Так или примерно так было с родным домом. Родственница прожила всего два дня. Ее кое-как экипировали, собрали еды и денег и отправили в Ярославскую область. Но оказалось, что вдвоем в комнате куда тесней, чем втроем. Началась повседневка. А в повседневке сестра была капризна, требовательна и, хоть на язык не так остра, как Марьяна, но невозможно избалована на своих ролях младшей дочери. И Марьяна чувствовала себя в семье старой и стертой подметкой, которую уж никак не присобачишь к дому.
      Стало обидно трястись по часу в день в набитых электричках ради весьма сомнительного ночлега, и уже в четверг Марьяна ночевала у переводчицы Кларки. Кларка ныла, жаловалась на одиночество и базедку, говорила, что умрет на операционном столе, но похоже было, что в следующую среду ее определенно положат. Так что надо было продержаться еще неделю, а там можно будет обосноваться в ее пустой комнатенке.
      О муже все это время Марьяна почти не думала, вернее, думала, но только в том плане, что не должна предпринимать первых шагов. Рано или поздно он вернется, надо только выждать. Об аспирантке она начисто забыла, считая, что та все еще в доме отдыха.
      Но в воскресенье, переночевав у другой подруги, картавой, элегантной Таньки Лапшиной, Марьяна в четверть часа была полностью введена в курс последних событий. Танька тотчас выложила Марьяне все о смерти и похоронах старухи Рысаковой и об участии в последних Сеничкина. Особенно пикантным был рассказ о том, как Бороздыка и Алеша сидели у трупа, а аспирантка где-то пропадала четвертую ночь подряд. (Игорь Александрович никогда даром не питался в гостях и по части передачи всяческих новостей не имел себе равных.) Даже мало запомнившийся Таньке технический лейтенант был присовокуплен к рассказу, потому что вчера, в субботу, протрезвевший Бороздыка, выводя на люди свою невесту Зарему, очень уж плясал на костях аспирантки и утверждал, что три ночи она подарила военному ведомству.
      - Этот чудак офицей будто бы поучий квайтиу и обосновайся в Москве, пояснила Танька.
      Все это было чрезвычайно любопытно и неожиданно, и в понедельник утром Марьяна при помощи несложных манипуляций с телефоном установила, что ее муж Сеничкин почти перебрался в Докучаев переулок. Без особого труда подавив в себе столь естественную жажду скандала, Марьяна заперлась в служебном кабинете и приступила к разбору ситуации. Предстояло ответить на несколько пунктов, как-то:
      а) действительно ли жила аспирантка с Борькой;
      б) как чувствует себя Алеша в чужой квартире, то есть: обиход, питание, быт (домработницы у Рысаковых не было, во всяком случае, в домовой книге не значилось. Впрочем, могла быть приходящая.);
      в) как относится аспирантка к тому, что родители не знают о смерти тетки и, вернувшись, обнаружат вместо своего старого сокровища молодое и другого пола;
      г) как относится к этой проблеме сам Алеша;
      д) как у аспирантки с диссертацией и не собирается ли она плюнуть на научную карьеру и обзавестись ребенком.
      (Последний пункт особенно беспокоил Марьяну и минутами ей казалось, что она сама упустила время подарить старшим Сеничкиным внука. Впрочем, она решила вернуться к этому вопросу потом. Если аспирантка не родит, то все обернется пошлейшим фарсом с простым перетаскиванием желтого портфеля и ее клетчатого чемодана.)
      Были еще пункты, касающиеся самой аспирантки, ее выдержки, характера, требовательности, избалованности и снисходительности. Впрочем, в браке с Жоркой мадмуазель Рысакова проявила себя, как последняя школьница.
      "Но что-то не похоже, чтобы она спала с Борькой, - все время возвращалась Марьяна почему-то к этому первому пункту. - Если с Борькой, то как Борька ее отпустил? И как он сейчас с Алешей? Обошлось без мордобоя? Ну, предположим, интеллигенты, комильфо и прочее. Но все равно разговор бы у них обязательно вышел. Нет, скорее всего не с Борькой, а с кем-то другим... Но с кем? С холостым мужчиной, имеющим комнату. Таких что-то не припомню. Или новый сюжет из подмосковного дома отдыха? Ну, а вдруг все-таки Борька. С Борькой они тогда вместе ушли. Борькин реферат ей понравился. Она повезла его Крапивникову и он стал ходить по рукам. Надо сказать дураку, чтоб отобрал и сжег, и кстати выяснить, была ли у него аспирантка".
      И вечером в понедельник прямо с работы Марьяна явилась на Переяславку. Первую дверь в сени открыла маловыразительная соседка, а дверь в комнату была не прикрыта и оттуда доносилась английская песня "Гринфилдс". Лысый мужчина в синем лоснящемся пиджаке сидел у старого патефона и сосредоточенно помахивал рукой в такт грустным звукам песни.
      - Привет, - сказала Марьяна, ставя чемодан на пол.
      Мужчина повернул к ней показавшееся странно знакомым полууголовное лицо и нелепо разинул рот, будто тоже ее узнал.
      "Ах, да. Ресторан ЦПКиО. И этот балбес еще хотел кружиться с Кларкой", - вспомнила Марьяна и усмехнулась:
      - Что, опять в вихре вальса?
      "И откуда он их выкапывает?" - подумал Гришка, робея и не решаясь помочь женщине раздеться. Но она, нисколько не теряясь, подошла к гардеробу, открыла дверцу, достала висящий на плечиках курчевский китель и напялила на него свою беличью шубку. Потом, нагнувшись, достала из шкафа две толстых, не замеченных раньше Новосельновым книжки, раскрыла одну и, что-то, видимо, прочтя, улыбнулась.
      - Так-с, - прицокнула, - а ну, остановите патефон.
      Все еще робея, Гришка приподнял мембрану. Женщина сняла тонкий диск, повернула его в руках, посмотрела через него на висячую лампу без абажура и снова улыбнулась.
      - Где этот дурень Борька? - спросила с насмешливым презрением.
      - В бильярдной... - превозмог себя Новосельнов и даже добавил: - А вам чего?
      - Ничего. Просто интересно, в какой бильярдной? В той, что в парке под рестораном? Что ж вы его там оставили? Ведь обдерут идиота. Небось, еще выпили наверху? А?
      - Да нет. Он с каким-то знакомым фраером. С братом, что ли, - ответил Гришка, все еще обескураженный дотошной догадливостью этой красивой и, по-видимому, лихой шмары.
      - А-эм-м, - процедила женщина. - А не измордуют друг друга? Киями глаза не выколют?
      - Да нет... С чего бы, - хитро осклабился Гришка, но тут же захихикал, чувствуя, что шикарная фря в курсе Борькиной любовной неудачи.
      - Значит, он утешается этим? - положила женщина тонкую пластинку на патефонный круг и накрыла мембраной. Снова потекла грустная мелодия, которая, видно, нисколько не трогала красивую шмару, потому что, вынув из сумки длинную красную коробку болгарских сигарет, она закурила и села напротив Гришки на застеленный синим одеялом матрас. Под ее взглядом пронзительные и непонятно-печальные слова английской песни уже не волновали пьяную Гришкину душу, и он даже обрадовался, когда иголка зашуршала о гладкую без бороздок поверхность рентгеновской пленки.
      - Слушайте, а не могли бы вы на недельку вернуться к себе в Питер? вдруг сказала женщина и усмехнулась, будто заранее знала, что Гришка будет ошарашен вопросом. - Нет, правда, уезжайте, а то мы втроем тут не поместимся, - и она самодовольно пустила дымком, причем пепел все еще держался на ее длинной сигарете, хотя уже подошел к золотому мундштуку.
      - Ну и бурда! - сказала она через часа полтора, когда Курчев внес из кухни большую кастрюлю и вылил остатки супа с костями ей в тарелку. Неужели ее тоже этим кормил?
      Курчев покраснел и косо взглянул на Гришку. Но тот, и без того подавленный, горбился на своей раскладушке.
      - Слушай, Марьянка, кончай свои психофокусы. А то я тебя тоже удивлю.
      - Попробуй! А все-таки, Борька, чего она от тебя ушла? Померла тетка? Так, небось, весь ее девчачий век заедала? А что бурдой кормил - это я смеюсь. Я бы не такое ела, лишь бы мужчина кастрюлю приносил и вот так обихаживал. Не сердись. Суп в порядке да и я голодная, как их брат в лагере, - кивнула на Гришку, но тот ничего не ответил и только съежился на брезентовой койке.
      - Чего к человеку пристала? - рассердился Борис, у которого после игры с непривычки мелькали в глазах бильярдные шары с крутящимися номерами, с голубыми венозными прожилками и красными или желтыми пятнами, а Лешка медленно, элегантно намеливал полированный с крученой черной полосой кий.
      - Не каркай раньше времени. Он еще не сидел. - Курчев провел по глазам ладонью, словно отмахивался от бильярдных наваждений.
      - Бедненький, - покачала головой Марьяна, и было непонятно, кого жалела - Курчева, от которого ушла аспирантка, или Гришку, который еще не пробовал тюремной баланды.
      - Я тебе ее не представил: следователь по особо важным делам...
      - Мы встречались, - усмехнулась Марьяна. - В ресторане, в ресторане. Не бойся. У нас еще все впереди...
      - Не каркай, а то и меня заметешь. Я к его дружку определяюсь.
      - К тому, что в валенках?
      - Вот чума на мою голову, - рассердился и одновременно рассмеялся Борис.
      - Ладно, ладно. Сдаюсь, - замахала ложкой женщина. - Все очень просто. У второго, что сидел с ними, внешность несущественная. А валенки постоять за себя могут. В лагере ноги отморозил?
      - Смотри, Марьяшка, поссоримся, - с неохотой пробурчал Курчев. - За такое мужикам рыло бьют.
      - Цыпленок жареный, цыпленок лысенький! Да ты хоть кого-нибудь в жизни ударил? Небось, кружил вокруг бильярда, мечтал Лешке шаром в глаз запустить и ни разу не прицелился. Угадала? А уж насчет баб помолчал бы. Они сами от тебя уходят. А я вот пришла. Ну, выгони!..
      - Слушай, Борис, я поеду, - набычившись, сказал Гришка и поднялся с зеленого брезента.
      - Не обращай внимания. Она поет, сама не знает, чего...
      - Нет, правда, поеду. Через полмесяца вернусь. А то груши околачиваю.
      - Точно, - сказала Марьяна.
      - Я не из-за нее... Все равно денег на обмен доставать надо...
      33
      Инга и Сеничкин сидели в теплой и дымной шашлычной на площади Ногина.
      Лениво накалывая вилкой лобио, Алексей Васильевич думал, что еда вне дома из отдохновения превращается в повседневность и теряет свою исключительность. Аспирантка, по-видимому, серьезно проголодалась, потому что давно уже расправилась с салатником, не оставив в нем ни одной фасолины, и теперь жевала зачерствевший лаваш.
      "Да, быт не налаживается, - вздохнул про себя доцент. - У них, вероятно, покойница готовила. А теперь все кувырком. Только каждый день в ресторанах не покормишься. Особенно с грудным ребенком, если, не дай Бог, появится..."
      Ему не жаль было денег. Он просто смотрел фактам в глаза.
      "Хотя предки вернутся, что-нибудь наладят", - тут же решил, не желая расстраиваться из-за таких пустяков, как пища, к которой он, как считал, относился равнодушно.
      - Что они там, замерзли?! - вздохнул доцент.
      В этой грязноватой прокуренной шашлычной было бесполезно качать права. Рыхлые бесцветные официантки больше вертелись вокруг провинциальных пьяниц, надеясь заработать на обсчете и разбавленном коньяке. А Сеничкин не заказал даже сухого вина.
      Нет, он не жадничал. Просто с тех пор, как поселился у Инги, его постоянно занимала мысль купить ее портрет, написанный одним художником. (Тем самым, которого в гостях у Крапивникова встретил Курчев.) От того, что жизнь с аспиранткой складывалась не так, как предполагал, и их чувству требовалась высота и окрыленность, он постоянно думал об этом портрете, написанном еще год назад в пору ее медового месяца с Крапивниковым.
      (Встретив Ингу у Георгия Ильича, художник тут же предложил ее писать, и Инга с неохотой, только чтобы поддержать бедствующего живописца, согласилась позировать. Это было чрезвычайно утомительно. Приходилось каждый день являться сначала к девяти, потом к половине девятого, а последние сеансы даже к восьми, и все время носить одно и то же. "Лучше бы согласилась на ню!" - не раз злилась во время сеанса Инга.
      Портрет на импровизированном вернисаже, в холодной и светлой мастерской, знакомые друг с другом посетители отчаянно хвалили и, мешая принесенные с собой коньяк и водку, соревновались в высказывании наиболее тонких, взаимно исключающих соображений. Бороздыка, как всегда, надрывался больше других. Художник, казалось, слушал гостей вполуха и ласково подмигивал Инге, дескать, не робейте.
      Она не робела, и портрет ей нравился, хотя никак не могла поверить, что эта сотворенная из масляных тюбиков женщина и есть она. Получалось примерно то же, что с недавно вошедшими в моду магнитофонами: говоришь в решетку мембраны и запись идет на твоих глазах. Кассеты крутятся, а голос получается не твой.
      Крапивников тоже очень хвалил портрет, но почему-то о покупке не заикался.
      Но вот в начале этого года доцент, побывав в мастерской, был приятно поражен, увидев копию своей возлюбленной. После отъезда Инги он снова назвался к художнику и тут уж твердо решил, что купит портрет за три тысячи. Почему возникла такая сумма, Алексей Васильевич толком сказать бы не смог. Видимо, прения в семье насчет трех тысяч, обещанных отцом племяннику Борьке, прочно отложились в мозгу доцента и последние дни, невольно ревнуя и опасаясь, что лейтенант чего доброго сам купит на подаренные дядькой деньги это замечательное полотно, назначил такую цену.)
      И вот теперь, в ожидании карского шашлыка, Алексей Васильевич думал о своей высокой любви, сублимированной в покупке произведения искусства. Дома у отца держать холст было невозможно. Не говоря уже о Марьяне, мамаша ни за что бы не позволила повесить на стену эту декадентскую формалистическую, абстрактную дрянь. А вот явиться примаком с портретом молодой жены - явно заманчиво. Что-то в этом воздушное и веселое, оригинальное и особенное. И Сеничкин, предвкушая эффект своего появления в Докучаевом с полотном под мышкой, без особого напряжения ждал перемены блюд:
      - А я, грешный, даже думал, что у тебя с Борькой что-то было.
      Свет в комнате был погашен. Гришка давно ушел и, должно быть, уже спал в скором ночном поезде. Курчев лежал на раскладушке и хотя знал, что Марьяна не спит, думал сейчас не о ней, а о соседке Степаниде. Марьяна погостит и уйдет, а со Степанидой ему, может быть, жить в этой хавире до самой смерти и не хотелось портить отношения с соседкой. Пока что она была с ним все такая же, только здоровалась чуть неприветливей, видимо, из-за гостя, хотя Гришка всю неделю к ней отчаянно подлизывался.
      Теперь, лежа на новом, еще не продавленном, хорошо натянутом брезенте, Курчев радовался, что Степанида не столкнулась с Валькой-монтажницей и почти не видела Инги. Впрочем, может, соседка не столько ратовала за нравственность, сколько не любила шума и грязи.
      - Почему не спишь? - с легким смешком спросила Марьяна.
      - Да так... - вздрогнув, отозвался из своего угла, удивляясь, что почти забыл о ее существовании.
      - Не расстраивайся. Она к тебе вернется.
      - Да ну тебя!..
      - Вернется. Я зря не скажу. И Лешка приползет ко мне. Все это так... игра в ручеек или кошки-мышки, испорченный телефон и тому подобное. Я детерминистка и не верю, что кто-нибудь от кого-нибудь убежит. Побалуются и назад... Вроде ваших самоволок.
      "Интересный у нас разговор, - подумал Борис. - Марьянка под моим одеялом лежит, в трех шагах, а я чёрт-те о чем думаю".
      - Что, не веришь? Думаешь, утешаюсь? Нет. Мне и сейчас неплохо. Не один у меня Лешка на свете.
      - Знаю. Одного во всяком случае знаю. К.Р. Помнишь, музыка Чайковского на слова К.Р. Великий князь.
      - Не улавливаю...
      - Ну, Ращупкин. Мой командир полка.
      - Что? Сам доложил?
      - Нет. Свекруха твоя вычислила, - засмеялся Борис и тут же добавил: Не дрейфь. Шучу.
      - Ольга нас однажды встретила, - отозвалась из-за шкафа Марьяна. - Но все равно это ничего не меняет: я умру на Лешкином диване, а Инга нарожает тебе кучу младенцев. И вообще хватит!.. Иди сюда, а то я себе шею сверну, не могу разговаривать, лежа к тебе затылком.
      Курчев поднялся со своей раскладушки так просто, словно дело происходило днем и он был в полной форме и сапогах, а не в трусах и майке.
      ЭПИЛОГ
      1
      - Я знаю, о чем ты думаешь, - сказала Марьяна на следующую ночь. Они курили, лежа рядом, сбрасывая пепел в поставленную лейтенанту на грудь консервную банку.
      - Брось, Борька. Мне, конечно, приятно, но все-таки это полная чепуха. И прежде всего несерьезно.
      - О чем ты?.. - не понял Курчев, потому что голова была полна путаных, вяло-ленивых мыслей.
      - Будто не знаешь, - усмехнулась Марьяна. - Ты, Борька, прозрачный.
      Теплый пепел ее сигареты упал на ключицу лейтенанта, но освобожденный красный огонек не смог осветить ее лица, которое казалось грустным.
      - Не надо предлагать мне руку и сердце, - сказала резко, будто разговор об этом шел второй месяц. - Я тебе благодарна, но не надо. Все получится, как я говорила.
      - Ну и ну, - вздохнул не слишком ошеломленный Курчев. Среди двух десятков мыслей, слонявшихся в его мозгу с леностью предоставленных самим себе солдат, действительно была и одна такая: а что, если впрямь жениться на Марьянке? Ночью ему с ней было хорошо и покойно. Но весь день он провалялся на этом матрасе, чувствуя, что куда-то проваливается. (Может быть, в то самое болото, к которому причислял лейтенанта Морева.)
      Мысли были какие-то дохлые, недодуманные.
      - Скажешь, не угадала? - спросила Марьяна.
      - Угадала.
      Ему не хотелось спорить. Лучше было так лежать, курить и вполголоса перебрасываться малозначащими словами.
      - Не надо, Боренька. Мы очень близкие люди. Но все-таки это не то. Я люблю Лешку. Вернее, не люблю, но все лучшее, что было во мне, я положила на него и ничего у меня уже не осталось. Как бы тебе объяснить? Ну, предположим, на Западе или у нас до революции я копила-копила деньги и потом вложила их в какую-нибудь недвижимость, например, в землю, где нефть или золото. Вложила, приобрела участок, а никакого золота там нет. И вот я владелица того, что ни черта не стоит. Вернее, для других - ни черта не стоит. А для меня - это всё! Пусть золота или нефти там нет, но в этом участке вся моя жизнь. Гляжу на него и вижу, как жила, как копила-копила, как ото всего отказывалась и видела только эту землю, которая, надеялась, столько принесет!..
      - Ну, уж ты отказывалась! - не удержался Курчев.
      - А ты слушай и не перебивай. И не груби. Я с тобой как с понятливым говорю, - и тут же шутливо провела ладонью по его лицу, минуя горящую сигарету, а потом взяла его руку и уже провела по своему телу вниз от груди к ногам.
      - Понимаешь, так всегда хорошо... И фокуса тут никакого нет. А вот чтобы так... - она подняла его руку и провела ею по своей голове, по коротким и гладким волосам... - это может раз, ну, два раза в жизнь хорошо бывает, а больше - нет. Понятно?
      - Ага, - вдавил Курчев в консервную банку недокуренную сигарету и обнял женщину.
      - Так что брось и не думай, - сказала она после, зевая и вытягиваясь во всю длину матраса. - А то я больше у тебя оставаться не буду.
      Голос у нее был усталый и тусклый, словно они сейчас не любили друг друга, а досиживали где-то в долгих, поздних и скучных гостях.
      Курчев снова не стал с ней спорить.
      "Дружба в постели, - думал он. - Что ж, можно и дружбу..."
      Он чувствовал, что в перерыве становится недопустимо равнодушным и только силой заставлял себя разговаривать ласково и просто.
      - Хочешь, чтобы я не приходила? - спросила Марьяна.
      - Нет, - ответил, сам не зная - врет или нет.
      - Хочешь, чтобы она вернулась?
      - Нет, - помотал головой, не отрываясь от подушки.
      - Колешься. Бриться надо... Не волнуйся, вернется. А мне с тобой хорошо, и я тебя к ней не ревную.
      "И с Ращупкиным тебе было хорошо..." - беззлобно подумал Курчев.
      - ...А если бы ты выкинул из головы, что должен на мне жениться, вообще было бы отлично. А то томишься по мадмуазель Рысаковой, жениться хочешь на мне и костишь себя, что не звонишь Кларке. Ты ее тоже в жены звал?
      - Нет.
      - Не волнуйся. Все исполнится, как Марьяна Сергевна нагадала. Еще на свадьбе твоей погуляем. Подарим с Лешкой тебе чайный сервиз. А то стыд один - из жестянки пьешь.
      - Брось!
      - Женишься, друг, женишься. А если нет - полный идиот будешь. Законченный. Неужели не простишь?
      - А что?.. Ничего не было...
      - Мне хоть не ври. Я не меньше твоего на нее злюсь. Только она все равно не виновата. Понимаешь, втюрилась девчонка, и ничего не поделаешь. Это довести до конца надо. Как все равно у нас закрыть дело или в математике - тему. Любовь надо долюбить, а то сверлить, ныть будет. А так переспала и избавилась. И все. И тебе же, Борька, потом лучше будет. Разлюбит она Лешку. Вот увидишь.
      - Это не мое дело.
      - Ну и дурень. Значит, выгонишь ее. Так вот и будешь в этой конуре сидеть. Бриться бросишь. Станешь, как человек из подполья, подонок Достоевского. Под конец жизни напишешь воспоминания "Пятьдесят лет в углу". Да по мне самый последний потаскун лучше анахорета. Обозлишься хуже Бороздыки. Хотя тот уже женился. В свадебное путешествие на Север едет. Иконы воровать. Кстати, звонил сегодня мне в прокуратуру. Адрес твой спрашивал. Говорит, слышал от Лешки, что у тебя самая маленькая в Союзе пишущая машинка. Хочет одолжить для путевых впечатлений.
      - Еще чего?.. - рассердился лейтенант, тотчас вспомнив, как один старшина-сверхсрочник из соседней батареи выпросил у него чемодан съездить в отпуск, а потом оказалось, что отбыл не в отпуск, а демобилизовался насовсем.
      - Или, думаешь, вылезешь из угла? - продолжала Марьяна. - Днем будешь в шарашкиной мастерской вкалывать, а ночью свое писать? Не выйдет, парень. Из шарашкиного ателье выпрут или еще хуже - упекут. Да и не в одних финансах и неприятностях дело. Просто, жить в обществе...
      - Знаю, знаю, - дернулся Курчев. - Не надо, а то поссоримся, - и он прижал ее голову к своему плечу, чтобы молчала.
      Километра за полтора по прямой от курчевской комнатенки Инга и доцент тоже лежали рядом и не спали, хотя каждый старался убедить другого, что спит.
      2
      В среду Клара Викторовна легла в больницу и Марьяна к Курчеву не явилась. Целый день он слонялся, небритый, в тапках на босу ногу, пытался продолжать начатые в библиотеке заметки о Маяковском, но работа не клеилась. Он чувствовал, что безнадежно опускается и ему даже лень натянуть сапоги и сбегать напротив в продмаг за сигаретами, которые кончились еще до полудня.
      В четверг он проснулся в четверть второго, перекипятил начавший скисать мясной бульон, поел без аппетита и с удивлением обнаружил, что не такой уж он отчаянный дымокур. В тусклом, засунутом за трубу над раковиной осколке он увидел свою четырехдневную щетину и остался весьма доволен. Небритость переходила в буроватую растительность и можно было заняться отращиванием бороды.
      В пятницу Степанида, сжалившись над холостующим соседом, сварила ему суп и Курчев хлебал его до воскресенья. Чемодан Марьяны уже начал покрываться пылью, а она все не приходила. И Борис незаметно перестал о ней думать.
      Хотя он целый день валялся на матрасе, мысли о женщинах его не посещали. Он в самом деле опускался. Любимая машинка, маленькая железная "малявка", и та не вызывала прежних восторженных чувств, и Курчев с радостью убрал ее в гардероб, уговаривая себя, будто прячет от Бороэдыки. Чтобы быть совсем честным, убрал туда же и Марьянин клетчатый чемодан, сунув его в один из своих кожаных.
      Бороздыка явился воскресным утром. Карманы его пальто были заштопаны, а пола - подшита. И вообще Игорь Александрович, в отличие от Курчева, был как-то подчеркнуто отутюжен и подтянут.
      - Обленились, млсдарь, - проговорил с добродушной снисходительностью и опустился на табурет, предварительно обмахнув его большим клетчатым, еще не засморканным платком. - Извините, что без приглашения. Вам Марьяна Сергевна не передавала моей просьбы?
      - Я ее не видел, - надулся Курчев, забираясь с ногами на матрас.
      - Полноте, млсдарь... Это секрет полишинеля.
      Несмотря на то, что Игорь Александрович пришел просить об одолжении, не говорить гадости он не мог.
      - Я заходил к Сеничкиным. Ольга Витальевна очень вами недовольна. Считает, что разрушаете семью. Не получили бы этой комнаты, Марьяна бы от них не ушла.
      - Что еще просила передать Ольга Витальевна?
      - Больше ничего. Мы едва знакомы. Но вообще-то в семье траур. Ваш онкль, по-видимому, не будет избран президентом известной ассоциации и, кажется, сбрасывается на низовку. Раньше так называлось.
      - Возможно, - пробурчал Курчев.
      - Вы что, порвали с ними?
      - Нет, просто гриппую.
      - Ну, что так? На дворе весна. Вы еще молоды - себя поперек и кровь с молоком, а хвораете. Встаньте. Сделайте зарядку. Окатите бренное тело ледяной водой. Стыдно опускаться, Борис Кузьмич. Мадмуазель Рысакова, поверьте мне, того не стоит.
      "Выгнать его, что ли?.." - подумал Курчев.
      - Не обижайтесь. Я дело говорю. Одно время я сам почти был увлечен...
      - Да, я помню, - злясь на свою несдержанность, сказал Борис. - Мы с ней шли, а вы дрожали в переулке. Впрочем, мороз тогда был крепкий, - но тут же себя оборвал: - "Заткнись и не связывайся с ним. Мало, что опускаешься, еще распускаешься, как баба..."
      - А вы ревнивый, - усмехнулся Бороздыка, но тут же вспомнив, что все-таки пришел за машинкой, которая ему позарез нужна, так как в выклянченном у секретарши Серафимы Львовны командировочном удостоверении указывалось, что писатель И. А. Бороздыка направляется в Карело-Финскую ССР для написания очерка о культурных памятниках русской старины. (Еще Стива Облонский считал, что охотник может быть одет в любое тряпье, но ягдташ и ружьишко должны быть у него самыми новенькими. То же и с писателями, полагал Игорь Александрович. Тем более, что командированный, именуемый писателем, ехал с молодой женой.)
      - Должен вас утешить, - сказал Бороздыка. - У вашего кузена с интересующей вас особой что-то...
      - Это меня не касается, - оборвал Борис, которому страшно хотелось узнать, что же у кузена с Ингой, но чтобы Бороздыка выложил это как бы случайно. "А машинки я ему точно не дам", - подумал про себя.
      - У вас ко мне дело или так, сотрясение воздуха? - спросил, насупившись. - А то я бороду отпускаю и вид у меня не гостеприимный.
      - Я заметил. И все-таки вы зря так расстроились. Она вас не стоит.
      - Если вам охота говорить о женщинах, то я не в форме.
      - Зря. А то я бы вам много интересного поведал. Известная особа...
      - Я уже вам сказал!..
      - Хорошо. Как хотите. Пожаловал я к вам в виду вашей исключительной, как говорил мне ваш кузен, тайп-райтер.
      - Авторучка, что ли? - надеясь выиграть хотя бы минуту, глупо спросил Курчев. Он с самого начала знал, что откроет дверцу шкафа и вытащит оттуда малявку.
      "Слизняк, - ругнул себя. - Да этот тип ничем не лучше Зубихина. Особисту отказал, а этому не можешь. Слизняк! Вот он, страх перед общественным мнением. На общество плюешь, а мнения боишься".
      - Ах, пишушую машинку... - не дожидаясь разъяснений Бороздыки, покраснел и тут же вытащил свое сокровище. - Пожалуйста. Открывается вот так, - он нажал сбоку рычажок замка. - Все очень просто.
      - Мне недели на две, - с важной небрежностью протянул Бороздыка.
      - Все равно, - отмахнулся Курчев.
      Ему действительно было все равно, как вдовцу, у которого спрашивают, какой брать гроб, - с кистями или без. Он уже простился с машинкой, как полторы недели назад с аспиранткой, и сейчас хотел только одного, чтобы Бороздыка поскорее убрался из его комнаты и не лапал при нем "малявку".
      "Сукин сын, - крыл себя. - Сукин-сволочь-рас... Клизма интеллигентная. Почему не пошел в Докучаев и не дрался за нее? В бильярд сражался!.. Тьфу... А теперь этого идиота боишься и сам ему машинку суешь..."
      - Знаете, Бороздыка. Если у вас больше нету дела, катитесь отсюда к едрене бабушке, - сказал, вовсе не надеясь, что Игорь Александрович обидится, хлопнет дверью и оставит машинку на столе. Просто дико устал от его присутствия.
      - Однако вы позволяете... - приподнялся Игорь Александрович и уронил машинку себе на колени. - Ох, - скривился. - Кажется, цела, - поднял ее на стол и закрыл прямоугольным футляром. - Нельзя так распускаться, Борис Кузьмич. А то меня заражаете. А я вам еще пригожусь. С аспирантурой решили?
      - Ничего не решил. Никакой аспирантуры... Идите, ради Бога. Голова у меня болит.
      - Я прощаю вам ваши выпады, - поднялся Бороздыка. - Вы сами о них пожалеете. Но я их не слышал. До скорого, - махнул своей новенькой светло-серой в полоску кепкой и вышел из комнаты.
      Через минуту Курчев был готов вот так, в нижней рубахе, в бриджах и босиком, бежать за Бороздыкой по Переяславке. Он кинулся к окну и, отколов верхнюю кнопку, неловко оборвал кусок газеты, но ничего уже не увидел, кроме отходившего от остановки троллейбуса. Долго и занудно ругаясь и в конце концов успокоясь, он, по старой армейской привычке, разгладил пальцами обрывок газеты, но, вспомнив, что давно уже не вертит козьих ножек, просто прочел на обрывке:
      "Экономико-статистический институт. Защита диссертации".
      Дальше было оторвано, но еще можно было разглядеть: "производительности труда" и "кандидата экономических наук".
      Придав символическое значение этому пустяшному газетному объявлению, Курчев на другой день, наконец побрившись, поехал в этот институт, который был неподалеку от его педагогического общежития. Отвыкнув за четыре года от штатских учебных заведений, он в своем уже не таком шикарном венгерском костюме толкался по коридорам, набитым в основном девчонками, и чувствовал себя непонятно кем - ни студент, ни аспирант, ни преподаватель, а так - не разбери-пойми...
      "В библиотеках лучше", - думал, не слишком заглядываясь на студенток.
      Защита диссертации шла в большой, почти пустой аудитории: Курчев насчитал восемнадцать человек, включая членов комиссии. К концу защиты в зале вряд ли осталась половина.
      Ученый секретарь - молодая девчонка со стертым лицом и взбитыми крашеными кудельками - звучным голосом прочла анкету соискательницы. Семнадцатого года рождения, член партии с 1947 года. Дальше шел перечень мест работы. Нигде соискательница не задерживалась больше двух лет.