— Это можно читать бесконечно, — говорит он.

— Кто бы сомневался.

— Все праздники, наверное, строчили — тут вся твоя подноготная, включая знакомых и родственников. — Слышу, как он шуршит страницами. — Даже про гибель Бентона. И про Люси. Вставочку поместили с твоей биографией: где училась, что закончила. Корнеллский университет, Джорджтаунский университет, университет Джона Хопкинса. А на развороте ты хорошо смотришься. Симпатичная фотка, где мы с тобой осматриваем место преступления. Черт, это же в доме Брэй.

— А что там про Люси? — спрашиваю я.

Капитан будто околдован: столько внимания, и все ему. Видно, там какие-то огромные фотографии, где мы с ним вместе за работой.

— Что ж такое делается... — Переворачивает страницы. — Прямо ни начала, ни конца, док. Я уже насчитал пять разных авторов. Да они всю редакцию на амбразуру бросили, а мы тут ни о чем и не догадываемся. Ох, даже вид твоего дома с воздуха...

— Что там с Люси? — напираю я. — Каким боком ее приплели?

— Ого, ты погляди. Тут снимочек, как вы с Брэй выходите из магазина, где была убита Льонг. Обе на дух друг друга не переносите, такие лица у вас...

— Марино! — повышаю голос — последний способ сосредоточиться на дороге. — Все, хватит!

Пауза — и тут же:

— Прости, док. Понимаю, каково тебе, да просто я сам еще газеты не читал: как заголовки увидел — сразу тебе звонить. Кто бы мог подумать, что тут тако-ое. Эх, оплошал. Ажиотаж устроили, будто какая знаменитость скоропостижно почила.

Глаза щиплет от слез. Мне сейчас не до колкостей, я словно умерла.

— Посмотрим, что тут про Люси отчудили, — говорит собеседник. — Примерно так я и думал. Твоя племянница, но ты ей как вторая мать. Та-ак. Закончила... отличия-приличия, управление автомобилем под воздействием наркотических средств, повлекшее за собой аварию... упомянули, что она лесбиянка... летает на вертолете, ФБР, АТФ, так-так-так... Ага, чуть не застрелила Шандонне у твоего крыльца. Похоже, это и есть гвоздь программы. — Марино снова превратился в раздраженное воплощение самого себя. Да, он может сколько угодно к Люси придираться, но другим ее и пальцем коснуться не позволено. — Молчат и про административный отпуск, и про то, что ты решила пересидеть в доме Анны. Не все разнюхали, писаки.

Дорога забита транспортом, тащимся в час по чайной ложке.

— Ты где? — спрашиваю.

— В штаб-квартире. Сейчас в твою сторону поеду. Тебя ждет жаркий прием. — Он имеет в виду прессу. — Как погляжу, сопровождение не помешает. К тому же надо кое-что с тобой обсудить. Придумал один фокус. Сначала я подъезжаю к твоему офису и бросаю там свою машину. А ты с Четвертой на парковку не сворачивай, а притормози перед зданием на Джексон-стрит. Выпрыгивай, заходи к себе, а я твою тачку припаркую. Охрана поговаривает, тут человек с тридцать — газетчики, фотографы, телевизионщики — на парковке расположились, тебя поджидают.

Я уже готова с ним согласиться, но все-таки передумала. Нет, говорю. Не собираюсь устраивать прятки да бега, прикрывать лицо портфелем, в пальто кутаться, будто мафиози. Не пойдет. Отправлю капитана дожидаться в морге, а сама подъеду как обычно и разберусь со СМИ. Может и у меня хоть раз в жизни упрямство возобладать. Это во-первых. А во-вторых, терять мне нечего, буду заниматься своим обычным делом: попросту скажу людям правду. А состоит она в том, что я не убивала Диану Брэй. Мне даже в голову такого не приходило, хотя она и была самой отвратной бестией на свете.

На Девятой остановилась на светофоре и, пока ждала зеленого, надела пиджак от костюма. Посмотрелась в зеркало заднего обзора: не совсем ли расклеилась. Мазнула помадой по губам, пригладила ладонью прическу. Скрепя сердце, включаю радио: что там, в утренних «Новостях»? Да, сейчас однозначно все будут то и дело прерывать вещание горячими новостями, дабы общественность, не дай Бог, не забыла, что ваша покорная — скандал номер один наступающего тысячелетия.

— ...вот и я о том же, Джим. Подумать только, совершить идеальное убийство. Тут вам и карты в руки...

— ...куда как серьезно. Знаешь ли, я однажды брал у нее интервью...

Переключаюсь на другой канал, щелкаю дальше, один за другим: тут меня высмеивают, там втаптывают в грязь, где-то вскрываются новые факты, потому что кто-то сболтнул СМИ информацию, которая, по хорошему-то, должна бы сохраняться в крайней секретности. Мне вот интересно, кто столь дерзостно нарушил кодекс молчания; и что куда более печально — на ум приходят некоторые имена. Райтеру я не доверяю. И всем, кто предоставлял ему информацию по моим телефонным разговорам и банковским операциям. А еще на ум приходит другой подозреваемый: Джей Талли. Наверняка его вызовут свидетельствовать на процессе. Беру себя в руки, выруливаю на парковку, и моим глазам предстает еще то зрелище: телевизионные фургоны и техника с радиостанцией забили Четвертую улицу. Моего появления ждут десятки людей, кто с камерами, кто с микрофонами, а кто попросту с блокнотами.

На мой темно-синий «эксплорер» никто и внимания не обратил, этой машины они не ожидали. И тут я понимаю, что допустила серьезный промах. Уже не первый день передвигаюсь на арендованном автомобиле, и мне даже в голову не приходило, что сей факт еще придется объяснять. Въезжаю на свое обычное, зарезервированное место, и только тут меня замечают. Со всех сторон, словно ватага охотников на крупную добычу, ко мне слетаются репортеры, и я усилием воли вхожу в роль. Я здесь командую оркестром: собранна, спокойна и ничего не боюсь. Я не сделала ничего плохого.

Вылезаю из машины и неторопливо забираю с заднего сиденья портфель и стопку папок. Под слоями эластичной повязки побаливает локоть, вокруг щелкают фотоаппараты; на меня наводят крупнокалиберные дула микрофонов. Я под прицелом.

— Доктор Скарпетта? Вы не могли бы прокомментировать следующее...

— Доктор Скарпетта?

— Когда вы узнали, что против вас возбуждено уголовное дело и вы предстанете перед специальной следственной комиссией?

— Правда, что у вас с Дианой Брэй были разногласия по ряду...

— Где ваша машина?

— Вы подтверждаете, что фактически сбежали из собственного дома и даже не ездите на собственном автомобиле?

— Вы намерены оставить должность?

На тротуаре оборачиваюсь к ним. Безмолвна и непоколебима, жду, когда гомон уляжется. До собравшихся потихоньку доходит, что я намерена уделить им внимание и удовлетворить всеобщую любознательность; кое-кто озадачен, спадает агрессивный напор. Многие из этих лиц мне знакомы, только вот имен не припомню. Вернее всего, я даже не знаю всей этой публицистской армии, орудующей за кадром. Напоминаю себе: такова их работа, ничего личного за этим не стоит, и незачем переводить происходящее на себя. Вот так, ничего личного. Грубо, бесчеловечно, неправильно, безжалостно и в большей степени ошибочно, да конкретно ко мне не имеет никакого касательства.

— Я не подготовила официального заявления, — начинаю я.

— Где вы находились в ночь убийства Дианы Брэй?

— Пожалуйста, — перебиваю я. — Я, как и вы, узнала о расследовании специальной комиссии совсем недавно и прошу уважать конфиденциальность процесса. Поймите, я не вольна обсуждать с вами этот вопрос.

— Но вы...

— Правда, что вы приехали не на своей машине, потому что ваша конфискована?

Вопросы и обвинения рассекают утренний воздух, как шрапнель. Я направляюсь к подъезду. Больше сказать нечего. Я здесь командую оркестром: собранна, спокойна и ничего не боюсь. Я не сделала ничего плохого. Впрочем, один из репортеров мне и в самом деле знаком — как не запомнить высокого блондина-афроамериканца с точеными чертами лица, которого зовут Вашингтон Джордж? Он неотступно следует по пятам и проскальзывает за мной, когда я с силой открываю тяжелую стеклянную дверь, ведущую внутрь.

— Можно задать вам всего один вопрос? — говорит он. — Вы меня помните? Это не то, что я хотел спросить. — Улыбается. — Я — Вашингтон Джордж. Работаю на Ассошиэйтед Пресс.

— Я вас узнала.

— Давайте я вам помогу. — Он придерживает дверь, и мы заходим в вестибюль. На меня устремлены взгляды охранников. Как знаком теперь этот взгляд! По глазам видно, обо мне ходит дурная слава. Сердце екнуло.

— Доброе утро, Джефф, — говорю, проходя мимо поста.

Кивок.

Подношу к глазку электронного контролера пластиковое удостоверение личности, щелкает замок двери, ведущей в мою часть здания. Вашингтон Джордж по-прежнему рядом, говорит про какую-то информацию, которая, на его взгляд, должна меня заинтересовать, да только все мимо моих ушей пролетает. В приемной сидит незнакомка. Она съежилась в кресле, такая маленькая и печальная среди полированного гранита и стеклянных кубов. Плохое тут место, нельзя здесь людям находиться. Всегда жаль бедняг, которых волей случая занесло ко мне в приемную.

— Вами кто-то занимается? — спрашиваю я.

На посетительнице черная юбка и бахилы, она туго завернулась в темный плащ. Вцепилась в книжку, будто боится, как бы не отняли.

— Нет, просто жду, — отвечает она вполголоса.

— Вы кого-то пришли повидать?

— Ну, даже не знаю, — запинается, заплаканные глаза вновь заволокли слезы. В горле ком, из носа потекло. — Я про своего мальчика спросить. Вы не разрешите мне с ним повидаться? Мне просто непонятно, зачем вы его здесь держите. — Подбородок задрожал, и она утерла нос рукой. — Можно его увидеть?

Филдинг написал, какие у нас на сегодня дела; одно из них — мальчик-подросток, предположительно повесился. Как его фамилия? Уайт? Спрашиваю у матери, и она утвердительно кивает. Бенни, так зовут паренька. Я высказываю предположение, что она, видимо, миссис Уайт, и та снова кивает, объясняя, что они с сыном сменили фамилию, когда она несколько лет назад вторично вышла замуж. Приглашаю ее пройти со мной (теперь осиротевшая мать уже плачет вовсю), и мы отправляемся выяснить, где сейчас Бенни. Важная информация Вашингтона Джорджа подождет.

— Эти сведения нужны в первую очередь вам, а не мне.

— Хорошо. Проходите следом; как только освобожусь, переговорим. — Опять подношу к глазку удостоверение, и мы проходим вместе с репортером. Клитта сидит у компьютера, заносит в базу данных дела. Оторвалась от экрана, порозовела.

— Доброе утро. — Обычное дружелюбие дается ей с трудом. Снова в глазах то же выражение, пугающее и ненавистное. Представляю, какие сегодня с утра разговоры ходили по зданию. От взгляда не ускользнула свернутая в трубочку газета на столе Клитты, которую она тут же попыталась прикрыть свитером. За праздники моя ассистентка набрала вес, под глазами темные круги — видно, я причиняю окружающим одни неприятности.

— Кто занимается Бенни Уайтом? — навожу справки.

— По-моему, доктор Филдинг. — Клитта глядит на миссис Уайт и встает из-за рабочего стола. — Давайте я приму ваше пальто. Кофе не хотите?

Прошу помощницу проводить посетительницу в конференц-зал, а Вашингтона Джорджа устроить в медицинской библиотеке. Отправляюсь искать секретаршу Розу. При виде ее на душе стало легче, я даже забыла на миг обо всех неприятностях, а она — молодец, ни взглядом, ни словом не напомнила. Роза — это моя прежняя Роза. И уж что-что, а неприятностей не боится: все по плечу. Мы встречаемся взглядами, и она качает головой.

— До чего же противно... — говорит Роза, когда я показываюсь в дверях. — В жизни такого бреда не читала. — Берет газету и трясет ею перед моим лицом, будто делая выговор непослушной собачонке. — Не обращайте внимания, доктор Скарпетта. — (Ох, если бы это было так просто...) — А Буфорд Райтер вообще трус. Курица мокрая. Не мог открыто, в лицо сказать, тоже мне, нашел способ. — Снова машет непотребной прессой.

— Роза, Джек в морге? — спрашиваю я.

— Ой-ой, с тем несчастным малышом работают, — переключилась на другую тему, и ее негодование сменилось жалостью. — Боже ты мой, вы видели бедного мальчика?

— Только что подъехала...

— Такой миленький, как певчик из церковного хора. Глазки голубенькие, блондинчик. Ангелок. Не дай Бог с моим такое...

Услышав в коридоре шаги Клитты, которая ведет сюда мать покойного, подношу палец ко рту, дабы прервать излияния секретарши. Одними губами шепчу: «Его мать», — и Роза умолкает.

Не сводит с меня глаз. Она сегодня утром какая-то неугомонная, дергается, облачилась во все черное, по протоколу, заколола на затылке гладко зачесанные волосы. Этакая «американская готика» Гранта Вуда.

— Я в порядке, — тихо говорю.

— Что-то не верится. — Глаза увлажнились, и она нервозно стала перебирать на столе бумажки.

Жан-Батист Шандонне довел весь мой персонал. Те, кто меня знает, кто зависит от меня, в смятении и растерянности. Теперь между нами нет прошлого доверия, и каждый втайне страшится грядущих перемен. Мне вспомнилось то тягостное время, когда я была двенадцатилетней школьницей (как и Люси, я пошла в школу рано и была самой младшей в классе). В тот год, двадцать третьего декабря, умер мой отец. Надо сказать, со смертью он подгадал — упокоился, не дождавшись двух дней до Рождества, и повсюду царило оживление: соседи сидели по домам, готовили, стряпали. По доброй традиции итальянских католиков папу проводили пышно. Несколько дней наш дом гудел от плача, смеха, песен и застолий.

Вернувшись в школу после новогодних праздников, я с остервенелой непреклонностью взялась за новые победы и исследования. Теперь мне было мало просто получать отличные оценки на самостоятельных работах. Я жаждала внимания, всеми силами старалась угодить, выпрашивала, чтобы сестры-монахини давали мне дополнительные задания, на любые темы, без разницы. Наконец дошло до того, что я целыми днями просиживала в приходской школе, вытряхивала на ее ступенях тряпки для стирания мела, помогала учителям проверять самостоятельные работы, составляла объявления. Отлично научилась обращаться с ножницами и степлерами. Когда возникала надобность вырезать буквы для алфавита или цифры, собирать их в слова или предложения, составлять календари, сестры обращались сразу ко мне.

Марта сидела передо мной на уроке математики, и мы никогда не разговаривали. Она частенько оборачивалась и кидала взгляд на сложенные в трубочку самостоятельные и домашние работы, с прохладным любопытством высматривая мои оценки, обведенные красным кружком. Уж очень ей хотелось учиться лучше меня. Однажды, когда мы сдали невероятно трудное задание по математике, я заметила, что сестра Тереза смотрит на меня куда прохладнее, чем обычно. Она дождалась, пока я буду заниматься со своими тряпками, присев на оштукатуренных ступенях и выбивая в лучах яркого зимнего солнца облачка меловой пыли. Поднимаю взгляд и вижу: она, по своей привычке, надменно возвышается надо мной, похожая на антарктическую птицу с распятием на шее, и хмурится. Как выяснилось, кто-то наябедничал, будто бы я жульничала на контрольной по алгебре. Хотя сестра Тереза не раскрыла источник этой лжи, я явственно поняла, кто доносчик: Марта. Доказать свою невиновность я могла одним-единственным способом: написать контрольную заново, и снова на «отлично».

После этого случая сестра Тереза глаз с меня не спускала. Я не смела посмотреть в сторону, дабы не вызвать подозрений, и сидела, уставившись строго в свою работу. Прошло несколько дней. Я как раз выносила мусор из класса, когда мы с учительницей в который раз остались наедине. И тогда она сказала, что я должна постоянно молиться Богу, дабы замолить свой грех. Должна благодарить нашего Небесного Отца за те великие дары, которыми он меня облагодетельствовал, и равняться на него: только тогда можно стать честной; ведь я так хитра, что мне сойдет с рук все, что угодно. Бог все видит, продолжала сестра Тереза. Отца нашего не одурачишь. Я возразила, сказав, что честна перед Богом и не пыталась его дурачить, пусть она сама его спросит. Из глаз хлынули слезы.

— Я не обманщица, — рыдала я. — Папулечка, забери меня отсюда.

Уже когда я поступила в медицинский колледж университета Хопкинса и училась на первом курсе, я написала сестре Терезе письмо. Я припомнила тот унизительный инцидент. Еще раз повторила, что невиновна — все никак не могла забыть, успокоиться из-за той подлой обиды, когда сестры даже не попытались встать на мою защиту и с тех пор уже относились ко мне с прохладцей.

Теперь прошло более двадцати лет, я стою в кабинете Розы и вспоминаю ту первую встречу с Хайме Бергер. Она обещала, что все еще впереди и я порядком намучаюсь. Так и вышло, Бергер оказалась права.

— Передай, пожалуйста, всем: сегодня вечером пусть сразу не уходят, — говорю секретарю. — Хочу переговорить с вами. Увидим, какой будет день — может, и выберем время. А сейчас посмотрю, что там с Бенни Уайтом. Пожалуйста, позаботься о его матери; я скоро к ней выйду.

Пока шла по коридору, заглянула в комнату отдыха и обнаружила там Вашингтона Джорджа, который расположился в библиотеке.

— У меня выдалась свободная минутка, — растерянно обращаюсь к нему.

Его взгляд блуждает по полкам с книгами, а на поясе, как заряженный пистолет, висит блокнот.

— Слушок долетел, — говорит он. — Если это достоверно и для вас не новость, тогда вы просто подтвердите факт. А если не знаете — что ж, от лишней просвещенности хуже не будет. На слушаниях по вашему делу Буфорд Райтер как прокурор не фигурирует.

— Ничего такого не знала, — отвечаю я, пытаясь скрыть возмущение, которое обуревает меня каждый раз, когда пресса узнает подробности раньше меня. — Впрочем, мы же вместе расследовали массу дел, — добавляю я. — Наверняка он не горит желанием ввязываться в эту переделку...

— Пожалуй, и так. Правда, я прекрасно понимаю, почему назначили прокурора со стороны. Вот к этому-то и подбираюсь. Вы уже в курсе? — Пытается разглядеть на моем лице ответ.

— Нет. — Я тоже вглядываюсь в его лицо, высматривая в нем обнадеживающие предзнаменования того, что позорное заклание все-таки не состоится.

— Доктор Скарпетта, вам никто не намекал, что Хайме Бергер будет выступать в роли обвинителя? — Глядит на меня в упор. — Насколько я знаю, это одна из причин, почему она приехала в город. Вы вместе занимались расследованиями смерти Льонг и Брэй, я понимаю, однако мне доподлинно известно, что все это одна большая подстава. У меня достоверный источник. Нью-йоркская прокурорша работает под прикрытием — так это, по-моему, у вас называется. Дело подстроил Райтер еще до того, как Лохматый якобы появился на пороге вашего дома. Я так понял, что ход ферзем, этой Бергер, был в планах уже несколько недель назад.

Я только и смогла сказать:

— Якобы?

Потрясающе.

— Та-ак, — говорит Вашингтон Джордж. — Судя по вашей реакции, вы об этом еще не слышали.

— Надо думать, вы, конечно, не раскроете мне свой «надежный источник», — отзываюсь я.

— Не-е. — Его губы тронула улыбка, несколько нерешительная. — Значит, это вы не подтверждаете?

— Нет, конечно, — говорю, собираясь с мыслями.

— Слушайте, я буду и дальше копать. Просто хочу, чтобы вы знали: вы мне симпатичны, всегда были ко мне добры. — Он продолжает, а я его едва слышу. Все думаю: ведь Бергер за мной неотступно ходила, целыми днями. Мы постоянно были рядом: в темноте, в ее машине, в моем доме, в особняке Брэй, и все это время она тихонько отмечала, что и как можно использовать против меня на заседании. Господи, то-то я смотрю, она так осведомлена о моей жизни. Наверняка потрясла и телефонную станцию, куда и кому я звонила, проверила счета и кредитки, всех моих знакомых опросила.

— Вашингтон, — говорю я. — Меня ждет мать одного несчастного, который умер совсем недавно, я не могу стоять здесь и болтать с вами. — Разворачиваюсь и ухожу. Пусть считает меня грубиянкой, переживу.

Торопливо миную дамские уборные, вот уже раздевалка, накидываю лабораторный халат, сую ноги в бумажные бахилы. В аутопсическом зале шумно, свободного стола нет — на каждом лежит какой-нибудь бедолага. Джек Филдинг забрызган кровью. Он уже вскрыл сына миссис Уайт и вставил в аорту шприц с иглой четырнадцатого калибра, чтобы взять пробу крови. Подхожу к столу, и помощник кидает на меня полоумный взгляд. По лицу видно, что он под впечатлением утренних новостей.

— Все потом. — Упреждающе поднимаю руку. — Его мать пришла. — Указываю на мальчика.

— Эх, — говорит Филдинг. — Что ж так все плохо-то.

— Она хочет на него взглянуть. — Беру с тележки на колесиках подвернувшуюся под руку тряпицу, промокаю лицо мальчика; симпатичный, тонкие черты. Медового цвета волосы и, если не считать синюшного цвета лица, кожа — кровь с молоком. Пушок над губой и первый намек на лобковые волосы — у паренька только начали пробуждаться гормоны, подготавливая мальчишку к взрослой жизни, которой ему не суждено вкусить. Темная узкая борозда вокруг шеи поднимается к правому уху, где находился узел веревки. А в остальном на крепком молодом теле нет ни следа насилия, ни намека на то, что у него был маломальский предлог проститься с жизнью. Порой трудно раскусить, почему человек решил умереть. В противоположность общепринятому убеждению самоубийцы редко оставляют записки. Люди при жизни-то не всегда готовы делиться с окружающими сокровенным; часто их мертвые тела столь же немногословны.

— Черт бы все это побрал, — бормочет Джек.

— Что нам известно? — спрашиваю я.

— В школе начал странно себя вести еще до Рождества. — Джек берет шланг и промывает грудную клетку, пока ее внутренняя часть не начинает блестеть, как бутон тюльпана. — Несколько лет назад отец умер от рака легких. — Струя воды течет на стол. — Проклятый Стэнфилд. За каких-то четыре недели подкидывает нам три запутанных дела. — Помощник промывает блок органов. Они лежат на разделочной доске, отливая темным, готовые к последнему надругательству. — Я все больше убеждаюсь, что полицейский из него негодный. — Джек берет с тележки большой хирургический нож. — В общем, парень вчера сходил в церковь, вернулся домой, а потом пошел в лес и повесился.

Чем больше Джек Филдинг бранится, тем сильнее он расстроен. Сейчас у него предельная стадия.

— Так что насчет Стэнфилда? — мрачно спрашиваю я. — Вроде он собрался увольняться.

— Как бы не так. Конченый недоумок. Звонят насчет этого мальчика, и знаешь, что дальше? Ясно, он выезжает на место. Ребенок висит на дереве, так этот болван берет и срезает веревку.

Кажется, я знаю, что будет дальше.

— Разрезает по узлу!

Так я и думала.

— Надеюсь, он догадался сначала сфотографировать.

— Там, полюбопытствуй. — Кивком отсылает меня к столу в дальнем конце комнаты.

Отправляюсь взглянуть на фотографии. Больно смотреть. Похоже, Бенни даже не стал переодеваться, когда забежал домой после церкви, а направился прямиком в лес, накинул на ветку нейлоновую веревку, сделал петлю и продел через нее другой конец. Потом скрутил веревку простым скользящим узлом и надел себе на шею. На фотографиях на мальчике темно-синий костюм и белая рубашка. Рядом, на земле, валяется галстук с пристежкой, в синюю полоску, — либо веревкой сорвало, либо он его сначала снял. Мертвый стоит на коленях, руки бессильно обвисли, голова набок — типичная поза самоубийц. Редко мне попадаются случаи, когда люди полностью висят на веревке и ноги не достают до земли. Тут главное создать в сосудах шеи такое давление, чтобы кровь, недостаточно обогащенная кислородом, сразу метнулась к мозгу. Чтобы перекрыть яремные вены, достаточно нажима всего в 4,4 фунта, а для сонной артерии нужно раза в два больше — и только. Давления, которое создает собственным весом голова в петле, вполне достаточно. Сознание человек теряет быстро. До наступления смерти счет идет на минуты.

— Давай-ка, — возвращаюсь к Джеку, — прикрой его пластифицированными простынями, чтобы кровь не просочилась. Предъявим матери, а потом продолжишь.

Тяжело вздохнув, он швыряет скальпель на тележку.

— Пойду поговорю с ней. Может, еще что всплывет. Когда будет готово, звякни Розе. Спасибо тебе, Джек. — Останавливаюсь, чтобы поймать его взгляд. — Попозже поговорим, ладно? Помнится, ты кофейку со мной обещал выпить.

Миссис Уайт ждет меня в конференц-зале. Плакать она уже перестала и погрузилась в глубокую прострацию: смотрит перед собой безжизненным взглядом. Захожу, прикрываю дверь — убитая горем мать едва меня видит. Я говорю, что была у Бенни, и через несколько минут ей представится возможность посмотреть на него. Ее глаза снова наполнились слезами, и она хочет знать, не страдал ли он. Отвечаю, что мальчик быстро потерял сознание.

— Он умер потому, что не мог дышать?

— Пока мы еще всего не знаем, — говорю я, — но, судя по всему, его дыхательные пути были свободны.

Вполне возможно, Бенни умер от гипоксии головного мозга, однако я склоняюсь к мысли, что сдавливание кровеносных сосудов повлекло за собой вазовагальную реакцию. Иными словами, пульс замедлился, и он умер от остановки сердца. Когда я упомянула, что покойный стоял на коленях, мать предположила, что тот, вероятно, молил Господа забрать его к себе. Может быть, отвечаю. Мальчика нашел охотник, который незадолго до этого подстрелил оленя и отправился на его поиски. Поэтому Бенни быстро обнаружили: он исчез сразу после церкви, около половины первого, а полиция к родителям постучалась около пяти. Сказали, будто отыскали его около двух. Значит, бедняжка недолго там один пробыл, все твердит она. И еще хорошо, что в кармане у него лежал Новый Завет, надписанный, с фамилией и адресом. Только так полиция и вычислила, кто он такой, и копы сразу же разыскали семью.

— Миссис Уайт, — спрашиваю я, — с Бенни в последнее время ничего необычного не происходило? Например, вчера утром в церкви? Вы что-нибудь знаете?

— Не в духе он был последнее время. — Мать уже обрела некую стойкость рассудка. Говорит о Бенни так, словно он сидит за стенкой в приемной и она к нему сейчас выйдет. — В следующем месяце ему двенадцать исполнится, сами знаете, какой возраст.

— Как понять «не в духе»?

— Уходит в свою комнату и запирается. Сидит там, музыку в наушниках слушает. Дерзит то и дело, а ведь раньше таким не был. Я беспокоилась. — У нее захватывает дух. Смаргивает, вдруг вспомнив, где и почему находится. — Не понимаю, зачем он с собой такое сделал? — Из глаз вот-вот хлынут слезы. — Конечно, в церкви есть мальчишки, которые ему покоя не дают. Дразнятся, красотулечкой обзывают...

— А вчера его дразнили? — спрашиваю я.

— Вполне может статься. Они там все в воскресной школе собираются. И знаете, много поговаривают про убийства эти, которые у нас тут случились. — Собеседница снова умолкает. Не хочет продолжать разговор на темы, которых не понимает и не приемлет.

— О тех двоих, которых убили перед Рождеством?

— Ага. О тех самых. Говорят, они прокляты, потому что когда Америка только зародилась, не занимались люди такими вещами.

— Прокляты? Кто говорит, что они прокляты?

— Молва ходит. Много судачат, — продолжает женщина, глубоко вздохнув. — Мол, до Джеймстауна от нас рукой подать. Поговаривают, видели люди привидения Джона Смита и Покахонтас, и все такое. И тут убивают этих двоих, по соседству, возле джеймстаунского острова, а про них такие разговоры ведут... ну, вы понимаете. Будто бы жизнь они вели... неестественную, и поэтому их кто-то убил, кажется. Слышала так, сама не знаю.

— А вы с Бенни на эти темы общались? — На сердце с каждой минутой все неспокойнее.

— Немножко. Ведь поговаривают, их жгли и пытали. Сейчас у нас на замки запираются. Подозрительными все стали, вот так вот. Ну, мы с Бенни и обсудили... да, побеседовали. Сказать по правде, с тех пор он куда задумчивее стал. Может, расстроился. — Тишина. Уставилась в крышку стола. Никак не решит, в каком же времени говорить теперь о своем покойном сыне. — Из-за этого, да еще что мальчишки его дразнили красавчиком. Бенни страшно злился, понятное дело. Я ему всегда говорила: «Потерпи, вырастешь ты у меня девчонкам на загляденье. За тобой еще бегать будут. То-то пакостники у нас посмотрят». — Улыбнулась с грустецой и вновь начала плакать. — Восприимчивый ребенок. А ведь дети так задразнить могут...

— А может быть, его вчера в церкви сильно дразнили? — направляю разговор в нужное русло. — Что, если мальчики отпускали колкости, разговорились про те преступления на почве ненависти, про гомосексуалистов. Может быть, как-то намекали...

— Ну уж!.. — выпаливает она. — Люди, которые совершают неестественные и дурные поступки, будут прокляты. Ибо сказано: «Не обымет нас напасть, и не погрязнем мы в пучине греховной и в тине страстей наших».

— Миссис Уайт, возможно ли, что Бенни сомневался в своей ориентации? — мягко, однако настойчиво продолжаю я. — Для детей, вступающих в пору полового созревания, это вполне естественно. Им пока еще трудно четко определить свою сексуальность, и на этой почве возникает замешательство. Тем более сейчас. Мир сложен, в нем куда труднее разобраться, чем было в наше время. — Раздается телефонный звонок. — Извините, я на минутку.

Джек сообщает, что Бенни готов к осмотру.

— И еще Марино тебя заискался. Какая-то у него важная информация.

— Скажи ему, что я здесь. — Вешаю трубку.

— Бенни и правда спрашивал, почему с этими людьми сделали такие ужасные вещи. Потому что они... странные, так он выразился, — рассказывает миссис Уайт. — Я сказала, что, возможно, Бог наказал их за прегрешения.

— И как он отреагировал? — спрашиваю ее.

— Не припомню. Вроде бы ничего не ответил.

— Когда это случилось?

— Наверное, недели три назад. Сразу после того, как обнаружили второго покойника и все стали поговаривать, что преступник ненавидел извращенцев.

Мне интересно, Стэнфилд вообще-то представляет себе, сколько зла он причинил, поделившись следственными подробностями со своим шурином? Миссис Уайт нервозно лепечет, с каждым шагом все больше проникаясь страхом. Я веду ее ко входу в свой рабочий кабинет, мы открываем дверь, ведущую в небольшую смотровую комнату. Здесь диван и столик. На стене — мирный английский пейзаж. Напротив зоны отдыха — стеклянная стена, занавешенная шторой. С другой стороны — малая холодильная камера.

— Проходите, располагайтесь, — говорю миссис Уайт, касаясь ее плеча.

Она напряжена, жалкая, перепуганная женщина, все внимание приковано к задернутой синей шторе. Присаживается на краешек кушетки, крепко сцепив на коленях руки. Отдергиваю штору, и нам предстает укутанный в синее Бенни; простыня подоткнута под самый подбородок, скрывая отметину на шее. Влажные волосы зачесаны назад, глаза закрыты. Мать точно застыла, замерла на краешке кушетки и, кажется, не дышит. Она тупо смотрит на него, словно не понимая. Хмурится.