Например, признаю факт знакомства с книгой историка Некрича, и на голубом глазу спрашиваю, каким образом она могла попасть в список антисоветчины, если издана в государственной типографии тиражом чуть ли не в три тысячи экземпляров, имеет все положенные советской книге реквизиты?
      А первая страница! Перебивает мурлыка. Там ясно напечатано - для научных библиотек!
      Увы, кладу я козырную карту из числа домашних шахматных заготовок, у меня был экземпляр с утраченной обложкой и без первой страницы.
      Ой-ой-ой, так я вам и поверил.
      Кот дуется на ловкость пойманной мыши и демонстративно начинает строчить пером по бланкам допроса.
      Кто стучит на машинках?
      Кто ездит в Москву за новой партией литературы?
      Кто из педагогов университета вступил в связь со студентами для чтения антисоветчины?
      Господин Ой-Ой-Ой предлагает мне любезно выпить водички из графина, подчеркивая, что вода сия родниковая, экологически чистая. "Мы привозим ее из артезианской скважины".
      Из любопытства пью воду власти.
      Хороша и вкусна!
      Затем беру паузу и прошу разрешения посетить туалет.
      Мурлыка давит пальцем незаметную кнопку, входит мой вожатый, и мы вдвоем следуем в туалет в конце коридора по ковровой дорожке.
      Краем глаза замечаю на крючке в двери кабинета табличку на витом золоченом шнуре: "Внимание! Идет допрос". Точно такой же медалью украшена дверь наискосок. Там жали словом на Леньку Юзефовича, которому угрожали увольнением отца, ведущего специалиста на секретном заводе.
      В туалете - зажмурься, целомудрие - я журчу родниковой водой в присутствии проводника, который норовит из-за плеча заглянуть в писсуар, дабы пресечь уничтожение микропленки.
      Этот абсурд догляда вызывает в душе тихий хохот.
      Босх.
      Вода всегда была орудием пытки в босхианском аду, наравне с огнем и смолой. Грешники тонут, захлебываются, выплывают, пытаются ухватиться за соломинку. Но особенно страшна пытка, когда вода замерзает и превращается в лед. Лезвием льда грешника режут адские бестии. В полынье с ледяной водой тонут клятвопреступники. По льду мчат к погибели на огромных коньках сластолюбцы.
      Этот страх перед водой и потопом в крови у всех голландцев.
      Голландия, как известно, расположена ниже уровня моря и обороняется от натиска океана в часы прилива цепью китайских стен, камнем плотин, сетью бесчисленных каналов, призванных укротить напор воды и разлить девятый вал по стаканам.
      В кровь нидерландской истории вошла хотя бы ночь накануне праздника Святой Елизаветы 18 ноября 1421 года, когда страшное наводнение в дельте Рейна перегородило силой шторма сток речных вод и затопило низовые земли.
      Малый потоп унес почти сто тысяч покойников в открытое море.
      У Босха есть картина, которая дошла только в двух копиях учеников, "Св. Христофор".
      Стена воды высотой с колокольню собора Св. Иоанна в Хертогенбосе накатывает на Нижние земли. Услышав рев воды и увидев на горизонте роковой вал, сотни крохотных фигурок на городских площадях и улицах пытаются спастись от воды.
      Одни лезут на деревья, другие карабкаются на крыши, третьи обреченно скачут на лошадях прочь от потопа, который накатывает со скоростью курьерского поезда, глупцы пытаются спастись на спинах индюков и свиней, а монахи мошкарой облепили крышу собора, откуда бессильно видят роковой вал потопа высотой с Вавилонскую башню...
      Ревущий вал пенной воды составлен из глоток жадных рыбин, которые готовы проглотить горловинами водоворота все живое.
      Только одному великану Святому Христофору не страшен потоп, который едва ли затопит его колени.
      С отрешенным лицом блаженного идиота, в раздутом бурей алом плаще он бредет по колено в идущей воде с исполинским посохом.
      На плечах Христофора сидит младенец Христос с детской вертушкой-пропеллером в руках, которая одна занимает его любопытный взгляд. Святое дитя не видит мировой казни и не слышит ревущего тиграми последнего вала.
      В грозовой вышине потопа над грешной землей виден сияющий светом молний Бог, Творец ужаса, сидящий на круглой стеклянной мировой сфере - Mundus, - в боках которой отражается опрокинутый проклятьем мир.
      Ликует один Антихрист, который косматым нагишом мчит с упоением скорости, по склону воды лавируя на доске, прообразе нынешнего виндсерфа.
      Эта мрачная аллегория всеобщей гибели вопиет к душе зрителя: спасения не будет ни грешникам, ни святым. Бог бросил мир на съедение рыбам.
      Челяба (то есть "яма", на уральском диалекте Челябинск - это "Яминск").
      В челябинском КГБ меня дежурный офицер приводит в кабинет подполковника Забыл.
      Кроме хозяина, в кабинете сидят еще два подполковника и один майор! Ну и ну.
      Встреча с недавним студентом обставлена в самых героических декорациях психологического нажима.
      Правда, все трое за час не проронили ни слова и сидели, как истуканы.
      Подполковник Забыл берет инициативу в свои руки.
      Он фальшиво интересуется моей службой, говорит, что доволен положительными характеристиками из части и прокуратуры. Он не скрывает, что я под колпаком, и вдруг предлагает помочь КГБ разобраться с настроениями моего приятеля по университету рядового Владимира Виниченко и выяснить, что за роман он собрался писать? Разговор с ним следует провести только в номере гостиницы "Челябинск". Номер на мое имя уже забронирован, на двое суток, а ВВ для встречи со мной уже получил на завтра увольнение из части.
      Я с иронией изучаю подполковника Забыл, который, видимо, принимает меня за круглого идиота, каковой, во-первых, не догадается о том, что весь разговор будет записан, а во-вторых, уверен, что я с легкостью подставлю друга и полезу в карманы его настроений. И уж тем более у Володьки у самого хватит ума, чтобы понять причину такой заботы о встрече друзей, которые не виделись полгода.
      Я могу спокойно отказаться от предложения, но нам бы с ВВ позарез надо увидеться, надо обговорить поведение в суде, надо еще раз подогнать заподлицо показания на процессе, другой такой оказии больше не будет...
      М-да, есть над чем подумать.
      Вы все взвесили, с легкой угрозой спрашивает Забыл.
      Я отбрыкиваюсь.
      Не лучше ли вам самим задать ему все вопросы?
      Зачем мне исполнять чужую работу?
      И чем я вдруг обязан такому доверию накануне процесса, где сам прохожу свидетелем?
      Вы отказываетесь нам помочь? Теряет терпение хозяин кабинета.
      Тут я перестаю настаивать на своем героизме.
      Против лома нет приема.
      Здесь важно выиграть время и переиграть бестолочь.
      Бишкиль.
      Через пару дней эта бессмыслица получает нежданное объяснение в разговоре с капитаном Самсоньевым.
      Послушайте, товарищ капитан.
      Мы вышли из штаба размять ноги малой прогулкой от крыльца до офицерской столовой. Мартовский снег слепит отражением солнца. Как всегда на Урале, весна начинается бурным половодьем света и полыньями лазури в небе, быстро набирающем высоту.
      Начну с лестной правды. Я заметил, что в армейских органах идиотов намного меньше, чем на гражданке.
      И не поверите, даже рад этому обстоятельству, товарищ капитан.
      Согласитесь, та невинная детская моча в утке, которую в Перми пытаются выдать за сопротивление советской власти... всякое чтение популярных научных книжек или догадок Авторханова о смерти Сталина не способны произвести впечатление ни на одного мало-мальски нормального человека. Читали мое надзорное дело?
      Капитан делает вид, что не понимает, о чем я спрашиваю.
      Лейтенант, у вас культ собственной личности. Какое надзорное дело? Неужели бы кто-нибудь позволил врагу советской власти свободно разгуливать на свободе?
      Бросьте, капитан, с вашим чувством юмора читать всерьез о моих преступлениях невозможно. Кроме того, я уже не на свободе.
      Мы входим в пустую столовую, где при виде особиста официанты-солдаты кидаются менять скатерть на столике. Всем известно, что Самсоньев чтит чистоту. Особист просит чаю и горку бутербродов с икрой.
      В кладовке при столовой у капитана отдельная полка с деликатесами и табличкой: "к-н Самсоньев: икра лососевая в банках 3 шт., икра паюсная 1 шт., крабы 1 шт., печень гусиная 2 шт., балык развесной, семга малосольная, грузди маринованные...", и т.д.
      Полка всегда задернута шторкой.
      Меня все еще мутит от пищи в зоне, и от икорки я отказываюсь.
      Так вот, товарищ капитан, Гоголь все еще прав, беда России - плохие дороги и дураки.
      Вы в курсе, какого дурака мне предложили свалять?
      Капитан естественно пожимает плечами. Я естественно ему не верю.
      Хорошо. Представьте себе, что вам неизвестно, как мне позавчера предложили в вашем Управлении встретиться с другом в гостиничном номере и задать пару идиотских вопросов о его политических настроениях.
      На кого это было рассчитано?
      А что если кролики перемигнулись и устроили для аппаратуры радиоспектакль? А что если они обменялись записками про уши у стен? А что если я просто встретил своего друга на улице у подъезда и нам хватило двух слов, чтобы разоблачить провокацию, зайти в номер на пять минут для ироничного выступления в эфире, а потом спокойно уйти в ресторан, чтобы поговорить по душам? (Все так и было). Честное слово, меня удручает в этом абсурде только глупость.
      Я вижу, что мой язвительный настрой наконец задевает чувствительность капитана госбезопасности.
      Отпив чайку, Самсоньев, достает свой серебряный портсигар, вытаскивает из-за резиночки зарубежную сигаретку, разминает табак, шикарно вставляет в янтарный мундштук и щелкает ненашенской зажигалкой.
      У него есть даже своя личная пепельница с шомполом для мундштука, которую мчит к столу дежурный солдат на всех парах страха.
      Что ж, предположим, лейтенант, что поведение подопытных кроликов было, конечно же, предусмотрено.
      Обставлять с такой помпой рядовую прослушку?
      Ждать от вас искренности в ответ на прессинг?
      Не принимайте нас за конченых идиотов. Мы порой бываем глупы по службе, но не настолько, чтобы быть круглыми дураками по жизни.
      У меня есть предположение, почему это свидание стало возможным.
      Хотите услышать?
      Да, хочу.
      Так вот, лейтенант, все дело в Москве. Рыба гниет с головы.
      И вот больной голове хочется знать, что там, в душе у этих парней, накануне самого крупного закрытого политического процесса в провинции за последние годы? Ведь в той утке с мочой, как вы сказали, плавает только в Перми чуть ли не полсотни людей. Всю эту мошкару нужно хорошенько обжечь паяльной лампой.
      И вот больная голова требует у здоровой отчета о настроениях свидетелей, причем, ясное дело, наверху нужен хороший отчет о том, как перековались и раскаялись грешники.
      Правда никому не нужна, но и голому рапорту никто не поверит.
      К отчету должно быть приложено документальное подтверждение о стойких переменах в умах поднадзорных.
      Что делать? Кто виноват?
      Посмеивается капитан над Чернышевским и Герценом.
      А вот что! Надо сделать большую успокоительную таблетку для старичков с больной головой, слепить к столу диабетиков фальшивого зайца из вареных яиц и курятины. Для этого неглупому дуэту предлагается отлить в номере нужную пулю, а потом с радостью прослушать о том, как правильно мыслят вчерашние антисоветчики.
      Спектакль? Да.
      Но уж только не глупость, а расчет на то, что ради того, чтобы поговорить по душам без микрофона, ради того, чтобы, наконец, увидеться полгода спустя после призыва, чтобы спокойно обсудить тактику игры на процессе, друзья наболтают на ленту именно то, что нам надо, и смоются из номера. А то еще и сядут за ресторанный столик в гостинице (э, нет, мы этот вариант прослушки учли, в ресторане мест нет, но тебе вдруг любезно освобождают столик с табличкой "занято". Для разговора мы выбрали стоячую пирожковую с круглыми столиками).
      Особист буквально читает мои вчерашние мысли.
      В дураках остались те, кому было положено. Заключает с сарказмом капитан Самсоньев.
      Я меняюсь в лице.
      Впрочем, лейтенант, выше голову, все это мои личные домыслы, которые я вам не говорил, а вы не слышали.
      И Самсоньев гасит окурок в персональной пепельнице с ленцой победившего масона.
      Подтерлись нами, суки!
      Хертогенбос.
      Возвращаясь однажды поздним вечером в свой дом на площади, в сопровождении вооруженного слуги с фонарем, Босх услышал возню у входа в закрытую лавку торговца оружием и увидел двух маленьких бесов, синих карликов с крылышками саранчи, которые дрались из-за кухонного ножа с диковинной деревянной ручкой. Перекрестив отродье крестом спасения, Босх разогнал тварей, словно порывом ветра и поднял тот диковинный нож, хотя слуга пресвятой девой заклинал его бежать прочь от ловушки. Но было поздно, - правая рука Босха превратилась в лезвие кухонного ножа, а деревянная ручка ножа дотянулась до локтя.
      Тогда мастер попытался избавиться от лезвия силой левой руки. О Боже, она тут же стала вторым исполинским лезвием, а ручка тоже вросла по локоть. Только тут он смог рассмотреть дьявольской красоты резьбу из черепов и обнаженных дев, переплетенных в общий узор листьями папоротника.
      Поняв, что стал жертвой проклятия и никогда не сможет отныне взять в руки кисть, или обнять жену, или приласкать своих детей, мастер спрятал адовы лезвия в глубокие карманы плаща и повернул обратно в тот дом, откуда возвращался к себе.
      То была гостиница, где остановился философ-иезуит, исповедник короля, врач-алхимик, придворный богослов Якопо Амьенский, который собирал по поручению Генриха III картины для его коллекции в брюссельском дворце и приехал в Хертогенбос второй раз специально для того, чтобы выбрать для дворца последнего Босха.
      Вернувшись к алхимику, Босх рассказал о том, что с ним случилось.
      Покажите ваши руки, попросил Якопо.
      Босх достал из кармана два страшных лезвия.
      Мой друг, у вас обман зрения. С вашими руками ничего не случилось.
      С этими словами врач с силой пощупал кисти рук художника.
      Тот отвечал, что его лезвия ничего не чувствуют.
      Якопо Амьенский вложил в руку мастера яблоко, но оно выпало из руки и покатилось по полу.
      Тогда, подумав о природе проклятия, алхимик предложил художнику выпить с ним вместе по чашке спорыньи и отправиться в потусторонний мир за противоядием. Босх согласился. Спустя час они вышли вдвоем на торговой площади в арабском Багдаде, где отыскали в караван-сарае подвал для курильщиков опия. Путешествуя по видениям тех арабов, Якопо и Босх отыскали купца, бывавшего с караваном в Бургундии, того самого, которому снился Хертогенбос. Погрузившись в сизое облако гашиша и войдя в сон того араба, они вышли снова на площадь в Хертогенбосе, к лавке торговца оружием, где увидели в голубой стене дурмана горящие глаза арабского скакуна, на котором по городу беззвучно ехала смерть, сея чумное семя.
      Остановив заклятием на полном скаку прозрачного всадника, философ заставил коня упасть на передние ноги, и тогда лицо художника сравнялось с черными очами курносой девственницы. Стало так тихо, что они услышали звяканье уздечки в руках смерти. Тогда Якопо Амьенский велел художнику вонзить свои ножи в призрачный череп видения. Чему тот подчинился.
      Погрузив свои лезвия в пустые глазницы курносой, Босх вынул из мрака уже не лезвия ножей, а пригоршню живых черных зрачков в обеих горстях. Выпей лицом очи ослепших, таинственно повелел философ. После чего Босх очнулся в своем доме полностью исцеленным человеком и крепко сжал в кулаки свои руки.
      Друг-врач стоял у его постели и сказал, что суть порчи была в том, что только Богу позволено творить новые вещи, и потому искусно изобретая всякую нечисть на своих полотнах, Босх преступает запрет, положенный Господом на похоть воображения. И Якопо посоветовал Босху никогда не рисовать адские муки.
      С того случая мастер стал подвержен таким припадкам душевной болезни, когда его тело теряло чувствительность, руки становились холодными, а душа витала в видениях.
      Пляска смерти: аллегория Страшного Суда
      Бишкиль.
      Меня срочно вызывают к начальнику штаба.
      Чувствую, - не к добру.
      Мрачный монах с лицом язвенника, члена Политбюро тов. Суслова открывает сейф и достает мой давнишний рапорт о пытках хлоркой на гауптвахте.
      Три с лишним месяца кануло без комментариев.
      Товарищ лейтенант, зло стучит майор Супруг сухим пальцем по двум бумажкам, когда я получу новый рапорт? За два месяца вы не принесли ни одного сообщения.
      Но, товарищ майор, ситуация с декабря не изменилась, солдат на гауптвахте продолжают травить хлоркой. Это кончится форменным взрывом в зоне, а старшину Стонаса запросто могут убить.
      Лейтенант, меня не интересует гауптвахта. Что происходит в роте охраны? Какие нарушения в самой зоне? Кто проносит чифир? Какие проступки у молодых офицеров? И кто так нагло издевался над начальником штаба в Новый год?
      Вот так номер! Думаю я. Наш гастроном постановил, что мой рапорт всего лишь донос на Стонаса, и решил, что дознаватель дисбата отныне и впредь будет снабжать его таким же отменным лекарством.
      А случай в Новый год мне был известен из первых рук.
      Нас, трех лейтенантов-двухгодичников (меня, младшего врача Попенко и инженера-строителя Карманова), начштаба расчетливо назначил в праздничное дежурство по батальону. Сутки без сна. Такое демонстративное отношение к офицерам, призванным после вузов, не могло не возмутить нас. Причем Попенко и Карманов женаты и должны были оставить молодых жен в одиночестве по домам. Но не это главное. В Новый год зона раскалена, как вьюшка печи в трескучий мороз. Рота охраны стоит на боевом дежурстве, весь сержантский состав в состоянии повышенной боевой готовности. И вот три дилетанта, врач, филолог и строитель, должны контролировать лагерь в день наивысшей тоски двухсот солдат по свободе.
      Расчет майора Супруга понятен - в случае ЧП отдуваться придется чужакам. По сути, он кидал нас, трех паршивеньких интеллигентов, на растерзание.
      Но не вышло, обломилось - та страшная ночь прошла почти что спокойно.
      Только около трех ночи кто-то из заключенных в зоне сумел перекинуть на снег через колючую проволоку в контрольную полосу солдатский бушлат. Часовой на вышке принял рукастое пятно за человека, сделал предупредительный выстрел вверх, после чего открыл автоматную пальбу по нарушителю.
      На полосе убит переменник, позвонили мне в ночной кабинет.
      Тревога!
      Бегу на КПП, откуда в сопровождении автоматчиков вхожу в контрольную полосу под вой сирены, за мной с саквояжем бежит врач Попенко - либо осмотреть труп, либо оказать первую помощь раненому. Охрана пытается спустить овчарку, я запрещаю - рвать собачьей пастью раненого солдата? Да вы спятили!
      Не из гуманизма, а из отвращения к собачьей пасти.
      Десять минут рысью по снегу под хрип собаки на угол периметра - и вот оно, черное пятно на снегу. Поднимаю простреленный пулями старый бушлат. Овчарка, рыча, повисает на рвани. Злорадная шутка несчастных узников над тюремщиком. Пусть брамин табунщик хабло побегает.
      Отбой!
      Тезаурус: Хабло, табунщик, пастух, барин, батя, брамин, фюрер, утюг лагерное начальство.
      Обхожу в зоне спящие казармы трех рот.
      Четвертый час ночи. Дежурные сержанты охраны встречают меня коротким рапортом: рота спит, происшествий нет. Тяжелым шагом дозора я иду мимо спящих арестантов на койках, установленных в два ряда. В воздухе разлита тяжелая истома от сгруженных карой тел. Дух пота, тоски, вонь прелых сапог. И храп. Свисают руки в наколках. В случае бунта меня разорвут на куски в считаные секунды. Кое-где чувствую бессонный глаз, который буравит спину и гаснет, стоит мне только повернуть обратно. Спать в новогоднюю ночь! Для молодых солдат нет большей неволи.
      О чем думает тот лейтенант в глубине звездной уральской ночи?
      Строй его мыслей насквозь литературен.
      Пожалуй, он думает о том, что цивилизация по-прежнему состоит из рабов, воинов и жрецов. Это несправедливо изначально, но мироздание имеет вид пирамиды, которая покоится основанием на спинах. Он отрешенно шагает среди рабов советской галеры, которую давно выбросило на мель, но рабам об этом не скажут. Их участь - жить в трюме. Утром воины поднимут бичами уставших и снова заставят ворочать в брюхе неволи огромные весла, которые гребут в сыром зыбучем песке.
      В той схеме лейтенант отводит себе роль жреца, - а как же иначе, который бродит вокруг галеры по пляжу и видит, как безнадежно увяз корабль. Но это еще полбеды, он видит, что море обмелело до самого горизонта, и в той соленой грязи увяз целый флот.
      "Гарпаста (Иокаста) ослепла, это кажется вымыслом, но это правда. Однако она не верит тому, что слепа. Она ежеминутно ищет повода, чтобы бродить по дому Тесея, и только уверяет, что в комнатах из экономии масла не зажигают светильники.
      Гарпаста принимает свою слепоту за жадность Тесея".
      (Сенека)
      Бишкиль.
      Я по-прежнему шагаю глухой новогодней ночью по спящей солдатской казарме.
      Четвертый час ночи. Изнуренные тоской по празднику за решеткой зеки наконец забылись тревожным сном. В храпящей тишине эта богатырская голова из Руслана впервые вызывает в душе лейтенанта если не милосердие, то хотя бы отсутствие страха, в котором очнулась толика жалости. Пока гора спит, мне жаль эти загубленные души жалостью передвижников.
      В зоне я почти случайно собрал в папку несколько военных плакатов и десяток блатных рисунков для будущих наколок.
      Из тех плакатов в архиве сегодня уцелел лишь один - там бежит по полю боя солдат в аккуратной шинели, в новенькой каске и начищенных сапогах. Вся спина бойца пылает исполинскими языками пламени (так горит напалм) - и грозная подпись: нельзя бежать в горящей одежде!
      Одна из любимых пыток у Босха - человек, привязанный к колоколу вместо языка, и бес наяривает телом о край громкой меди.
      Человек-язык.
      В поисках изначальной российской формулы основания всех наших поражений и побед я обнаружил вот какую любопытность - оказывается, система колокольного звона, получившая распространение в Англии, значительно отличается от системы, сложившейся на Руси.
      В Англии звонят, раскачивая сам колокол, а русские звонари раскачивают язык. Так легче...
      Вот оно!
      Если перевести этот принцип на отношения между государством (колокол) и гражданином (колокольный язык) то в Англии государство раскачивается, приспосабливается, приближается к индивиду, который остается неподвижным суверенным! - неизменным центром и целью звучащего космоса.
      Иное у нас, человек-язык опутан узами, притянут силой веревки и продет за язык сообразно потребностям государства-колокола.
      У нас необходимый звук выбивается подвешенным языком, то есть самим человеком. Государство же остается неподвижно висящей целью в центре русского сонорного космоса.
      Но вот что удивительно, колокольный звук в Англии однообразен, ударные комбинации вызваниваются в одном ритме, а у нас издавна звон отличается богатством мелодий и разнообразием ритмического рисунка.
      Выходит, муки дороже искусству, чем скучное джентльменство?
      И крик раненной птицы мелодичней для слуха музы?
      И не словами ль Моцарта озарены муки России, словами о том, что, даже передавая ужас, музыка должна дарить наслажение...
      Кстати, во время отлития колокола существует категорический запрет на ругань мастеровых. Из опыта известно, что матерщина гасит ликующий звук меди и колокол тускнеет и глохнет.
      Казарма спит тяжким сном оглохшей колокольной меди.
      В воздухе висит спертая вонь сотен немытых тел.
      Вьются спиритуальными червяками зловонные грезы:
      Верю в удачу.
      Люблю проститутку.
      Зона - дом вора.
      Жалость унижает блатного.
      Лейтенант печатает шаг командора. Жалко ли ему несчастных солдат?
      Утром, когда эта сонная гора наколок оживет вместе с сигналом побудки, лейтенант отвернется от молодой солдатни с брезгливостью эстета.
      Хертогенбос.
      Доминик Лампсоний рассказывает, что картина Босха "Искушение Святого Антония" была написана художником по заказу лейденского купца Йориса Фонтен ди Диеста. Получив картину, купец повесил ее в спальне, где всегда молился перед тем как разделить ложе с женой.
      Однажды утром он бесследно исчез, и сколько его ни искали, найти не смогли. Решили, что его унес нечистый дух, и вдруг служанка, протирая доску от пыли, обнаружила хозяина на той картине. В виде маленькой клювоносой фигурки он появился четвертым среди тройки гадких уродцев, которые сгрудились под мостиком над обледеневшей рекой, по которому бесчувственное тело святого, изнуренного борьбой с адскими силами, бережно несут ученики... и хотя фигура хозяина отвратительно скрючилась, заросла горбом и вооружилась клювиком сорокопута, купца легко узнали все - и его несчастная жена и домочадцы. Надо же! В облике чудища с рыбьим хвостом он замышляет новую пакость против святого.
      Эта ужасная кара воочию показала, что для греха нет никаких преград, пишет Лампсоний, и даже чудо на посылках у прегрешений.
      Бишкиль.
      Все тем же темным новогодним утром - в 7.00 - мы, тройка офицеров-двухгодичников, устало сдаем дежурство профессионалам и бредем в медсанчасть, в медкабинет к Попенко, отогреться с мороза и выпить по мензурке медицинского спирта за начало 1971 года.
      Сил на застолье у трех лейтенантов хватает едва ли на полчаса.
      Спирт и черный хлеб с квашеной капустой - руками из банки - вся наша закуска. Да еще крупная соль звезд за черным окном - присыпать душевные раны.
      Алкоголь разом пронзает голову зубами прозрачного тигра.
      И вот тут-то, возвращаясь домой, туманно шагая в леденящем сумраке звездного утра мимо штаба, нас озаряет шальная мысль увековечить мочой на льду у крыльца имя начальника штаба.
      Отвернись, чистота, от лицезрения трех шутников... моих запасов едва хватило на заглавную букву "С", позарился на крупный кегль. Попенко выжал тоскливую петлю "у", и только могучий Карманов откозырял брандспойтом мощную квадригу "пруг".
      На ледяном морозе желтые буквы застыли намертво наглым салютом: "супруг".
      В полдень майор Супруг приехал к штабу на газике и увидел на льду отдание чести. Ну, распистяи! Тревога!
      С гауптвахты прислали двух солдатиков с парой ломиков и лопатой.
      Под дулом автоматчика те аккуратно выбили желтизну, но с явным умыслом оставили след своего труда - "супруг", расплывшись, пьяно орали на льду благим матом огромные белые буквы.
      Так они кричали еще целые сутки, пока майор опять не явился с налетом на службу. Мать-перемать! После чего весь лед перед крыльцом соскоблили.
      Босх.
      Лед, как и огонь с водой, - один из лейтмотивов ада у Босха.
      До нас не дошел оригинал его алтарного триптиха "Пляска смерти, или Аллегория Страшного Суда", но дошло несколько ученических копий алтаря и описание утраченного шедевра в письме-доносе Гильома Ворагинского... На центральной части триптиха изображен замерзший ад, пространство льда, подсвеченного изнутри заревом подземного пламени. Кое-где пламя вырывается из-под гнета языками густого дыма. В центре катка замерзший корабль. Это все тот же корабль дураков, известный по картине из Лувра, только доведенный до полного абсурда человеческой глупости: мачтой кораблю служит не зеленое дерево, а остов лошади, где ребра обвязаны глупейшими лентами, словно майское дерево, а позвоночник венчает розовый флаг с мусульманским полумесяцем. В толпе глупцов, пассажиров неподвижной посудины, - монах и монахиня с лютней в руках похотливо горланят любовную песню, как было положено влюбленным средневековья перед любовной утехой. Грех любострастия символизирует, вдобавок к парочке, блюдо с обледеневшими вишнями и кувшин, откуда свисает собачьим языком льда алое вино.
      Грех чревоугодия представлен обжорой, который тянется ножом к куску льда в виде жареной курицы, и кутилой, который в приступе рвоты свесился за борт корабля, изрыгая язык заледеневшей блевотины. На носу шут, помочившись за борт, примерз струей к адскому льду и отчаянно пытается оторвать свою плоть от желтого ледяного корня. На корме врач с воронкой на голове удаляет у глупца камень глупости из головы. Для этого он рассек его череп ударом великанского ножа и тащит из башки дурня, как из гнезда, черную жабу.
      Тут же сценку врачевания глупости венчает надпись: доктор, камень вынь вот тут, а зовусь я Олух Туп (Любберт Дас). В нидерландской литературе имя "Любберт" было синонимом "олуха" и "тупицы".
      На левой створке алтаря - низвержение поверженных ангелов с неба. В их сонме неразличим Люцифер, так густа туча обугленной саранчи у подножия грозовой тучи, где виден гневный Господь, окруженный молниями.
      Падая вниз на ледяной безжизненный пейзаж, падшие ангелы прожигают лед телами, раскаленными, как головни, только что выхваченные из печки. Синие огоньки жары и струпья пепла на углях создают удивительный контраст с сияющим льдом.
      Но самый жуткий сюжет Босх припас для правой створки, где изображена известная сцена поклонения волхвов деве Марии в вифлеемских яслях. Только вся рождественская идиллия скована льдом и сверкает страшным блеском разноцветного айсберга, где фигуры восточных царей и Святого Семейства, туша быка и осла в хлеву замерзли от иудейской стужи в ночь Рождества. Истеричный свет зеленой звезды придает оледенению вид сказочного кошмара. В этом айсберге злобы есть только одна проталина - дымок дыхания святого младенца, который с горестным изумлением взирает из полыньи на лицо Богоматери. Ее лицо и живое, и теплое, но при этом веки Девы закрыты, словно тоже скованы льдом.
      И постскриптум.
      Гильом Ворагинский в Рим, к папскому престолу, кардиналу Лоренцо Барбелли:
      Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
      Мой кардинал, что хотел сказать своим нечеловеческим отчаянием Босх?
      Почему его Господь, низвергая ангелов на грешную землю, восклицает в размах всего неба готической надписью: "Плодитесь и размножайтесь"?
      И какой смысл вложен в уста вифлеемского Младенца, говорящего той же остроконечной готикой: "Сокрою мое лицо от них и увижу, каков будет конец их"? К кому обращены эти слова из "Второзакония"? К волхвам с дарами? Или, страшно подумать, к самой Пречистой и Святому Иосифу?