Глава 8

Напольные часы рядом с лестницей пробили двенадцать раз. Мисс Харпер принесла еще вина.

— Часы. — Она как будто чувствовала себя обязанной объяснить. — Они отстают на десять минут. Уже первый час.

Телефоны в особняке действительно не работали. Я проверила. Чтобы добраться до города, нужно пройти несколько миль по дороге, которая теперь была покрыта по крайней мере четырьмя дюймами снега. Я не собиралась идти куда бы то ни было.

Ее брат мертв. Берил мертва. Мисс Харпер — единственная, кто остался. Я надеюсь, что это совпадение. Я зажгла сигарету и сделала глоток вина.

У мисс Харпер не хватило бы физической силы, чтобы убить своего брата и Берил. Что, если убийца был настроен и против мисс Харпер? Что, если он вернулся?

Мой револьвер был дома.

Полиция будет следить за участком.

На чем? На снегоходах?

Я сообразила, что мисс Харпер что-то мне говорит.

— Простите?.. — Я выдавила улыбку.

— Похоже, вы замерзли, — повторила она.

Со спокойным лицом она сидела в кресле в стиле барокко и вглядывалась в огонь. Высокое пламя гудело, подобно развеваемому ветром флагу, и редкие порывы ветра вздымали пепел в очаге. Казалось, мое присутствие действовало на нее успокаивающе. На ее месте мне бы тоже не хотелось оставаться одной.

— Мне хорошо, — соврала я. На самом деле мне было холодно.

— Мне было бы приятно предложить вам свитер.

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Со мной действительно все в порядке.

— Этот дом совершенно невозможно прогреть, — продолжала она. — Высокие потолки. И он не утеплен. К этому привыкаешь.

Я думала о своем современном доме с газовым отоплением в Ричмонде, о своей кровати королевских размеров с твердым матрасом и электрическим одеялом, о коробке с сигаретами в шкафчике рядом с холодильником и о хорошем скотче в моем баре. Я думала о намечавшейся ночевке на пыльном, темном втором этаже особняка «Катлер Гроув».

— Мне будет хорошо здесь, на диване, — сказала я.

— Ерунда. Огонь скоро погаснет. — Она крутила пальцами пуговицу на своем свитере, ее глаза не отрывались от огня.

— Мисс Харпер, — попыталась я в последний раз, — у вас есть какие-нибудь подозрения насчет того, кто мог это сделать с Берил, с вашим братом? Или почему?

— Вы думаете, это один и тот же человек. — Она преподнесла это как констатацию факта, а не как вопрос.

— Я вынуждена сделать такое предположение.

— Я хотела рассказать вам что-то, что помогло бы вам, — ответила она, — но думаю, это не имеет никакого значения. Кто бы это ни был — что сделано, то сделано.

— Вы не хотите, чтобы он был наказан?

— Уже достаточно наказаний. Нельзя вернуть то, что уже совершилось.

— А Берил не хотела бы, чтобы его поймали?

Она обратила ко мне широко раскрытые глаза.

— Если бы вы ее знали!

— Мне кажется, я знаю. Я знаю ее — в некотором смысле, — мягко сказала я.

— Я не могу объяснить...

— Вам не нужно этого делать, мисс Харпер.

— Как это было бы замечательно...

На мгновение я увидела ее горе. Ее лицо исказилось, но затем она снова взяла себя в руки. Ей не было нужды заканчивать свою мысль. Как это было бы замечательно, если бы сейчас ничто не держало Берил и мисс Харпер порознь. Компаньоны. Друзья. Жизнь так пуста, когда ты одинок, когда некого любить.

— Мне очень жаль, — сказала я с чувством, — мне ужасно жаль, мисс Харпер.

— Сейчас середина ноября. — Она отвела от меня взгляд. — Снег выпал необычно рано. Он быстро растает, доктор Скарпетта, вы сможете уехать отсюда поздним утром. Те, кто о вас забыл, к тому времени вспомнят. С вашей стороны в самом деле-было замечательно, что вы зашли.

Казалось, она знала, что я застряну здесь. Меня беспокоило жуткое впечатление, что она как-то спланировала это. Конечно же, это было невозможно.

— Я прошу вас кое-что сделать, — вновь заговорила она.

— Что именно, мисс Харпер?

— Приезжайте весной, в апреле, — сказала она, обращаясь к пламени в камине.

— С удовольствием, — ответила я.

— Расцветут незабудки. Лужайка будет бледно-голубой от них. Это так красиво, мое любимое время года. Мы с Берил обычно собирали их. Вы когда-нибудь рассматривали их вблизи? Или вы, как большинство людей, которые считают их само собой разумеющимися, никогда не задумываетесь над ними, потому что они слишком малы? Они так красивы, если вы смотрите на них вблизи. Так красивы, как будто сделаны из фарфора и расписаны совершенной рукой Господа. Мы будем украшать ими волосы и ставить их в вазы с водой в доме, как Берил и я. Вы должны пообещать, что приедете в апреле. Вы пообещаете мне это, не правда ли? — Она повернулась ко мне, и страсть в ее глазах обожгла меня.

— Да, да. Конечно, я обязательно приеду, — искренне пообещала я.

— Предпочитаете ли вы на завтрак что-то особенное? — спросила она, вставая.

— Меня вполне устроит то, что вы приготовите для себя.

— В холодильнике много всего, — чудно ответила она. — Захватите свой бокал, я покажу вам вашу комнату.

Она провожала свою гостью на второй этаж по лестнице великолепной резной работы, скользя рукой по перилам. Верхнего света не было, только бра, которые освещали нам путь, и затхлый воздух был холоден, как в подвале.

Мисс Харпер провела меня в маленькую спальню:

— Если вам что-нибудь понадобится, я по другую сторону коридора, тремя дверями Дальше, — сказала она.

Комната была обставлена мебелью из красного дерева с инкрустациями из атласного дерева. На стенах, оклеенных бледно-голубыми обоями, висело несколько писанных маслом картин с цветочными композициями и видом на реку. Под балдахином стояла застеленная кровать, и на ней были высоко навалены стеганые одеяла, открытая дверь вела в ванную, выложенную кафельной плиткой. В спертом воздухе витал запах пыли, как будто окна никогда не открывались, и здесь никогда не шевелилось ничего, кроме воспоминаний. Я была уверена, что в этой комнате много-много лет никто не спал.

— В верхнем ящике туалетного столика — фланелевая ночная рубашка. Чистые полотенца и прочие аксессуары — в ванной, сообщила мисс Харпер. — Ну, вам больше ничего не нужно?

— Нет. Спасибо, — я улыбнулась ей. — Спокойной ночи.

Я закрыла дверь и задвинула слабую щеколду. Ночная рубашка оказалась единственной вещью в туалетном столике, и под нее было засунуто саше, потерявшее свой запах много лет назад. Все остальные ящики были пусты. В ванной комнате, как и обещала мисс Харпер, обнаружились все еще упакованная в целлофан зубная щетка, крошечный тюбик зубной пасты, ни разу не пользованный кусочек лавандового мыла и множество полотенец. Раковина была сухая, как мел, а когда я повернула золотистые ручки, потекла жидкая ржавчина. Прошла вечность, прежде, чем вода стала чистой и достаточно теплой для того, чтобы я решилась умыться.

Ночная рубашка, старая, но чистая, была выцветшего голубого цвета — цвета незабудок, подумала я. Забравшись в постель, я натянула до подбородка стеганые одеяла, испускавшие затхлый запах, и выключила свет. Взбивая пухлую подушку, чтобы придать ей удобную форму, я чувствовала упругое сопротивление жестких перьев.

Нос замерз, сна не было ни в одном глазу. Я села на кровати в темноте комнаты, которая, не сомневаюсь, когда-то была комнатой Берил, и допила вино. В доме стояла такая пронзительная тишина, что мне казалось, я слышу всепоглощающее безмолвие снега, падавшего за окном.

Я не заметила, как задремала, но проснулась вдруг. Мое сердце бешено колотилось, я боялась пошевелиться и не могла вспомнить свой кошмарный сон. Я не сразу осознала, где нахожусь, и был ли шум, который я слышала, реальностью. Кран в ванной комнате подтекал, редкие капли воды звонко падали в раковину. Половицы за дверью моей запертой комнаты снова тихонько скрипнули.

Мой мозг лихорадочно перебирал варианты. Дерево скрипит от холода. Мышь. Кто-то медленно пробирается по коридору. Задержав дыхание, я напрягла слух и уловила за дверью шелест домашних тапочек. Мисс Харпер, заключила я. Похоже, она отправилась вниз. Наверное, еще целый час я ворочалась с боку на бок. В конце концов, зажгла свет и вылезла из постели. Часы показывали половину четвертого, и не оставалось ни малейшей надежды на то, что мне удастся уснуть. Дрожа от холода, я накинула поверх ночной рубашки пальто, открыла дверь и пошла по коридору в кромешной тьме, пока не угадала смутные очертания перил лестницы, ведущей на первый этаж.

Холодная прихожая тускло освещалась лунным светом, просачивавшимся через маленькие окошки по обе стороны входной двери. Снег прекратился, появились звезды, от инея деревья и кустарник приобрели размытые очертания.

Соблазненная теплом, которое сулило уютное потрескивание в камине, я пробралась в библиотеку.

Мисс Харпер сидела на диване, закутанная в вязанный шерстяной платок, и вглядывалась в огонь. Ее щеки были мокры от слез, на которые она не обращала внимания. Кашлянув, я осторожно позвала ее по имени, чтобы не испугать.

Она не двигалась.

— Мисс Харпер? — снова повторила я, уже в полный голос. — Я слышала, как вы спустились вниз.

Она прислонилась к изогнутой как змея спинке дивана, ее глаза, тупо уставившиеся на огонь, не мигали. Когда я быстро опустилась рядом с ней и прижала пальцы к сонной артерии, ее голова безвольно откинулась набок. Кожа была очень теплой, но пульс не прощупывался. Стащив ее вниз, на ковер, я металась от ее рта к грудине, отчаянно пытаясь заставить биться сердце и вдохнуть жизнь в легкие. Не знаю, как долго это продолжалось, но когда я наконец сдалась, мои губы онемели, а мускулы спины и рук дрожали. Я вся дрожала.

Телефоны все еще не работали. Я никому не могла позвонить и ничего не могла сделать. Я стояла у окна библиотеки и, раздвинув занавески, сквозь слезы смотрела на невероятную белизну, освещенную лунным светом. Непроглядная темень за рекой поглощала перспективу.

С трудом я затащила ее тело обратно на диван и заботливо прикрыла его шерстяным платком. Дрова в камине прогорели, и девочка на портрете растворилась в сгустившихся сумерках. Смерть Стерлинг Харпер застала меня врасплох и ошеломила. Я сидела на ковре перед диваном, наблюдая агонию огня. Его жизнь я тоже не могла поддержать. Впрочем, я даже не пыталась это сделать.

Когда умер мой отец, я не плакала. Он болел столько лет, что я научилась виртуозно сдерживать свои чувства. Большую часть моего детства он провел в постели. Когда он однажды вечером, в конце концов, умер, ужасное горе моей матери повергло меня в еще большую отстраненность, и в этом безопасном состоянии я оттачивала до совершенства искусство наблюдения за крушением моей семьи.

Между матерью и моей младшей сестрой Дороти, самовлюбленной и безответственной со дня своего рождения, разразилась война. Я молча устранилась от визгливых споров и состязаний, совершенно уйдя в свою собственную жизнь. Дезертировав с войны, разразившейся в моем доме, я все больше и больше времени проводила в библиотеке. Я преуспела в науках и интересовалась биологией человека. Когда мне было пятнадцать, сосредоточенно изучала «Анатомию» Грея, и это стало неотъемлемой частью моего самообразования, источником моего прозрения. Я собиралась уехать из Майами, чтобы учиться в колледже. В эпоху, когда женщины были учителями, секретаршами и домохозяйками, я собиралась стать врачом.

В средней школе я училась на высший балл, играла в теннис, летом и во время каникул много читала, тогда как моя семья продолжала сражаться, подобно раненым ветеранам Конфедерации, в мире, давно уже завоеванном Севером. Я мало интересовалась свиданиями, и у меня было не много друзей. Школу я закончила лучше всех в классе и уехала в Корнелльский университет, получив высшую стипендию. Затем — медицинский факультет в университете Джонса Хопкинса, юридический факультет в Джорджтауне, после чего я вновь вернулась в Хопкинс в качестве патологоанатома. У меня были всего лишь смутные ощущения, к чему я себя готовлю. Карьера, которую я выбрала, навсегда обрекла меня возвращаться к месту смерти моего отца. Мне предстояло тысячи раз раскладывать смерть на составляющие и снова собирать все обратно, изучать ее законы и доводить их до сведения суда, мне предстояло понять в ней все до винтика, но это не вернуло к жизни моего отца, и маленькая девочка внутри меня так никогда и не перестала горевать.

В очаге переливались последние тлеющие угольки, я урывками дремала.

Через несколько часов детали моей тюрьмы начали материализоваться в холодной голубизне рассвета. Я неуклюже поднялась с пола — при этом спину и ноги прострелило болью — и подошла к окну. Бледное яйцо солнца парило над синевато-белой рекой, стволы деревьев чернели на фоне белого снега. Камин остыл, и два вопроса стучали в моем воспаленном мозгу. Умерла бы мисс Харпер, если бы меня не было здесь? Насколько она была заинтересована в том, чтобы умереть в то время, как я находилась в ее доме. Зачем она спустилась в библиотеку? Я представляла себе, как она пробирается вниз по лестнице, разжигает камин и устраивается на диване. Когда она всматривалась в пламя, ее сердце просто остановилось. Или же в свой последний час она смотрела на портрет?

Я включила все лампы. Придвинув стул поближе к очагу, я залезла на него и сняла громоздкую картину со стены. Вблизи портрет не казался таким раздражающим, общее впечатление рассыпалось на слабые оттенки цвета и едва уловимые мазки густой масляной краски. С полотна поднялось облако пыли, когда я спустилась вниз и положила картину на пол. На ней не было ни подписи, ни даты, и портрет оказался не настолько старым, как я предполагала. Цвета сознательно были смешаны так, чтобы казаться старыми, и, кроме того, полностью отсутствовали следы растрескивания краски.

Перевернув портрет, я изучила коричневую бумагу с оборотной стороны. Посредине ее выделялась золотая печать с названием вильямсбургской мастерской обрамления картин. Я записала его и снова залезла на стол, возвращая картину на место. Затем я села на корточки у камина и осторожно исследовала мусор карандашом, который достала из своей сумочки. Поверх обуглившегося полена лежал странный тонкий слой белого пепла, разлетавшийся, как паутина, при малейшем возмущении. Под ним обнаружился кусочек чего-то, похожего на расплавленный пластик.

— Не обижайся, док, — сказал Марино, задним ходом выезжая со стоянки, — но выглядишь ты ужасно.

— Спасибо большое, — пробормотала я.

— Я же уже сказал, не обижайся. Полагаю, тебе не удалось толком поспать.

Когда утром я не приехала вскрывать Кери Харпера, Марино, не теряя времени, позвонил в вильямсбургскую полицию, и вскоре в особняке, вместе с лязгом гусениц, выгрызавших дорогу в обильном снегу, появились двое глуповатых офицеров. После угнетающих вопросов, касающихся смерти мисс Харпер, ее тело было погружено в санитарную машину и отправлено в Ричмонд, а я оказалась в полицейском управлении в центре Вильямсбурга, где меня потчевали пончиками и кофе, пока не приехал Марино.

— Я бы ни за что не остался в этом доме на всю ночь, — продолжал Марино. — Будь даже на десять градусов холоднее, я бы лучше отморозил себе задницу, чем провел целую ночь с трупом.

— Ты знаешь, где Принцесс-стрит? — прервала я.

— Чего это ты вдруг? — Его зеркальные солнечные очки повернулись ко мне.

На солнце снег сверкал белым огнем, и улицы быстро превращались в слякоть.

— Меня интересует Принцесс-стрит, 507, — ответила я тоном, не допускающим сомнений в том, что он отвезет меня туда.

Искомый дом стоял на краю исторического района, зажатый между коммерческими фирмами. На недавно очищенной стоянке парковалось не больше дюжины машин, и их крыши покрывал снег. С облегчением я увидела, что «Виллидж Фрэйм Шоппи и Галери» открыта.

Когда я вышла, Марино не задал ни одного вопроса. Возможно, он чувствовал, что в данный момент у меня не было настроения что-либо объяснять. В галерее находился только один покупатель — молодой человек в черном пальто, небрежно перебиравший эстампы на подставке, женщина с длинными светлыми волосами за прилавком считала на калькуляторе.

— Могу я быть вам чем-то полезной? — Блондинка вежливо повернулась ко мне.

— Это зависит от того, сколько времени вы здесь работаете, — ответил я.

Прохладный взгляд, которым она с сомнением окинула меня, дал понять, что выгляжу я черт знает как, — мятое пальто, волосы в ужасном беспорядке, к тому же, пытаясь в смущении пригладить торчащие пряди, я обнаружила, что умудрилась потерять сережку. Я представилась и, чтобы сразу расставить все точки над i, предъявила свой медный значок медицинского эксперта.

— Я работаю здесь два года, — сказала она.

— Я интересуюсь картиной, которую ваша мастерская обрамляла, скорее всего, до вашего прихода сюда, — портрет, который, возможно, сдавал Кери Харпер.

— О Боже! Я слышала об этом по радио сегодня утром, о том, что случилось с ним. О Боже, как ужасно, — бормотала она. — Вам нужно поговорить с мистером Хилджменом, — она нырнула в заднее помещение, чтобы позвать его.

Мистер Хилджмен, джентльмен важного вида в твидовом костюме, заявил уверенным тоном:

— Кери Харпер не был в этой мастерской много лет, и, насколько мне известно, никто здесь не знает его как следует.

— Мистер Хилджмен, — сказала я, — над каминной полкой в библиотеке Кери Харпера висит портрет светловолосой девочки. Он был обрамлен в вашей мастерской, возможно, много лет назад. Вы его помните?

Даже слабая искорка узнавания не промелькнула в его серых глазах, всматривающихся в меня поверх очков для чтения.

— Хорошая имитация под старину, — объяснила я. -Но довольно необычная трактовка личности. Девочке девять, десять, максимум двенадцать лет, но она одета, скорее, как молодая женщина, в белое, и сидит на маленькой скамеечке, держа в руках серебряную щетку для волос.

Я ругала себя за то, что не сделала «Поляроидом» фотографию этого портрета. Мой фотоаппарат остался в медицинской сумке, и такая идея просто не пришла мне в голову — я была слишком не в себе.

— Знаете, — сказал мистер Хилджмен, и его глаза ожили, — кажется, я вспоминаю то, о чем вы говорите. Очень хорошенькая девочка, но необычная. Да. Наводящая на размышления, как я припоминаю.

Я не подгоняла его.

— Это было, должно быть, лет пятнадцать назад, по крайней мере... Погодите-ка... — Он коснулся указательным пальцем своих губ. — Нет, — он покачал головой, — это был не я.

— Это были не вы? В каком смысле не вы? — спросила я.

— Это не я обрамлял портрет. Его, должно быть, обрамляла Клара, она работала здесь в то время. Наверное — да, я уверен, — Клара обрамляла ту картину. Довольно дорогая работа, и, на самом деле, портрет того не стоил, если хотите знать, он был не настолько хорош. Действительно, — добавил он, нахмурившись, — это была одна из наименее удачных ее работ...

— Ее? — прервала я. — Вы имеете в виду Клару?

— Я говорю о Стерлинг Харпер. — Он задумчиво смотрел на меня. — Она художница. — Он помолчал. — Когда-то, уже давно, она много писала. Как я понимаю, у них в доме была студия. Я, конечно, никогда там не был. Но обычно она приносила много своих работ, большинство из них были натюрмортами и пейзажами. Картина, которой вы интересуетесь, это единственный портрет, который я припоминаю.

— Как давно она написала его?

— Как я уже сказал, по крайней мере лет пятнадцать назад.

— Кто-нибудь позировал для него? — спросила я.

— Я предполагаю, что она могла написать его с фотографии... — Он нахмурился. — Нет, я не могу ответить на ваш вопрос. Но если кто-то и позировал для него, я не знаю, кто бы это мог быть.

Я не показала своего удивления. В то время Берил было шестнадцать или семнадцать лет, и она должна была жить в «Катлер Гроув». Возможно ли, чтобы мистер Хилджмен, люди в городе не знали об этом?

— Это довольно печально, — размышлял он вслух, — такие талантливые, умные люди. Ни семьи, ни детей.

— А как насчет друзей? — спросила я.

— Пожалуй, лично я никого из них не знаю, — ответил он.

«И никогда не узнаете», — с болью подумала я.

Когда я вернулась на стоянку, Марино замшей вытирал лобовое стекло. Растаявший снег и соль, разбросанная дорожными бригадами, запачкали и сделали тусклым его красивый черный автомобиль. Это не добавляло ему хорошего настроения. На асфальте под дверцей водителя лежала неопрятная коллекция окурков, которые он бесцеремонно выкинул из пепельницы.

— Два момента, — начала я очень серьезно, когда мы застегнули ремни безопасности. — В библиотеке особняка висит портрет светловолосой девочки, который мисс Харпер вставила в раму в этой мастерской примерно лет пятнадцать назад.

— Берил Медисон? — Он достал зажигалку.

— Вполне возможно, — ответила я, — но если так, она изображает ее в гораздо более юном возрасте, чем тот, в котором та должна была находиться, когда встретилась с Харперами. И трактовка характера персонажа довольно необычная — в духе Лолиты...

— В смысле?..

— Сексуальная, — сказала я напрямик. — Маленькая девочка написана так, чтобы подчеркнуть ее чувственность.

— Угу. И теперь ты собираешься сообщить мне, что Керн Харпер тайный педофил.

— Начнем с того, что портрет написан его сестрой, — сказал я.

— Вот дерьмо, — пожаловался он.

— Во-вторых, — продолжила я, — у меня сложилось отчетливое впечатление, что владелец мастерской не имеет представления о том, что Берил когда-либо жила вместе с Харперами. Сам собой, напрашивается вопрос, а знали ли об этом другие люди? И если нет, то интересно, как это возможно? Она жила в особняке много лет, Марино, это всего в паре миль от города. И это маленький город.

Марино молча вел машину, не отрывая глаз от дороги.

— Впрочем, — решила я, — это все могут быть досужие разговоры. Они были затворниками. Может быть, Кери Харпер стремился спрятать Берил от мира. Как бы то ни было, ситуация выглядит не слишком здоровой. Но, возможно, все это не имеет никакого отношения к их смертям.

— Черт, — сказал он отрывисто, — здоровье — не то слово в этом случае. Затворники или нет — но это полная чушь, что никто не знал о присутствии Берил там, если, конечно, они не запирали ее и не сажали на цепь у кровати. Проклятые извращенцы. Я ненавижу извращенцев. Я ненавижу людей, которые издеваются над детьми. Понимаешь? — Он взглянул на меня. — Я действительно ненавижу. У меня снова появилось то ощущение.

— Какое ощущение?

— Что этот «мистер Пулитцеровская премия» убрал Берил, — сказал Марино. — Она собиралась распустить язык в своей книге, он запаниковал и отправился к ней, захватив с собой нож.

— Тогда, кто убил его? — спросила я.

— Ну, может быть, его сдвинувшаяся сестрица. Кто бы ни убил Кери Харпера, он должен быть достаточно силен, чтобы нанести такой мощный удар, от которого жертва почти сразу потеряла сознание, да и перерезанное горло не свидетельствует о том, что убийца — женщина. Во всяком случае, я ни разу не вела дела, в котором бы женщина совершила что-либо подобное.

После длительной паузы Марино спросил:

— А что, старая леди Харпер поразила тебя своей дряхлостью?

— Она довольно эксцентрична, но отнюдь не дряхлая, — сказала я.

— Сумасшедшая?

— Нет.

— Судя по твоему описанию, ее реакция на убийство брата была не вполне адекватна.

— Она была в шоке, Марино. Люди в шоке ни на что не реагируют адекватно.

— Думаешь, самоубийство?

— Конечно, это возможно, — ответила я.

— Ты нашла на месте какие-нибудь лекарства?

— Кое-какие из тех, что можно купить в свободной продаже, но все они не смертельные.

— Никаких повреждений?

— Во всяком случае, я ничего не заметила.

— Ну а ты знаешь, черт побери, отчего она умерла? — спросил Марино, сурово глядя на меня в упор.

— Нет, — ответила я. — Пока нет.

— Полагаю, ты направляешься в «Катлер Гроув», — сказала я Марино, когда он остановил машину перед отделом медицинской экспертизы.

— Меня всего трясет от этой перспективы, — проворчал он. — Поезжай домой и как следует выспись.

— Не забудь о пишущей машинке Кери Харпера...

Марино копался в кармане в поисках зажигалки.

— ...модель, изготовитель и любые использованные ленты... — напомнила я ему.

Он зажег сигарету.

— ...и любую почтовую бумагу и бумагу для пишущей машинки, какая только есть в доме. Надеюсь, пепел из камина ты соберешь сам, его очень трудно будет сохранить...

— Не обижайся, док, но ты начинаешь говорить, как моя мать.

— Марино, — резко оборвала я, — я серьезно.

— Да, ты серьезно? Прекрасно — тебе всерьез необходим хороший сон, — сказал он.

Марино выглядел таким же разбитым, как и я, и, пожалуй, ему тоже нужно было поспасть.

Стоянка перед отделом медицинской экспертизы была пуста.

В морге меня встретило утомительное жужжание генераторов и трансформаторов, которое я едва ли замечала во время работы. Когда я вошла в холодильник, натиск вонючего воздуха показался мне необыкновенно сильным.

Их тела были на соседних каталках у левой стены. Может быть, все дело в усталости, но, откинув простыню со Стерлинг Харпер, я почувствовала слабость в коленях и уронила на пол свою медицинскую сумку. Я вспомнила тонкую красоту ее лица и ужас в ее глазах в тот момент, когда, открыв заднюю дверь особняка, она увидела меня склоненной над телом ее брата, мои руки в перчатках были красны от его крови. Брат и сестра здесь, и оприходованы. Это все, что мне необходимо было знать. Я заботливо натянула простыню, прикрыв ее лицо, теперь такое же пустое, как резиновая маска. Вокруг торчали голые ноги, помеченные бирками.

Когда я только вошла в холодильник, то под каталкой Стерлинг Харпер краем глаза заметила желтую коробочку из-под фотопленки. Но важность этого факта я поняла, только когда как следует разглядела ее, наклонившись за своей сумкой. «Кодак», тридцать пять миллиметров, чувствительность двадцать четыре единицы. Мой отдел по государственному контракту получал пленку «Фудиси», и мы всегда заказывали чувствительность тридцать шесть единиц. Фельдшеры, которые привезли тело мисс Харпер, ушли много часов назад, и они не должны были заниматься фотосъемкой.

Я снова вышла в коридор. Мое внимание привлекло светящееся табло над дверью лифта, которое показывало, что лифт остановился на втором этаже. В здании был кто-то еще! Может быть, это всего-навсего очередной обход охраны? Кожу у меня на голове стянуло мурашками — я подумала о пустой коробочке из-под пленки. Крепко сжав ремень своей медицинской сумки, я решила подняться по лестнице пешком. На площадке второго этажа я осторожно открыла дверь и прислушалась, прежде чем переступить порог. Кабинеты в восточном крыле были пусты, свет нигде не горел. Я повернула направо, в основной коридор, и прошла мимо аудитории, библиотеки и кабинета Филдинга. Никого. «Просто, чтобы удостовериться», — подумала я, заворачивая в свой кабинет, чтобы вызвать охрану.

Увидев его, я затаила дыхание. На одно ужасное мгновение мой мозг полностью отключился. Он ловко и бесшумно перебирал содержимое открытого архивного шкафчика. Воротник его темно-синей куртки был поднят, глаза скрыты темными очками, а руки защищены резиновыми перчатками. Через мощное плечо был перекинут кожаный ремешок фотоаппарата. В нем чувствовалась основательность и непоколебимость мрамора. Я не могла достаточно быстро исчезнуть из его поля зрения. Руки в перчатках вдруг застыли.

Когда он сделал выпад, я рефлекторно махнула своей медицинской сумкой, как олимпийским молотом. Инерция с такой силой вогнала ее ему между ног, что от удара очки со звоном слетели с его лица. Он скрючился от дикой боли, и я сбила его с ног ударом по лодыжке. Вряд ли он почувствовал себя лучше от того, что единственным амортизатором между его ребрами и поверхностью пола оказался металлический объектив его же фотоаппарата.

Медицинские инструменты рассыпались в разные стороны, пока я неистово выковыривала из своей сумки маленький баллончик газа, который всегда таскаю с собой. Он заревел от боли, когда обильная струя газа ударила ему в лицо. Расцарапывая глаза, он с жуткими воплями катался по полу, в то время как я схватила телефон и вызвала помощь. Надежности ради я брызнула еще разочек, как раз перед тем, как в помещение ввалилась охрана. Затем приехали полицейские. Мой заложник в истерике умолял отвезти его в больницу, но офицер безо всякого сочувствия заломил ему руки за спину, надел наручники и обыскал.