- Я не мерзлый, - буркнул шофер и замолчал.
      В присутствии посторонних комната явно теряла свои достоинства. Особенно досаждал троллейбус. Прикнопливая газеты к ветхим, изъеденным древоточцем рамам, Курчев почти впритык видел скучные лица пассажиров. Одна девчонка высунула ему язык; а когда троллейбус отошел, Борис увидел автоматную будку на другой стороне улицы и Ращупкина, наполовину высунувшегося из нее. (Константин Романович говорил с Марьяной, которая была сегодня с Ращупкиным мила и даже нежна, но никак не могла встретиться, потому что выезжала с минуты на минуту на следствие. На самом деле она собиралась с мужем за город к своим родителям на последний уикэнд или на второй медовый месяц, то есть закрывать брак или начинать его сначала - так они решили с Алешей.
      - С радостью б, Костенька, но не могу... Не могу, - щебетала в трубку. Ей хотелось встретиться с Ращупкиным. Она почти наверняка знала, что из последней попытки сойтись с Алешей ничего не выйдет, кроме ругани и пьяных слез. Просто нужно поехать, чтобы потом не терзаться, что, мол, не сделала всего, что могла... - Я очень соскучилась, Костенька, но правда не могу... - бросила в трубку и положила ее на рычаг.)
      Пристраивая последнюю газету, Курчев из уже потемневшей комнаты глядел на переходившего улицу подполковника. Теперь даже без очков было видно, что сегодня тому не обломилось.
      - Поехали, Ишков, - сказал подполковник, входя в сени. - Будем считать, что я пошутил. Желаю удачи и надеюсь на вашу скромность, козырнул Борису из коридора.
      - Этого могли бы не говорить, - ответил Курчев, с неохотой выходя из дверей.
      Ишков, ловко развернувшись в тесной воронке двора, поставил машину мордой к подворотне.
      - До скорого, - кивнул Ращупкин, захлопывая дверцу.
      - Проводили? - спросила Степанида, выходя из своей клетушки. Курчев в щель неприкрытой двери заметил высокую постель с горкой подушек и образ с маленькой елочной свечкой. - Идемте, покажу ваше, - сказала соседка.
      5
      Через четверть часа, сбегав напротив и вернувшись с бутылкой водки, бутылкой портвейна, полкилограммом колбасы, буханкой хлеба и двумя пачками пельменей, Борис приступил к налаживанию контактов. От водки Степанида отказалась, а для вина принесла две своих рюмки. Пельмени она осудила как баловство, объяснив, что мясо "дешевше" и "кастрюли вам с верхом на три дня будет - и первое, и второе - и все за один раз. В сенях сейчас холодно. Только крышку перевернуть и камнем надавить. Мышей нету, но кошки, бывает, наведываются".
      - А вообще жить тут можно. С Лизаветой ладили и с вами будем, болтала, накладывая на хлеб тонкие кружки колбасы. - Жены у вас нет?
      - Нет.
      - Ну, дело молодое. Какая, может, и подвернется. Тридцать вам уже?
      - Будет, - хмыкнул лейтенант.
      Чуть позже, убрав колбасу и водку в шкаф, а пачку пельменей выставив в холодные сенцы, он, перетянувшись ремнем, спустился по Переяславке к вокзалам, а оттуда, переулками, дошел до городской комендатуры, набитой младшими офицерами всех родов и званий. Полчаса обыкновенно уходило на регистрацию отпускного билета. Правда, сейчас еще выдавали пропуска в мавзолей.
      Заняв очередь, он вышел на улицу к автомату, но старуха ответила, что Инга еще под Москвой.
      Прислонясь в коридоре к подоконнику, два старших летных лейтенанта и один с погонами общевойсковика спорили, кто сейчас главный. Летчики утверждали, что Маленков, а общевойсковик стоял за Ворошилова.
      - А ты как, лейтенант? - спросил один из летунов.
      - Мне без разницы! - отшутился Борис. - Свято место, сам знаешь, пусто не бывает...
      - Не скажи, - отозвался второй летун. - Личность тоже кое-что значит.
      - Ворошилов посолидней будет, - сказал пехотный офицер.
      - Да не о Ворошилове разговор, - поморщился летчик. - Вот лейтенант говорит, кого назначат, тот и главный. Нет, тут не как в армии. Тут показать себя надо.
      - Ворошилов еще в Гражданскую показывал.
      - В Отечественную надо, - снова поморщился летчик.
      - Ну, и ваш в Отечественную ничего такого не сделал, - обиделся пехотинец.
      - В Отечественную - Жуков, - тихо сказал, будто подумал вслух, стоявший за Курчевым капитан-артиллерист.
      - Не о нашем брате-военном речь, - теперь уже поморщился общевойсковик.
      - Да что вы, ребята, чудные, что ли? Или беспартийные? - не выдержал Курчев. - Кто руководящая сила?..
      - Да, оно-то так, - ответил общевойсковик, - только перепутано все. Без поллитры не разберешься. Стойте, я покурю пойду.
      - Без поллитры - факт, - снова согласился Борис и вспомнил, что у него в пустом платяном шкафу осталась нетронутая "банка" и в сенях пельмени. "Пригласить их, что ли, напоследок? Да нет. Не трави себя. Уходя уходи так, что ли, говорят англичане?"
      С полным ощущением, что первый день отпуска пропал, он достоял очередь, отметил документы и поднялся по стемневшей улице до скверика у Красных ворот. Там, в туалете, построенном на манер бункера, запершись за гривенник в кабинке, снял с шинели погоны и с шапки звезду, а ремнем перетянул китель.
      "Теперь всё", - улыбнулся, поднялся наверх и, чтобы по оплошке не козырять встречным военным, сунул руки в карманы шинели. Ходить так - ни то, ни се - он за четыре неполных года отвык начисто, но рукам было тепло, да и спешить уже было некуда. В первом же хозяйственном магазине он купил молоток, разводной ключ, гвоздей, шурупов с гайками, маленькую одноручную пилу и три пачки клея. Клей был для обоев с примесью какого-то порошка против клопов.
      - Подойдет, - улыбнулся Борис продавщице, вспомнив, что рамы изъедены жучком.
      - Да это только пишут, - сказала продавщица, - а помогает плохо. Дезинсекталю возьмите.
      - Рук не хватит, - снова улыбнулся он, подумав, что клоп - не древоточец, а Елизавета - баба аккуратная и вряд ли допускала, чтобы из нее еще и ночью пили кровь, и бутылки не взял.
      Теперь, с покупкой под мышкой, не козырять было легко. Он шел тихой Переяславкой, запоминая, где что - тут газеты наклеивают, тут пообедать можно, тут вон, на углу - прачечная. Аптеки не было, но болеть он и не собирался. Булочную и продмаг он запомнил еще раньше.
      Дома Борис вскипятил на газу чайник и, найдя в кухонном столе большую банку из-под сельди, развел клей. Запах у вязкой жижи был не из приятных, но придавал некоторую уверенность. Впрочем, на старых обоях клопиных следов заметно не было. Переодевшись в хлопчатобумажную робу, Курчев сдвинул в угол стол и на чистом, почти белом, кое-где испачканном сапогами Ращупкина и Ишкова полу стал намазывать газеты и клеить поверх старых обоев. Работа шла споро. Потолок был низкий и Борис доставал с табурета до верха стены. Пустой фанерный шкаф легко сдвинулся с места, но оттуда, распахнув узкую створку отделения для белья, выпала бутылка водки и осталась цела лишь потому, что плюхнулась на тюк с постелью. В шкафу что-то еще деревянно-металлически звякнуло и громыхнуло, и, открыв большую дверцу, Борис чуть не прослезился: четыре ножки от табурета с продетыми болтами и навернутыми на болты гайками, лежали на фанерном дне нижнего ящика.
      - Да я бы в жизни так не просверлил, - улыбнулся лейтенант. - Голова садовая, свёрла-то не купил.
      Он нагнулся к кроватному матрасу. У его углов тоже были заботливо просверлены отверстия.
      - Вот, чёрт, забота об людях! - вздохнул лейтенант, чувствуя, что теперь действительно наворачиваются на глаза слезы. - И кто они мне? А? Нет, вправду, ты везучий, Борька.
      Он поднял с кровати тяжелый матрас, поставил на попа, разобрал кровать и вынес в сенцы раму с сеткой и когда-то никелированные спинки. Затем, перевернув матрас пружинами вверх, он собрался было прикрутить к нему ножки, но, сообразив, что они несколько длинны, уложил их в ряд на табурете и со всех четырех отпилил ножовкой добрую треть.
      "А подметать, - подумал, - двигать буду." Зато с низкого матраса обклеенная газетами комната казалась просторней и выше.
      "Жалко, обновить не с кем, - подмигнул себе, словно был завзятым бабником. - Но, ей-Богу, здорово! А что до стен, то без обоев лучше. Начитаешься!"
      Он быстро доклеил газеты за шкафом и от угла до двери, распаковал тюк с постелью и уснул впервые праведным сном обладателя собственного жилья.
      - Умаялись? - спросила соседка Степанида на другой день, когда в одиннадцатом часу в бриджах и нижней рубахе он вышел с полотенцем и зубной щеткой к кухонному рукомойнику.
      - В отпуске можно, - отшутился Курчев.
      - Пельмени будете? Я трясла, стучат. Тольки это не питания. Дело ваше молодое. Супу надо. Завтра с утречка на рынок пойду. Денег дадите - мясу вам куплю. Она утром подходящая. Я Лизавете завсегда покупала.
      - Спасибо, - обрадовался, что не в армии и может благодарить.
      Соседка была невысокая, коренастая с морщинистым и удивительно неприметным лицом. Вчера он сидел с ней бок о бок, но мог бы поклясться, что, столкнись с нею сегодня на улице или в троллейбусе, наверняка б не узнал.
      - А отца моего не помните? - вдруг спросил, чувствуя, что симпатия дошла до высшей отметки. Он думал спросить об отце еще вчера, но за бутылкой портвейна было как-то неловко, потому что и портвейн и разговоры за столом - были, если не хитрость, то все-таки обряд, налаживание соседских отношений, а отец для Курчева был чем-то, если и не высшим, то во всяком случае тайным, и мешать одно с другим не хотелось.
      - Нет, не помню, - вздохнула соседка. - Я с войны тут. Как похоронка прибыла, помню. Это уже при мне.
      - Он заезжал сюда. Его не сразу разбомбило, - все еще надеялся Борис. - Кучерявый такой.
      - Нет, не помню, - повторила соседка и отвернулась, видимо, не желая чего-то договаривать. Может быть, она помнила других железнодорожников, приезжавших к Елизавете. Но лейтенанта это не касалось. Его интересовал только отец. Отец был тайной и потому, что Борька помнил его плохо, много хуже, чем разговоры о нем. О родителе он всегда расспрашивал осторожно, словно дотрагивался до больного, еле зажившего места. Любопытство никогда не осиливало страха: а вдруг отец и в самом деле, как твердила бабка, пустельга и даже хуже.
      "Эй ты, Иван не помнящий родства!" - усмехнулся, возвращаясь с полотенцем в комнату. Соседка вошла следом.
      - Обклеились? Надо было старые содрать.
      - Плотно висели.
      - Ну и мостили б поверх. С газетами двойная работа. Обои покажьте.
      Он снял со шкафа и протянул ей рулон.
      - С конторы Михалыч унес. У нас такие ж. Для жилья не годятся. Вы б какие с цветочками взяли. На Мещанке бывают.
      - Сойдут, - усмехнулся Курчев. Ворованные обои с тонкими светло-синими полосами ему нравились. Но тут же пришло в голову, что если обклеить комнату белыми потолочными, то можно пригласить в гости лысого художника, и тот спьяну по доброте душевной что-нибудь изобразит тушью или еще чем-нибудь.
      - А такие на Мещанке есть? - спросил, доставая рулон поменьше.
      - Навалом. Тольки этих вам за глаза останется. А за в цветочках сходите. Клеить все равно нельзя. Сырые, - для верности провела рукой по газетам.
      "Теперь не отвяжется, - подумал лейтенант.
      И обидится еще, что не послушался. Не умеешь ты, Борька, с людьми. Или держишь их на километр или запанибрата. Вот и мучаешься".
      Пожевав на ходу хлеба с колбасой, он достал из чемодана две общих тетради, сел к столу и стал набрасывать давно проклятый реферат.
      Несмотря на отпуск и собственное убежище, фразы точно так же не выплясывались, как неделю назад. Промучавшись около часа, он перевернул несколько страниц и стал набрасывать давно задуманную статью о лейтенанте Мореве.
      "ЧТО ТАКОЕ БОЛОТО?" - вывел вверху страницы. "Эх, малявки нет", вздохнул и тут же начал писать, обрывая слова и не ставя на обрывках точек:
      "У реки есть цель. Река течет и попробуй не пусти ее к морю. У горы тоже есть цель или суть, или еще как-нибудь (затрудняюсь назвать назначение, что ли?!). Гора желает сохранить себя. Скажем, не обвалиться. Правда, геологи полагают, что горы самообразовывались. Честно говоря, я в это не верю, но ведь в обозримый человечеством период горы не образовывались. Иначе бы не искали американцы на Арарате остатки Ноевой посудины.
      Лес, говорят, движется со скоростью (ускорением?!) два метра в год. Представьте вымерший город или брошенный город, на который стеной идет лес".
      За окном остановился троллейбус и прикрыл собой и без того затемненные газетами окна.
      "На марлю разориться придется", - подумал Курчев, не поднимая головы.
      "Вымер город или опустел. Стали трамваи, троллейбус застрял под окном, а лес прет, прет стеной и посылает подземный десант пробивать асфальт, и десант воздушный - с неба. Вот картина, а?! - писал он, не замечая, что разговаривает с самим собой. - У всего сущего есть цель. У болота цели нет.
      Болото не может существовать для производства торфа. Болото было уже тогда, когда еще торф никому не был нужен. Болото не может существовать и для охоты. Если на болоте водится дичь, то это дело дичи, а не болота. У болота какие-то иные цели, вернее, у болота своя необходимость.
      Болото - это единство всего негодного. Именно - единство. На Хитровом рынке единства не было. Была свалка отбросов. А болото - это единство. И река заболачивается, и земля разжижается, но болото не есть среднее между водой и сушей.
      Болото - что-то другое. Болото не существует в единице. Болото - это собранная вместе масса, с очень сложной естественной организацией. Как болото ни противно, оно привлекательно. В болоте есть свобода и неподвижность. Именно, экспансия неподвижности. Болото ничего не хочет, но все получает. При всей своей вязкости оно необычайно прочно. (Я говорю не о прочности на морозе. На морозе болото все выдержит, как выдержит земля.)"
      "Нет, - подумал, - ничего не клеится. Мороз, болото. Подмораживай болото. Нет, не то".
      Он пошел на кухню, вскипятил чайник и заодно побрился.
      "Не с того конца берешь. Слишком на красоту тянет. Решил писать о Мореве, а полез в образы. Масса, болота. Ну их в болото, - ворчал на себя. - Малявка будет - засяду".
      Он вынул из кармана шинели и с неохотой водрузил на место погоны и эмалевую звезду. Потом оделся, надраил у чистильщика возле метро сапоги и поехал в журнал к Крапивникову.
      6
      Была пятница, последний редакционный день. Георгий Ильич торопился разбросать дела, снять с верстки корректорские вопросы и проглядеть несколько отвергнутых членами редколлегии статей. Ему не хотелось все это хозяйство тащить домой. Осень и зима не столько из-за неурядиц с бывшей женой, сколько из-за всевозможных общих шатаний, шараханий, откатов и новых прогрессивных веяний были для Крапивникова тяжелыми. Он вымотался, изнервничался, устал и с нетерпением ждал среды - дня, когда сядет в поезд Москва - Симферополь и забудет этот трижды проклятый журнал, который только пьет кровь и не приносит ни радости, ни славы. Статьи писали, в основном, идиоты и за них приходилось все переписывать. Но если попадались умники, то с ними было хлопот еще больше, потому что умников надо было доводить до уровня полуидиотов, а те фордыбачили, цеплялись, если не за идеи, то хотя бы за фразы, обзывали непотребными словами, словно ему, Георгию Ильичу, больше других нужно.
      Крапивников сам почти не сочинял, разве, если вылетал какой-нибудь чрезвычайно нужный материал и надо было к утру или через утро отгрохать передовую или спешную рецензию. Тогда он садился и писал, как надо, не хуже и не лучше, а как раз то, что необходимо и можно сразу запускать в машину.
      В отличие от сидящего сейчас напротив него Бороздыки, Георгий Ильич давно махнул на себя рукой, понимая, что жизнь уже прошла и остались только женщины, женщины и женщины, которых он, как считал, беззаветно любил, как-то сразу всех, почти никого не выделяя. Редкие женитьбы были просто огрехами, так сказать, производственным браком. Впрочем, даже с бывшими женами, не говоря уже о просто знакомых, Крапивников умудрялся сохранять милые, теплые, почти дружеские отношения.
      Сейчас он торопился покончить с редакционными делами, надеясь, что завтра, в субботу, его в журнал не вызовут, в понедельник, он выкроит библиотечный день, во вторник явится с коньяком и шоколадным набором, сделает общий привет и жизнь, наконец, станет прекрасной. Конечно, март еще не сезон, но в таком большом курортном центре, как Ялта, и в марте цветут кое-какие розы, и сейчас в предвкушении очаровательного романа, он быстро просматривал верстку, снимал корректорские кресты и выправлял
      замечания главного редактора и всего синклита редакционной коллегии. Работать из-за нервной раздерганности он мог лишь в спешке и в шуме, и ноющий над ухом Бороздыка его не раздражал.
      - Братья Киреевские, - бормотал Бороздыка.
      - Да, конечно, - кивал Крапивников, выправляя статью о 300-летии воссоединения Украины с Россией.
      - Ты понимаешь, что святее и чище не было людей...
      - Сейчас не припомню, кто святее, - машинально кивнул Крапивников и приподнялся в кресле, потому что в комнату вошла секретарша Серафима Львовна.
      - К вам армейский товарищ. Уверяет, что на две минуты. Входите, товарищ, - крикнула в приемную, где переминался в своих начищенных сапогах Борис.
      - А, лейтенант, - вышел из-за стола Крапивников. Он сразу не вспомнил фамилии вошедшего и, улыбнувшись, подумал, что общение с военными проще, чем со стрюцкими.
      - Привет, Курчев, - кивнул Бороздыка, не поднимаясь со стула.
      - Извините, что помешал. Я на полслова, - покраснел Борис, входя в тесную, выгороженную из большой приемной комнатенку, где умещались лишь огромный стол с двумя стульями, да маленький столик с большим приемником "Рига-10".
      - Садитесь, - Крапивников элегантным движением ресторанного мэтра сдвинул бумаги с края стола в центр, освобождая место для лейтенанта. Больше посадить было некуда. - Принесли что-нибудь?
      - Нет. Практическая просьба, - снова покраснел Курчев. - Мне бы бумагу в Ленинку, в третий научный...
      - Ради Бога! - засмеялся Крапивников и тем же ловким движением отправил стопку бумаг назад, на край стола. На освободившееся место он взгромоздил портативную машинку фирмы "Москва", снял с нее футляр и на типографском бланке напечатал короткое прошение.
      - Курчев, Борис Кузьмич? Я не ошибся? - протянул он бланк под неодобрительным взглядом Бороздыки. - Прихлопните у Серафимы Львовны. Надолго в Москву?
      - Наверно, насовсем.
      - Тогда заходите. Только не позже среды.
      - Спасибо, - кивнул лейтенант.
      - Я тоже пойду, - поднялся Бороздыка и в большой комнате, полуобнимая Бориса, взял у него из рук бланк и положил перед секретаршей.
      - Этого достаточно? - с сомнением посмотрела женщина на текст и достала печать.
      - Я кое-кому скажу, - важно кивнул Бороздыка и увел лейтенанта из редакции.
      - Такси! - поднял он у подъезда руку, подвез Бориса до улицы Калинина и не дал расплатиться с водителем.
      - Не робейте, у меня здесь кое-какие связи, - кивнул на величественное здание Ленинки.
      - Спасибо, - выдохнул лейтенант. Но билет ему выдали без всяких препирательств.
      - Вот вы тоже научная личность, - усмехнулся Бороздыка, как бы намекая, что хотя лейтенант обосновался в привилегированном зале, дистанция между ним и кандидатом наук Бороздыкой никак не уменьшилась.
      - Спасибо, - повторил Борис, надеясь, что Игорь Александрович останется в библиотеке, но тот вышел вместе с ним.
      - Я к брату, - сказал лейтенант.
      - Он уехал. Сегодня утром, за город с прокуроршей. Попытка примирения. Хотите, пойдем ко мне?
      - Мне чемодан забрать надо. Я вроде бы демобилизовываюсь.
      - А вот это зря! Армии нужны образованные люди. В армии вы абсолютно на месте. Что вы штатский?! Нуль! Неужели же при вашем образе мыслей подадите в аспирантуру?
      - Не знаю. Еще не решил.
      - Не играйте с собой в прятки. Вам, русскому человеку, в армии самое место. В вас я вижу черты истинного армейского офицерства.
      - Это во мне? - удивился лейтенант.
      - Да, в вас. Ваша судьба темно служить в далеком полку. Вы умны, не тщеславны. Вы - крепь России.
      - Спасибо. Но это не так.
      - Так, так, - воодушевлялся Игорь Александрович. - К Жорке несколько лет назад захаживал артиллерист, майор, потом, кажется, подполковник. Красавец детина. Сажень в плечах. Росту - на двоих достанет. А уже порченный. Уже с тухлинкой и на московских аривисток заглядывался. Вот это уже гнилая крепь. Пижон, голос лощеный. А поглядишь, когда молчит, ну, прямо, Георгий Победоносец. Забыл фамилию... Рагозин, Распевин...?
      - Ращупкин, может? - неожиданно для себя выпалил Курчев.
      - Кажется. А что? Знакомы?
      - Встречался, - хмыкнул Борис.
      "Ничего себе кино, - вертелось в мозгу. - Вон куда залез Журавль. Еще недостало, чтоб он ко мне в фатеру Ингу привел. А что? Вполне возможно?! Ведь звонил из автомата и ему не обломилось. А Инги как раз в Москве нет. Да нет, брось! Она за доцентом..."
      - Чудно, - сказал вслух. - Вот уж не думал, что Ращупкин вхож в вашу компанию. По-моему, полная несовместимость.
      - Безусловно, - согласился Бороздыка. - Фанфарон ваш подполковник. Но у Жорки кого не бывает?! Этот, кажется, через немку, учительницу свою, попал. Да вы ее знаете. Алексей Васильевич говорил, что вы на юг вместе ездили.
      - Через Клару Викторовну? Ого! - засмеялся обрадованный лейтенант. Прямо, как в игру - тепло, горячо, жарко...
      - Лохшваге? - понимающе скорчил рожу Бороздыка.
      - Нет, не то... - отмахнулся лейтенант. Он случайно знал это жаргонное немецкое словцо. - Просто чудно, что Журавль оказывается так рядом. Я в общем-то с ним здорово знаком. Вот удивится.
      - Большой ходок?
      - Там, где он, не расходишься.
      "Бедная Кларка, - подумал Борис, поднимаясь с не отстававшим от него Бороздыкой по бывшей Поварской. - Так вот он, праздник тела?! Н-да... Ничего не скажешь. Крыть нечем".
      Ему немного было обидно, что не по своей воле пришлось соревноваться с командиром полка. Но в то же время новость, сообщенная Бороздыкой, вносила ясность в возобновленные отношения с переводчицей.
      "Ну и фиг с ней. Звонить не буду".
      "А причем она? - тут же перебил себя. - Почем она знала, что Журавль мой командир полка, если он тогда еще полком не командовал?"
      - Да, гниловатая крепь, - будто опробовал голос, с удовольствием повторил Игорь Александрович. - Ваш брат метко его окрестил. Голиаф. В смысле - такой большой и такой ненужный.
      - Чья бы корова... - не удержался Курчев.
      - Что, не в ладах? А мне, признаться, последние дни ваш кузен нравится. Конечно, много наносного. Но внутри незамутненное, абсолютно русское нутро.
      - Возможно, я так далеко не лазил.
      - Я сам не думал. Человек занимается Западом, и вдруг такие исконные мысли и склад ума. И даже - трудно поверить - начатки религиозного воспитания.
      - Он что, признался? - вздрогнул Курчев.
      - В чем? Просто мы поговорили несколько вечеров и оказалось, что этот с виду англоман, мимошник, - весь в поисках, в смятении, но в то же время с чувством дороги...
      - Это у него от семейных неурядиц. Еще Толстой писал, что в несчастливых семьях пробуждается либерализм.
      - А чувство иконы - тоже от неурядиц? - перебил Бороздыка. - Я вам, лейтенант, если помните, в прошлый разговор объяснял, что у вас недоразвито приятие мистического. Вы ползете, а нужен полет. Вот в вашем кузене есть соборность.
      - Почувствовали, или сам сказал?
      - Такие вещи не расскажешь. Это есть или этого нет. В Алексее Васильевиче есть.
      - Должно быть, - согласился лейтенант. - В Греции всё есть. Мне сюда, - кивнул на дом Сеничкиных.
      - А мне дальше, - кивнул Бороздыка в сторону Садового кольца. Звоните. И запомните, я на выпады не откликаюсь. А по сути мы с вами единоверцы, - и Игорь Александрович двинулся к остановке троллейбуса. Вечером он был приглашен к родственникам Хабибулиной. Но, встретясь чуть позже с Ингой, ограничился простым: "сегодня я впопыхах". Бороздыка любил напускать туману.
      - Ну и наплел, - бормотал меж тем лейтенант, поднимаясь мимо лифта по узкой, но довольно чистой лестнице. - Темно служи в полку. Тоже нашел Николая Ростова. А Ращупкин - хорош! Но, слава Богу, не с Ингой...
      - А тебе разница? - тут же перебил себя.
      - Разница, - сказал почти громко и позвонил в дверь.
      7
      Дядька стоял в столовой и допивал компот, сплевывая косточки в блюдце, которое держала тетка.
      - Опоздал, брат. Раньше бы тебе прийти, - улыбнулся племяннику.
      - Уже поздно, Вася. Торопись, - сказала тетка и подала мужу пиджак. Опоздаешь, - добавила, вытягивая у него из-за ворота салфетку.
      - Я на минуту, штатское забрать, - сказал Борис. - Елизавета выехала.
      - Ух ты! Поздравляю, - министр положил руку на плечо племянника, тетка сняла ее с курчевской шинели и сунула в рукав синего драпового пальто.
      - Ну, что ты, Вася, как маленький? Борис еще придет.
      - Я в отпуске, - сказал Курчев. Он прошел в кладовку и взял свой желтый кожаный чемодан, близнец того, что стоял сейчас на Переяславке, хотя куплены они были - один в Ленинграде, другой - в сельпо под Москвой.
      - Подкинете? - спросил отпиравшего дверь дядьку.
      - Давай, - сказал тот и хотел пропустить племянника на лестницу, но Ольга Витальевна и тут их разлучила.
      - Езжай, Вася. Мне с Борисом побеседовать надо. Раздевайся, Боря.
      Курчев с неохотой снял шинель, чувствуя неловкость, как в былые годы в деканате после прогулов.
      "Полтора таксишных червонца не дала сэкономить! Может, шеф бы еще у магазина на Мещанке постоял". Идея потолочных обоев, на которых можно было намалевать какую-нибудь абстрактную чепуху, никак не покидала лейтенанта.
      - Садись, - сказала тетка. - Или нет, пойдем.
      Она повела его в соседнюю с ванной спальню, в которой лейтенант ни разу не был. Уходя или уезжая, Ольга Витальевна всегда запирала эту комнату.
      "Золото у нее там или крест из алмазов?" - гадал когда-то Борис.
      Спальня выходила во двор, но при двух больших окнах была необыкновенно светла. Мебели в ней было только две кровати, трюмо и два кресла по бокам низкого круглого столика.
      - Садись, - толкнула его тетка, как первоклашку, в кресло, сама села во второе, но тут же поднялась и повернула ключ в замке.
      "С чего это она? - подумал Борис. - Неужели гульдены хочет выдать, споловинив, понятно? Чёрт с ней. Половина больше нуля".
      - Ты знаком с некоей Рысаковой? - вдруг спросила тетка.
      - Нет, - не краснея ответил племянник, глядя в ее напудренное не старое лицо. - А кто такая? - тут же спросил, удивляясь своему спокойствию.
      - Не притворяйся, пожалуйста. Ты ее видел у нас и даже провожал домой. Аспирантка Инга Рысакова.
      - Ингу помню, а Рысакову нет. То есть не знал, что она Рысакова.
      - Да. Рысакова, если не поменяла фамилии. Ее бывший супруг печатает Алешу у себя в журнале.
      "Вот информация!" - подумал Борис и тут же согласился, что про Крапивникова слышал и даже однажды разговаривал с ним.
      - А про нее что можешь сказать?
      - Ничего. Красивая девушка.
      - Девушка? Ничего себе девушка... Мужа отбивает.
      - Василия Митрофановича?
      - Не паясничай! Ты что, злить меня собрался? Лешку. Лешку у Марьяны из-под носа уводит.
      - Скажите!
      - Пойми меня, Боря. Я знаю, между нами большой любви нет. Но дядю Васю ты любишь и Алешка тебе почти брат. Пойми. Рушится семья. И ты знаешь, что это не простая семья. Ты знаешь то, чего никто не знает. Надька - и та не догадывается, а ты знаешь, - приглушила голос, хотя десятиклассницы не было дома.
      - Пойми, Боря. Все это мне далось, - она сделала охватывающий жест рукой, намекая не только на квартиру, но и на семью, - ох, не просто. Ты маленький был. Ты нашей прежней жизни не видел. Ты не помнишь, какая я была и каким тогда был Вася. Васька... Что Васька?! Васька плотник был. Загульный плотник. Вроде... Ну, чего там...
      "Это она про моего отца хотела сказать", - подумал лейтенант, но промолчал.
      - Ты не знаешь, чего мне стоило поднять Васю. А Алешку? Ведь Алешка двадцати восьми нет, а уже доцент. Жареный петух не клевал Алешку. И вот тебе, пожалуйста, - теперь пристает ко мне: кто мой отец, да что мой отец? Да расскажи про деда. Иконы, видите ли, ему нужны. Собирать задумал. А тут вчера перед отъездом (слава Богу, уломала - съездить с Марьянкой, может, помирятся), вчера перед самым отъездом вдруг такое сказал, что до утра капли пила:
      - Я, мать, еще, может быть, верну себе настоящую фамилию. Понимаешь?
      - Сильно забирает!
      - Представляешь, каково отцу?! Ведь Вася Лешке отец. Ну, согласна, Сретенский звучит красивей. Но ведь я сама уже давно Сеничкина - и ничего. Заслуженная учительница. А Сретенских где теперь сыщешь?
      - Да вы не расстраивайтесь. Это он так, для фасону.
      - Думаешь?
      - Факт. Что он, пойдет в отдел кадров или, еще хуже, - в райком и скажет: "Мол, так и так, обманывал вас и партию. Никакой я не сын в ранге министра, а отец мой посажен еще когда, и дед мой вообще поп, а мать - дочь расстрелянного попа?" Чёрта лысого так скажет. Может, теперь не посадят, но доцента отберут и еще из партии вытурят. Очень он им нужен без ранга министра...
      - Ну, ты это положим... - заикнулась тетка. - Так, думаешь, не пойдет?
      - Нет. Кишка тонка.
      - Пожалуйста, без словечек. Тут тебе не казарма.
      - Извините, как умею, - встал с кресла.
      - Боря, держи себя. Я с тобой как с родным разговариваю. Нехорошо пользоваться чужой беспомощностью.
      - Что вы, Ольга Витальевна? - снова сел в кресло. - Все это чепуха и волноваться нечего.
      - А эта Инга Рысакова, она что - тоже славянофилка?
      - Не знаю, - усмехнулся племянник. - По-моему, нет.
      - По-моему, тоже. Ведь Теккерёй англичанин.
      - Так точно. У вас хорошая информация.
      - А ты думал? - не почувствовала насмешки тетка. - Но какова Марьянка?! Представь, я ожидала сцен, а она тихо уложила чемодан (даже твой чуть не взяла - он ей больше понравился) и ушла к подруге. Скажите пожалуйста! Никогда бы не поверила. Гордость и гордость! А где была ее гордость, когда Алеша знать ее не хотел, когда я уже сосватала его со Светланой Филипченко? Где была ее гордость в новогоднюю ночь, когда явилась на чужую правительственную дачу?