Люблю отчизну я, но странною любовью!
      И он действительно любил ее, хоть эта плохо оцененная любовь и вела его к постепенной, как он выражался, "деградации". Когда, после одного из крушений, вызванных его обличительным зудом, ему предложили порядочное место в России, он, немного подумав, ответил предлагавшему:
      -- Нет, батюшка, спасибо вам, но я не могу... Не могу-с! Что мне там делать? Все чужое. Помилуйте, да мне и выругать-то там будет некого.
      Вообще, когда мне приходится слышать или читать сравнение Сибири с дореформенною Россией, -- сравнение, которое одно время было в таком ходу, -- мне всегда приходит на ум одно резкое различие. Различие это воплощается в виде толстой фигуры моего юмориста-приятеля. Дело в том, что у дореформенной России не было соседства России же реформированной, а у Сибири есть это соседство, и оно порождает то ироническое отношение к своей родной действительности, которое вы можете встретить в Сибири даже у людей не особенно интеллигентных. Наш российский Сквозник-Дмухановкий, в простоте своей душевной непосредственности, полагал, что "так уж самим богом установлено, и волтерианцы напрасно против этого вооружаются". Сибирский же Сквозник видел упразднение своего российского прототипа, видел торжество волтерианцев, и его непосредственность давно уже утрачена. Он рвет и мечет, но в свое провиденциальное назначение не верит. Пойдут одни "веяния" -- он радуется; пойдут другие -- он впадает в уныние и скрежещет. Правда, к отчаянию всегда примешивается частица надежды: "авось и на этот раз пронесет еще мимо", зато и ко всякой надежде примешивается горькое сомнение: "надолго ли?" Ибо "рубят лес за Уралом, а в Сибирь летят щепки". А тут еще в сторонке стоит свой родной "волтерианец" во фризовой шинели и улыбается: "что, мол, батюшка, покуда еще бог грехам терпит, ась?" -- да втихомолку строчит корреспонденции в российские бесцензурные издания.
      -- Кстати, -- спросил у меня Василий Иванович, когда после чаю мы закурили сигары, продолжая свою беседу: -- вы мне ведь еще не рассказали, что такое случилось с вами, тот раз, в логу?
      Я рассказал все уже известное читателю.
      Василий Иванович сидел задумчиво, рассматривая кончик нагоревшей сигары.
      -- Да, -- сказал он, -- странные люди...
      -- Вы их знали?
      -- Как вам сказать? Ну, встречал, и беседовал, и чай, вот как с вами, пивал. А знать... ну, нет! Заседателей вот или исправников, быть может по родственности духа, насквозь вижу, а этих понять не могу. Одно только знаю твердо: не сдобровагь этому Силину, -- не теперь, так после покончат с ним непременно.
      -- Почему вы думаете?
      -- Да как же иначе? Происшествие с вами уже не первое. Во всех подобных опасных случаях, когда ни один ямщик не решится везти, обращаются к этому молодцу, и он никогда не откажется. И заметьте: никогда он не берет с собой никакого оружия. Правда, он всем импонирует. С тех пор, как он уложил Безрукого, его сопровождает какое-то странное обаяние, и он сам, кажется, тоже ему поддается. Но ведь это иллюзия. Поговаривают уж тут разные ребята: "Убивца", мол, хоть заговоренною пулей, а все же взять можно..." Кажется, упорство, с каким этот Константин производит по нем свои выстрелы, объясняется именно тем, что он запасся такими заговоренными пулями.
      V. "Искоренитель"
      Василий Иванович насторожил, среди разговора, свои привычные уши.
      -- Погодите-ка, -- сказал он, -- кажется, колокольчик... Должно быть, Проскуров.
      И при этом имени Василия Ивановича, очевидно, вновь обуяла его смешливая веселость. Он быстро подбежал к окну.
      -- Ну, так и есть. Катит наш искоренитель. Посмотрите-ка, посмотрите: ведь это картина. Ха-ха-ха!.. Вот всегда этак ездит. Аккуратнейший мужчина!
      Я подошел к окну. Звон колокольчика быстро приближался, но сначала мне видно было только облако пыли, выкатившееся как будто из лесу и бежавшее по дороге к стану. Но вот дорога, пролегавшая под горой, круто свернула к станции, и в этом месте мы могли видеть ехавших -- прямо и очень близко под нами.
      Почтовая тройка быстро мчала легонькую таратайку. Из-под копыт разгорячившихся коней летел брызгами щебень и мелкая каменная пыль, но ямщик, наклонившись с облучка, еще погонял и покрикивал. За ямщиком виднелась фигура в форменной фуражке с кокардой и штатском пальто. Хотя на ухабистой дороге таратайку то и дело трясло и подкидывало самым жестоким образом, но господин с кокардой не обращал на это ни малейшего внимания. Он тоже перегнулся, стоя, через облучок и, по-видимому, тщательно следил за каждым движением каждой лошади, контролируя их и следя, чтобы ни одна не отставала. По временам он указывал ямщику, какую, по его мнению, следует подхлестнуть, иногда даже брал у него кнут и старательно, хоть и неумело, подхлестывал сам. От этого занятия, поглощавшего все его внимание, он изредка только отрывался, чтобы взглянуть на часы.
      Василий Иванович все время, пока тройка неслась в гору, хохотал, как сумасшедший; но когда колокольчик, забившись отчаянно перед самым крыльцом, вдруг смолк, смотритель сидел уже на кушетке и, как ни в чем не бывало, курил свою сигару.
      Несколько секунд со двора слышно было только, как дышат усталые лошади. Но вдруг наша дверь отворилась, и в комнату вбежал новоприезжий. Это был господин лет тридцати пяти, небольшого роста, с несоразмерно большой головой. Широкое лицо, с выдававшимися несколько скулами, прямыми бровями, слегка вздернутым носом и тонко очерченными губами, было почти прямоугольно и дышало своеобразною энергией. Большие серые глаза смотрели в упор. Вообще, физиономия Проскурова на первый взгляд поражала серьезностью выражения, но впечатление это, после нескольких мгновений, как-то стиралось. Аккуратные чиновничьи "котлетки", обрамлявшие гладко выбритые щеки, пробор на подбородке, какая-то странная торопливость движений тотчас же примешивали к первому впечатлению комизм, который только усиливался от контрастов, совмещавшихся в этой своеобразной фигуре.
      Войдя в комнату, Проскуров сначала на мгновение остановился, потом быстро окинул ее взглядом и, увидев Василия Ивановича, тотчас же устремился к нему.
      -- Господин смотритель!.. Василий Иванович, голубчик... лошадей!.. Лошадей мне, милостивый государь, ради бога, поскорее!
      Василий Иванович, развалясь на кушетке, хранил холодно-дипломатический вид.
      -- Не могу-с... Да вам, кажется, почтовых и не полагается, а земские нужны под заседателя, -- он скоро будет.
      Проскуров сначала горестно изумился, потом вдруг вспыхнул.
      -- Что вы, что вы это? Ведь я прибыл раньше. Нет, по-звольте-с... Во-первых, ошибаетесь и насчет почтовых: у меня на всякий случай подорожная... Но, кроме того, на законном основании...
      Но Василий Иванович уже смеялся,
      -- А, чорт возьми! Вечно вы с вашими шутками, а мне некогда! -досадливо сказал Проскуров, очевидно не в первый раз попадавший в эту ловушку. -- Скорее, бога ради, у меня тут дело!
      -- Знаю, убийство...
      -- Да вы почему знаете? -- встревожился Проскуров.
      -- Почему знаете! -- передразнил смотритель. -- Да ведь заседатель-то уж там. От него слышал.
      -- Э, врете вы опять, -- просиял Проскуров, -- они-то еще и ухом не повели, а уж у моих, знаете ли, и виновный, то есть собственно... правильнее сказать -- подозреваемый, в руках. Это, батюшка, такое дельце выйдет... громчайшее!.. Вот вы посмотрите, как я их тут всех ковырну!
      -- Ну, уж вы-то ковырнете! Смотрите, не ковырнули бы вас. Проскуров вдруг встрепенулся. Во дворе забрякали колокольцы.
      -- Василий Иванович, -- заговорил он вдруг каким-то заискивающим тоном, -- там, я слышу, запрягают. Это мне, что ли?
      При этом он схватил смотрителя за руку и бросил тревожный взгляд в мою сторону.
      -- Ну, вам, вам... успокойтесь! Да что у вас там в самом-то деле?
      -- Убийство, батюшка! Опять убийство... Да еще какое! С явными признаками деятельности известной вам шайки. У меня тут нити. Если не ошибаюсь, тут несколько таких хвостиков прищемить можно... Ах, ради бога, поскорее!..
      -- Сейчас. Да где же это случилось?
      -- Все в этом же логу проклятом. Взорвать бы это место порохом, право! Ямщика убили...
      -- Что такое? Уж не ограбление ли почты?
      -- Э, нет, "вольного".
      -- "Убивца"? -- вскрикнул я, пораженный внезапною догадкой.
      Проскуров обернулся ко мне и впился в мое лицо своими большими глазами.
      -- Д-действительно-с... убитого так звали. А позвольте спросить: почему это вас так интересует?
      -- Гм... -- промычал Василий Иванович, и в глазах его забегали веселые огоньки. -- Допросите-ка его, хорошенько допросите!
      -- Я встречался с ним ранее.
      -- Та-ак-с!.. -- протянул Василий Иванович, -- встре-ча-лись... А не было ли у вас вражды или соперничества, не ожидали ли по покойном наследства?
      -- Да ну вас, с вашими шутками! Что за несносный человек! -- досадливо отмахнулся опять Проскуров и обратился ко мне.
      -- Извините, милостивый государь, собственно я вовсе не имел в виду привлекать вас к делу, но вы понимаете... интересы, так сказать...
      -- Правосудия и законности, -- ввернул опять неисправимый смотритель.
      -- Одним словом, -- продолжал Проскуров, бросив на Василия Ивановича подавляющий взгляд, -- я хотел сказать, что внимание к интересам правосудия обязательно для всякого, так сказать, гражданина. И если вы можете сообщить какие-либо сведения, идущие к делу, то... вы понимаете... одним словом, обязаны это сделать.
      У меня мелькнуло вдруг смутное соображение.
      -- Не знаю, -- ответил я, -- насколько могут способствовать раскрытию дела те сведения, какие я могу доставить. Но я рад бы был, если б они оказались полезны.
      -- Превосходно! Подобная готовность делает вам честь, милостивый государь. Позвольте узнать, с кем имею удовольствие?..
      Я назвался.
      -- Афанасий Иванович Проскуров, -- отрекомендовался он в свою очередь. -- Вы вот изъявили сейчас готовность содействовать правосудию. Так вот, видите ли, чтоб уже не делать дело вполовину, не согласитесь ли вы, милостивый государь -- одним словом... ехать теперь же со мною? Василий Иванович захохотал.
      -- Н-ну, уж это... я вам скажу... Это чорт знает что такое! Да вы что, арестовать его, что ли, намерены?
      Проскуров быстро и как будто сконфуженно схватил мою руку.
      -- Не думайте, пожалуйста, -- заговорил он. -- Помилуйте, какие же основания?..
      Я поспешил его успокоить, что мне вовсе не приходило в голову ничего подобного.
      -- Да и Василий Иванович, конечно, шутит, -- добавил я.
      -- Я рад, что вы меня понимаете. Мне время дорого! Тут всего, знаете ли, два перегона. Дорогой вы мне сообщите, что вам известно. Да, кстати же, я без письмоводителя.
      Я не имел причины отказаться,
      -- Напротив, -- сказал я Проскурову, -- я сам хотел просить вас взять меня с собою, так как меня лично крайне интересует это дело.
      Передо мной, точно живой, встал образ "убивца", с угрюмыми чертами, со страдальческою складкой между бровей, с затаенною думой в глазах. "Скликает воронья на мою головушку, проклятый!" -- вспомнилось мне его тоскливое предчувствие. Сердце у меня сжалось. Теперь это воронье кружилось над его угасшими очами в темном логу, и прежде уже омрачившем его чистую жизнь своею зловещею тенью.
      -- Эге-ге! -- закричал вдруг Василий Иванович, внимательно вглядываясь в окно. -- Афанасий Иванович, не можете ли сказать, кто это едет вон там под самым лесом?
      Проскуров только взглянул в окно и тотчас же кинулся к выходу.
      -- Поскорей, ради бога, -- кинул он мне на ходу, хватая со стола фуражку.
      Я тоже наскоро собрался и вышел. В ту же минуту к ступеням крыльца подкатила ретивая тройка.
      Взглянув в сторону леса, я увидел вдали быстро приближавшуюся повозку. Седок привставал иногда и что-то делал над спиной ямщика; виднелись подымаемые и опускаемые руки. Косвенные лучи вечернего солнца переливались слабыми искорками в пуговицах и погонах.
      Проскуров расплачивался с привезшим его ямщиком. Парень осклабился с довольным видом.
      -- Много довольны, ваше благородие...
      -- Сказал товарищу, вот ему? -- ткнул Проскуров в нового ямщика.
      -- Знаем, -- ответил тот.
      -- Ну, смотри, -- сказал следователь, усаживаясь в повозку. -- Приедешь в полтора часа, -- получишь рубль, а минутой -- понимаешь? -- одной только минутой позже...
      Тут лошади подхватили с места, и Проскуров поперхнулся, не докончив начатой фразы.
      VI. Евсеич
      До Б. было верст двадцать. Проскуров сначала все посматривал на часы, сличая расстояние, и по временам тревожно озирался назад. Убедившись, что тройка мчится лихо и погони сзади не видно, он обратился ко мне:
      -- Ну-с, милостивый государь, что же собственно вам известно по этому делу?
      Я рассказал о своем приключении в логу, о предчувствии ямщика, об угрозе, которую послал ему один из грабителей, как мне казалось, -- -купец. Проскуров не проронил ни одного слова.
      -- Д-да, -- сказал он, когда я кончил. -- Все это будет иметь свое значение. Ну-с, а помните ли вы лица этих людей?
      -- Да, за исключением разве купца. Проскуров бросил на меня взгляд, исполненный глубокой укоризны.
      -- Ах, боже мой! -- воскликнул он, и в тоне его слышалась горечь разочарования. -- Гм... Конечно, вы не виноваты, но его-то именно вам следовало заметить. Жаль, очень жаль... Ну, да все же он не избегнет правосудия.
      Менее чем в полтора часа мы были уже на стане. Распорядившись, чтобы поскорей запрягали, Проскуров приказал позвать к себе сотского.
      Тотчас же явился мужичок небольшого роста, с жидкой бородкой и плутоватыми глазами. Выражение лица представляло характерную смесь добродушия и лукавства, но в общем впечатление от этой фигуры было приятное и располагало в пользу ее обладателя. Худой зипунишко и вообще рваная, убогая одежонка не обличали особенного достатка. Войдя в избу, он поклонился, потом выглянул за дверь, как бы желая убедиться, что никто не подслушивает, и затем подошел ближе. Казалось, в сообществе с Проскуровым он чувствовал себя не совсем ловко и даже как будто в опасности.
      -- Здравствуй, здравствуй, Евсеич, -- сказал чиновник радушно. -- Ну, что? Птица-то у нас не улетела?
      -- Пошто улетит? -- сказал Евсеич, переминаясь. -- Сторожим тоже.
      -- Пробовал ты с ним заговаривать?.. Что говорит?
      -- Пробовал-то пробова-ал, да, вишь, он разговаривать-то не больно охоч. Перво я к нему было добром, а опосля, признаться, постращал-таки маленько! "Что, мол, такой-сякой, лежишь ровно статуй? Знаешь, мол, кто я по здешнему месту?" -- "А кто?" -- спрашивает. -- "Да начальство, мол, вот кто... сотский!" -- "Этаких, говорит, начальствов мы по морде бивали..." Что ты с ним поделаешь? Отчаянный!.. Известно, жиган!
      -- Ну хорошо, хорошо! -- перебил нетерпеливо Проскуров. -- Сторожите хорошенько. Я скоро вернусь.
      -- Не убегет. Да ен, ваше благородие, -- надо правду говорить, -смирной... Кою пору все только лежит да в потолок смотрит. Дрыхнет ли, так ли отлеживается, -- шут его знает... Раз только и вставал-то: поесть бы, сказывает, охота. Покормил я его маленько, попросил он еще табачку на цыгарку да опять и залег.
      -- Ну и отлично, братец. Я на тебя надеюсь. Если приедет фельдшер, посылай на место.
      -- Будьте благонадежны. А что я хотел спросить, ваше благородие...
      Евсеич опять подошел к двери и выглянул в сени.
      -- Ну, что еще? -- спросил Проскуров, направлявшийся было к выходу.
      -- Да, значит, теперича так мы мекаем, -- начал Евсеич, политично переминаясь и искоса посматривая на меня, -- теперича ежели мужикам на них налегнуть, так в самую бы пору... Миром, значит, или бы сказать: скопом.
      -- Ну? -- сказал Проскуров и нагнул голову, чтобы лучше вслушаться в бессвязное объяснение мужика.
      -- Да как же, ваше благородие, сами судите! Терпеть не можно стало; ведь беспокойство! Какую теперича силу взяли, и все нипочем... Теперича хоть бы самый этот жиган... Он что такое? Можно сказать -- купленый человек; больше ничего, что за деньги... Не он, так другой...
      -- Справедливо, -- поощрил Проскуров, очевидно, сильно заинтересованный. -- Ну, продолжай, братец. Ты, я вижу, мужик с головой. Что же дальше?
      -- Ну, больше ничего, что ежели теперича мужики видели бы себе подмогу... мы бы, может, супротив их осмелились... Мало ли теперича за ними качеств? Мир -- великое дело.
      -- Что ж, помогите вы правосудию, и правосудие вам поможет, -- сказал Проскуров не без важности.
      -- Известно, -- произнес Евсеич задумчиво. -- Ну, только опять так мы, значит, промежду себя мекаем: ежели, мол, теперича вам, ваше благородие, супротив начальников не выстоять будет, тут мы должны вовсе пропасть и с ребятами. Потому -- ихняя сила...
      Проскуров вздрогнул, точно по нем пробежала электрическая искра, и, быстро схватив фуражку, выбежал вон. Я последовал за ним, оставив Евсеича в той же недоумевающей позе. Он разводил руками и что-то бормотал про себя.
      А Проскуров садился в повозку в полном негодовании.
      -- Вот так всегда! -- говорил он. -- Все компромиссы, всюду компромиссы... Обеспечь им успех, тогда они согласны оказать поддержку правосудию... Что вы на это скажете? Ведь это... это-с -- разврат, наконец... Отсутствие сознания долга.
      -- Если уж вы обратились ко мне с этим вопросом, -- сказал я, -- то я позволю себе не согласиться с вами. Мне кажется, они вправе требовать от "власти" гарантии успеха правого дела на легальном пути. Иначе в чем же состоит самая идея власти?.. Не думаете ли вы, что раз миру воспрещен самосуд, то тем самым взяты известные обязательства? И если они не исполняются, то...
      Проскуров живо повернулся в мою сторону и, по-видимому, хотел что-то сказать, но не сказал ничего и глубоко задумался.
      Мы отъехали верст шесть, и до лога оставалось не более трех, когда сзади послышался колокольчик.
      -- Ага! -- сказал Проскуров, -- едет без перепряжки. Ну, да тем лучше: не успеет повидаться с арестованным. Я так и думал.
      VII. Заседатель
      Солнце задело багряным краем за черту горизонта, когда мы подъехали к логу. Свету было еще достаточно, хотя в логу залегали уже густые вечерние мороки. Было прохладно и тихо. "Камень" молчаливо стоял над туманами, и над ним подымался полный, хотя еще бледный, месяц. Черная тайга, точно заклятая, дремала недвижимо, не шелохнув ни одною веткой. Тишина нарушалась только звоном колокольчика, который гулко носился в воздухе, отдаваемый эхом ущелья. Сзади слышался такой же звон, только послабее.
      У кустов курился дымок. Караульные крестьяне сидели вокруг костра в угрюмом молчании. Увидев нас, они встали и сняли шапки. В сторонке, под холщевым покрывалом, лежало мертвое тело.
      -- Здравствуйте, братцы! -- сказал следователь тихо.
      -- Здорово, ваше благородие! -- отвечали крестьяне.
      -- Ничего не трогали с места?
      -- Ничего, будто... Его маленечко обрядили: не хорошо, значит... Скотину не тронули.
      -- Какую скотину?
      -- Да ведь как же: пегашку-то пристрелили же варвары... На вершной покойник-то возвращался.
      Действительно, в саженях тридцати, у дороги, виднелась убитая лошадь.
      Проскуров занялся осмотром местности, пригласив с собою и караульных. Я подошел к покойнику и поднял полог с лица.
      Мертвенно-бледные черты были спокойны. Потускневшие глаза смотрели вверх, на вечернее небо, и на лице виднелось то особенное выражение недоумения и как будто вопроса, которое смерть оставляет иногда, как последнее движение улетающей жизни... Лицо было чисто, не запятнано кровью.
      Через четверть часа Проскуров с крестьянами прошел мимо меня, направляясь к перекрестку. Навстречу им подъезжала задняя повозка.
      Из нее вышел немолодой мужчина в полицейской форме и молодой штатский господин, оказавшийся фельдшером.
      Заседатель, видимо, сильно устал. Его широкая грудь работала, как кузнечные мехи, и все тучное тело ходило ходуном под короткою форменною шинелью довольно изящного покроя. Щеки тоже вздувались и опадали, причем нафабренные большие усы то подымались концами и становились перпендикулярно, то опять припадали к ушам. Большие, сероватые с проседью и курчавые волосы были покрыты пылью.
      -- У-уф, -- заговорил он, пыхтя и отдуваясь. -- За вами, Афанасий Иванович, не поспеешь. Здравствуйте!
      -- Мое почтение, -- ответил Проскуров холодно. -- И напрасно изволили торопиться. Я мог бы и обождать.
      -- Нет, зачем же-с?.. У-уф!.. Служба прежде всего-с... Не люблю, знаете ли, когда меня дожидаются. Не в моих правилах-с.
      Заседатель говорил сиплым армейским басом, при звуках которого невольно вспоминается запах рому и жуковского табаку. Глаза его, маленькие, полинявшие, но все еще довольно живые и бойкие, бегали, между тем, по сторонам, тревожно исследуя обстановку. Они остановились на мне.
      -- Это мой знакомый, -- отрекомендовал меня Проскуров, -- г. NN, временно исполняющий обязанности моего письмоводителя.
      -- Имел удовольствие слышать-с. Очень приятно-с. Отставной штабс-капитан Безрылов.
      Безрылов поднес руку к козырьку и молодцевато щелкнул шпорами.
      -- Отлично-с. Теперь мы можем приступить к исследованию. Отделаем по-военному, живо, пока еще засветло. Эй, понятые, сюда!..
      Караульные крестьяне приблизились к начальству и все вместе двинулись к мертвому телу. Первым подошел очень развязно Безрылов и сразу отдернул весь полог. Мы все отшатнулись при виде открывшейся при этом картины. Вся грудь убитого представляла одну зияющую рану, прорезанную и истыканную в разных направлениях. Невольный ужас охватывал душу при виде этих следов исступленного зверства. Каждая рана была бы смертельна, но было очевидно, что большинство из них нанесены мертвому.
      Даже господин Безрылов потерял всю свою развязность. Он стоял неподвижно, держа в руке конец полога. Его щеки побагровели, а концы усов угрожающе торчали, как два копья.
      -- Ррак-ка-льи! -- произнес он, наконец, и как-то глубоко вздохнул.
      Быть может, в этом вздохе сказалось сожаление о том, что для господина Безрылова нет уже возврата с пути укрывательства и потачек.
      Он тихо закрыл полог и обратился к Проскурову, который, между тем, уставился на него своими упорными глазами.
      -- Пожалуйста, -- попросил заседатель, опуская глаза, -- опишем при вскрытии, завтра... Теперь исследуем обстановку и перенесем тело в Б.
      -- А там произведем допрос арестованному по этому делу, -- сказал Проскуров жестко.
      Глаза Безрылова забегали, как два затравленные зверька.
      -- Арестованному? -- переспросил он. -- У вас есть уже и арестованный?.. Как же мне... как же я ничего не знал об этом?
      Он был жалок, но тотчас же попытался оправиться. Кинув быстрый, враждебный взгляд на крестьян и на своего ямщика, он обратился опять к Проскурову:
      -- Вот и отлично-с. У вас дело кипит в руках... зам-ме-ча-тельно...
      VIII. "Иван тридцати восьми лет"
      Около полуночи, отдохнув несколько и напившись чаю, чиновники приступили к следствию.
      В довольно просторной комнате, за столом, уставленным письменными принадлежностями, поместился по середине Проскуров. Его несколько комичная подвижность исчезла; он стал серьезен и важен. Справа уселся Безрылов, успевший совершенно оправиться и вновь приобретший свою армейскую развязность. Во время короткого роздыха он умылся, нафабрил усы и взбил свои седоватые кудри. Вообще, Безрылов стал бодр и великолепен. Похлебывая густой чай из стоявшего перед ним стакана, он посматривал на следователя со снисходительною улыбкой. Я уселся на другом конце стола.
      -- Прикажите ввести арестованного, -- сказал Проскуров, подымая глаза от листа бумаги, на котором он быстро писал форму допроса.
      Безрылов кивнул только головой, и Евсеич бросился вон из избы.
      Через минуту входная дверь отворилась, и в ней резко обрисовалась высокая фигура того самого мужчины, которого я видел с Костюшкой на перевозе задумчиво следящим за облаками.
      Входя в комнату, он слегка запнулся за порог, оглядел то место; за которое задел, потом вышел на середину и остановился. Его походка была ровна и спокойна. Широкое лицо, с грубоватыми, но довольно правильными чертами, выражало полное равнодушие. Голубые глаза были несколько тусклы и неопределенно смотрели вперед, как будто не видя ближайших предметов. Волосы подстрижены в скобку. На новой ситцевой рубахе виднелись следы крови.
      Проскуров передал мне "форму" и, подвинув перо и чернильницу, приступил к обычному опросу.
      -- Как зовут?
      -- "Иван тридцати восьми лет".
      -- Где имеете место жительства? :
      -- Без приюту... в бродяжестве...
      -- Скажите, Иван тридцати восьми лет, вами ли совершено сего числа убийство ямщика Федора Михайлова?
      -- Так точно, ваше благородие, моя работа... Что уж, видимое дело...
      -- Молодец! -- одобрил бродягу Безрылов.
      -- Что ж, ваше благородие, зачем чинить напрасную проволочку?.. Не отопрешься.
      -- А по чьему научению или подговору? -- продолжал следователь, когда первые ответы были записаны. -- И откуда у вас те пятьдесят рублей тридцать две копейки, которые найдены при обыске?
      Бродяга вскинул на него своими задумчивыми глазами.
      -- Ну, уж это, -- ответил он, -- ты, ваше благородие, лучше оставь! Ты свое дело знаешь, -- ну, и я свое тоже знаю... Сам по себе работал, больше ничего... Я, да темная ночка, да тайга-матушка -- сам-третей!..
      Безрылов крякнул и с наслаждением отхлебнул сразу полстакана, кидая на Проскурова насмешливый взгляд. Затем он опять уставился на бродягу, видимо любуясь его образцовою тюремною выправкой, как любуется служака-офицер на бравого солдата.
      Проскуров оставался спокоен. Видно было, что он и не особенно рассчитывал на откровенность бродяги.
      -- Ну, а не желаете ли сказать, -- продолжал он свой допрос, почему вы так зверски изрезали убитого вами Федора Михайлова? Вы имели против покойного личную вражду или ненависть?
      Допрашиваемый смотрел на следователя с недоумением.
      -- Пырнул я его ножиком раз и другой... -- Более, кажись, не было... Свалился он...
      -- Десятник, -- обратился Проскуров к крестьянину, -- возьмите свечу и посветите арестанту. А вы взгляните в ту комнату.
      Бродяга все тою же ровною походкой подошел к двери и остановился. Крестьянин, взяв со стола одну свечу, вошел в соседнюю горницу.
      Вдруг жиган вздрогнул и отшатнулся. Потом, взглянув с видимым усилием еще раз в том же направлении, он отошел к противоположной стене. Мы все следили за ним в сильнейшем волнении, которое как будто передавалось нам от этой мощной, но теперь сломленной и подавленной фигуры.
      Он был бледен. Некоторое время он стоял, опустив голову и опершись плечом о стену. Потом он поднял голову и посмотрел на нас смутным и недоумевающим взглядом.
      -- Ваше благородие... хрестьяне православные, -- заговорил он умоляющим тоном, -- не делал я этого... Верьте совести -- не делал!.. Со страху нешто, не помню... Да нет, не может этого быть...
      Вдруг он оживился. Глаза его в первый раз сверкнули.
      -- Ваше благородие, -- заговорил он решительно, подходя к столу, -пишите: Костюшка это сделал, -- Костинкин -- рваная -- ноздря!.. Он, беспременно он, подлец!.. Никто, как он, человека этак испакостил. Его дело... Все одно: товарищ, не товарищ-- знать не хочу!.. Пишите, ваше благородие!..
      При этой неожиданной вспышке откровенности Проскуров быстро выхватил у меня перо и бумагу и приготовился записывать сам. Бродяга тяжело и как будто с усилием стал развертывать перед нами мрачную драму.
      Он бежал из N-ского острога, где содержался за бродяжество, и некоторое время слонялся без дела, пока судьба не столкнула его, в одном "заведении", с Костюшкой и его товарищами. Тут в первый раз услышал он разговор про покойного Михалыча. "Убивец", мол, такой человек, его ничем не возьмешь: ни ножом, ни пулей, потому заколдован". -- "Пустое дело, господа, -- я говорю: -- не может этого быть. Всякого человека железом возьмешь". -- "А вы, спрашивают, кто такие будете, какого роду-племени?" -- "А это, говорю, дело мое. Острог -- мне батюшка, а тайга -- моя матушка. Тут и род, тут и племя, а что не люблю слушать, когда, например, пустяки этакие говорят... вот что!" Ну, слово за слово, разговорились, приняли они меня в компанию свою, полуштоф поставили, потом Костинкин и говорит: "Ежели вы, говорит, человек благонадежный, то не желаете ли с нами на фарт (Фарт -- по-сибирски -удача, дело, обещающее выгоду) итти?" -- "Пойду", говорю. "Ладно, мол, нам человек нужен. Днем ли, ночью ли, а уж в логу беспременно дело сделать надо, потому что капиталы повезет тут господин из города большие. Только смотри, говорит, не хвастаешь ли? Ежели с другим ямщиком господин этот поедет, сделаем дело, раздуваним честь честью... Ну, а ежели "убивец" опять повезет, -- мотри, убегешь". -- "Не будет этого, говорю, чтоб я убег". -- "Ну, ладно, мол: ежели имеешь в себе такой дух, то будешь счастливый человек, -- за "убивца" можешь себе награду получить большую!.."
      -- Награду? -- переспросил Проскуров. -- От кого же?
      -- Ты вот что, господин, -- сказал бродяга, -- ты слушай меня, пока я говорю, а спрашивать будешь после... Ну, признаться сказать, на первый-то раз убег я, испужался. Главная причина-- товарищи выдали. Идет на нас Михалыч, стыдно сказать, с кнутиком, а Костинкин с ружьем в первую голову убежал. Ну, подался и я, сробел... Да он же, подлец, потом первый на смех меня поднял. Язвительный он, Костинкин то есть. "Ладно, говорю, идем опять. Да смотри, Костюша, убегешь ежели, -- сам жив от меня не останешься!" -- Три дня мы в логу этом прожили, -- все его дожидались. На третий день проехал он под вечер: значит ночью ему назад ворочаться.