Глава 12

Ранним утром я стояла в своей темной гостиной и вглядывалась в тени и силуэты на моем участке.

Мой «плимут» еще не вернули из ремонта. Разглядывая здоровенный фургон, с которым была вынуждена мириться, я спрашивала себя, насколько трудно взрослому человеку спрятаться под ним и схватить меня за ногу, когда я буду открывать дверцу. Ему даже не нужно будет убивать меня. Я просто умру от разрыва сердца. Противоположная сторона улицы была пуста, фонари светили тусклым светом. Вглядываясь через едва приоткрытую занавеску, я ничего не видела. Я ничего не слышала. Казалось, снаружи не было ничего необычного. Возможно, и Кери Харперу точно так же ничего не показалось необычным, когда он подъехал к дому, вернувшись из бара.

До моего завтрака с главным прокурором оставалось меньше часа, и я неминуемо опоздаю, если не наберусь смелости выйти из парадной двери и преодолеть тридцать футов тротуара до машины. Я внимательно изучала кустарник и маленькие кустики кизила, окружавшие лужайку перед моим домом, и все еще рассматривала их мирные силуэты, когда небо мало-помалу засветилось. Вокруг лунного диска распространялось радужное сияние, так же как и вокруг белого утреннего великолепия травы, посеребренной инеем.

Как он добирался до их домов, до моего дома? У него должны быть какие-то средства передвижения. Мы практически не говорили о том, как убийца перемещается повсюду. Тип автомобиля — это такая же часть криминального портрета, как возраст и раса, однако никто и слова не сказал об этом, даже Уэсли. «Почему?» — недоумевала я, вглядываясь в пустынную улицу. И меня продолжало беспокоить сдержанное поведение Уэсли.

Я высказала свою озабоченность вслух за завтраком с Итриджем:

— Может быть, Уэсли просто предпочитает не говорить тебе кое-что, — предположил он.

— Раньше он всегда был очень откровенен со мной.

— ФБР имеет склонность держать язык за зубами.

— Уэсли — аналитик, — ответила я. — Он всегда щедро делился своими теориями и мнением. Но в данном случае он помалкивает. Эти дела он вообще едва анализировал. Он изменился — у него пропало чувство юмора, и он почти не смотрит мне в глаза. Это непривычно и ужасно нервирует.

Я тяжело вздохнула.

Затем Итридж сказал:

— Ты все так же чувствуешь себя в изоляции, да, Кей?

— Да, Том.

— И ты взвинчена.

— И это тоже, — сказала я.

— Ты доверяешь мне, Кей? Ты веришь, что я на твоей стороне и защищаю твои интересы? — спросил он.

Я кивнула и еще раз тяжело вздохнула.

Мы разговаривали вполголоса в зале ресторана отеля «Капитол», где любили собираться политики и богачи. Через три столика от нас сидел сенатор Патин. Мне показалось, что на его хорошо знакомом лице больше морщин, чем хранила моя память. У него был серьезный разговор с молодым человеком, которого я видела где-то раньше.

— Большинство из нас чувствуют себя изолированными и взвинченными в стрессовых ситуациях. Мы чувствуем себя одинокими, когда у нас что-то не ладится. — Итридж смотрел на меня с искренней озабоченностью.

— Я чувствую себя одиноко, потому что так оно и есть, — ответила я.

— Я понимаю, почему Уэсли обеспокоен.

— Ну, конечно.

— Что меня беспокоит, Кей, так это то, что ты основываешь свои теории на интуиции. Иногда это может оказаться очень опасно.

— Иногда может. Но не менее опасно, когда люди слишком все усложняют. Убийство, как правило, угнетающе простая вещь.

— Однако не всегда.

— Почти всегда. Том.

— Ты не думаешь, что махинации Спарацино связаны с этими смертями? — спросил главный прокурор.

— Я думаю, что его махинации могут запросто сбить с толку. То, что они делают — убийца и Спарацино, — может оказаться всего лишь поездами, идущими по параллельным путям. И то, и другое — опасно, даже смертельно. Но это разные вещи, не связанные друг с другом. Ими движут разные силы.

— А ты не думаешь, что тут как-то замешана пропавшая рукопись?

— Я не знаю.

— Ты не продвинулась в поисках?

При этом вопросе я почувствовала себя так, как будто не выполнила домашнее задание. Мне хотелось, чтобы он не спрашивал об этом.

— Нет, Том, — призналась я. — Понятия не имею, где она.

— А может так оказаться, что ее сожгла Стерлинг Харпер в камине перед смертью?

— Не думаю. Эксперт по документам обследовал обуглившиеся остатки и определил, что это высококачественная двадцатифунтовая бумага. Они соответствуют хорошей почтовой бумаге или той, которую адвокаты используют для юридических документов. Очень маловероятно, что кто-то будет писать черновик книги на подобных листах. Скорее, мисс Харпер сожгла письма, личные бумаги.

— Письма от Берил Медисон?

— Мы не можем этого исключать, — ответила я, хотя сама практически исключала такую возможность.

— Или, может быть, письма Кери Харпера?

— В доме найдена целая коллекция его личных бумаг, — сказала я. — Ничто не свидетельствует о том, что их недавно трогали или перебирали.

— Если это были письма от Берил Медисон, зачем мисс Харпер понадобилось их сжигать?

— Не знаю. — Я понимала, что Итридж снова думает о Спарацино.

Спарацино действовал быстро. Я видела иск, который он предъявил, все тридцать три страницы. Он подал жалобы на меня, на полицию, на губернатора. Последний раз, когда я разговаривала с Розой по телефону, она сообщила, что звонили из журнала «Пипл», а один из их фотографов наследующий день, после того как его не пустили внутрь, снимал наше здание снаружи. Я приобретала дурную славу. И я научилась искусно уклоняться от комментариев и вовремя «испаряться».

— Ты думаешь, мы имеем дело с психопатом, да? — спросил Итридж напрямик.

Я думала об оранжевом акриловом волокне и воздушных пиратах, с которыми оно было связано, о чем и сказала Итриджу.

Он опустил взгляд в свою тарелку, а когда посмотрел на меня снова, я была поражена тем, что увидела в его глазах: печаль, досада и ужасное отвращение к тому, что ему нужно было сделать.

— Кей, — начал он, — я не знаю легкого способа сказать это тебе.

Я протянула руку за бисквитом.

— Ты должна знать. Не важно, что на самом деле происходит и почему, не важно, что ты по этому поводу думаешь, но тебе придется кое-что выслушать.

Я решила, что, пожалуй, лучше буду курить, чем есть, и достала свои сигареты.

— У меня есть источник информации. Достаточно сказать, что он причастен к деятельности Департамента юстиции...

— Это по поводу Спарацино? — прервала я.

— Это по поводу Марка Джеймса, — ответил он.

Даже если бы главный прокурор обругал меня, я не расстроилась бы больше.

Я спросила:

— Что по поводу Марка Джеймса?

— Я не уверен, что должен спрашивать тебя об этом, Кей.

— Что именно ты имеешь в виду?

— Вас двоих видели вместе в Нью-Йорке несколько недель назад. У «Галлахера». — Он неловко замолчал, кашлянул и добавил некстати: — Я не был там много лет.

Я разглядывала дым, поднимавшийся с кончика моей сигареты.

— Насколько я помню, бифштексы там просто замечательные...

— Остановись, Том, — сказала я тихо.

— Там полно добродушных ирландцев, которые пьют и шутят безо всякого удержу.

— Остановись, черт побери! — я повысила тон.

Сенатор Патин смотрел прямо на наш столик, в его глазах промелькнуло любопытство, когда он задержал взгляд сначала на Итридже, а потом на мне. Наш официант вдруг принялся подливать кофе и выяснять, не нужно ли нам что-нибудь еще. Мне стало неприятно жарко.

— Не вешай мне лапшу на уши. Том, — остановила я его. — Кто видел меня?

Он отмахнулся:

— Важно только то, откуда тыего знаешь.

— Я его знаю очень давно.

— Это не ответ.

— Со времен юридического факультета.

— Вы были близки?

— Да.

— Любовники?

— О Господи, Том!

— Извини, Кей, это важно. — Промокнув губы салфеткой, он потянулся за кофе и обвел взглядом зал ресторана. Итридж явно чувствовал себя крайне неловко. — Скажем так: в Нью-Йорке вы провели вдвоем большую часть ночи. В «Омни».

Мои щеки горели.

— Твоя личная жизнь, Кей, совершенно меня не интересует. Я сомневаюсь, что она интересует кого-то еще. За исключением этого, отдельно взятого случая. Пойми меня правильно, мне очень жаль, — он откашлялся и, наконец, снова взглянул мне в глаза. — Черт побери. Приятелем Марка, Спарацино, интересуется Департамент юстиции...

— Его приятелем?

—Это очень серьезно, Кей, — продолжал Итридж. — Я не знаю, что представлял собой Марк Джеймс в те времена, когда вы учились на юридическом факультете, но зато мне известно, что произошло с ним с тех пор. У меня есть подробные сведения. После того как тебя видели с ним, я провел кое-какое расследование. Семь лет назад у него были серьезные неприятности в Таллахасси. Шантаж. Мошенничество. Преступления, в которых он был признан виновным и за которые провел некоторое время в тюрьме. И уже после всего этого он сошелся со Спарацино, который подозревается в связи с организованной преступностью.

Я чувствовала, как неумолимые тиски выжимают кровь из моего сердца, должно быть, я сильно побледнела, потому что Итридж предложил мне стакан воды и стал терпеливо дожидаться, пока я возьму себя в руки. Но когда я снова встретилась с ним взглядом, он продолжил свое разрушительное повествование с того места, На котором прервался.

— Марк никогда не работал в «Орндорфф и Бергер», Кей. Фирма даже никогда не слышала о нем, что нисколько меня не удивляет. Марк Джеймс не имел возможности заниматься юридической практикой — он был исключен из коллегии адвокатов. Оказывается, он просто личный адъютант Спарацино.

— А Спарацино работает в «Орндорфф и Бергер»? — выдавила я из себя.

— Он их адвокат, специализирующийся на индустрии развлечении. Это действительно так, — ответил Итридж.

Я молча пыталась сдержать наворачивавшиеся слезы.

— Держись от него подальше, Кей. — Итридж пытался быть помягче, и в его голосе сквозила грубоватая ласка. — Ради Бога, порви с ним. Порви, что бы там у тебя с ним не было.

— У меня с ним ничего нет. — Мой голос дрожал.

— Когда последний раз ты разговаривала с ним?

— Несколько недель назад. Он звонил. Мы говорили не более тридцати секунд.

Итридж кивнул, как будто ожидал этого.

— Да, беспокойная жизнь — один из ядовитых плодов криминальной деятельности. Сомневаюсь, что Марк Джеймс располагает временем для длительных телефонных разговоров. Сомневаюсь, что он вообще приблизился бы к тебе, если бы ему не было от тебя что-то нужно. Расскажи мне, как тебя угораздило оказаться с ним в Нью-Йорке.

— Он хотел увидеться со мной, хотел предупредить меня о Спарацино, — добавила я неуверенно, — во всяком случае, он так сказал.

— И он предупредил тебя о нем?

— Да.

— Что именно он сказал?

— Именно то, что ты как раз и говорил.

— Зачем он тебе это рассказывал?

— Он сказал, что хочет защитить меня.

— Ты в это веришь?

— Я уже сама не знаю, во что, черт побери, верю.

— Ты любишь этого человека?

Я молча уставилась на главного прокурора застывшим взглядом.

Очень тихо он произнес:

— Мне нужно знать, насколько ты уязвима. Пожалуйста, не думай, что мне это нравится, Кей.

— Пожалуйста, не думай, что это нравится мне, Том. — Я говорила срывающимся голосом.

Итридж убрал с колен салфетку и, прежде чем засунуть ее под тарелку, принялся неторопливо и аккуратно ее складывать.

— У меня есть причина опасаться, — сказал он очень тихо, и мне пришлось наклониться, чтобы расслышать его слова, — что Марк Джеймс может сильно навредить тебе, Кей. Есть основания подозревать, что именно он стоит за попыткой вторжения в твой кабинет...

— Какие основания? — оборвала я его. — О чем ты говоришь? Что доказывает?.. — Слова застряли у меня в горле, когда возле нашего стола внезапно появился сенатор Патин и сопровождавший его молодой человек. Я не заметила, когда они встали и направились в нашу сторону. Они уже поняли, что вмешались в напряженный разговор, о чем свидетельствовало выражение на их лицах.

— Джон, рад тебя видеть. — Итридж отодвинул свой стул. — Ты ведь знаком с главным медицинским экспертом Кей Скарпеттой?

— Конечно, конечно. Как поживаете, доктор Скарпетта? — Со сдержанной улыбкой сенатор пожал мне руку. — А это — мой сын Скотт.

Я заметила, что Скотт не унаследовал от своего отца грубые, довольно крупные черты лица и невысокое, приземистое телосложение. Молодой человек был противоестественно красив, высок, строен, его приятное лицо обрамляла шапка великолепных черных волос. Ему было двадцать с чем-то, а в глазах сквозила обжигающая надменность, которая меня неприятно беспокоила. Дружеский разговор не рассеял моей тревоги, и после того как отец с сыном в конце концов снова оставили нас одних, я не почувствовала себя лучше.

— Я видела его где-то раньше, — сказала я Итриджу после того, как официант снова налил нам кофе.

— Кого? Джона?

— Нет, нет... Конечно, сенатора я видела и прежде. Я говорю о его сыне, о Скотте. Его лицо выглядит очень знакомым.

— Возможно, ты видела его по телевизору, — ответил Итридж, украдкой бросая взгляд на свои часы. — Он актер, или, по крайней мере, пытается им быть. Кажется, у него несколько незначительных ролей в каких-то мыльных операх.

— О боже мой, — пробормотала я.

— Ну, может быть, еще пара эпизодических ролей в кино. Он жил в Калифорнии, а теперь обретается в Нью-Йорке.

— Нет, — сказала я ошеломленно.

Итридж поставил чашку на стол и уперся в меня спокойным взглядом.

— Как он узнал, что мы завтракаем здесь сегодня утром. Том? — спросила я, усиленно стараясь придать своему голосу твердость. Перед глазами всплывал образ: «Галлахер», одинокий молодой человек, потягивающий пиво через несколько столиков от того места, где сидели мы с Марком.

— Понятия не имею, откуда он узнал. — Глаза Итриджа блестели от тайного удовлетворения. — Достаточно сказать, что я не удивлен, Кей. Молодой Патин уже несколько дней следует за мной как тень.

— И это и есть твой источник информации из Департамента юстиции?..

— Боже милостивый, конечно нет! — воскликнул Итридж.

— Спарацино?

— Я бы предположил именно это. Это наиболее логичное объяснение, не так ли, Кей?

— Но зачем?

Итридж некоторое время изучал счет, а затем ответил:

— Чтобы быть в курсе событий. Чтобы шпионить. Запугивать. — Он взглянул на меня. — Выбери, что тебе больше нравится.

Скотт Патин был ярким образчиком тех молодых людей, что никогда не снимают маску высокомерия и мрачной величавости. Я вспомнила, как он читал «Нью-Йорк Таймс» и с угрюмым видом пил пиво. Я непроизвольно обратила на него внимание только потому, что чрезвычайно красивых людей, так же как и великолепные цветочные композиции, трудно не заметить.

Я почувствовала побуждение рассказать обо всем этом Марино, когда немного позже этим утром мы спускались в лифте на первый этаж моего офиса.

— Я уверена, — повторила я, — он сидел через два столика от нас у «Галлахера».

— И с ним никого не было?

— Никого. Он читал и пил пиво. Не думаю, чтобы он что-нибудь ел, но, вообще-то говоря, точно не помню, — ответила я. Мы проходили через большую комнату, используемую для хранения всякой ерунды, в которой пахло картоном и пылью.

Мое сердце и рассудок отчаянно пытались справиться с раной, нанесенной очередной ложью Марка. Он сказал, что Спарацино не знает о моем приезде в Нью-Йорк, и его появление в ресторане — просто совпадение. Это не могло быть правдой. Молодой Патин был приставлен, чтобы шпионить за мной тем вечером, то есть Спарацино заранее знал о нашей встрече с Марком.

— Ну, можно посмотреть на все это и с другой точки зрения, — сказал Марино, пока мы, пробирались через пыльные внутренности нашего здания. — Скажем, для Патина один из способов выжить в Нью-Йорке — это на полставки стучать для Спарацино, о'кей? Ведь он мог быть послан, чтобы следить за Марком, а не за тобой. Вспомни, ведь Спарацино рекомендовал эту бифштексную Марку, по крайней мере, по словам последнего. Так что Спарацино вполне мог знать, что Марк тем вечером собирался там ужинать. Спарацино навострил Патина к «Галлахеру» проверить, что собирается делать Марк. Патин так и поступает, сидит и в одиночестве пьет свое пиво, когда входите вы с Марком. Возможно, в какой-то момент он выскользнул, чтобы позвонить Спарацино и сообщить ему новость. Сработало! Дальше — ты знаешь, появляется Спарацино.

Мне очень хотелось верить в это.

— Конечно, это всего лишь теория, — добавил Марино.

Я не могла позволить себе поверить в это. Правда, сурово напомнила я себе, заключается в том, что Марк предал меня. Он — преступник, если верить Итриджу.

— Ты должна учитывать все возможности, — заключил Марино.

— Конечно, — пробормотала я.

Мы прошли очередной узкий коридор и остановились перед тяжелой металлической дверью. Отыскав нужный ключ, я открыла дверь в тир, где эксперты по огнестрельному оружию проводили баллистические экспертизы практически любого стрелкового оружия, известного человеку. Это было скучное, отравленное свинцом, закопченное помещение, целая стена которого была увешана рядами револьверов и автоматических пистолетов, конфискованных судом и, в конце концов, переданных в лабораторию. В подставках стояли ружья и автоматы. Дальняя стена была усилена толстой сталью и изрыта тысячами отверстий от пуль, простреленными за долгие годы. Марино направился в угол, где были свалены в кучу голые торсы, тазовые части, головы и ноги манекенов, производившие жуткое впечатление братской могилы.

— Ты ведь предпочитаешь белое мясо, не так ли? — спросил он, выбирая мужской торс бледного телесного цвета.

Не обращая на него внимания, я открыла футляр и достала сияющий нержавеющей сталью «Руджер». Марино продолжал грохотать в углу пластиком до тех пор, пока не выбрал кавказскую голову с нарисованными темными волосами и глазами, которой и увенчал торс, а затем получившийся бюст водрузил на картонную коробку у стальной стены примерно в тридцати шагах.

— У тебя одна обойма на то, чтобы он стал историей, — сказал Марино.

Зарядив свой револьвер, я взглянула на Марино, который из заднего кармана брюк доставал девятимиллиметровый пистолет. Оттянув затвор, он вытащил обойму, а затем защелкнул ее обратно.

— Счастливого Рождества. — Марино протянул мне его ручкой вперед.

— Нет, спасибо, — сказала я, стараясь быть вежливой, насколько возможно.

— Пять выстрелов твоим револьвером — и ты выбываешь.

— Если я промахнусь.

— Черт, док. Все иногда промахиваются. Недостаток твоего «Руджера» — малое количество зарядов.

— Уж лучше пусть будет мало зарядов, но зато х-оро-шее попадание. А все эти штуки только разбрызгивают свинец.

— У них чертовски большая огневая мощь, — сказал Марино.

— Я знаю. С пятидесяти футов примерно на сто футо-фунтов больше, чем из моего, если я использую патроны «силвертипс».

— Не говоря уже о том, что выстрелов в три раза больше, — добавил Марино.

Я стреляла раньше из девятимиллиметровых, и они мне не понравились. Они были не столь точны, как мой тридцать восьмой, не настолько безопасны и к тому же давали осечки. Я не из тех людей, которые меняют качество на количество, и, по моему глубокому убеждению, никакая огневая мощь не может заменить знания и практику.

— Тебе понадобится только один выстрел, — сказала я, надевая звукоизолирующие наушники.

— Да. Если этот выстрел — промеж его чертовых глаз.

Уравновесив револьвер левой рукой, я спустила курок и выстрелила один раз в голову манекена и три раза в грудную клетку, пятая пуля задела левое плечо. На все это потребовалось несколько секунд, голова и торс слетели с коробки и безжизненно громыхнули о стальную стену.

Ни слова ни говоря, Марино положил девятимиллиметровый пистолет на стол и из кобуры под мышкой достал свой триста пятьдесят седьмой. Похоже, я задела его за живое. Без сомнения, ему было совсем не просто найти для меня автоматический пистолет. Он думал, что я обрадуюсь.

— Спасибо, Марино, — сказала я.

Защелкнув барабан, он медленно поднял свой револьвер.

Я хотела было добавить. Что ценю его заботу, но он, скорее всего, не слышал меня.

Я отпрянула назад, когда Марино выпустил шесть патронов по голове манекена, которая бешено запрыгала по полу. Щелкнув резервным барабаном, он приступил к торсу. В воздухе витал едкий запах пороха, и я подумала: «Не дай Бог, чтобы он когда-нибудь смертельно возненавидел меня».

— Ничто не может сравниться со стрельбой по лежачему, — заметила я.

— Ты права. — Он вынул из ушей затычки, — ничто не может сравниться с этим.

Выдвинув деревянную раму, мы повесили на нее бумажную мишень для подсчета очков. Когда обойма опустела, я, удовлетворившись тем, что все еще вполне прилично стреляю, выпустила парочку «силвертипсов», чтобы прочистить канал ствола перед тем, как взяться за него с тряпкой и растворителем, запах которого всегда напоминал мне Квантико.

— Хочешь знать мое мнение? — спросил Марино, также занимаясь чисткой своего оружия. — Что тебе действительно нужно дома, так это автомат.

Я молча укладывала «Руджер» в футляр.

— Знаешь, что-то типа самозарядного «Ремингтона». Ты нажимаешь на курок и выпускаешь в придурка пятнадцать пуль тридцать второго калибра, три раза нажала — выпустила три раза по пятнадцать пуль. Речь идет о сорока пяти чертовых кусках свинца. И он больше никогда не вернется.

— Марино, — сказала я спокойно, — со мной все в порядке, договорились? Мне совершенно не нужен склад оружия.

Он сурово посмотрел на меня:

— Можешь представить себе, что ты стреляешь в парня, а он продолжает идти на тебя?

— Нет, не могу.

— Ну, а я прекрасно представляю. Как-то раз, еще в Нью-Йорке, я разрядил свой револьвер в такое животное, накачавшееся наркотиками. Всадил ублюдку четыре пули в верхнюю часть туловища, и это его даже не притормозило. Как в кошмаре Стивена Кинга — парень шел на меня, словно чертов живой мертвец.

В карманах моего лабораторного халата я нашла кое-какие тряпки и принялась вытирать с рук ружейное масло и растворитель.

— Псих, который гонял Берил по ее дому, док, точно такой же, как тот лунатик, о котором я только что рассказывал. Что бы им ни двигало, он не остановится, если уж начал.

— Тот человек в Нью-Йорке, он умер?

— О да. В реанимации. Мы оба ехали в госпиталь в одной машине «скорой помощи». Вот это было путешествие!

— Ты был сильно ранен?

Марино ответил с непроницаемым лицом:

— Нет. Семьдесят восемь швов. Поверхностные раны. Ты никогда не видела меня без рубашки. У парня был нож.

— Какой ужас, — пробормотала я.

— Я не люблю ножи, док.

— И я тоже.

Мы направились к выходу. Я чувствовала себя перемазанной ружейным маслом и пороховой сажей. Стрельба гораздо более грязное занятие, чем воображают многие люди.

Не останавливаясь, Марино достал свой бумажник и вручил мне маленькую белую карточку.

— Я не заполняла заявление, — сказала я, с изумлением уставившись в лицензию на право ношения личного оружия.

— Да, но судья Рейнхард весьма расположен ко мне.

— Спасибо, Марино, — поблагодарила я. Придерживая для меня дверь, он улыбнулся.

Несмотря на указания Уэсли и Марино, а также вопреки собственному благоразумию, я-таки задержалась в здании до темноты. Стоянка к этому времени уже опустела. Я махнула рукой на свой рабочий стол, но взгляд на календарь почти доконал меня.