- Я, кажется, понял, - рассмеялся лейтенант.
      - Что ты понял?
      "Ох, чуть не ляпнул ей, - подумал про себя. - Ну, теперь все ясно: Марьяшка шьется с Журавлем. И как мне раньше в голову не пришло?"
      - Что ты понял? - властно повторила тетка. - Что тут вообще можно понять?
      - Ничего. У нее была гордость, но Марьяшка ее подавляла, а теперь перестала подавлять. Вот и все.
      - Умник. Подавляла, перестала. Я всегда догадывалась, что это за особа и все ее похождения предвидела. Но уж если расписался с ней, то держись. И что он нашел в этой аспирантке? Гладильная доска!
      "Ух ты, - подумал Курчев. - А что? У тетки вполне хватит пороху провести по девчонке утюгом".
      - А вам что - киоск с пивом нужен? - спросил сердито.
      - Ох, ох! Значит, ты тоже влюбился? Ну, что же, потягайся с Алешкой.
      - Спасибо.
      - Ты понимаешь, что наш разговор - никому...
      - Нет, не понимаю.
      Он повернул ключ в замке и надел в коридоре шинель.
      - Не сердись, Боря. У нас сейчас нет денег, - примирительно сказала тетка.
      - Ладно, - козырнул он и поднял чемодан.
      - Вот жеребячье отродье, - бормотал, спускаясь по лестнице. - Пожалей такую, а она на тебя тут же дерьма наложит. И все равно жалко. Ведь смешно. Тетке скоро пятьдесят, а у нее ни одной близкой души. Всю жизнь - прячься и таись. В советчики меня зовет, а из меня какой советчик? Да и плевать ей на меня. Секретничает, а в грош не ставит. "Денег у нас сейчас нет, Боря..." Будто я просил. Съедят они Ингу. А Алешка - гусь лапчатый, фраер. Вот бы кому я с удовольствием врезал. И вправду петух не клевал...
      Он вышел из подъезда и зашел в автоматную будку. Старуха сказала, что Инга вернулась, но куда-то выскочила на полчаса.
      Тогда он схватил на стоянке такси, доехал до хозяйственного магазина на Мещанке и купил десять рулонов потолочных обоев.
      - Погоди минутку, - кивнул шоферу и снова позвонил аспирантке. Прошло двадцать восемь минут, но Инга еще не вернулась.
      Он влез в такси и открыл чемодан, чтобы уложить в него хоть часть рулонов. Не хотелось обижать соседку. В чемодане костюм и рубашки были скомканы. Видимо, Марьяна действительно собиралась уйти с его чемоданом, но была вовремя уличена.
      "Сволочи, в грош меня не ставят, - снова подумал с обидой. - Эта роется, как в своем гардеробе, тетка лезет со своими переживаниями и тут же: это тебе не казарма! И даже не скрывает, что я для нее - тьфу и растереть".
      Он захлопнул чемодан, злясь еще и на соседку, которую почему-то надо бояться, хотя обои клеятся на его собственные стены.
      - Хрен с вами со всеми, - сказал вслух, остановил такси, расплатился, вытащил чемодан и плохо связанные бечевкой рулоны и медленно побрел мимо своих окон, забранных изнутри газетами. Степаниды дома не было, а в полутемных сенцах на лавке, поигрывая от скуки никелированными когда-то шишечками кровати, сидела чернявая Валька-монтажница.
      - Ты как здесь? - спросил, доставая с дверной притолоки ключ от коридора.
      - Мог бы и повежливей!
      - Давно ждешь? - спросил мягче, надеясь, что Степанида ушла раньше Валькиного появления.
      - Нет, - усмехнулась девушка, вольной походочкой вошла за лейтенантом в коридор и, напевая, ждала, пока он снимет со своей двери амбарный замок.
      8
      Алексей Васильевич и Марьяна понимали, что из примирения ничего не выйдет. Но ни он, ни она не думали, что им с самого начала настолько не захочется притворяться и предпринимать самые ничтожные попытки для восстановления какого-то подобия семейных отношений.
      Едва распаковав чемодан и выкурив из комнаты Марьянину сестру, второкурсницу, восемнадцатилетнюю избалованную девчонку, предпочитавшую тратить каждый день чуть ли не три часа на дорогу, лишь бы не жить в общежитии, они заперли дверь и сели играть в карты. Карты были маленькие, пасьянсные, а игра называлась "бёзик". Играли в нее двумя колодами, начиная от семерок.
      "За два года так осточертеть!" - думал доцент, глядя в развернутые веером карточные фигуры. - Квинта, - сказал вслух.
      - Какая квинта, когда у тебя взяток нет, - усмехнулась жена. - Нет уж, фигушки. Давай на деньги и всерьез. Хоть навар будет.
      - Давай, - кивнул доцент, смешивая карты. Но игра все равно не ладилась.
      "За два года... Нет, будем точными, за два года и восемь месяцев... размышлял про себя, снося всяческую мелочь и придерживая бубновых валетов, которые в парах с пиковыми дамами назывались "бёзиком" и приносили сразу пятьсот очков. - Красивая баба. Губы вон какие и сама какая, а никак... Ну просто ничего... - думал доцент, косясь на узкую девичью тахту, на которой ему предстояло провести с женой минимум три ночи. - Хотя бы Бороздыка не подвел и прибыл в субботу. Все же не так тошно будет. Раскладушку тут поставим".
      - Сорок, - усмехнулась Марьяна, открывая пикового короля с дамой. Зря надеялся.
      - А я и не надеялся.
      - Тогда и начинать нечего.
      - Я про карты, - покраснел Алексей Васильевич.
      - А я про всё...
      Кон был доигран и Марьяна записала за мужем два рубля с мелочью.
      "Если бы у нее квартира была, - размышлял доцент, сдавая на вторую игру, - тогда все просто. Берешь чемодан и уходишь. Или она к себе возвращается. А так - слишком по-кулацки. Ей ведь приткнуться некуда. У Шустовой - это не жизнь. Та в нервотрепке. И вообще, сколько можно жить у подруги. А мать даже на эшафоте не разменяет квартиры. И, кажется, казенную менять нельзя. Конечно, это красиво - взять чемодан и уйти. Правда, если это твой чемодан, а не Борькин. Хорошо еще, - усмехнулся, - Проська заметила".
      - Чему смеетесь, Алексей Васильевич? - спросила жена. - Пусть квартирные дела вас не заботят. Я у Борьки поживу.
      - Его демобилизуют.
      - Улита едет...
      "Рентгеновая женщина, - подумал доцент, даже не удивляясь. - Впрочем, это у нее профессиональное. Но деться ей действительно некуда. С мамаши еще станет выписать ее из лицевого счета. Впрочем, нет. Мать не глупа. Марьяшка в бутылку полезть может. В конце концов, чего уж такого страшного? Все разводятся и мы разведемся. Детей нет и кому какое дело? Жалко, конечно, что рушится семья. Но, с другой стороны, какая семья? Гражданский брак. Загс. С Ингой мы повенчаемся".
      - Восемьдесят, - сказала жена, открывая четыре бородатых карты.
      - Везет, - усмехнулся доцент. - Впрочем, у тебя их больше было.
      - Все мои. И твоя тоже здесь, - показала на пухленькую бубновую даму, нисколько не похожую на Ингу.
      - Она - червовая.
      - Ах, да. Я забыла. Моя сводная сестра.
      - Могла бы не напоминать...
      - Ох, простите, Алексей Васильевич. Простите. Вечно я вам наступаю на святые мозоли. Но, к сожалению, мы с Ингой Антоновной сестры. Не сводные, не единоутробные, а однофалли...
      - Хорошо, хорошо. Если тебе так угодно. Никто у тебя не отнимает твоего остроумия. Только уж очень попахивает отделением милиции.
      - Ну и что? Я из отделения милиции. Ты нашел меня в отделении.
      - Ты меня нашла.
      - Хорошо, хорошо. Мы нашли друг друга. Твоя милиция тебя подстерегла. Чего ты еще хочешь? Я милицейская шлюха, а ты розовый философ, доцент, влюбленный в мисс Седли? Так? Ничего у тебя не выйдет, Лешенька. Борька на ней женится. Она для Борьки.
      - Ради Бога...
      - Какое благородство! Господи, какое благородство! Родон Кроули, джентльмен от мальтузианства... Простите, от антимальтузианства! Или нет, я уже заговариваюсь. Новоиспеченный славянофил Алексей Сретенский уходит от порочной жены! Голубица, гряди! Во втором браке надевают фату?
      "Чёрт ее знает, что такое, - снова усмехнулся доцент. - Вот рентгеноскопия!"
      - Еще три сорок припиши. Может быть, я передумаю и сниму себе комнату. Три сорок и два двадцать - пять шестьдесят. Мало. Даже на день не снимешь. Плохо проигрываешь, Алешенька, - сказала, тасуя карты.
      - Квартира - это твой козырь, - помрачнел доцент. - Но каждый раз козырять - неблагородно.
      - Простите и не казнитесь. Я поселюсь здесь.
      - Женька будет счастлива, - кивнул муж в сторону соседней комнаты, куда они вытеснили Марьянину сестру. - Я бы мог тебе помочь подыскать...
      - Отступное? Родон Кроули предлагает Ребекке отступного. Извините, ваше преосвященство, дворяне взяток не берут.
      - Ты? Ты дворянка? Господи, уморила!
      - А ты думал? Станцию Фирсановку слышал?
      - Родовое поместье?
      - Бог его знает. Может, родовое, а может, на барщине там вкалывали. Надо отца спросить. Я как-то не интересовалась.
      - Вот всегда у нас так, - вздохнул доцент, радуясь возможности перейти от препирательств к какому-то общему разговору. - Родства не помним. На предков плюем. Ты смеешься, а может, у тебя действительно благородная фамилия?!
      - А чего в ней благородного? Я за пятнадцать рублей ее сменила. И плевать тебе на мою благородную фамилию и на свою - тоже.
      - Я еще ее верну.
      - Ох, испугал! Мамочку пугай, а я пуганая.
      - Ничего ты не понимаешь. Думаешь, донкихотство какое-нибудь? Ничего подобного! Я не Дон-Кихот.
      - О, конечно. Тут я с вами целиком и полностью. "В наш век, когда все дороги ведут..."
      - Заткнись!
      - Ого...!
      - Ну, прости. С тобой говорить невозможно. Да, вчера было "в наш век", а завтра, вернее, послезавтра или после-послезавтра уже не будет "в наш век". Другой будет век. Ты же умная баба.
      - Благодарю.
      - Не за что. Ты - умная, Марьянка, и должна понять: ничего не стоит, все движется.
      - Диалектика.
      - Хотя бы, - поморщился доцент. - Эксперимент не получился. Отец родной уже чувствовал и, когда приперло, вспомнил и Ивана Грозного, и Донского, и синод открыл...
      - Понимаю...
      - Ну, вот. Чего ж ерепенишься? Государство есть государство, и без этих, ну, в общем, - балок... (он хотел сказать по Бороздыке - крепей, - но забыл это слово) не обойдется. Если балка - дрянь, то менять надо, а то все поплывет.
      - И что же - благородные фамилии нужны?
      - И они тоже. Якобинского дворянства не получилось.
      - Ой ли?
      - Да, не получилось. В 37-м перемололи, да и вообще Победоносиковы скапутились.
      - Смелый ты стал.
      - Это с тобой...
      - А вдруг донесу? Лучше Инге своей вещай, а я слышать этого не слыхала и вообще ни к чему мне. Играть еще будем?
      - Давай, - нахмурился доцент.
      - Ты пойми, - сказал спустя две партии, в которых ему везло и он отыграл половину проигранных денег. - Идеи - это материальная сила. Идеи те же опоры и одновременно рельсы, направляющие, трамплины, если хочешь... Нельзя все сводить к снижению цен.
      - Давно, кстати, не было.
      - Налог с крестьян снизили. Зато теперь народ накормим.
      - Ой ли?
      - Не кривляйся. Еда еще не все. Мы - люди, а людям нужен Град!
      - Припаси это для Инги. Я тупая. Какой там Град, если на головах друг у друга живем, трех метров квадратных на человека не набирается!..
      - Китеж-Град. Библию читать надо.
      - В библии Китежа нет. Если уж слушаешь Бороздыку, так хоть запоминай, откуда что. И вообще припаси все это для аспирантки. Меня охмурять нечего. Сам из долгополых. И Инга твоя такая.
      - Она настоящая.
      - Как же! Родственник бомбу в царя кидал?
      - Ну?
      - Тихвинский был мещанин. Дворянством там и не пахло.
      - Все равно. В истории он есть. Помнят.
      - И чего помнить? Кучера убил и своих всех заложил.
      - Брось...
      - Заложил. Сразу раскололся и всех как есть назвал. Почитай, если не веришь.
      - Мне неинтересно. И вообще дочь за отца...
      - Ну, это уж, конечно. Особенно за двоюродного дедушку. Только нечего хвастаться: История! Остался! Или Освободителя жалеешь?
      Сеничкин, который еще не обсуждал с Бороздыкой деятельности Александра II, благора-зумно промолчал. "Конечно, я темноват, - думал он. - Не темноват, а точнее, кое-что пропустил. Всего объять невозможно. Игорь Александрович - болтун, но в начитанности ему не откажешь. А все-таки сути он не ухватывает. Не политик. Всякая мораль должна опираться на политику. Вопрос о власти выше вопросов морали. Морально все, что тебе на пользу. Но с мамашей я зря ссорился. Не поймет и еще отцу расскажет. Нет, пожалуй, не расскажет... И все-таки не надо было ее расстраивать. Пристала: 'Помирись с Марьяной, помирись. Представляешь, как расстроится Василий Митрофанович'. Чёрт, всюду Василий Митрофанович!.."
      - Прошла весна, настало лето,
      Спасибо Васеньке за это,
      - не удержался он и, подражая материнскому голосу, выпалил вслух.
      - Бесчувственный ты, - сказала жена. - Кричишь о первородстве, а родную мать ни в грош не ставишь. Тебе ее ругать не за что.
      - Как сказать...
      - Не за что. Женщина, которая ради сына пошла на мезальянс, - уже Жанна д'Арк.
      - Не кривляйся.
      - А что, "гробик ребенку и ужин отцу", - пропела и показала мужу язык. - Жалко мне тебя, Лешка. Только не изображай смертельно обиженного. И с аспиранткой ты наплачешься и с Игиными идеями насидишься. Да, да и не спорь. Все кончится большими сухарями и адвокатами!..
      - Много ты понимаешь!
      - Сколько надо. Я же не говорю, что всего этого, о чем поет Бороздыка, не будет. Может, и будет. Может, произведут капремонт, заменят балки и перекрасят фасад. Только малярам и архитекторам никогда не светит. Вспомни Барму и Постника.
      - Не каркай!..
      - А ты не высовывайся. Кто опережает свое время, тот не доживает до следующего...
      - Тебе бы лекции читать!..
      - А что - буду! И статьи писать буду, и монографии! Все у меня, Лешенька, будет, а у тебя небо в клеточку, как говорят у нас в милиции! Эх ты, товарищ прокурора! Десять лет науку долдонишь, а ни черта не понял. Музыку заказывает тот, кто платит, а танцует меня тот, кто меня ужинает.
      - Сейчас уже не то.
      - Что не то? То самое. И сколько ни дуйся, приемного отца не переплюнешь. Ты у него плясать будешь, а не он у тебя.
      - Отца академик съест.
      - В данном случае, возможно. Но этому... - Марьяна назвала Героя, ... тоже не пофартит. И он - плясун и лабух. В общем не советую:
      Никому не говори,
      Залепи газетою,
      - пропела, переделав на свой лад скабрезную частушку.
      Они еще долго спорили, пока Марьянины родители не вернулись с завода и Сеничкиных не позвали к обеду. У Фирсановых доценту всегда бывало не по себе, а теперь из-за неладов с женой он вовсе был не в своей тарелке и поэтому много пил и острил, большей частью не к месту. И, чего с ним никогда не случалось, рассказал при теще и свояченице пару сомнительных анекдотов.
      - Разошелся, - усмехалась Марьяна, отчасти радуясь, что заботы о пьяном муже уведут ее от разговора с матерью, ошеломленной внезапным приездом дочери и зятя.
      "Нет, я здесь не нужна, да и Женька психовать будет. Поздно ты очухалась, подруга", - сказала себе.
      Ей стало грустно и зябко, и хотя Лешка, даже подвыпивши, не был ей неприятен, но его нежные и деликатные пассы не смогли побороть ее одиночества и тоски.
      Утром они проснулись поздно, слонялись по пустой квартире, сходили в поселковый кинотеатр, где шел трофейный фильм из собрания Геринга, и потом разгуливали по платформе, с нетерпением ожидая Бороздыку, словно он был веселым и любимым родственником.
      9
      - Ты что, не радуешься? - спросила Валентина, снимая синее суконное пальто с цигейковым воротником. То ли от неожиданности ее визита, то ли надеясь, что визит не слишком продлится, Курчев не помог ей раздеться и не предложил сесть. Теперь, когда она стояла перед ним в зеленой вязаной кофте, в черной юбке и красных ботинках с желтыми облезлыми каблуками, по его лицу проползла невеселая ухмылка, и девушка, не поняв ее, на всякий случай сказала:
      - Воспитанный, называется! Разве так гостей встречают?
      - Садись, - сказал лейтенант и сам скинул шинель. - Ремонт, видишь. Не до гостеприимства.
      - Незваный гость хуже татарина? Да? - робко усмехнулась девушка, которая тоже не знала, как себя держать. Вся ее храбрость ушла на то, чтобы явиться по этому, с трудом выманенному у "летчика" Залетаева адресу. Но теперь, сидя в оклеенной газетами комнате, она, хоть и пыжилась и напускала на себя разбитной вид, все-таки отчаянно трусила.
      - При чем тут татары? Я и сам, может быть, татарин, - улыбнулся Курчев. Несмотря на пестроту одежды, девушка ему нравилась. Он боялся ее и себя и надеялся как-нибудь, не оскорбив, побыстрей спровадить. Степанида сегодня отгуливала ночное дежурство и могла явиться с минуты на минуту.
      - Иди врать. Какой ты татарин?! Не похож.
      - А фамилия? А плешь видишь?
      - Фамилия не татарская, а от курчёнка. А потом они не плешивые. У них борода плохо растет, а волосы густые. У тебя плешь от старости.
      - Спасибо.
      - Точно. Ты вон какой - слепой, лысый и толстый. Китель расставлять надо.
      - Угу. Чего еще?
      - А ничего... Плохая у тебя комната. Обстановка - людям показать совестно. Москвич, называется. Интеллигенция!
      - Угу, - повторил Борис, понимая, что за руганью начинаются слезы, а за слезами жалость и нерегулируемые поступки. Девушка все еще ему нравилась и его не укололи "слепой, лысый и толстый". Но она ему нравилась не настолько, чтобы броситься на нее очертя голову, и загубить жизнь себе и ей. Он понимал, зачем она пришла. Это была последняя ее попытка, проба, что ли, чтобы не казниться потом. Инженер Забродин был красив, не лыс и не слеп, разве что не худее Курчева, но что-то было, видно, в нем не того, раз девчонка сбежала в пятницу с объекта и тайком пробралась в эту оклеенную газетами комнатенку.
      - Ты извини меня. У меня клей сохнет, - соврал он и вышел в кухню поставить на газ чайник.
      "Может, Степанида уже вернулась, - постучал в комнату соседки. Познакомлю их и живо намахает Вальку".
      - Извини, - повторил, возвращаясь в комнату и отодвигая к стене стол, чтобы было где развернуть обои.
      - Дай помогу, - сказала девушка.
      - Измажешься.
      - А ты гимнастерку дай, - и, не дожидаясь помощи лейтенанта, сама откинула крышку чемодана, вытащила из-под толстовских томиков хлопчатобумажную гимнастерку и отцепила от нее почерневшие серебряные погоны с вовсе черными скрещенными пушками.
      - Отвернись.
      - Нет, - зевнул Курчев, следя с интересом за ней и думая, что теперь ее даже с помощью соседки отсюда не выкурить.
      - Ну и смотри на здоровье, - покраснела девушка, расстегнула и сняла кофту. С открытыми руками и плечами она не выглядела такой худой, и грудь, прикрытая новой голубой комбинацией, казалась крепче и больше.
      - Ничего, впечатляет, - улыбнулся лейтенант.
      - Ты старый, - девушка всунула голову в гимнастерку. - Коротко. Брюки возьму, - сказала, оглядывая свою черную длинную юбку, лишь наполовину спрятанную под хлопчатобумажным хаки.
      - Халат возить надо, - не выдержал Курчев и пошел за чайником.
      Девушка, не снимая красных ботинок, натянула бриджи, потом сняла юбку и повесила вместе с кофтой в шкаф. Бриджи были ей широки и она, заправив в них гимнастерку, перепоясалась узким брючным ремнем.
      - Чем не Швейк? - подмигнула вернувшемуся лейтенанту.
      - Английский новобранец. - В бриджах и гимнастерке молоденькая монтажница нравилась ему куда больше.
      "Влип ты, парень", - сказал себе.
      Девушка работала легко и быстро, прихлопывая узкие белые полосы обоев к стене, продевая их под электрическую проводку и выстригая.
      - Ничего, а? - спросила, когда первая стена от двери до окна была готова. - Только белыми зря. Вот те, с полоской, - кивнула на рулоны, сложенные на шкафу, - лучше были.
      - Темно здесь, - сказал лейтенант.
      - Ничего не темно. Тюлевые повесишь, снаружи не видно, а свету не мешает.
      "Совсем влип", - снова подумал Борис. Ему нравилось, как она работает, споро и весело. Он не успевал на полу намазывать полосы.
      - Сдвигай мебель. Здесь короткие надо, - сказала девушка и присела на корточки, проклеивая между окон и за трубами парового отопления. Штаны на ней пузырились, но все равно она была стройная и ладная, и оттого, что они работали вместе, стала ему ближе.
      - Вторая готова! - крикнула девушка, подражая артиллерийским командам.
      - Шальная, - сказал, отодвигая шкаф к двери.
      - А что - не доволен?
      - Мне-то что? А вот Севка обрадуется. Севка был унылый инженер Забродин.
      - Высохнет - газету видно будет, - задумчиво поглядела девушка на оклеенную стену, не отвечая на вопрос.
      "Поссорились, что ли?" - решил Курчев.
      На третьей стене не было ни проводов, ни труб, у четвертой добрую треть занимала дверь и, работая почти молча, лейтенант и девушка быстро управлялись с обклейкой.
      - Устала? - спросил он, когда она, откинув локтем выбившуюся из-под заколки прядь, спрыгнула с табурета.
      - Нет. Потолок будешь?
      - Надо бы, - поглядел он на пожелтевшую бумагу и выпиравшую темную продольную балку. Но на его ручных часах уже было начало десятого.
      - Уйду, не бойся, - сказала девушка и развернула на полу следующий рулон.
      - А мне-то что?
      - Стола, жалко, второго нет, а с табуретки низко, - сказала девушка. В сенях у вас скамья. Принеси.
      Он, недоумевая, принес скамейку, и монтажница, сдвинув стол к дверям и уложив скамью одним концом на стол, другим на подоконник, стала, слегка покачиваясь, как гимнастка по канату, ходить по скамье, прихлопывая узкие полосы бумаги к потолку и балке.
      - Прямо как в цирке, - усмехнулся лейтенант.
      - А тебе что, ученую надо?
      - Не рухни, - сказал, передвигая стол и перенося конец скамьи на другой подоконник.
      - Вот и вся любовь, - девушка спрыгнула на пол и поклонилась лейтенанту, впрямь как канатная плясунья.
      - Сколько с меня? - улыбнулся он.
      - С нищих не берем. А эти не нужны? - Она показала на рулоны, свернувшиеся на верху шкафа. - У Севки поклею.
      - Бери, конечно.
      - Обрадовался, - посмотрела на него девушка. - Отвернись.
      Он послушно отвернулся, чувствуя, что сам себе противен, и толком не зная, что ему делать.
      - Спасибо. - Это слово он последние два дня повторял на каждом шагу кстати и не кстати.
      - Можешь, - сказала девушка. - Мыло дай и воды. Хоть над банкой польешь, а то там соседи.
      - Никого нет.
      - Ничего, придут. А тебе неловко. Как потом свою интеллигентную водить будешь?
      - Да никого у меня.
      - Ладно, ври. Я все про тебя знаю. Лей помаленьку.
      - Да, правда, никого, - сказал, наклоняя чайник.
      - Значит отворот получил. Старый ты, Борька...
      - Лысый, слепой и толстый...
      - Так точно, - усмехнулась, намыливая руки.
      Теперь, сняв армейское и вновь напялив кофту и юбку, она уже не казалась лейтенанту близкой и необходимой, и он шутил вполне свободно. Но неловкость все-таки оставалась.
      - Я пойду. Не провожай.
      - Ну да, - засуетился, подал ей пальто и напялил шинель на измазанную клеем гимнастерку.
      - Фортку только не открывай. Или задохнешься?
      Чувство неловкости не прошло и на улице. Сильно похолодало и ветер забрался под шинель и не перехваченную ремнем рубаху.
      - Не провожай, - повторила девушка. Она вырвала у лейтенанта связку обоев и впрыгнула в как раз подошедший к дому троллейбус.
      - Прощай, Борька, - крикнула и столкнула его с подножки. Попровожались.
      Он остался на тротуаре, а девушка, кинув рулоны на заднее сидение, протянула кондукторше мелочь и выпрыгнула на следующей остановке. Обои были ей не нужны.
      Тут, на продутой ветром ночной Переяславке, она дала волю слезам. Она ревела, не понимая отчего и, если бы ее спросили, чего она хочет от лейтенанта, она затруднилась бы ответить. Не так уж ей хотелось за него замуж, а без загса она бы у него, так ей казалось, ни за что бы не переночевала. И Севка Забродин был куда красивей, и к тому же, инженер.
      А этот был толстый, лысый и слепой. Правда, толст не так чтобы очень, и волосы у него были, и без очков чего-то тоже различал. Но вот обклеил с ней комнату и даже не проводил. И выпить тоже не предложил, хотя бутылка в шкафу у него была. Булькало, когда двигал гардероб.
      "Дурень, - думала девушка, спускаясь в метро. - Дурень и идиот. Порядочный, называется".
      Она знала, что в среду вечером он пришел в девчачий домик прощаться только с ней. Но тогда виду не подала, а теперь вот сама приехала к нему, а он стал задирать нос и строить из себя гордого.
      - Вот ведь козел, - вспомнила, как глядел на нее, когда, скинув кофту, просовывала руки в холщевую гимнастерку. - Или комбинация красивая? Нет, на меня глядел, - сказала, нисколько не оспаривая красоты недавно купленного импортного гарнитура. - Ну и козел, - повторила, поднимаясь из метро по эскалатору и потом в загородном автобусе, который подвез ее к самому заводскому общежитию.
      "Летчик говорил, что у него образованная есть, а у тебя, дура, только техникум, - сказала себе, накрывшись в своей комнате одеялом, и тихо заплакала от того, что они с Забродиным уже подали заявление и через три дня распишутся, а замужем какая учеба. Может сразу родиться ребенок и никогда-никогда не получить ей образования и не стать аспиранткой.
      10
      В эту ночь Курчеву приснился Сталин. Сон был нечеткий, и Сталин был какой-то нечеткий. Снилось, что Сталин принимает его под землей в бомбоубежище, где стены, как в "овощехранилище", - из бетона. Сталин ласков. Он без погон в светло-коричневом кителе, а вокруг него какие-то люди, видимо, члены Политбюро. Но он на них не обращает никакого внимания и разговаривает только с Курчевым.
      Курчеву неловко. Он не знает, как называть Сталина: товарищ Генералиссимус или Иосиф Виссарионович, потому что на Сталине нет погон, а сам лейтенант в форме, но китель страшно помят. Правда, Сталин не обращает внимания на китель.
      В бункере душно. Ему хочется, чтобы это все было сном, и он старается доказать себе, что Сталин уже умер. Недавно ведь была годовщина.
      Но Сталин с ним разговаривает очень сочувственно и доброжелательно; даже подставляет лейтенанту щеку, вроде для того, чтобы тот поцеловал, но Борис в смущении пожимает вождю руку. Ему, конечно, приятно, что Сталин с ним так короток. Но в то же время лейтенант боится, что все может вдруг перевернуться, и Сталин еще может разгневаться.
      Курчев с удовольствием бы скрылся, спрятался за спины членов Политбюро, а еще лучше - выскочил бы так вот, без шинели, на мороз и побежал бы на свидание с Ингой. ("На дворе ведь действительно мороз, соображает лейтенант. - Ведь это встреча Нового года. В бункере это все только потому, что окна закупорены из-за обоев.")
      А Сталин все еще ласков. Наливает себе и лейтенанту вина в бокалы. Они чокаются. Но вино почему-то сладковатое, хотя Курчев точно знает, что Сталин, как все грузины, любит сухое.
      И тут вдруг к столу подходит особист Зубихин. Совершенно непонятно, как сюда пролез полковой опер. Ведь охрана такая, что никто не пройдет. Сталин поворачивается к Зубихину, зло смотрит на него: чего, мол, пришел. Но потом смягчается и тоже наливает ему вина, правда, не в бокал, а в солдатскую кружку. Зубихин пьет и морщится, словно это не вино, а самогон.
      - Вы с ним не пейте, товарищ Сталин, - вдруг говорит Зубихин. Робости в особисте никакой, словно он говорит не со Сталиным и даже не с корпусным СМЕРШем, а так - с мелкой пехтурой. - Он реферат написал.
      - Ну и что? - спрашивает Сталин и ласково улыбается Курчеву. - У нас рефераты писать никому не запрещается. - В его голосе проскальзывает грузинский акцент, и Курчеву уже чудится какой-то подвох, хотя Сталин по-прежнему улыбчив и даже кладет Курчеву руку на плечо, на не больно чистый погон. Лейтенант не знает, как быть. Душит тесный воротник кителя, но при Сталине не расстегнешься.
      - Реферат нехороший, Иосиф Виссарионович, - говорит Зубихин. - Совсем не наш реферат. Какого-то обозника выкопал и все рассуждения вокруг повел, будто обозник - пуп земли.
      - А что - ты хотел, чтобы все вокруг меня было? - с хитринкой спрашивает Сталин, но смотрит не на особиста, а на лейтенанта. И Курчеву опять страшно оттого, что Зубихину Сталин тыкает, а с ним, с Борисом, по-прежнему на вы.
      - Обозник тоже человек, Зубихин, - говорит Сталин, и вдруг лейтенант с ужасом замечает, что на Зубихине нет погон и одет он во френч или в сталинку, как Берия и Маленков.
      - Обозник или фурштадтский солдат тоже человек, простой русский воин, и без него мы бы войну не выиграли. Правильно, лейтенант, - подмигивает Сталин Борису и того уже бьет мелкая дрожь.
      - Да ничего там такого нет... - со страхом отвечает Борис вождю. - Я вам сейчас принесу, - спешно бормочет и уже готов бежать из бункера на мороз с твердой надеждой скрыться и никогда не возвращаться в это бомбоубежище.
      - Не надо, - говорит Зубихин. - Я все основное переписал.
      И он начинает читать из середины реферата: "Надо, чтобы каждый человек разделил тетрадную страницу пополам и слева писал, в чем он свободен, а справа - в чем не свободен, что мешает его свободе, и, поверьте, эта тетрадка будет интересней любого самого значительного романа. А если потом изобретут машину (а вероятно, ее уже изобрели, потому что изобретена же машина, решающая задачу о точке встречи!), и если вложат все эти данные из всех разграфленных тетрадок, взятых от всего человечества, в эту новую машину, то будет решена задача об идеальном обществе, где все по возможности свободны. Разумеется, нормальные люди. Психов мы в расчет не берем".
      - А что? Интересно, - говорит Сталин. - Но ведь это не ваша мысль, поворачивается он к лейтенанту. - Это все переписано из Толстого.
      - Так точно, - отвечает Курчев, даже не успев обидеться, что ему отказано в приоритете. - Я просто взял и переписал.
      - Толстой - великий писатель и у него можно переписывать, - говорит Сталин и грозно смотрит на Зубихина.