В эти дни безделья, в перерыве между забиванием "козла", он все чаще вспоминал племянника.
      Читать Василию Митрофановичу не хотелось. Газеты он проглядывал кое-как, больше для отвода глаз, потому что то, что в них писалось, его уже не интересовало. В гостиную к телевизору он тоже являлся редко. Отдыхающие его раздражали, и вовсе не потому, что он был крепче и здоровее многих. Нет, были поздоровее его. Просто он чувствовал, что знакомые, да и многие незнакомые (узнавшие о нем от его знакомых) смотрят на него как на человека в их среде и в этом санатории - временного. Отдохнет - и больше глаз мозолить не будет. Даже медицинский и обслуживающий персонал начал позволять себе в отношении Василия Митрофановича некоторую, правда едва заметную, небрежность - и это тоже раздражало, хотя Сеничкин старался не подавать виду.
      - Матери скажи, чтоб три тысячи привезла, - сказал он Лешке в последнее мартовское воскресенье.
      Но пришла среда, и Ольга Витальевна не появлялась, а в субботу она заехала прямо из школы и денег у нее с собой, понятно, не было. Но она твердо обещала привезти на неделе. На неделе она опять не приехала, и вот в четверг вечером Василий Митрофанович позвонил к себе в Управление и попросил прислать завтра к полудню шофера и с ним свою зарплату. Оставалась неделя до выплатного дня, и поэтому Василий Митрофанович попросил свою секретаршу передать главбуху, что, если в кассе всех денег нет, пусть пришлет хотя бы три тысячи:
      - Или, ладно. Я сам на минуту загляну.
      9-го апреля был день рождения Курчева. Он снова зарос щетиной, которая уже догнала не сбритые усы, и утром, поглядев в осколок зеркала, засунутого за водопроводную трубу, он очень себе не понравился.
      Степанида пришла с дежурства, но он, уже не обращая на нее внимания, бродил в ставшем для него привычным чапаевском затрапезе (тапки на босу ногу, нижняя рубашка и бриджи), натыкался на все двери и выступы, старчески шаркал по неровному выщербленному линолеуму кухни.
      Всю неделю сидя на супе и хлебе, лишая себя кино и выпивки, он думал о себе как никогда серьезно, но ничего подходящего не приходило в голову.
      - Краска. Искусство. Живопись... - бормотал, валясь на матрас. Искусство не переделывает жизни. Во всяком случае, не обязано. А если и переделывает, то само не марается. Картина от того, что она висит в Третьяковской галерее или лежит в темной кладовке, не становится ни хуже, ни лучше. Да, искусству торопиться некуда. А вот мне... - вздыхал он и сплевывал прямо на пол.
      От тоненьких дешевых коротких сигарет (он снова начал курить) пробирал кашель.
      - Художник сидит себе и мажет, или писатель сидит себе и пишет, и дела им нету до подлости, карьеризма и вообще всего... Пишут себе и свободны. А мне как? В аспирантуру - дерьмо, не в аспирантуру, скажем, к абрикосочнику, опять - дерьмо. Компромисс - не в аспирантуру и не к абрикосочнику, а так, ни то, ни се, кормиться при редакциях черной работой и писать для лучшего времени? Но при лучшем времени на чёрта это все нужно? А сегодня кому покажешь? Лешке? Зачем оно ему? Марьяне? Так она и без меня все это знает. Инге?.. - но об Инге ему разговаривать даже с самим собой не хотелось.
      - Да и как-то нехорошо своим показывать, а чужим нет. Вроде ты, как Господь Бог или кто там еще, Ной кажется, делишь всех на чистых и нечистых. И выходит, что если хочешь печататься, то напихивай туда такого, во что не веришь, но что им, которые печатают, необходимо. А не печататься - опять несправедливость, потому что начинаешь делить людей на тех, кому доверяешь, а кому - нет. А как иначе? Ведь пропала половина "фурштадтского солдата" и еще неясно - на сортир извели или Зубихину оттащили. Или я просто перетрусил и оттого сон приснился?
      - Нет, все безнравственно, - переворачивался на тахте, находя оправдание ничегонеделанью, грязному полу, немытому телу и давно не стиранному белью. - Любое действие безнравственно, а нравственно только... - тут он не находил слова, потому что был еще слишком молод и не хотел думать о смерти. Его интересовала жизнь, а она явно не ладилась.
      - Если хочешь сделать что-нибудь толковое, то надо вымазаться. Если хочешь подмешать другим сделать что-то подлое, то тоже надо вымазаться. Чтобы мешать, надо сотрудничать, то есть делать вид, что ты им помогаешь, что им свой. А чтобы протолкнуть что-то хорошее, тоже надо делать вид, что ты опять же ихний и что именно для их же пользы стараешься.
      А если ты не ихний и не хочешь даже казаться ихним, то твое дело швах. Или вот сиди и торчи в углу, пока тебя не накроют.
      - Что ж, я согласен на угол, - рассуждал в пятницу утром, в день своего рождения. - Но хотя бы для начала приберемся в углу, - тут же пошутил и поставил на огонь большую кастрюлю с водой. - Чистый пол никому не мешает.
      Денег оставалось ровно червонец и, протирая хозяйственным мылом прогнившие половицы, он вспомнил, что придется потратиться на баню. Завтра к восьми утра ему нужно быть в полку на разводе. А там никому дела нет до твоего раздрызга. Если документы не пришли, то изволь ать-два и на объект. Впрочем, он надеялся, что в бункер его уже не пошлют и пропуск, который он сдал в штабе, не возобновят. Неделей дольше, неделей короче - с армией все!
      Но от того, что он там не был целый месяц, он чувствовал, что развинтился и теперь уже каждая минута, проведенная в полку, покажется годом и, не дай Бог, если этих годов наберется с перебором. Расслабленные за штатский месяц нервы не выдержат и можешь отколоть какой-нибудь номер почище стрельбы в воздух, и тогда уж наверняка что-то случится...
      Он окатил холодной водой натертый мылом пол и потащил воду к дверям. Пена быстро чернела и мытье небольшой комнаты отняло больше часа. Не вытирая досок насухо, он сполоснул подошвы и руки и влез в ставшее уже непривычным армейское. Сапоги за три недели от неноски и нечистки вовсе скукожились, и Курчев решил заняться ими по возвращении из бани.
      На дворе с ним столкнулась разносчица с телеграфа и протянула заклеенный белый квадрат телеграммы и короткий бланк. Он проставил время, расписался и смущенно отвернулся от женщины. У него не было для нее рубля.
      Курчев боялся, что телеграмма от аспирантки, знавшей его день рождения, но она была из Ленинграда: "Приеду десятого утром Новосельнов".
      Солнце жарило вовсю. Лейтенант, обливаясь потом, еле добрел до Банного проезда.
      После парной и душа как-то неловко было мелочиться и, выпив кружку пива и вспомнив, что дома лезвия кончились, он зашел в парикмахерскую, и поэтому на обратную дорогу в полк у него денег осталось только на поезд. На автобусе он бы уже не добрался, потому что билет там стоил на два рубля дороже.
      Но войдя в подворотню, лейтенант вздрогнул, обрадовался: дворик почти весь - занял черный длинный и сверкающий, как концертный рояль, лимузин "ЗИС-110".
      - У тебя, небось, шаром... - сказал министр, входя с лейтенантом в комнату и, не раздевшись, водрузил на стол бутылку армянского коньяка.
      - Да... Отпуск кончился. Я уже уезжать собрался.
      - Ничего, подкину.
      - Так далеко ведь...
      - На колесах всюду близко. Я еще, - вздохнул, - на колесах. Что ж, открывай. Выпьем за тебя! Число твое помню, а сколько стукнуло - забыл. Четвертак тебе?
      - Двадцать шесть.
      - Ну, все равно не вечность. Я тебе денег привез. Вот, посчитай. Три, как обещал.
      - Да не надо... - зарделся Курчев, не столько обрадовавшись деньгам, сколько застыдившись своего недоверия.
      - Чего там - не надо?! Не подарок. Твои. Дом-то тютюкнули!.. Жалко.
      - Ага, - кивнул племянник.
      - Ну, тебе-то не очень... Ты вон устроился, - сказал дядька, наконец стаскивая пальто и оглядывая комнату. - Бедновато, но жить можно, - открыл он шкаф, и Борис вспомнил, что Марьянин клетчатый чемодан, слава Богу, засунут в его желтый кожаный.
      - Жить можно, - повторил дядька. - Молодой, еще всего накупишь. А вот мне уже податься некуда.
      - Да ну?
      - Некуда. Некуда и не спорь. И устал я в Москве. Был бы дом, сразу бы на пенсию и с тобой айда рыбу ловить. Ты жениться не собираешься?
      - Нет.
      - И правильно. Вот бы и приехал ко мне, если бы дом был.
      - А вы новый купите. И вот эти в него... - подтолкнул Курчев по клеенке пачку купюр, сам удивляясь, как легко отказывается от этих свалившихся с неба двадцатипятирублевок.
      - Нет. Купить не то... А эти спрячь, - отвернулся дядька, словно не был вполне уверен, что удержится и не возьмет денег назад.
      - Хорошо, - кивнул Борис и сунул деньги в полевую сумку.
      - Вот, узнаёте? - спросил, вытаскивая из шкафа большую чашку.
      - Как же, Кузькина, - усмехнулся министр. - Не любил он меня. За что не знаю. А теперь не спросишь.
      - Угу, - кивнул племянник. - А может, любил, и вам показалось.
      - Может, - согласился высокий родственник, думая о чем-то своем. - Что ж, так без всего дуть будем? Сбегай напротив, печенья хоть возьми.
      - Разом, - выдохнул Борис, но, выскочив в коридор, вспомнил, что денег всего четыре рубля.
      - Вон, письмо вам, - выползла из сеней Степанида.
      За месяц, что он тут жил, она так ни разу и не назвала его ни Борисом, ни Борисом Кузьмичом, а все - вы, вас, вам.
      - Печенья не осталось, Степанида Климовна? - спросил соседку.
      - Сушки только.
      - Сушки пойдут, дядь Вась? - крикнул в открытую дверь своей конюшни.
      - Давай.
      - Вот, - протянула соседка глубокую фаянсовую миску с отбитым голубым ободком, полную поджаренных, обваленных в маке маленьких баранок.
      - Письмо, - повторила, - возьмите.
      И тут, машинально глянув на конверт, Курчев узнал Ингину руку.
      - Ты чего, пить или читать собрался? - выглянул в коридор Василий Митрофанович. - Серьезное, что ли?
      - Да нет. Так... - застыдился племянник и, внеся миску с сушками, положил ненадорванный конверт на край стола, адресом вниз.
      - Да что, читай. Я подожду. Хотя вот разлито, - кивнул на две кружки жестяную и глиняную. Племянник поднял жестяную и чокнулся с родственником.
      - Ну, расти веселый, - обнял его дядька и Борис, расчувствовавшись, с пьяным мальчишечьим форсом сунул письмо в полевую сумку - дескать, кто мне сейчас роднее и важнее вас, дядя Вася, и не буду какие-то послания читать-отвлекаться!..
      Сначала попеременно, а потом, ближе к донышку бутылки, перебивая друг друга, племянник и дядька стали предаваться сентиментальным воспоминаниям, и дядька все чаще шмалял племянника по затылку и тот в конце концов по-дурацки, чуть не плача, обнял его.
      - Хороший ты парень, Борька, - тоже почти прослезился министр. Только деньги зря не спускай. И эти прибери, - кивнул на полевую сумку и тут же сам встал и аккуратно, с уважением, словно это было именное оружие, повесил сумку в шкаф.
      "Так мне же с ней в часть ехать", - хотел сказать племянник, но в подпитии постеснялся.
      - Торопишься? - улыбнулся дядька. - Ну и правильно. Служба прежде всего. Тебе к которому?
      - Все равно. Главное, чтобы завтра к разводу.
      - Дорога хорошая?
      - Асфальт сплошь.
      - Ну и не тушуйся, - по-отечески надел на него шинель, перетянул ремнем и вытолкнул в коридор.
      - Чего я жалел всегда, Борька, - сказал он, стоя за спиной лейтенанта, который навешивал на дверь замок, - это, что ты мне только племяш. Понимаешь?
      - Угу, - кивнул лейтенант, соображая, что родственник пьян не меньше его самого.
      Ключ от замка, незаметно от дядькиных глаз, он пристроил на дверной притолоке.
      6
      - А все-таки удобно, - думал Борис, растянувшись на заднем сидении ЗИСа. Дядьку они уже завезли. Шофер, очевидно мало обрадованный свалившимся на него заданием, что-то ворчал себе под нос, но Курчев, не прислушиваясь, думал о своем, вминаясь в серые подушки казенного лимузина.
      Быстро темнело. Время приближалось к восьми, но еще не поздно было сказать шоферу, чтобы развернулся и погнал в Москву. Шофер бы только обрадовался, а Курчев заскочил бы домой и взял бы из сумки Ингино письмо.
      Но ему неловко было перед дядькой, потому что шофер наверняка бы стукнул. Минут двадцать назад у проходной санатория дядька сказал водителю:
      - Завтра, Вадим Михалыч, подавай к часу. Лекций у Алешки вроде нет и Марьяна, говорила, освободится...
      Дядька сказал это небрежно, но Борис чувствовал, что за этой небрежностью сквозило желание доказать и племяннику, и шоферу, что дома полный порядок.
      "Склеилось у вас, и чудесно! - подумал о Сеничкиных-младших. - А у Инги, значит, расклеилось, и потому письмо шлет."
      "В углу-то в углу, а на ЗИСе катишься, - вернулся Курчев к самоанализу. - Тогда уж пешком ходи! Два года армии от тебя было пользы, как сгущенки от козла. А тугриков перебрал сколько? А? - грыз себя. - Охота писать в стол? Пиши. Но обществу твое писание без разницы, раз оно его не прочтет."
      За окнами машины стало совсем темно, и шофер то и дело переключал фары с ближнего света на дальний, пока они не выехали на отводное шоссе, на котором до самого "овощехранилища" им не встретилось ни одной машины.
      - Спасибо. Дальше нельзя, - сказал Курчев и козырнул водителю.
      Под зачарованным взглядом солдата роты охраны ЗИС, развернувшись рядом со шлагбаумом, с воем помчался в Москву, а Курчев пролез под полосатой перекладиной и снова очутился в полку, толком еще не зная, кто он теперь офицер или демобилизованный.
      На слабо белевшей под тусклой луной бетонке мысли охватывали невеселые, и от того, что военный городок приближался с каждым шагом, на душе становилось холодней и безрадостней.
      - Отвык, распустился... - бормотал Курчев.
      Меньше всего хотелось сейчас столкнуться нос к носу с Ращупкиным. Да и особист был не сахар.
      Вспомнив, что сапоги у него так и остались невычищенными, Курчев спустился в балку, надеясь, что там еще не подсохло. Свежая грязь на обуви всегда выглядит приличнее старой. Но в балке было сухо и тропинка была вполне утоптана.
      - Здравия желаю, товарищ лейтенант, - раздался низкий знакомый голос.
      Дневальный Черенков, отодвинув известные всему полку доски, сидел на нижнем бревне забора и рядом с ним приткнулась та самая девка, что приходила из ближайшей деревни стирать офицерам и убирать в их домике и однажды вытащила из кителей Курчева и Секачева по полусотенной.
      - Черт, напугал, - сказал Борис. - Иди отсюда, а то хватятся.
      - Да нет... У нас третий день подъем в пять и без мертвого отдыха. Так что давно давят.
      - Все равно иди. Я тебя тут не видел, - раздайнул локтями, будто это были доски, девчонку и дневального и влез к себе во двор.
      - Порядочки, - вздохнул, подходя к крыльцу и чувствуя, что встреча с разгильдяем-истопником, который два месяца назад отучивал от бабы почтальона Гордеева, а теперь сам тискает девку в ближней самоволке, несколько примиряет с действительностью.
      Он оглянулся. Дневальный снова запахнул в свой стеганый бушлат девчонку. Фонарь над этой частью забора не горел. Весь городок выглядел как-то сонно, почти нигде не было света. В окне парторга Волкова было темно, а у Секачёва с Моревым чуть светилось. Видимо, свет горел в проходной комнате.
      - Смотри, не запылился! - засмеялся Морев, едва Борис открыл дверь. Сходу вписывайся. Мы только начали.
      За столом, кроме Морева, сидели Секачёв и Павлов и молча скидывали карты. Залетаев спал и второй летчик-связист, вернувшийся из отпуска, тоже спал, с отвычки к электричеству накрывшись с головой.
      - Вписывайся, - сказал Федька.
      - Если только до утра. А то спать не на чем, - пошутил Курчев, оглядывая две пустые койки без матрасов - свою и Гришки Новосельнова.
      - Пехота в отпуске, - сказал Секачёв, имея в виду парторга. - Так что, вписывать?
      - Четыре рубля всего, - усмехнулся Курчев, бросая на свою пустую кровать шинель и шапку.
      - Поверю, - насупился Секачёв. - Вон кепор продашь, а то мой сперли.
      - А я в чем?
      - Лысым будешь, - засмеялся Морев.
      - Тише нельзя? - буркнул из угла Залетаев, приподнял голову, но, увидев Курчева, тут же повернулся к стене.
      - Женился? - кивнул в сторону летчика Борис.
      - Да нет. Совсем присох, - улыбнулся Павлов.
      - Я про Зинку спрашиваю, - сказал Борис.
      - Ничего, обкрутит, - проворчал Секачёв.
      Батя им уже комнату обещал. Забродин в госпиталь лег. Освободилась.
      - Что, не женился?
      - Кто?
      - Кто, кто? Инженер, - рассердился Курчев.
      - На Карпенке? Так ведь ты же на ней!
      - Я?
      - Говорили - ты. Она как взяла у летчика адрес, так сюда не возвращалась. Даже шматье какое-то оставила.
      - Иди врать...
      - Значит, перевелась просто на другой объект. Жалко. Девчонка ничего была.
      - Я тебе, историк, на полку двести впишу, - зевнул Морев, - как раз среднее. Идет?
      - Нам татарам, одна муть, - придвинул Борис табурет к столу. Он все еще не оправился от известия о Вальке-монтажнице.
      - Сдавай, коммунист, - пододвинул Морев колоду Павлову.
      - Сдай на мизер, чтоб больше трех не ловилось, - сказал Борис.
      - Ну да! Разве Федя-большевик когда сдаст, - вздохнул Секачёв.
      - Чего они тебя так окрестили? - спросил Курчев покрасневшего Павлова.
      - Скажи, не зажимай, - подмигнул Морев.
      - Да хватит вам, - отмахнулся Федька.
      - В партию подал, - напуская важности, пробасил Секачёв.
      - Врешь!
      - Чего врать? Мы все со смеху чуть в штаны не наложили, а Колпиков ничего - принял. Покажи, чума, кандидатскую корочку.
      - Правда, покажи, - попросил Курчев, все еще надеясь, что его разыгрывают.
      - В сейфе, - мотнул головой Павлов. - Ну что, мизериться будешь? уткнулся в распущенные веером курчевские карты.
      - Да нет, - Курчев сразу потерял интерес к игре.
      Через полтора часа, почти все время пропасовав, он выиграл восемнадцать рублей и, притащив из волховской комнатенки его матрас и подушку без наволочки, скинул сапоги и накрылся шинелью.
      - Спишь? - спросил в темноте Федька.
      - Ага, - машинально ответил Борис, думая, как завтра встретит его Ращупкин.
      - Батя тут чехвостил тебя.
      - А тебя? - усмехнулся Борис.
      - Меня - нет, меня теперь не укусишь.
      - Ну, это как взяться. Ты пить бросил? - спросил младшего лейтенанта.
      - Пить - нет, - засмеялся тот, но тут же посерьезнел: - Без корочки офецеру нельзя. Все равно, когда подавать, сейчас или через год. Уж если решил, так лучше сразу... А то ты отсюда выскочил, а мне что - пропадать?..
      - За что Журавль ругал? - спросил Борис.
      - А так... За все сразу. Трус, говорит. В воздух стрелял, а потом сразу дёру. Говорит, дня лишнего здесь не потерплю. Документы готовы. Как приедет, пусть к начфину идет и все.
      7
      Утром Борис на развод не вышел. Сидел на койке и меланхолически разглядывал свои сапоги. Волхов уехал в отпуск и чистить обувь было нечем.
      Заметив, что пуговица на левом погоне шинели оторвалась, он сорвал погон, а для симметрии и второй. В мятом кителе и бриджах, в невычищенных сапогах спустился к штабу. Никто навстречу не попадался.
      Круглолицый начфин сидел в своей комнатенке с каким-то незнакомым мордатым младшим лейтенантом.
      - Вот он, - кивнул начфин на Бориса. - С него возьмешь и как раз будет. А ты, Курчев, сдавай удостоверение, бери справку и вот три косых. По вчера рассчитал. За "молчи-молчи" выходное не положено.
      Курчев выложил удостоверение личности, взял справку, которая до получения паспорта оставалась его единственным документом, расписался на отдельном листе ведомости и пересчитал купюры. Все были пятидесятками и здорово оттопырили карман.
      - Куда кладешь? - усмехнулся начфин. - А ему?
      Курчев понял, что мордатый младший лейтенант - это присланный в часть новый комсорг.
      - У меня все плачено, - сказал и вынул из нагрудного кармана билет. Ему жаль было разменивать новые купюры.
      - За март уплачено,- поглядел комсорг в свою новенькую ведомость,- а за апрель - нет.
      - А сколько?
      - Полтора процента, - усмехнулся начфин.
      - Фью, - присвистнул Курчев. - Не пойдет. Апрель только начался. В Москве заплачу. Да и с выходного не положено.
      - Положено со всего, - помрачнел комсорг.
      - А мне двадцать шесть стукнуло...
      - Что? Продлеваться не будете?
      - Нет, - покачал головой Курчев и положил билет на стол.
      - Ох и жмот, - восторженно засмеялся начфин, но Курчев не ответил и вышел.
      В штабном коридоре, недалеко от тумбочки посыльного, заложив руки в карманы галифе, стоял, будто нарочно ожидая лейтенанта, капитан Зубихин.
      - Здравия желаю, - сказал Борис.
      - Привет. Освободился?
      - Ага.
      - Ну, тогда пошли. Чего-то тебе покажу, - взял Бориса под руку. Специально для тебя приехал.
      - Еще чего? - вырвал Курчев руку. Ему казалось, что его арестовывают.
      - Да не дрожи. Или совесть нечиста?
      - В чем дело?
      - Ни в чем. Хотел тебе кой-чего показать. А то уедешь и не узнаешь. Пойдем, жалеть не будешь.
      - Некогда. Паспорт получать надо.
      - Пошли, пошли. Все равно сегодня не успеешь.
      - У тебя что - ордер на меня? - не выдержал Борис.
      - Дурак, - сплюнул Зубихин. - С тобой же, как с человеком...
      Они стояли на плацу и Курчеву казалось, что полк во все глаза глядит на них из окон.
      - Надо, чтобы каждый человек разделил тетрадную страницу... медленно, словно трогал с места тяжелый состав, проговорил Зубихин, и Курчев побледнел, вздрогнул и припомнил сон про Сталина.
      - Ну, чего стоишь? Пойдем отдам, - снова взял его под руку особист.
      За пищеблоком, в тесной и темноватой (оттого, что с зимы не мыли окна) комнатенке Зубихин отпер сейф и протянул Борису несколько страниц довольно четкого третьего экземпляра.
      - Сожги, дурак, и не пиши больше.
      - Кто дал? - не выдержал лейтенант.
      - Много будешь знать - загремишь... - пододвинул к краю стола консервную жестянку особист. - Пальцы не пали, - поднес он зажженную спичку к несчастному сочинению о фурштадтце.
      - Садись, - кивнул на табурет. Сам сел на койку и, запустив руку куда-то к стене, вытащил початую бутылку московской.
      - Не закусывать умеешь?
      - Ага.
      - Ну, тогда на. Стакан у меня, понимаешь, один.
      "Конечно, кто же с тобой, кроме меня, пить будет!" - подумал Борис. Ваше здоровье, - взял и опрокинул налитое.
      Особист кивнул, взял у него стакан и вылил себе все, что оставалось в бутылке.
      - Думаешь, я зверь, да? - спросил, поморщась. - Нет, не зверь. Я почти два курса архитектурного кончил. Если б не война, я, может, дома бы строил. Думаешь, заливаю? - уставился на него Зубихин. - Нет, кончил. Не веришь?
      - Ну, и зря, - сказал через минуту. - Ты мягкий. Из тебя чего хошь лепи. Был бы ты моим младшим братом, наставил бы тебе фонарей, чтоб больше не чиркал такого... - кивнул на догоравшие в консервной коробке страницы реферата. - И те тоже сожги. А то на гражданке ребята мышей ловить любят. Понял?
      - Ага...
      Курчев чувствовал себя оплеванным с головы до ног.
      - А вообще голова у тебя соображает, - вытащил особист пачку "Беломора" и прикурил от импровизированной пепельницы. - А раз соображает, то не пиши. В тряпочку молчи, а то попухнешь. В аспирантуру не взяли?
      - Нет.
      - Ну и отлично. Сунься куда-нибудь на завод. На сдельной больше любого кандидата наук вышибешь. И еще, говорю тебе, как человеку, женись. Вон хоть на той чернявенькой, Вальке, что ли? Или уже?
      - Нет.
      - Я думал - уже. Она инженеру кирпич повесила.
      - Говорят, - выдохнул Борис.
      - А будто не знаешь...
      - Нет, - помотал головой.
      - Ну, как хочешь. Я к тебе по-человечески. Я бы сам такой был, если б не война, - теперь уже вздохнул Зубихин.
      Борису показалось, что особист слегка пьян, и ему даже стало жаль этого одинокого в полку человека. Комнатенка его была не то чтобы грязная, но еще какая-то безнадежно запущенная, будто никто из солдат не хотел здесь убирать, а если и убирали (в армии согласия-то не требуется!), то, кое-как смахнув пыль, пулей вылетали отсюда. Стол, тумбочка, табурет, стул, койка, застеленная суконным одеялом - все было тут самое обыкновенное, чисто армейское, и все-таки комнатенка походила не на дежурку, а скорее напоминала офицерскую гауптвахту. Будто Зубихин
      был арестован и ему сюда втихаря доставляли спиртное.
      - Да, война, - вздохнул капитан. - Ты ведь не нюхал?
      - Не нюхал, - согласился Курчев. Ему не терпелось выскочить из этой тусклой камеры.
      - Да не сиди как на гвоздях, - поморщился Зубихин. - Я говорю, мы воевали, а чего получилось? Я вон сколько в окопах мерз! С третьего дня на фронте. А чего вышло? Капитан только. А Ращупкин с бабами воевал, а скоро папаху нацепит.
      - Сейчас весна, - сказал Борис.
      - Ничего - дадут и в солнцепек носить будет. Ему сейчас куда больше светит, чем на войне. А мне на фронте, Курчев, лучше было. Не веришь?
      - Нет, почему...
      - Мне хорошо было. По мне бы - век не кончалась!..
      "Ну да, - подумал Борис. - Небось, землянку тебе оборудовали и резался с утра до ночи в карты, с перерывами на допросы. Все мечтали, чтоб быстрей немцев разбить и по домам, а ты - нет."
      - А песню "Играй, мой баян" пели? - вдруг спросил Зубихина.
      - Какую? - вздрогнул тот, будто проснулся. - Причем это?
      - Да нет, просто так вспомнил, - сказал Борис, уже жалея, что задал идиотский вопрос. - Просто там слова "О доме родном, о времени том, когда мы вернемся домой...".
      - Не знаю, я не поющий, - перекатывая желваки, скривился капитан. - На войне все понятно было. Кто хорошо воюет, а кто сачкует. А теперь разбери-пойми. Ращупкин козырем ходит, а офицер он дерьмовый. Больше насчет баб. А ты, дурак, ключи ему даешь.
      "Знает или на пушку берет? - покраснел Борис. - Неужели Ишков тоже постукивает?"
      - Ну, чего краснеешь? Хлипкий ты, Курчев. Все насквозь в тебе видно. Даже говорить с тобой неинтересно. Ну, что у него за баба?
      - Не знаю. Я ее не видел.
      - Ладно. Ты мне это брось... "Нет, Сережка не стучит, - обрадовался за Ращупкина. - Стучал бы - чего было спрашивать?"
      - Я ее в глаза не видел. Ращупкин довез меня до квартиры и все...
      - Ладно, - повторил Зубихин.
      "Наверно, кто-то видел, как я грузился с матрасом на бетонке, - решил Курчев. - А Ишков тут ни при чем."
      - Ну, что ж. Везунец ты, лейтенант. На гражданке только не влопайся.
      - С чего мне?
      - Да вроде не с чего: пистолета в воздух пулять не будет. А ведь Ращупкина ты тоже не любишь?
      - Он мне не баба, - нахмурился Борис, соображая, не догадался ли ко всему Зубихин, что у них с командиром полка общая женщина.
      Но тот вдруг брезгливо поморщился и, не поднимаясь с койки, протянул руку лейтенанту:
      - Ладно, бывай! - И Борис, сколько возможно не спеша, вылетел из этой тусклой, похожей на тюремную камеру, комнатенки.
      8
      В поезде Инга письма лейтенанту так и не написала, а по приезде первые дни ушли на утешение родителей. Врать было мучительно, а Татьяна Федоровна без конца допытывалась, как все было. Отец молчал, но Инга чувствовала, как напряженно вбирает он каждое ее слово, и она отчаянно, даже взвинчивая себя, почти непрерывно рыдала, уповая на одни слезы.
      Она знала, что виновата по крайней мере в трех вещах: не застала тетку в живых, не вызвала отца и мать и схоронила покойную в крематории. Но крематорий и невызов родителей были последним желанием Вавы. И Полина всегда бы это подтвердила, и даже Бороздыка (при всей своей радостности) не посмел бы этого отрицать. А то, что она не поспела к теткиной смерти - это был несчастный случай.
      Но все-таки, пока все трое несколько успокоились, прошло дня четыре, и Инга не собралась написать Курчеву. Она помнила, что ему 9-го апреля исполняется двадцать шесть лет и очень хотела, чтобы именно 9-го он получил от нее то обещанное ею послание. Но в эти первые дни в Кисловодске не было никакой возможности думать о лейтенанте.
      Наконец родители хотя бы внешне успокоились, вновь стали ходить на ванны и пить воду, и Инга, проволынив еще несколько дней, села и написала:
      "Борис!"
      "Нет, Боренька!" - продумав минут десять, решилась вывести своим угловатым, чуть наискось, почерком. Но тут же, как с горы сорвавшись, начала быстро писать, ничего не зачеркивая:
      "Боренька! Так мне легче к тебе обращаться. Я, когда несла чемодан, увидела знакомое и противное, правда чинённое, пальто, которое несло в правой руке твою машинку, и мне стало так горько. Зачем ты ему отдал? Я вырвать хотела. Но он сказал, что ты его обидел и он даже не собирается ее возвращать. Зачем, Боренька?!
      Боря, я не знаю, как с тобой разговаривать. У меня все так сошлось, но счастлива я от этого не стала. Лучше бы я встретила тебя на два месяца раньше или еще лучше, если бы я тебя еще не встречала, а вот, через четыре дня, вернувшись (у нас билеты на седьмое), увидела бы впервые тебя. Вот тогда бы мне было хорошо и я бы в лепешку расшиблась, чтобы тебе тоже не было горько. Боря, не сдавай ком. билет. Продлись. Очень тебя прошу. Ну, просто советую. Знаю, никакого у меня нет права на такие просьбы. Ну, пусть так. Просто чужая женщина, которой ты не знаешь, но для которой ты... ну, существуешь... очень тебя просит: не сдавай билет.
      Тебя возьмут на любую кафедру. Хочешь, натаскаю тебя в английском, если ты, как говорил, в немецком ни бум-бум. Но у тебя, кажется, есть знакомая, которая здорово знает немецкий. Тебе каждый поможет. Все равно, что ты ни сделаешь, ты останешься чистым и мужественным человеком. Я в тебя верю, Боря.
      Слышишь, Боренька?! Я, наверно, тронулась от всего - от смерти тетки, от тебя, от того, что была с тобой, а потом была не с тобой, и теперь вот ни с кем.
      Всего этого не надо писать! Прости. Но я врать не люблю и почти не умею, и вот написала, чтобы ты все знал. Но ты и так знаешь. Еще раз прости. Начинаю заговариваться.
      Вот написала и стало скучно и как-то пусто.
      Да, совсем забыла, хотя все время думала об этом. Я пошлю письмо так, чтобы оно пришло точно в твой день, когда тебе исполнится двадцать шесть. Поздравляю тебя, Боренька, Боря, Борька.