Анатолий Королев
      Быть Босхом
      Роман с биографией
      От автора. Признаюсь, что в последнее время - впрочем, как и многие, охладел к вымыслу, что львиная доля моего чтения сегодня - это мемуары и прочая внехудожественная словесность.
      Однако сам я практически всю писательскую жизнь избегал трогать пером свой жребий. Почему? Не потому ли, что в основе этого запрета лежит одно прегрешение и... и не потому ли оно все сильней сверлит мою память! Ну почему, скажи, оказавшись в начале судьбы в дисбате, в уральской зоне, офицером среди заключенных солдат, ты ни полслова правды не записал на клочке бумаги. Почему промолчал, не написал ни одного честного письма друзьям о том, чем была твоя жизнь, а с маньякальным упрямством сочинял грозовое готическое облако - роман-химеру о голландце Иерониме Босхе? Почему от лая сторожевых овчарок не дрогнула ни одна строчка? Тем более что тебе выпала участь шагнуть в край, откуда великие вынесли на руках орущие благим матом "Записки из Мертвого дома" и "Архипелаг Гулаг"?
      Корабль дураков. Отплытие
      Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом.
      Пушкин
      Август 1970.
      Иду от станции к месту моего назначения по проселочной дороге через пшеничное поле. Зной. Иду налегке. Я еще в гражданском костюмчике. В руке рыжий студенческий портфель. В портфеле покоится белая картонная папка с перекрученными тесемками, - в ней налилась чернилами тетрадочка набросков романа "Корабль дураков" о Босхе.
      Тут же в портфеле прячется мыльница с розовым мылом, томик новелл Франца Кафки и книжка прозы Альбера Камю. Рядышком - развинченная пополам безопасная бритва в пенале с набором лезвий "Балтика", помазок и окровавленное сердце сюрреалиста, завернутое в белый платок. Моя душа - тоже развинченная бритва.
      Зной нарастает. Облака так невесомы, что не затеняют палящего солнца.
      Быть грозе, поет жаворонок в зените жары.
      Вдруг дружный лай собак.
      Через заслон куцей пшеницы наперерез бегут на меня солдаты с автоматами на плече. Сзади торопится потный низкорослый майор. Стоять! Кто вы? Рыла собак - в пене погони. Поводки натянуты, как тетива. Это три немецкие овчарки. У них глаза молодых немок, доведенных до бешенства.
      Рапортую:
      Лейтенант Королев. Воендознаватель. Закончил университет. Призван на два года в армию. Следую к месту службы, в воинскую часть 00140.
      Ну, вот и твое первое дело, лейтенант, закуривает начальник штаба.
      Побег из зоны. Ушли с божницы два переменника с АКа. Лежат где-то в поле под балдой, суки. Рвут в кильдым на Бишкиль. Был бы ты в форме, кадет, откушал маслин. Твой фарт.
      Тезаурус: АКа - автомат системы Калашникова
      Божница - унитаз.
      Кадет - неопытный сотрудник уголовного розыска.
      Кильдым - притон.
      Маслина - пуля.
      Переменник - заключенный за преступления в дисциплинарный батальон солдат срочной службы, т.е. солдат переменного состава.
      Под балдой - в состоянии наркотического опьянения.
      Бишкиль - станция железной дороги в пятидесяти километрах под Челябинском на Южном Урале, мой почтовый причал с 1970 по 1972 год.
      Россия. УРАЛВО. В/ч № 00140. Дисциплинарный батальон Уральского военного округа. Проще - солдатский лагерь.
      То есть в переводе на русский литературный язык фраза капитана звучит так:
      Беда, два заключенных солдата, завладев в сортире автоматом охранника дисциплинарного батальона, сбежали из зоны и пробираются полями в притон на станцию Бишкиль. Оба под кайфом. Был бы ты в форме, а не в пиджачке, лейтенант, они могли б тебя с перепугу и злобы расстрелять в открытом поле из автомата. Считай, что тебе повезло.
      Солдаты, пользуясь передышкой, жадно пьют воду из фляжки, обтянутой парусиной. Собаки опустили зады на дорогу. Напуганный близостью смерти, опять отмечаю - да это не животные вовсе, а злобные бабы в собачьей шкуре, с выпавшими от жары языками. Значит, в погоне задействованы: майор, три солдата и три псины - итого семь человек.
      Вперед! Дает команду майор и, сняв фуражку, колобком бежит дальше. Немки на четвереньках и солдаты на двух ногах кидаются следом.
      Жаворонок все сильней жжет соринкой в глазу зенита.
      Быть грозе, фраер.
      Бестиарий:
      (заглянем в портфель лейтенанта, полистаем тетрадку с набросками к роману о Босхе).
      Собака - символ порока, преследующего души людей. Неотвязность проступков.
      Свинья - символ неверия в слово Христа. Упоение грехом. Обжорство.
      Крыса - ложь против Бога. Хвост содомии. Непристойность.
      Бреду по грунтовой дороге через пшеничное поле к паршивому военному городку. Вот он! Миную единственную улицу. Иду насквозь. За городком солнцепека снова поля, еще десять минут пешком, а вот и место моего назначения. Стезя уперлась в забор. Дисбат. Впереди ворота с колючей проволокой. Караульные вышки по углам судьбы. Автоматчики в будках. Лай овчарок. Зона! И мой жребий трубить здесь целых два года. Тоска.
      Итак, ты сослан в ад.
      В Босха.
      Босх - Помпеи в окрестностях ада. Он всегда по горло засыпан горячим прахом сожжения.
      А еще это яд гюрзы в головке опиумного мака. Мак вырастает из волоса колонковой кисти и оплетает женскими волосами сна тело, как вьюнки оплетают торс голого дерева.
      Он всю жизнь прожил в брабантском городке Хертогенбос.
      Хертогенбос!
      Зеркало, в котором отразился Бишкиль.
      Полотна видений курильщика опиума и визионера, полные красоты творящего зла.
      Почему зло красиво, а добро квашня квашней?
      Однажды листаю альбом разных бактерий и вирусов в библиотеке знакомого врача. Собрание заразы весьма пресно. Сплошное сборище пузатеньких инфузорий туфелек, щекастых оладий и кособоких палочек. Бабах! Вдруг вижу во весь размах листа нечто исполненное совершенства погони, нечто вроде чернильного росчерка пушкинской руки на полях гениального стихотворения.
      Опускаю глаза к подписи.
      Читаю - бледная спирохета. Возбудитель сифилиса.
      Так вот ты каков, почерк падения!
      Почему зло так завораживает, как мефистофельский профиль, как приталенный рисунок Бердслея, а добро мило, пузато и близоруко, как Пьер Безухов?
      Как выглядит хотя бы этот чертов Хертогенбос?
      Ответ: как типичный средневековый город герцогства Брабант - у северных ворот бордель, принадлежавший монастырю. В центре городка змея житейской суеты свернулась кольцом вокруг главного храма Святого Иоанна, где отпоют Босха в августе дальнего будущего.
      Так уральские города окольцовывают заводы.
      И тот же август заупокойной мессы стоит над местом моей ссылки в люди.
      Бишкиль.
      В штабе дисбата открываю свой кабинет. На дверной табличке имя предтечи - старший лейтенант Петрушин. Сбежал! В кабинете хаос побега в кайфе освобождения от лямки. Даже сейф не закрыт. Иду в канцелярию штаба получать личное оружие. Вот он, мой пистолет. "Макаров"!
      Дав подержать холодную тяжесть в руке и расписаться в его получении, старшина-секретчик внезапно ловко прячет ПМ в сейф.
      Хлоп! И объясняет:
      После стрельбы по пьянке майора Зиганщина для устрашения строптивой жены Батя насмерть запретил выдавать оружие офицерам, особенно двухгодичникам.
      Вот так номер. Меня ж только что чудом не пристрелили в открытом поле за зоной.
      Поворот ключа в сейфе.
      Тезаурус: Батя - командир дисциплинарного батальона полковник Охальчук.
      Двухгодичник - это я. Выпускник университета. Филолог.
      Через два года секретчик снова откроет сейф, достанет мой пистолет, снова даст подержать в руке и попросит расписаться в журнале секретной части о том, что личное оружие я сдал. Таким образом, два года моей военной службы в зоне пройдут безоружно.
      В ушах все еще стоит вскрик:
      Филолог!
      Прокурор областной челябинской военной прокуратуры, советник юстиции какого-то наивысшего класса полковник Парнов срывает с носа очки в золотой оправе и с оторопью глядит на мое гражданское явление на пороге огромного кабинета с ковром во весь пол. Так таращится благоверный еврей на поросенка под хреном.
      Они что там все с ума посходили? Палец указывает в потолок. В дисбате нужен юрист. Дознаватель высшей квалификации. Здесь же не меньше одного преступления в неделю!
      Во, влип.
      Тезаурус: Дознаватель - оперативный следователь по военным преступлениям в боевых частях.
      Там - это в штабе Уральского военного округа в Свердловске.
      Вижу манящую бордовую книжечку на прокурорском столе.
      Читаю украдкой... Ага, это же УК РСФСР.
      Разрешите прочесть Уголовный кодекс, товарищ полковник.
      Отшатываясь от призрака бестолковщины власти, полковник молча отдает мне свой личный кодекс, где значится фамилия обладателя на титульной странице. Раздел воинских преступлений заложен закладкой из алого бархата и весь усыпан бисерным почерком сносок и дополнений к закону.
      Аккуратист!
      Только попрошу вас, товарищ лейтенант, грозно подымает голос полковник-юрист, категорически ничего не делать!
      Есть ничего не делать! Разрешите идти?
      Свободны.
      Не могу же объяснить прокурору, что нахожусь под ферулой КГБ и эта ссылка в дисбат - злая месть фрондеру и наглядный жизненный урок студенту-антисоветчику, пусть поймет, сюрреалист хренов, что значит попасть в зону.
      Долгие годы я думал именно так, - месть, месть, месть.
      Но в последнее время стал склоняться к более рутинному объяснению своего жутковатого назначения. Я, надо сказать, проходил в тот дальний год свидетелем по делу пермской пары правозащитников Воробьев-Веденеев (корешок предстоящего процесса над московской лидерской группой Якира и Красина) и в преддверии скандального столичного суда, за которым охотились все радиостанции мира, за мной нужен был глаз да глаз, то есть прямой контроль КГБ. А обеспечить надежную опеку мог только лишь мой сосед за стенкой в штабе дисциплинарного батальона капитан госбезопасности Самсоньев.
      Кстати, прелюбопытный тип, занятный циник и иронист.
      Вообще в армии сотрудники ГБ - вот так штука! - оказались элитой, компанией ницшеанцев и гедонистов в духе бессмертного Тримальхиона, пожирателя соловьиных язычков из романа Петрония. Команда софистов, делающих свое дело с чувством самоиронии.
      Но, лейтенант, выше голову! Отвернем глаза от прозы личной судьбы в небо чужой жизни.
      Босх.
      Художник смаковал рожи и увечья.
      Он вполне разделял гнев своего современника Генриха Бебеля, который писал о нищих. - Я высмеиваю их, потому что эти нечестные люди используют свои язвы и увечья, как разбойник свой нож, чтобы грабить мольбою простецов и сердобольных. Эти нечестные люди, негодные ни на что доброе, преданные только одной праздности, грабят болячками простых сердцем прихожан и неискушенных крестьян. Часто они сами делают коросты из глины или ковыряют черепком болячки, не давая зажить.
      Я высмеиваю их потому, что они при помощи всяких хитростей и уловок употребляют во зло нашу жалость и сострадание.
      Я презираю их за то, что никогда не вижу их внутри храма в часы общей молитвы, а только на паперти, где удобно орать и хватать выходящих за руки. Когда эти мнимые бедняки то крикливо, то смиренно, заклиная именем Бога или Святой Девы, именем Валентина, Антония и других святых, выманивают у людей милостыню, я думаю: "Сколь велика доброта и долготерпение Господа и святых у Его престола, раз эти нищие живут за счет тех, кого ничуть не почитают".
      А отвратительней всего, как эти попрошайки не озабочены тем, дабы их дети, которых у них часто много, не были нищими. Так что нищий всегда рождает нищего. Вор - вора. Богохульник - святотатца. Палач - палача. Сарацин - сарацина. Человек - человека. И нет конца этому порочному кругу до Страшного Суда, потому как и сам Адам - подаяние Божие подлунному миру.
      Бишкиль.
      Дезертиры схвачены собаками в поле в этот же день.
      Через два часа после моей встречи с погоней.
      Псы вышли на след, и охрана спустила собак с поводка. Команда была дана: фас! Держать!
      Оба солдатика у стожка соломы были беспробудно пьяны, это только и спасло их от гибели.
      Прижав горла мертвецки спящих к земле зубами и прикусив кожу, обученные к захвату овчарки еле-еле дождались бегущих по полям конвоиров, чтобы не перекусить шеи. После чего сцепились между собой в яростной драке, чтобы унять возбуждение.
      Автомат с патронами нашли в том же стожке.
      Пойманные доставлены на гауптвахту.
      К вечеру разразилась гроза, достойная воображения адского Босха или кисти Эль Греко.
      Гроза над Толедо, небо в кишках туч, распоротых бритвою света.
      Гроза над Бишкилем. Грохот молний и фосфорический блеск кипящих небес превратили окрестности военного городка в берег неизвестного моря, откуда наступает стена блистающей угольной мглы.
      Первая ночь.
      Мой сосед по двухкомнатной квартире для молодых офицеров дисбата в военгородке, начальник гауптвахты старшина литовец Стонас отнесся к моему появлению с непонятным восторгом и пиететом.
      Он восхищенно похлопал ручищей по стопке книжек.
      С трепетом крестьянина из хутора под Шяуляем намусолил палец и перелистал пару страниц. Сказал, что никогда не читал книжек.
      Его крестьянский норов пленил сверкающий на моем кителе (к вечеру мне выдали форму) наскоро привинченный ромб университета с крупным гербом СССР.
      Я впервые в жизни встретил нулевого человека и как-то умилился, испытав к бедолаге нежность филолога, который явно хватанул с лишком из книжного моря.
      С таким же душевным трепетом мужиковатый старшина увидел, как я засел за эти вот тетрадки, из которых, как из разбитой бутылки на морском берегу, взлетает привидением корабль дураков, джинн ненаписанного романа.
      Стонас тут же достал свой фотоаппарат - сделать мой снимок, чтобы я после послал фотографию матушке.
      И ведь сделал, и проявил, и сам напечатал!
      Эти два снимка - единственное свидетельство от той, сгинувшей, утонувшей бишкильской эры.
      Я сижу в форменной рубашке на кровати у белой стены. На моих коленях рукопись. Снимки уцелели чудом. Я дал глупейший зарок не сниматься в военной форме - в знак эстетического протеста против китча советской власти (к политике я был всегда равнодушен). И вот нарушил зарок уже в первый день.
      Больше того, в припадке благоговения перед пишущим человеком через день старшина даже уступил мне свою дальнюю комнату - там тише! - а сам перебрался в неудобную проходную.
      И не захотел слушать никаких объяснений: молчи в тряпочку, лейтенант, я сказал.
      Больше того, он привез с гауптвахты свой письменный стол из кабинета, чтобы я культурно писал за столом, а не сидючи на кровати.
      Мне неловко от забот старшины, в котором странно сочетаются грубость солдафона и акварельная нега Чюрлениса.
      Что ж, чу!
      "- матросы вдруг кидаются, ползут Вверх, вниз - и паруса надулись, ветра полны; Громада двинулась, и рассекает волны. Плывет. Куда ж нам плыть?.."
      В Венецию, конечно. Там, там я попрошу эстетического убежища!
      Оказавшись в Венеции, я понял - художник должен жить только на Гранд-канале. Глаза обретают чуткость мыльного пузыря и готовы лопнуть от малейшего нажима. В Венеции я мигом увидел, что лента на соломенном канотье гондольера Джорджио - мутно-розовая. Вот ее истинный цвет. В родном краю я счел бы ленту всего лишь красной.
      Утро.
      Посыльный из штаба. Товарищ лейтенант, вас срочно к начштабу.
      Что случилось?
      Труп солдата в кювете на станции!
      Первый труп моей службы.
      Мчу на газике по все той же грунтовой дороге сквозь поля к полустанку. На ходу читаю приложение к Уголовному кодексу: осмотр места происшествия, опознание тела, протокол опознания...
      Действительно, в кювете лежит опрокинутый на спину труп молодого солдатика невероятного синего цвета. Страшные ультрамариновые руки торчат из рукавов рыжей шинели. Жуткое лицо с вареными белыми глазами. И рой мух. От жары вонь разложения уже встала в полный рост над молодой смертью.
      Давясь от тошноты и закрывая лицо платочком, отдаю команды такому же несчастному солдату, приданному мне в помощь.
      Солдатик покорно ворочает синее тело. Он служит рядовым в роте охраны. Вытаскивает мертвеца за руки из кювета на травяной склон. Расстегивает шинель. Снимает пояс. Осматривает карманы в поисках документов. У живого солдата нет привилегии офицера зажать нос, вся надежда на бесчувственность духа. И он вполне равнодушно делает свое дело.
      Шум машин.
      К трупу слетаются золотые погоны.
      Первым на рафике прибывает командир химического батальона полковник Удальцов. Следом на газике - командир трубного батальона полковник Семейкин. Последним мой командир, Батя, начальник военного гарнизона и командир дисциплинарного батальона полковник Охальчук. Он не спеша вылезает из армейского джипа в сопровождении начштаба и любимого рыжего ирландского спаниеля Джерри. Сначала на свет появляется нога в хромовом сапоге, нащупывает опору, затем вылезает сам полковник, громоздкий высоченный несгораемый шкаф с погонами. К ноге спрыгивает спаниель и кидается к трупу.
      Ко мне, орет Охальчук, забирая любимца на руки.
      Полковники вынуждены первыми отдать честь комбату (хотя тот держит пса на руках и, разумеется, не может в ответ козырнуть по уставу). Впрочем, Охальчуку глубоко на это начхать. Он подзывает меня и слушает краткий рапорт. Начштаба изучает найденный у солдата военный билет.
      Чего он так посинел? Спрашивает полковник.
      Пожимаю плечами.
      Это не наш, вмешивается начштаба. Дембель Ноготков из Чебаркуля.
      Все тут же садятся в машины и уезжают.
      Жду труповозку.
      Рой мух над солдатом набирает густоты, как смерч босховской нечисти в садах земных наслаждений.
      А вот и полуторка уныло пылит по дороге.
      Шофер и мой рядовой под команды санитара в белом халате дружно закидывают тело в кузов. Мертвая масса издает шлепок сырого теста о противень. Курс санитарной машины - в челябинскую анатомичку при военном госпитале. Тоска. В станционном буфете покупаю изнеможенному солдату бутылку ситро, рыбные консервы в томате и батон белого хлеба. Сам не могу откусить от батона даже граммульку.
      Этот машинальный студенческий жест - разделить случайную трапезу с солдатом - сделал мне славу в дисбате.
      Кум фраер чесняк!
      Тезаурус: Кум - оперативный работник в зоне.
      Фраер - человек, не имеющий отношения к ворам.
      Чесняк - порядочный тип.
      То есть в переводе на русский литературный фраза читается так: эта скотина - вполне порядочная свинья.
      Забегая вперед, скажу: от постоянного шока в дисбате я все два года службы практически не могу есть.
      Завтракая в офицерской столовой, выпиваю только стакан крепкого сладкого чая. В обед - еще стакан чая с тремя ложками сахара с хлебом. Ужинаю тем же чаем. Аппетит оживает только в Челябинске, когда я приезжаю в прокуратуру. Там за углом был маленький ресторанчик "Север" с круглыми столиками, одетыми в крахмальные скатерти, там я и закатывал себе постыдный лукулловский пир.
      И постскриптум:
      Через пару дней пришло заключение военной экспертизы.
      Солдат убит разрядом электротока.
      В счастливый день дембеля он не стал ждать пригородной электрички, а влез на крышу вагона товарного поезда. Перед грозой воздух напился такой неистовой силы из туч, что солдатик на крыше вагона снял на себя разряд электричества из низко нависшего высоковольтного провода.
      Его смерть от палящей синевы была молниеносна.
      Куда ж ты так спешил, солдат Ноготков?
      Дело закрыто.
      Но вечерами снова и снова открывается другое дело - белая папочка с эскизом "Корабля дураков".
      Шпалера шитого золотом средневековья задергивает вид на уральский Бишкиль с горящей мельницей ада. Там мелется злоба мира.
      Долина Иосафата: пейзаж пыток
      Если любовь к Богу не удерживает тебя от греха, то пусть, по крайней мере, удержит страх перед Адом.
      Фома Кемпийский
      Бишкиль.
      Дисбат - это два квадрата, придвинутых вплотную друг к другу так, что у двух половин - одна общая разделительная стена. В правом квадрате - три казармы, в каждой по роте заключенных солдат. Плюс корпус столовой. Зона окружена двойным забором с вышками охраны по углам квадрата. По ночам прожектора освещают лагерь ослепительным светом новогоднего салюта. В левом квадрате - ночью здесь темнота, - штаб, лазарет, казарма с ротой охраны, солдатская баня и губа, гауптвахта.
      За леском третий квадратик - подсобное хозяйство, курятник, свиноферма и псарня, где держат несколько караульных овчарок на случай побега или ЧП в лагере.
      Жизнь солдата в зоне состоит из политзанятий и труда на обустройстве военных полигонов в окрестностях Чебаркуля, где дислоцирована боевая мотострелковая дивизия УРАЛВО под командованием полковника Черепа (Череп не плод воображения автора, а фамилия весьма перспективного командира тогдашней советской армии, которому прочат пост военного министра. Не вышло).
      Гауптвахта исполнена самыми мрачными красками Босха.
      Первый раз спускаюсь по бетонным ступеням в гулкое подземелье штрафных камер. Должность дознавателя обязывает меня обходить камеры арестантов. Есть жалобы? Мой Вергилий - все тот же заботливый сосед по общежитию, поклонник писателей, начальник губы, старшина сверхсрочник Стонас.
      Итак,
      Оставь надежды всяк сюда входящий.
      В душном подземелье стоит острая вонь хлорки. Уже через пару минут у меня слезятся глаза. Как же солдаты выдерживают эту пытку?
      По закону мы обязаны проводить дезинфекцию камер каждые сутки, мрачно врет Стонас.
      Вот почему у входа горой стоят бочки с хлористой известью.
      Старшина, покажите вчерашних дезертиров.
      На службе офицеры и сверхсрочники обращаются друг к другу на "вы".
      Дежурный вертухай открывает стальную дверь. От лязга ключей голова гудит, как барабан. У Босха пытка звуками в "Аду музыкантов" - главное орудие бесов. Нога с копытом рвет струны у лютни. Свинья дует задницей в деревянную дудку. Босх трактует уши в аду как нужники для испражнений дьявольской музыки.
      Наконец дверь неохотно открыта.
      Встать! Смирно! Командует старшина.
      Боже мой... Передо мной замер раздетый до пояса молодой солдат, синий от наколок, словно в драконовой чешуе. Самая крупная ошейником огибает горло, а на ошейнике крупными буквами: раб КПСС, а к голой коже живота над пупком пришита солдатская пуговица!
      Пришита суровой ниткой, черной от засохшей крови.
      (В Китае юношу с наколками никогда не призовут в армию Китая).
      Ну, мудозвон, качает головой Стонас, гнус, волчара.
      Права решил покачать? Формой советской армии парашу накрыл!
      Срывает с наслаждением садиста пуговицу. Кровь из раны алой ниткой стекает к пупку.
      Замечаю иголку, продетую сквозь сосок.
      Старшина, смеясь, демонстрирует дознавателю пуговицу с пятиконечной звездой в коростах засохшей крови. Эстета мутит от низких страстей бытия.
      Пуговица тут же брошена на пол, и, как писал Достоевский, "звеня и кружась на ребре" катится по бетону.
      Вызвать врача, командую я.
      Есть, товарищ лейтенант.
      Жалобы?
      Жалоб у трупа никак нет, ерничает солдат.
      Не хами, бельмондо. Отвечай по уставу! Ватерпас захотел?
      Оставьте его, старшина!
      Тезаурус: Ватерпас - одна из форм издевательств над зеком: человека макают головой в унитаз, куда опорожнился опущенный (изнасилованный) педераст.
      Дежурный закрывает камеру и бежит в санчасть за врачом.
      Я, чуть ли не шатаясь от хлорной вонищи и рези в глазах, выхожу наверх отдышаться.
      Старшина Стонас следует следом, пыткой совиных глаз смотрит в глаза офицера, любопытно, что тот будет делать.
      Я хорошо понимаю его интерес, - расход хлорки превышает все мыслимые пределы дезинфекции, это всего лишь довесок в машинерии ежедневных пыток, но не ты, рядовой старшина, узаконил эту практику хлорной потравы.
      Сможет ли визионерский роман о средневековом мистике выдержать груз Бишкиля и не потонуть, как бумажный кораблик под брошенным кирпичом?
      Босх.
      Придумать все новую и новую пытку было главным занятием Босха всю жизнь.
      Описать это кишение мучений опускаются руки. Наугад открываю правую створку великого триптиха "Сад земных наслаждений", где в пекле ада замечаю ну хотя бы голое тело грешника, усаженного Босхом на лезвие бесовского ножа - острием вверх, чтобы рассечь пополам мошонку, - мало того, на спине того бедолаги лицом к заду усажен бес, который, по воле создателя, лупцует суковатой - так больней! - дубиной несчастного по заднице. Больше того, бока грешника слева и справа стиснуты исполинской - под стать ножику черта двустворчатой речной раковиной из числа тех ракушек, что обычны на плесе любой нашей речушки. И этим создатель ада подчеркивает угрозу того, что в час Суда кусающей пыткой грешнику кинется на тело каждая мелочь, каждая хрупкая ракушка будет раздута Карой в человеческий рост, чтобы жалобно хрустнули в тех челюстях твои косточки.
      Босх босиком бродил по песку речной отмели вдоль притока Даммел речушки Аа и поднимал смерчем воображения весь этот песок под ногами, чтобы кинуть мириад укусов самума на падшее мироздание.
      Но мало той презренной ракушки, написанной, кстати, с живописной мощью прозрачной лупы, которая увеличила нежный блеск перламутра в гнутой ложечке створки до марева серебра. Над жвалом сей муки, где челюсти едят человека, живописец подвешивает вдобавок колокол на кривом от того священного веса дереве. Колокол тоже участвует в пытке!
      А вместо медного языка в том рупоре злобы болтается еще один мученик...
      И такой рой мучений в каждой шахматной клеточке.
      Художник гуляет в окрестностях города, изучая детали пейзажа, как меню для адских застолий.
      Хертогенбос.
      Рассказывают.
      Для точного изображения терзаний распятой мученицы Святой Вильгефорты Босх привязал к домашнему распятию высотой в человеческий рост маленькую кухарку-карлицу и держал ее там до вечера несмотря на мольбы и крики о помощи, пока та вовсе не обессилела.
      И что же!
      Мастер караулил кистью вовсе не муки той карлицы, а видел внутреним взором дерганья насекомого. Он рисовал на самом деле огромную муху, которая оседлала летящий крест для его полотна "Детские игры в Вифлееме", где изобразил евангельский кошмар избиения еврейских младенцев в виде детской игры на площади своего Хертогенбоса, перед собором Святого Иоанна, где его когда-то отпоют.
      Он разделил детей на Соборной площади на жертв и мучителей, тоже детей, которые, облачившись в римские латы явно не по размеру и росту, оседлав деревянных лошадок, убивают младенцев с яростью исступления.
      Когда на исповеди кухарка пожаловалась священнику отцу Якобу ван дер Меену о пытках хозяина, тот посетил мастерскую патриция и попытался прочесть художнику мораль о недопустимости ради вымысла терзать человека.
      На что Босх рассмеялся и сказал, показывая на картину, где дети убивают младенцев: кто дал приказ казнить в Иудее всех младенцев до трех лет, я или, может быть, все-таки Ирод? Дело мастера поразить живых грешников в самое сердце. Мне достаточно всего лишь заметить муху в паутине, чтобы подумать о Страшном Суде. Совсем другое сердце у хертогенбосцев. О, этот слиток чистого сала нужно поджаривать на сковороде часами. Увидев, как дети убивают детей же, он, может быть, хотя бы вздрогнет. Да и то нет уверенности. Желудок мира настолько испорчен, что лечить его можно только змеиным ядом в нужных пропорциях. Или кровопусканием, которое пришло к нам из Италии и стало повальной модой у лекарей. Кисть - бич Божий.
      Тут священник разглядел, что на доске с удивительной похожестью изображены дети его прихожан, и вовсе растерялся, не зная, что и думать о природе такого сходства.
      С какой целью вы сделали этих маленьких римлян похожими на наших маленьких брабантцев?! - воскликнул священник.
      Вы не великий магистр и даже не член нашего Братства Богоматери, ответил Босх, закипая душой, и я не собираюсь перед вами отчитываться.
      После чего позвал слугу и велел проводить гостя вон из дома.
      А вот настоящие терзания распятой великомученицы святой Вильгефорты он действительно рисовал с мух, которые билась в тенетах паука и которых он тщательно изучал сквозь увеличительное стекло.
      Сегодня этот триптих - под названием "Муки Святой Юлии" - красуется во Дворце дожей в Венеции.
      Муки всегда были главным лакомством его кисти, а достоинством - глаз, размером с грозовую тучу, плывущую над закатным миром.
      Бишкиль.
      Мне кажется, что душа и тело художника после смерти раскололись вдребезги, как зеркало тролля, и осколки Босха стрелами перелетели из позднего средневековья через бездонную смерть к старшине Стонасу.
      Этот черт-сверхсрочник допекает меня с неутомимым крестьянским старанием истопника в бане.
      По утрам, когда мы пьем чай на кухне прежде чем шагать в часть, Стонас с тайным умыслом вертит в руке мой карандаш, случайно попавший под руку, и показывает, как легко превратить карандаш в орудие пытки - достаточно продеть его через пальцы гнуса (зеков) - вот так, товарищ лейтенант, и стиснуть в кулаке.
      Или сумрачно кивает на кухонную дверь - стоит только защемить пальцы в щели, как можно делать с гнусом все что хочешь.
      Практически все под его взглядом превращается в инструмент пытки - утюг (раскалить на животе), изоляционная лента (залепить гнусу рот и поиграть пальчиками в ноздрях), кипятильник (вставить в рот и врубить ток), даже пачка невинных бумажных салфеток (набить комом в рот и поджечь)... Я описал лишь то, что валялось на подоконнике той кухонки в Бишкиле.
      А если взять и - рраз! - открыть ящик кухонного стола.
      Электролампочка, бельевая веревка, вилка, ножи, штопор, перечница и несть им числа!
      В пытку можно превратить даже скорлупу от куриных яиц (думаю я по инерции натиска), если посадить на них чью-то голую задницу.