Батон нажал на клавиш и прокрутил ленту вперед.
      – Мы не в школе,– буркнул он.
      «… Там, где сейчас находится столица Мексики – город Мехико,– продолжал чеканить голос старой девы,– четыреста лет назад на острове посредине озера Тескоко находилась столица ацтекского государства Теночтитлан. Уникальная планировка, прямые, как стрелы, искусственные дамбы, соединявшие столицу с берегами, исполинские многоступенчатые дворцы и храмы делали этот город, пожалуй, самым прекрасным городом планеты в шестнадцатом столетии. По цельности общего градостроительного замысла Теночтитлан, в котором насчитывалось до 200 тысяч жителей, явно превосходил, например, тот же Мадрид. В городе был первый в мире зоопарк (еще одна идея ацтеков), в нем были собраны сотни, да-да, сотни животных. Ко дворцу Монтесумы примыкал уникальный птичник, зоопарк только для птиц…»
      – Ну и черт с ним!– Батон опять щелкнул клавишем, пропуская кусок ленты. Он пытался найти в этом потоке школьных сведений скрытый смысл, планы Умника, определить свое поведение, но ничего не понимал, кроме общей идеи – покончить с вмешательством в историю.
      «… Варварская религия ацтеков,– вновь ожил учительский голос,– была обагрена кровью. Они считали и глубоко верили в то, что их бог – Солнце – нуждается в ежедневных человеческих жертвах, что яркость и сила Солнца зависит впрямую от человеческой крови. Поток жертв струился каждое утро на вершины ацтекских храмов, где жрецы приносили жертву сверкающему Солнцу…»
      – Ты что-нибудь понимаешь?
      – Ясно, что вторжение Кортеса – один из поворотов истории. Помнишь, он говорил о развилках времени? – ответила Мария, разливая кофе по чашечкам,
      – Но что здесь для меня? – И он с досадой прокрутил пленку еще дальше, «… победу принесли не только 32 аркебузы и четыре малых фальконета, а еще и 15 лошадей. Без Преувеличения можно сказать, что Новый Свет покорила лошадь. Дело в том, что в Америке, по странному стечению биологических условий, не было лошадей. В кровавых сражениях с завоевателями суеверные индейцы не могли воспринять всадника и лошадь отдельно друг от друга, а видели их единым двухголовым и шестиногим чудовищем, у которого вдобавок имелись еще две руки, которыми человеко-звери извергали убийственный огонь. Аркебузами как раз была вооружена конница. Панический страх перед скачущим божеством лишил ацтеков мужества, и тысячелетняя цивилизация пала в трагически короткий срок, оставив как проклятье на века, как последний залп мщения – табак, отравленную стрелу, которой они сумели поразить вечность».
      Раздался щелчок, и голос пропал.
      – Это все? – удивилась Мария.
      Роман молчал. Ему тоже было недостаточно этих сведений для действий – главное: чему помешать и как? – это оставалось неизвестным. Он перебирал в памяти слова Умника, короткую информацию стража, данные из истории и снова возвращался к началу мысли, пытаясь вычислить свою стратегию, но сегодня ему это было явно не под силу. Ясным было только то, что март 1519-го – это развилка времени… что ж, на первое этого было достаточно.
      Спустя полчаса они подъехали к ангару.
      Батон перенес в самолет канистры с бензином. Распихал в кабине, где только смог, съестные припасы. И ровно в полночь взлетел.
      Только влюбленные мальчик и девочка, которые тайком от родителей целовались на террасе, услышали, как на взлетной полосе сначала глухо взревел стартующий самолет. На миг оставив в покое вспухшие губы, они подняли головы и различили в темных клочьях ночного неба силуэт знаменитого самолета в рубиновых огоньках. Внезапно мглу прорезала ослепительная световая вспышка, пространство вокруг самолета превратилось в распухающий на глазах радужный шар, шар увеличился на глазах до размеров огромного голубого диска, затем вдруг стремительно сжался, меняя цвет от ослепительно белого до черного, сжался вместе с самолетом до размеров звезды, а затем и она погасла, оставив только булавочный укол на слепом зрачке Тьмы.
      Здесь тоже была ночь, только уже разбавленная молоком рассвета. Ночь над побережьем Колумбийского океана, марта 1519 года от рождества Христова, ацтекский год Тростника. Самолет потонул в ленивой мгле. Гул мотора далеко и страшно разносился в девственной тишине целого столетия. Мария сидела, откинувшись на спинку сиденья и устало закрыв глаза, она была настолько вымотана тем, что стряслось, что не могла пошевелиться. Батон вглядывался в звездный узор. Ночь выдалась ясной, и он прикидывал, в какой точке находится самолет, затем развернул машину вдоль линии морского побережья на север и включил автопилот.
      Поколдовав над картой, объявил:
      – Прямо по курсу – остров Косумель. Первая точка высадки Кортеса на Американском континенте.
      Мария не отвечала, ее лицо было залито светом луны, и только губы прошептали что-то беззвучное и печальное.
      Как только решение было принято, Роман преобразился, от неуверенности не осталось следа. Он был вооружен самолетом, Машиной времени, наконец, знанием. Он мог в любую минуту вернуться обратно. Тревожная мысль о неких стражах вечности хотя и поражала воображение, но гораздо меньше, чем перелет – бац! – через три столетия. Кроме того, он мог, видимо, рассчитывать на их поддержку, иначе б не было ни этой ночи, ни золотого квадрата на руке. Да, он был возмездием в незримых руках. Возмездием и… игрушкой. Но о последнем Батон старался не думать, чтобы не сойти с ума от отчаяния: его дергают за ниточки! Он понимал, что эмоции сейчас только помеха. Найти Умника, помешать Кортесу – вот что было важно!
      Внезапно внизу над поверхностью океана, там, где мерцала многотонная слизь пены и волн, появилась алая стрела, которая показывала своим острием на северо-восток, туда, где секундой позднее возник голубой овал. Это таинственное зрелище длилось меньше десяти – пятнадцати секунд, Батон не успел даже окликнуть Марию, так как заметил в центре голубой окружности темные пятнышки судов. Батон положил самолет на крыло и через несколько минут разглядел внизу цепочку допотопных суденышек, идущих на всех парусах к побережью Америки.
      Сомнений не оставалось, именно они – корабли Кортеса – и были его целью. Целью для уничтожения? Целью для боя?
      – Мария, внимание! Достань ракетницу и приготовься стрелять вниз по кораблям… это конкистадоры.
      – А ты уверен, что от тебя ждут именно этого?
      – Да, уверен. Эти глупые ацтеки должны быть спасены, я не сомневаюсь, что у Умника прямо противоположная цель… А вот а первая историческая неточность. Сколько каравелл было у Кортеса по записи на кассете?
      – Одиннадцать, кажется…
      – А здесь ровно на две больше, тринадцать – чертова дюжина. Ну, держись, сейчас мы их пугнем для профилактики. Включаю весь свет!
      Включив посадочные огни и бортовой прожектор, спортивный самолет с ревом пошел на снижение. Свет, хлынувший с неба, выхватил из полумглы цепочку парусников. Прожектор выделил первый корабль и стиснул его палубу в щупальцах слепящего света. Истошно заорал матрос-наблюдатель в бочке на верхушке мачты. Испуганные вопли разнеслись над океаном; человеческим крикам ответил рев животных – это страшно заржали лошади в стойлах посреди палубы. Взмыли вверх кованые копыта, выкатились огромные глаза, подковы забарабанили по дереву, полетели щепки. Человеческие вопли пожаром схватили всю эскадру. Кто-то полетел за борт. Сверкнула сталь обнаженных клинков. Налились кровью глаза. Тревога стряхнула предутренний сон, и корабли покрылись мурашиным кишением толпы.
      – Мария,– крикнул Батон, показывая вниз,– под нами, видимо, флагманский корабль. Вон флаг! Огонь, дай им жару.
      – Эрнандо! – ломится офицер в каюту главнокомандующего.– В небе дьявол! Вставайте.
      На офицере гроздью повисла охрана Кортеса, клубок человеческих тел катается у входа в капитанскую каюту, рычит, плюется. Одна из лошадей вырывается из стойла и ошалело скачет по корме, падает, вскакивает и снова валится от качки, переворачивается на спину, лупит ногами в темноту, давит чьи-то кости. Белая спина покрывается кровью. На пороге каюты показывается бледный Кортес, он смотрит с ужасом вверх, где пылает летящий ангел смерти с двумя огненными мечами в руках.
      Ангел плюется огнем, и дождь красной и белой крови повисает в небе сверкающим саваном. Переливы света заковывают эскадру в магическую сеть. В океане разверзаются темные пасти чудовищ, готовых проглотить все живое. Кортес видит самую глубокую глотку с зубами из кораллов и языками из пены, у него кружится голова.
      Если бы не священник, отец Гильермо!
      – Тихо! – орет он могучим голосом, который внезапно разносится над всеми кораблями эскадры.– Это же крест Божий. Восславим Господа нашего за святое знаменье!
      И откуда взялся такой голос в этой невзрачной фигурке? Отец Гильермо простирает над головами матросов крест, и все видят, что он похож на небесное распятие посреди звезд.
      – Слава Иисусу!
      – Слава Господу Богу, спасителю и защитнику нашему! Слова святого отца разносятся далеко над океаном.
      Паника мигом стихает. Солдаты бросаются к лошадям. Матросы, падая на колени в слезах, крестят лбы, тянут на свет нательные кресты, живая очередь ползет к священнику, впиться губами в серебряное распятие.
      – Мария, это же мегафон!– восклицает Батон, разворачиваясь на новый заход.
      – Умник там, Роман. Это его голос!
      – Я постараюсь выпустить шасси и сломать мачту.
      – У меня кончились все ракеты.
      Самолет вновь готовится к пикированию, но…
      Внезапно с кормы флагманского корабля раздается автоматная очередь, и веер трассирующих пуль проносится почти перед самой пилотской кабиной. От неожиданности Батон берет круто вверх. На кораблях вновь вспыхивает паника: струя пуль замечена всеми, и опять на помощь приходит патер Гильермо.
      – Это святая Мария ответила своему сыну слезами радости,– орет он, и вновь его голос разносится над стихиями.
      На корме среди пушек – походный алтарь Кортеса,– и слова священника звучат убедительно для паникеров. Вновь стихают испуганные вопли. Хор подхватывает молитву. В экстазе патер Гильермо начинает петь: «Помилуй меня, Боже, помилуй меня; ибо на Тебя уповает душа моя, и в тени крыл Твоих я укроюсь, доколе не пройдут беды. Воззову к Богу Всевышнему, Богу, благодетельствующему мне…»
      В этот момент первые лучи восходящего солнца брызжут над океаном божественным веером. Золотой холм появляется на востоке. Кортес выхватывает распятие у святого отца и, подняв его в двух руках над головой, вопит: «С нами Бог!»
      Солдаты поднимают упавшую лошадь.
      Падая на колени перед распятием в руках повелителя, матросы провожают глазами святой крест, который гаснет в светлеющем небе, уносясь к божественному престолу, пока не тает в вышине.
      На этот раз Мария успевает заметить алую стрелу, которая вспыхивает и тут же гаснет над океаном. Батон молчит, и она не решается нарушить его мрачное молчание. Снова вспыхивает стрела пришельцев, указывая куда-то на северо-запад, но пилот словно не замечает знаки стражи и упрямо летит в сторону острова Косумель, который уже виден узкой полосой суши на горизонте.
      Стрела больше не появляется.
      Спустя полчаса Батон сажает самолет на широкую песчаную полосу бесконечного пустого пляжа.
      – Это дыра от автоматной пули.– Роман хмуро воткнул палец в отверстие на краешке самолетного крыла.
      Его слова обращены к самому себе, потому что Марии рядом нет.
      Яркое солнце и безоблачный небосвод обещают жаркий день. Море покрыто гладким стеклом штиля и отвечает солнцу пыльным сиянием миллионов зеркал. Мария нагишом выходит из воды и счастливо бежит вдоль прибоя по упругому песку. Роман смотрит ей вслед, но что он думает об этом радостном беге?
      – Ты только понюхай, как пахнет воздух! – она стыдливо кутается в махровую простыню,– вкусно как, морем пахнет, а еще цветами… массой цветов. А вода! Ром, я никогда не видела такой чистой воды. И рыбы меня не боятся, представляешь? Вон у того камня плавает большая рыбина. Полосатая, как тельняшка. Мне хочется остаться здесь навсегда! Чего ты молчишь? Глупо? Ну и пусть глупо. Вокруг никого на тысячи метров. 1519 год! До моего рождения почти пятьсот лет. Еще жив Сервантес. Зато Шекспир еще не родился. Башни Московского Кремля еще совсем новенькие. Жив Рафаэль. Голова кругом!
      – А что, если это не Земля? – Батон, наконец, стягивает с себя защитную куртку.
      – Земля! – восклицает Мария.– А там Америка! Там еще нет ни Мексики, ни Соединенных Штатов, ни Нью-Йорка, Нет ничего, только сельва да бесконечные прерии. Как странно! Все еще впереди: война за независимость, Вашингтон, Голливуд…
      – И Гитлер еще впереди, и Хиросима,– мрачно вторит Батон,– и Великий Контакт…
      – Роман, ты несносен! – И она награждает шлепком.
      – Признаться, у меня в голове полная каша – если мы помешаем Кортесу победить ацтеков, то мир у нас изменится, так?.. Но он изменится в правильную сторону или нет? В школе я учил, что Кортес победил и что Орлеан – столица Франции… так какая история Земли настоящая? Там, где этот океан Колумбийский или Атлантический?
      – Я не хочу больше об этом думать. Ром, давай переберемся сюда навсегда? А?! Перетащим по частям наш дом из Крыма. Поставим его вон там, под пальмами. Ты отрастишь бороду, я буду ходить нагишом, наши дети вырастут свободными.
      – А где ты будешь слушать Вивальди? Здесь негде воткнуть электрическую вилку.
      – Я не захочу его слушать.
      – А душ ты захочешь принять? Смыть соль с кожи?
      – Привыкну обходиться без него.
      – Увы, Мария, мне нужен, пардон, унитаз.
      – Ты просто невозможен! – вспыхнула женщина и вскочила с песчаного ложа.– Ой, что это?!
      От самолета раздавались протяжные сигналы.
      – Это бортовая связь.– Вскочил Батон и, подбежав к кабине, щелкнул тумблером.– Слушаю…
      – С прибытием,– раздалось в тишине,– Как слышно?
      Это был голос Умника.
      – Ты?.. Как ты меня нашел?
      – Очень просто, наши станции единственные на весь XVI век. В эфире ни одной радиопомехи… Ха-ха… А ты неплохо придумал с ночным налетом, Батон, и психологически рассчитал весьма точно, эти паршивцы порядком трухнули. Сам Кортес чуть не обмочился со страху. Поздравляю!
      – Они повернули назад?
      – Нет,– рассмеялся Умник,– тебя подвела форма самолета, он похож на крест. А крест – это ведь знак божий. Так я и объяснил.
      – Слышал я твои заклинания. За святого отца себя выдаешь?
      – Да. Это очень удобно во всех смыслах. Пока один – один, согласен?
      – Я не на пинг-понг сюда забрался, Умник.
      – Послушай, а почему стража сама не разделается со мной?
      Батон замолчал.
      – Почему они выбрали тебя? Ты не спросил?
      – Проваливай, Умник, я собираюсь заняться любовью.
      – Я знаю, что ты не один, знаю… я вообще знаю больше, чем ты подозреваешь… О, слышишь гул? Это гремят корабельные цепи – наша эскадра бросает якоря у полуострова Юкатан, милости прошу.
      Голос пропал, но Роман долго еще не выключал бортовую радиосвязь, задумчиво покачиваясь на носках, в своей любимой позе размышлений… Он хотел мысленно оказаться сейчас там, где был его враг. Впрочем, того же самого хотел и Ульрих фон Арцт, задвинув складывающуюся антенну, он спрятал коробочку рации на груди, застегнул черную рясу и вышел из каюты на палубу. Он не заметил, что в зарешеченное оконце за ним наблюдают чьи-то выпученные глаза, глаза под густыми бровями, глаза на волосатом лице, где борода доходила почти до глазных мешков.
      Здесь он был отец Гильермо.
      Его оглушил шум океана, хлюпанье волн о борта корабля. Солнце поднималось к зениту. В полумиле от флагманского корабля «Сант-Яго» виделся незнакомый берег – густо-зеленая полоса джунглей, разорванная устьем широкой реки, втекающей в океан. На карте Умника она значилась под именем Табаско, но для эскадры это была неизвестная река, источник пресной воды, путь в глубь материка, тайна, засада, дорога к смерти… Борясь с течением Табаско, к берегу шла шлюпка, груженная пустыми бочонками для свежей воды. В шлюпке несколько матросов и один солдат-аркебузер в начищенных латах.
      Все насторожены. Над палубой общее молчание.
      Вот последние корабли эскадры заходят в бухту.
      Гильермо подходит к свите главнокомандующего и в который раз цепко вглядывается в крепкую фигуру Кортеса. Ему повсюду мерещится стража вечности… Но стража ведет себя непонятным образом – она предоставила ему полную свободу действия, и сейчас он – патер Гильермо, он же Умник или Ульрих фон Арцт-негласно возглавляет поход конкистадоров, тот самый поход, который в настоящей истории закончился победой и гибелью цивилизации ацтеков. Посмотрим, чем закончится этот поход сейчас, когда он решил вступиться за ацтеков и подставить новую подножку истории…
      Тут патер поймал на себе подозрительный взгляд капитана Алонсо Пуэртокарреро. Капитан пялил на него свои кровавые зенки и теребил лапой косматую бороду… Страж?!
      – Если ты страж, то чего молчишь?! – издевательски сказал он капитану на английском.
      Пуэртокарреро явно ничего не понял, а, прошептав какие-то неясные угрозы, отвернулся. Гильермо перекрестил его и подошел к Кортесу. Эрнан стоял над картой, положенной на спину слуги, золотые галуны на его камзоле пылали на солнце зелено-желтыми брызгами.
      – Надо подняться вверх по этой реке в глубь земли и все хорошенько разведать,– говорил Кортес, тыча пальцем в примитивную карту, где была подробно обозначена только Эспаньола, а берег Новой Испании означала ничего не говорящая линия с устьями нескольких рек.
      – Нет, Эрнан,– возразил решительным голосом Умник-Гильермо,– эта хитрая река уведет в сторону от цели, в глубь континента, в ядовитые джунгли, где живут змеи да обезьяны. Нам нужно подняться вдоль берега на север и высадиться вот здесь (его палец обозначил точку). Отсюда самый короткий путь до столицы ацтеков. Меньше месяца пешего перехода.
      – Откуда тебе это известно, отец Гильермо? – хмуро спросил Кортес. Для него этот священник на Эспаньоле был всего лишь заурядным церковным служителем, однако в походе он вдруг разом переменился и словно стал другим человеком.
      – От Бога! – ответил Гильермо, смело глядя Кортесу в глаза.
      – А может, от дьявола? – воскликнул капитан Пуэртокарреро и потянулся к эфесу клинка.
      Неизвестно, чем бы все это кончилось, если б не странные гортанные крики с берега.
      Гул изумления пробежал над палубой.
      Там, на берегу Новой Испании, внезапно из чащи леса вышел угрожающей шеренгой небольшой отряд индейцев. Это были воины – на груди красные узоры охры, на плечах силуэты священных птиц, знаки войны на лбу, головные ритуальные уборы из перьев. Они вышли из леса в тот самый миг, когда шлюпка причалила к песчаной полосе. Вышли с гортанными криками и бесстрастными лицами. В испанцев полетели стрелы. Индейцы были вооружены луками и стреляли с поразительной быстротой. Несколько испанцев было ранено, а один убит наповал. Среди криков и ругательств выделялся аркебузер, который, надвинув на лицо защитную пластину, спокойно установил на подставку свое оружие. Стрелы ничего не могли сделать с его стальными латами; прицелился и выстрелил.
      Первый оружейный выстрел на Американском континенте!
      Притом, что пуля сразила наповал одного из стрелков, выстрел, огонь из ствола, дым – все это произвело необычайно сильное впечатление на индейцев, некоторые из них попадали на колени, двое-трое метнулись в чащу.
      Выстрелы из арбалетов продемонстрировали индейцам невиданную дальность полета и убийственную мощь стрел белого врага.
      Все довершил оглушительный грохот бортовых пушек «Сант-Яго». Восемь фальконетов выплюнули, в клубах порохового дыма, свинцовые ядра, которые, с воем пролетев над водой и береговой полосой, уже на излете, вонзились с хрустом в зеленую стену сельвы. Лес ответил испуганным шумом птиц, одно из ядер угодило в человеческую стену, пробив кровавую брешь в индейских рядах.
      Оставив на песке умирающих и убитых, отряд отступил в страхе и беспорядке.
      – Бойся гнева Господня, Алонсо,– с угрозой сказал священник бородатому капитану и показал в небо, где высоко-высоко был виден летящий крест,– видишь, он весь в крови.
      При этом он снова упал на колени и затянул псалом.
      – С нами святая сила,– со страхом восклицали матросы и солдаты, заметив в небе распятие. Только Кортес, отвернувшись от чуда, задумчиво поглядывал на молящегося святого отца – власть Гильермо бросала неожиданный вызов его собственному могуществу. И бородач Алонсо понял это по глазам главнокомандующего.
      Он не стал опускаться на колени и смотреть в небо, где мелькал над побережьем алый спортивный самолет.
      К вечеру – наперекор увещеваниям и угрозам священника – высадка части войск была закончена, ночью вдоль берега пылали сторожевые костры, утром к Кортесу притащили пойманного в сельве индейца, который после пытки сообщил, что на испанцев наступает армия численностью в 2500 человек. Пока все складывалось именно так, как и произошло в тот первый поход Кортеса, и Умник-Гильермо выходил из себя: главнокомандующий решил перехватить инициативу и в момент боя обойти индейцев с конным отрядом в шестнадцать всадников и напасть сзади.
      Как только солнце взошло повыше, отряд двинулся в обход – третьим вслед за Кортесом и Пузртокарреро скакал Гильермо: отныне с него не спускали глаз. Хотя ничто не могло причинить ему вреда, Умник уже готов был издевательски взмыть в небо вместе с тремя незаметными слугами, в которых трудно было узнать его фиолетовую свиту с электронными мозгами. Умник уже обдумывал, как это сделать поэффектней, как наперерез белому коню Эрнандо Кортеса из чащи метнулся Батон и в упор выстрелил в грудь конкистадора.
      Испуганный конь делает свечку.
      Кортес катится из седла, висит несколько секунд на стременах, затем шлепается в грязь, уставившись в небо мертвыми глазами.
      Конь под бородачом Алонсо делает отчаянный скачок в сторону, и все пространство затягивает ослепительная серебристая вспышка. И вновь время стекленеет на глазах, становится тягучим, как мед, и медленным, как черепаха. Несколько секунд фигуры, свет сквозь листву, кони, мириады листьев, экзотические птицы, облачка в вышине застывают на месте, а затем начинают пятиться вспять, выполнять при этом фантастические рывки, сдвиги, шажки, перетекания.
      – Это запрещенный прием,– крикнул Умник, прыгая на землю с оцепеневшего полукаменного коня, на коже которого переливались черно-белые волны остановленного света. Солнце напоило мир стробоскопическими вспышками.
      Конь, опускаясь на задние ноги, начинает делать скачок вспять. Белая лошадь Кортеса вновь вступила в собственный след. Рот Пуэртокарреро стал закрываться.
      – Болван! – заорал Умник, увидев, что Батон спокойно целится в его сердце и давит на спусковой крючок пальцем.– Две машины нейтрализуют друг друга. И потом – мы заодно, Батон!
      Но только ощутив вялое сопротивление курка и увидев, что пуля лезет из ствола револьвера со скоростью зубной пасты из тюбика, Роман понял, что Умник опять прав.
      – Брось пушку, Батон,– сказал Умник, хватая его за руки.– Кортес будет жить. Глянь – он взлетает в седло спиной вперед. Ха! Он не умнее других, и дело не в нем. Испанцы уничтожат древний мир. Его ничто не спасет. Убей Кортеса, и любой заменит его, хотя бы вот этот наглец – Алонсо Пуэртокарреро! Дело в свинце и порохе! В лошадях, черт возьми!
      – Заткнись, Умник, я понял, в чем дело… Это не развилка во времени. Развилка была там, прошлой ночью, когда шайка могла повернуть домой. А сегодня мир неуязвим.
      – Ого, я вижу, ты вооружен до зубов!
      Умник заметил, что цвет Машины времени на запястье соперника – цвет золота.
      – А задушить тебя я смогу! – Батон попытался схватить Умника за горло, но тот отскочил с ловкостью обезьяны. Зато на сжатых пальцах Романа повисла сорванная с груди псевдосвященника портативная рация.
      – Я не один, дурень!
      Умник показывает на свою могучую свиту, которая спокойно движется сквозь бетон остановленных минут по поляне с короткокрылыми автоматами наперевес.
      – Считай, что твоя первая попытка не удалась: ха!
      Кортес, взлетев с земли, наконец опускается в седло и начинает открывать глаза, брошенные поводья втекают в его ладони, пуля выныривает из груди и начинает ползти улиткой вспять, к точке вылета. Кровавое пятно на камзоле съеживается до размеров монеты, а затем и вообще исчезает.
      Переливы света превратили джунгли в магический театр.
      Тела скачущих на месте лошадей – скульптуры вокруг мраморных фонтанов. Зеленая толща сельвы – бастионы из яшмы. Насекомые в тропическом воздухе – полированные блестки на муаровых лентах. Миг набрал полные легкие вечности и не может сделать привычный выдох.
      – Почему ты такой добренький, гад? На, стреляй, на! – орет в исступлении Батон.
      – Потому что я тоже не хочу быть пешкой! – кричит в ответ Умник.– Как я оказался вместе с вами тогда? Как? Молчишь… Сейчас я знаю, что это было подстроено!
      Их лица залиты перекатом волн, вспышками незримого пламени.
      – Мы оба пешки, пешки, Батон, неужто ты еще этого не понял!
      – Так оставь в покое историю, Умник. Займемся друг другом. У индейцев должен быть шанс на победу.
      – Оставь свой тон. Я делаю то, что хочу. А вы все просто шуты, шуты, которые веселят меня в минуту скуки.
      – Подонок!
      Пуля беззвучно входит в канал ствола.
      Гаснет мерцающее пламя.
      Батон вытер с лица пот. Мимо него пронеслись всадники – первым на белой лошади Кортес в шлеме и в камзоле с золотыми галунами, за ним Алонсо Пуэртокарреро, третьим скакал священник Гильермо. Он один насмешливо смотрел в чащу, туда, где скрывался соперник. Комья жирной земли хлестнули Романа в грудь.
      Где-то совсем рядом уже отчетливо слышны звуки сражения при Табаско: редкие выстрелы малых фальконетов, пальба аркебуз, печальные крики индейцев и нечто объемное, свистяще-шелестящее, некое звуковое облако, застрявшее в лианах,– эхо от сотен летящих в цель стрел.
      Придя в себя, Роман выдвигает из рации антенну; ясно, что она настроена на волну бортовой радиостанции.
      – Мария, Мария, ты слышишь меня?
      В этот момент сухая ветка зацепила сутану отца Гильермо и, распоров ее на две полоски, содрала одеяние, до пояса обнажив сверкающий металлопластиковый свитер. Такое впечатление, словно из кокона вылетела на свет бабочка в серебристых латах.
      – Дьявол! Это сатана! – с ужасом и ненавистью заорал капитан Алонсо и первым нанес удар мечом по телу священника.
      Но меч не оставил никаких следов, а тело бородача вдруг поразила электрическая сила. Вскрикнув, он выронил меч из рук. Всадники сбились в кучу. Только один Кортес сохранил хладнокровие.
      – А ты попробуй еще раз, собака! – крикнул Умник капитану и, срывая остатки сутаны, швырнул ее под ноги коня.
      – С нами мадонна!
      К псевдо-Гильермо устремились новые мечи и кинжалы.
      Тогда Ульрих фон Арцт отделился от седла и взлетел в воздух. С ликующим хохотом он прицелился в голову капитана из странной коробочки с еле заметным дулом и разрезал его пополам лазерным жалом. Распиленные латы с глухим звоном покатились по земле, а сам капитан Алонсо упал разом по обе стороны коня.
      Леденящий ужас охватил отряд конкистадоров при виде князя тьмы.
      – Сатана!– громко крикнул Кортес.– Возьми его душу, но дай мне победу!
      – Договорились, Эрнан,– безразлично ответил дьявол и вспышкой адского пламени указал в сторону битвы.– Вперед, мерзавцы, вперед, вас ждет победа!
      И он вознесся еще выше, причем из леса к нему устремились в небо еще три бестии.
      – Габриэль, поймай лошадь этого нечестивца,– приказал Кортес.
      Пламя, зажженное сатаной, лизнуло верхушки деревьев, но тут же погасло.

Глава четвертая

      – … А теперь,– сказал Батон после того, как Мария вышла из воды,– держи.
      Он отстегнул золотой квадрат с руки и протянул жене.
      – Что это значит? – Она смотрела на него со страхом и недоумением.
      – Ты же у меня сильная?
      – Но при чем здесь Машина?
      – Кортес продвинулся вдоль побережья на север и расположился лагерем вот здесь.– Роман начертил ногой на песке линию полуострова Юкатан и обозначил пинком будущий городок Вера-Крус.– Я попытаюсь,– продолжил он,– угнать у них лошадей. Ацтеки должны знать, что это не дракон, а обычная скотина.
      – И это надолго.– Она поняла, что решение окончательно.
      – Несколько дней точно.
      – А самолет?
      – Лошадь в нем не перевезти, кроме того, мне нужно это сделать без лишнего шума.
      Он решительно застегнул вокруг ее запястья золотой браслет. И вот что удивительно – он обтянул тонкую женскую руку так же плотно, как руку хозяина.
      – Я настроил ее на точку входа. В случае малейшей опасности ты испаришься в XX век, прямо на наш аэродром в Крыму.
      – Ты был прав, Роман, я мешаю. Ты проиграл Умнику только из-за меня… Прости.– Она поцеловала его в лоб.– Боже, почему это случилось именно с нами? Ну почему?
      – Это и должно было случиться именно с нами. Это возмездие.
      – Молчи. Молчи. Ничего не говори… Это неправда!
      – Все будет хорошо. Я вооружен. Умник оставил Кортеса… А еще он подарил мне рацию. Может быть, действительно мы заодно?
      Батон помолчал, обнял на прощание Марию:
      – Держи бортовую связь включенной круглые сутки. Пока.
      Он спокойно пошел вдоль берега.
      – Ром!
      – Что?
      – А ты хоть раз ездил на лошади?
      – Конечно. Возвращайся к самолету.
      Легкие сумерки тем временем сгустились. Только над океаном было светло, словно он излучал рассвет.
      Отыскав удобное место, Роман переправился сначала через один рукав реки, затем через второй, третий… Он плыл через устья, он шел вдоль берега всю короткую ночь и вышел к лагерю конкистадоров в предутренней дымке восхода.
      Это было эффектное зрелище – лагерь, окруженный по всем правилам жестокой войны частоколом. Огни дозорных костров. Одинокие крики часовых в утренней тишине. Виселица, сколоченная наспех у ворот, на ней уже болтается первая жертва… Картину довершала цепь кораблей, посаженных по приказу Кортеса на мель,– дороги к отступлению нет!
      Роман чувствовал себя зрителем внутри опасной живой картины, бродячей буквой на страницах школьного учебника по истории средних веков… В центре лагеря, высоко над частоколом, высился исполинский крест из двух грубо обтесанных стволов. В свежее дерево вбита железная плошка с восковой свечой, которая горит малым пронзительным огоньком.
      Вера-Крус – значит истинный крест.
      Часовые принялись тушить костры, над океаном всходило солнце. Занимавшийся день делал бессмысленной всякую попытку незаметно подкрасться к лагерю, и только на следующую ночь, которая, как назло, выдалась лунной, Батону все ж таки удалось прокрасться к стене из свежих кольев. На виселице у ворот уже качалось трое повешенных. Прошло, наверное, больше часа, прежде чем ему удалось при смене караула перемахнуть через тын и отыскать конюшню. Кони почуяли его приближение и тревожно заржали.
      Он замер.
      В двух шагах прошел часовой с арбалетом на плече. Как это было нелепо – стоять затаившись в тени, с пистолетом в руках, в спортивных полукедах образца XX века, посреди испанских конкистадоров в марте 1519 года.
      Черная кобыла косила пугливым глазом и мелко-мелко подрагивала кожей.
      – Тихо… тихо…– Но ее могла успокоить только испанская речь, а не это славянское шипенье.
      Кони стояли оседланными, готовые в любую минуту мчаться по тревоге в лунные ночные просторы.
      А вот и то, что он искал,– белоснежный конь Кортеса. Он стоял в отдельном загоне. Батон бесшумно перебежал открытое пространство.
      Но на этом абсолютное везение кончилось.
      Белый жеребец испуганно шарахнулся от протянутой руки и шумно всхрапнул. Тревожный храп заставил часового оглянуться, и, увидев человека, он сдернул с плеча арбалет. Но Батону удалось со второй попытки вскочить в седло и, со страшной силой натянув поводья, подчинить норовистую лошадь. Почувствовав силу, лошадь разом успокоилась. Только тогда арбалетчик пустил наугад стрелу. Роман ответил слепым выстрелом из револьвера, он не хотел убивать.
      Ночной выстрел разбудил сотни спящих вповалку солдат. В лагере вспыхнула паника. В толчее накренился плохо вкопанный крест, и это еще больше усилило хаос и неразбериху.
      Самым главным препятствием оставались запертые ворота. Батон уже думал бросить коня, но тот стремительно понес его к выходу. Горячий жеребец словно и не нуждался во всаднике. Он скакал с такой царственной мощью и натиском, что можно было принять его седока за самого Кортеса. Именно так и решила охрана, которая сначала ощетинилась мечами и копьями, а затем растерялась, не зная, что предпринять. Только начальник караула догадался выхватить из костра головню, чтобы разглядеть всадника.
      – Ll? vala al tel? fono!* (*Проведи к телефону!) – заорал Батон единственную фразу, которую знал по-испански.
      Еще один револьверный выстрел.
      Подъехав вплотную к воротам, Роман соскочил с коня, свободной рукой, не выпуская удил, вытолкнул гладкий запорный брус из кожаных петель. Путь был свободен, но тут пущенная стрела распорола ногу. Наклонившись, он выдернул острие из икры и пришпорил коня.
      При этом его не оставляло странное чувство, что все это он уже переживал: и эту скачку в ночном мраке вдоль океана, и крики часовых, и даже острую боль в ноге, знакомую боль от попавшей стрелы.
      Из лагеря донеслись звуки рожка, долетела отрывистая команда. Батон встрепенулся – погоня?! Но страх оказался напрасным. Прошло несколько минут, но ворота так и остались запертыми. Достав рацию, он шепнул в микрофон:
      – Мария…
      – Да,– ответила ночь ее голосом, и он вздрогнул.
      – Ты хорошо меня слышишь?
      – Да. Так, как будто ты рядом. Ты запыхался? Что с тобой?
      – Все в порядке. Теперь нас двое.
      – Ты увел лошадь.– Она счастливо засмеялась, и по лунному океану побежала трепетная дорожка.
      – Как видишь, во мне оказалась капля цыганской крови.
      – Крови? – спросила луна.– Ты ранен?
      – Нет-нет. Все в порядке.
      – Где ты?
      – На вершине горы, которую назову в твою честь.
      – Ты все смеешься?
      По океану пробежал вздох ветра.
      – Я тебя разбудил?
      – Нет. Я ждала тебя. Теперь я сплю в самолете. Поближе к твоему голосу.
      – Умница. В кабине безопасней. Но мне пора.
      – Постой, поговори со мной еще минутку… Эта гора красивая?
      – Очень. И отсюда такой великолепный вид на океан. Его еще никто не называл Мексиканским заливом… А на луне видно твое отражение.
      – Вот уж не знала, что ты у меня поэт.
      – Все. Извини, я спешу.
      – До свидания.
      – До связи.
      Шумный вздох ветра пронесся над заливом.
      Спешившись, Батон дал коню отдохнуть и почувствовал слабое головокружение. Все-таки он потерял много крови. Где-то невдалеке был слышен голос бегущей воды… Странно, но звук свежего речного потока был так ясен здесь, на плоском берегу океана. Звук шел со стороны одинокой темной скалы. Батону показалось, что он услышал подозрительный шорох, но его успокоил конь, который тоже слушал шум ночного ручья в темноте и тянул шею в ту сторону. Он был весь в мыле.
      Доверившись чуткому животному, Батон направился в тень скалы, которая лежала посреди лунной ночи тенистым облачком. Он не знал, что звук воды – дело рук индейцев в засаде, льющих воду из одной сушеной тыквы в другую. Струя звонко звенит и бурлит в ночной тишине. Все случилось внезапно.
      Неслышно взметнулась в полумгле веревочная петля, и Батон упал навзничь, перетянутый арканом. Он даже не успел выпустить из рук поводья и тащил за собой храпевшего коня. Но вот его окружили бронзовые смуглые ноги. Что-то тяжелое обрушилось на голову, и он потерял сознание. Все, что происходило с ним дальше, он ощущал словно сквозь толщу глубокого, почти бездонного сна: мелькание сочной листвы над лицом, путы, обвившие тело, мерное покачивание на жестких носилках, душное дыхание джунглей. Пятнистая ночь, сквозь которую проступает рассвет, последний рассвет его жизни. Крики обезьян, щебет птиц, коричневые спины носильщиков впереди. Стон. Гортанные голоса. Пальмовый лист, сырой и рыхлый, который скользит по лицу, как полог смерти. Внезапное конское ржание. Ржание, переходящее в крик и вопль раненого животного. Прикосновение бронзового ножа ко лбу. Холодное, зябкое и страшное прикосновение. Ритуальный надрез и теплая струйка, бегущая вдоль переносицы. На дыхание крови слетается невесомая стайка прозрачно-зеленоватых мушек. А вот и солнце сквозь волны листвы и жадных алых побегов. Сельва нависает над ним набухшим от соков чревом. Обрывки лиан, как вечнозеленые сосцы забвения. Бутоны тропических цветов похожи на птичьи клювы, они грозят разорвать на кусочки его обнаженное тело. Солнце стреляет в глаза сонными струями молока, тягучего клейкого сока. Молоко мешается с красным. Распускается желто-зеленое облако. На нем вспухают фиолетовые рубцы, и снова тяжелый сон, баюканье жестокой силы, коричневые спины убийц, на которых бродят тени от перьев, воткнутых в волосы.
      Его сбрасывают на траву. Затем поднимают и сажают спиной к дереву, а лицом к пирамиде. Убирают волосы, чтобы он мог лучше разглядеть свое будущее – ступенчатая пирамида уходит к небу, ее вершину венчает жертвенник, нечто тяжко-каменное, в засохших ржавых потеках. Там ацтекские жрецы разжигают огонь, дым которого питает солнечную силу. Постепенно к Батону возвращается сознание, и он воспринимает масштаб реальности, замечает, как низка пирамида, как широки и круты ее ступени. Замечает взгляд жреца, который с тупым вниманием оглядывает его. Жрец наголо брит и толст, на нем яркий плащ – другого определения он не нашел – одеяние из тысяч невесомых перышек. На плечах – золотые украшения, на руках массивные золотые браслеты в виде змей и птиц. Он держит в ладонях ритуальный каменный нож из обсидиана с золотой рукоятью и смотрит на белого человека, беспрерывно ворочая тяжелой челюстью. Он готовится к трансу и жует вязкие листья пейота. Его рот сочится слюной, а глаза наливаются мистическим блеском. Роман отводит взгляд в сторону и замечает, что на поляне сотни людей, застывших в молчании на коленях, с головами, опущенными к земле, и понимает, что его взгляд на жреца – неслыханная дерзость, святотатство. Внезапно до него доходит, что рация так и осталась висеть на ремешке вокруг шеи. Если прижать ее с силой к дереву – можно включить тумблер, что он и делает, но не резко, а медленно и закрыв глаза. Рация шипит на его груди, словно автомат с газировкой.
      От жертвенного капища на вершине пирамиды поднимается священный дым солнечному богу Хутцилопочтли, тяжкий аромат входит в ноздри лакированными пальцами из обсидиана, нечем дышать. На поляну выносит пернатое тело исполинского бога Кетцалькоатля. Миллионы радужных перьев льются по ступеням; пернатая змея вползает на вершину, свиваясь магическим кольцом вокруг камня в ржавых коростах крови.
      – Мария…
      – Наконец-то… Я чуть с ума не сошла. Почему ты так долго молчал?
      – Я обронил рацию, и пришлось долго искать… Как ты?
      – Что-то случилось?
      – С чего ты взяла?
      – Почему ты говоришь шепотом?
      – Я говорю нормально, видимо, рация ударилась при падении.
      – Поклянись, что у тебя все хорошо.
      – Клянусь!
      Жрец, продолжая жевать пейот, смотрит на белого человека, слышит, как он молится перед смертью своим богам.
      – Я не верю тебе! – кричит Мария и внезапно замечает, что над самолетом у кромки прибоя повисает овальное летательное яйцо. У него прозрачные стенки, и она отчетливо различает лицо Ульриха фон Арцта.
      – Все хорошо, Мария,– шепчет динамик бортовой связи.– А ты чем занимаешься?
      – Сегодня ты мне снился… Веселый, в полосатой тельняшке, как тогда, помнишь?
      – Помню… Я еще не смыкал глаз. Но я и так вижу тебя в рубашке с закатанными рукавами… Ворот расстегнут… На шее нитка жемчужин. Мария, если я не вернусь…
      – Зачем ты так?! – восклицает она в отчаянии.
      Умник в сопровождении одного электронного автоматчика направляется к самолету. Несмотря на столь жаркий день, он в строгом цивильном костюме, его остроносые туфли проваливаются в мягком песке. Так одеваются на похороны.
      – Не перебивай… Так вот, если я не вернусь… Подожди еще до утра. Если меня не будет, немедленно – поклянись! – немедленно возвращайся и сделай заявление для мировой прессы. Бей во все колокола…
      Татуированная рука с ножом перерезает веревки вместе с ремешком от рации. Батона освобождают от пут, бережно извлекают из веревочного кокона, начинают натирать остро пахнущей мазью, разрисовывают лицо цветными камешками.
      Умник насмешливо машет рукой и стучит по обшивке самолета:
      – Можно войти, мадам?
      – Роман, Роман! – кричит она в оглохший микрофон, затем откидывает защитный колпак авиакабины и кричит Арцту с ужасом, отвращением и ненавистью:
      – С ним что-то стряслось!
      В ее ненависти – бессилие.
      Умник замечает золотой квадрат Машины на ее руке.
      – Стоп! – командует он своему молчаливому спутнику.– С милой дамой шутить не стоит. Иначе она растает как дым… Чего вы кричите?
      – Помогите! Умоляю: спасите его, он где-то там, в сельве!
      – Только без истерики,– орет в свою очередь Умник.– Внимание!
      Мария смотрит на него, веря и не веря каждому его слову и жесту.
      – Внимание! Осторожно снимите Машину с вашей руки. Как можно осторожней! И я вытащу вашего дурака из беды.
      Мария покорно снимает с запястья золотой браслет.
      – Опусти пушку! – командует Умник своему автомату.– Учись быть вежливым с красивыми женщинами.
      Охранник покорно и равнодушно опускает ствол оружия в землю, кажется, что, прикажи ему застрелиться, он и это исполнит с тем же каменным равнодушием.
      – Так,– кричит Умник,– умница! Теперь осторожно отдай ее мне… Нет, лучше положи сама на край крыла. Только чтобы не встряхнуть.
      Женщина ведет себя как машина, выбравшись из кабины, она кладет золотой квадрат на крыло и покорно замирает рядом.
      – А теперь, мадам, следуйте за нами к этому симпатичному яичку.
      Он встает между ней и Машиной. Мария смотрит на него непонимающим взглядом.
      – Успокойтесь, Мария,– говорит Арцт,– с ним ни черта не случится. Во всяком случае, здесь. Он под надежной охраной. Вот видите – я не успел и слова сказать.
      Над золотым браслетом в знойном воздухе полудня проступила алая стрела, которая своим острием указывала в небо.
      – Что это?
      – Это знак стражи. Идемте!
      – Куда? Куда вы меня ведете?
      – Вы моя пленница.
      Мария метнулась назад к Машине, но, на удивление, ни Арцт, ни его слуга с автоматом даже не пошевелились. Она схватила тяжелый квадрат.
      Стрела разом погасла.
      Раздался жестяной смех.
      – Дуреха, это сигнал тревоги. Пока Машина на руке – стража не чешется. Бросьте ее! Бросьте… Они сами спасут вашего дурака. Жаль, что я не могу взять такую славную штучку. Она намного мощней моей дрянной черной серии.
      Мария разжала пальцы, и буквально через несколько секунд над Машиной прорезался алый знак вечности.
      – Я восхищен вашим самообладанием. Почему Батону так везет? Везет на удачу, на силу, на любовь…
      Но она не слышит его, а мягко оседает на песок.
      Через несколько минут прозрачное яйцо взмывает над побережьем и исчезает в стороне над океаном, который с прежним бесстрастным натиском продолжает набегать на гладкий берег.
      Внезапно бортовая связь оживает, слышится голос:
      – Мария… Мария, ты слышишь меня? Мария…
      Алая стрела над слепящим квадратом Машины начинает колыхаться, как от горячих потоков воздуха.
      – Мария,– шепчет Батон.
      Минуту назад, когда его лицо и тело было расписано ритуальной символикой, чья-то смуглая рука не без страха положила рацию на грудь. Ацтеки считали ее частью тела белого человека, а в жертву великому Хутцилопочтли можно принести только целое, а не часть, иначе бог Солнца будет оскорблен.
      По телу великой пернатой змеи проходит волна трепета – это на вершину несут голову, руки, ноги, уши и хвост молчаливого, неговорящего существа. Роман со стоном закрывает глаза – отрезанная голова коня смотрит на него мертвыми остекленевшими глазами. Жрец надевает ритуальную маску из золота и высоко поднимает над головой красный кусок мяса – сердце чудовища. Все гуще и гуще клубы священного дыма, солнце приближается к зениту, к великой точке кормления. Летит в пламя на вершине пирамиды конский хвост. Сладкий запах дразнит голодного Хутцилопочтли, он роняет на землю обильную слюну; жрец в золотой маске разбрызгивает над головами воинов сушеные зерна маиса, кукурузные зерна золотым дождем барабанят по коленопреклоненным телам – это слюна бога Солнца. Он жаждет пищи. В огонь летят уши чудовища. Жрец подает знак, и Романа, стиснутого десятками рук, торжественно поднимают по крутым ступеням. Солнце достигает зенита, и, принимая жертву, бог Хутцилопочтли сам спускается с неба в человеческом облике с пылающим солнцем над переносицей. Радужные волны света парализуют воинов, которые не могут закрыть глаза, чтобы не оскорбить зрением божественную кожу. Возложив руку на белого человека, Хутцилопочтли сам вынимает сердце из грудной клетки и показывает потрясенным воинам кусок золота, слепящий глаза. Воины в ужасе: это человеческое сердце превратилось в червонный слиток в руках бога. Затем Хутцилопочтли берет на руки белокожую жертву и медленно и безмолвно устремляется ввысь, в самую точку зенита, прямо к голодному Солнцу. Сияние гаснет, и воины, наконец, могут закрыть окаменевшие веки и упасть, как один, на колени: о, великий Хутцилопочтли! Ты собственными руками-лучами забрал жертву, спустившись с неба, а раз так, значит, люди-лошади будут побеждены.
      Осоловелый жрец теряет сознание и катится вниз по ступеням зиккурата, словно мертвый, его золотая маска слетает с лица и со стуком ударяется в бронзовый жертвенник.
      Роман очнулся на взлетной полосе. Он лежал ничком у входа в ангар, его руки завернуты за спину и связаны гибким обрывком лианы, лицо горит от жгучих красок ритуального орнамента. Со стоном он переворачивается на спину и глядит в небо.
      Над ним в необъятном поднебесье высится лиловая грозовая гора.
      Здесь все тот же полдень 12 августа 1999 года. Как он ни убегал от тьмы, она настигла неумолимо, и вот уже громоздит невдалеке мрачные откосы небесный свинец. Снова и снова в голове Романа прокручиваются слова, смысл которых доходит не сразу: «Внимание! Контакт прекращен. Времямашина изъята… Внимание! Я оставляю тебе память…»

Книга третья
ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ВЕЧНОСТИ

      Посвящаем свою книгу великому архонту Груиннмуну-7
      Ай Семмур
      М. Аккуэлл
      и Оллен Миу
      От авторов:
      Обстоятельства этого сенсационного преступления, пожалуй, самого беспрецедентного не только за последнее время, но, может быть, и за всю тысячелетнюю историю Опеки прекрасно известны нашему читателю. И все же авторы рискнули вновь обратиться к этой теме, потому что давно пора обобщить разбросанные то здесь, то там материалы, возвести над ними одну крышу. Наконец, у нас троих есть собственные соображения по поводу причин этого эпохального преступления. Забегая вперед, сразу заметим, что, по нашему общему мнению, ближе всех к истине был Сээллин в своем нашумевшем бестселлере «Трон Сатаны». Его догадки о подлинных пружинах, которые привели в действие адский механизм, блестящи, особенно остроумно он критикует систему круговой поруки в высших эшелонах власти, но, увы, Сээллин не стал вдаваться в подробности самой механики преступления, игнорируя все те удивительные штрихи, без которых картина явно страдает обилием теней. Так, он не счел нужным остановиться на последствиях преступления, поскольку оно касается одной из заурядных планет Опеки, сосредоточившись только на событиях на Канопе. А зря! Он прошел мимо жемчужины. Кроме того, Сээллин с завидной легкостью обошел целый ряд вопросов, неминуемо встающих перед серьезным исследователем, например, о том, почему Архонтесс пытался оказать столь явное давление на следствие. Почему принципы Игры оказались на руку мастеру Тьме? Почему священная власть поспешно задернула занавес над панорамой почти раскрытой тайны? Или кто, наконец, та таинственная особа, ски-оттиски которой так явственно прослеживаются повсюду? Да, «Трон Сатаны» читается с невероятным увлечением, но интрига побеждает истину. Те же справедливые упреки в жажде легковесной развлекательности можно адресовать и Г. Эллсу, и Мадди Дж., написавшим по следам преступления такие нашумевшие книги, как «В снежки с Тьмой», «Ключи от бездны, или Крах великой идеи», и многим другим. Ведь на сегодня во всем мире вышло больше 100 книг и тысячи статей, посвященных этому величайшему преступлению против Опеки. Море! И все же авторы смеют надеяться, что в данной книге каждый серьезный читатель найдет, наконец, ту беспристрастную хронику событий, ту золотую цепь (а не хаос) фактов, которые приведут нас всех сообща к далеко идущим выводам.
      В этой преамбуле нам остается только добавить, что авторами данного исследования была проведена весьма тщательная подготовительная работа, чтобы обобщить разрозненные факты и подробно войти в обстоятельства столь необычного дела. Нам удалось встретиться практически со всеми решившими жить участниками этих событий (см. список в конце книги) и опросить их по личной схеме; наконец, один из нас – Ай Семмур – сам побывал на месте преступления в параллельном мире и тщательно изучил предполагаемые обстоятельства в окружении самых экзотических реальностей. Это произошло буквально за полгода до исторического решения Архонтесса о снятии Опеки, и тем самым он оказал всем нам поистине неоценимую услугу. Также мы выражаем признательность и благодарность за помощь в работе, оказанную нам Особой комиссией Архонтесса, Министерству псевдореальности, Главному архиву полицкомиссариата и Службе сноинформа.
      И последнее.
      Не всегда мнения трех авторов совпадали, в этом случае мы излагаем параллельную версию в сносках. Библиография литературы Великого преступления, а также приложения, карты, схемы и видеоиллюстрации даются в особом приложении к книге.
      Название книги принадлежит М. Аккуэллу.
      Итак, сначала ничто не предвещало, что одно из самых рядовых происшествий на окраине Прессбувилля в тот дождливый поздний вечер, в зоне естественных осадков, приведет к событиям, потрясшим до основания великие устои нашего мира… все выглядело весьма и весьма ординарно, о чем на карточке регистрации происшествий была сделана стандартная запись из пяти строчек в коротком столбце:
      221.15. Информ. о брошенной автомашине, квартал «С», вызов принят.
      221.25. Обнаружены основания для подозрения.
      Выяснить принадлежность. Инспектор Р. 099.
      Факту присвоить порядковый номер 12338.
      Вот и все, что было в тот час механически зафиксировано компьютером полицейского участка. Самое заурядное дело, которое не стоит и выеденного яйца. Что же стояло за этими сухими строчками протокола? Как началось это событие под номером 12338, а потом и дело под тем же числом, которое спустя полгода привело к фактам, которые не оставили и камня на камне от нашей былой уверенности в ценности нашего бытия?
      В тот роковой вечер шел холодный дождь, который зарядил с самого утра, и патрульный из числа тех, что контролировали квартал «С», объезжая знаменитый парк и увидев оставленный кем-то автомобиль с включенными фарами, не мог не остановиться. Машина стояла на обочине центральной аллеи. Белоснежный «СааТ» образца IV века. Лил дождь, но машина стояла с откинутым верхом. Все это было хотя и странно, но не подозрительно. Полицейский Раафф Г. связался по рации с полицейским участком, сообщил о находке в память компьютера и с удивлением узнал, что буквально несколько минут назад неизвестное лицо уже сообщило о брошенном автомобиле марки «СааТ» и его сигнал регистрируется грифом дубль. Это показалось поначалу забавным совпадением.
      Не хотелось вылезать под дождь, но пришлось. Полисмен включил воздушное поле своего комбинезона и, скучая, прошел к автомобилю с задранным верхом. Дождевая вода затопила треть лимузина и уже плескалась на сиденьях. Первым делом Раафф Г. открыл дверцу, и поток хлынул ему на ботинки. Количество воды говорило, что машина стоит под струями никак не меньше часа, но, пожалуй, не больше. Может быть, отказало примитивное управление? Полисмен даванул на клавиш автокрыши и, когда на «СааТ» легко нахлобучилась складная крыша, убедился, что позабытая машина вполне исправна. Подождав, пока стечет вода, он уселся на сырое сиденье и открыл спецключом блок полицинформации – шикарная машина модного века принадлежала некой Джутти Пламм, проживающей здесь же в П-вилле, в квартале Аит, юной абитуриентке престижной Эккарийской школы. Узнав о том, как молода Джутти, полисмен подумал, что замашки современной молодежи ничуть не изменились за те две сотни лет, что прошли со времен его молодости – бросить под дождем уникальную антикварную модель такой вот черепахи, выпущенной в трех экземплярах!– о чем тут еще говорить. Здесь он окончательно успокоился и – по его воспоминаниям – даже принялся легкомысленно насвистывать – то, что показалось странным и подозрительным, не стоило и грамма чувств. Набрав личный номер Джутти 0808661233 (будущее название скандального бестселлера Ирры Галлоу), он узнал, что Джутти на каникулах в Ридде.
      Тогда Раафф Г. потребовал, чтобы домашний компьютер соединил его с Джутти по икс-коду.
      На индикаторе связи в полицблоке лимузина вспыхнул зелёный знак тотального кольца охраны, затем раздался знакомый нам всем цветозвуковой зуммер официального вызова: ту-тую… и на панели вспыхнул алый ромб. Раафф Г. сначала не мог понять, что означает этот чертов ромб алого цвета. Прошло несколько секунд, в течение которых он тупо смотрел на зловещий знак, прежде чем понял – Джутти Пламм не отвечает! Мировое кольцо силы сигнализировало о том, что абонент на планете отсутствует, а если учесть, что вне Канопы и ее спутников жизни больше нет, то выходило, что Джутти нет нигде.
      – Джутти Пламм не отвечает на вызов суперсвязи,– бесстрастно подтвердил компьютер
      – Ты с ума сошел?
      Задать столь идиотский вопрос роботу можно было, только потеряв голову. Впрочем, можно и посочувствовать рядовому полисмену, ведь он был первым человеком, которому мировое кольцо охраны показало алый ромб. С тех пор как мы стали бессмертны, каждому при рождении вживляется в мозг элемент суперсвязи. Отныне ничто не угрожает личности: защитный луч с неба задует огонь, остановит пулю и нож, подхватит в падении, выдернет из автомашины, летящей под откос, и т. д. На вызов суперсвязи нельзя не ответить! Мы забыли, что такое боль и как выглядит рана. Наш огонь не обжигает, а пули не убивают. У нас нет мертвецов, и Джутти не могла стать исключением. Наконец, у мертвой не может быть ни своего автомобиля, ни адреса, ни робота-секретаря, ни регистрационного номера – ничего.
      Случайная и незначительная находка лимузина под дождем уже через пять минут, сделав стремительный виток, перешла в разряд серьезной и ошеломительной загадки, о чем полисмен и доложил Дежурному комиссару квартала «С» Аайкку Дэссонну. Комиссар энергично проверил необычный рапорт патрульного; выяснив секретный код Джутти Пламм, сам попытался связаться с ней и получил столь же сенсационный результат – живая Джутти не отвечала на голос неба, мертвой же быть не могла.
      Надвигалась ночь, и Дэссонн не решился звонить в Лесвилль, где жили родители Джутти, тем более, что там время показывало самую глубокую ночь.
      – Раафф, внимательно смотрите машину, я посылаю к вам в парк оперативный модуль. Передайте им «СааТ», а сами загляните к ней в дом и снимите копию всех разговоров компьютера с того самого дня, как она исчезла.
      Дождь тем временем приударил еще сильней. Дворники (см. словарь) на ветровом стекле кропотливо смахивали одну струю за другой. Полицейский включил внутренний свет в лимузине и, продолжая сидеть на месте водителя, внимательно оглядел салон – ничего особенного. К тому времени у полисмена уже сложился примерный словесный портрет этой самой Джутти, которая представлялась ему какой-то долговязой, белобрысой дурнушкой, взбалмошной девицей с экстравагантными манерами. Вот так. Поэтому когда Раафф обнаружил в баре кроме кассеты с вином и пачки косметических сигарок гляйдер, то не без интереса проглядел объемную запись. В гляйдере было только три кадра… Джутти оказалась просто красавицей. Недаром ее лицо сейчас – идол романтической молодежи, и недавно на конкурсе «Джутти нуль» целых сто шестьдесят кандидаток и кандидатов спорили за приз наибольшего сходства с Джутти Пламм, у которой было такое прекрасное лицо. Когда в полумраке кабины возникло ее живое лицо – загорелое лицо юности с выразительным взглядом чистых глаз,– Раафф Г. пару раз повторил кадр, слушая, как она шепчет с улыбкой невидимому человеку: «Смолли… Смолли…» А затем отбегает к краю кадра, где виднеется полоска прибоя. Стоит привести цитату из книги Риппля о драматической любви Джутти «Лицо как маска»: «… В облике Джутти было закодировано и внезапно раскрыто то давно созревшее в нас чувство ностальгии по детскости, по хрупкой красоте ангела, лишенной всяких примет банальной чувственности, этой саранчи сегодняшнего дня. Лицо Джутти стало олицетворением той парящей бестелесности, о которой мы грезим, не признаваясь в этом никому, как в страшном грехе. Она стала живым выражением идеи о том, что единственное, что бог творил с закрытыми глазами, была красота».
      На втором кадре Джутти подходила к узкому овальному окну в стене странного дома из полированного, красноватого с черным, камня и, облокотившись на подоконник, опять шептала то ли имя, то ли прозвище: «Смолли… Смол-ли…» – а затем вдруг играючи куталась в цветовую шторку.
      На третьем кадре, на самом знаменитом третьем кадрике (мы включили его в видеоприложение), полисмен Раафф Г. увидел гляйдер, снятый самой Джутти: двое неизвестных, один в черной хламиде до пят и в золотой маске на лице, другой – молодой здоровяк в странной стальной куртке и надувных штанах (в солнцезащитных очках),– они подходили к окнам убежища Джутти и молча смотрели вверх. Что-то было в этой парочке отталкивающее, в их позах, в этом маскарадном обличье, в молчаливых жестах, в шутовских очках и в маске. Заметим сразу, что позднее выдвигались предположения, что один из субъектов – тот, что в хламиде,– и есть сам мастер Тьма собственной персоной. Нам это кажется преувеличением. Тьма не оставляет следов.
      Так началось это самое сенсационное расследование за всю историю Опеки. И все же еще довольно долго никто и не подозревал, что оно взорвет наш мир, наш образ жизни, нашу мечту, нашу философию и мораль. Супербомба выглядела пока как типичная уголовная история. Единственное, что придавало ей необычность,– это незарегистрированное исчезновение Джутти Пламм, первое такого рода происшествие за всю новую эру, которая началась в далекий век победы над смертью. Сам по себе это был случай из ряда вон, но казалось, что он не угрожает никому, кроме самой пропавшей без вести.
      Через два дня, когда полицией Прессбувилля были собраны предварительные данные, дело Джутти Пламм было передано для расследования инспектору III класса, толстому сладкоежке (это окажется тоже важным) Фрумкки Н. Он был как раз посвободнее своих коллег и к тому же только что вернулся на службу после отпуска. Инспектор не спешил, и дело Джутти еще некоторое время спокойно полеживало на столе. Супербомба пылилась среди бумаг.
      Надо отдать должное Фрумкки в том, что он с невозмутимым бесстрашием отверг всякие предварительные рабочие версии о сути странного происшествия, а упрямо принялся за методичный сбор фактов, выстраивая вместо сюжета элементарную фабулу, последовательную цепь событий.
      Фактов было пока негусто.
      После отъезда полисмена Рааффа Г. летающая тарелка тщательно обследовала машину и установила, что последний раз машиной марки «СааТ» пользовались не меньше месяца тому назад и что автомобиль был доставлен в парк своим ходом. Анализ скабулярных отпечатков в салоне машины выявил слабые следы прежних присутствий Джутти и мощные и свежие оттиски неизвестной дамы выше среднего возраста, в широкополой шляпе и вуали (опять род маски!), в маскарадном костюме белого цвета с алыми зигзагами на спине и эмблемой «СКАММ» – фирмы маскарадной одежды. Именно она пользовалась машиной последний раз. При этом лимузин прошел около ста километров по магистралям обычного типа, а также несколько сот метров колеса проехали по стекловидной поверхности желтого цвета, близкого к цвету квако («Ну и что?» – скучая вывел на полях рапорта Фрумкки). Гораздо больше его заинтересовали данные оперативного модуля о том, что скабулярные оттиски в салоне были предварительно сильно повреждены с помощью противозаконного ски-средства, и помехи исказили черты облика неизвестного лица. Даже о том, что это была дама, нельзя сейчас было сказать со стопроцентной уверенностью. Облик ее мигал и троился на экране поисковой тарелки, а временами даже гас, что говорило о необычайной мощи защиты, предпринятой преступником или преступницей. До этого никому и в голову не могло прийти, что ски-средство может обладать столь сильным эффектом.
      Словом, перед следователем замаячил призрак необычайно неуязвимого преступника. Потом он вспоминал, что именно здесь почувствовал первые признаки растерянности и даже страха.
      По факту необычного эффекта ски-средства Фрумкки написал особое заявление с требованием возбудить отдельное расследование, но голос его тогда не был услышан. На этом следы загадочной матроны под вуалью и в шляпе обрывались… впрочем, инспектора это мало беспокоило. Он искал лишь факты, а не догадки. Женщина с меняющимся лицом его не заинтриговала. Единственное, что Фрумкки выделил для себя,– сообщение планетного информатория о том, что икс-ячейка Джутти Пламм за номером 0808661233 исправна и канал тотальной суперсвязи продолжает фиксировать существование живой Джутти на поверхности планеты или одного из ста двадцати спутников. Факт феноменального отсутствия обратной связи, констатировала служба Великого мозга, объяснить без тщательного обследования самой девушки не представляется возможным. Разумеется, так же невозможно выяснить точное местонахождение Джутти, суперсвязь не средство тотальной слежки, а глобальная система экстраординарной помощи в случае опасности, травмы и, наконец, гибели. Только в последнем случае система Опеки выдает местонахождение трупа и дает команду на дублирование погибшего. Мозг не запрограммирован на выдачу информации о подопечном, редчайшие случаи гибели людей (8 случаев за полторы тысячи лет) из-за опоздания системы – связаны исключительно с невероятными катастрофами, предусмотреть которые не удалось. Вывод: подопечная Джутти Пламм за помощью не обращалась, она жива и ей ничего не угрожает. Отсутствие обратной связи – уникальный случай, степень вероятности которого равна ничтожно малой величине «И».
      В заключении служба информации просила полицию немедленно сообщить о Джутти после ее обнаружения для выяснения столь невероятного явления. Именно здесь наши хваленые информатики настояли на том, чтобы сообщения о деле Пламм были изъяты из ежедневного бюллетеня уголовной хроники для прессы, как не имеющие никакого отношения к уголовщине. Эта уловка информатиков, пекущихся о чести мундира, еще раз говорит о том, что любое право прессы субъективно освещать жизнь мира – угроза жизнедеятельности нашей сверхцивилизации. Впрочем, замалчивание длилось недолго.
      Родители Джутти ничего не могли сообщить о дочери, которая ушла от них несколько лет назад, после очередной сцены взаимонепонимания и ненависти. Они предоставили ей полную свободу и неограниченный кредит в обмен на условие, что она поступит в элитарную школу или Эккарийский зомм. Девушка выбрала последнее.
      – Поищите ее в Ридде,– посоветовала инспектору мать,– она обычно останавливается в отеле «Шопхлоп» («могила» – на молодежном жаргоне.– Авт.), но живет где-то среди тех ненормальных, в палаточном городке на пляже. Оказывается, Джутти была киллером!
      Принадлежность девушки к секте киллеров, как выяснилось впоследствии, сыграла особую и, пожалуй, роковую роль в ее драматичной короткой судьбе. Девушка-ангел, подросток с любимой куклой в постели, оказалась по собственной воле среди мрачной атмосферы культа смерти, возникшего среди молодежи как протест против гарантированного бессмертия – одного из высших достижений Разума. Именно тогда, когда первая когорта бессмертных перевалила за пятьсот лет, истеричная волна обожания смерти среди молодежи достигла апогея. Как вы знаете из учебников истории, Архонтесс трижды обсуждал проблему так называемой «усталости жить». Добавим от себя, что мы согласны с тем, что подобная проблема имеет место, но она явно раздута некоторыми спекулянтами от политики. Давным-давно доказано (см. труд Кууитта «Сон – право на смерть»), что анабиоз – отличное лекарство против ипохондрии, что пробуждение от небытия всегда вызывает долгую вспышку нового вкуса к бытию. Кроме того, известные опыты изучения сознания самоубийц доктора Грооппата показали наличие сожаления о содеянном в мозгу умерших, после того как пущена пуля в сердце или затянута петля на шее. Поэтому громкие требования молодежи гарантировать смерть и юнцам просто смехотворны и аморальны. На наш взгляд, дело с киллерами и их бредовыми идеями обстоит гораздо проще, это всего лишь способ пощекотать нервы, что-то похожее на азартную игру, где тебе гарантирован только выигрыш.
      Итак, ангел жаждал кончины и однажды получил то, о чем мечтал, но думала ли Джутти, что ее смерть будет бессмертной?
      На документальной панораме Пэтта Фрра, которая недавно была нам любезно показана в Фонде имени Д. Пламм, сохранились поистине уникальные кадры с Джутти, снятые неизвестным киллером в этом самом палаточном городке секты на пляже в Ридде. Трудно найти на планете более мрачное и неуютное место, чем этот затерянный городишко-отель, стиснутый каменистыми откосами Зомервелльской гряды и мелким заливом, утыканным скалами. Прибавьте к этому зловещему виду жар экваториального солнца в зоне естественной погоды, и картина адского пекла готова. Здесь все буквально источает горечь и боль; город-гроб! Именно это и сделало Ридд модной столицей всех тех, кто, обожравшись с детских пеленок земных яств, пресытился жизнью еще в самом юном возрасте, возрасте любви. Несколько минут на панораме Фрра мы видим живую Джутти Пламм, Джутти-куколку, ангела у исполинского костра на ночном пляже, где в огне сгорает дотла фаллический символ бытия. Камера неизвестного оператора-киллера недаром задержалась – словно бы споткнулась – на хрупкой фигурке Джутти. Одетая, как все киллеры, в черный комбинезон с эполетами в виде черепов и перепончатыми крыльями на спине, она явно выделяется из яростной толпы своим отсутствующим лицом… она окружена волнующей аурой. Даже если ничего не знать о ее трагедии, видно, что она из тех, кто обречен на страдание. Вот лицо выросло во весь экран – слишком печален ее нежный облик, слишком много небесной грусти разлито в этих чертах, особенно на фоне всеобщей животной грубой толчеи. Так и хочется спросить: что ты делаешь среди этих свиней, ангел? Наверное, прав Толнаа в своем эссе «Иго утопий», предположивший, что Джутти-киллер сводила тайные счеты с эгоизмом отца-фармаколога, фантастические открытия которого блистательно завершили бесконечную историю нашей борьбы с природой за гарантированное бессмертие.
      Думаем, что эти архивные кадры (см. приложение) доставят истинное удовольствие всем тем, кого поразила история ее роковой любви. Джутти прекрасна особенно по контрасту с тем, что последовало минутой спустя, когда наэлектризованные юнцы стали прыгать в огонь исполинского костра, но прежде, чем их обжигало пламя (а зря! мы забыли о том, что пламя жжёт!), с хмурых небес ударили силовые столбы тотального кольца охраны, окружая тела этих скотов непроницаемой броней… светлые отвесные лучи с ночного неба, гаснущий разом костер, катающиеся в экстазе по головням бессмертные лоботрясы (Джутти среди них нет) – впечатляющая картина адского свинства!
      К чести инспектора, Фрумкки опередил совет матери искать Джутти Пламм в Ридде. Он сделал это еще на основании первого ответа автосекретаря, и тщательно обшарил электронной гребенкой розыска не только столицу киллеров, но и все мрачное побережье Ххиннского залива. Но имя девушки в столь тончайшей паутине не обнаружилось. Ничего не прибавил – на взгляд следователя – и анализ записи пустяковых телефонных звонков, которые регистрировал секретарь. Их и было-то всего два-три, причем последний звонок – это звонок полицейского инспектора о находке брошенной машины под дождем. Одним словом, ленивые розыски, предпринимаемые Фрумкки, оказались малоэффективными. Догадывался ли он о том, что каждое его действие находилось под пристальным вниманием? что он и шагу не может ступить без ведома той зловещей силы, которая бросила дерзкий вызов всем нам? Конечно, не догадывался! Фрумкки и не снилось, в каких руках оказалась его судьба-пешка. Он по-прежнему относился к делу об исчезновении девушки как к заурядному происшествию (одному из восьми своих тогдашних дел), осложненному только загадочным обрывом икс-связи. Только тогда, когда расследование почти зашло в тупик, он наконец собрался пораскинуть мозгами и сразу нашел ту явную ниточку, которая давно торчала из клубка тайны, наподобие мышиного хвостика из норки. Конечно же, речь о трех снимках из гляйдера, где запечатлены три самых последних свидетельства жизни Джутти. Надо отдать должное Фрумкки, если уж его посещала дельная мысль, он вцеплялся в нее мертвой хваткой. На разглядывание и изучение трех снимков он потратил весь день… два странных субъекта в маскарадных буффонных одеяниях на последнем кадр-гляйдере, снятом самой девушкой… золотая маска на лице одного и солнцезащитные очки с зеркальными стеклами на лице другого…
      Затем взгляд снова возвращался к первому кадру: Джутти в овальном окне странного дома с необычным декором.
      Мысль Фрумкки была проста: найти этот неизвестный дом, определить место – хотя бы приблизительно,– где сделаны эти снимки, уж больно экзотичен был вид из окна, из которого выглядывала Джутти, а чего стоил вид стены, по которой вились декоративные мифические коуу, выложенные из разноцветной керамики. Пернатые чудовища обвивали кольцом окно и устремлялись вверх. Словом, комната Джутти Пламм находилась на втором этаже весьма сумасшедшего особняка. И как ни был слаб инспектор в архитектуре, он понял, что здесь конец ниточки… Последний гляйдер дал особо много пищи для размышлений, следователь вгляделся в зеркальные очки на лице неизвестного в стальной куртке… стоп! Фрумкки насупил брови, остановил кадр и принялся разглядывать в сильную лупу проклятые очки… На зеркально-выпуклой поверхности отражался весь особняк. Инспектор увеличил картинку, и его взору предстало странное золотистое строение, одиноко стоящее среди пустынного пейзажа (синяя полоска слева – море?). Это была как бы часть крепостной стены, поднятой вверх анфиладой стрельчатых арок, вдоль стены шли узкие окна, слева к стене примыкал сам дом – несколько тесно стоящих друг к другу пирамид, справа от стены шла цепочка равнобедренных треугольников на тонких опорах. Эта цепочка соединяла дом с загадочным коническим сооружением, напоминающим очертания доисторической ракеты времен жидкого топлива.
      Если бы не счастливая случайность – Фрумкки наткнулся но архитектурный журнал,– то неизвестно, сколько бы длился путь к автору столь эксцентрического сооружения архитектору Кротесс.
      – Да, это мой проект, моя первая фантазия в стиле коуу. Сразу замечу, что основная идея принадлежала заказчикам, согласитесь, инспектор, что цепочка треугольников выглядит неорганично, и все же вышло неплохо…
      – Где он построен, мистер Кротесс?– перебил Фрумкки.– И кто заказчики?
      – Но мой ответ затронет государственные интересы.
      – Разве вам мало, что мы говорим по голубому каналу? Им пользуются только официальные лица. Говорите!
      – Этот дом спроектирован мной три года назад для «Клуба звезд» и находится в Архонтгролле. Желтый квадрат, 5.
      – Архо… Архонтгролл!– только и мог воскликнуть инспектор.
      Так поиски Джутти приняли очередной весьма неожиданный поворот. Однако здесь мы уступаем место на страницах нашей книги самому Фрумкки, потому что нет ничего интересней впечатлений очевидца. Проводим показания, которые дал инспектор перед правительственной комиссией Архонтесса по расследованию обстоятельств преступления против вечности. Из показаний мы выбрали только ту часть, где он рассказывает о своей страшной поездке и обнаружении «говорящего тела» (термин комиссии нам не кажется удачным) пропавшей девушки.
      Лист дела № 16.382*. (* Показания печатаются с небольшими сокращениями.)
      «Я прилетел в Архонтгролл 21 мабуста вечером, срок моего пропуска был всегда четыре часа, и я сразу проехал по нужному адресу: желтый квадрат, 5… Я отпустил свайзер недалеко от места и пошел к дому пешком, чтобы получше изучить местность. Что-то мне подсказывало, что проникнуть в этот «Клуб звезд» будет нелегко. Я подошел к зданию с северо-востока и убедился, что это именно то, что я так долго искал. Желтый квадрат – довольно пустынная местность почти на самой границе города, на берегу ромбического моря, Я узнал эту песчаную почву, которая была обнаружена на колесах «СааТа», узнал и зеленоватые кусты музыки, торчащие здесь и там среди песка. Подойти к дому незаметно не было никакой возможности, и я пошел открыто, не таясь, по пешеходной ластриковой дорожке, которая шла не прямо, а какими-то, странными зигзагами, вилась серпантином по абсолютно ровнехонькой местности. Сначала я решил, что это причуда хозяина, но потом понял, что к дому можно подходить только на своих двоих и тогда такой вот змеиный путь имеет явные преимущества, если гостя хотят предварительно хорошенько прокачать на электронных анализаторах личности. И все же так глупо выписывать пируэты в двух шагах от дома мне не захотелось, и я пошел напрямик, смело срезая углы. Ну, думаю, сейчас меня придержит защита, но обошлось.
      – Вы не чувствовали, что за вами наблюдают?
      – Нет. Если не считать контрольного пролета полицейдиска, который, разумеется, засек мою прогулку.
      – Вы не поняли, что система защиты была уже настроена на ваши ски-отпечатки, и потому вы могли «смело» шагать напрямик?
      – Нет. Тогда я не думал, что сам стал тоже важной шишкой.
      – Но хоть что-нибудь вы чувствовали, инспектор?
      – По правде говоря, мне было жутковато, хотя я не отличаюсь слабыми нервами. Дом издали мне показался пустым, даже каким-то мертвым. Слишком непривычно было видеть столь странное сумасшедшее здание, этакую вереницу кубиков, шаров; а эта стена на арках или эти проклятые золотые змеи вокруг закрытых окон… Уже начинало темнеть, но нигде я не обнаружил ни малейших признаков света. Дом молчал. И вот здесь, если это интересно, мне стало уж совсем не по себе. Дорожка уперлась в наглухо закрытые воротца, я по миллиметру обшарил стену, пока нашел что-то похожее на кнопку звонка и нажал ее.
      – Сколько раз?
      – Дважды. Но был уверен, что никто не ответит. Над входом была прикреплена табличка «К», что значило: объект охраняется государством и с этим знаком нельзя было шутить. Тогда я решил обойти дом вокруг и, может быть, отыскать хотя бы одно окно пониже.
      – Вы твердо решили проникнуть внутрь?
      – Да. Я понимал, что совершаю должностной проступок, что особняк принадлежит наверняка очень важному лицу, может быть, и архонту, но мне ничего не оставалось другого, как попытаться найти хоть какие-то улики в моем деле. Мне даже было на руку, что в доме никого нет. Я обошел его за полчаса; там, где он стоял на колоннах, я побродил под каменным брюхом. Это была настоящая крепость! Кстати, я нашел то самое окно, из которого выглядывала бедная Джутти на кадрике гляйдера. Как и все остальные, это окно было наглухо закрыто металлическими шторками. Это напоминало глаза с закрытыми веками. Брр… этот домина мне все больше становился не по душе. Я прямо чувствовал, что там скрыто какое-то преступление. У меня на это нюх, что бы там обо мне ни писали, я ведь без малого 150 лет работаю в полиции.
      – Вы отвлеклись, инспектор. Итак, дом был вам не по душе?
      – Да. Эта тишина. Закрытые намертво окна.
      – Почему вы не облетели дом с помощью ранца?
      – Я уже говорил, что проник в Архонтгролл как частное лицо и, разумеется, не взял с собой ничего из экипировки. В зоне полеты над жилыми домами запрещены, и, стоило бы мне только вспорхнуть, меня бы тут же сцапали. Единственным моим оружием был пружинный ножичек.
      – Продолжайте!
      – Я подобрал с земли камешек и бросил в окно Джутти. Мне казалось, что если девушка еще там, то она даст знать о себе. Но никакого ответа я не дождался. Правда, музыкальные кусты повторили несколько раз стук камешка о металл, затем шлепок в песок. Тогда я решил осмотреть то место, напротив дома, откуда был сделан третий снимок самой девушкой, ну тот, с двумя типами, и представьте себе, нашел его. Там, на песке, остались явные следы, тут же я обнаружил и облатку от новенькой кассеты, она была даже не присыпана песком.
      – Как могла так долго сохраниться такая легкая вещица? Почему ее, например, не унесло ветром?
      – Я и сам ломал голову, пока не вспомнил, что здесь живут по высшему классу, регулируя погоду над личным квадратом. Хозяин дома явно предпочитал вечное лето пустыни и не выносил ветра.
      – Чтобы сберечь для вас улики?
      – Не знаю… Внезапно я услышал слабый шорох и увидел, что металлические шторки на «окне Джутти» раздвинулись. Словно кто-то хотел взглянуть на мою персону, но в окне я никого не увидел. Я даже помахал рукой для приличия. Видимо, это сработала автоматика в ответ на удар камешка. И вот тут дом на моих глазах стал меняться!
      – Разве архитектор мистер Кротесс не предупредил вас, что его фантазия в стиле коуу – подвижная модель?
      – Нет. Он не успел в спешке сказать об этом, а может, считал, что я знаю, и тут я пережил несколько неприятных минут. Сначала каменные змеи начали ползти вверх по стене, на которой стал одновременно меняться мозаичный узор. Затем вдруг ярко осветилась изнутри центральная друза из пирамид и стала расти во все стороны. Крепостная стена, наоборот, стала съеживаться. Проклятые кусты разом вымахали в рост дерева и принялись исполнять какие-то мелодии. Смейтесь, но я стоял ни жив ни мертв. Было в этой катавасии как бы потягивание хищного зверя перед прыжком. В общем, в конце концов, дом принял форму тройной треугольной пирамиды, от которой к морю вытянулся хоботом трубчатый тоннель, но, не доходя нескольких метров до линии прибоя, он переходил в куполообразное сооружение на тонких опорах. Окна поднялись намного выше прежнего уровня и все изменили форму за исключением «окна Джутти». Только шторки на нем закрылись. И все же я чуял, что дом-автомат пуст, как дупло. Конечно, если б я был вооружен, то вел себя спокойней.
      – Вы забыли о кольце силы?
      – Нет, конечно, но кто бы сохранил на моем месте присутствие духа?
      – Короче. Как вы проникли внутрь особняка «Клуб звезд»?
      – В это время уже почти стемнело, и я заметил в конце той кишки-тоннеля свет. Свет падал пятном на песок. Издали было такое ощущение, что там открыта дверь. И я решил, прежде чем убраться восвояси, посмотреть, что же это светит.
      – Это оказался люк?
      – Да, люк. Он был расположен в брюхе этого хобота и не очень высоко над головой. Я подошел, а тут из отверстия упала капроновая лесенка.
      – Не слишком ли много удобств, инспектор Фрумкки? Журнал, нулевая защита объекта, затем лестница… милости просим, так?
      – Я уже ломал голову над этим, и когда влез в тоннель, то понял, что это не лестница, а всего лишь часть арматуры. Да и люк вблизи оказался разрывом в обшивке.
      – Мда. А вам не кажется, инспектор, что более убедительной выглядит версия архонта Коллу-9… мастер Тьма, зная, что любое проникновение внутрь охраняемого дома даст сигнал тревоги на пульте городской охраны, устроил эту поломку как следствие неудачной регенерации? В эту дыру вы могли проникнуть без лишнего шума.
      – Я действовал сам по себе! Я не был ни сознательным, ни слепым орудием чьей-то злой воли! У меня своя голова на плечах, и нечего делать из меня дурака!
      – Итак, вы проникли, наконец, в дом. Где вы обнаружили картину работы Брэгеля?
      – Не так быстро. Сначала я прошел по коридору, затем через первый зал-конус, затем миновал домашний сад с искусственным водопадом. Нигде не было ни души, и стояла мертвая тишина. Здесь явно давно никто не жил, и все же я соблюдал осторожность: мало ли что. Сад выходил в открытый дворик, откуда я тихо поднялся на второй этаж, и вот здесь мне попалась первая запертая дверь. Это была прозрачная дверь, через которую я и увидел ту самую восьмиугольную комнату с картиной, но тогда я не придал ей никакого значения. Я ведь искал пропавшую девушку, у меня были железные основания искать ее именно в этом доме, кроме того, я понимал, что, проникнув в такой вот особняк, я сделал весьма опасный шаг, и, если не обнаружу никаких улик по делу – мне не поздоровится.
      – И все же вы обратили внимание на картину? Ведь она была ярко освещена и перед ней стояла пушка вторжения?
      – Да, я ясно зафиксировал, что на стене в этой восьмиугольной комнате висит какая-то небольшая картина в роскошной раме. Но откуда я мог знать, что треножник с трубкой на макушке – пушка времени? Я принял ее за какую-то безделушку, нет, вру, за напольную лампу необычайного вида. Здесь вся обстановочка была супероригинальна. Вот и все. А на картину я даже и не взглянул. Их на моем пути встретилось несколько штук. Ясно, что хозяин любил старинную живопись, но мне все это было безразлично. Я искал бедную Джутти, и, пройдя по лоджии над внутренним двориком, я, наконец, напал на ее след. Это случилось в комнате, которая как раз примыкала к той, восьмиугольной. Здесь дверь с лоджии была не заперта. Я вошел. Это оказалась спальня – просторная овальная комната с зеркальными стенами. Спальный пенал стоял прямо посреди комнаты, он был раскрыт и пуст. Приемник сновидений был грубо выломан из гнезда и отброшен в сторону. Тут же на полу были разбросаны куклы. И я был готов отдать голову на отсечение, что кто-то здесь был незадолго до моего прихода,– одна из кукол еще продолжала причесываться. Бродить больше по дому не имело смысла, тем более что он мог в любую секунду измениться и перемешать заново все комнаты. Я решил остаться на месте, согласитесь, что лучшего места для засады не найти…
      – А что вы собирались предпринять?
      – Я хотел застать ее врасплох, потребовать объяснений и выяснить, почему не работает экстраординарная связь через мировое кольцо. Вот и все.
      – Сколько времени вы провели в засаде?
      – Вышло, что около полутора суток, но я-то думал, что прошло от силы час или два, я ведь не знал, что заснул сразу, как только вошел в ее комнату.
      – Что значит «заснул»?
      – Я пользуюсь термином доктора Каррота, который дал официальное заключение по поводу моего состояния и написал, что его лучше всего назвать сном наяву *. (* Доктор Каррот в книге «Сномеханика преступления» считает, что инспектор Фрумкки оказался в состоянии сновидящей летаргии сразу, как только подошел к дому и попал в «тень топологической трубки». В этом состоянии он долго не мог увидеть Джутти.)
      – Ясно. Продолжайте.
      – Я решил встать у спального пенала, потому что спрятаться практически было негде. Я встал так, чтобы меня не было видно ни со стороны входной двери, ни со стороны лоджии. Задом я облокотился на спинку кресла, если кого-нибудь из вас, господа, интересуют и такие мелочи. Прошло, на мой взгляд, несколько минут, кукла спрятала расческу в кармашек платья, программа кончилась, и она оцепенела. Мне по-прежнему казалось, что я один в особняке. Странное чувство. Потом я стал дремать и каждый раз, когда просыпался, замечал, что мне снится весьма странный сон на одну и ту же тему, будто я оказываюсь на площади какого-то смешного городка, а вокруг меня кишат дети, сотни детишек в странных одеждах. И все они молчат, словно немые. Я пытаюсь пройти вперед, но они суетятся под ногами, мешают, толкают, ставят подножки, хватают меня за ноги цепкими ручками, и при этом никто не смотрит мне в глаза. Эта кутерьма снилась подряд несколько раз и каждый раз обрывалась на одном самом интересном месте – все дети вдруг замирали, глядя в одну точку, откуда слышался диковинный протяжный звук. Я постарался взять себя в руки, растер кулаком лицо. И огляделся. Вроде бы все оставалось прежним и все-таки нечто изменилось… Я не утомил комиссию мелкими подробностями?
      – Мы сами скажем об этом. Продолжайте, инспектор.
      – Что ж изменилось, подумал я. И заметил, что спальный пенал словно бы отодвинулся от меня. Раньше я мог легко достать его рукой. Что за чертовщина?! Я подумал, что, наверное, в дремоте сам нечаянно отодвинулся, подтянул спинку кресла и занял прежнее расположение относительно укрытия. За прозрачной изнутри стеной стояла во всем разгаре ночь. Да, левая видеостена работала вполне во вкусе хозяина, там ползли песчаные волны. Свет в комнате перешел на ночной режим, но я видел всю обстановку с прежней отчетливостью. Внезапно мое внимание привлек спальный пенал, за которым я прятался, мне почудилось, что он как-то изменил свою форму. Его строгие прямоугольные очертания закруглились, и он стал напоминать… женскую фигуру в длинном платье до полу. Сначала мне столь неожиданное сходство показалось даже забавным, я ущипнул руку и принялся внимательно рассматривать пенал. Вот боковая планка, вот клавиатура анабиоза объемом в пятьсот лет. Я никак не мог понять, с чего бы это пришла в голову такая фантазия, должны ведь быть какие-то реальные основания для того, чтобы принять этот шкаф для небытия за женщину! И наконец понял, что стал жертвой игры теней от двух лун и потолочного освещения. Они действительно складывались на задней стенке в очертания фигуры. Я от нечего делать – страх прошел сам собой – стал подыскивать дальнейшие детали, которые бы помогли пеналу стать хорошенькой женщиной. Клавиатуру управления можно было принять за накрашенные пальцы, а опорное кольцо – за модный пояс. Я нашел среди теней плечи, заметил, что два пятнышка от болтов крепления напоминают грудь, а за шею можно принять удлинитель. Не хватало только лица, хотя еле заметная трещинка на верхней части пенала была изогнута точь-в-точь как губы. Внезапно самым ошеломляющим образом сознание во мне перевернулось, и я увидел, что передо мной стоит в абсолютной неподвижности женщина. Сначала показалось, что она стоит ко мне спиной, но что-то молча взывало из самых глубин души. И тут, признаюсь, я оцепенел – это была Джутти, она стояла передо мной обнаженная по пояс, и у этой Джутти не было лица. Боже! Я и сейчас не могу спокойно говорить об этом. Вместо лица на шее ее лежало как бы абсолютно гладкое кожаное яйцо, острым концом вниз. И она, положив руку мне на плечо, сказала мне глухо и вопросительно: «Смол-л-ли?..» Звук шел из той самой еле заметной трещинки, которая пересекала это яйцо в том самом месте, где должен был быть рот.
      – Но как вы поняли, что этот монстр именно бедная Джутти?
      – По фигуре, по голосу, я ведь столько часов разглядывал ее гляйдер, столько раз слышал, как она зовет этого «Смолли». И на пальцах ее были украшения, которые я тоже знал назубок: на левой руке кольцо с вылетающей лазерной гроздью, а на правой – золотой футляр на среднем пальце.
      – Были на таком вот «лице» какие-нибудь приметы или, точнее, следы прежних человеческих черт?
      – Нет. Ничего, кроме трещинки на месте рта. Ни глаз, ни носа, ни ушей, ни лба, только жуткое овальное матовое яйцо без единого волоска.
      – Ваши действия?
      – Я отступил назад. Меня била нервная дрожь. Ее рука безвольно упала с плеча, хотя я понял, что она как-то безглазо, но видит меня.
      – Она что-нибудь еще сказала?
      – Кажется, сказала: «Нет, не Смол-л-лли». Но вот за это не ручаюсь, я был некоторое время в шоке. Теперь мне стало понятным, почему не действовала икс-связь. В результате неизвестной чудовищной метаморфозы или насильственной операции Джутти Пламм потеряла человеческий образ и сознание. Она была жива и мертва одновременно, то есть тотальное кольцо не фиксировало ее гибель, а на вызовы она сама не отвечала. Тут я понял, что случилось что-то абсолютно беспрецедентное, и срочно вызвал полицию Архонтвилля, к ведению которой относится и пригород столицы – Архонтгролл… Был арестован, отстранен от следствия и дал рапорт о нераспространении сведений по делу Джутти, который с меня сняли только сегодня, после решения Архонтесса придать этой Истории мировую огласку».
      На этом месте мы прервем драматический рассказ мистера Фрумкки о событиях той жуткой ночи, когда он обнаружил в одном из правительственных особняков пропавшую Джутти Пламм, вернее, то, что от нее осталось… тело, которое бредит.
      После того как на экстренный вызов Фрумкки в дом нагрянула полиция Архонтвилля, имеющая на то особые полномочия, и несчастная девушка была доставлена в научно-исследовательский центр аномалий «Классма», особняк был подвергнут самому тщательному обыску. Комиссар Уоттранн отвечал за обыск второго этажа (система вариаций была сразу отключена) и первым проник в восьмиугольную комнату, предварительно вырезав дверь. В комнате не было никакой мебели и вообще ничего, кроме двух предметов – картины на стене и странного вида треножника с конической трубкой-окуляром на макушке. Комиссар сразу заподозрил неладное, сначала он со всех сторон обследовал прибор и обнаружил, что острие конуса направлено строго в центр картины, а с тыльной стороны сего диковинного аппарата находится углубление, на вид абсолютно непрозрачное, но стоит только прижаться лбом, как перед глазами появляется удивительно четкое изображение все той же картины, только наделенное особой пространственной глубиной. Такое ощущение, что плоскость картины исчезла, а наблюдатель словно с небольшой высоты видит уходящую вдаль улочку странного городка, полную сотен играющих детей. Именно это живописное разнообразие игр, детских рожиц и забавных поз и составляло сюжет данного полотна.
      Изучив треножник и сделав с него регистрационную копию, комиссар Уоттранн, ломая голову над назначением прибора, тщательно исследовал картину, но не нашел в ней ничего подозрительного, за исключением разве того, что она составляла с аппаратом явно одну систему. На всякий случай комиссар связался с музеем миров, где ему посоветовали обратиться за консультацией к одному из ведущих экспертов по живописи господину Фишу. К счастью, тот оказался на месте; изучив мельком видеокопию картины, он сообщил комиссару, что это весьма искусная копия с работы художника Брэгеля из 99-го мира по каталогу Опеки, ее название (он заглянул в справочник) «Детские игры», размер оригинала 118 на 161 см, она написана маслом на доске. В терминах 99-го мира эта работа относится к так называемому периоду средних веков и изображает жанровую сценку из жизни городских детей.
      – Я не знал, что у нас есть любители Брэгеля,– удивился господин Фиш.– Комиссар, посмотрите, где сделана копия. Там, на обороте, стоит регистрационный номер копировщика…
      Комиссар Уоттранн подошел к картине, осторожно снял ее со стены, заметил про себя, что она довольно увесиста, перевернул, но ничего похожего на номер не обнаружил.
      – Здесь ничего нет,– ответил он и, сняв видеокопию с тыльной стороны, отправил ее на стол эксперта.
      – Боже мой! – воскликнул тот.– Она тяжелая, комиссар?
      – Да. Она исполнена на досках.
      – … не может быть… не может быть…
      – Что?
      – Это подлинник… на обороте клеймо Веннского музея… да, да это подлинник! – завопил Фиш.
      У комиссара Уоттранна была молниеносная реакция, недаром он служил в полиции самого Архонтвилля:
      – Внимание, эксперт Фиш, внимание! Объявляю особую опасность! Отныне вам запрещено говорить об этом с кем бы то ни было. Все ваши слова контролирует служба информации. Я требую вашего немедленного прилета на место. Уничтожьте видеокопии картины. Срочно вылетайте в Архонтгролл. Сейчас я закажу вам пропуск в запретную зону. Внимание, господин Фиш, ваша жизнь контролируется службой информации. По всем спорным вопросам контроля вы имеете право обращаться только ко мне!
      По тревоге в восьмиугольную комнату к картине Брэгеля из 99-го мира собралась вся группа розыска. Правда, еще оставалась слабая надежда, что паника эксперта не обоснована, но прилет Фиша доложил конец всем сомнениям – на стене особняка висел подлинник, похищенный из параллельного мира! Бедная Джутти Пламм сразу ушла на второй, если не на десятый план. Что такое судьба девушки-киллера по сравнению с катастрофой Вселенной или взрывом Сверхновой? Даже если ее лицо – треснувший овал и больше ничего… налицо было величайшее преступление нашего времени!
      Напомним тем молодым читателям, которые не любят забивать свою голову такими вопросами, как взаимодействие пространства и времени в макро и мегамире, что один из парадоксов анпории состоит в том, что объект, перенесенный из параллельного мира в наш (или наоборот), оставляет за собой в пространстве-времени однонаправленный иллюзиативный туннель, своеобразную топологическую трубку, которая становится особого рода космическим лазом или черным ходом в опекаемый мир. Такой вот пространственно-временной туннель между мирами разной размерности дает возможность влиять на события в подшефной системе тайком от Архонтесса! Следовательно, картина этого Брэгеля, похищенная из 99-го мира, из глубин Священного игрального Камня, была орудием величайшего преступления против идеалов нашей цивилизации, против Смысла Канопы, оглушительным ударом по делу Великой Опеки, бомбой, брошенной в пирамиду высшей власти, в сам Архонтесс.
      Об этом было немедленно доложено Величайшему Архонту Основателю.
      Но события не стояли на месте. Прибывшие на место чрезвычайного происшествия архонты Гурд-2 и Фассим-12 тут же установили, что непонятный треножник – не что иное, как преступно модифицированная модель Машины времени черной серии, так называемая пушка вторжения. Факт вмешательства был налицо!
      Все инспекторы и комиссары полиции были тотчас отстранены от дела (спустя два часа после начала обыска), расследование передано в руки специальной высшей комиссии, а сам дом, вместе с частью пустыни и искусственного моря, был вырезан из земли Архонтвилля, заключен в металлическую сферу диаметром в 25 мессонов и отпатрулирован на космическую орбиту вокруг Канопы. Все это производилось в обстановке величайшей секретности, и еще целых полгода (ха! ха!) мы продолжали жить якобы в счастливейшем из всех миров Большой вселенной. Мы думали, что зло побеждено в век Каменной мыши, 167-го триэрра, а оно во всей сокрушительной мощи снова вступило на арену Вселенной три тысячи лет спустя.
      Итак, отныне внимание Канопы было намертво приковано к 99-му миру, до этого ничем особым не примечательному. Напомним вкратце, что эта опекаемая планета находится в центре Священного Камня, на окраине галактики Ссотис (см. Генеральный каталог параллельного мира). Она была обнаружена Опекой сравнительно недавно и в момент обнаружения находилась в стадии предразума. Сейчас цивилизация планеты находится в неустойчивой фазе спирального развития. Обитаемая планета входит в систему карликовой звезды класса «ХЦ». Генеральную опеку осуществляет архонт Брегг-1 с подразделением стражи вечности, и надо сказать, что его опека дала яркие результаты: на планете возникла цивилизация с высоким индексом опеки, цивилизация-агрессор типа Му, разряда Клоам. Надо заметить, что архонт-опекун принадлежит к так называемой «детской школе» Архонтесса и весьма последовательно опирается в своем контроле на симбиоз опеки самого архонта с участием детского интеллекта, на союз разума с интуицией гениально одаренных к Игре подростков.
      Архонт Брегг-1 был одним из самых ярких представителей «детской школы», и, хотя после катастрофы с Зэммлей (мир № 99) Архонтесс ничем не выразил ему своего осуждения,– вина лежала на всех, архонт подал в отставку, которая была условно принята. Сыграло свою роль то, что Брегг – единственный из архонтов – не мог быть мастером Тьмой, ведь именно его облик, в шаржированном и издевательском виде, использовал неизвестный для вторжения. Словом, на правах экс-архонта он вошел в Комитет по стабилизации 99-й планеты и как раз ему принадлежит оригинальная идея передачи аборигенам еще одного экземпляра времямашины, для возможного укрощения хроноволчка. Идея спорная и опасная, архонты приняли ее после долгих колебаний, но и тут не обошлось без неожиданностей.
      Кажется, все тайны мира сбегаются к роковому событию!
      Слово Оллен Миу.
      Привет! Эту часть нашей общей работы я буду описывать от собственного лица, потому что никто, кроме меня, не вник по-настоящему в сердцевину проблемы. Так вот, я побывала на секретном космическом тетраэдре, где меня любезно принял экс-архонт Брегг-1. Представьте себе его внушительную внешность: бакенбарды во всю щеку, львиный взгляд. Его речь, которая лилась легко и свободно. Он моложав, подтянут и без брюшка. Столетия Опеки не наложили на него заметного отпечатка, он похож на светского завсегдатая салонов, но глаза у него слишком умны. Он принял меня в симпатичных комнатах, на двухсотом этаже безобразного по архитектуре сооружения на Кадмии, в котором поселились все пятьсот членов Архонтесса до конца чрезвычайного положения. Проникнуть к нему было ох как нелегко! Чем меня только не просвечивали, когда я вышла из космической капсулы, у меня отняли все, даже сумочку с косметикой, и попросили переодеться в униформу космической охраны, которая болталась на мне, как на вешалке. Видимо, меня принимали за агента мастера Тьмы. Что ж, сознаюсь, мне это было даже приятно, никогда я не чувствовала себя такой значительной персоной. В архолет со мной втиснулось сразу два представителя службы безопасности. Они были так насуплены и нелюбезны, что я только тут поняла наконец, что наши дела плачевны, что от Канопы меня отделяет тысяча клоу, и, хотя она видна на фоне звезд приличным шариком размером с гербольный мяч, у меня жалобно защемило сердце, защипало в глазах. Мы летели над тетраэдром 5-7 минут и причалили прямо к шпилю личного лифта архонта Брегга. Шикарно! Я упорхнула от своих стражей как на крылышках, но не тут-то было! Таких потрясающих мер предосторожности я никогда раньше не встречала – в лифте меня поджидал еще один хмурый субъект, который не дал мне прикоснуться ни к одной из кнопок, а проделал все сам, и тоже исключительно молча. Он ел меня глазами все те несколько секунд, пока наш лифт скользил вдоль колоссального шпиля этого общежития для архонтов – иначе не скажешь,– где наши боги отныне пребывали без привычных удобств, не говоря о комфорте. Признаюсь, в тот момент я испытывала от этой мысли мстительное удовольствие. Читательницы меня легко поймут. Все эти мрачные предосторожности – а еще больше нелепая форма на собственном теле – вывели меня из себя, но Брегг был сама любезность, и я сразу забыла о всех мелких щипках самолюбия. Этот хитрец наговорил массу комплиментов; впрочем, ближе к делу! Его комнаты – это как бы кусочек 99-го мира (если не считать телекамер охраны), которому он отдал целые годы своей жизни… из видеоокна вид на планету в космическом пространстве с ее пятью материками и океанами… здесь же объемные изображения ее флоры и фауны, ряд, на мой взгляд, безвкусных пейзажей, которые, видимо, что-то говорили сердцу нашего знаменитого Опекуна. Но больше всего меня поразили псевдокопии тамошних птиц, которые весело щебетали под потолком на красновато-голубых ветках. Брегг угостил меня сэгчупом и сказал, кивая на псевдовид:
      – Вот это она и есть, та самая «девять-девять», как мы ее между собой называем. Эта цивилизация еще живет на естественных спутниках солнца. Не правда ли, хороша?!
      – По-моему, там слишком много воды.
      Он засмеялся, я решила, что удобней наступать именно сейчас:
      – Мистер Брегг, я первая журналистка, которую вы согласились принять. Мне очень, очень повезло. Видно, потому, что я – баба?
      Он благоразумно воздержался от слов.
      – Объясните, только, пожалуйста, популярно, для нашей аудитории, которая не так умна, как Архонтесс, что сейчас происходит на «девять-девять»? И какие меры приняла стража вечности для исправления положения?
      – Как вы знаете, «девять-девять» стала жертвой двух вторжений. Суть первого и, видимо, решающего вторжения, нам до сих пор неясна. Мы пока не можем ответить на вопрос, какую цель оно преследовало, каким образом преступнику удалось тайно проникнуть сквозь сферу опеки. Нам известно только, что атаке неизвестного архонта по шкале «девять-девять»…
      Я перебила.
      – Кстати, у нее есть какое-нибудь название помимо скучного номера?
      – Жители называют ее Зэммля… так вот, по зэммному календарю первый удар был нанесен во временную точку около мая 1560 года. Май – местное название одного из весенних месяцев. И вторжение это было совершено через топологический тоннель. А если еще проще, то с помощью похищенной картины тамошнего художника Брэгеля.
      – Но прежде ведь надо было похитить эту картину. Выходит, вторжений было как минимум три?
      – Не путайте кражу с вторжением. Разумеется, сначала картина была украдена и перенесена в наше пространство. И у меня есть предположения, как была совершена кража.
      – А что это за картина такая особенная?
      Брегг мысленно отключил прежнее изображение, и вид на планету сменила та картина, весьма забавная каша из играющих, танцующих и прыгающих коротышек на площади крохотного городка. Но я ни черта не смыслю в живописи, тем более из иного мира. Эта картинка мне показалась только лишь забавной. При увеличении коротышки эти оказались детьми Зэммли.
      – Когда вот этот предмет,– продолжил архонт самым простецким тоном,– оказался в нашем измерении, там и у нас образовалось по дыре, а дыры соединил иллюзиативный тоннель, через который мастер Тьма и совершил оба вторжения: тайное первое и демонстративное второе. Перепад времени вызвал отток части пространственного континиума… вам понятно?
      Я смело сказала, что ничего не понимаю.
      – Одним словом, первая вылазка подготовила вторую. Вторжение нас застало практически врасплох. Ясно?
      – А как оно произошло?
      – Вторжение длилось около девяти с половиной секунд по времени Канопы. Началось оно в 8 часов 20 минут 13 августа 1979 года. Разумеется, я уже говорю на языке Зэммли. Внезапно аппаратура Опеки зарегистрировала резкое изменение временной структуры,– наша база находится вот здесь, в одном из кратеров естественного спутника планеты, на той стороне, которая всегда обращена к Зэммле.
      Он показал мне на экране базу, загримированную под кратер. Его зловещие зубцы были направлены к голубому шару. Я невольно поморщилась – было в этом нечто неприятное, и архонт подметил реакцию.
      В этот момент раздался мелодичный звон, и архонт Брегг посмотрел на экран видекса, где возник пейзаж другого мира. Это было чудесное зрелище, с огромной высоты я увидела грозовое мохнатое облако. Оно висело над краем моря и полуостровом. Вот мелькнула одна молния, за ней еще, еще. Огненный дождь пролился на холмы и рощи далекой планеты. Странно, что вся эта жизнь спрятана в глубине Священного Камня, который Великий Основатель Опеки однажды подобрал у порога своего дома и который я, слабая женщина, могу подкинуть рукой, наверное, с десяток раз.
      – Вам повезло,– насупился Брегг-1,– хронист Мегг вступил в контакт с зэммлянином.
      Вот так везение! Меня буквально трясло от увиденного, лишь бы фиксатор не вышел из строя от перенагрузок. Экран перенесся внутрь жилища, и я увидела контакт. Страж (я узнаю его по зеркальцу связи с Архонтессом на лбу) спокойно стоял лицом к нам посреди пустого помещения напротив зэммлянина. За окном во всю стену бушевала яростная гроза, да еще какая яростная, мне стало жутко даже на расстоянии в сто вечностей. Мегг оказался весьма симпатичным молодым человеком, хотя я не очень разглядела черты его лица, грозовые помехи временами задергивали картинку трепетной вуалью бликов. Между ними шел разговор, в который то и дело вступал архонт, по существу, он руководил этой встречей. Больше всего я боялась, что Брегг выставит меня за дверь и вообще с октаэдра, но он сделал мне только знак рукой – молчите! Никто ведь не мог предполагать, что стрясётся через минуту.
      Страж отпивал при этом какой-то светло-зеленый напиток с пузырьками газа, в котором плавал белый, тающий на глазах кубик. Он держался великолепно. Последовала традиционная форма предупреждения, но зэммлянин стойко вынес неожиданное потрясение (вам бы заявился субъект с того света!) и решил выслушать слова стража до конца.
      – Возражений против контакта не последовало,– сказал Мегг архонту и вновь обратился к контактеру,– предупреждаю, что весь наш разговор будет записан в полном объеме звука и визуально, а затем представлен в Архонтесс для контроля за правильностью моих действий.
      – Нельзя ли без формальностей,– смело ответил тот, я про себя аплодировала его мужеству.
      – Как он держится?– вмешался архонт.
      – По-моему, готов принять наше предложение. Тем более что Умник только что побывал здесь и бросил ему открытый вызов.
      – Вот как? – изумился архонт.
      – Архонт, их реакции непредсказуемы,– сказал Мегг,– отмечаю также, что второму лицу уже известно о существовании стражи, он предупредил Батона о моем появлении.
      – У меня такое чувство, что мастер Тьма давно прочел все наши мысли… хотя нет. Умник мог догадаться о нашем существовании по нашим попыткам пробить защитное поле его машины лунными пушками… Продолжайте контакт! Объясните, что подарки мастера Тьмы – это преступление против Вечности, против Канопы.
      Я, признаться, плохо вслушивалась в эти межгалактические переговоры (повторю потом запись), а прилипла взглядом к лицу зэммлянина. Черт возьми, я где-то его уже встречала! У меня отличная память на лица… И я вспомнила: он был страшно похож на того типа, снятого на гляйдерах несчастной Джутти! *(* Это сенсационное наблюдение нашего соавтора до сих пор не нашло убедительного объяснения.)
      Но прежде чем я отдала себе отчет в этом наблюдении, в глаза бросилась еще более потрясающая деталь – я заметила на стене ту самую картинку! Сказалась чисто журналистская привычка, надеясь на фиксатор, я в основном – повторяю – глазела по сторонам. Я наслаждалась тем, что обстановку параллельного мира можно было разглядеть во всех вкусных подробностях. Я рассмотрела пол зэммного жилища, покрытого примитивными деревянными плитками, старомодные неподвижные кресла с глубокими сиденьями, затем перевела взгляд на одну из каменных стен, где в белой рамочке под стеклом висела небольшая цветная картинка. Я вгляделась в нее и оторопела – это была все та же замысловатая картинка, глядя на которую сошла с ума бедная Джутти! Архонт перехватил мой взгляд и тоже заметил злосчастную картинку, вскочил, лицо его затряслось, как желе, и я увидела подлинное мелочное лицо нашей власти. Оно малопривлекательно. Старикан на миг потерял самообладание и заорал:
      – Мегг! Что там такое, черт подери?! – И еще более истошно: – Это же «Детские игры»!
      Страж подбежал к стене и тоже вскрикнул. Зэммлянин ничего не понимал.
      – Мегг, может быть, это местная дешевая репродукция? – Голос архонта набрал еще визгливости. И это сливки нашей вселенной!
      Страж поднес к картинке палец, и ее поверхность сразу зарябила, словно была отлита из воды, и выбросила радужный фонтанчик.
      – Это вход в иллюзиативный тоннель…– прошептал Мегг, лицо посерело.– Что делать, архонт?
      О, я тоже была потрясена. Как ни мало смыслю в эффектах размерности, ясно было одно, перед нами открылась еще одна дырища между мирами. Выходит, мастер Тьма тасует вечность, как колоду карт!
      – Отдай ему машину, как решил Архонтесс, и возвращайся на Канопу,– еле-еле выдавил архонт, похожий на паралитика. «Неужели у столь бестелесного существа, у духа, могут быть столь яркие физические реакции?»– подумала я. Тут его потерянный взор упал на меня, и черты лица исказились. Он только сейчас заметил мое присутствие.
      – Мадам! – Властный жест рукой.– Вы стали случайным свидетелем чрезвычайного происшествия. Я не могу отпустить вас со спутника… Пока не могу.
      Он опустил руку, и – вот так штука!– все вокруг пропало: и он сам, и роскошные апартаменты, а я оказалась в тесной жуткой комнатушке со стеклянными стенами, из-за которых на меня смотрели все те же два угрюмых типа из службы безопасности. Меня обвели вокруг пальца! Я общалась с визокопией архонта и его кабинета и ничего не заметила! Конечно, то, что случилось,– случилось, здесь-то все без подвоха, я подглядела тайные игры нашей власти. И все же – чувствовала себя глубоко обманутой.
      Все дальнейшее описывать не стоит, потому что не имеет никакого отношения к делу, просто в целях секретности меня полгода продержали на Кадмии.
      Здесь я ставлю точку.
      Итак, только после известного решения Архонтесса, когда с этой истории был снят запрет в полном объеме, мы снова увиделись с нашей Оллен и услышали ее живой рассказ о том, как была обнаружена еще одна топологическая труба, или иллюзиативный тоннель, выбирайте, что вам больше по вкусу, между нашими параллельными мирами.
      Суть этой внезапной находки в том, что картина преступления оказалась гораздо более сложной, чем представлялось ранее. Оказалось, что преступление мастера Тьмы было обоюдонаправленным: сначала с опекаемой планеты Зэммля (будем и дальше пользоваться этим именем вместо скучной цифры) была похищена картина работы тамошнего живописца, предмет оставил первый лаз между Зэммлей и Канопой, затем с оригинала была сделана банальная репродукция в серии «Живопись того света» (издательство «Пигвик»), которая, в свою очередь, была Возвращена с Канопы обратно в параллельный мир. Вот так номер! Но зачем, с какой целью?! Вернувшись, канопианский предмет пробил в пространстве обратный тоннель. Но для чего? В этот момент ответа на этот вопрос не было, но сам невероятный факт обнаружения канопианского предмета на опекаемой планете, да еще в доме человека, с которым был установлен контакт, поверг архонтов в настоящий шок. Еще никогда Архонтесс не казался столь беспомощным. Лучше всех об этой ситуации сказал в своем телеинтервью архонт Побиллосс-66: «Мы все напрудили в штанишки». Эта забавная фраза облетела весь мир.
      После экстренного обсуждения создавшегося положения Архонтесс с редким единодушием решил прервать едва начатый контакт с зэммлянином и изъять у него времямашину… Выполнить это драматическое поручение было поручено – и срочно – все тому же стражу вечности Меггу. Тот обнаружил своего подопечного в ту самую минуту, когда, захваченный в плен, в далеком прошлом планеты, он был чуть-чуть не принесен в жертву рыжей звезде. Хронист Мегг вырвал человека буквально из рук жрецов, на вершине ритуальной пирамиды, бурой от крови сотен предыдущих жертв. Страж спас его от смерти, вернул в настоящее, изъял экземпляр времямашины, но… (часть архонтов протестовала) оставил ему память. Большинство Архонтесса еще надеялось вернуться к попытке стабилизировать хроноволчок с помощью хроноколлапса двух машин. Впрочем, память зэммлянина можно стереть в любое мгновение.
      Мегг, кстати, стал кумиром канопианской молодежи, героем десятков боевиков. Что ж, он заслужил это. Редкий случай – ему действительно пришлось рисковать своей жизнью.
      Переходим теперь к одной из самых захватывающих страниц нашего повествования о преступлении против вечности.
      … Избавив зэммлянина от опасной игрушки, хронист Мегг проник через картину в иллюзиативный тоннель. Архонтес преследовал при этом двоякую цель: во-первых, ликвидацию топологического хода между Зэммлей и Канопой, во-вторых, хронист должен был выяснить, а не ведет ли тоннель к мастеру Тьме и где все-таки кончается сей фантастический хобот?.. Результаты операции были весьма неожиданны.
      Нырнув в глубь картины, хронист попал в бездонный колодец между Вселенными. Подобно космической пуле в защитной хроноброне, страж Мегг промчался по виткам бесконечной топологической спирали. Это захватывающее дух путешествие было проделано, по образному выражению архонта Уиллоу-6, не просто по тоннелю, а по спинному мозгу времени, этой самой великой загадки мироздания. Полет являл собой поразительную картину сияний вечности, смену эр и времен, которые мелькали перед смельчаком за один лишь миг. Конец столь волшебного перелета между мирами потребовал от хрониста величайшего самообладания.
      Иллюзиативный тоннель выбросил Мегга на крохотный ветхий балкончик, огражденный деревянными балясинами. Он вылетел из полной темноты и на минуту ослеп. В вышине, в центре черного космоса, умопомрачительно сияла звезда Рейхалл, он был в окрестностях Канопы!
      Восстановив зрение, хронист увидел, что странный балкончик вплотную примыкает к невысокой стене, сложенной по старинке из кубиков красного кирпича. Причем стена не имела никакого отношения к собственному предназначению. Она не была ни стеной дома, ни оградой, это была в прямом смысле лишь стена толщиной в два кирпича с балкончиком посередине. Кое-где по стене карабкался ползучий горизопус. Оглянувшись, хронист увидел, что выходное отверстие тоннеля имело вид треугольного зеркальца, наглухо вмурованного в стену. Мегг осторожно заглянул в него, но зеркальце Тьмы ничего не отражало. С балкона на почву спускалась узкая железная лесенка без перил. Но самое удивительное было не это: перед глазами хрониста простиралась ровная, расчерченная квадратами площадка, на которой среди невысоких плоских декораций, высотой в половину человеческого роста и изображавших странного облика фасады домов, было аккуратно расставлено около 200 неподвижных объемных фигурок из полиэртана. Перед ним была точная пространственная модель все той же картины художника Брэгеля «Детские игры». Посреди неподвижных кукол торчал уже знакомый треножник, увенчанный пушкой вторжения.
      Оглядевшись с высоты странного балкончика, страж понял, что находится на поверхности исполинского искусственного объекта в окрестностях космического пространства Канопы, о чем красноречиво говорила искусственная звезда Рейхалл. Объект не имел атмосферы, и страж остановил дыхание. На горизонте были ясно различимы очертания каких-то башен и ажурных конструкций.
      Осторожно спустившись по шаткой лесенке, хронист оказался посреди забавно-зловещего мирка, пугавшего своей живой неподвижностью. Фигурки, изваянные с изумительной тщательностью, едва доходили до пояса, Мегг чувствовал себя этаким великаном Гольнегом, попавшим в мир лилипутов из знаменитой сказки. Его появления в эфире с нетерпением ждал, как один, весь Архонтесс, а хронист, словно зачарованный, бродил среди фигурок, застывших в самых выразительных позах; вот два мальчугана оседлали пивную бочку, вот девочка катит неподвижный обруч, вот группа детей играет в салочки… Постепенно становилось ясно, что с помощью этих фигур мастер Тьма планировал свое первое тайное вторжение на Зэммлю. То, что он не уничтожил этот городок-модель из картины, ужасную улику своего замысла, еще раз говорило о дерзком вызове миру Опеки, о его поистине сатанинской гордыне.
      Наверное, хронисту было не по себе среди этих фантомов, отбрасывающих длинные черные тени, бездонные, как пропасти в вечной тишине космоса.
      Но главная находка поджидала его впереди, у входа в старинное причудливое здание (см. двухэтажное палаццо в центре картины, к которому вплотную приделано деревянное крыльцо, обратите при этом внимание на фигурку девочки в глубине крыльца, она держит на ладони метлу) страж обнаружил фигурку – копию Джутти Пламм, причем это была Джутти без лица! Увидев ее, хронист словно очнулся от наваждения, немедленно вышел на связь с Архонтессом, и выяснилось, что он оказался на одной из военных космических мишеней для испытания галактического оружия. Данная ромбоидная мишень из-за неполадок не вышла в расчетную точку и потому не была уничтожена ракетным залпом.
      Городок был тщательно обследован (мишень была доставлена на орбиту октаэдра Кадмий и заключена в защитную сферу) криминалистами, которые легко выяснили по времяследу, что последний раз мастер Тьма побывал на тайном полигоне совсем недавно, уже после того, как Архонтесс принял чрезвычайное положение и фактически посадил сам себя под домашний арест!
      Может быть, он не архонт? На этот раз он предстал перед глазами криминалистов в облике дамы, как две капли воды похожей на размытый облик неизвестной особы, доставившей «СааТ» Джутти в парк на окраине Прессбувилля. Он словно бы наслаждался своим могуществом, имитируя мельчайшие подробности копии из анналов уголовной полиции… красноватую кайму на полях широкополой шляпы, бесчисленные трещины на лице – следы уничтоженных подробностей, длинную дамскую сигарету в зубах призрака… так вот, может быть, он не архонт?
      На этот вопрос приходилось отвечать отрицательно, дьявол был архонтом, о чем красноречиво говорила пушка вторжения посреди кукольного городка, пушка, вооруженная все той же черной серией МВ. Увы, это был один из великих пятисот. А раз так, то следовало, что мастер Тьма может каким-то неизвестным науке образом перемещаться в пространстве-времени Канопы, несмотря на строжайшие меры контроля, принятые архонтами, несмотря на тотальный дозор.
      Истину изрек архонт Госс-2:
      – Этому дьяволу известен новый физический закон. Понятно, что его конек – топология пространства-времени и что ему, по-видимому, удалось найти решение мысленаправленных хронокониативных коррелятов… Он проедает вечность, как мышь сыр, и в любом направлении!
      Казалось, что незримая власть мастера Тьмы достигла кульминационной точки. Казалось, его могуществу нет предела. Но именно в этот момент ему был нанесен первый удар.
      Перенесемся теперь на орбиту вокруг Перциллы (в дни чрезвычайного положения местонахождение сферы Ащ было секретом), где в идеально отполированном бронированном яйце была замурована часть суши с «Клубом звезд», где была развернута медицинская служба, опекающая Джутти, и где архонт Варроу-13 с бригадой самых блистательных специалистов хроновиза проводил эксперименты с топологической трубкой, которая вела из сферы Аш прямиком в прошлое Зэммли, в май месяц 1560 года. От успеха архонта и его команды зависела разгадка причины и способа преступления, совершенного против вечности.
      Картина – оригинал работы Брэгеля (вход в тоннель времени) – была помещена в центр огромного зала, где она стала мишенью не одной, а двух десятков пушек вторжения. Маленькая картина, написанная маслом на деревянной доске размером 118X161 см, поверхность которой для нас что-то вроде волшебной воды, была закреплена на вращающемся столике. Освещенная ярким светом бестеневых ламп и окруженная хороводом пушек, она выглядела как примадонна среди пылких поклонников. Столь горячее внимание вынуждает и нас обратить самое пристальное внимание на картину. Сведения о ней мы почерпнули из тома истории опекаемых миров, где ей посвящено немало строк (и это задолго до того, как «Детские игры» стали известны всей Канопе). Оказывается, это знаменитая картина 99-го мира, своего рода шедевр. У мастера Тьмы есть вкус. Основываясь на канопианских справочниках, а также изучив зэммные источники, копии которых помещены в Великом Информарии Канопы, мы даем следующую справку.
      Поттер Брэгель родился предположительно в 1525 году, то есть за 35 лет до первого (тайного) вторжения, в местности Брробант, что на северной оконечности Ефроппы, скорее всего, в деревне, в семье крестьянина. Исследователям его жизни и творчества неизвестно точное место его рождения. Впрочем, неизвестны и многие другие важные подробности его жизни. В юности художник переехал в город Энтверпэн, столицу его земли, подчиненной в те годы королю соседнего государства Исспань, Каррло Пятому. Прежде чем стать опытным художником, молодой человек прошел нелегкое ученичество у своего учителя живописи Поттера Кука, главы гильдии тамошних живописцев. В конце концов, он добился всеобщего признания и еще при жизни познал славу. Он умер 5 сентября 1569 года, через девять лет после вторжения мастера Тьмы, и, возможно, знал его, разумеется, под другим именем. (Это обстоятельство архонты тоже учитывали в своем следствии.) Картина «Детские игры» написана маслом на доске, выпиленной из старого корабельного днища, лучшей основы для будущей картины. Доска загрунтована, а поверх грунта написана красками картина. На первый взгляд ее сюжет кажется простым, от зрителя до самого горизонта тянется прямая широкая улица, застроенная с обеих сторон каменными домами в духе того времени. Но живописец придал им кроме родных черт города Аймстердамма загадочный облик фантастических зданий далекой страны Италь, самой модной страны той исторической эпохи. Обратите хотя бы внимание на двухэтажный серо-коричневый дом, на крыльце которого в объемной копии хронист Мегг обнаружил изваяние Джутти. Он напоминает итальское палаццо, к коему неожиданно пристроены дощатый навес, то самое крыльцо и аркада со стрельчатыми арками. Поперек улицы, идущей вдаль от зрителя, проходит вторая короткая улочка. Она выходит на зеленый берег реки, за которой глаз наблюдателя легко различает поля и луга.
      Знаток живописи сразу подметит в этом вольном сочетании реальности и фантастики искусную уловку мастера придать своему полотну вневременной вечный характер. Это город его мыслей, а не тривиальный городок Нуддерландии, родины живописца. Слово «мыслей» нужно подчеркнуть, потому что характер вторжения в прошлое Зэммли говорит, что мастер Тьма совершил преступление именно против образа мыслей тамошних жителей, объектом его атаки стало воображение зэммлян, в которое он проник через воображаемый объект – городок детей, который сначала возник в голове живописца, а затем отразился на картине. На маленькой картине представлены практически все игры того времени, которое в исторической науке 99-го мира называют средними веками. На наш взгляд, привыкший к сочным цветам Канопы, краски Брэгеля могут показаться глухими, но их богатство не может не очаровать. Трудно поверить, что здесь, в атмосфере праздника и вселенской игры в игру, задумывалось преступление против вечности. Но давайте еще более пристально вглядимся в картину: не правда ли, в ней есть тайна? Разве это дети в их извечной веселости? Все детские лица изображены с печатью горького сарказма, они необычайно серьезны. Перед нами не детвора, а скопище маленьких взрослых. Это дети, которые грустны, как печален главный ребенок зэммной цивилизации – Христоф, бог, который был рожден девой, чтобы спасти человечество от первородного греха. Сотни забав, и все без единой улыбки. В этом фантастическом городке, если его мысленно озвучить (что, кстати, и сделал впоследствии архонт Варроу-13), мы услышим: сопение, стук палок, крики, звуки волынок, скрип колес и обручей, жужжание волчков, топот сотен маленьких ножек, но не услышим смеха. Продолжая вглядываться в картину, легко заметить, что игры детей четко разделяются на две категории: те, в которых дети остаются сами собой, и те, в которые иногда, подражая детям, играют взрослые. Есть еще несколько игр, в которых дети с угрюмой сосредоточенностью повторяют занятия родителей, это рыцарский турнир, лавка и свадьба. Видимо, Брэгель был весьма мизантропичен, раз представил здесь занятия взрослых как детские неразумные забавы. Выходит, что это суровое полотно говорит о неразумности мироздания как такового… Весьма странное представление о Вселенной, не правда ли? И, видимо, оно по душе нашему Врагу.
      Мастер Тьма обожает мрачный колорит, а его дурные нравы недавно стали погодой нашей жизни.
      Но оставим эмоции. Группе архонта Варроу-13 надо было проникнуть через каверзы топологического тоннеля в прошлое Зэммли, проникнуть не впрямую, а через городок детей, написанных на картине. Только после этого успеха можно было надеяться на дальнейшее продвижение к тайне, к ответам на вопросы: в чем суть преступления? почему именно картина Брэгеля стала мишенью мастера Тьмы? И, наконец, что его не устраивало в миросозерцании зэммлян?
      Какой-нибудь наивный и юный читатель может спросить: в чем трудности? почему нельзя просто перенестись на времямашине в тот злосчастный 1560 год, проникнуть в городишко Аймстердамм, где жил живописец, найти автора и впрямую выяснить, чего хотел от него архонт-отступник? Увы, так легко и просто ничего никогда не выходит. Во-первых, городок детей, изображенный на картине, это вовсе не уголок Аймстердамма, а уголок вечности. Он не имеет зэммного адреса, художник писал его из головы. И в то же время – парадокс времени! – он все-таки существует, существует как завершение топологической трубки между нашими мирами. Этот колоссальный клубок-лабиринт – тоннель между мирами – имеет фантастическую структуру, частью которой на завершающем этапе стала именно картина. Теперь в нее можно войти. Глубина ее огромна, это целая Вселенная. Только преодолев все хитросплетения времени-пространства, группа Варроу могла, как бы с заднего хода, войти в контакт со средними веками и, наконец, проникнуть в замысел преступления. Ведь этот проклятый тоннель есть еще и своего рода оттиск мыслей мастера Тьмы, замороженный в космосе виток его сознания. Уф! Кажется, мы сумели довести мысль до конца. Нет более неблагодарной задачи, чем объяснять на пальцах парадоксы размерности.
      Во-вторых, визит к художнику за ответом будет пустым делом. Брэгель не знаком с мастером Тьмой. А если и знаком, то, может быть, знает его под видом какого-нибудь булочника или купца и не подозревает, кто он на самом деле. Словом, допрос художника ничего не даст. Он не поймет, чего от него хотят.
      Ответ на все вопросы даст сам мастер Тьма, стоит только «взять в руки» конец иллюзиативного тоннеля, погребенный в топологическом клубке, стоит только «разморозить» его ледяные мысли, которые срослись с его же преступлением.
      Как это происходит, архонт Варроу-13 объяснил, например, в своем популярном отчете о проблемах иллюзиативности. Слово «популярный» мы бы взяли в кавычки, мало найдется знатоков, готовых штудировать бесконечные формулы и миллионы цифр. Увы, наши архонты настолько оторвались в своем интеллектуальном могуществе от прочего мира, что такая вот пропасть не может не пугать любого, кому дорого блистательное будущее Канопы.
      Такое же малочитабельное нечто представляет и отчет архонта Варроу, который он представил Архонтессу. В нем детально описано прохождение группы хронистов через парадоксы размерности. Полет через тоннель между мирами! По-нашему, это самый фантастический документ, который только может быть на свете… но читать его невозможно: «5-й виток, напряжение неравномерно. По всему полю Ца077 наблюдаются фракционные диффазии. Уровень шума порядка двух тысяч кролл, кивок ансциляций впервые дает картину растроения…»
      Продолжать эту тиранию фактомании невозможно. Вернемся от теорий к человеку.
      Свои расследования Варроу начал с попыток установить прямой контакт с Джутти или хотя бы отыскать логику в ее бредовых речах, и особенно снах. К этому времени сознание Джутти представляло из себя полный хаос, а речь ее в те редкие минуты, когда она произносила что-либо, была потоком бессвязных слов. В белом ниспадающем платье она бродила по ночам по мягким комнатам (днем она спала) без смысла и без цели, и только иногда останавливалась в цветнике, во внутреннем дворике научного комплекса, и, подняв лицо, точнее, то, что от него осталось, словно бы пыталась увидеть нечто в ночном звездном небе, которое просвечивало сквозь колоссальный шар эртановой брони, неуязвимой скорлупы, окружившей клочок почвы, вырезанной из Канопы. Эта слабая попытка как бы родить на яйцеобразном «лице» глаза и вновь видеть небо, всегда вызывала бурные эмоции у охраны. Запись ее снов на протяжении последних месяцев почти ничего не дала. Мастер Тьма постарался и здесь не оставить следов своего облика… Мелькание красных и синих пятен, да устойчивое чередование черно-белых полос, в которых иногда мелькали фрагменты реальности: родной дом-пещера в Прессбувилле, злое лицо матери, машина, собака, телефон, слово «Солли», написанное розовой губной помадой на зеркале… лишь однажды мелькнула мужская рука, которая держала картонную маску. В ней архонт Варроу-13 без труда узнал один из фрагментов картины «Детские игры»; и анализ сна показал, что Джутти видела его совсем в другом ракурсе, нежели он нарисован художником. Речь идет о левой части картины, о той, где изображен кирпичный дом с окном на втором этаже. В окне виден человечек, который прячет свое лицо за огромной безобразной маской старухи. У маски зловещий увесистый нос и черные дыры вместо глаз… Так вот, так увидеть этот фрагмент картины Джутти могла только в том случае, если бы прошла вплотную к окну по косому козырьку (см. картину) из трех щелястых досок, на котором лежит круглая красная детская шапочка.
      Архонт Варроу предположил, что Джутти проникала в пространство мыслеоттиска именно в этом месте. Эта мелочь, как оказалось в дальнейшем, имела значение.
      Попытки установить контакт с Джутти Пламм шли одновременно с попытками проникнуть через топологический тоннель в городок детей. Оставим в стороне некоторые особенности таких вот тоннелей, скажем только, что первые две попытки проникновения оказались неудачными, топологическая трубка выбрасывала архонта и его спутников, и только на третий раз группе Варроу-13 удалось, наконец, оказаться по ту сторону времени, среди «детей» на плоскости воображения. Тут выяснилось невероятное – пространство городка было наглухо блокировано системой времяотражателей!
      Пространство заколдованной картины оказалось блокированным – мастер Тьма не желал легко отдавать свои черные тайны. Надо ли говорить, что стража с отражателями в глубине городка игр оказалась полной неожиданностью для группы Варроу, да и всего Архонтесса. Никто никогда ранее не сталкивался с таким феноменом: мыслеоттиск оказался закрыт для вмешательства и посещения! Мы ожидали чего угодно, только не этого, представьте себе, что дактилоскопические отпечатки пальцев преступника вдруг стали кусаться… Таинственный дьявол оказался достойным соперником, он предусмотрел все. Точнее, почти все. Злому гению-одиночке была противопоставлена коллективная мощь всего Архонтесса. Уже через несколько часов после того, как первая попытка проникнуть в мыслеоттиск картины Брэгеля закончилась неудачей, анализ показал, что в качестве отражателей мастер Тьма использовал модифицированные экземпляры МВ (Машины времени) все той же черной учебной серии. Разрушить их не представляло большой проблемы. К этому времени наконец-то выяснилось, что похищен боекомплект из двенадцати машин на генеральном складе МВ в Архонтгролле. Изучение расположения фигурок на подлиннике и серия испытаний на полигоне мастера Тьмы показали, что продвижение в глубь детского городка охраняют кроме двух обнаруженных стрелков (координаты трех остальных архонт не успел засечь) еще четыре фигуры. Это персонаж, который виден в огромном окне слева, тот самый, что держит в руке красноватую картонную маску. Стрелок с маской контролировал правый фланг городка. Затем – фигурка мальчика, прижавшего к животу деревянную куклу (см. правую часть полотна), этот стрелок закрывал левый фланг пространства. Третьей точкой защиты оказалась девочка-невеста в бумажной короне и черном платье из группы детей, идущих мимо угла ограды, крашенной в красный цвет. И, наконец, центральная фигура мальчика на ходулях-коротышках (тот, что спиной к зрителю); этот стрелок блокировал тыл картины, улицу, которая уходит вдаль.
      Мастер Тьма занял круговую оборону своими отражателями.
      Но что он охранял? Подступы к чему были столь тщательно задраены? На этот вопрос единодушного ответа не было. Сам архонт Варроу-13 полагал, что кольцо тронной защиты охраняет камешек белого цвета, который находится в геометрическом центре картины, в точке пересечения двух диагоналей, точнее, у ног девочки-невесты в черном. По-видимому, предполагал архонт, здесь сосредоточена некая суть преступления, возможно, здесь находилась точка пересечения мыслеоттиска с реальностью… позднее выяснилось, что Варроу был в корне не прав.
      Группа приготовилась к новой атаке, только теперь она сама была вооружена до зубов.
      … Но где же тот самый первый удар, который был нанесен злому гению и о котором мы уже немного хвастливо написали выше? До сих пор читатель натыкается только на поражения, заминки, внезапные ловушки и западни… Так вот, этим самым первым ударом стала неожиданная идея архонта Груиннмуна пропустить через мозг Джутти Пламм видеозапись прохождения группы Варроу через тоннель между мирами. Ведь это следы ее мыслей и чувств то и дело попадались хронистам… Столь простая идея, из числа тех, что лежат на поверхности, дала самый внушительный эффект – сумеречное сознание Джутти проснулось, правда, ненадолго.
      Сначала Джутти никак не реагировала на цепочку образов, но в том месте, где группа Варроу наткнулась в тоннеле на гротескную кавалькаду всадников в тюрбанах, прибор, фиксирующий поток мыслеобразов Джутти, внезапно ожил и стал выдавать на экран связную и отчетливую картину.
      Затаив дыхание, группа архонтов и хронистов из числа наблюдателей следила за тем, как наливалась живыми красками картинка, увиденная когда-то глазами девушки… сначала крупно, во весь экран, выросла уже знакомая картонная маска, в темной прорези которой был ясно различим блеск зеркального отражателя. Наблюдатели не верили своей удаче: память восстановила ее проникновение в картину! Несколько секунд на экране качалась эта зловещая маска, глаза которой сверкали тяжелым блеском черного зеркала. Джутти рассматривала ее с детским любопытством. Вот на экране появляется ее рука с любимыми кольцами на пальцах, рука осторожно трогает маску, которая, качнувшись в ответ на прикосновение, выдает спрятанный времяотражатель. Затем ее взгляд падает на три щелястые доски, те, что косым козырьком прилепились к отвесной кирпичной стене у левого края картины. Внимание Джутти привлекла круглая красная шапочка, кажется, она хочет поднять ее и примерить, но, сдержавшись, делает несколько неуверенных шагов по столь ненадежной опоре и (под «ах» архонтов и хронистов) ступает на самый гребень кирпичной стены, крытой черепицей. Эта странная стена-брандмауэр с прямоугольным отверстием выдвигается из-под козырька в направлении в глубь пространства. Но как можно удержаться на узкой полоске кирпичей, вдобавок крытых черепицей треугольником вверх? Да тут надо быть канатоходцем. Некоторое время панорама города детей качается в ее глазах (и на экране), девушка пытается удержать равновесие. В поисках опоры ее взгляд устремляется на гребень стены, по которой она собирается шагнуть дальше, и наблюдатели замечают странноватую деталь – она босиком. Вот ее крашеные пальцы робко выступают из-под края длинной белой хламиды, нащупывают опору для следующего шага. Кажется, что Джутти вот-вот сорвется с черепичного лезвия, но нет, ее словно поддерживает какая-то сила. Вот она дошла до края стены (на схеме точка А), делает шаг в пустоту и… летит. Летит по направлению к таинственному палаццо в центре городка. Мелькает внизу зеленый травянистый газон, на котором застыли дети в непонятных позах, то вниз головой, то вверх ногами, красный заборчик с тремя мальчишками, оседлавшими его, как спину коня; стена здания приближается, а вот во весь экран темное правое окно на втором этаже, мрачное окно с крестообразной рамой посередине и с полузадернутой шторой в глубине. На стекле отражается неясная сначала, а затем отчетливо различимая фигура Джутти в старинном загадочном наряде с двумя исполинскими крылами (!!!) за спиной. Рука девушки толкает створку окна, и та, вместо того чтобы отвориться, вдруг начинает беззвучно падать в комнату, в полумрак, на пол, выложенный черно-белыми шашечками в шахматном порядке… на этом месте изображение погасло.
      Значит, целью полета Джутти и целью мастера Тьмы было окно на втором этаже этого нелепого особняка! Вот главный вывод, сделанный группой архонтов и целиком поддержанный всем Архонтессом. Более тщательное исследование отражения Джутти на стекле (опять отражение! – еще одна примета Тьмы) показало, что она была одета в длинное белое платье до пят, ее волосы были распущены по плечам и перетянуты на лбу белоснежной лентой, голова ее была увенчана ярко-золотой короной, в левой руке она держала цветущую миртовую ветвь, а за ее спиной действительно плавно взмахивали два огромных белоснежных крыла с крупными массивными перьями. И хотя пока цель и смысл этого маскарада был непонятен, тайна, которую охраняли стрелки мастера Тьмы, была полураскрыта, этой тайной оказалась комната на втором этаже палаццо. Полутемная комната, с зашторенным окном (а всего их было два), пол которой имел вид шахматной доски.
      К сожалению, все дальнейшие попытки пробудить сознание Джутти не увенчались успехом. Она заснула, как увянувший цветок. Врачи запретили дальнейшие опыты с подсознанием.
      Еще раз вглядимся в облик загадочного дома-палаццо, изображенного Брэгелем на своем ныне знаменитом полотне. Не правда ли, в нем мерещится тайна? Это жилище мага, замок чародея… Двухэтажный фасад из светлого кирпича выходит на площадь городка детских игрищ, слева к фасаду примыкает странного облика аркада с опорами в виде стрельчатых арок, аркаду венчает зубчатая стена, вход в дом под стать средневековой церкви – торжественный портал, к которому словно в насмешку прилепился дощатый навес и нелепое крыльцо с темным оконцем сортира, все это хлипкое дощатое убожество опирается на парадное крыльцо с широкими каменными ступенями, по которым можно, например, подниматься во дворец, но никак не в шумное жилище весьма бесцеремонных обитателей; об их нравах красноречиво говорит и чулок на дощатом оконце, и фигурка, жонглирующая метлой, и корзины с провизией, подвешенные на самых видных местах торжественного фронтона. Но дом не так прост, как кажется,– обратите внимание на таинственный знак в виде ромба, прибитого к витой палке над входом. Недаром именно ромбические структуры преследовали группу архонта Варроу во время проникновения в параллельный мир. Левой стороной дом Тьмы (иначе не скажешь) выходит на боковую улочку, он невелик, по стене видны всего три окна на втором и одно на первом этаже. У самой мостовой виднеется еще одно оконце – там подвал. Комната, к которой стремилась Джутти, по всей видимости, просторная зала, пяти больших окон вполне достаточно, чтобы осветить ее углы солнечным светом, но почему она так явно темна? Эти окна глухи и черны, словно ведут в колодец мрака. Вскоре дом Тьмы оправдал свое имя.
      Второе вторжение группы архонта Варроу-13 было похоже на штурм. Одновременным залпом из пушек времени были разрушены времяотражатели всех шести стрелков мистера дьявола. Любопытную картину являли собой детские фигурки, отброшенные по шкале времени на несколько лет: так, например, фигура мальчика на ходулях выросла на три собственных роста и упала навзничь с деревянных коротышек, осколки времяотражателя превратили его лицо в треснувшее зеркальце, на котором застыло мучительное выражение неожиданного взросления. Но в тот момент, когда казалось, путь в глубь городка открыт, хронист С. был поражен прицельным попаданием седьмого стрелка, который был ловко замаскирован в груде песка на берегу речки. Хронист оказался в центре хроноволчка необычайной силы. Скрытый отражатель вытолкнул, нет, вышвырнул его в подпространство планеты, которое было еще и соединено самым причудливым образом с реальностью Канопы и грезами средневекового сознания зэммлянина. Он пережил блуждания по огнедышащей вулканической пустыне, которая одновременно была его теплой курткой для зимних подводных прогулок, сквозь ткань которой по законам спрессованной реальности прорастали остроконечные шпили готических соборов Айнтверпена. Верхняя пуговица на его груди превратилась в круглообразное хищное животное, от прыжка которого он не сумел спастись и весьма убедительно пережил собственную гибель и превращение самого себя в окаменелое мертвое яйцо местной рептилии, которое на огромной скорости двигалось через космическое псевдопространство. При полете на скорлупе этого феноменального яйца выросло экстравагантное здание школы хронистов на окраине Архонтвилля, в котором С. когда-то учился. Вместе с ростом здания увеличились размеры и химерического яйца рептилии. Когда, наконец, его размеры превзошли всякое воображение, хронист обнаружил себя на потолке собственной комнаты в виде крохотного кентавра или псевдочеловека, созданного буйной фантазией 99-го мира: это нечто среднее между человеком и лошадью; несколько долгих часов кентавр-хронист скакал по необъятной равнине вокруг лампы на потолке, бессильный остановить хроноволчок такой угнетающей силы. Единственным мостом в реальность оставалась его МВ на запястье левой руки. В тот момент, когда он совершал, наверное, тысячный бессмысленный круг, через его псевдотело прошла временная трещина, которая разнесла его на две части. Хронист решил, что уже навсегда потерялся в витках вечности, как неожиданно был выброшен в точку поражения, назад, туда, где его настиг выстрел отражателя.
      Над детским городком висела мертвая тишина, на этот раз ни один звук не беспокоил исследователей, нервы которых и так были натянуты до предела. Застывшие в самых экспрессивных формах, фигурки производили странное и пугающее впечатление. До этого изучение оттисков и мыслеобразов в пространстве-времени было делом кучки узких специалистов, теперь за экспедицией Варроу с волнением следил весь мир великой Канопы. Цепочка наступающих архонтов представляла из себя магическую процессию из древней сказки: в латах, с отражателями над переносицей, с антеннами икс-связи над головами, которые напоминали усы фантастических насекомых! Их целью был второй этаж дома в центре картины, и каждый шаг делал объект все более различимым. Уже легко можно было углядеть в этих стрельчатых арках на конических столбиках издевательские параллели с обликом «Клуба звезд» в Архонтвилле. Архонт и его хронисты двигались в глубь полотна-оттиска от левого угла вдоль шуточной процессии детей, накрывших себя с головой кусками цветной ткани, к фигуркам двух коротышек, которые несли на руках девочку в красном платье. Здесь они свернули и, обогнув группу борцов-мальчишек, двинулись по направлению к шутовской свадебной процессии, впереди которой две девочки несли корзину с цветами. До входа в дом оставалось меньше трех-пяти шагов, и все же архонт свернул к упавшей после штурма фигурке карлика на ходулях. Несмотря на то, что теперь он вырос в три прежних роста и казался великаном среди остальных детей, он по-прежнему оставался карликом, только больших пропорций… мы уже писали о том, что его лицо, до этого скрытое от зрителя, представляло собой мутное зеркальце разбитого отражателя. Внимательное изучение на месте показало, что карлик на ходулях представлял из себя, по существу, модное оборонительное сооружение. В нем была замуровано сразу три отражателя, зеркальные пятна пронизывали буквально все его уродливое тельце. Отражательный залп этого монстра мог отшвырнуть в хронохаос любого, кто бы осмелился проникнуть в картину. Стоя вблизи геометрического центра пространства, уродец на ходулях господствовал как над центром городка детей, так и над двумя его улицами, идущими вглубь и направо. Только мощный залп МВ золотой серии смог разрушить эту башню черных зеркал.
      От поверженного уродца группа Варроу, наконец, повернула прямо к входу в дом-цель. Сопротивление среды пусть и незаметно, но нарастало с каждым шагом.
      Прежде чем войти в палаццо, нужно было подняться по широким каменным ступеням на ветхое деревянное крылечко. Тут обнаружилось новое препятствие – на крыльце тесно сидело сразу восемь детишек, из-за них буквально некуда было поставить ногу. Пройти сквозь них или шагать прямо по головам этих коротышек не представлялось никакой возможности. Напомним, что вторжение в подобного рода объекты, как мыслеоттиски, постоянно угрожает хронистам исчезновением столь хрупкого отпечатка в пучине вечности. Позднее архонт Варроу вспоминал об этом так: «Временами я чувствовал, что ступаю по тончайшей скорлупе, а порой под ногами зияла настоящая бездна времени… теперь я смог по достоинству оценить труд хронистов, таким дьявольским делом могут заниматься только люди с железными нервами. От мысли, что я могу провалиться в тысячелетнюю бездну, мне было не просто не по себе, сознаюсь: меня иногда трясло от ужаса. Но я шел, и шел первым, как и положено архонту».
      – Иные фигуры,– добавлял хронист А.,– казались глыбами неуязвимой брони, иные курились подобно клубкам цветного тумана, в этом рое пятен и капель можно было при желании различить детские гримасы, ужимки, улыбки, а к некоторым я боялся прикоснуться, они были словно мыльные пузыри вечности. Одно неверное движение, и все лопнет…
      Кроме группы плотно сидящих детишек естественный вход в дом закрывала подозрительная фигура девочки с лицом старухи, в мятом платке на голове. Той самой, что держала на кончике ладошки метлу, помелом вверх. Метла эта могла потерять равновесие от любого сотрясения, и никто из группы не мог знать, чем это обернется.
      Архонт Варроу задумался.
      Зловещий городок детей действовал ему на нервы, а в доме мастера Тьмы ему мерещилось какое-то новое преступление. Сфера Мадд, окружавшая мыслеоттиск со всех сторон, мерцала серебристыми бликами. Фасад палаццо заметно покачивался, по фигурам детей, по окнам, по плитам каменного крыльца пробегала рябь временных помех, особенно неприятно было видеть муаровую игру на собственном теле. Хронисты предложили ему исследовать одну из точек пересечения воображаемого Объекта с реальностью, и Варроу впервые в жизни взглянул краешком глаза на улочку Аймстердамма эпохи средневековья. Общая точка пересечения находилась на высоте полутора метров над волчком, который погоняли плетками несколько мальчишек на плитах под стрельчатой аркадой… Отверстие, в котором показалась голова архонта, раскрылось по ту сторону сферы Мадд, и находилось оно в отвесной каменной стене. Стена выходила на маленькую площадь. Стояла ночь. До рассвета оставалось еще некоторое время, но восход уже окрасил небо на востоке золотистыми тонами. На небе виднелись слабые звездочки. По площади с рычаньем носилась стая бродячих собак. Стая преследовала рыжую собачонку с костью в зубах. На противоположной стороне площади находилось типичное культовое строение той эпохи – церковь, украшенная богатой каменной резьбой. На портале была отчетливо видна икона, перед которой мерцал огонек лампады: внезапно одна из собак облаяла архонта, и Варроу поспешно спрятал голову. Специалисты по 99-му миру уточнили впоследствии, что архонт увидел церковь Божьей матери, что стоит невдалеке от правого берега Шэльды. Стена, в которой оказалась точка пересечения сферы Мадд с реальностью, принадлежала богатому дому купцов братьев Фуггеров, недавно выстроенному, с замечательной башней на крыше, с прекрасным садом. День, в который голова архонта испугала собачонку, был субботой после дня святого Поттера в оковах…
      Но время требовало решения, и Варроу-13 попытался проникнуть в дом через подвальное окошко у самой земли. Правда, ход перекрывала внушительная решетка (подвальное оконце хорошо видно с левой стороны палаццо, оно находится прямо перед контрфорсом, по которому карабкается вверх мальчуган в красных штанах), но не она была серьезной помехой. Архонта и хронистов смущал тот факт, что, хотя боковая стена и принадлежала палаццо, все-таки она была повернута перпендикулярно к цели Джутти – к фасаду здания, а в текучем и непостоянном мире мыслеоттисков поворот вокруг оси мог завести группу исследователей бог знает в какое пространство. Архонт не решился на риск, и было принято предложение хрониста К. проникнуть в нарисованный дом через крайнее правое окно второго этажа над аркадой. В окне виднелся мальчуган, который меланхолично пускал по ветру белую ленточку на кончике шеста, его вид не внушал опасений. Развернув телескопическую лесенку, группа цепочкой поднялась в помещение через окно.
      До раскрытия тайны мастера Тьмы оставались считанные минуты, вся Вселенная великой Опеки затаила дыхание!
      Осторожно спрыгнув с подоконника на пол, архонт и хронисты осмотрелись по сторонам – они проникли в прямоугольную темную комнатку с приоткрытой дверью, которая вела в центральные покои палаццо. Мертвенный синий свет озарял помещение тревожным мрачным заревом, его источал причудливый светильник, стоявший в углу. С изнанки полотна было странным видеть не целого мальчика с шестом, а лишь его голову да руку. Больше он нарисован не был. Дверь отворилась легко. Следующей комнатой оказалась кладовая, на картине она обозначена квадратным оконцем без рамы, из которого выглядывает второй коротышка, но уже с корзиной снеди в руках.
      В отличие от первого, он, хотя и не был дорисован, оказался дописан воображением художника, и архонт мог полюбоваться его спиной и кожаными штанами… на полках вдоль стен стояли глиняные кувшины с одной стороной вместо двух, миски, корзины с овощами и фруктами, бочонки без днища и крышки. Пахло пряностями, где-то отчетливо капала вода. Уровень реальности с обратной стороны картины был заметно выше, чем прежде, практически это была сама реальность. Сначала кладовая показалась наглухо замкнутой, но хронист К. быстро обнаружил за одной из полок выход. Его очертания – ромб – давали основания предполагать, что группа вплотную подошла к мыслеоттиску преступления. Ромбическая дверь была заперта изнутри на мощный засов, но запор ничего не значил, так как вся ее поверхность была изъедена овальными дырами и проскользнуть в одну из них не составляло труда. Кстати, по отношению к величине ромбообразной двери рост архонта и хронистов заметно «укоротился», они едва-едва могли дотянуться до ручки в виде стальной розы. Таким образом, их рост соответствовал детскому зэммному росту ребенка 5-7 лет! Переход в следующее пространство сделал группу чуть ли не лилипутами в комнате великана, так давал о себе знать известный парадокс размерности Лаб – Нарра, но оставим в стороне теоретические тонкости.
      Миновав кладовку идей о дарах местного климата (считать тесное помещение реальным складом продуктов было бы вульгарной ошибкой), экспедиция в мысль преступника проникла, наконец, в ту самую залу на втором этаже, к которой летела крылатая Джутти. Склоним головы перед этим историческим мгновением, тайна зла лежала у ног нашего мироздания… сказать, что это была зала в прямом смысле слова, нельзя, хотя очертания прямоугольной комнаты с шахматным паркетом и проступали вокруг хронистов, все же это было колоссальное трубообразное пространство, уходящее крутым конусом в тьму. Для его облета потребовалось включить реактивные ранцы. Вся внутренняя сторона конуса была сплошь покрыта причудливой бахромой из мысленных фигур. Каждый квадратный сантиметр ее хранил тысячи единиц информации о сути преступления мастера Тьмы. Проще говоря, Варроу проник в святая святых дьявольского замысла, в пространственный оттиск его мыслей, как бы налипших к орудию его же преступления, к картине Брэгеля «Детские игры». Все уловки врага, батарея стрелков, попытки исказить маршрут экспедиции – все оказалось тщетным, группа Варроу нашла то, что искала,– слепок злодеяния… Нижнее пространство конуса и занимало собственно оно самое, визуально зафиксированное преступление, образ которого имел явное сходство с упавшим человеческим телом. Для любого постороннего наблюдателя, который мог бы заглянуть внутрь дома через спины архонта и хронистов, это и было тело убитого (?) человека, лежащего на шахматном полу лицом вниз. Для архонта и хронистов это в первую очередь был пластический образ мысли, либо мысли об убийстве, либо мысли об уничтоженной идее. Что ж, предстояло распеленать последние покровы мглы с мумии злодеяния.
      Итак, это было тело неизвестного мужчины, закутанного в некие бумажного рода пелены, напоминавшие своим видом географические карты планеты времен раннего и позднего средневековья. Знаки сторон света, очертания стран и материков были нанесены на пелены золотом. Он лежал, как уже сказано, лицом вниз, разбросав в стороны руки, и его вид говорил скорее о насильственной смерти, чем о естественном конце. Левая рука перетекала в бесконечную спираль, которая вилась по внутренней стороне конуса, ее узор хорошо выделялся на серовато-металлическом фоне кроваво-золотистой жилкой. Окна палаццо свернулись в размерах почти до точки и заливали необъятное пространство вспышками солнечного света.
      Конфигурация тела-мысли (термин хронистов) говорила, как это ни странно, о гармоничности преступного замысла, о его внутренней логичности и непротиворечивости, даже о красоте, а его ровный золотистый цвет с оттенками нежно-оранжевого тона – о слитности цели и средства. «Это была самая большая неожиданность,– вспоминал архонт Варроу,– казалось бы, образ дьявольского злодеяния мастера Тьмы против священной Опеки должен был иметь отвратительный облик месива, изъеденного трещинами и разрывами, но нет! мы увидели благородных очертаний колоссальное тело бога, похожее на обломок мраморной колонны из вековечного дерева Каммак. Казалось, что мы не имели права нарушать эту торжественную тишину суетой разоблачения. Великая тайна безглазо смотрела на меня из углов, и я невольно терялся от ее гипнотических чар».
      Общая картина преступления сразу навела архонта на мысль, что, скорее всего, акция Врага была сначала направлена против идеи, а только затем против конкретного человека. Тщательное изучение карт, запечатленных на пеленах, позволило ему – архонту-криминалисту – тут же уточнить догадку: злодеяние было совершено против пространственно-географических представлений зэммлян того времени. Пока хронисты методично копировали слой за слоем мысли мастера Тьмы для последующей расшифровки, наступая по спирали в глубь конуса, архонт Варроу лихорадочно пытался найти предварительный ответ на вопрос: в чем состояла суть преступления? Символическое расположение тела-мысли, повернутого головой на запад планеты, подсказывало архонту догадку о том, что вторжение мастера Тьмы существенно изменило всю систему географических и пространственных координат 99-го мира. Вокруг тела-мысли стояли симметрично четыре ритуальных представления аборигенов о форме мироздания: блюдо на трех слонах, диск с горой посередине на хребте исполинской рыбины, затем плоскость, накрытая сферами звезд, и пирамида. Мыслеоттиск мастера Тьмы являл собой одну из самых поразительных картин, застывшую в толще времени мысли. В зале Архонтесса стояла гробовая тишина, все, как одни, следили за тем, что происходит на другом краю вечности.
      Включив реактивный ранец, архонт стал облетать поверженный колосс, приближаясь к голове убитого гиганта… тело уходило в бесконечность, и хотя голова лежала всего лишь у ножки стола, до нее пришлось добираться несколько минут. От работы ранца панорама злодеяния, воплощенная в столь экзотической форме, слегка вибрировала, но предметы-мысли сохраняли устойчивую форму и не сливались с космическим фоном. Лицо человека-мысли было покрыто отполированной до блеска стекловидной маской, только в области лба были видны глубоко врезанные знаки – символы зодиакальных созвездий и каббалистические рисунки. Над глазами в маске имелись продолговатые прорези, сквозь которые было видно, как в глубине мерцают закрытые веки, покрытые золотой краской. Мыслеоттиск преступления поражал магической силой и красотой исполнения.
      Когда наконец архонт Варроу-13 бережно расстегнул защелки и снял стекловидную маску, по залу великого Архонтссса прошел гул изумления – голова человека-мысли представляла из себя глобус-октаэдр, на плоских гранях которого были нанесены очертания материков и океанов. И этот глобус-восьмигранник был перевернут!
      Наконец-то Архонтесс узнал суть преступления против Опеки… модель ближнего мироздания зэммлян в силовом поле Опеки состояла из центрального светила, вокруг которого вращаются местные спутники; третьей от солнца была планета 99-го мира, которая вращалась вокруг звезды как бы «лежа на боку». При этом полярные шапки планеты находились: одна на левом «боку» западного полушария, вторая – на нравом «боку» восточного полушария (см. иллюстрации)… Преступление Тьмы придало совершенно иное мысленное положение планеты в околосолнечном пространстве! Модель мироздания в сознании миллионов зэммлян совершенно переменилась: теперь полярные шапки зэммного шара находились – одна на «макушке» планеты, другая «внизу», на противоположной стороне, а ось вращения планеты не совпадала, как прежде, с плоскостью эклиптики, а имела к ней наклон около 66 градусов!.. Так вот что было целью зловещего вторжения: мастер Тьма опрокинул мир зэммлян, он поменял местами важнейшие планетарные ориентиры «верх» и «низ» в космологической картине тогдашнего средневекового сознания! Искаженный вмешательством психический объект стал постепенно выходить из-под прицела лунных пушек времени, настроенных на прежнюю модель мировосприятия аборигенов, и, наконец, совсем выскользнул из силового поля священной Опеки.
      Тайна была разгадана (о том, как смена «верха» и «низа» планеты разрушила средневековую модель мира, читайте в нашем анонимном приложении «Опрокинутый космос»), Архонтесс в едином порыве встал со своих мест в Овальном зале, аплодируя Варроу, который высоко поднял над собой сорванную маску чудовищного преступления, ажиотаж и восторг архонтов на миг заслонил мысль о том, что сам преступник находится здесь же среди высшего ареопага вечности. Внезапно все стихло, приближалась развязка – человек-мысль знал имя преступника, ведь он был олицетворением злодеяния, целью и орудием вторжения. Варроу-13 приготовился прочесть преступление до конца и склонился над той гранью октаэдра, где мерцали закрытые глаза, Варроу поднял сначала одну, затем другую шторки. Они поднялись с шорохом, от которого побежали мурашки по всей Вселенной. Глаза были сделаны из голубоватого камня с зрачками из черного зеркала. Левый глаз был пуст, зато в Правом, после легкого нажима указательным пальцем, вспыхнул зеленоватый туманный огонь; по телу прокатилась волна, дернулись руки, пальцы заскользили по шахматному паркету, человек попытался встать, но тут же бессильно принял прежнее положение.
      «Кто ты?» – спросил архонт. «Я Ортелий».– «Кто ты, Ортелий?» – «Я Абрахам Ортелий, картограф Фландрии».– «Кто тебя убил, картограф?» – «Я жив».– «Нет, ты убит, убита твоя главная мысль».– «Я знаю, так хотел бог».– «Откуда тебе знать, Ортелий, чего хочет бог?» – «Об этом мне сказал ангел».
      Архонт поднес ладонь к самым глазам тела и выпустил объемное изображение Джутти без лица.
      «Это твой ангел, Ортелий-картограф?» – «Нет, это сатана».– «Смотри лучше, смертный!» Архонт сменил изображение на другое, где Джутти была в белом платье, с крыльями и лицом. «О…»– простонало поверженное тело. «Покажи мне ее»,– приказал архонт, властно погружая пальцы в глубь тетраэдра. «Н-нет».– «С тобой говорит бог, картограф Абрахам Ортелий!»
      По телу-мысли прошли новые судороги, и голова рывками повернулась к окну, точнее туда, где сияла вечная вспышка солнца. И наступила ночь. Окно развернулось в первоначальный вид, показались звезды, затем в полуночной темноте забрезжило сияние, ближе, ближе… И вот уже во весь рост за оконной рамой выросла парящая фигура ангела. Рука толкнула презренное стекло, которое рассыпалось в прах под громовую музыку ангельского хора.
      В комнату влетела Джутти-призрак, Джутти-воспоминание. От ее красоты можно было ослепнуть. В белой, вьющейся по ветру хламиде, с насурмленными бровями, с исполинскими лебедиными крыльями за плечами, с крыльями из миллиона плотно прижатых друг к другу перышек, она действительно была посланцем грозного божества. От нее исходило магическое сияние, по лицу проходили токи волнения. В левой руке она сжимала распятие, на котором из четырех ран Спасителя брызгали ярко-алые снопы света, а в правой – свиток, который под музыку развернулся и показал огненную карту мира. При этом она что-то сурово и торжественно произнесла.
      «Что она сказала, Ортелий?!»
      Тело-мысль искало рукой рот на гладкой грани октаэдра.
      «Не говори, а вспомни, Абрахам!» – приказал архонт.
      Изображение ангела-Джутти замерло и затем произнесло:
      «Ортелиус! Птолемей прав!»
      Карта, которую от имени мастера Тьмы благословляла несчастная Джутти, была картой искаженного мира, где «север» и «юг» поменялись местами…
      Изображение погасло.
      «Ты спорил с Птолемеем, картограф?» – «Да».– «А он оказался прав?» – «Да, и это сказал бог».
      – Внимание!– обратился архонт Варроу-13 к Архонтессу,– прошу всех встать… я спрашиваю имя мастера Тьмы…
      В зал заседаний Архонтесса вошла когорта личной охраны: 499 хронистов, каждый из которых приставил ко лбу архонта ствол времяотражателя. В центре священного зала поднялся шар лазерной пушки… В запространстве к архонту Варроу-13 подошел хронист К. и тоже приставил к виску архонта грозное оружие.
      «Кто ты, архонт Ортелий?»
      Тело-мысль оцепенело, зеленое пламя в правом зрачке раскалилось огнем адской топки.
      «Говори же!» – архонт в нетерпении наклонился над октаэдром, вместе с ним наклонился и хронист К., стараясь держать висок архонта под надежным прицелом.
      «… я… ар… хонт…– прошептало тело трещиной, пробежавшей по шестиугольной грани,– ар… х… »
      Указующий перст лазера смертельным белым жалом стал вытягиваться в сторону сектора «у» (сто архонтов), как вдруг изображение на всех экранах Опеки залила тьма…
      Всем, конечно, памятна та волна разочарования и гнева, которая прокатилась по нашему миру после того, как дежурный архонт-контролер Брегг-1 прочитал обращение Архонтесса к Вселенной, а архонт Груиннмун-7 зачитал заявление мастера Тьмы. Канопа впервые раскололась на две половины: на Архонтесс, мнение которого, конечно, было жестоким, но единодушным, и весь остальной мир, который был поражен решением архонтов оставить навсегда в тайне имя великого отступника. Да, обращение Архонтесса к нам было – ничего не скажешь – красивым и стройным, но почему мы должны быть лишены той сладостной минуты, когда тайное станет явным?! Полтора миллиарда протестов, которые собрали возмущенные жители Опеки, кто-то из архонтов обозвал петицией зевак. Что ж, тогда мы тоже зеваки! Без имени преступника и рассказа о том, как он им стал, в силу каких причин – мы это прекрасно понимаем,– наш труд лишается разом половины впечатления, в книге пропадает изюминка: сладость разоблачения святоши, злорадство по поводу падения одного из столпов нашей жизни, который оказался намного хуже самого худшего из нас!
      Но вернемся еще на один миг в зал Архонтесса, в тот самый миг, когда вновь вспыхнули экраны связи, и на белой трибуне появился дежурный архонт-наблюдатель Брегг-1. По его лицу многие поняли, что разоблачение отменяется.
      – Внимание! – сказал он.– Приказываю всем хронистам убрать оружие и покинуть зал заседаний. Вселенная Великой Опеки, слушай экстренное обращение Архонтесса к счастливому миру… только что нам стало известно имя архонта, который столь дерзко бросил вызов вечности. Надо отдать должное его злому гению и силе – он до конца выполнил взятую на себя роль и, в конце концов, сам сделал последний шаг навстречу лазерному лучу. Я не скажу вам, что он умер, я не скажу вам, что он жив! Отступник был уверен, что отныне его имя будет вырезано огромными буквами в истории Опеки на скрижалях времени, но мы – Архонтесс – единодушны в своем решении оплатить его счет забвением. Мы никогда не назовем его имени! Он канет в небытие, он превратится в пыль. Его место среди нас занял андроид – точная копия бывшего архонта, живая завеса над мрачной тайной, и никто никогда не отличит подделки от оригинала. Лишая его всех прав и атрибуций архонта Опеки, мы, однако, проявили гуманность, дав возможность ознакомить Канопу с его последним словом. Кроме того, архонт-отступник передал Архонтессу несколько своих блистательных открытий, которые и позволили ему безнаказанно проникать в толщу Священного Камня, в глубины параллельного мира. Что же он так маниакально охранял от нас? Оказывается, он боялся, что мы – Канопа,– узнав новые законы, восстановим Опеку! Можно ли найти еще один пример такого же глубокого падения? Текст заявления бывшего архонта зачитает Груиннмун-7. Архонтесс единодушно считает это заявление абсурдным, но и безумие имеет право обратиться к нам. Я закончил. Но прежде чем сойду с высокой трибуны, скажу – видимо, нам нужно отменить обязательное бессмертие. Ставлю этот трагический вопрос на обсуждение Архонтесса.
      От авторов: текст заявления архонта-отступника мы в книгу не включили, нет его и в наших приложениях. Сумасшедшая суть его: призыв к самоуничтожению Опеки хорошо известен и не нуждается в комментариях.
      Итак, наступила пора подведения итогов.
      Самое грандиозное преступление времени закончилось полной победой Опеки и Архонтесса, но, увы, поражением нашего сюжета – мастер Тьма остался для всех нас неразоблаченным. Неизвестна и его дальнейшая судьба. Многие исследователи, например Гроод и Бооу, считают, что он навечно сослан в запредельный мир, в банальную параллельность. Другие, такие, как Васскэ и Пуггон, доказывают, что архонту-отступнику стерли личность. Третьи, в том числе и один из нас – М. Аккуэлл, считают, что он был первым, кто принял добровольную смерть после исторического решения Архонтесса об отмене вечного бытия. Во всяком случае, ясно одно, его нет среди живых… Были также предприняты отчаянные попытки выяснить, кто из ста архонтов сектора «У», куда начал уже тянуться указующий щупалец лазерной пушки, андроид. Способы были и самые дикие, и весьма остроумные, но, разумеется, попытки превзойти коллективный гений и мудрость Архонтесса оказались напрасной тратой времени.
      Картина-оригинал «Детские игры» Брэгеля была возвращена в девяносто девятый мир и висит отныне на своем законном месте, в картинном собрании музея истории искусств города Венны. Тем самым подпольный лаз между мирами был уничтожен.
      Тайна вторжения, раскрытая Архонтессом, дает все основания надеяться, что вскоре контроль над взбунтовавшейся планетой будет восстановлен. Великая Опека должна вернуть это неразумное дитя в свое материнское лоно. Группа хронистов под началом архонта Брегга-1 уже сделала первые шаги для исправления создавшейся ситуации, а эти парни способны творить чудеса. Схватка за Зэммлю будет выиграна!
      Теперь о том, чего читатель ждет с понятным нетерпением: что же новенького удалось отыскать нам в истории с исчезновением легендарной Джутти Пламм? Ваше терпение, читатель, будет вознаграждено. Авторы действительно сумели разузнать кое-что новенькое, и все благодаря таланту нашей очаровательной Оллан Миу да болтливости одного из кандидатов в хронисты с борта космической сферы ЮБЭРР. Видимо, на него оказали неизгладимое впечатление мощные чары нашего соавтора.
      … Официальная версия говорит о том, что Джутти исчезла из клиники на искусственной сфере в тот злополучный миг, когда зловещий шедевр средневекового художника был наконец возвращен на Зэммлю. Объясняя это сенсационное исчезновение, Архонтесс выдвинул весьма странную теорию о том, что, потеряв личность, Джутти будто бы стала частью топологического тоннеля и была внезапно втянута в параллельный мир вместе с картиной в тот момент, когда объект перемещался на свое законное место в музей Венны. Но это слишком фантастично! От помещения, где пушки вечности обстреливали картину Брэгеля, до больничного корпуса, где находилась несчастная, было значительное расстояние. Кроме того, просочились слухи, что после разоблачения архонта-отступника ей была восстановлена прежняя личность по дублю в каталоге Жизни. Живая, а не полумертвая, она не могла стать частью рокового тоннеля. Словом, вопросы множатся. Однако все становится гораздо менее загадочным, если познакомиться с нижеследующим рассказом и версией нашей Оллен Миу, которая логично считает, что Джутти была просто-напросто возвращена мастеру Тьме (!) и что это было одним из условий его тайной капитуляции. Именно после этого, получив девушку, он и передал Архонтессу свои феноменальные открытия.
      Но что же поведал Оллен влюбленный поклонник из службы эксплуатации искусственной сферы ЮБЭРР?
      Вот его рассказ:
      «В тот день я нес вахтенное дежурство на борту космической сферы. Все шло нормально, но в разгар ночного периода я получил сигнал тревоги с пульта водоснабжения: забарахлила сеть поющих фонтанов в оранжерее «Ц». Я тут же вылетел к месту аварии и, пролетая над пирамидой клиники, заметил, что у служебного входа стоит астроплоскость индивидуального пользования. Мне это показалось подозрительным. Во-первых, клиника находится под строжайшей охраной, во-вторых, ночь не время для полетов частных лиц в запретной зоне. Пока я так раздумывал, на выходе из пирамиды появились два архонта, и хотя я наблюдал за ними с приличной высоты, тем не менее это были именно архонты, которых я узнал по черным стальным плащам-сутанам и колпакам суперсвязи. Они были не одни, а вели под руки третьего, и человек этот был с ног до головы закутан в плотную белую ткань. Мне даже стало смешно – неизвестный походил на металлический кокон и еле-еле ковылял. «Зачем же ему закрыли лицо? – подумал я, и вдруг осенило:– Уж не Джутти ли это?!» Но тут меня засекла охрана сферы, и патрульная капсула унесла к дежурному хронисту. Если бы не авария поющих фонтанов… В общем, я был отпущен. Но это не все. Когда патрульная капсула понесла меня в блок охраны, мы чуть было не столкнулись с той самой астроплоскостью, которая в то время резко стартовала от входа в клинику. Хотя это длилось одно мгновение, я успел заметить за пультом плоскости одного странного типа, на голове которого был напялен черный чулок, как это принято у психов-киллеров. Он тоже прятал свое лицо… Вот и все. Больше ничего не скажу – думайте дальше сами».
      Оллен справедливо считает, что этот простоватый парень был единственным из посторонних, кто видел самого мастера Тьму!
      Публикуя эти показания, мы обвиняем Архонтесс в утаивании правды и требуем немедленных объяснений по поводу исчезновения Джутти Пламм! Неужели горькие слова о том, что мы перестали верить друг другу и надеяться на высшую мудрость архонтов, стали правдой?!

Книга четвертая
ВСЕМОГУЩИЙ

      К полудню в небе над побережьем стала скапливаться мглистая, гора. Словно к незримому магниту, устремились в точку зенита тучи, втягиваясь в медленный кипящий водоворот.
      Роман лежал ничком на взлетной полосе у входа в ангар; его руки за спиной связаны гибким обрывком лианы. Лицо покрыто ритуальным орнаментом.
      Здесь все тот же предгрозовой полдень 12 августа 1999 года. С самого утра над Приморьем стояла белоснежная жара, из которой – в конце концов – вылупился зловещий птенец с косматыми крыльями, он уже пробовал силу клюва, и над горизонтом, под фиолетовым брюхом грозы, в платиновом просвете дня уже чиркали первые легкие молнии. Роман поднял голову и посмотрел по сторонам: в двух шагах стояла спортивная машина с открытой дверцей, которую он впопыхах забыл захлопнуть минуту – 500 лет! – назад. Мотор работал. На кожаном сиденье сверкали брошенные Марией солнечные очки и зажигалка. Голова раскалывалась, лицо полыхало от потной охры и едкого сока. С трудом встав на колени, а затем на ноги, Роман придвинулся к бамперу и легко перетер железным краем зеленый жгут на запястьях. Наконец-то он смог с наслаждением растереть затекшие кисти. Пытаясь быстрей привести в чувство онемевшие пальцы, он принялся их кусать до тех пор, пока не почувствовал боль.
      Все пропало. Марии нет. Она осталась одна на берегу безымянного океана там, в прошлом. Контакт прекращен. На левой руке – только след от браслета, узкая незагорелая полоска, да в голове вертится магнитофонный голос Пришельца: «Внимание. Архонтесс контакт прекращает. Времямашина изымается. Архонт Земли оставляет тебе память, потому что новый контакт не включается. Внимание…» – и все повторяется сначала.
      Роман чувствовал себя беспомощным ребенком, которого безжалостно отправили спать в самый неподходящий момент. Оказаться пешкой в руках дьявольских воль было и невыносимо и страшно. По мере того как возвращались силы, в сердце росла растерянная ненависть к заоблачным божествам, которые именно так распорядились судьбой мира и его собственным счастьем жить.
      Он долго сидел за рулем, полузакрыв глаза, приходя в чувство: еще минуту-вечность назад десятки смуглых рук несли его по крутым ступеням на вершину зиккурата к жертвенному огню, туда, где только что жрец в золотой маске красными руками сжег сердце коня, и вдруг вспышка в зените, к нему пикирует страж вечности, вниз головой, в радужном коконе энергий, затем пещерная темнота и голос-эхо во мраке: «Внимание. Архонтесс контакт прекращает. Времямашина изымается. Архонт Земли оставляет тебе память, потому что новый контакт не исключается…» – здесь в голове что-то щелкнуло, как вульгарный выключатель на стене, и монотонный голос пропал.
      Я – кукла с тумблером на виске, вяло подумал Батон. Его перестала занимать собственная судьба, отныне у него нет участи. Надо было что-то предпринимать, куда-то ехать, мчаться, лететь, звонить, объяснять… а он продолжал каменеть в машине, на грозовом солнцепеке, чувствуя, как тянет холодком от тени на горизонте, которую отбрасывает на землю кипящая гора мрака, каменел, положив руки на руль, чувствуя всей кожей сырого лица трепыхание ветра, вслушиваясь в такие заветные звуки цивилизации: гудение автомашин на повороте шоссе, плеск незримой купальщицы в бассейне с подогретой водой, рокот мотора под капотом, гул небесной пирамиды.
      Кто он? Галька, выброшенная на берег вселенной, идол с кроваво-зеленым лицом, на котором не видны издали ни рот, ни глаза…
      В этот миг перед машиной возникла и погасла ослепительная вспышка, после которой часть шоссе и окрестность вокруг накрыл муаровый серебристый купол. Автомобиль превратился в ртутный шар, по которому побежали черные с золотом полосы – все быстрее, быстрей,– шар принялся вертеться вокруг оси, превращаясь в овал, в диск и, наконец, ребристый волчок, в глубине которого открылось овальное окно с видом на песчаный берег далекого плоского моря, залитого солнцем.
      – О-ля-ля!
      Батон открыл глаза и вздрогнул от свистопляски цветов.
      Сквозь закрытую дверцу внутрь машины вошел Ульрих Арцт, в желтых перчатках, с черным лицом, и, кивнув Батону, спокойно уселся рядом с ним на сиденье…
      – Где Мария?
      Они летели над прибрежной полосой вдоль океана, стоя в прозрачном пузыре времясферы. Тонкая оболочка заметно прогибалась под ногами; чтобы удержать равновесие, Роман двумя руками опирался на скользкую пленку, и та чутко натягивалась под нажимом ладоней.
      – Не знаю,– ответил Арцт. Уткнувшись носом в диск машины, он осторожно поворачивал двумя пальцами черную пирамидку против часовой стрелки.
      Вид берега менялся. Океан представлял из себя фантастическую картину бесконечно бегущей вспять – от берега вдаль – ряби прибоя. Причем панораму озаряли еле заметные глазу стробоскопические вспышки черно-белого солнца в короне затмения, и картина мира представала бесконечной серией статических мертвых видов.
      – Что это? – наконец унизился до вопроса Роман.
      – Мария осталась где-то здесь, в районе Вера-Крус,– продолжал Умник, отвечая на первый вопрос и игнорируя второй,– думаю, что она все еще у самолета.
      Из океана вынырнул с шипеньем черный камень и, раскаляясь до белого каления, кипения, огня, взлетел в облака огненной струей. Это было падение болида, падение вспять, вверх тормашками.
      – Сие, Батон, эффекты времени,– нехотя снизошел до объяснений Арцт,– неужели ты не видел такого же вечера, когда догнал меня с Кортесом?
      – Мы взлетели на самолете и лишь потом включили машину. Вчера все было иначе.
      – Здесь каждый раз по-новому. Того и гляди, сыграешь в ящик. Стоит только выключить эту штуку, и мы упадем в океан. Стоит докрутить до отказа, как тебя выкинет под Аустерлиц или в Киевскую Русь. Честно говоря, я сам плохо соображаю, что это такое и с чем его едят… Сейчас мы движемся в 1519 год. Найти на шкале год и месяц легко, но как искать день, час, минуту?!
      И он пренебрежительно пнул носком ботинка по сфере. Та заметно качнулась из стороны в сторону.
      – Кажется, она подчиняется мыслям, но не слишком, так, вроде норовистой лошади.
      – А вот глянь.
      Из стеклянной глади показались косые мачты корабля, все выше и выше, пока из воды не вылупился весь корабль, выправляя отчаянный крен. Это был парусник шестнадцатого века. Полусгнившая развалина с замшелыми бортами и перебитыми мачтами, которая на глазах – пятясь во Времени – превращалась в пиратский люгер. Невероятное зрелище: рваные паруса, на которых испаряются дыры и лохмы, потоки бегущей вспять из трюма воды, матросы, вылетающие – пятками вперед – из соленой бездны, летящие вдоль бортов на палубу и реи.
      Мертвецы с воплями ужаса восставали из гроба.
      – Кажется – здесь. Ну, ну, проклятый!
      Шар вяло спланировал к берегу и поплыл над галечным откосом.
      – Вот он! – крикнул Батон.
      На прибрежной полосе стоял спортивный самолет (Арцт выключил машину, и они спрыгнули на песок с полуметровой высоты), но боже, в каком жалком виде: ржавые искореженные крылья, сломанные шасси, разбитый фонарь, ободранное до мяса нутро кабины. И стоял он в центре огромного пепелища.
      – Ха, ха, ха,– рассмеялся Умник, поддевая ногой что-то из золы.– Батон, они поклоняются авиаидолу. Это же капище!
      Круглое, похожее на мяч, с мертвым стуком покатилось по обожженной земле. Роман вздрогнул – это был человеческий череп.
      – Но я ошибся,– заметил Арцт, обходя самолет и пробуя ладонью толстый слой ржавчины,– прошло как минимум пять лет.
      – Держись!– он вновь взялся за грани пирамидки в центре черного квадрата. Вспышка. Сфера отрывает их от земли. Проходит несколько неприятных минут, пока тела перестает бросать из стороны в сторону.
      Самолет – в серии стробоскопических вспышек – молодеет на глазах. Его окружают тени людей. Кольцо пепла одевается пламенем. Крылья обвиваются гирляндой цветов. На шасси льется жертвенная кровь. Но вот самолет скрывается от глаз в серебристом коконе. Батон смотрит на знакомое стальное веретено, по поверхности которого пробегают и гаснут радужные переливы.
      – Вот, полюбуйся на пасхальное яичко,– сказал Арцт,– это их работа. Их.
      – Стража?
      – Да. Они подобрали Мари. Я так ее и предупреждал. Танцуй, она жива. Обошлось без жаркого.
      – Заткнись.
      Стробоскопические вспышки измучили глаза, но вот кокон рассеялся – на песке стоял новенький, с иголочки, алый спортивный самолет, к нему еще шла от воды цепочка узких следов. Пять минут назад Мария вышла из волн, на край крыла было брошено влажное полотенце. Следы растаяли, в набегавшей волне мелькнула ее голая рука. «Летим назад!» Батона резко качнуло, он влетел лицом в сферическую изнанку. Оболочка облепила лицо студенистой пленкой, выдавилась из мыльного пузыря человеческой маской. Когда он отодрал губы, лоб, нос от пленки, вокруг шумел 1999 год, Арцт устало сидел в мягком космическом кресле, а Роман стоял у иллюминатора межпланетного челнока. Корабль как раз приближался к причальной мачте Луны. В дверь постучали – это стюард нес поднос с завтраком. «Войдите!» – Арцт нашарил в пепельнице непогасшую сигарету и основательней, чем секунду назад, утопил огонек в пепле. Вошел чопорный стюард с подносом: «Ваш завтрак».
      – Мне иногда снятся странные сны,– сказал Арцт,– мне двенадцать лет или чуть меньше, я крепко держусь за руку отца, и мы стоим на смотровой площадке исполинской железной башни в центре удивительного города. Прямо под башней квадратный пруд с живыми лебедями. С высоты хорошо видны кварталы, сады, аллеи, дворцы, фонтаны, мосты, лавины машин. Я спрашиваю отца: что это? Париж, отвечает он.
      По лицу Арцта бегут полосатые тени, они мягко скользят в капсуле по пневмотоннелю от причальной иглы космического лифта к лунной колонии Селенир, первому городу на Луне.
      – Париж? Но ты же сам его уничтожил, Умник,– заметил Батон. По лицу Арцта продолжают бежать цветные тени.
      – Да… кажется, я и впрямь приложил к этому руку… но скажи, как может сниться то, что никогда не существовало? Откуда, например, взялась та книжечка с фотографиями Монмартра, Лувра, Нотр-Дама? Может, ты ее подкинул? Как могло быть то, что исчезло раньше, чем стало? А если его не было, то как его можно уничтожить?.. В парадоксах времени сам черт ногу сломит.
      Роман молчал, он думал о том, где Мария и кто он здесь, на Луне,– гость или пленник?
      – А иногда снится нечто совершенно невообразимое. Я по-прежнему подросток, и мы снова с отцом. Теснимся на каком-то паршивом балкончике у стены, а в воздухе над нами плывет исполинская рыбина. С плавниками вроде лап. И я взлетаю к ней, плыву рядышком, мне нисколько не страшно, я хватаю ее за плавники, они теплые, как руки. Рыбина поворачивает ко мне добродушную морду: мол, садись на спину; и я, смеясь, сажусь на хребет, бью ногами по чешуе, как заправского конька. Рыба весело кувыркается в небе. Отец, смеясь, что-то кричит с балкончика… странно, я люблю его только во сне, а в жизни ненавижу.
      – Почему?
      – Он бросил нас с матерью, когда я только начал учиться. Мне пришлось оставить аристократический колледж и начать жить, как тысячи других, в заботах о хлебе насущном. Правда, через пару лет мне крупно повезло – я попал в Пятерку Великих Мальчишек… приехали.
      Капсула утонула в приемном пенале, щелкнула откидная стенка, и они вошли в жилой отсек – роскошное лунное жилище из анфилады комнат, с оранжереями и бассейном.
      Над искусственным прозрачным куполом Селенира стояла Земля.
      – Зачем ты привез меня? – спросил Роман.
      – Ты свободен. Я захватил тебя по пути. Можешь вернуться хоть сейчас.
      – А твой вызов?
      – Беру назад. Мое самолюбие удовлетворено – я дважды вытаскивал тебя из могилы. Хватит.
      – Неужели ты думаешь, что я прощу тебе гибель Саймона и твои фокусы с Даром?
      – Саймона я не убивал. Мы вместе тогда влепились. Я остался жив чудом… впрочем, мне, наверное, помогли. Я был нужен им. Только вот зачем? Словом, я не собираюсь оправдываться. И разве об этом надо говорить? Нас накрыли, Батон. Мы все под колпаком и ходим на коротком поводке. Неужели тебе не тошно от одной этой мысли? Ты ведь слышал об Опеке?
      – Да, но что это?
      – Что-то вроде воспитательного дома для цивилизаций, чтобы мы, не дай бог, не оступились… Земля закатилась в детскую кроватку…– В душе Арцта как будто боролись противоречивые чувства.– И в то же время, Батон, может быть, так и надо? За ручку из класса в класс бытия? И мир уцелеет от ядерной зимы, и реки на шарике останутся чистыми. Подумаешь, свобода! Какой от нее толк в руках детей с атомными мечами? Они поубивают друг друга в кроватке! Согласись, идея мастера и учеников благородна.
      – Но ведь нас засадили за парту навечно,– перебил Роман,– вот в чем штука! Нас никто не спросил, все сделано тишком. Ненавижу посвященных, деление на недорослей и опекунов.
      – Но мы бессильны. Бессильны перед такой мощью. Они покорили пространство и время. Мы – трава, тля, песок. Мы дальше Луны носа не высунули, на паршивый Марс еще собираемся. Мы подыхаем в 70 лет, а они бессмертны. Даже если мы очень постараемся и взорвем шарик, они соберут его по крупинкам и заставят нас жить сначала. Сатана стал богом.
      Он налил полный бокал вина и лихорадочно выпил, по лицу разом пошли розовые пятна, глаза заблестели, кончик носа покрылся испариной. Он был похож на злого зверька.
      – Если б ничего не знать…
      Умник налил еще, затем плюхнулся в надувное кресло, брякнул ноги на журнальный столик:
      – А может быть, наплевать, Батон? Доживать свое. Свернуться калачиком в доброй ладошке. Пакостить им иногда. Только им или нам? Вот вопрос! – Он вскочил.– И ждать, ждать, ждать, когда откроется дверь, тебя отшлепают и поставят в угол. А игрушку отнимут. А чтоб не пищал, вышибут из головы мозги вместе с памятью: живи спокойно, без угрызений. Да пусть подавятся, вот, вот!
      Арцт стал сдирать с руки магический браслет, намереваясь швырнуть его на пол, но… но вдруг передумал. Ироническая усмешка искривила его губы:
      – Нет, я так просто не дамся. Я еще навтыкаю палок в колеса. Я, я…
      – Глупец,– сказал Роман,– ты калечишь наше настоящее, а не их. Ты сделал из прошлого забаву, идиот. Зачем ты помогал Кортесу?
      – Какая ерунда! Я тоже хотел помочь ацтекам, но ничего не вышло, даже с твоей помощью. И о какой истории ты говоришь? – расхохотался Арцт.– У нас нет больше истории, нашей истории. Это их, их история. Это их Кортес громит их ацтеков. Что «за», что «против» – все равно.
      Батон пошел к выходу: ему надоела болтовня.
      – Стой. Что ты решил?
      – Покончить с молчанием, Умник. Вывести комитет на чистую воду – раз. Сообщить мировой общественности о существовании Опеки – два. Начать мировую кампанию по отказу от Даров – три.
      – Поздравляю, ты стал «антиданайцем». Псих, истина слишком страшна, чтобы о ней знали миллиарды. Тебя шлепнут на первом углу. Ты не понял разве? Забейся в щель! Отпусти бороду, чтоб в тебя не тыкали пальцем. Я с этой игрушкой неуязвим. И жди.
      – Чего ждать?
      – Не знаю. Смерти.
      – Нет, я не рыболов.– Батон пошел к двери.– Прощай.
      – Значит, мы не заодно?
      – Нет. Ты слишком любишь себя.
      – Погоди. (Арцт снял браслет с руки.) Возьми.
      – Поза?
      – Пусть. Но тебе это нужней.
      – Хорошо.– Браслет легко защелкнулся вокруг запястья; холодноватая змейка обтянула запястье.– Я верну ее, после… потом.
      – Ты никогда мне ее не вернешь, никогда! – крикнул Умник, истерично озираясь.
      Стена комнаты колыхалась, словно полиэтиленовая пленка на ветру, слева, справа и в центре проступили очертания шагнувших фигур. Батон все понял и сорвал машину с руки, но было уже поздно – Дар сменил владельца,– вокруг Умника мерцал ледянистый ромб, зловеще поворачиваясь по оси. Очертания его фигуры стали расплываться. Лицо перекосилось, Арцт что-то беззвучно кричал, а из указательных пальцев пришельцев – стража! – тянулись к вершине ромба три белоснежных морозных луча, заполняя ромб с вписанным Арцтом белесым туманом. Их было трое. Все трое – типичные молодые земляне, почти юноши, на улицах Лунария их можно было легко принять за аборигенов Луны: лица покрывал своеобразный лунный загар; один рыжий детина в спортивной куртке, второй в джинсах и в мешковатом перкалевом пиджаке, третий в черном свитере.
      Ромб заполнился снежным дымом и погас. Арцт утонул в белой тьме. Последнее – алая расплющенная детская ладошка, прижатая изнутри к ромбовидной поверхности. Вместе с ромбом погасли двое пришельцев.
      Тот, что был в черном свитере, повернулся к Батону. Это был он, тот самый, который уже дважды вставал на его пути – человек из стены, он же спаситель на макушке зиккурата – посланец Архонтесса с узкой ленточкой посреди лба.
      – Внимание Архонтесса! – сказал он, поднимая руку в торжественном жесте. Стены на миг исчезли, и Батону померещился бесконечный амфитеатр, полный глазастых призраков.– Контакт возобновляется. Умник не умер,– добавил страж после паузы,– временная консервация до прекращения хроноволчка. Предлагаю вам вернуть машину.
      – Н-нет,– мотнул головой Батон,– отнимайте.
      – Мы – гуманоиды, человек. Сами мы ничего не отнимаем. Ты владелец преступного Дара. Я должен убедить тебя отказаться от знания и силы во имя твоего же блага. Отдай сам, или мы никогда не отнимем.
      – Странная угроза.
      – Зачем так. Имей в виду, что любое вмешательство в прошлое мы контролируем.
      – Где Мария?!
      – Странный вопрос,– удивился страж,– на Земле. В твоем времени. Я простился с ней у твоего дома в Крыму.
      Роман смотрел не отрываясь. За этим обличьем спортивного юноши с романтическими глазами, за тонкой шеей на скулах ему чудилась вся тьма космоса. Это не человек. С ним говорила сама звездная бездна. Эта внешность – острие страшного луча вселенной, и ее мишень – живой человек. Роман понял, какое благо смертность бренного, какой ужас – бессмертие.
      – Разве вы не вместе? – спросил страж.
      – Брось, парень. Ты все знаешь сам. Я живу у вас в ухе и в глазу.
      – Ошибка. Мы ничего не знаем о тебе изнутри. Для меня новость, что ты здесь, в Селенире. Мы следим только за хроноклоссом. Поверь, для нас полная неожиданность решение Арцта отдать машину. Мы опекаем время и человечество. Человек слишком маленькая мишень, и зря ты думаешь, что ты – мишень луча тьмы.
      – Шпионаж, Опека, Архонтесс, Зло – все это для меня одно и то же: слежка, насилие, насилие и слежка.
      – Мы не слежка. Стоит только снять машину с руки, и мы видим колебание хроноклосса. Наш священный долг следить за колебаниями и вернуть планету из хроноволчка в опекаемое время. Ни ты, ни Мария, ни Умник здесь ни при чем.
      – А что значит «контакт возобновляется»? И что такое «Архонтесс»?
      – Это очень просто, Роман. «Контакт возобновляется» – значит, тебе с разрешения Архонтесса снова оставляется память о том, что случилось, и, следовательно, знание о нас; Архонтесс – это нечто вроде вашего правительства мира, но правительства без власти.
      – Как это без власти?
      – Я не могу объяснить проще. В вашем языке нет моих понятий. Если объяснить приблизительно, то архонты – это гении игры.
      – Ничего не понимаю.
      – И не поймешь. В твоей памяти нет таких слов, чтобы я смог озвучить свой ответ. Вы же объясняете дикарю, что атомная бомба – молния из камня.
      – Ясно.
      – Все ответы на твои большие вопросы я не смогу озвучить. Мы давно не мыслим на говорящем языке, на говорящем мы только говорим.
      – Все изреченное – есть ложь?
      – Вот именно. Мы не думаем буквами, сочетаниями звуков, а думаем сразу символами, формулами… но стоп! Архонтесс возражает. Мои объяснения могут изуродовать твою психику. До свидания.
      – Но они не могут приказывать, если у них нет власти.
      – Они не приказывают, они играют. Приказывают правила игры.
      – Эти чудики здесь?
      – Нет. Это мы там.
      – А если я верну тебе машину? Мне – кранты?
      – Да. Мы ромбируем тебя до прекращения хроноволчка. Ты все забудешь.
      – Фиг.
      – Увы, это неизбежно для твоего же блага.
      – Я не хочу быть конфетной коробкой для твоих благ, парень! Но за что мне оставлена память сейчас?! Говори! – заорал Батон.
      – Закон Канопы: в опекаемом мире только один партнер по игре.
      … Мерцанье на краю зрачка… И он остался наедине с жутким молчаньем гостиной… Вещи Арцта, раскиданные вокруг, своим видом холодили душу.
      Батон поспешно направился к выходу, вылетел на перронную площадку пневмотоннеля, зашел в бесшумную капсулу и набрал на панели код отеля «Селена».
      Через несколько часов взбаламученные чувства улеглись. Перестав шагать из угла в угол, Батон с размаху сел в надувное кресло – обшивка жалобно застонала – и постарался собрать мысли в одну точку.
      Итак, Мария на Земле и молчит. Сразу, как только добрался до телефона, он набрал код домашнего компьютера и дал команду переводить все звонки сюда, прослушал запись последних дней. Никто не звонил, кроме матери.
      Итак, Мария молчит – это первое. Второе – Арцт изъят из времени жизни. Третье, что третье? Ах, да! Судя по лунному загару на лицах всей троицы стражи, они обитают где-то здесь, на Луне, в Селенире. Тут их база. Здесь мерещился кончик бесконечного клубка. Четвертое… что в четвертом? Мысль долго буксовала, пока вдруг душа не озарилась: вернуться на 20 лет, туда, на теннисный корт, и все отменить! Ничего не брать из рук проклятого данайца!
      Здесь ожил внутренний телефон.
      – Алло.
      – Привет, Батон,– сказало голосом Арцта в трубке.
      – Ты?
      – Да, я. Но моя речь смоделирована компьютером. Я оставил тебе запись.
      – Ты знал, что с тобой произойдет?
      – Я не знаю, что со мной произошло, Батон. Просто подстраховался на всякий случай. Как только мои ручные часы перестанут посылать сигнал на мой компьютер, запись сразу сработает. Так что считай – я звоню с того света.
      – Но полное ощущение того, что ты меня слышишь!
      – Пустое, Батон. Это дело техники. Я не слышу тебя… дружище. Голос на диске дрогнул: – Впрочем, ближе к сути. Так вот, если ты решишься все разом кончить, то знай, ничего не выйдет.
      – Ты о чем?
      – Не перебивай. 12 августа 79-го года окружено непроницаемой сферой, наподобие тех, что ты уже видел. Попасть в точку встречи невозможно. Дары невозвратимы… прощай!
      – Стой. Как ты меня нашел?
      – Я записался на твой компьютер, пока ты делал пи-пи в моем комфортабельном клозете. Я знал, что ты подключишь телефон отеля к своему дому.
      Все очень просто.
      – Ты и на том свете остался трюкачом.
      – Трю-ка-чом? – спросил голос.– В каком смысле употребляется слово? В прямом или переносном?
      Только тут программа выдала сбой, и Батон швырнул трубку.
      «Дары невозвратимы… невозвратимы».
      Закрыв глаза и расслабившись, Роман минут десять отдыхал в кресле, а затем тщательно прочесал весь Селенир сверху донизу; с помощью машины, перемещаясь взад и вперед от начала к концу минуты, он проникал сквозь стены, оставаясь невидимым духом: что он искал? В первую очередь Марию (почему здесь? в Селенире? он и сам не мог ответить), во-вторых, все, что могло иметь отношение к Опеке.
      Опека.
      Страж.
      Архонтесс.
      Арцт.
      Игра.
      Всемогущий.
      Эти слова металлическими шариками перекатывались в памяти.
      Полет сквозь стены Селенира был поразительным по остроте ощущений, исключительным по сердцебиению, по чувству риска и восторга зрелищем. Подобно волшебнику-звездочету арабских сказок или английскому привидению, он бесшумной бестелесной тенью летел сквозь отсеки, квартиры, конференц-залы, лаборатории, подземные переходы, пневмотоннели, салоны магазинов; скользил сквозь тела, камни, машины, попадая в бассейны, в чащи искусственных цветов, в зеленые оранжереи, в бронированные подземелья, сейфы с золотом, в толщи свинца и клубы атомного пара над ядерным пламенем; пронзая навылет всю многоэтажную надземно-подземную структуру лунной колонии; пролетая магической иглой сквозь стальной кишечник трубопроводов, сквозь паутину коммуникаций, подземные залы атомных станций, секторы кухни, электронные пульты; захваченный исключительным по интенсивности чувством всемогущества, по сравнению с которым меркли абсолютно все пережитые земные чувства, даже страсть к Марии. Он был повелителем мира: ядерный огонь не обжигал, вода бассейнов катилась по рукам ртутными венами, стены расступались, тайны выступали из полумрака, иногда из-за пазухи вечности выкатывалось космически голубое обкусанное яблоко – ночная Земля,– и он снова нырял в глубь многодышащей толщи Селенира, слыша обрывки сотен разговоров и реплик, мельком выхватывая из пульсирующей багрово-черно-фиолетово-бело-зеленой неоновой мерцающей толщи белоснежные лица, ржавые брови, чужие глаза, затылки, жесты, касания рук, поцелуи, объятья; проникая пустоты, заполненные сотнями бегущих фигур, квадраты, залитые кварцевым солнцем, блеском, плеском и зеленью и не находя ничего странного, искомого в этом ритмичном кипении жизни, тысячеголовом шуме человеческой работы, в приливах любви, в прибое теней, в перезвоне телефонов, в мерцании цифр на дисплеях, в переливах земных цветов от печально светло-фиолетового цвета лесных фиалок до изысканного дьявольского оттенка ржавчины на шелке с черными разводами. «Господи,– он чуть ли не молился чуду собственной силы,– зачем мне чаша сия? Пронеси!» И снова окунался с головой в зияния черноты и овалы света, когда вылетал из селенирского чрева в космический голод и зависал над селенирским куполом, который хрустальной лупой сверкал среди каменных гребней моря Бурь, но… но вот в мелькающем веере видов, разрезов, сечений его внимание привлекла багрово-атласная полоса, в центре которой сверкнул в глаза стеклянистый загадочный квадратик. Кроме того, это был фрагмент тишины, которая сразу настораживала, первая тишина среди гула, шума, чавканья, хрипов и вздохов электронных кишок Селенира. Роман вернулся назад к алому мельку и выключил машину…
      Он стоял посредине пустой багровой комнаты в абсолютной тишине безмолвия, в комнате без дверей и окон. Прямо перед ним на стене сверкало нечто, похожее – как ему показалось сначала – на стенку аквариума, набитого маленькими цветными рыбками. Роман сделал шаг и чертыхнулся – это была все та же проклятая картина Брейгеля! все та же средневековая чехарда детских игр, ристалище чепухи!
      Сердце стукнуло: он был у цели – Брейгель – вечная тень стражи. Подняв руку, он (вспомнив манипуляции стража) осторожно поднес ее к застекленной репродукции, оправленной в тускло-золоченую рамочку. Протянул и отпрянул: поверхность картины дрогнула, как вода, в которую упал камешек. По фигуркам побежали радужные круги, средневековая площадь вздулась водяным пузырем, вспухла хрустальной полусферой, из картины выплыл медленный мыльно-стеклянный шар, который являл собой странную шарообразную копию картины с гротескными искажениями пропорций, застекленную круглоту с зеркальными боками. Роман опустил ладонь. Шар, постояв долю секунды в воздухе, беззвучно втек назад в полотно. Ясно было, что к картине как таковой это булькающее нечто не имеет никакого отношения. Впрочем, это было ясно и раньше.
      Внимательно осмотрев стены багровой комнаты, Роман не обнаружил ни единого шва, ни единого намека на дверь ли, окно. Включил снова машину и, только поворачивая пирамидку, вращая грани в секундном диапазоне, понял, что наглухо задраенные комнаты этого помещения открыты только для времяхождения. Итак, он действительно попал в дом стражи на Селенире! В соседних комнатах-отсеках стала появляться редкая роскошная мебель – почему-то в древнеегипетском стиле-желтые диваны вроде саркофагов, трельяжи из медных зеркал, маска из гальванической позолоченной меди, зеркальное растение с треугольными листьями (казалось, оно мертвое, но на ощупь зеркала были мягкие и в то же время не дробили отражения)… каково же было его удивление, когда он внезапно попал в собственный крымский дом! Точнее, в идеальную копию комнаты-оранжереи на втором этаже. Вот его любимое кресло-качалка, еще дедова, старая качалка из палисандрового дерева, вот белый клавесин, на котором так любила наигрывать Мария, вот ее шарф из зеленого кашемира, брошенный на спинку соломенного кресла, вот ее любимая зажигалка – чертик с бочонком на спине, вот на журнальном столике под комнатной пальмой ее любимая пепельница в виде фаянсовой туфельки с пряжкой, и вид из окон на его сад, на гористую цепочку крымской яйлы. Только вглядевшись, Роман понял, что перед ним искусная имитация окна. Что за чертовщина! Тут щелкнул замок (в земном доме не было замков), скрипнула дверь, и в комнату вошла Мария.
      В этой комнате оказалась настоящая дверь.
      – Как вы сюда попали? – испуганно спросила она.
      – Мария,– дохнуло словом из груди Романа.
      Она была в серебряном комбинезоне с молнией от горла до живота.
      – Кто вы?– спросила она, переводя дыхание, оставляя открытую дверь в прихожую. Там горел свет.
      Она не узнавала его.
      – Мария, Мария, Мария,– говорил он хрипло,– ты не узнаешь меня?
      – … Нет. Вам плохо? – наконец окончательно осмелела она и налила в бокал оранжевый тоник.
      Роман машинально стал пить.
      – Откуда все это? – спросил он.
      – Что?
      – Вот эта качалка, а там,– кивок на низкую тумбочку,– большой плюшевый заяц. Самодельный. В вязаных варежках, с глазами из рубиновых пуговиц с маминого пальто.
      – Да,– изумилась она,– он там.
      На лоб набежала морщинка, и вдруг она рассмеялась: обманщик, вы заглянули туда.
      – Но откуда мне знать про «мамины пуговицы»? На них ничего не написано.
      – В самом деле… И все же в чем дело? Кто вы?
      – Я – Роман, а ты – Мария.
      – Я – Мария, да. Ну и что? Я не хочу больше шутить.
      – Я тоже.– Он подошел вплотную.– Что с тобой? Почему ты все забыла, зверек?
      Это тайное ночное имя заставило ее вздрогнуть, лицо напряглось, глаза остановились на одной точке.
      – Странно, но я действительно вроде бы где-то видела вас… Вы учились в…
      – Что ты делаешь здесь? – перебил Роман.– Почему не позвонила?
      – Я… Я,– растерялась она,– я здесь живу.
      – Давно?
      – Давно… не помню.– Она вдруг резко вцепилась пятерней в собственное лицо, мучительно прорываясь пальцами в память.
      – А кто живет там? – он показал на стену, из которой только что вышел.
      – Где?.. где? О чем вы?
      – За стеной.
      – Откуда я знаю?
      – Там анфилада пустых комнат с египетской мебелью. С твоим любимым Брейгелем на стене. «Детские игры». Помнишь?
      – Бр-рей-гель? – прошептала она, бледнея.– Кто это?
      – Мария! – заорал он, схватив за плечи любимую женщину.– Что с нами?! Что они сделали с тобой?!
      От ее знакомого цветочного запаха он сходил с ума.
      – Отпусти… те, мне больно.– Она в изнеможении опустилась в летнее дачное кресло.
      – Сейчас, сейчас,– торопился Батон, поднимая ее на руки и с треском вращая зубами пирамидку на черном диске: зеленый луч пятился на роковой полдень 12 августа. Вспышка. Шорох песка. Тьма пересыпается сквозь стеклянную талию песочных часов в свет.
      К полудню в небе над побережьем стала скапливаться мглистая гора. Словно к незримому магниту, устремились в точку зенита тучи, втягиваясь в медленный кипящий водоворот.
      Здесь все тот же предгрозовой полдень 12 августа 1999 года. С самого утра над Приморьем стояла белоснежная жара, из которой – в конце концов – вылупился зловещий птенец с косматыми крыльями, он уже пробовал силу клюва, и над горизонтом, под фиолетовым брюхом грозы, в платиновом просвете уже чиркали первые легкие молнии. Бесконечный день продолжался. Роман осторожно поднес Марию к спортивной автомашине с открытой дверцей, которую он впопыхах забыл захлопнуть вечность назад, и опустил женщину на заднее сиденье. Мария была без чувств. Мотор еще работал. Батон сел за руль и мягко тронул машину с места. Мария застонала, а когда он внес ее в дом, очнулась, и, открыв глаза, тут же зажмурилась от солнца сквозь стекла – там, на берегу безымянного океана, только что стоял теплый густо-фиолетовый вечер.
      – Ром, что со мной?
      – Все отлично,– сказал он, поднимаясь с ней на руках вверх по лестнице.
      – Почему ты несешь меня?
      – У тебя закружилась голова.– Он прислушался к тишине. Безмолвие дома казалось обманчивым.
      – Что с тобой? Ты плачешь? – она провела пальцем по щеке.
      – Нет, нет.
      – Не ври. Я что, заснула в самолете?
      – В каком самолете?
      – Ну, там, на берегу океана.
      – Ты все помнишь?!
      – А почему я должна забыть?
      – Значит, он не стер твою память…
      – Кто?
      – Погоди… ты должна отдохнуть.
      – Я совсем не устала. Отпусти.
      Через полчаса, когда Мария приняла душ (боже, смыть океанскую соль! какое чудо – вода), они уселись в гостиной за крепким кофе и подвели итог неудачной попытке. Роман узнал, что она ничего не помнит с того момента, как задремала в кабине самолета, под ровный шум прибоя, после того как он поговорил с ней по рации. Очнулась она уже на руках Батона в собственном доме.
      – А Селенир? А комната, точная копия нашей маленькой оранжереи?
      Она ничего не помнила, и все же ее лицо, руки и тело были покрыты лунным загаром, пусть еле заметным, легким, а в душе она не нашла на коже никаких следов океанской соли… Роман рассказал все, что было с ним.
      Мария задумалась:
      – Бедный Арцт… Роман, мне страшно.
      – Вспомни,– сказал он настойчиво,– анфилада комнат… диваны в египетском стиле, инкрустированные желтой костью, на низких красных крашеных ножках… маска с ручкой из позолоченной меди на низком лаковом столике…
      Она тревожно прижалась к нему:
      – Маска?
      – … зеркальное деревце с треугольными листьями, мягкими на ощупь… – Мягкие зеркальца… в них можно глядеть и мять в пальцах…
      – … багровая комната с проклятой картинкой на стене…
      – Брейгель? «Детские игры»?
      – Да. Точно такая же, в дешевой рамочке и под стеклом, какая была у нас в той комнате, которая будет детской… Будет ли?
      – Я боюсь, Роман.
      – Проклятье! – Батон саданул кулаком в бок кожаного кресла.– Эти мерзавцы рылись в твоей памяти, сделали все, чтобы тебя окружали твои любимые вещи, сляпали все эти подделки там, на Луне: плюшевого зайца, дедовскую качалку, даже запах нашего дома украли! И ты ничего, ничего не заметила… что с тобой было? Откуда ты пришла в эту проклятую квартиру? У тебя был ключ, ты открыла им дверь!
      – Не кипятись…
      – Самое жуткое,– Батон перешел на шепот,– что и эта случайность была подстроена. Мне б и в голову не пришло искать тебя в Селенире! Мы куклы в чьих-то руках. То достанут, то запихнут обратно в картонку… С этим театром надо кончать.
      – Ты знаешь, Ром, я действительно что-то смутно припоминаю… золотая маска с ручкой на черном зеркальном столике, ее отражение двоится так, что больно смотреть… фрагмент стены, на которой сверкает картина, только она больше размерами и освещена мощным лучом света… Ты говоришь, и я, слушая, словно ныряю на дно бассейна в тягучую, плотную воду и вижу все, что ты описываешь. Только все оно маленькое, игрушечное: вот слева желтый диванчик, круглый стол, в центре – зеркальная елка, тут маска… так дети, играя в дом, обставляют комнатку кукол… и все эти странные вещицы стоят на дне бассейна, под водой, прямо на клетчатом кафельном полу в черно-белую шашечку. Я ныряю, пытаюсь достать себе эти игрушки, но…
      Она задумалась. Легкий ветер все сильней треплет шторы на приоткрытом окне. Гора грозовой мглы приближается неотвратимо.
      – Но сил нет, у меня такие маленькие ручки, словно бы я ребенок, девочка лет семи… странно.
      Зловещая поступь грозы все слышней. Раз, второй прокатывается в небесах сухой трескучий гром. Сад за окнами все сильнее сочит душные клейкие запахи. В их наплыве – тревога. Беспокойная бабочка, влетев в окно, бьется о потолок, стучит черно-красными лепестками. В ее вязком порханье – тоже тревога. Капли на лбу Батона сверкают так явственно, словно его уже задел заоблачный дождь.
      – Но почему ты говоришь о репродукции в прошедшем времени? Почему была? Она по-прежнему висит в детской.
      – Как? Там же была натуральная дырища метрового диаметра.
      – Посмотри сам. Я брала из шкафа рубашку. Она там, на месте.
      Батон спустился на негнущихся ногах вниз. Его вдруг охватил панический страх. Почему? Потому что собственная жизнь снова ему не принадлежала?
      Но разве он не успел привыкнуть к этому? Он даже задержал дыхание прежде чем войти в дьявольскую комнату, затем быстро взялся за ручку и опустил вниз: картинка висела на месте!
      – Ром,– спешила к нему по коридору жена,– погоди, я боюсь оставаться одна.
      Они вместе вошли в пустую детскую; репродукция проклятой картины в Дешевой пластмассовой рамочке под тонким стеклом висела на том же гвоздике. Она, как и прежде, была размером с детскую книжку. Роман подошел ближе – Мария с волнением и страхом следила за его напряженным до предела лицом,– поднял руку, вооруженную машиной, и «картина» разом ожила, по ней побежали круги, как по воде от брошенного камня, рисованные фигурки закачались, поверхность прогнулась и с легким шипеньем выпустила серию разноцветных зеркальных пузырьков, которые стали плавно кружить вокруг руки хороводом елочных игрушек с елки Сатаны. От забавной чехарды сверкающих шариков волосы шевелились на голове.
      И тут случилось непоправимое:– из картины с жутким чавканьем вылетела мягкая разноцветная волна, окатила миллиардами бисерных шариков, смяла, как намокшую промокашку, и с космическим свистом увлекла за собой. Мария вскрикнула и потеряла сознание: что-то тугое обтекает ее со всех сторон, как во сне она плывет над шахматным дном необъятного бассейна, качаются, словно водоросли, собственные руки перед лицом, она видит их колыхание, хотя глаза закрыты, ветер – откуда ветер под водой? – несет по черно-белым шахматным клеткам золотую маску… Она очнулась от звона разбитого стекла. Гроза налетела на сад. Полыхнуло из поднебесных кресал молниеносное пламя. Закружились в высохшем воздухе хороводы содранной зелени. Столбы молний подперли низкое небо. Несколько минут в саду были только вихрь, пыль, полированный блеск крон и электричество. Детская была залита сухой водой грозовых вспышек. Шатаясь, Мария встала и оперлась рукой на стену. Тут лопнули небесные хляби, и за окном хлынул ошеломляющий ливень. Вода и тьма одновременно хлынули на землю, сливаясь в один мутный поток. Водопады широкими шоссе пролегли между землей и небом. Молнии вставали из волн мирового потопа обломками золотых колонн.
      Сорвав с гвоздя рамку, Мария бессмысленно вертела репродукцию в руках, пытаясь понять, как эта твердая холодная глупая пластинка стекла и цветной бумаги могла пять минут назад проглотить человека?! Ее пальцы бежали по детским фигуркам, пробовали на прочность пластмассовую рамку, бессмысленно дергали веревочку, на которой болталось это хрупкое сооружение.
      – Мария! – сказал голос.
      Она выронила рамку из рук, и стекло разбилось о пол. С ней говорил он. Она сразу вспомнила этот голос. Звук шел с неба. Гроза окаменела. Ни один звук больше не проникал в комнату. Пучины замерли в абсолютной неподвижности. Время остановилось. Так было всегда.
      «Ты все же решилась?»
      «Да,– молча ответила она,– я хочу его спасти».
      «Что ж, прощай!»
      «Опять навсегда?»
      «Да, теперь навсегда».
      Комната вокруг Марии стала поворачиваться, пол приблизился к лицу, средневековая площадь раздалась вширь, в высоту, донеслись голоса играющих детей, и она вновь ступила босой ногой на деревянный карниз и сделала шаг по косой крыше, глядя на окно в красно-кирпичной стене, на его печальные глаза в прорези золотой маски. Это было последнее, что она чувствовала и понимала перед тем, как ее поглотила вечность.
      Гроза между тем явно потеряла силу, так много ярости было вложено в первые удары. Тьма стала разрываться на клочья, открывая пространство летнего голубого неба. Напор струй заметно ослабел. Воздушная гора понеслась дальше. Сквозь разбитое стекло в комнату лилась дождевая вода, струи бежали по паркету, цветная бумажка (П. Брейгель. «Детские игры», 1560) намокла, вздулась пузырем и тихо поплыла над осколками стекла в открытой двери, а оттуда в коридор.
      Роман летел в иллюзиативном тоннеле, он уже не был человеком, а был мыслящим, летящим сфероидным телом, напрочь лишенным каких-либо человеческих очертаний. Он забыл о Земле, о том, кто он и как его зовут, он словно умер и мчался сейчас в спиралях времени с единственной мыслью, что «мысль не умирает», и у этой абстрактной всеобъемлющей мысли не было никаких теней в виде чувств. Глазами стала вся сферическая поверхность, уши оглохли, сердце и кровь вымерзли до снежного инея, до алюминиевого блеска. Сфероид ничему не удивлялся. Виток, еще один виток… вокруг чего, было неважно… он пролетал какие-то удивительные пространства, полные дружного движения тысяч сложнейших фигур, но ни движение, ни число, ни слаженность его не поражали; он пронизывал некие сферы, полные сокровенного смысла, суть которых не интересовала; иногда он мог бы легко оглянуться, чтобы разом понять все устройство Вселенной и свое место в нем, но для того, чтобы оглянуться, у сфероида не было ни чувств, ни желаний. «Мысль бесконечна»,– думало летящее тело, наблюдая, как то беззвучно, то с космическим свистом перед ним разворачивается многомерный тоннель времени, где все, что оно видело, не имело ни аналогов, ни названий, ни человеческого смысла. Сфероид летел по касательной к исполинской кривизне, и летящее тело знало, что этот полет бесконечен. Постепенно сфероид уловил повторяемость некоторых структур, и мысль поняла, что летит по грандиозному замкнутому кругу. Тоска покатилась металлической дрожью от альфы до омеги, и нечеловек тут же поплатился за столь человеческую реакцию: тоннель изменился и полет тела закончился тупиком, беззвучным финалом и полутьмой, где оно вошло еще одним сегментом в ромбовидную ячейку на миллионоячеистой поверхности. Это был конец. Прошла тысяча лет, и еще тысяча, и однажды сфероид внезапно очнулся, сначала ему привиделся сон, что он ромбовидным изваянием стоит среди тысяч точно таких же молчащих фигур на берегу бесконечного океана и видит – единственный из камней видит! – что по воде к нему устало бредет веретенообразная фигура… все ближе, ближе, и вот он уже различает на этом предмете очертания головы, рук, ног, колыхание одежды и волос. Камню кажется, что он узнает ее, мысль хочет вскрикнуть, но бессильна – у нее нет рта, чтобы звать, нет рук, чтобы ухватить край одежды. Ожившей на миг мысли кажется, что она не заметит ее думанье среди тысяч мертвых черных обломков на берегу времени. И тут она в ужасе просыпается… по сфероиду пробежала живительная судорога, металлическая поверхность стала сминаться, в ее бронированной толще сквозь камень проступило набухание лица, квадраты колен, иглы пальцев, острие носа. Так слезает хитиновый покров с мотылька, из кокона лезут на божий свет мокрые крылышки.
      Роман очнулся и открыл глаза; в камне прорезались мутные зрачки. Он лежал спиной на ледяной глади, а перед ним, над ним стояла Мария. Но что с ней?! Роман с трудом и нежеланием узнавал в этой странной металлизированной фигурке с измененными пропорциями рук и тела, с неестественно увеличенным баллонообразным лицом, на котором горели только глаза, а другие черты лица были неразличимы, ее – Марию. Кажется, глаза были печальны и проникали в окаменевшую душу с тоскливой силой. Сфероид не хотел оживать и быть человеком – Роман узнавал ее бесстрастно, и его холодная мысль описывала вокруг ее лица лучистый многоугольник. Мария наклонилась над могильной плитой и прошептала ему (молча) в самое сердце:
      «Ты хочешь жить, Роман?»
      «Не знаю».
      «Ты любишь меня?»
      «Не знаю».
      «Ты узнал меня?»
      «Да… но кто ты на самом деле?»
      «Я – Ариадна вечности. Я могу провести тебя через время».
      «Зачем?»
      «Спасти Землю от власти Опеки».
      «Земля? Что это?»
      Она раскрыла ладонь, из металлических пальцев-игл выкатился голубой шарик, окруженный атмосферой. Он увидел планету взглядом космонавта и сразу узнал очертания Африки, синюю щель Красного моря…
      «Да. Я все вспомнил».
      И камень попытался встать.
      «Не надо усилий, Роман. Только чувство. И ты встанешь».
      И сфероид встал.
      «Теперь летим».
      И две тени полетели над ледяным морем, под гранью исполинского икосаэдра.
      «Мы умерли, Мария?»«Почти».
      Они влетели в космический лаз между мирами.
      «Почему вечность так ужасна?»
      «Потому что человеку нельзя быть всемогущим. Это не для глаз».
      Они летели вдоль стены необъятного тоннеля, который то сужался, то расширялся.
      «А что будет потом?»
      «Если будет потом, то не будет нас с тобой».
      «Да. На Земле все начнется сначала, только без нас».
      «Да. Только без нас… Вот здесь».
      Она остановила полет над сферической воронкой, похожей на жерло потухшего вулкана.
      «Посмотри на время».
      Роман глянул на циферблат времямашины. Зеленый луч черного квадрата дрожал на двенадцатом августа тысяча девятьсот семьдесят девятого года.
      «Что здесь?»
      «Здесь вход в сферу Аш… Прощай».
      «Почему?»
      «Он ждет меня».
      Только теперь Роман заметил на дне идеального кратера что-то похожее на средневекового рыцаря в черных латах. «Кто это»? – «Кто? Не знаю, что видишь ты».– «Там человек в латах».– «Я вижу другое. Каждый видит свое. Твой глаз все очеловечивает, чтобы увидеть и понять». Рыцарь тоже заметил прилет и поднял вверх свое круглое безглазое лицо, отлитое из сверкающей массы, и помахал рукой, словно приветствуя. В его руке сверкало круглое зеркальце с дырочкой посередине, такие бывают на лбу у врачей уха, горла, носа. Мария ответила таким же приветствием. В ее металлических пальцах было зажато точно такое же круглое зеркальце. Сначала Роман принял это веселое помахиванье рук за какой-то ритуал, тем более что от двух зеркалец по склонам воронки плясали солнечные зайчики. Они дробились, множились, пуская ответные лучи, пока все пространство не стало радужным от обилия изломанных отражений, которые не гасли и висели в пространстве подобно лазерным пучкам. Но внезапно сражение кончилось. Зеркальца поймали друг друга – луч в луч,– последовала беззвучная вспышка, которая озарила просторы тоннеля световой пощечиной, затем – мертвый шип змеи, и Мария и «рыцарь» превратились в угли, в два ромбических нароста на стенках идеальной воронки. Сначала они были раскалены, как поток рубинового стекла, и, остывая, на глазах превращались в черные, отполированные до блеска кристаллы. Роман не успел пережить гибель Марии, какая-то сила несла его по спирали вниз, до него долетел – невероятный здесь, в адской бездне времени,– гудок машины. Гудок и слабый солнечный свет шли с самого дна воронки, где мерещилось дрожащее цветовое пятно. Внезапно он обрел вес и упал в свет, в шум, в зеленую свежесть утра. Он стоял на коленях на склоне холма и, потрясенный, смотрел на панораму Бялограда вдали, на лесистые склоны, на холмистую линию горизонта, на легкие перистые облака, на желтое восходящее солнце, на декоративные руины солеварного завода, на рыжие камни невдалеке, на космы кустов жимолости в двух шагах. Глаз пьянел от подробностей… боже мой, как, оказывается, он любил жизнь… по пустому шоссе катила голубая «альфа-ромео» 75-го года. Это ее гудок – вязкий, теплый на слух – долетел в бездну. Зеленый луч указывал, что сейчас раннее утро рокового дня. Вскочив с колен – как сладко они ныли от впившихся корешков и земли,– Роман жадно поискал глазами остроугольные макушки международного лагеря «Сирена». Вот они! Три алых треугольника за кирпичной стеной в глубине пенно-зеленой рощицы. Там была его юность, а все, что осталось в прошлом – или будущем,– даже Мария, показалось ему таким далеким, чужим. Воспоминания о тысячелетнем молчании камня, о полете через спирали Хроноса, даже Мария – все испарялось из памяти со скоростью забытого сна.
      Часы показывали 7 утра. До прилета Пришельца оставалось еще больше часа, времени предостаточно, ходу отсюда до теннисного корта – двадцать минут, и все же он припустил бегом вниз по травянистому склону. Голова кружилась от запахов земли, росистых кустов, звуки окатывали с ног до головы, прель оглушала. Чувства были обострены до предела, и не только возвращением, к ним примешивалась толика страха (умней было признаться себе в этом), ведь он был внутри сферы Аш, проклятое присутствие которой замечал только его уже натренированный глаз: небо отливало свинцом, металлические отсветы были заметны повсюду, стоило только всмотреться. Спустившись с холма, Роман миновал плешивое футбольное поле с единственными воротами без сетки, затем рысцой пробежал детскую площадку из конических пластмассовых горок. До сих пор навстречу не попалось ни одного человека: провинциальный городок еще спал. Когда он влетел в ореховую рощицу, до него донеслись из-за стены гортанные звуки побудки; от волнения Роман не смог бежать и перешел на шаг – там, во втором корпусе на третьем этаже, в четвертой палате, у окна, сейчас проснулся от звуков горна он сам, откинул одеяло, спустил ноги на пол (холодное прикосновение паркета), глянул в окно: сегодня чудесный денек, подскочил к вечному соне Мазиле и защемил толстый нос пальцами. Мазила захлопал глазами… Раздвоение было настолько явным, что Роман закрыл ладонью лицо, чтобы сдержать приступ тошноты и головокружение. Сознание раскачивалось между двумя телами, он мог сойти с ума. Страх потерять рассудок в двух шагах от цели заставил его идти вперед, идти мимо площадки для гольфа, мимо алебастровой раковины в стене, из которой струился веселый источник, ноги сами собой повернули за угол – тело искало лаз и нашло: Роман еле-еле протиснулся в дыру, прополз под каменной аркой и – уф – вышел на территорию лагеря, прямо к бассейну. Вдали краснели корпуса модернистского комплекса, оттуда доносился ребячий гомон, на плацу перед корпусами выстраивались первые цепочки на общую физзарядку.
      – Чак-ки! – сказал он, наклоняясь над голубой водой, и к нему устремилось бутылконосое серое тело – дельфин. Чакки вынырнул из воды и плюхнулся обратно, глаза его смотрели укоризненными линзами: где же, братец, угощение?
      Романа вновь закружило от перелива в детское сознание, он мчался через ступеньки лестницы на физзарядку в белой хлопчатобумажной майке «диско», в белоснежных шортах и адидасовских кроссовках (сразу после завтрака – дуэль на ракетках с Головастиком, задавакой Майклом), дельфин вновь тугой резинистой массой вылетел из воды и тихо ушел обратно в голубую толщу, как заправский прыгун с вышки, с минимумом брызг. Мария, где ты? Вчера на корте он ушиб колено, и оно здорово ныло сейчас, остановившись на лестнице, Батон разглядывал нежную клейкую коросту чуть ниже коленной чашечки, даже потрогал ее пальцем: больно.
      Вернуться домой теперь невозможно. Но он и не думал об этом, он бежал вдоль корпуса изолятора, ботинки бухали по гравийной дорожке, затем нырнул в кусты персидской сирени к металлической сетке, которая ограждала туркомплекс от бялоградских задворков, пролез через рваную дырищу в ажурной ограде – здесь начинался пустырь, шлак, груды ржавого железа. Он обогнул справа старую заброшенную водокачку и выбежал, нет, вышел к заброшенному теннисному корту, где можно было играть сколько душе угодно. Он старался идти как бы нечаянно, по своим делам, чтобы не спугнуть ребят. Какой-то зевака вдали фотографировал свою собаку на деревянном буме. Все четверо уже были на месте: Пузо, поставив ногу на ржавый радиатор, шнуровал кеды, Головастик стягивал через голову рубашку, а он… он обматывал ручку финской ракетки свежей лентой лейкопластыря… глаза их встретились: волосы готовы были встать дыбом, Роман видел себя со стороны, тринадцатилетнего долговязого мальчишку с непослушной челкой, с юношескими прыщами на щеках, мальчишка смотрел на него равнодушно, чуть исподлобья и облизывал языком потрескавшиеся губы – была у него такая дурная привычка. Мазила выяснял на ломаном английском отношения с чужаком, это был Умник, который заявился на корт раньше и сейчас ни за что не хотел уходить. Ему тоже пришлась по вкусу заброшенность и тайна, мусор вокруг и беспорядок, который так мил мальчишескому сердцу. И главное, здесь не было взрослых. Чудак с собакой и прохожий в джинсовой кепке были не в счет. «Вали давай отсюда»,– наступал Мазила, слегка толкая Умника в грудь. «Ты что толкаешься? – кипятился тот, зло поглядывая по сторонам в поисках помощи.– Я раньше пришел, раньше. Это мое место».-
      «А по ро не хо?» – давил на нерв Мазила. Из-за стычки с чужаком ребята не обратили особого внимания на взрослого человека, который зашел на корт. Зашел и вздрогнул: с противоположной стороны к металлической сетке подбегал страж. Батон легко узнал его издали, это был тот самый голубоглазый любитель виндсерфинга, спаситель на зиккурате, собеседник на Селенире, его вечный страж с зеркальцем на лбу. Скользнув сквозь ограду, словно ее и не было, он остановился на противоположной стороне корта. Оба напряженно смотрели друг на друга. По спине Романа пробежал холодок – он был абсолютно беззащитен, но страж медлил. Почему? Ребята насторожились.
      Призрачная вспышка озарила местность. В воздухе побежали от пылающей точки радужные концентрические волны, волны от огненного камня, брошенного в земное небо. Солнечная капля стекла по небосводу и зависла прямо над головами мальчишек – небольшая яйцеобразная ракета с острым носом, скорее похожая на космическое шапито, чем на ракету. Сходство с шапито дополнял странный балкончик, торчавший из обшивки на манер старинного райка. Ракета остановилась на расстоянии двух метров от земли. Из хвостовой части вытянулась тонкая стальная ножка и уперлась в асфальт. Полет закончился, но радужные райские кольца не погасли, мерно пробегая по земле, по пыльным кустам, по лицам цветными пористыми полосами.
      Мальчишки стояли, окаменев от изумления. Мазила – далее с открытым ртом. Только страж не обращал на ракету никакого внимания и продолжал сверлить глазами Батона, тяжело дыша и нервно дергая рукой цепочку на шее. «Оставь его!» – сказал невидимый голос. Или этот голос послышался?
      С каким-то домашним сказочным скрипом распахнулась дверца в обшивке, и на балкончик вышел он – Пришелец. «Привет, папашка!» – истерично выкрикнул Умник в мертвой тишине чуда. Ему никто не ответил. Пришелец шагнул к балконным перильцам. Но куда подевался его тогдашний мятый чаплиновский котелок, рыжий парик циркового буффона, целлулоидный нос на резиночке, смешной алый шарик?.. Ничего клоунского не было в этом торжественном облике мага, в ниспадающей до пят блескучей черноатласной хламиде, в сахарного цвета колпаке звездочета, лицо которого было скрыто за бесстрастной золотой маской с глубокими прорезями для глаз и надменно сжатым лепным ртом. (Выходит, я попал не совсем в то прошлое, подумал Батон.) Пришелец простер над землей руку в золотой перчатке и сказал патетическим глухим голосом:
      – Здравствуй, ученик, наконец-то ты здесь.
      Этот голос и повелительный жест были обращены к нему, к Роману Толстову по прозвищу Батон, ставшему взрослым. И с балкона прямо к ногам спустилась узкая эскалаторная лесенка. Не колеблясь, Роман сделал шаг на ступеньку, которая мягко понесла его вверх на балкон, где уже никого не было, в черный проем отверстой двери; он еще успел оглянуться и увидать, что страж сзади бредет среди окоченевших скульптурок: Пузо, Мазила, Головастик, Умник… Батон и делает что-то ужасное с их лицами, превращая удивленные детские рожицы в неподвижные личины. «Стирает увиденное,– подумал Роман,– значит, Великих Мальчишек не будет». Движущаяся лестница несла его сквозь черную трубу, длина и глубина которой никак не соответствовали внешнему виду такого небольшого яйцеобразного предмета с хилым балкончиком. Ах! Труба кончилась, и человек вылетел под своды колоссального крестообразного пространства, которое он принял сначала за циклопический готический храм и который – как он понял позднее – был грандиозной мыслекопией Земли, пластической квинтэссенцией ее духа, титаническим слепком и образом человеческой мысли. От размаха и масштабов полого креста захватывало дух. Вверх, и вниз – насколько хватало силы человеческого взора – уходили бесконечные стены, то отполированные до блеска, то вдруг взбухающие циклопической лепниной из миллиона единиц – другого слова не нашлось – земной красоты, и человек сейчас летел в невесомости над мраморным океаном волн, водоворотов, взлетающих гребней, в которых глаз внезапно различал безглазые лица, торсы, античные статуи, руки, головы коней, тритонов, складки алебастровых одежд, рыб, и душа вздрагивала. В центре этого нечеловеческого храма – на перекрестье креста – висел голубой шар Земли, и Роман не мог понять, что это – объемная модель или сама планета? космический шар, увиденный с лунной высоты?
      В свободном невесомом падении он медленно приближался к его поверхности, окутанной белым дымом облаков, сквозь которые просвечивали синие бока Колумбийского и Тихого океанов, полярные шапки, коричневатые глыбы Евразии, каменный порог Гималаев. Земля казалась пустой. Внезапно пространство перевернулось – Батон оказался на внутренней стенке креста, он шел по бесконечному шахматному полу, отражаясь дымной глубокой струей в полированной черноте; Земля находилась уже не внизу, а висела вдали голубым горбом над идеальной линией паркетного горизонта, клубилась там млечными боками, тихо вращаясь вокруг оси, похожая скорее на глобус исполинских размеров, подсвеченный изнутри солнцем, чем на реальную объемную планету. Космический холм впереди неярко озарял необъятное пространство внутри предмета – другого слова опять не пришло на ум – трепетным магическим светом. Его влекла неведомая сила, и у силы была цель. Шахматная плоскость перешла в скользкий мраморный матовый пол. Роман заметил впереди, в бесконечно-идеальной пустыне, неясно очерченную фигуру. Архонт Земли стоял к нему спиной, и, заслышав громкие шаги, полуобернулся и сделал предостерегающий знак рукой в золотой перчатке: тише. Бесстрастная маска по-прежнему скрывала его лицо, этот лик тьмы. Но жест его был таким живым, лишенным всякой механистичности, земным и человеческим. Архонт был выше Батона на две головы; они стояли перед закрытым деревянным алтарем как бы в некоем помещении, и алтарь висел как бы на некоей стене, очертания которой пусть слабо, но просматривались в полумгле. «Тсс,– молча «сказал» архонт,– это поморский музей в Гданьске… мой любимый алтарь Мемлинга».
      Батон смотрел в золотую препону между ним и этим устрашающим нечто, в тускло сверкающую личину чужого всемогущества и пытался хоть что-то разглядеть человеческое в маске, в неподвижных очертаниях червонных губ, заметить хоть какой-нибудь влажный отблеск в сухой безвоздушной тьме за прорезями для глаз. Напрасно! Единственным откликом было собственное туманное отражение на золоте – дымные пятна слегка увеличенных глаз, брови, видные до отдельного волоска.
      Тут до слуха долетели невероятные в таких исполинских декорациях звуки шажков, и в залу вошел маленький человечек в униформе музейного служки, шаркая мягкими шлепанцами. Покашливая и зевая, он подошел к зарешеченному окну и отдернул портьеру, на пол упали пятна раннего солнца.
      «Этот триптих Мемлинг писал три года,– думал «вслух» архонт,– для Анджело ди Якопо Тани, который был представителем дома Медичи в Брюгге. Банкир хотел передать его в дар одной из церквей во Флоренции».
      Служка тем временем распахнул створки и, воровато оглянувшись, встал на колени и принялся торопливо молиться. «Божественно!» – восхитился архонт, оборачиваясь к Роману золотым лицом в прорезях мрака… На центральной части триптиха был Страшный суд. В сияющих святостью латах, в развевающемся плаще, крылатый архангел Михаил взвешивал на огромных весах Справедливости души грешников, встающих из могил голым пугливым воинством. «Алтарь поплыл во Флоренцию на английском судне, но корабль с сукном, коврами и пряностями перехватили каперы из ганзейского Данцига! Не устаю удивляться кишению эмоций на Земле. Как из такого роя рождается красота?.. Это было 27 апреля 1473 года. Я был на корабле пиратов вместе с их капитаном Паулем Бененсом и спас шедевр». Роман продолжал бродить взглядом по створке, где черти с радужными крыльями экзотических тропических бабочек гнали толпы грешников в ад, гнали с сатанинским азартом, сталкивая в бездну водопад голых тел. А над апокалипсисом, на кроткой многоцветной арке, в нежном дыханье света восседал в звонком малиновом плаще сам господь… Донеслись голоса первых посетителей музея, служитель с трудом встал с колен. И алтарь тихо утонул в сумраке, как драгоценность в складках ювелирного бархата.
      – Я спас его для землян, у нас есть абсолютная копия вашего мира,– сказал архонт, у него был глухой вязкий голос, но опять живой, не машинный.– Раньше алтарь висел в капелле церкви святой Марии, сейчас там вместо оригинала – копия. Сам Мемлинг в музее.
      «Почему ты называешь меня учеником?» – спросил Батон.
      Они то ли летели, то ли стояли в воздухе, друг против друга, а вся эта колоссальная махина крестообразного простора с голубым шаром в центре перекрестий вращалась вокруг них непостижимым образом,
      «Прямо ответить нельзя, но я расскажу тебе все, и больше не останется никаких тайн». – Архонт поднял руку в клятвенном жесте, и золотая перчатка засверкала до рези в глазах.
      «А что будет с ними там? С Мазилой? С Пузо? Со всеми?»
      «Что будет с тобой? Я не знаю. Вы сыграете партию в теннис и вернетесь в пансионат. Это я знаю точно. Чуда не будет. Земля останется без Даров. Никто никогда не узнает ваших имен. Ты начнешь жить сначала там, с той самой миллисекунды, когда умрешь здесь. Да, еще ты продуешься в теннис, подведет разбитая нога».
      «Значит, Даров не будет?»
      Роман вновь силился разглядеть глаза в прорези маски. Бесполезно. С ним общался только голос – лицо было бесстрастным.
      «Значит, и твоя мать обречена. И все, у кого рак. И пустыни останутся пустынями».
      «Пока»,– вставил человек.
      «И Марии не будет,– жестко продолжил архонт,– а будет средняя школа, асфальтовый южный городок, жара, скука и судьба, которую ты должен будешь прожить до конца сам. Разве ты не этого хотел, ученик?»
      «Да. Этого! Пусть так. Пусть с самого начала. С нуля,– он невольно задрожал,– лишь бы без тебя, без вас».
      «Да. Без нас! Отныне Земля навечно выходит из-под Опеки. Я добился своего, мой мальчик, и я счастлив».
      Эти внезапные слова так не вязались с обликом этой мрачной фигуры в черной хламиде до пят, с неподвижностью маски из толстого золотого листа. Слова были слишком порывисты, пылки. Они звучали наперекор всей фантастической громаде власти над временем и пространством, которую являла собой перспектива нечеловеческого предмета силы.
      Крест продолжал медленно вращаться вокруг голубого шара, в такт вращенью Земли. Они висели в пустом пространстве посреди грандиозной панорамы покоренного космоса. Вверху, далеко-далеко, и рядом, на гранях близких колонн, на вселенских витражах, на гребнях титанической лепнины, на плоских гранях креста, переливались голубые блики от зеркально-водяных боков океанов. К голубой игре радужной воды примешивались льдистые лучи полярных шапок, желтые отблески аравийских пустынь, зеленые тени русских лесов.
      «Счастлив?» – переспросил Роман.
      «Сейчас ты все поймешь».
      «Почему ты в маске?»
      «Это не маска. Это мое лицо. Это мой подлинный облик, хотя я мог бы выглядеть как угодно. У архонтов нет лица. Все, что ты видишь,– род голограммы, которую можно потрогать руками, осязать. Если же убрать эти оптические обманы, то вот здесь,– архонт показал золотым пальцем в область сердца,– ты увидишь вертящееся многогранное зеркальце, которое рисует лучом мою форму. Архонты – по-вашему, призраки. Потому мы неуязвимы. Мой кибернизированный мозг спрятан в ячейках Архонтесса глубоко под землей на Канопе. Мы, властители времени, не нуждаемся в теле, но когда-то… когда-то я тоже был человеком».
      «А стража?»
      «Нет. Они телесны и даже смертны. Хотя для тебя их смерть – почти что бессмертье. На Земле их не защищает кольцо Силы, но погибшего можно легко заменить абсолютной копией».
      «Зачем мы вам»?
      «Это бессмысленный вопрос. «Зачем» предполагает смысл, но все дело в том, что смысла никакого нет, это такая игра».
      «Игра?!»
      «Ты слишком спешишь… Знай, все это,– он обвел золотым лучом, прянувшим из указательного пальца, все пространство,– тень Канопы, тень мира большей размерности, тень былого величия. Пустая тень, лишенная смысла. Канопа зашла в тупик, но перед тобой единственный, кто это знает. Я – великий преступник, которому дали прозвище «мастер Тьма». Я – архонт-отступник. Для Канопы я род вашего средневекового дьявола. Исчадье ада. В чем суть моего преступления? Ты легко поймешь: просто я усомнился в смысле игры, в смысле Опеки, а тем самым в главном пункте ее существования. Ведь Канопа ныне опекает несколько сот миров меньшей размерности, подобных твоей Земле. В Опеке Архонтесс видит высший смысл своего существования. Раз вселенная лишена смысла и цели, то мы сами решили создать и Смысл и Цель. Так родилась Опека, и ей подчинился весь мир Канопы».
      «И все-таки зачем?»
      «Ни за чем! Разве у игры есть смысл помимо того, который в самой игре? Завоевав власть над временем и пространством, мы стали искать смысла и приложения сил для своего могущества и нашли его в игре в Опеку».
      «В игре?»
      «Мне трудно перевести точный и полный смысл этого понятия, наиболее близкое из твоего словаря – слово «игра»… Пойми, если для вас это жизнь, то для нас это всего лишь убедительный повод для демонстрации власти над вечностью. То есть род игры. Мы слишком неуязвимы, чтобы она стала нашей жизнью».
      Архонт помолчал.
      «Да, благородная цель – всего лишь ширма для ритуального ристалища. Опека – это почти жизнь. И все-таки почти. Словом, вы – кегли вселенной, мы – шар в мировом кегельбане. С Опекой надо кончать. Канопа должна встать в ряд уязвимых… смотри, вот она…»
      Голубой шар Земли на перекрестке креста погас, и в центре исполинской крестовины возникла массивная красноватая планета, опоясанная кольцом наподобие Сатурна.
      «Это кольцо защиты».
      Планета стремительно увеличивалась в размерах, меняя окраску от красного к фиолетовому, казалось, они падают на ее поверхность, в какую-то заданную точку, как вдруг круглая громада вспыхнула разом световым залпом раскаленной добела звезды. Но странное дело, на это сияние можно было смотреть не щурясь.
      – Мы в самом начале,– сказал архонт,– там, где Канопа еще звезда, видишь.
      Он показал радужным лучом нечто, похожее на бублик в центре звезды. «Это зал Архонтесса. Отсюда мы правим миром». И они понеслись над грандиозным амфитеатром, полным сотен призрачных вращающихся зеркалец. Все ниже, ниже вдоль колец неземного Дантова ада к центру исполинской воронки, где на прозрачном треножнике лежал обычный камень, обломок серого гранита. «Ты можешь взять его в руки».
      Они застыли над камнем, и Роман взял его в руки. Обломок чем-то напоминал человеческий череп, наверное, из-за двух выбоин, похожих на пустые глазницы. Странное чувство охватило Романа, он как бы стал сливаться, слипаться с этим камнем, колебаться между жизнью и небытием. Такое же чувство он испытал тогда, когда лежал бездушным обломком на берегу времени. «Этот камень и есть весь опекаемый мир, твой мир меньшей размерности,– протекли в его сознании мысли архонта, и они были настолько странны, что человек не мог и верить тому, о чем как бы сам думал.– Бесконечная дробность уходит в глубь материи. И Космос и песчинка пронизаны жизнью. Пространство на всех уровнях размерности имеет структуру, а значит, обладает проникаемостью. Волна то мгновенно расплывается поверх времени и пространства до бесконечности и мгновенно стягивается в одну точку, когда сталкивается с преградой. Части некогда единой системы, независимо от расстояния между ними и бездной прошедшего времени, продолжают мгновенно реагировать на перемены состояний друг друга. Они слиты, эти частицы, а дробный мир являет тотальную цельность неделимого античного атома».
      Человек хотел положить камень на место, но тот продолжал висеть как приклеенный под разжатой ладонью.
      «В этом камне, Роман, твоя галактика, твое солнце, твоя Земля и еще 120 других опекаемых миров. Это абсолютно случайный камень. Первый попавший под руку камешек, который поднял основатель Опеки и Архонтесса у порога своего дома в пустыне Магг для опытов с пространством и временем. Он-то и стал Священным Камнем Канопы, мишенью для пушек времени…
      Вместо того чтобы жить в своей вселенной. Вместо того чтобы осваивать свою размерность и в поте и крови решать свои задачи здесь, где Опека принципиально невозможна, Канопа бросила всю свою интеллектуальную и техническую мощь на головоломку контроля, на лакомство для ума… И время расплаты не за горами».
      Зал Архонтесса погас. Они оказались под ночным звездным куполом чужого неба, на котором магически сияло сразу три луны. Мягкий теплый ветер овевал лицо, шевелил густые темные кроны деревьев. Они шли по светящейся дорожке к странному сооружению: это была цепочка треугольников на сваях, уходящих в песок. Слева, вдали, тусклой стеклянной массой сверкал морской залив, в стоячей воде которого отражалась все та же лунная триада… Пустынная печальная местность, край какой-то плоской пустыни у моря. «Это Канопа?» – спросил Роман.
      «Да. А это мой дом… Но началось все не здесь, а в твоей размерности, в бездне священного игрального камня, на сумасшедшей Пентелле. Вместе с Землей и Рейхаллом она составляет единую психофизическую гуманоидную триаду. Я был архонтом всей триады и искал для Земли ребенка-опекуна…» Роман увидел сквозь вечность большие недетские глаза на лице мальчишки, искусанные губы, маленький шрам над левой бровью и очнулся как от глубокого сна… Они стояли все на той же светящейся дорожке, вблизи странного неземного дома из цепочки треугольников на сваях, в ночном небе Канопы с прежней магической силой сияли три луны и всходила четвертая. Вдали все так же заколдованно блистал морской залив, теплый ветер нес запахи цветов. В прорезях золотой маски что-то влажно блеснуло. Слеза?
      «Я искренно привязался к несчастному маленькому узнику пентелльского карцера,– сказал архонт, затем добавил с усмешкой: – К тому времени я завершил, наконец, серию своих экспериментов с пространством и временем и… и убедился в собственном гении».
      Откуда идет этот глубокий волнующий голос?
      «А может быть, гением тебя сделало благородство поставленной цели?» – спросил Батон.
      Луна быстро всходила над морем, озаряя водяное стекло оранжево-апельсиновым маревом.
      «На заброшенной в окрестностях Канопы астроплоскости я создал объемную модель городка детей, который нарисовал Брейгель на своем полотне. Там, в полном одиночестве, среди полиэртановых фигурок, на виду солнца, я разрабатывал свой план вторжения в опекаемый мною же мир, но таким образом, чтобы проникновение не было замечено Опекой».
      «Что значит вторжение?»
      «Проникнуть в реальное прошлое Земли можно только с одной целью: что-либо изменить в ее настоящем… Именно эту цель я ставил перед собой: проникнуть, чтобы вывести мой – да, мой! – мир из-под Опеки. Но пушки времени мгновенно б зарегистрировали малейшее возмущение в толще вечности, а уж от моего вторжения побежали бы мощные круги. Тайное тут же стало бы явным. Выход имелся один – преступление. Преступление против вечности. Сначала нужно было протянуть между мирами Канопы и Земли тоннель-лаз, подземный ход, подкоп или топологическую трубку, заметить которую бессильны (пока) даже сами повелители времени. Впрочем, для меня это не было преступлением».
      Из-за маски долетел шорох, похожий на глубокий вздох. «Мое положение архонта-опекуна существенно облегчало задачу, особенно на первом этапе, когда я однажды ночью спокойно явился в зал Венского исторического музея, пройдя сквозь стены со свертком в руках. Хорошо помню ту ночь… лунные квадраты на полу, расчерченные тенью решеток на окнах, тишина и редкое чувство страха в душе. В отличие от стражей, архонт бестелесен, я уже говорил об этом. Мы – лишь взгляд из вечности, взгляд Канопы. Только приемное зеркальце и руки-манипуляторы материальны. Я развернул свой сверток, в нем была искусная копия Брейгеля, сделанная по моему заказу в Париже, и подменил оригинал».
      Низко-низко над их головами промчалась искусственная птица, окутанная музыкальными звуками. Ее полет вызвал бурное цветение молчаливых кустиков вдоль световой дорожки, из красно-фиолетовых веточек буйно прянули лучистые цветы, изгибаясь, лучи издавали нежную музыку. Архонт замер, вслушиваясь в печальные переливы ночи. Вдали, в одном из окон причудливого дома, загорелся свет.
      «Тайный палладиум вашей цивилизации,– продолжил архонт,– никак особо не охранялся Опекой. Идеи «Детских Игр» были заложены в программу и не зависели теперь от оригинала, поэтому моя кража прошла незамеченной. Конечно, в тотальной канопианской копии мой ночной визит был зафиксирован, но до начала процесса разоблачения мастера Тьмы столь малые подробности земной жизни картины не занимали Архонтесс. Наконец я принял меры предосторожности – никто не смог бы узнать архонта в облике пожилой дамы – грабительницы в шляпке с вуалью. Словом, все шло по плану. Пушки времени продолжали удерживать планету в силовом поле контроля; самоуверенный ареопаг и не подозревал о том, что предмет (и какой!) из параллельного мира тайно перенесен на Канопу, и между двумя вселенными протянулась пуповина иллюзиативного тоннеля, она же топологическая трубка. Под Опеку был сделан подкоп. Наконец-то я стал преступником. И я с радостью стал им! Я жаждал своего «греха», отпадения от жизни бессмертных властителей времени…»
      Золотая маска повернулась лицом к горящему в ночи одинокому окну. «Я хотел быть один, но именно тогда стало окончательно ясно, что не смогу обойтись без помощника. Кто-то должен был войти в иллюзиативный тоннель… Я встретился с Джутти на берегу моря, в угрюмом местечке Ридд, она была юным ангелом, и я не мог не заметить ее в толпе грубых и жестоких, подростков-киллеров, любителей поиграть в смерть. С тех пор как суперкольцо Защиты стало оберегать бессмертие каждого канопианца, любимым развлечением золотой молодежи стали игры в самоубийство, когда тебя в последний миг вытаскивает из петли, из огня, из пропасти всемогущая рука провидения. Мы полюбили друг друга, и это было еще одно преступление. Архонт не из числа простых смертных, он не имеет никаких прав на подобные чувства, кроме того, он бестелесен, словом, наше чувство было сплошным мучением, но мучением драгоценным. Джутти влюбилась в твой мир, и она так же, как я, научилась ненавидеть азартное всесилие Опеки и стала моей союзницей в роковой схватке. Однажды она вошла в иллюзиативный тоннель.– Золотая рука поднялась к сияющему лбу, из-под маски вновь долетел шорох, похожий на вздох: – Я не предполагал, что это кончится так трагически… Но пора объяснить суть моего так называемого преступления. (Впрочем, при расследовании моего «грехопадения» многое было раскрыто правильно, многое, но не все.) Через топологическую трубку-тоннель я выходил не просто в мир Земли, а в точку созидания предмета – картины,– то есть в прошлое, а еще точнее, прямо в май 1560 года, когда Брейгель написал ее маслом на деревянной основе. Но природа тоннеля весьма прихотлива, это сложная многомерная спираль, которая к тому же не раз и не два пересекается сама с собой. В чем-то она сродни спирали ДНК – кирпичику земного живого. Для простоты можно сказать, что многомерная спираль – кирпичик времени, атом вечности. В нем заперты не меньшие взрывные силы, чем внутриядерные. Архонты Канопы, повелевая временем, бессильны перед фокусами иллюзиативных тоннелей. Они не понимают, что для полета сквозь них требуется совсем не сила, а жизнь. Жизнь, принесенная в жертву, жизнь, отданная тьме. Архонты бессмертны, потому им нечего отдать, жизнью как таковой они не обладают, и тоннель выкидывает их обратно. Полет обходится всего лишь в одну жизнь, в твою жизнь… Я этого тогда тоже не знал. Впрочем, опустим физические и психические тонкости, я протянул пуповину между двумя мирами, которую Опека не могла обнаружить. Лаз над временем и пространством был сделан!»
      «Но куда вел тебя, архонт, этот лаз?»
      «Через лаз, войдя в картину Питера Брейгеля Старшего, я попадал в точку ее творения, в май 1560 года, в его мастерскую в Амстердаме на Шельде и одновременно в городок детей, который парадоксы времени делают такой же реальностью, как Амстердам, и который мы называем мыслеоттиском. Но вовсе не Брейгель был целью моего вторжения. Я метил в его друга, в ученого-картографа Ортелия, подобраться к которому прямым путем мне никак не удавалось. Я не мог отыскать предмет, сделанный в мае 1560 года, чтобы, выйдя из тоннеля, попасть в нужную точку. Картина была драгоценной находкой, ведь дата ее написания была точно зафиксирована. Странно, что именно «Детские игры» Архонтесс признал бессловесным партнером Канопы. Есть и такой ранг в нашей игральной схоластике. Картина, приковавшая твой мир к Канопе, стала путем к его же освобождению. Что это? Рок? Или Провидение? Неужели в мироздании есть нечто, стоящее горой за справедливость?»
      «Но почему Ортелий?»
      «В то время он как раз работал над первым в истории Земли географическим атласом. В этом атласе «макушкой» Земли в околосолнечном пространстве был поставлен Восток, а не Север. Авторитет Ортелия сделал такую вот модель общепризнанной и в эпоху Возрождения, и в эру Просвещения. Затем она утвердилась окончательно. Именно в таком виде – лежа на «боку», Востоком вверх – планета была зафиксирована в силовом поле Опеки. Опрокинув мир, я бы исказил опекаемый объект настолько, что он, в конце концов, мог бы выскользнуть из-под контроля. Пусть на пять минут, пусть на минуту, прежде чем Опека скорректирует силовые поля. Мне этого было б достаточно, чтоб нанести свой удар. Словом, надо было заставить Ортелия принять за истину образ Птолемея, а не арабскую модель мироздания… Кстати, Брейгель нарисовал на картине дом Ортелия, это облегчало мою задачу. Через парадоксы мыслеоттиска я мог бы – бог из машины! – явиться в его сознание, и он не смог бы отличить внушение от реальности. Ты уже догадался?»
      «О чем?»
      «О том, что мое вторжение удалось, ведь ты живешь в модели Птолемея, в твоем представлении Земля вращается в космическом пространстве вокруг Солнца, имея на макушке Северный полюс, а не лежа на боку – Востоком вверх – как предлагала арабская мысль. Я перевернул Землю… но плата была ужасна».
      Архонт помолчал, затем глухо продолжил:
      «Я не мог войти в тоннель в одиночку. После нескольких попыток стало ясно, что взгляд архонта не проникает в глубь предмета из параллельного мира. Ведь я всего-навсего стекляшка! Ха, ха, ха…– Его смех был груб и внезапен.– Войти в тоннель и выйти из него может только имеющий тело и жизнь. Маленькая капля телесного вещества с пятью отростками – руки, ноги, голова – неслышно пройдет по паутине силовых линий, туда и обратно… Джутти стала моей союзницей и настояла на том, чтобы рискнуть и войти в тоннель без всякой защиты, без времямашины на запястье. Сначала я сопротивлялся, мне казалось, она не понимает, насколько велик риск погибнуть, заблудиться, раздвоиться и черт знает что еще в лабиринтах топологического хобота. Впрочем, ты сам прошел через кишки времени…»
      «Но я был защищен времямашиной, почему она вошла без нее?»
      «Очень просто, на выходе из тоннеля силовой кокон, создаваемый машиной, тут же фиксируется пушками времени и стражей вечности. Ты же видел, они караулили тебя повсюду, как только ты вышел из трубки. Но и под защитным полем это был ад, да?»
      «Да, это было адским».
      «Я долго говорил Джутти «нет»… Сначала я пытался исказить ориентацию планеты в сознании землян путем примитивного забрасывания через тоннель копий забытого труда Птолемея с картой, но дары небес не дали никакого эффекта. Точка зрения средневековых арабов брала верх и, наконец, стала общепризнанной в 1570 году, когда был издан первый всемирный атлас Абрахама Ортелия «Театр мира» из 53 карт с подробными географическими текстами. Атлас неоднократно переиздавался и дополнялся. Опека окончательно зарегистрировала арабскую модель положения Земли в околосолнечном пространстве. Тогда мне пришлось согласиться с Джутти… Это было мучительное решение, я снова и снова проверял на объемном макете брейгелевского городка детей путь Джутти в дом Ортелия. Здесь под словом «дом» понимается еще и подсознание картографа. Проложить маршрут было совсем непросто. Городок, в который ей предстояло попасть в толще вечности, был причудливым сколком времяструктуры. Наконец настал тот ужасный день. Джутти в виде посланника неба, с ангельскими крыльями за плечами, с пальмовой ветвью в левой и свитком Птолемея в правой руке вошла в тоннель. Съеживаясь на глазах! Ты помнишь картину? Так вот, она вошла в тоннель по деревянному козырьку из трех досок, и, пройдя по черепичному ребру кирпичной стены, взлетела в воздух, и утонула в глубине бездны».
      Архонт замолчал, световая дорожка тронулась под их ногами и медленно понесла к дому, но вскоре опять замерла. Роман отчетливо видел, как в одиноком окне за тонкой шторой бродит чья-то тень.
      «Ее не было час, два… годы в вашем времяизмерении. Я чуть не сошел с ума, несколько раз входил в тоннель, откуда меня неизменно выбрасывало. Наконец, рискуя попасть под прицелы пушек времени, включив защитное поле времямашины, я проник на несколько шагов вглубь, надеясь отыскать ее в чудовищном клубке ариадниной нити… я нашел ее почти сразу, в одном из тупиков хроноспирали. Она была жива, но, боже, что с ней сделала злобная стихия… моими трудами… ее лицо превратилось в идеальный шар, обтянутый нежной кожей, бутафорские крылья за спиной с мясом вросли в тело, пальцы и руки до локтей превратились в металлизированные отростки, платье так же срослось с кожей. Я вынес ее из топологической трубки. Она не могла ни говорить, ни думать. И только по отсутствию Птолемеевой карты я мог предположить, что она прошла до конца временной артерии и достигла адресата. Оставив Джутти, я перенесся на Землю – победа, горькая победа. Картография Земли приобрела явные черты птолемеевской модели. Космологическое чувство землян было сориентировано по-новому: верхом планеты стал Северный полюс. В атласе Ортелия появилась карта Птолемея! Опека же продолжала держаться отвергнутой модели и фиксировала положение Земли в силовом поле, как планеты, вращающейся вокруг материнской звезды на боку. Макушкой этой лжепланеты был Китай… В общем, вторжение прошло незамеченным, Земля должна была вот-вот выскользнуть из-под контроля и разорвать силовое поле Опеки. Но что делать с Джутти? Я был в отчаянии. Но, как вы говорите, беда не приходит в одиночку. Из-за невероятной случайности, в один из сеансов с пентелльским мальчиком-опекуном я ошибся и доверил решение не ему, а его брату-близнецу, который по роковому совпадению оказался его же воспитателем. Систематические наказания в виде анабиозных выключений из жизни развели братьев на целых тридцать лет. Трусливый властолюбец, банальный и отвратительный субъект, брат-воспитатель из-за моей оплошности по-взрослому распорядился земной Опекой, и по планете прокатилась 150-летняя волна кровавых войн, считая с наполеоновского приступа и кончая девятым валом немецкого фашизма. Архонтесс был в полном восторге. Идея гуманной Опеки давно выродилась в жажду интеллектуальных головоломок, контроль за цивилизацией в пору военных волн – невероятно сложная задача, очередное интеллектуальное лакомство. Пытаясь спасти положение, боясь, что с моим несчастным ребенком произойдет что-нибудь ужасное, наученный горьким опытом, трагедией Джутти, я похитил его и всех остальных детей из того концентрационного блока.
      Рука в золотой перчатке взметнулась, и Роман увидел над морем вереницу серебристых птиц, которые световым треугольником пронеслись по ночному небу в призрачном сиянии трех лун над морем.
      – Я перенес их… на Землю. Они ведь были обитателями общей размерности, и перелет не составил труда. Я расселил их по разным точкам планеты, а Мену стал… ты его знаешь как Арцта».
      «Арцт!»
      «Да, он один из вас, из Великих Мальчишек. Я стал его приемным отцом, смыл из памяти все, что было связано с механическим адом Пентеллы, он жил в моем любимом Париже…»
      «Который потом же превратил в пустое место!»
      «Да, характер его не сахар, но если б не он, разве бы мы встретились?»
      «Он знает, что вы архонт?»
      «Нет, но догадывается о том, что я не тот, за кого себя выдаю… Для него я был приемным отцом, респектабельным господином, братом его покойной матери. Сначала я думал, что он ничего не подозревает, забыв о том, что в детстве он был гениально одарен. Что ж, я был наказан. Арцт бросил все свои умственные силы на разгадку моей тайны. И еще. Ему было не просто пятнадцать-шестнадцать лет, в душе он был вдвое старше… Шел июль 1979 года, когда стали проявляться первые слабые признаки катастрофы Опеки; расчеты показывали, что до схода Земли с хроноорбиты оставалось меньше месяца. Издеваясь над Архонтессом, я решил придать вторжению своеобразный детский характер. В духе нашей игральной матрицы…»
      «Я все помню. Но почему это были мы?»
      «Потому что среди вас был мой Мену, или нелюбимый вами Умник. Я давно обещал подарить ему времямашину».
      «Так вот почему он заорал: «Привет, папашка…»
      «Согласись, он оказался достойным наследником. Благодаря ему Земля вырвалась из Опеки… Я вижу его лицо в анабиозном ромбе. Бедный мальчик, ему так и не удалось избежать мертвого сна».
      «Так, значит, Опека теперь бессильна?»
      «Не спеши, ученик, дело осталось совсем за немногим».
      «Так это не все?»
      «Нет, мой ученик, нет. Архонтесс вернул мне Джутти в обмен на мои знания, и мы оставили Канопу навсегда. Тебе было тогда 25 лет».
      «Где она сейчас?» – спросил Роман дрогнувшим голосом.
      «Здесь».
      И они вдруг оказались у загадочного дома, по стене которого вились пернатые змеи из камня. Музыкальные кусты разливали печальные стеклянные звуки. Свет из овального окна упал на лицо Батона. Он поднял глаза к чужому звездному куполу, и в это время над морем показался алый горб канопианского солнца. Архонт поднял с дорожки маленький камешек и бросил в окно: «Джутти!» Занавеска на окне дрогнула, там проступила тень, стекло поднялось вверх, и Роман увидел ее лицо. Боже мой, это была Мария!
      «Мария!»
      Ослепительная вспышка молнии озарила окрестности. Роман и архонт в пылающей маске стояли посреди плещущего на ветру сада под окнами гостиной его дома в Крыму. Канопа исчезла. Мария, не слыша его голос, торопливо закрывала оконные ставни от порывов ветра.
      Переход от канопианского рассвета к Тавридскому полудню был так резок, что Роман на мгновение ослеп. Он стоял, закрыв лицо руками, на земном песке и знал, что еще с утра в небе над побережьем стала скапливаться белоснежная гора, из которой – в конце концов – вылупился в зените зловещий птенец с косматыми крыльями, и сейчас он пробовал силу клюва.
      – Да, ты знаешь ее как Марию,– сказал архонт, стараясь перекричать шум деревьев,– она забыла все, родилась заново и стала земной женщиной. Твоей женщиной, Роман. Каюсь, я был вашим ангелом-хранителем. Ваша встреча – дело моих рук, но не больше. Вы сами полюбили друг друга. И вы сами однажды решили, что с Опекой пора кончать навсегда: ни ты, ни она никогда не были куклами.
      Снова сухо и страшно вспыхнула молния. Ее ломаный зигзаг пробил платиновую щель между землей и низким брюхом тьмы. Гром прокатился совсем рядом. Тень воздушной горы упала на сад, и разом стемнело. Но при этом – как ни странно – полуденное солнце продолжало ускользать от наступающей мглы и озаряло лиловые горы мрака антрацитовым блеском; золотая маска архонта сияла нестерпимо – до слез,– кипела червонным пламенем. Захлопнув окно, Мария убежала в дом.
      – Так ты отказываешься от Даров?! – страшно вскричал архонт, подняв руку.
      – Да.
      – Архонтесс! Внимание…– В тенях наползающей горы Роману пригрезился огромный амфитеатр, полный солнечных зайчиков от вращающихся зеркалец на тонких треножниках; архонт повернул к нему золотое лицо.– … Ты ведь понимаешь, что теперь потеряешь ее и себя навсегда?
      Это было сказано почти шепотом, но Роман услышал.
      – Да. Я знаю! Знаю, что придется начать все сначала, с нуля, с той самой теннисной площадки, и снова, снова прожить мальчишество, юность, жизнь… Жизнь без славы, жизнь всех обычных. Знаю, и хватит об этом. Мы все: я, Кастелло, Арцт, Кула отказываемся от Даров.
      – Ты слышишь, Архонтесс? Ведь правила игры вечны и неизменны? Не так ли, блюстители неба?
      «В опекаемом мире – только один партнер по игре. Таков закон Канопы».
      – Твой партнер по игре выходит из нее, Архонтесс.
      «Знающий может отвергнуть. Таков закон Канопы».
      – Вечный и нерушимый закон?
      «Вечный и нерушимый. Перемена правил уничтожает игру».
      – Значит, Земля свободна? – крикнул Роман сквозь рокот деревьев, раскачиваемых шквалом.
      – Да! И я буду гарантом вашей свободы. Заложником вечности. Все вернется на круги своя,– сказал архонт.– Париж станет Парижем, Атлантический океан – Атлантическим. Сгинет Селенир. Провалятся в тартарары пушки времени. Уберется стража. Вернутся на лицо планеты пустыни,– продолжал архонт,– миллионы по-прежнему будут умирать от рака. Сгинут леса, посаженные великим садовником. Секвойи Сахары рассыплются в прах, растает прохладная тень, и пирамида Джосера вновь будет стоять на солнцепеке.
      – Головастик встанет из гроба четырнадцатилетним мальчишкой! – перебил Роман.– И двадцатилетней мертвой петли времени больше не будет.
      – Земля – это первая ласточка,– добавил архонт,– блюстителям неба уже виден конец игры, но Джутти-Мария, лишившись бессмертия, проживет короткую земную судьбу и однажды уйдет в чужую землю.
      – Да. Но больше никто не будет дергать человечество за нитки, как пустоголовых марионеток! – крикнул Батон.
      Вдруг все стихло, как бывает перед громовым ударом и ливнем. Гора мрака, клубясь, набирала дыхание для первого залпа.
      – А я,– отчетливо донесся шепот архонта,– я навсегда останусь в картине Брейгеля… единственным взрослым в мире детей… поэтому мое лицо будет скрыто маской, там, у самого края картины, слева в окне…
      – Кто вы? – дрогнувшим голосом спросил Батон.
      – Я?.. Я – Великий Архонт Основатель Игры… вот этой несчастной рукой я поднял Священный камень у порога собственного дома…
      «Да, это он. Блюститель Неба Первый. Он – Закон Канопы».
      И зал Архонтесса, призрачно вспыхнув, канул в грозовых сумерках. Маска архонта стала гаснуть, морщиться, по золотой глади побежали желтые вены, маска сморщилась и вдруг золотистым кленовым листком осени сорвалась с ветки и закружилась в пыльном вихре.
      – Прощай…
      Вселенная потемнела, с неба сдуло тучи, молнии, солнце, грянула ночь, ясная звездная ночь, но и звезды смыла черной рукой межгалактическая тьма. Человек смотрел прямо в космос, где в центре холодного пространства морозно засверкал колоссальный космический крест. Его явление было прекрасным и страшным. Но вот и по нему побежали живые токи, со всех четырех сторон бездны надвинулись цветные волны прилива, и человек внезапно увидел не небо, а опрокинутое над Крымом живописное полотно Брейгеля, куда все глубже и глубже погружался крестообразный корабль Пришельца, пока не встал на законное место, не стал крестовиной окна над входом в магическое палаццо. На этом небесное знамение погасло, и тут ударила в висок тишины долгожданная гроза.
      Накатил вал шквального ветра. Хлопнуло где-то разбитое стекло, но на гравийной дорожке перед домом уже никого не было, лишь неясный оттиск треножника – три точки на сыром песке – да следы от кроссовок говорили, что еще недавно здесь кто-то стоял.
      Полыхнуло из поднебесных кресел молниеносное пламя. Закрутились в воздухе содранные с дерев свежие листья. Стволы молний поддерживали низко нависшее небо. Несколько минут в сухом аду парили только пыль, вихрь, полированный блеск и электричество. Но вот лопнули небесные хляби, и рухнул ошеломляющий ливень. Вода и тьма одновременно опрокинулись на землю, сливаясь в один ребристый поток. Водопады широкими руслами пролегли между небом и твердью. Молнии вставали из волн мирового потопа туловищами золотых колонн.
      Ливень смывал миражи.
      Над полуостровом вставала радуга.
      Золотая маска архонта летела над садом сухим осенним листом.
      В мокрой зелени проступали и гасли радужные пузыри величиной с райское яблоко.
      Бесконечный полдень перевалил наконец через зенит.
      В радужной пляске струй, пузырей, водопадов нарастала веселая кутерьма света, мальчишеская сутолока чудес, свистопляска игры, кувыркание форм. Дом лопнул заодно с миллионом пузырей. Все глубже распахивалось над крымским пейзажем голубое окно чистого неба. Косматая гора тьмы рассеивалась на глазах. Раскаты грома были еле слышны, а вспышки молний стали бледнее и шире, они мерцающими призраками брели за горизонт, они уже не подпирали торжественной колоннадой библейский небосвод, а струились беглыми зигзагами, как капли на ветровом автомобильном стекле. В сырых кустах ожили птицы. Махровая турецкая сирень, качаясь, стряхивала брызги… Мальчишки бежали веселой гурьбой от теннисного корта к спальному корпусу, из сумок торчали рукоятки ракеток, замотанные синей изолентой. Впереди – целая жизнь.

ЭПИЛОГ

      В этот день Роман – против своих правил – притормозил у обочины подмосковного шоссе и посадил в машину попутчицу. Случайной пассажиркой оказалась молодая девушка в плаще с пристегнутым капюшоном. Это был довольно малолюдный отрезок воскресного Пятницкого шоссе вблизи от кольцевой автодороги. Девушка одиноко торчала на автобусной остановке. Стоял холодный октябрь. Моросило. И он притормозил, хотя она и не подняла руки… «Вам куда?» – «Спасибо. До ближайшего метро».– «Сходненская, например?» – «Годится». Сложив зонт, она протискивается на заднее сиденье, где у Романа стоит аккумуляторная коробка. Ее прозрачный плащ хрустит, как целлофан, когда из него достают подарок.
      Роман трогает машину и косится через зеркальце на пассажирку: девушка спокойно снимает капюшон, убирает со лба мокрые от водяной пыли волосы. Странное чувство внезапно окатывает его сердце, Роману кажется, что он ее где-то встречал, даже больше – хорошо знал и чуть ли не любил безумно вот эту нежную родинку на левой щеке, на краю ямочки.
      – Как вас зовут?– торопливо спрашивает он.
      – Давайте не будем, а? – хмуро отвечает вопросом на вопрос пассажирка, отвергая малейшие попытки знакомства.
      «Что ж, не будем».
      Машина летит в серую капель. Взад-вперед по стеклу тоскливо снуют «дворники». Вот его обгоняет мощный БМВ с посольским номерным знаком, и в боковое стекло летит грязь. Девушка молча уткнулась в окно, ей холодно, и она дует на озябшие пальцы. Как назло, у Романа барахлит «печка», и он сам ежится от холода.
      – Смотрите, бабочка,– вдруг оживает незнакомка.
      Действительно, в машину залетела какая-то фантастическая живучая октябрьская золотая бабочка и сейчас отчаянно колотится о лобовое стекло. Роман пытается поймать трепетный комочек свободной рукой, но бабочка перелетает назад и уже бьется о заднее стекло.
      Девушка снова хмуро смотрит на дорогу. Роман то и дело украдкой взглядывает на нее через зеркальце. Волнение постепенно проходит, стук сердца слабеет, неясное воспоминание гаснет, словно тающие следы на морском берегу… кто-то босиком пробежал по самой кромке, а прибой тотчас слизнул узкий след.
      Машина исчезает за поворотом.
      Моросящий дождь набирает силу. По голым кустам акаций вдоль обочины пробегает осенняя судорога. Сырая ворона низко летит над шоссе в поисках убежища. Начинает темнеть.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14