Ричард Шарп стянул башмаки, положил руки на пояс, потянулся и замычал от боли.
      — Долбаные цевки! — сказал он.
      — Что не так с долбаными цевками? — спросила Люсиль.
      — Насквозь ржавые, — ответил Шарп, сгоняя кота с кухонного стула. — Чтобы заработал мельничный затвор, надо счистить ржавчину, а эти колеса никто не смазывал годами.
      Застонав, он сел.
      — Приходится сбивать ржавчину, пока не появится железо, а потом еще надо будет чистить сток.
      — Сток? — уточнила Люсиль. Она все еще не до конца выучила английский.
      — Канаву, по которой вода попадает на мельницу, детка. Она забита всяким мусором.
      Шарп налил себе немного красного вина.
      — Чтобы его разгрести, понадобится не меньше недели.
      — Через два дня — Рождество, — сказала Люсиль.
      — Ну и что?
      — На Рождество ты работать не будешь, — заявила Люсиль. — Сток, затвор и долбаные цевки подождут. Это — праздник, и я собираюсь приготовить тебе гуся.
      — Моего гуся ты давно сготовила, девочка, — ответил Шарп.
      Люсиль фыркнула, собрала груду тарелок со стола и направилась к буфетную. Шарп откинулся на спинку стулу, чтобы лучше ее видеть, и Люсиль, зная, что на нее смотрят, вызывающе покачивала бедрами.
      — И сготовила по всем правилам, — крикнул Шарп ей вслед.
      — Если хочешь получить ужин, — ответила Люсиль из буфетной в дальнем конце коридора, — принеси дров для плиты.
      Высокая крыша забренчала от порыва ветра, и Шарп поднял голову. Год назад, когда он вернулся в Нормандию после Ватерлоо, большая, утыканная шпилями крыша текла, а по всему дому ходили пронизывающие сквозняки, но он перекрыл черепицу, замазал щели в оконных рамах и перевесил двери. Это обошлось в копеечку, и платить за все пришлось из половинного жалованья, которое Шарп получал как отставной английский офицер. Ферма не приносила никакого дохода. Во всяком случае, пока, и станет ли она когда-либо его приносить, было сомнительно.
      — А все долбаные лягушатники с их налогами! — пробурчал Шарп, заталкивая дрова в печь. Он прикрыл дверцу топки, потом устроил свои башмаки над очагом, чтобы просушить. Их нельзя было придвигать слишком близко к огню, чтобы кожа не потрескалась, поэтому он повесил над плитой свою старую винтовку, и теперь, надевая один башмак на дуло, а другой на приклад, знал, что к утру они высохнут. На мгновение он притронулся к ружейному стволу, вспоминая…
      — Скучаешь? — спросила вернувшаяся на кухню Люсиль.
      — Я не про армию думал, — ответил Шарп, — а о том, что завтра надо бы подстрелить парочку лисиц. Овцы скоро начнут ягниться. А потом снова займусь этой долбаной мельницей. Рождество Рождеством, но я собираюсь сбить ржавчину, очистить сток и отремонтировать колесные лопасти. Бог знает, сколько это займет времени…
      — В прежние времена, — вздохнула Люсиль, — нам пришла бы на помощь вся деревня, а потом, когда все было бы сделано, мы бы устроили праздник.
      — Чертовски славные были времена, — согласился Шарп. — Слишком славные, чтобы длиться вечно. И будет совсем уж чертовски славно, если я попрошу деревенских помочь. Да они скорее пристрелят меня, чем помогут!
      — Просто дай им время, — попросила Люсиль. — Это же крестьяне. Вот проживешь здесь лет двадцать, они начнут тебя признавать.
      — Что до этого, так они и сейчас меня признают. Даже переходят улицу, лишь бы не дышать со мной одним воздухом. Всё этот ублюдок Малэн. Терпеть меня не может.
      Люсиль пожала плечами:
      — Бедняга Жак! Он до сих пор хранит верность Бонапарту. Ему в армии нравилось. И, кроме того… — она заколебалась.
      — Кроме того? — переспросил Шарп.
      — Когда-то, очень давно, когда я еще в невестах ходила, Жак Малэн решил, что он в меня влюблен. Повсюду таскался за мной. Однажды ночью даже оказался на крыше! — в ее голосе до сих пор звучало негодование. — Подглядывал в окно моей спальни!
      — И было на что поглядеть, а?
      — Ему вообще ничего видеть не полагалось! — отрезала Люсиль. — Отец впал в ярость от одной мысли, что Жак позволил себе на меня заглядываться. Жак Малэн был из крестьян, а мой отец — виконт де Селеглиз.
      Она рассмеялась:
      — Но Жак в сущности человек не плохой. Просто он во всем разуверился.
      — Ублюдок он ленивый, и больше ничего, — ответил Шарп. — Помнишь, я нарубил дров для священника? Жак должен был уложить поленницу, но он и пальцем не пошевелил. Черт, только и знает, что пропивать деньги своей мамаши.
      При одной мысли о Жаке Малэне у Шарпа всегда портилось настроение. Жак был был твердо намерен выжить Шарпа, всячески демонстрируя ему недружелюбие. Силач и здоровяк, вернувшийся в деревню после поражения при Ватерлоо, он с тех пор постоянно пребывал в мрачном раздражении. Он ничем не занимался, не искал заработка, он просто сидел, злился на весь мир и грезил о тех днях, когда императорские солдаты гордо разгуливали по всей Европе. Все в деревне боялись ему перечить, потому что хотя у Жака Малэна не было ни земли, ни денег, он обладал решительным нравом и недюжинной силой.
      — Он вроде до сержанта дослужился? — спросил Шарп.
      — Да, до сержанта императорской гвардии. Старой гвардии, ни больше, ни меньше — подтвердила Люсиль.
      — И теперь у него остался только один враг — я, так что мало надежды, что он поможет вычистить сток. Да пошел он! — сказал Шарп. — Патрик спит?
      — Без задних ног, — ответила Люсиль и нахмурилась. — Почему по-английски говорят «задние ноги»? Разве бывают передние? Нет, английский — просто сумасшедший язык.
      — Задние или передние, какая разница? Главное, что ребенок спит, так? А мы чем займемся на ночь глядя?
      — Сначала поужинаем, — сказала Люсиль, увертываясь от его рук.
      — А потом?
      Люсиль позволила себя поймать.
      — Откуда мне знать? — сказала она, хотя и знала. Она закрыла глаза и помолилась, чтобы Шарп остался в Нормандии, потому что боялась, что деревенские все-таки могут его выжить. Мужчина не может обойтись без друзей, а друзья Шарпа были далеко, слишком далеко, и она тревожилась за его благополучие.
      Но здесь была ее ферма, ее родовое гнездо, и она не могла вынести даже мысли о том, чтобы покинуть Селеглиз. Пусть он останется, молилась она, пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы Ричард был счастлив и остался со мной.

* * * * *

      В Сочельник Шарп проснулся рано. Он выскользнул из-под одеяла, прихватил свою одежду со стула рядом с дверью, остановился глянуть на сына, который спал в колыбели в ногах кровати, и на цыпочках вышел из комнаты, чтобы не разбудить Люсиль. Поспешив на кухню, он, как был, нагишом, нагнулся, чтобы прочистить топку и добавить в нее дров.
      — Бонжур, месье!
      Из кладовой выглянула старая Мари, единственная оставшаяся на ферме служанка.
      — Ты сегодня рано, — сказал Шарп, хватая рубашку, чтобы прикрыть наготу.
      — Кто рано встает, тому Бог подает, — ответила старая женщина, — и оденьтесь потеплее, месье, собирается снег.
      — Никакого снега пока нет, — сказал Шарп.
      — Столько снега, что заглушит шаги дьявола, — загадочно ответила Мари, и закрыла дверь кладовки, чтобы дать ему возможность одеться.
      Он как следует закутался, зная, что снаружи стоит мороз, взял обрез и полный рог пороха с буфета, опустил в карман горсть пуль, и добавил винтовочные патроны. Он не думал, что винтовка ему пригодится, но все-таки прихватил на тот случай, если встретится косуля.
      Он нахлобучил шерстяную шапку, поднял засов и черным ходом вышел на двор, где мороз ударил ему в лицо как пушечный залп. Он распахнул дверь конюшни, чтобы выпустить Носача. Пес радостно прыгал вокруг, пока Шарп не буркнул «рядом!», и они вместе пересекли затянувшийся льдом замковый ров. Водоросли на краю рва стали ломкими и покрылись инеем, а над голыми ветвями деревьев на склоне холма висел перламутровый туман. Солнце еще не взошло, и мир тонул в сером полумраке, отделяющем ночь от дня, полумраке, в котором патрулям начинают мерещиться движущиеся тени, а от походных огней поднимаются клубы дыма. Было, подумал Шарп, было и прошло. Наступил мир, а он стал фермером.
      Он взобрался на холм. Пес трусил позади. Добравшись до вершины, он оглянулся и отметил, что дым из труб фермы относит на восток. Это означало, что ему придется сделать целый круг по лесу, чтобы подойти к котловине, где, как он знал, есть лисиные логовища, против ветра. Если хоть немного повезет, он подстрелит целое семейство. Он ненавидел лис. Лисица в мгновение ока может разорвать дюжину новорожденных ягнят. Они прикончили всех уток в замковом рву и утащили дюжину цыплят Люсиль. Неудивительно, что ферма не приносила дохода — ее осаждали лисы. По-настоящему следовало бы заняться выкапыванием нор, подумал Шарп, но для этого нужно не меньше дюжины помощников. Конечно, отец Дефуа всегда был рад прийти на помощь, и доктор тоже, но они не имели привычки к тяжелой физической работе, а Жак Малэн постарался, чтобы в деревне никто больше не стал помогать англичанину. Чертов Малэн, подумал он.
      У него ушел почти час, чтобы приблизиться с подветренной стороны к маленькой долине, где он затаился на опушке с заряженным обрезом. Небо на востоке побагровело, и ветер разносил клочья тумана по траве, на которой паслась дюжина кроликов. Лис не было видно.
      Шарп вообразил, как при появлении лисицы раздастся топот кроличьих ножек, переходящий в галоп, когда они кинутся удирать по норам. Спустя мгновение по краю леса скользнет полоска темного меха, и тогда надо поторопиться с выстрелом. Он прикинул, что вторую лисицу можно будет пристрелить чуть ниже по склону, но только если Носач, его терьер, сумеет выгнать ее из укрытия, в котором она затаится.
      Похоже на войну, подумал он. Устраиваешь засаду, пускаешь врагу кровь и атакуешь, чтобы добить окончательно. Разница была в том, что долбаных лис никак не удавалось добить окончательно. Но попытаться стоило, и поэтому он пробрался по опушке до входа в долину, откуда опять стала видна крыша фермы. Он всегда называл ее фермой, но Люсиль настаивала, что это — замок Лассан, а так как над воротами до сих пор высилась снабженная бойницами сторожевая башня, а стены были обведены рвом, может, она и была права. Давным-давно, когда воины еще носили доспехи, виконты де Селеглиз из замка Лассан господствовали над дюжиной деревень. Но замок развалился, и от него уцелели только часовня, амбар, сыроварня, водяная мельница, и большая ферма, где Шарп нашел Люсиль.
      Люсиль и счастье, подумал он. Вот только нельзя жить среди людей, которые считают тебя врагом, и если деревня так его и не признает, ему придется вернуться в Англию. Возвращаться ему не хотелось. Он не хотел покидать Нормандию, и знал, что Люсиль противна даже мысль оставить землю, которая восемьсот лет принадлежала ее семье, но нельзя же жить среди врагов. Только что он будет делать в Англии? Чтобы он мог обзавестись там землей, пришлось бы продать замок, а это разбило бы Люсиль сердце. И мне тоже, подумал Шарп, потому что он уже успел полюбить этот клочок неподатливой нормандской земли.
      На дороге, проходившей по склону над фермой, появилось шесть человек, и Шарп удивленно нахмурился. Мало кто пользовался этой дорогой в любое время года, а тем более — холодным зимним утром, но потом он вспомнил, что Мари предсказывала снегопад, и решил, что они просто торопятся найти убежище в деревне, лежавшей на крутом, поросшем деревьями склоне, под которым стояла ферма. Подняв глаза, он увидел, как потяжелело отливающее свинцом небо, и решил, что старая служанка была права и собирается метель.
      Кучка людей исчезла среди темных деревьев, и Шарп стал поджидать, когда они появятся у ручья, пересекавшего дорогу на выходе из котловины. Потом они должны миновать ферму и подняться по северному склону холма к деревне. В замке Лассан запел петух, и, глянув на восток, Шарп увидел смутные очертания солнца среди тяжелых облаков. Вдали, сквозь разрыв в серых тучах, просачивался алый свет зари. Как кровь сквозь повязку, подумал он и вздрогнул. Ему до сих пор снились кровь и сражения, и просыпаясь, он, чтобы успокоить бившую его дрожь, напоминал себе, что все уже позади. У него была Люсиль, у него был сын, и со временем, кто знает, может быть, он все-таки найдет счастье в этой стране извечных врагов.
      Предупреждающе застучали кроличьи лапки, Носач тихо заворчал, и Шарп прищурил глаз, навел обрез и стал ждать.

* * * * *

      Люсиль кормила Патрика завтраком.
      — Нам скоро будет два! — сообщила она ребенку, щекоча его под подбородком.
      — И мы уже такие большие! — подхватила служанка Мари. — Когда вырастем, станем военными, как папа.
      — Не дай Бог! — ответила Люсиль, перекрестившись.
      — Где папа? — заинтересовался Патрик.
      — Лис стреляет, — сказала Люсиль, отправляя в рот сына ложку с овсянкой.
      — Бум! — крикнул Патрик, размазывая кашу по столу.
      — Патрик Лассан! — укоризненно воскликнула Люсиль.
      — Лассан? — переспросила Мари. — Не Кастино? Не Шарп?
      — Лассан, — твердо ответила Люсиль. Девичья фамилия Люсиль была Лассан, потом она вышла за полковника Кастино, который погиб за Францию где-то на русских просторах, а теперь жила с Шарпом, и жители деревни, которые справедливо подозревали, что Люсиль и ее англичанин не были женаты, так и не могли понять, как к ней обращаться — мадемуазель Лассан, вдова Кастино или мадам Шарп. Самой Люсиль было все равно, как к ней обращаются, но она была непреклонна в своем намерении передать семейное имя следующему поколению, и поэтому ее и Шарпа сын стал Патриком Лассаном. Шарп не возражал. «Ты выберешь фамилию», — сказал он, — «а я имя». Так ребенок был назван в честь ирландского сержанта, который теперь содержал трактир в Дублине.
      Люсиль подскочила на месте от неожиданности: на дворе прозвонил старый колокол, возвещая, что кто-то стоит у входных ворот.
      — Кто это в такую рань? — спросила она.
      — Может, кюре? — предположила Мари, снимая с крюка над дверью шаль. — Пришел за своими дровами.
      Она накинула шаль на острые плечи:
      — И, утро или нет, мадам, ему потребуется и его стакан коньяка.
      Она вышла во двор, напустив в комнату холодный воздух, и Люсиль инстинктивно прижала к себе Патрика.
      — Бум! — снова воскликнул мальчик, решив, что зрелище разбрызганной каши стоит риска получить подзатыльник, но Люсиль так задумалась, что даже не заметила. Она думала, как не похоже на отца Дефуа вставать так рано, и инстинкт заставил ее посадить Патрика в высокий стульчик и, подойдя к очагу, потянуться за винтовкой. И тут она обнаружила, что оружия нет на месте.
      Она услыхала, как завизжали, отворяясь, ворота, потом что-то забормотали мужские голоса, и вдруг раздался негодующий вскрик Мари. И резко оборвался. Люсиль бросилась к буфету, где Ричард держал остальное оружие, но прежде, чем она успела повернуть ключ, кухонная дверь рывком распахнулась, и в проеме возник высокий мужчина с лицом как из старой потертой кожи. Его дыхание туманной струйкой поднималось в морозном воздухе.
      Он медленно поднял пистолет, навел его в лоб Люсиль и также медленно взвел курок.
      — Где англичанин? — спокойно спросил он.
      — Папа стреляет лис! — пришел на помощь маленький Патрик. — Бум!
      Из-за спины мужчины с пистолетом протиснулся маленький человечек в очках. «Присмотрите за ребенком, мадам» — распорядился он и посторонился, чтобы впустить в кухню своих пятерых оборванных спутников. Патрик, внезапно осознав, что в его крохотном царстве все пошло наперекосяк, заревел, и детский плач заставил человечка поморщиться. Только у него одного не было пистолета, и только у него лицо не обрамляли косицы. Последний из вошедших с мороза втащил за собой Мари и швырнул ее на стул.
      — Кто вы такие? — резко спросила Люсиль у маленького человечка.
      — Присмотрите за ребенком, мадам! — настойчиво повторил человек в очках. — Я не выношу детских воплей!
      Он размотал шарф и стал греть руки у огня, пока высокий мужчина, который появился первым, отгонял Люсиль от шкафа с оружием. На вид ему было лет сорок и выглядел он как много повоевавший солдат. Косицы были эмблемой наполеоновских гусар, и обрамляли они иссеченное шрамами и покрытое пятнами от пороховых ожогов лицо. На нем был армейский мундир, с пришитыми вместо блестящих медных пуговиц простыми костяными, а на его фуражке все еще сверкал императорский орел. Он толкнул Люсиль на стул и повернулся к человечку:
      — Что, начнем прямо с обыска, мэтр?
      — Конечно, — сказал человечек.
      — Кто вы такие? — снова, и еще более яростно спросила Люсиль.
      Человечек снял пальто, под которым оказался поношенный черный сюртук.
      — Следи, чтобы она не вставала из-за стола, — велел он одному из своих людей, не обращая никакого внимания на Люсиль. — остальные пусть ищут. Сержант, начинайте сверху.
      — Что ищут? — настаивала Люсиль, пока незваные гости разбредались по ее дому.
      Человечек наконец-то обернулся:
      — У вас есть телега, мадам?
      — Телега? — недоуменно переспросила Люсиль.
      — Не важно, мы все равно ее найдем, — заметил человечек. Он подошел к окну, стер со стекла изморозь и принялся вглядываться в даль. — Ваш англичанин пошел на охоту, так? Когда он вернется?
      — Когда захочет, — вызывающе ответила Люсиль. Из старого парадного зала раздался крик — один из пришельцев обнаружил остатки фамильного серебра Лассанов. Когда-то хозяин замка мог подать на серебре обед на сорок человек, но теперь от былого великолепия остались только тяжелый кувшин, пара подсвечников и дюжина выщербленных тарелок. Серебро принесли на кухню, и человечек распорядился сложить его у черного хода.
      — Но мы — люди небогатые! — возмутилась Люсиль. Она изо всех сил старалась скрыть свой страх. Похоже, ферму захватили отставные ветераны, банды которых грабили и наводили ужас на всю сельскую Францию. Газеты только и писали об их преступлениях, однако Люсиль почему-то не верила, что они могут добраться и до Нормандии.
      — Это все, что у нас есть, — добавила она, указывая на серебро.
      — У вас есть намного больше, мадам, — сказал человечек, — гораздо больше. И не советую пытаться покинуть дом, потому что тогда капралу Лебеку придется вас застрелить.
      Кивнув ей, он нырнул в дверь под лестницей, чтобы помочь своим людям обыскивать спальни.
      Люсиль посмотрела на тощего капрала, которому было приказано не сводить с нее глаз.
      — Мы — люди небогатые, — повторила она.
      — Побогаче нас, — ответил капрал. У него лицо как у хорька, подумала Люсиль: гнилые зубы, запавшие глаза и разорванное ухо за левой косицей. Императорские гусары нарочно отращивали на висках такие косицы, и чем длиннее они были, тем дольше срок службы. Косицы были предметом гордости, говорили об особом положении гусар, и то, что шестеро пришельцев продолжали их носить, означало, что они по-прежнему считают себя состоящими на службе человека, сосланного на остров Святой Елены.
      — И здорово побогаче, — добавил капрал.
      — Вы не причините нам вреда? — спросила Люсиль, прижимая к себе Патрика.
      — Смотря, как поступит твой англичанин, — ответил он. — И мой сержант. Если сжалится.
      — Сержант? — спросила Люсиль, думая, что речь идет о верзиле, который появился первым.
      — А мой сержант, — продолжал капрал, — любит поступать по-своему. Жалости от него не жди. Она из него вся вышла за войну. Она из всех нас вышла.
      Вдалеке раздался выстрел. Люсиль думала обо всех ужасах, которые война оставила за собой. Она вспоминала рассказы о грабителях и убийцах, которые терзали несчастную Францию, а теперь, на Рождество, пришли на порог ее дома. Она прижала к себе плачущего ребенка, закрыла глаза и принялась молиться.

* * * * *

      Ударил выстрел, и лисица, в последней отчаянной попытке избежать пули, извернулась в воздухе и рухнула, пачкая кровью заиндевевшую траву.
      — Одной меньше, — сказал Шарп Носачу. — Не торопись, парень.
      Он отпихнул пса от дохлой лисицы и подумал, что следовало бы содрать с нее шкуру. К черту, и так сойдет, решил он и ограничился тем, что отрезал хвост, чтобы прибить его к двери амбара. На большой двери уже висела дюжина хвостов, и считалось, что они должны отпугивать остальных лисиц от замка Лассан, но почему-то это древняя магия не действовала. Он вспорол лисице живот, чтобы Носач мог получить свою долю, отвернулся и посмотрел вниз на склон. Странно, подумал он, почему незнакомцы так и не появились на дороге за фермой?
      Он смотрел вниз, а в воздухе плыл привычный запах порохового дыма. Может, они торопились и уже скрылись за березами на дальнем склоне. Но деревья стояли голые, и среди облетевших ветвей на дороге не было заметно ни малейшего движения.
      Черт, подумал он, я должен был их заметить, и его вдруг кольнуло подзабытое чувство опасности, поэтому он подозвал Носача, повесил обрез на плечо и стал спускаться в долину. Это просто смешно, говорил он себе. Всюду мир, завтра Рождество, и люди имеют право гулять по сельским дорогам без того, чтобы возбуждать подозрения в отставных стрелках, но Шарп, как и Люсиль, читал газеты.
      Только месяц назад в Монморийоне банда бывших солдат ворвалась к адвокату. Они убили и его, и жену, ограбили дом и увели с собой обеих дочерей. Девочек, которым было четырнадцать и шестнадцать, изнасиловали и бросили в пруд. Но младшая выжила и рассказала, как было дело. И такое происходило по всей Франции. Работы на всех не хватало, урожай не удался, а у вернувшихся с войны мужчин не было ни дома, ни денег, ни надежды, но зато была привычка добывать себе пропитание грабежом, которую Наполеон поощрял в своих солдатах.
      Теперь Шарп был уверен, что путешественники не поднимались в деревню. Это означало, что они либо вернулись обратно тем же путем, что пришли, либо остались на ферме. А может, у них там дело? Может, это просто попрошайки — не все солдаты, вернувшиеся с войны, превратились в закоренелых преступников, большинство просто шаталось по сельским дорогам, выпрашивая еду. Шарп и сам за последние несколько месяцев накормил их немало, и обычно ему даже нравились эти встречи со старыми врагами. Один такой попрошайка был в Бадахосе во время штурма этой испанской крепости британскими войсками, и долго хвастался, сколько англичан он уложил в ров под главным проломом в стене. Шарп так и не сказал ему, что тоже побывал в этом рву, и не сказал, что среди моря крови и огня первым взобрался в пролом, чтобы обратить французов в бегство.
      Было и прошло, повторил он себе, было, прошло и уже не вернется, и слава Богу!
      Так что, может, это просто нищие, подумал он, но все равно ему не хотелось оставлять Люсиль, Патрика и Мари наедине с оголодавшими мужиками, которым в любой момент может взбрести в голову взять самим, не дожидаясь, пока дадут, и поэтому он позабыл про вторую лисицу и поспешил домой самым коротким путем, вверх по холму, а потом вниз по крутому склону туда, где поблескивал льдом забитый мельничный сток.
      Он пересек мостик над стоком, который тоже давно следовало починить, и остановился, вглядываясь в простиравшийся за рвом двор фермы. Все было спокойно.
      Из печной трубы поднимался дымок. Окна замерзли. Все было как всегда, но его не оставляло чувство опасности. Чувство, которое столько раз спасало ему жизнь во время бесчисленных испанских сражений, и которому они привык доверять. Он прикинул, не зарядить ли винтовку, но решил, что уже слишком поздно. Если те вошли в дом, их не остановишь одним винтовочным выстрелом. И потом, за ним наверняка наблюдают, поэтому лучше не демонстрировать враждебности.
      А еще лучше, подумал он, убраться отсюда к черту и самому понаблюдать за домом, чтобы понять, есть опасность или нет. Но у него не было выбора — там, внутри, были Люсиль и сын, и поэтому он должен был войти, хотя все его инстинкты вопили, что этого делать нельзя. «Пошли, Носач», — сказал он и двинулся вперед. Пересекая мост надо рвом, он уже предчувствовал, как по-дурацки будет выглядеть, когда откроет кухонную дверь и обнаружит, что Люсиль кормит Патрика, Мари шинкует репу, а плита весело трещит.
      Это все война, говорил он себе. Нервы стали ни к черту. Привыкаешь быть постоянно начеку, вечно дергаешься, всего пугаешься и в результате впадаешь в панику по пустякам. Ничего ведь не случилось. Завтра Рождество, и с миром все в порядке, если не считать того, что он требует изрядной починки.
      Он распахнул кухонную дверь. «Один ублюдок готов», — радостно заявил он, размахивая лисьим хвостом, и застыл. За столом, прямо напротив Люсиль, сидел маленький человечек в очках, и еще один человек стоял у нее за спиной, уткнув пистолет в ее черные волосы.
      В углу на стуле съежилась Мари, а перед Шарпом, сжимая в руке его старую саблю, снятую со стены над шкафчиком для пряностей, стоял высокий человек с гусарскими косицами, обрамлявшими жесткое, как копыто, лицо.
      — Вспомнил меня? — спросил человек. — Потому что я-то тебя помню.
      Он поднял саблю и упер ее острием в шею Шарпа.
      — Я тебя хорошо помню, майор Шарп. Очень хорошо. Добро пожаловать домой.

* * * * *

      Шарп сидел рядом с Люсиль за кухонным столом. За его спиной стоял человек с пистолетом, а сержант Ги Шаллон примерялся саблей Шарпа к краю столешницы.
      — Не Бог весть что, — бросил он насмешливо.
      — Она лучше приспособлена к французам, чем к столам, — мягко заметил Шарп.
      — Положите саблю, сержант, в самом деле, — жалобно сказал человечек в очках. — Бросьте ее в общую кучу. Может, и выручим за нее пару франков.
      Он проследил, как сержант кладет саблю в кучу серебра и других ценных вещиц, которая выросла рядом с кухонной дверью. В груду добычи попали скромные драгоценности Люсиль, и среди них — большой рубин, который когда-то принадлежал к сокровищам Наполеона. Человечек сразу схватил камень как свидетельство богатства Шарпа. Он вертел его, любовался им, не сводя с него глаз, и когда Шарп опустился на стул, протянул камень ему, как будто это что-то доказывало.
      — Меня зовут, — сказал человечек, — мэтр Анри Лорсэ. Как адвокат, я имел честь оформить и засвидетельствовать последнюю волю майора Пьера Дюко. Вот эту.
      Он извлек длинный лист бумаги и разгладил его на кухонном столе. Он постучал по завещанию рубином, как будто бумага придавала какую-то законность его присутствию.
      — В завещании говорится о тайном запасе золота, — продолжил Лорсэ, метнув на Шарпа быстрый взгляд, так что его очки сверкнули в тусклом свете. — Запасе, который некогда принадлежал Наполеону Бонапарту. Майор Дюко был так любезен, что завещал это золото мне и сержанту Шаллону.
      Он кивнул головой в сторону мрачного гусара, продолжавшего развлекаться с саблей Шарпа.
      — И еще майор Дюко указал, что вы знаете, где это золото.
      Он помолчал.
      — Так вы знаете, где золото, майор Шарп?
      Люсиль открыла рот, чтобы сказать, что Лорсэ несет чушь, но Шарп положил руку ей на запястье.
      — Знаю, — признал он.
      Два года назад, когда Наполеон был сослан на Эльбу, Шарп помогал вернуть золото, пропавшее во время доставки на остров. Золото украл Пьер Дюко, а сержант Шаллон ему помогал, и хотя Дюко был давно мертв, он сумел и из могилы достать своего давнего врага.
      — Но у нас ничего нет, — настойчиво повторила Люсиль. — Вы же сами видите.
      Мэтр Лорсэ не обратил на ее слова никакого внимания.
      — Это золото, — продолжал он очень спокойно и взвешенно — оценивается в двести тысяч франков, верно?
      Шарп расхохотался:
      — Ваш любезный Дюко успел половину просадить.
      — Вот как? Тогда в сто тысяч франков, — заметил Лорсэ все также спокойно, и ему легко было сохранять спокойствие: даже половина суммы равнялась пятидесяти тысячам фунтов стерлингов, а чтобы жить в роскоши, достаточно было двухсот фунтов в год. С пятидесятью тысячами он мог бы жить по-царски.
      — Я ведь был не один, — сказал Шарп. — Спросите своего дружка сержанта.
      Он дернул головой в сторону Шаллона.
      — Со мной был генерал Калвэ. Вы что думаете, ему золотишко не требовалось?
      Лорсэ посмотрел на Шаллона, который неохотно кивнул.
      — Был там Калвэ, мэтр, — подтвердил он.
      Адвокат пожал плечами.
      — И вы разделили сокровище, — согласился он. — Но все равно, осталась приличная сумма.
      Шарп промолчал.
      — Вдарить ему, мэтр? — предложил Шаллон.
      — Я презираю насилие, — не без раздражения заявил адвокат. — К нему прибегают только глупцы и неумехи. Всегда можно договориться. Скажите правду, майор, — обратился он к Шарпу. — Не могли же вы потратить все?
      Шарп вздохнул, словно подчиняясь неизбежности.
      — Осталось тысяч сорок, — признался он, и услышал, как Люсиль ахнула от изумления. — Может, и побольше, — добавил он явно нехотя.
      Анри Лорсэ облегченно улыбнулся. Он опасался, что его долгие поиски могут кончиться ничем, и хотя сорок тысяч франков было меньше, чем он рассчитывал, все же по нынешним тяжелым временам это было приличное состояние.
      — Скажите нам, где деньги, майор, — сказал он, — мы заберем их и оставим вас в покое.
      Теперь настала очередь улыбаться Шарпу.
      — Они в банке, Лорсэ, в банке месье Плакэ на рю Дюавиль в Кане. В большом, обитом железом сундуке, запертом в каменном подвале за покрытой железом дверью, и месье Плакэ хранит один ключ от двери, а я второй.
      Сержант Шаллон сплюнул в очаг, и потеребил одну из своих косиц.
      — Все он врет, — прорычал он адвокату. — Но я из него правду выбью!
      — Выбивай, сержант, — сказал Шарп. — Потом можешь разобрать замок по камешку, все равно ничего не найдешь. И что ты тогда станешь делать?
      — Снова за тебя примусь, — предложил Шаллон. — А потом заберу все, что мы насобирали, и все, что захотим.
      Он посмотрел на Люсиль, которая, несмотря на простую одежду, была на редкость хороша. У нее была гладкая нежная кожа, иссиня черные волосы, большие темные глаза и щедрый рот. Она излучала безмятежное спокойствие, так что порой в деревне говорили, что она выглядит точь-в-точь как Матерь Божья, но для Шаллона это была всего лишь еще одна женщина, которую можно взять, надругаться и бросить.
      — Все, что захотим, — повторил Шаллон.