- Молодец, - засмеялся мужчина. - А вот Ига притащил нам сюда такого, как вы, лейтенанта. Тоже с белыми погонами. Так тот полвечера читал, как армия рыдала, увидев усы в траурной рамочке.
      - Там не армия, а один часовой, - попробовал защитить неизвестного Курчеву поэта Бороздыка.
      - Тот лейтенант - эпигон этого, - кивнул мужчина в свитере на журнал.
      К стыду народа своего
      Вождь умер собственною смертью...
      - Да! Это стихи, - сказала женщина, расставляя чашечки на ломберном столе.
      - Стихи - не стихи, а смысл великий, - сказал лысый в свитере. Он открыл бутылку, разлил коньяк по чашечкам, но чокнулся с одним Борисом.
      - Рад, что познакомился. Счастливо.
      Лысый подошел к комоду, вытащил из-под женской шубки и курчевской шинели потрепанную стеганку, напялил ее и ушел.
      - Не обращайте внимания, - улыбнулся хозяин.
      - Он со странностями. Но художник великий!
      - А картины поглядеть можно?
      - Он не 'юбит показывать. Пока свет'о пишет, а п'и эйектг'ичестве его к'асок не г'азгьядите.
      - Единственный образованный художник, - сказал Бороздыка.
      - Что ж, пока мы воевали, он Гегеля читал, - отозвался чернявый.
      - Юочка тоже читай. Один ты, Сейж, темный,
      - сказала женщина, возвращаясь с кофейной чашечкой на тахту и сама теперь обнимая мужчину.
      - Вот рекомендую. Супруги. Восемь лет живут. Обнимаются только в гостях, - сказал Крапивников.
      - А это Ига Бороздыка. Кандидат наук. Прошу любить и так далее.
      - Вас я сегодня видел, - не удержался Курчев.
      - Возможно, - высокомерно кивнул Игорь Александрович.
      - Внешность запоминающаяся, - зевнул чернявый.
      - Заткнись, - дернулся Бороздыка.
      - Будет вам. Офицей Бог знает что подумает. Г'азлии бы еще.
      - Алкоголичка, на мою голову, - вздохнул чернявый и тут же налил во все пять чашек.
      - За вас, Борис Кузьмич, - жеманно поклонился Крапивников. - Дай вам Бог счастья и свободы. Чего куксишься. Ига? Тебе разве не понравился реферат?
      - Понравился, - промычал Игорь Александрович. - Но вообще-то...
      - Если критикуешь, не пей, - сказал чернявый.
      - А мне понравился и я еще налью. - Он пододвинул к тахте ломберный столик. - Вот, мать, не могла найти посуду поменьше.
      - Не торопись, товарищ прокурора придет, - улыбнулся хозяин.
      - Тогда тем более поторопимся. Ваше здоровье, лейтенант. И пусть доцент сам горючее приносит.
      - Ты несправедлив, Серж, - сказал хозяин. - Товарищ прокурора никогда не скупится.
      - Вы об Алешке? - спросил Курчев.
      - О нем, - ехидно кивнул Бороздыка. - Сейчас скажете, что Марьяна Сергеевна - следователь.
      - Брось. К чему детали? - величественно махнул рукой Крапивников.
      - Это из "Воскресенья". Я знаю, - сказал Борис.
      - Опасный чеовек, - засмеялась женщина. - Тойко, пожауйста, нас не г'азобачайте.
      - Пустяки, - актерски размахивал руками Крапивников. - Алеша наш друг и товарищ. Наш, а не какого-то прокурора. И ты, Ига, не ревнуй. Ему, Борис Кузьмич, понравился ваш опус. Правда, Ига?
      - Я уже сказал. Во всяком случае больше, чем писанина доцента.
      - А вы напечатайте.
      - Где? - засмеялся Крапивников. - Где? Укажи мне такую обитель?! Не надейтесь, Борис Кузьмич. Вам на роду написано не печататься.
      - Вы меня утешили.
      - Это действительно так, - кивнул Бороздыка. - Вам, лейтенант, не светит. Вот вашему кузену...
      - Не ревнуй. Я просил... - повторил Крапивников.
      - Это что... про Ингу? - спросил чернявый.
      - А ты о ком думай? О ней, об очаг'овательной Инге. У Юи - амуы, у Иги - веиги, - продекламировала женщина.
      Все засмеялись.
      - Вы правы, - сказал Крапивников, - но только насчет вериг. Ига женится.
      - На Инге? Вот счастливчик! - вздохнул чернявый, но Крапивников тут же внес ясность:
      - С Ингой Антоновной я еще сам, грешник, не развелся. А Ига женится на очаровательном существе, представительнице братского татарского народа Зареме Хабибулиной.
      - Моодец! - воскликнула гостья.
      - Татарское иго в миниатюре, - буркнул ее скептический муж.
      - Поосторожней, - вспыхнул Бороздыка.
      - Пайдон, пайдон, как сказала бы моя жена, - засмеялся чернявый. - А Инга, выходит, свободна. Или товарищ прокурора...?
      - Вы, как об обмене жилплощади, - не выдержал Курчев, но все-таки постарался придать голосу максимум безразличия.
      - О, кругом сплошные высокие чувства! - воскликнул чернявый. Лейтенант тоже соискатель.
      - Кони вороные, нам не ко двору, - отмахнулся Борис.
      - Г'ысаки, Г'ысаковы, - попробовала скаламбурить гостья.
      - Бросьте вы. В конце концов она моя жена, - сказал Крапивников.
      - Привет от Александра Блока, - сказал чернявый. - Тебе, Юрка, гарем, а евнухом и для учета - Игу.
      - Заткнись или выйдем в коридор, - сказал Бороздыка.
      - Пожаейте его, Игочка, - всплеснула руками гостья.
      Курчеву стало жалко Бороздыку, такого тощего, хилого и взъерошенного.
      - Однако доцента нету, - миротворчески вмешался Крапивников. Откупоривай вторую, Серж. Вы, лейтенант, не против не ждать кузена? Он обязательно принесет. Явится с мадам. Они разводиться собираются.
      - Шутка? - не понял Борис.
      - К сожалению, нет.
      - Давай мы тоже г'азведемся, - сказала гостья.
      - Если хочешь, - ответил муж, и Курчев понял, что у них тоже не все ладится.
      - У вас тут, как в нарсуде, - сказал, чувствуя, что в своем легком подпитии переходит границы, отведенные человеку, впервые попавшему в незнакомую компанию.
      - Да, - подхватил хозяин, - Суд не суд, но что-то вроде церкви. Остается в попы постричься.
      - А что? - сказал чернявый. - Она падает на колени, а Юрка гладит ее и приговаривает: "Крепись, дочь моя".
      - Перестань, - крикнул Бороздыка. - Не тебе надругиваться...
      - Над святыней? Знаю. Достоевский на Тверском бульваре.
      - Да, Достоевский.
      - Успокойся, - перебил Крапивников.
      - А почему? Пг'одойжайте, - сказала женщина. - Пг'одойжайте. Скажите, почему Сейжу нейзя г'угать Татьяну Айну?
      - Бросьте, - скривился Крапивников.
      - Потому что Пушкин - наша гордость и единственное наше спасение, сказал Игорь Александрович.
      - Я думал - Булгарин, - не выдержал Крапивников.
      Курчев не понял, супруги, по-видимому, тоже.
      - Сейж тоже г'усский, - сказала женщина.
      - Только по матери, - уточнил чернявый. - Это, кажется, для них недостаточно.
      - Для кого - "них"? - спросил Курчев, но ему не ответили.
      - С тобой откровенничать нельзя, Юрка. Больше ничего не скажу, покраснел Бороздыка, обижаясь за Булгарина, о котором он написал лишь одну фразу.
      - Да, Пушкин наше спасение, - обернулся к супругам.
      - От инородцев? - спросил Серж. Теперь в его голосе не слышалось шутки.
      - Не только. От развала, от гнилья. От всего.
      - И от Запада? - спросил Крапивников, который тоже стал серьезным.
      - Да! Да! От Запада и от Востока.
      - А как же "друг степей калмык"? - спросил Курчев, раздосадованный, что ему не ответили на прежний вопрос.
      - С калмыками все ясно, - отмахнулся Серж.
      - С калмыками был интересный эпизод. Кстати, это и к Пушкину относится, - сказал Крапивников. - Когда было полтораста? В сорок девятом? Мне рассказывали, 6 июня никто из высланных в места отдаленные на работу не вышел, а весь калмыцкий народ, как один человек, потянулся в район, Бог знает за сколько километров, где было радио. Прямо всем выводком шли, как цыгане. Только что - на своих двоих. Знали, что юбилей и что без "Памятника" не обойдется. И вот, читает Ермилов по бумаге, а вся нация замерла: скажет или нет? На финне оборвал.
      - Калмыки воевали против, - сказал Бороздыка.
      - А ты - за... - усмехнулся чернявый. - Да и не все против. Многих сразу после войны, в самом Берлине в "Столыпины" запихивали. Так с орденами и ехали.
      - Ну, а татары все. Сплошь, - не хотел отступать Бороздыка.
      - Про татар не знаю. По татарам не специалист.
      - Она не крымская.
      - Приятно слышать, - чернявый опрокинул последнюю порцию коньяка. Пойдем, Танька. Больше уже ничего не будет. И доцент ничего не принесет, поскольку не явится. Ох, уж эти мне гости!
      - А что? Ничего пьеска! - подхватил Крапивников. - Читали, Борис Кузьмич?
      - Нет, - не понял Курчев.
      - Гости, - хмыкнул Бороздыка. - Лучше бы уж назвал месячные или еще точнее.
      - С кем не бывает, - усмехнулся Крапивников. - Но репризы там прелесть. Как это:
      Расстройство в доме Кирпичевых,
      Ах, что же в доме Кирпичевых?
      Ах, Кирпичевы ждут гостей.
      - И вовсе не так. Вы, Юочка, учше бы пг'очьи стихи Эхнатона. А эти вы запомнить не в состоянии.
      - Бог мой, чего тут запоминать?! Он же стащил из "Трех сестер". Старшая, Маша, без конца твердит:
      "У лукоморья дуб зеленый..." - сказал Бороздыка.
      - Нет, нет, не говорите, - запротестовал Крапивников. - Все-таки зерно он протащил. Начальник не может быть хорошим человеком. Власть портит людей. Это зерно он протащил.
      - Ну, зерно ему склюнут, - сказал Бороздыка. - А названием выдал себя. Языка ведь не знает. Гости!...
      И тут как раз ввалились Сеничкины.
      - Салют!
      - Привет!
      - Дай облобызаю, - галантно обнял Крапивников Марьяну и демонстративно поцеловал ее в губы.
      - Давно не чмокались, Юрочка, - усмехнулась та.
      - Здравствуй, Танька. Мы разводимся, - повернулась к картавящей женщине.
      - В добг'ый час.
      - А ты как здесь? - строго спросил Сеничкин лейтенанта. - Нечего тебе тут делать. Написал, что я велел?
      - Здравствуй, Боренька, - отталкивая мужа, кинулась на шею лейтенанту Марьяна. - Мы с ним разводимся!
      Курчева она тоже поцеловала в губы, и он, хотя и сам выпил, услышал запах спиртного. Но ему были приятны ее пухлые и одновременно плотные, а теперь еще и холодные с мартовского мороза губы.
      - Бросьте лизаться, - сказал доцент. - Ну, ну. Не дразни солдата. Ему в казарму назад.
      - Я в городе ночую, - огрызнулся Борис.
      - Выпивки не принесли, а у нас кончилась, - сказал Крапивников.
      - Мы, Юрочка, с банкета. Я хотела украсть бутылку, но бывший супруг не дал.
      - Не смешно, - скривился доцент.
      - Кто защищался? - спросил Бороздыка, ревниво относящийся ко всем соискателям.
      - Витька Поздеев.
      - Христопродавец.
      - Ну, уж вы слишком. Немного есть, но на полного Искариота не тянет, улыбнулся Сеничкин.
      - Точно, Искариот, - засмеялась Марьяна. - И зря бутылки не утащили. А то целых три часа: Чернышевский, Чернышевский, и еще этот, как его, Варфоломей...?
      - Зайцев, - подсказал Бороздыка. - Тоже сволочь.
      - Ну, зачем же так, - улыбнулся Крапивников. - Игоруша сегодня перебрал. Борис Кузьмич многовато принес.
      - Гуляет армия, - буркнул доцент. - Ты что, демобилизовываться раздумал? Почему не пишешь? Я же говорил.
      - Он уже написал и весьма толково, - сказал Крапивников.
      - Это что? Про обозника? Лучше бы, как Витька, про Чернышевского написал, раз языков не знаешь.
      - Ненавижу Чернышевского, - вмешался Бороздыка.
      - Почему же? Примечательная личность, - возразил хозяин.
      - Никогда не читала, - влезла в разговор Марьяна. - Помню только, что чем-то от него веет.
      - Духом кассовой бойбы.
      - Христопродавец, - повторил Бороздыка.
      - Какая тебя сегодня муха укусила? - удивился хозяин. - Славянофилы, Ига, хорошие люди, но и западники тоже.
      - Нищие духом! - Игорь Александрович пытался себя взвинтить.
      - Да. Дон-Кихот бый написан в Суздайе.
      - Ига, сбавьте пены и найдите себе какую-нибудь женщину, а то ваша озабоченность из всех дыр лезет, - не выдержала Марьяна. Она на дух не переносила Бороздыку.
      - Уже нашел. Повернулся, так сказать, к востоку, - усмехнулся Серж.
      - Я бы поговорил с тобой, - насупился Бороздыка, вытащил из кучи сваленных пальто свое демисезонное и вдруг, повернувшись к Курчеву, точно был его начальством или научным руководителем, повелительным голосом спросил: - Вы идете, лейтенант?
      - Иду, - от неожиданности Курчев тоже взял шинель.
      - Куда? - обняла его Марьяна. - Уже в Тьмутаракань?
      - Да нет. Я сегодня в "коробку". Твоя свекруха меня шуганула.
      - Денег попросил? - вызвав злобный взгляд доцента, усмехнулась она. Не надейся. Это министр так... расчувствовался...
      - Брось язвить, - сказал жене доцент.
      - Нет, не денег, - улыбнулся лейтенант. - Просто мы выпили по поводу послезавтрашней смерти.
      - Каждый за свое? - полюбопытствовала Татьяна.
      - Примерно. - Курчеву не хотелось порочить родственника. Он уже насовывал на себя шинель и торопился в "коробку". Времени было половина одиннадцатого.
      - Заходите завтра, - сказал Крапивников. - Сегодня у меня шумно. Поговорить не удалось.
      - Завтра - вряд ли. Завтра у меня многое решается, - ответил Борис.
      - Что у тебя? - спросил доцент. Он примостился у печки, где прежде сидел художник.
      - Прошение написал.
      - Эх, не так действуете, лейтенант, - улыбнулся Крапивников. Пропадет рапорт. Застрянет в нашей бюрмашине. В таких вопросах лучше на собственные силы рассчитывать. Мне лично известно около четырехсот честных способов демобилизации.
      - Ну, завел! - скривился Бороздыка. Он уже стоял в дверях.
      - Ничего, подождешь. Дай поучу молодого человека. Вы, Борис Кузьмич, холостой, так что для вас все подходит. Вот, скажем, способ первый. Вы пишете командиру вашей части: я, такой-то, возмущенный наглым разбоем французских колонизаторов, проливающих мужественную кровь вьетнамского народа, призываю всех офицеров нашего полка отдать в фонд сражающегося Вьетнама шесть месячных окладов.
      - Браво, - сказал Серж. - Кащенко обеспечено.
      - Да, не годится, - вздохнула Марьяна. Доцент молчал, словно его здесь не было.
      - А без Кащенко ничего не выйдет, - улыбнулся Крапивников, несколько обескураженный слабостью произведенного эффекта. - Все четыреста способов через это учреждение. Без того - служить двадцать пять, как при Николае Палыче.
      - А чего-нибудь другого нет? - спросил Курчев.
      - Есть. Но тут вам придется ждать праздников, поскольку на послезавтра торжества не намечены. А вот перед первым мая вы приходите в зал, садитесь в первом ряду и поднимаете портреты Ленина и Сталина. Когда вас вызывают в "Смерш", вы с невинным видом отвечаете, что вас давно уже берет досада, почему это президиум сидит спиной к портретам. Вам жалко президиум и хотите, чтобы он тоже посмотрел на них.
      - Ну, это уже не Кащенко, а Казань, - печально вздохнул Серж.
      - Спасибо. Только меня уже и без того вызывают, - сказал Курчев. - Я написал Маленкову.
      - Тогда понятно, - вздрогнул доцент, вспомнив, как ждал Ингу у Кутафьей башни.
      - Что тебе, Лешенька, понятно? - не удержалась Марьяна. - Ты просто ему завидуешь. Знаете, - она, как в переплясе, развела руками, приглашая всех участвовать в изобличении мужа. - Смешно, но мой бывший супруг завидует Борьке. А, Алешенька?!
      - Завидую, завидую.
      - И не соглашайся, будто я дура. И так все видят. У Борьки - слог, у Борьки собственное соображение. А у тебя одни цитаты, а то, что между ними, такое дубовое, будто боишься, что развалится. Дуборез ты, Лешенька.
      - Амплуа четвертое: Марьяна Сергеевна в роли государственного обвинителя, - раздраженно сказал доцент. - Идем, - кинул он Курчеву. - Мать уже успокоилась и спит давно.
      - У меня переночует, - сказал Бороздыка требовательно и строго, словно ему поручено было оберегать лейтенанта.
      - Пойдемте, - согласился Борис. - А ты, Лешка, с ней не разводись. Видишь, какая она красивая.
      - Не беги, Борька, поцелую, - крикнула Марьяна, но Курчев с Бороздыкой уже были в коридоре.
      22
      К ночи опять завернуло холодом и Курчеву, несмотря на выпитое, в узкой шинелишке было зябковато. Бороздыка тоже дрожал в своем пальтеце, и поначалу они молчали.
      "Надо идти в 'коробку'. Чего я поперся за ним? - думал Борис. Небось, какая-нибудь халупа. Не приткнешься".
      - Может, подъедем? - сказал вслух.
      - Дойдем.
      - До вокзалов? - удивился Борис.
      - Почему - вокзалов? Ближе.
      - Я вас там сегодня видел.
      - Это я от женщины шел.
      - Поздновато однако, - пошутил Борис.
      - Так уж получилось, - скромно засмеялся Бороздыка. - Но вот сегодня у меня ночь свободная. Заварим кофейку и поговорим.
      По поводу кофе у Курчева не было определенных воззрений. Он знал, что кофе по-турецки принято заказывать в ресторанах в конце выпивона, но можно также обойтись мороженым или гляссе. Кроме того, он помнил, что черным кофе баловались Кларка и Марьяна на юге, утверждая, что без него у них болят головы.
      - У Юрки милый дом, но компании зачастую отвратительны. Как вам понравилась эта кривляка? А муж у нее - прямо жук на палочке. Новоиспеченный гений. Пробивной и дошлый, но ни славы пока, ни денег. Все накануне. Но скоро будет праздник на его проспекте.
      - Талантлив?
      - Нет. Такой прозападно-еврейский вариант. Сейчас для них самое время. Космополитизм снова попер.
      - Вы серьезно?
      - Вполне. Русскому человеку сейчас очень плохо.
      - Чем? Я думал, плохо евреям. У нас после училища их в самые дыры распихали, а под Москву - никого.
      - Шутите! - сказал Бороздыка. - Да что там! Русскому человеку уже тридцать семь лет плохо. Со станции Дно, когда отрекся.
      - Так ведь он немец был, - сказал Курчев.
      - Все это ерунда, - помрачнел Игорь Александрович. - Бульварщины, дорогой вы мой, начитались. Какой там немец? Самый разнесчастный русский человек.
      - Чудно! А как же "тюрьма народов"?
      - Никак. Не было тюрьмы. Было государство. В чем-то даже прекрасное государство. С реформы 61-го - просто великолепное государство. Гласный суд. Земство. И на те! Чернышевский - к топору!.. А евреи и всякое польское отребье - за бомбы. Кстати, Ингин двоюродный дедушка тоже вложил лепту: в Освободителя метнул.
      - Так вы, значит, и поляков не любите?
      - Безразличен, - отмахнулся Бороздыка.
      - А я поначалу думал, вы поляк или еврей. У вас фамилия чудная. Да и вид не здешний.
      - Я потомственный дворянин, - сказал Бороздыка.
      "Пойди проверь, - подумал Курчев. - Хотя голос у него красивый. Впрочем, голоса больше нужны тенорам".
      - Мне один приятель говорил, - сказал вслух, вспоминая последний разговор с Гришкой, - что всех дворян в расход пустили или выслали.
      - Было такое, - согласился Игорь Александрович. - Но в основном в Ленинграде. А я вот уцелел, сам не знаю зачем.
      "Я тоже", - хотел сказать Борис, но удержался и спросил: - А почему русским плохо?
      Они шли вверх по бульвару. Несмотря на хрупкую комплекцию, Бороздыка задыхался.
      - Растлили их. Видели кривляку? Она из хорошей семьи, а за кого вышла? Жук-прохиндей. "Дон-Кихот не в Суздае написан". При чем тут Дон-Кихот? Изгадили всё. Изнутри и снаружи. Крым хохлам отдают в честь воссоединения.
      - Ну, это чепуха. Границ-то ведь там нет.
      - Не в границах счастье, лейтенант. Границы - ерунда. Евреи вообще нация без границ. В любую дырку влезут. Прав был Федор Михайлович, когда славил черту оседлости.
      - Ну, Достоевский никого не любил, - сказал лейтенант. - И поляков, и немцев с французами, в общем, весь Запад. По-моему, просто боялся.
      - Чего? - повернул к нему лицо Бороздыка. - Чего русскому человеку бояться? Русский человек - носитель правды, а правда бесстрашна и бессмертна.
      - Вас не переспоришь. Только Достоевский точно боялся Запада. И поляков боялся. Их тогда до чёрта было в России. Сколько восстаний поднимали! А чего боялся евреев, этого я понять не могу. Может быть, просто не любил за то, что Христа распяли. Но Христос сам был евреем, так что там так на так выходило...
      - У вас в голове каша, лейтенант. Каша и каша, и еще раз она самая. Достоевский никого не боялся. Он лишь не хотел, чтобы нечистый дух захватил Россию. Чтобы дух Запада, дух стяжательства, скопидомства, немецкого бюргерства, французской жадности, английского высокомерия и еврейского прохиндейства растлил чистое русское сердце. Русская душа призвана была, как Иисус, спасти Европу. Русский народ - богоносец, а его развратили, с дерьмом смешали. Нам сюда, - свернул с бульвара и, перейдя трамвайную линию, потащил Курчева в переулок. - Достоевский страшился одного: что народ утеряет свою высшую суть. Так оно и случилось.
      Борис заметил, что чем дальше они отходили от крапивниковского дома, тем больше важничал Игорь Александрович, а в этом глухом, безразличном ветру переулке Бороздыка в своем продутом пальтишке становился полным хозяином. Голос его приобрел уверенность и презрительное добродушие, как у экзаменатора.
      Они свернули в подворотню большой шестиэтажной коробки тридцатых годов. Курчеву казалось, что Бороздыка должен ютиться в какой-нибудь старой деревянной развалюхе, но дом, хоть и был обшарпан, выглядел на порядок выше, чем крапивниковский. "Авось, клопов не будет", - подумал лейтенант.
      - Шестой этаж. Лифт не предусмотрен, - не теряя важности, оповестил Игорь Александрович.
      - Достоевский - писатель охранительный, - сказал Курчев, услышав тяжкое пыхтение хозяина.
      В подъезде было абсолютно темно. Бороздыка шел на полмарша впереди.
      - Помните детский стишок "Жили три друга-товарища в маленьком городе Эн. Были три друга-товарища взяты фашистами в плен", - спросил Борис. Молодой, хотя и заматерелый, он подымался, чуть пританцовывая. Ему нравилось то, что он сейчас говорил. - Так вот, там первого стали допрашивать - молчал, второй - молчал, а "третьего стали допрашивать, третий язык развязал: "Не о чем нам разговаривать" - он перед смертью сказал". То же и ваш Достоевский. О чем ему было говорить с Западом, когда у них в конце прошлого века были электрические доилки и коровники, чистые, как госпитали. А у нас под Москвой, где теперь служу, прошлой осенью колхозницы выкопали руками картошку, а председатель повез ее на базар и всю пропил. Потому и мечтал ваш Достоевский о железном занавесе. Не для всех, конечно. Себе-то он разрешал в западную рулетку баловаться и русскую женину тальму немецким бюргерам закладывать.
      Курчев нарочно злил Бороздыку. Сам он Достоевского читал с великим увлечением, просиживая все институтские утра и вечера в читалках, если не предвиделось никакой левой работенки в речном порту или на сортировочной. Впрочем, такие заработки были не столь часты, да и Курчев не всегда с охотой отправлялся на них, предпочитая жевать хлеб всухомятку, осторожно отламывая в кармане по небольшому куску. Весь Достоевский (марксовского издания) был прочитан именно так, и поэтому роднился у лейтенанта с кисловатым запахом черняшки и легкой изжогой.
      - Это величайшее кощунство, - сквозь одышку выговорил Бороздыка, звякая ключом. - Сволочной замок. Это кощунство, - повторил сдавленным голосом.
      Дверь открылась и, схватив лейтенанта за руку, он, ступая на носках, протащил его через темный заставленный сундуками и шкафами коридор к себе в келью.
      Комната в свете настольной без абажура лампы была именно такой, как представлял себе Курчев: грязной, пыльной и полной книг. Вместо койки была расставлена раскладушка с неприбранной смятой постелью. На письменном столе стояли сковородка, чайник и подстаканник, а книги заполняли стеллажи, два стула, подоконник и еще одна стопка, перевязанная и то ли предназначенная для букиниста, то ли купленная и еще не прочитанная, торчала у самых дверей.
      - Располагайтесь. Давайте шинель. Что еще осталось в нас русского это вот такие ночные бдения,- выговорил важно хозяин, и Курчев понял, что выспаться этой ночью не удастся.
      - Ну, это как раз не русское - спорить полночь-заполночь, - сказал вслух, чтобы сбить с хозяина спесь. - То есть русское, но от разночинцев. От Белинского пошло. А веселие Руси - пити. Как я понимаю, дворяне не спорили, а жженку жгли, - подмигнул Игорю Александ-ровичу. Ясно было, что тот выпивки у себя не держит.
      - Я вам кофе сварю, - не обращая внимания на курчевский выпад насчет жженки, сказал хозяин. - Ваш реферат меня заинтересовал. Вы невежественны и необразованны. Обижаться нечего. Ваш кузен тоже необразован. Но вы ищете, и я это ценю.
      - Спасибо.
      - Вы ищете, но вы не найдете. Что значит последний человек? В сталинской формулировке (помните?) и то больше духовности, чем в вашем реферате. Отрицание религиозности порой есть выражение скрытой, внутренней, так сказать, духовности. Ваше же отрицание - просто нуль. Мистика - высшее достижение человечества. Высшее, лейтенант.
      Из ящика письменного стола Бороздыка достал банку с кофе, но обнаружив, что она пустая, отошел от стола и сел на раскладушку.
      - Если вам непременно надо выпить, можно раздобыть у таксистов, сказал с печальной важностью.
      - Да нет. Спасибо. Так поговорим. Мне завтра с утра к начальству.
      - Кончилось кофе. А то бы я вам дал зерен пожевать. Это отбивает, усмехнулся Игорь Александрович. - Так вот и живем, - махнул рукой на книги и прочий беспорядок. - Зато не служим, и главное, - никому не кланяемся. За свободу надо платить, молодой человек.
      - Согласен. А вы свободны?
      - Да. Что-что, а свобода у меня совершенно моя, как сказал бы Федор Михайлович. Вот этого я ни на что не променяю. Ни на красивую мебель, ни на красивую женщину для мебели.
      "Это он про Ингу", - подумал Курчев, чувствуя, что разговор об аспирантке состоится.
      - Я свободен, хотя и загнан. Я свободен, но я как кладбище. В этом столе, - он показал на сковороду, - и вот здесь, - осторожно похлопал себя по лбу, - столько похоронено, столько начато и не завершено, что хватило бы на три Оксфорда и две Сорбонны.
      - Почему так? - лениво спросил Курчев, ожидая, скоро ли разговор повернется к реферату или к аспирантке.
      - Почему? Вы же не младенец. Сами понимаете, что сейчас ничего не опубликуешь. Все перекрыто. Даже стараться нечего.
      - Старались?
      - Нет. Я выше этого. Просить, умолять, к тому же корежить свои мысли нет! Увольте! Мне - либо все, либо - ничего.
      - Дайте почитать, - сказал Борис.
      - Не могу, молодой человек. Это для себя. Я не тщеславен.
      - Но мне действительно интересно.
      - Перетоскуете, - усмехнулся хозяин, явно стараясь избежать продолжения разговора. - Я не тщеславен. Чужие мнения меня не интересуют. Раз нельзя публиковать и нести разум в народ, то и писать нечего. Что толку от вашего реферата, лейтенант, если это не напечатают и дальше Крапивникова его и показывать небезопасно?
      - Да, вроде так, - кивнул Курчев и вдруг, вспомнив, что часть третьего экземпляра куда-то исчезла, сказал с вызовом:
      - Но пока я не написал, откуда мне знать, можно это напечатать или нельзя? Знаете, как в армии: откуда ты знаешь, что приказ невыполним, если ты его выполнить не пытался?
      - Софистика. Софистика, демагогия и прочее. Читайте лучше Леонтьева, Бердяева, и никакая аспирантура вам не нужна. И оставайтесь в армии. Шинель вас прикроет. На хлеб зарабатывать вам не надо. А мысли ваши всегда при вас. Маршировать их никто не заставит.
      - Да, как будто оно так, - согласился лейтенант. - Только офицер из меня, как из дерьма пуля. Нет, я демобилизуюсь. Квартира своя светит. Недалеко отсюда.
      - Женитесь?
      - Нет. А вы?
      - Видимо, к тому идет. Не хочется, конечно. Но, с другой стороны, удивительное существо. Такой самоотверженности больше не встретишь.
      - Простая русская душа, - с невинным видом поддакнул Курчев, помня, что у Крапив-никова невесту называли "татарским игом".
      - Что значит - русская?! - взвился Игорь Александрович. - Я говорю о духе, о душе, а полового шовинизма во мне ни капли. И кроме того, если хотите, татары спасли Россию.
      - Вот как! - полюбопытствовал Курчев. Он сидел у письменного стола и правую щеку припекала полуторастосвечовая лишенная абажура лампа.
      - Да, не удивляйтесь. Если бы не татары, мы превратились бы в безъязыких белорусов. Нас бы онемечили германские ордена. А татар мы растворили в себе. Да и иго, собственно, не было игом. Церкви трудились. Татары в наши дела не лезли. А посмотрите, что сделали немцы с Литвой и Белой Русью? Это же немые народы. Ни культуры, ничего...
      - Белорусы здорово партизанили. Да и литовцы по-своему дрались неплохо. Недаром столько в Сибири очутилось...
      - Вы опять, лейтенант, не о том. Вы слишком прямолинейны.
      - Возможно. Только война - дело прямолинейное, - опять уколол Бороздыку, поскольку тот, как понял Курчев, войны не нюхал. - Выходит, татары нас от немцев защитили. А почему мы сами от татар не защищались? Нас-то больше было? А? Где же ваша церковь была?
      - Татары помогли сохранить русский дух. Через тернии к звездам! Слышали?
      - Да. А со звезд нас стащили шестидесятники? Так я вас понял?
      - Приблизительно. Через муки ига мы обрели национальную идею. Мы были духовнее татар. Татары нам не были страшны. А немцы...
      - Были духовнее нас, - подсказал Курчев.
      - Не так прямо! Не так быстро, молодой человек. Новгород не уступал Ганзе.
      - Так чего ж было бояться? Тем более, что псы-рыцари скоро дуба дали. Впрочем, я спорить с вами не берусь. Вон вы сколько прочли! - он обвел рукой стеллажи и книги, наваленные на полу и подоконнике. - А я все, чего помню, один стишок Алексея Толстого: "Надели шаровары, поехали на Русь." Только духа, наверно, особого не было, если он должен был заявиться через рабство.
      - Междоусобицы всюду были.
      - Но у нас этого добра даже чересчур. Князья монголам нас прокакали. Потому бы я на месте дворян заткнулся и скрывал свое происхождение. Если кто и погубил Россию, так только они. И когда-то, и недавно.
      - Лейтенант, я извиняю людские комплексы, но все-таки они унижают личность, - важно и благодушно, видимо, подражая какому-то мхатовскому актеру, ответил хозяин. - Дворяне были единственным светом в русской тьме. Дворяне, а не купцы. Спросите детей. Все они мечтают быть д'Артаньянами и Атосами. Все поклоняются королям и князьям. Вальтер Скотту, а не Гайдару. Жажда благородства - первая потребность чистой души. И вы сами мечтали родиться знатным.