— А то как же? За все время, с тех пор как тут однажды упал ангел, ваше появление — единственное примечательное событие в наших краях, — промолвил аббат с улыбкой, а потом обернулся и попросил подошедшего монаха принести вина, хлеба и сыра. — И пожалуй, меда! Мы делаем очень хороший мед, — добавил он, обращаясь к Робби. — За ульями ухаживают прокаженные.

— Прокаженные?

— Они живут позади нашего дома, — невозмутимо пояснил аббат, — того самого дома, который ты, молодой человек, собирался разграбить. Я прав?

— Да, — признался Робби.

— А вместо этого ты здесь сидишь и преломляешь со мной хлеб.

Планшар помолчал, его проницательные глаза внимательно вглядывались в лицо юного шотландца.

— Ты что-то хотел сказать мне?

Робби нахмурился.

— Откуда ты знаешь? — озадаченно спросил он.

Планшар рассмеялся.

— Когда ко мне приходит солдат, вооруженный, в доспехах, но с висящим поверх кольчуги распятием, нетрудно понять, что этот человек размышляет о Боге. Ты, сын мой, носишь знак на груди, — он указал на распятие, — а мне хоть и минуло восемьдесят пять лет, но этот знак я все еще различаю.

— Восемьдесят пять! — ахнул в изумлении Робби.

Аббат промолчал. Он просто ждал, и Робби, помявшись, выложил все, что накипело у него на душе. Он рассказал, как они захватили Кастийон-д'Арбизон, как нашли в его застенках нищенствующую и как Томас спас ей жизнь.

— Это беспокоит меня, — сказал Робби, уставясь в траву, — и я думаю, что, пока она жива, нам не приходится ждать ничего хорошего. Ее осудила церковь!

— Да, это так, — промолвил Планшар и погрузился в молчание.

— Она еретичка! Ведьма!

— Я знаю о ней, — мягко сказал Планшар, — и слышал, что она жива.

— Она здесь! — воскликнул Робби, указав на юг, в сторону деревни. — Здесь, в вашей долине!

Планшар глянул на Робби, понял, что видит перед собой бесхитростную, простую, но смятенную душу, и мысленно вздохнул. Потом он налил немного вина и пододвинул к молодому человеку хлеб, сыр и мед.

— Поешь, — мягко сказал он.

— Это неправильно! — горячился Робби.

Аббат не прикоснулся к еде. Правда, он отпил глоток вина, а потом заговорил тихонько, глядя на струйку дыма, поднимавшуюся над разожженным в деревне сигнальным костром.

— Грех нищенствующей не твой грех, сын мой, — промолвил он, — и когда Томас освободил ее, это сделал не ты. Тебя так тревожат чужие грехи?

— Я должен убить ее! — заявил Робби.

— Нет, не должен, — решительно возразил аббат.

— Нет? — удивился Робби.

— Если бы Господь хотел этого, — сказал аббат, — он не послал бы тебя сюда поговорить со мной. Божий промысел понять бывает непросто, но я давно заметил, что Он чаще избирает не окольные, как мы, а прямые пути. Мы же склонны усложнять Бога, потому что не видим простоты добра.

Он помолчал.

— Ты вот сказал, что, пока она жива, вас не ждет ничего хорошего, но скажи, почему ты думаешь, что Господь должен непременно ниспослать вам что-то хорошее? В здешнем краю все было тихо-мирно, разве что шайки разбойников иногда нарушали покой. И что же, если она умрет, Господь сделает вас еще более злобными?

Робби промолчал.

— Ты вот все толкуешь о чужих грехах, — продолжил уже более сурово Планшар, — а о своих собственных помалкиваешь. Для кого ты надел распятие — для других? Или для себя?

— Для себя, — тихо промолвил Робби.

— Ну так и расскажи мне о себе, — предложил аббат.

И Робби рассказал.

Жослен де Безье, сеньор Безье и наследник обширного графства Вера, обрушил свой кулак на столешницу с такой силой, что изо всех щелей поднялась пыль.

Его дядя, граф, нахмурился.

— Незачем стучать по дереву, Жослен, — миролюбиво сказал он. — В столе нет личинок древоточца. По крайней мере, я на это надеюсь. Его протирают скипидаром, чтобы они не заводились.

— Мой отец изводил личинки древоточца с помощью смеси щелока и мочи, — заметил отец Рубер, сидящий напротив графа и разбирающий заплесневелые пергаменты, ни разу никем не потревоженные с той самой поры, как их сто лет назад вывезли из Астарака. Некоторые были обуглены по краям: свидетельство того, что в разоренном замке бушевал пожар.

— Щелок и моча? Надо будет попробовать.

Граф поскреб макушку под своей вязаной шерстяной шапочкой, потом поднял глаза на рассерженного племянника.

— Ты ведь знаешь отца Рубера, Жослен? Конечно знаешь.

Он всмотрелся в очередной документ, представляющий собой просьбу об увеличении численности городской стражи Астарака на два человека, и вздохнул.

— Если бы ты умел читать, Жослен, ты бы мог нам помочь.

— Я помогу тебе, дядя, — пылко заявил Жослен. — Еще как помогу, ты только спусти меня с поводка!

— Это можно передать брату Жерому, — пробормотал граф, добавляя прошение о выделении дополнительной стражи в большой ларец, который предстояло отнести вниз, где молодой монах из Парижа читал пергаменты. — И подмешай еще каких-нибудь документов, — сказал он отцу Руберу, — чтобы совсем заморочить ему голову. Этих старых податных списков из Лемьера ему хватит на месяц!

— Тридцать человек, дядя, — не унимался Жослен. — И это все, о чем я прошу! У тебя восемьдесят семь ратников. Дай мне всего тридцать!

Жослен, сеньор Безье, отличался внушительной статью: рослый, плечистый, грудь колесом, здоровенные руки. Подкачало только лицо — круглое и настолько ничего не выражающее, что дядюшка, глядя на пучеглазого племянника, порой сомневался, есть ли в этой голове хоть немного мозгов. Соломенная шевелюра, почти всегда примятая кожаным подшлемником, венчала голову, которую редко посещали мысли, зато голова эта сидела на широченных, могучих плечах. И если при отменной мускулатуре Жослен не обладал острым умом, у него все же имелись свои достоинства. Так, молодой человек был весьма усерден, даже если его усердие ограничивалось исключительно турнирными площадками, где он слыл одним из лучших бойцов в Европе. Он дважды побеждал в Парижском турнире, посрамил лучших английских рыцарей на большом состязании в Туксбери и прославился даже в германских княжествах. Хотя немецкие рыцари считали себя лучшими на свете, Жослен добыл себе дюжину лучших призов. Он дважды за один поединок уложил на широкую спину самого Вальтера фон Зигенталера; единственным рыцарем, который постоянно побеждал Жослена, был боец в черных латах, выступавший под прозвищем Арлекин. Этот таинственный воин неизменно появлялся на всех турнирах, выколачивая там деньги, но Арлекина никто не видел уже три или четыре года, и Жослен полагал, что в отсутствие этого соперника он может стать первейшим бойцом на всех ристалищах Европы.

Жослен родился близ Парижа, в усадьбе младшего брата графа, который семнадцать лет назад скончался от поноса. Мальчик рос в нужде, ибо унаследовал от отца одни долги, а его дядюшка, граф де Бера, был знаменитым скупердяем и не раскошеливался на помощь бедствующей вдове. Впрочем, Жослен достаточно скоро научился добывать деньги копьем и мечом, каковое умение граф, бесспорно, ставил ему в заслугу. Равно как и то, что племянник привел с собой к дядюшке двух собственных ратников, которым платил из своего кошелька. По мнению графа, это свидетельствовало о способности Жослена к управлению людьми.

— Но тебе все-таки непременно нужно выучиться грамоте, — закончил он свою мысль вслух. — Грамотность делает человека цивилизованным, Жослен.

— Вся грамотность и грамотеи не стоят кучи дерьма! — взвился Жослен. — В Кастийон-д'Арбизоне хозяйничают английские бандиты, а мы ничего не делаем! Ничего!

— Нельзя сказать, что мы так уж ничего не делаем, — возразил граф, снова почесав макушку под шерстяной шапочкой.

Он задумался о том, не является ли этот назойливый зуд предвестником какого-то более серьезного заболевания, и мысленно велел себе свериться со списками Галена, Плиния и Гиппократа.

— Мы послали сообщения в Тулузу и Париж, — объяснил он Жослену, — и я принесу протест сенешалю в Бордо. Я буду протестовать весьма решительно!

Сенешаль был регентом английского короля в Гаскони, и граф еще не решил, что пошлет ему свой протест, ведь это вполне могло подтолкнуть и других английских авантюристов к захвату земель в Бера.

— К черту протесты, — возразил Жослен. — Перебить ублюдков, и все дела. Они нарушают перемирие!

— Они англичане, — согласился граф. — Англичане всегда нарушают перемирие. Недаром говорят: «Лучше довериться дьяволу, чем англичанину».

— Так надо их убить, — не унимался Жослен.

— Мы, несомненно, так и поступим, — ответил граф.

Он трудился, разбирая ужасный почерк давно покойного писца, составившего договор с человеком по имени Сестье о прокладке дренажных канав замка Астарак древесиной вяза.

— В свое время, — добавил он рассеянно.

— Дай мне тридцать человек, дядюшка, и я выкурю их за неделю!

Граф отложил договор и взялся за другой документ. Чернила от времени стали бурыми и сильно выцвели, но он сумел разобрать, что это контракт с каменщиком.

— Жослен, — обратился он к племяннику, не отрываясь от контракта, — как же ты собираешься выкурить их за неделю?

Жослен воззрился на графа, как на сумасшедшего.

— Отправлюсь в Кастийон-д'Арбизон и всех их перебью.

— Понятно. Понятно, — отозвался граф таким тоном, словно был благодарен за полученное объяснение. — Но в прошлый раз, когда я побывал в Кастийон-д'Арбизоне, мне, хоть и было это много лет тому назад, после того как ушли англичане, все же помнится, что крепость там была каменная. Как же ты собираешься одолеть ее мечом и копьем?

Он улыбнулся племяннику.

— О господи! Они будут драться.

— О, ничуть в этом не сомневаюсь. Что-что, а подраться англичане любят не меньше тебя. Но у этих англичан есть лучники, Жослен, лучники! Ты когда-нибудь сражался с английским лучником на турнирном поле?

Жослен пропустил этот вопрос мимо ушей.

— Подумаешь, лучники! Их всего-то двадцать!

— Солдаты гарнизона докладывают, что их двадцать четыре, — педантично поправил граф.

Уцелевшие воины из гарнизона Кастийон-д'Арбизона были отпущены англичанами и убежали в Бера. Двоих граф в назидание остальным повесил, а прочих дотошно допросил. Эти сидели сейчас в графской темнице, дожидаясь отправки на юг, где их должны были продать на галеры. При мысли о верной прибыли от продажи этих бездельников граф невольно ухмыльнулся. Он совсем уж было собрался отправить контракт каменщика в корзину, когда его взгляд зацепился за одно слово, и какой-то инстинкт побудил его придержать документ.

— Позволь, Жослен, рассказать тебе об английском боевом луке, — терпеливо начал он, обращаясь к племяннику. — Он сделан из тиса — немудреная вещь, мужицкое оружие. Мой ловчий умеет пользоваться этой штуковиной, но в Бера он единственный человек, умеющий обращаться с этим оружием. И как ты думаешь: почему?

Он подождал, но его племянник не ответил.

— А я скажу тебе почему, — продолжил граф. — Потому, Жослен, что на это требуются годы, многие годы. Не так-то просто овладеть мастерством стрельбы из тисового лука. Десять лет? Быть может, все десять, но зато через десять лет лучник может пробить кольчугу с расстояния в двести шагов. — Старик улыбнулся. — Шпок, и готово! Простой мужицкий лук, а человека в доспехах за тысячу экю как не бывало. И это не случайное везение, Жослен. Мой ловчий может послать стрелу сквозь браслет со ста шагов. Кольчугу пробьет с двухсот. Я сам видел, как он насквозь прошил стрелой дубовую дверь со ста пятидесяти, а дверь была толщиной в три дюйма!

— У меня стальные латы, — угрюмо проворчал Жослен.

— Латы — это хорошо. А на расстоянии пятидесяти шагов англичане разглядят в твоем забрале прорези для глаз и засадят несколько стрел в твои мозги. Хотя ты, Жослен, может, и выживешь.

Жослен насмешки не понял.

— Арбалеты, — сказал он.

— У нас тридцать арбалетчиков, — сказал граф, — но все они уже далеко не молоды, а некоторые к тому же больны, и я сомневаюсь, чтобы они смогли управиться с этим молодым человеком... как там бишь его имя?

— Томас из Хуктона, — вставил отец Рубер.

— Странное имя, — сказал граф, — но имя именем, а дело свое этот малый, похоже, знает. Я бы сказал, что это человек, с которым надо держать ухо востро.

— Пушки! — предложил Жослен.

— А! Пушки! — воскликнул граф, словно до сего момента не догадывался об их существовании. — Да, мы, конечно, могли бы доставить пушки в Кастийон-д'Арбизон. Я даже рискну предположить, что эти штуковины способны вышибить ворота замка и вообще устроить ужасный разгром, да только вот где их возьмешь? Говорят, есть одна в Тулузе, но чтобы ее притащить, требуется восемнадцать лошадей. Можно, конечно, послать за пушками в Италию, но наем этих штуковин очень дорог, пушкари с механиками обойдутся и того дороже, и я очень сомневаюсь, что они сумеют доставить их сюда до весны. А до той поры нам остается только уповать на Господа.

— Но нельзя же сидеть сложа руки! — возмутился Жослен.

— Верно, Жослен, верно, — искренне согласился граф.

Дождь барабанил по вставленным в оконный переплет роговым пластинкам, занавешивая серой пеленой весь город; вода струилась по сточным канавам, затопляя выгребные ямы, просачиваясь сквозь соломенные кровли, и бурным, хоть и неглубоким ручьем выливалась из нижних ворот города. Погода для боев неподходящая, подумал граф, но, с другой стороны, если не предоставить племяннику некоторую свободу, молодой балбес, пожалуй, ввяжется очертя голову в схватку и погибнет ни за грош.

— Мы, конечно, могли бы попробовать откупиться, — предложил он.

— Откупиться? — возмутился Жослен.

— Это вполне в порядке вещей, Жослен. Они обыкновенные разбойники, и им нужны только деньги, так что я предложу им звонкую монету, чтобы вернуть замок. Довольно часто такие сделки проходят удачно.

Жослен сплюнул.

— Они возьмут денежки, а сами останутся и потребуют еще.

— Молодец! — Граф Вера, глядя на племянника, одобрительно улыбнулся. — Точно так же подумал и я. Умница, Жослен! Поэтому я и пробовать не стану от них откупаться. А вот в Тулузу насчет пушки я уже написал. Несомненно, она обойдется чертовски дорого, но, если не останется другого выхода, придется пугнуть англичан дымом и громом. Надеюсь, что до этого не дойдет. Ты уже поговорил с шевалье Анри? — спросил он.

Шевалье Анри де Куртуа, командир графского воинства, был опытным воякой. Жослен действительно с ним поговорил и получил тот же совет, какой только что дал ему дядя, — остерегаться английских лучников.

— Старая баба, вот он кто, этот шевалье Анри, — заявил Жослен.

— С его-то бородой? Сомневаюсь, — сказал граф, — хотя один раз мне довелось видеть бородатую женщину в Тарбе, на пасхальной ярмарке. Давно это было, я в ту пору был очень молод, но по сей день отчетливо ее помню. Здоровенная у нее была бородища, длиннющая. Мы заплатили пару монет, чтобы посмотреть на нее. А если ты платил больше, то разрешалось подергать за эту бороду, что я и сделал, и она была настоящая. А если ты платил еще больше, то тебе давали посмотреть на ее грудь, после чего отпадали все подозрения и ты сам убеждался, что перед тобой не переодетый мужчина. Грудь была, помнится, очень даже пышная.

Он снова глянул на контракт каменщика и на латинское слово, которое привлекло его внимание. Calix[2]. На задворках памяти заворошилось смутное воспоминание из детства, но очертаний так и не обрело.

— Тридцать человек! — умолял Жослен.

Граф отложил документ.

— Вот как мы поступим, Жослен: сделаем то, что предлагает шевалье Анри. Будем надеяться на то, что нам удастся перехватить англичан, когда они окажутся вдалеке от своего логова. Мы будем вести переговоры насчет той пушки в Тулузе. Мы уже объявили вознаграждение за каждого английского лучника, захваченного живым. Вознаграждение назначено щедрое, и я не сомневаюсь, что все рутьеры и коредоры в Гаскони присоединятся к охоте и англичане окажутся в окружении врагов. Им придется несладко.

— Почему живыми? — удивился Жослен. — Почему не мертвыми?

Граф вздохнул.

— Потому, мой дорогой Жослен, что коредоры будут притаскивать нам по дюжине трупов в день, уверяя, будто это англичане. Ты можешь отличить гасконского покойника от английского? То-то и оно! Прикончить лучника мы сможем и сами, но сначала надо поговорить с ним и удостовериться, что он настоящий. Мы должны, так сказать, пощупать грудь, чтобы убедиться в подлинности.

Он снова уставился на слово calix, изо всех сил напрягая память.

— Я сомневаюсь, что нам удастся захватить много лучников, — продолжил граф, — они рыщут стаями и очень опасны, так что действовать придется так же, как против чересчур обнаглевших коредоров. Устраивать засады, заманивать их в ловушки и терпеливо ждать, когда они допустят ошибку. А они непременно ее допустят, хотя сами-то наверняка думают, что первыми ошибемся мы. Они хотят, чтобы ты напал на них, Жослен, потому что рассчитывают уложить всех твоих людей стрелами, а надо сразиться с ними тогда, когда они этого не ожидают, и навязать им ближний бой. Так что отправляйся с людьми шевалье Анри и проверь, чтобы все костры были приготовлены. А уж когда придет время, я спущу тебя с поводка. Обещаю.

Сигнальные костры было приказано сложить в каждой деревне и городке графства. Они представляли собой огромные груды дров, над которыми, если их поджечь, поднимутся видные издалека столбы дыма. Сигнальные дымы предупредят другие близлежащие населенные пункты о приближении грабителей-англичан, а также сообщат часовым на башне замка Бера о том, где находятся англичане. В один прекрасный день, полагал граф, англичане или подберутся слишком близко к Бера, или окажутся в таком месте, где его люди смогут поймать их в ловушку. Нужно просто проявить терпение и дождаться, когда они допустят ошибку. А они допустят ее. Здешние коредоры всегда ошибаются, а эти англичане, хоть и прикрываются гербом графа Нортгемптона, ничем не лучше обычных разбойников.

— Так что иди, Жослен, упражняться со своим оружием, — сказал граф племяннику, — потому что достаточно скоро ты пустишь его в ход. И не забудь свой нагрудник.

Жослен ушел. Граф посмотрел, как брат Рубер подбросил в костер новые поленья, потом снова глянул на документ. Граф де Астарак нанял каменщика, чтобы высечь «Calix meus inebrians» над воротами замка Астарак, и особо указал, что дата заключения соглашения должна быть добавлена к девизу. Почему? С чего бы это человеку вдруг захотелось украсить свой замок словами: «Чаша моя меня опьяняет»? А, отец Рубер?

— Жослен добьется того, что его убьют, — проворчал доминиканец.

— У меня есть и другие племянники, — указал в ответ на это замечание граф.

— Но в одном Жослен прав, — сказал отец Рубер. — С ними нужно вступить в бой, и чем скорее, тем лучше. У них там еретичка, которую необходимо сжечь.

Отец Рубер от злости лишился сна. Как смели они пощадить еретичку? Ночами, ворочаясь на узкой койке, он воображал, как пронзительно завопит девица, когда языки пламени станут пожирать ее платье. Ткань сгорит, и она останется обнаженной, как обнаженной была привязана к его пыточному столу. Это бледное тело заставило его познать искушение, отчего он исполнился к нему еще большей ненавистью и подносил раскаленное железо к нежной коже ее бедер с еще большим наслаждением.

— Отец! Спишь ты, что ли? — с укоризной промолвил граф. — Взгляни на это!

Он подвинул контракт каменщика через стол.

Доминиканец сдвинул брови, пытаясь разобрать поблекшие буквы, потом кивнул, узнав фразу.

— Это из псалма Давида, — сказал он.

— Конечно! Как глупо с моей стороны. Но зачем было человеку высекать «Calix meus inebrians» над своими воротами?

— Отцы церкви, — сказал священник, — сомневаются, что блаженный псалмопевец имел в виду опьянение в том смысле, в каком употребляем мы это слово. Преисполненный радостью, может быть? «Чаша моя меня радует»? А?

— Но какая чаша? — многозначительно спросил граф.

Повисло молчание, слышались лишь звуки дождя да потрескивание поленьев. Потом монах снова посмотрел на контракт, задвинул кресло и направился к книжным полкам графа. Он снял толстенный том, бережно поместил на подставку, расстегнул застежку и развернул огромные негнущиеся страницы.

— Что это за книга? — поинтересовался граф.

— Анналы монастыря Святого Иосифа, — ответил отец Рубер, листая страницы в поисках нужной записи. — Нам известно, — продолжил он, — что последний граф де Астарак заразился катарской ересью. По слухам, в юности отец отправил его оруженосцем к одному рыцарю в Каркассон, где он и нахватался греховных мыслей. Впоследствии, унаследовав Астарак, он оказывал поддержку еретикам и, как мы знаем, был одним из последних сеньоров, исповедовавших катарскую ересь.

Священник помолчал, потом перевернул очередную страницу.

— Ага! Вот это. Монсегюр пал в День святого Жовена, на двадцать втором году правления Раймунда VII. Раймунд был последним великим графом Тулузским и скончался почти сто лет тому назад. — Отец Рубер подумал с секунду. — Это значит, что Монсегюр пал в тысяча двести сорок четвертом году.

Граф протянул руку, взял со стола контракт, всмотрелся в него и нашел то, что хотел.

— Этот документ датирован кануном Дня святого Назария того же самого года. Праздник святого Назария приходится на конец июля, верно?

— Верно, — подтвердил отец Рубер.

— А День святого Жовена в марте, — сказал граф, — и это доказывает, что граф де Астарак не умер в Монсегюре.

— Кто-то распорядился о том, чтобы высечь это изречение на латыни, — предположил доминиканец. — Может быть, его сын?

Он переворачивал большие страницы анналов, морщась от вида грубо выписанных заглавных букв, пока не нашел нужную запись.

— "И в год смерти нашего графа, в год великого нашествия жаб и гадюк, — прочел он вслух, — граф Бера захватил Астарак и убил всех, кто там находился".

— Но ведь в анналах ни слова не говорится о кончине сеньора.

— Нет.

— А что, если он остался жив? — Граф пришел в возбуждение и, встав с кресла, принялся расхаживать из угла в угол. — И почему он бросил своих товарищей в Монсегюре?

— Навряд ли, — с сомнением промолвил отец Рубер.

— Но ведь кто-то же выжил. Тот, кто своей властью нанял каменщика. Тот, кто хотел оставить послание в камне. Тот, кто... — Неожиданно граф осекся. — Постой! А почему эта дата обозначена как канун праздника святого Назария?

— А почему бы и нет?

— Потому что это День святого Панталеона, почему его так и не назвать?

— Потому что...

Отец Рубер собирался объяснить, что святой Назарий гораздо лучше известен, чем святой Панталеон, но граф прервал его:

— Потому что это день семерых спящих отроков! Их было семеро, Рубер! Семеро уцелевших! И они пожелали высечь эту надпись, чтобы все так и поняли!

Священник подумал, что граф слишком вольно истолковывает свидетельства, но перечить не стал.

— Ты вспомни эту историю! — настаивал граф. — Семерым юношам грозит опасность, да? Они бегут из города... какого города... да, конечно из Эфеса. Бегут из Эфеса и находят убежище в пещере! При императоре Деции, так ведь? Да, точно, при Деции! Итак, император Деций повелел замуровать все пещеры до единой. А много лет спустя, сто лет спустя, если память мне не изменяет, семеро молодых людей были найдены в одной из них. Они так и остались отроками, не состарившись ни на день. Значит, Рубер, семеро человек бежали из Монсегюра!

Отец Рубер вернул анналы на место.

— Но год спустя, — указал он, — твой предок их победил.

— Победил, да, но это не значит, что он их убил, — упорствовал граф, — и всем известно, что какие-то члены семьи Вексиев спаслись. Конечно, они спаслись! Но подумай, Рубер, — нечаянно он обратился к доминиканцу, назвав его просто по имени, — зачем было катарскому сеньору покидать свой последний оплот, если не для того, чтобы спасти сокровища еретиков? Ни для кого не секрет, что катары обладали великими сокровищами!

Отец Рубер постарался сохранить рассудительность и не поддаться охватившему графа возбуждению.

— Семья забрала бы сокровища с собой, — указал он.

— Так ли это? — не согласился граф. — Подумай! Их семеро. Они разъезжаются в разные стороны, по разным странам. Некоторые в Испанию, другие в северную Францию, по крайней мере один — в Англию. Допустим, за тобой идет охота, тебя ищет и церковь, и каждый могущественный магнат. Стал бы ты брать с собой великое сокровище? Стал бы ты рисковать тем, что оно попадет в руки твоих врагов? Не лучше ли спрятать его в надежде на то, что в один прекрасный день тот из семерых, кому посчастливиться уцелеть, сможет вернуться и забрать его?

Теперь предположение представлялось уже совсем шатким, и отец Рубер покачал головой.

— Если бы в Астараке было сокровище, — сказал он, — его бы давным-давно нашли.

— Но ведь кардинал-архиепископ ищет его, — указал граф. — Зачем еще ему потребовалось бы просматривать наши архивы?

Он взял со стола контракт каменщика и подержал над свечой, пока на месте трех латинских слов и требования высечь в камне дату не образовалась дырка с обожженными краями. Тогда он прихлопнул тлеющий огонь и отправил пергамент в ларь с документами, предназначенными для брата Жерома.

— Что мне следует сделать, — заявил он, — так это отправиться в Астарак.

— Это ведь глухие места, они кишат коредорами, — предостерег графа встревоженный подобной поспешностью священник. — Оттуда рукой подать до занятого англичанами Кастийон-д'Арбизона.

— В таком случае я возьму с собой сколько-нибудь ратников.

Граф загорелся этой идеей. Ведь если Грааль находится в его владениях, тогда понятно, почему Господь поразил бесплодием его жен. Это наказание за то, что он не ищет сокровище. А теперь он все исправит.

— Можешь ехать со мной, — сказал он отцу Руберу, — для охраны города я оставлю шевалье Анри, стрелков и большую часть ратников.

— А Жослен?

— О, Жослена я возьму с собой. Пусть командует моим эскортом и воображает, будто и от него есть какой-то толк.

Граф нахмурился.

— Постой, а ведь обитель Святого Севера недалеко от Астарака?

— Очень близко.

— Я уверен, что аббат Планшар предоставит нам кров, — сказал граф, — да и вообще он может оказать нам существенную помощь.

Отец Рубер подумал, что аббат Планшар, скорее всего, сочтет графа старым дураком, однако оставил эту мысль при себе. Он видел, что граф воспылал энтузиазмом, уверовав, что, если ему удастся найти Грааль, Бог вознаградит его сыном. И не исключено, что эта вера оправданна. Не говоря уж о том, что Грааль необходимо найти ради искоренения мирового зла.

При этой мысли доминиканец преклонил колени прямо посреди холла и стал молить Господа, дабы Он благословил графа, покарал еретичку и позволил им найти Грааль в Астараке.