- Гражданские работают не лучше.
      - Все ж таки... Нет, все на распоследнем слабо-сильнике держится. Из-за него рабский строй пал.
      - И капитализм пришел?
      - Нет, капитализм не из-за него. Капитализм из-за лихости и жадности не отсталых, а самых первых, самых ловких и сильных. А в моем фурштадтнике какая лихость или сила? И жадничать ему не от чего...
      - Значит, капитализм начальство придумало?
      - Подпольное начальство. А вообще точных границ между капитализмом и средними веками (или как там - феодальным строем), по-моему, не было. Все это в учебниках насочиняли. А в жизни, как всегда, винегрет сплошной.
      - Это - согласен, - кивнул Федька. - Только не верю, что из-за последнего засранца все меняется. А то, что у нас лагеря разогнали - тут причина другая. Это политика. Кто-то кого-то подсидеть хочет.
      - Так ведь всё - политика.
      - Нет, тут счеты. Раз Берию съели, так и лагеря его туда же.
      - Лагеря потрясли раньше.
      - То уголовные. А теперь и политиков потихоньку отпускают. Это не из-за производства, хотя, согласен, зэки много не наработают. Только и на производстве груши околачивают...
      Вошел посыльный с горкой оловянной посуды.
      - Вам тоже, товарищ младший лейтенант, - обратился он к Федьке, ставя миски на стол. - Буфетчица в город уехала.
      - Ладно, погуляй пока, - сказал Павлов. Ему не хотелось прерывать интересный разговор, но Курчев уже, приподнявшись, взял со стола миску с остывающим картофельным супом и стал жадно хлебать.
      - Открытка вам, товарищ лейтенант, - вдруг вспомнил посыльный. Не хотелось на мороз, и еще он надеялся стрельнуть у офицеров хорошего курева.
      Махорка осточертела, а на папиросы денег не хватало. Солдаты ждали марта, когда кончатся вычеты за заем и хоть на два месяца вздохнешь и подымишь по-человечески.
      Он протянул Курчеву Ингину праздничную открытку с женщиной в косынке и большой восьмеркой.
      Борис опустил миску на пол, схватил открытку, прочел раз, второй, третий - и в минуту выучил наизусть.
      - Хорошее? - спросил Федька, лениво ворочая ложкой.
      - Да нет, так... - засмеялся Курчев и снова поглядел в открытку. Второе сам съешь, - кивнул посыльному. - Больше не хочу.
      У него действительно пропал аппетит и он толкнул по полу миску с недоеденным супом. Посыльный, не заставляя себя просить дважды, присел на Гришкину пустую койку, достал из левого сапога наколотую инициалами ложку и стал быстро работать перловую кашу с мясом. Порция, наложенная поваром для офицеров, была побольше и мясо в ней попадалось чаще. Посыльный это сразу заметил и от солдатской обиды каша показалась ему жутко аппетитной.
      - Папиросы есть? - спросил Курчев Федьку, отрываясь от праздничной открытки. - Дай ему.
      Федька отодвинул свою миску с почти нетронутым супом, достал смятую пачку "Прибоя" и, щелкнув по ней, пустил по столу. Посыльный вытащил две папиросы, оставив последнюю, сломанную.
      - Здравствуйте, товарищи! - раздался голос откуда-то с потолка. Курчев остался лежать. Федька поднялся в наброшенном на плечи кителе, а посыльный вскочил и замер с кашей в руке.
      - Вольно, - брезгливо сказал Ращупкин. - Приятного аппетита.
      - Пшел, - прошипел Федька. Посыльный поднял с пола курчевскую миску и, схватив свою с кашей, юркнул в дверь.
      - Четвертый день не ест, - мотнул Федька головой в сторону Курчева. Так чтоб не пропадало...
      - Ладно, - усмехнулся Ращупкин, садясь к печке. - Если б только это. А то у вас хлев, а в хлеву - свинство и панибратство. Сходят фурункулы?
      - Не торопятся, - улыбнулся Федька и с миской каши вышел на кухню. При подполковнике ложка в рот не шла.
      - Очухались, Курчев? - усмехнулся комполка.
      Борис не ответил и только под шинелями пожал плечами. Он не знал, к чему относится вопрос - к ангине или стрельбе в небо.
      - Везет вам, а то бы взводным походили, - снова неизвестно чему улыбнулся Ращупкин.
      Курчев опять сжался под шинелями и открытка упала на пол. Он вытянул руку, пошарил по полу, нашел открытку и засунул под подушку.
      - Выкрутились, - повторил Ращупкин. Он видел, что лейтенанту не по себе и что воровской жест с открыткой тоже что-то означает. Ему жаль было офицера, но как часто уже случалось, слова не слушались подполковника и он говорил вовсе не то, что собирался, и обижал людей, с которыми хотел быть добрым и внимательным.
      13
      Сегодня, в воскресенье, подполковник особенно томился, потому что заняться было нечем. Почти весь личный состав под командой четырех офицеров и замполита Колпикова отпущен был в райцентр на просмотр кинофильма. Сидеть дома с женой было тошно. Главный инженер наверняка бабится со своей красавицей-супругой, да и без дела и без зову вваливаться в чужой дом неловко. Пить на другой день после субботней пьянки не хотелось. Да и пить было не с кем. Идти к докторше в отсутствие мужа тоже нехорошо.
      Изводя себя самоанализом, подполковник с утра заперся в служебном кабинете, вытащил лист бумаги, разделил продольной чертой надвое и стал писать: справа - достоинства Марьяны, слева - недостатки.
      Константин Романович не жалел ни себя, ни лихой прокурорши, старался быть сколько возможно циничным, но ничего толкового из этого не вышло. Только расстраивал себя. Голова разболелась.
      Зазвонил телефон. Он ответил жене:
      - Да, Маша. Занят. Погоди.
      Но писать дальше не стал и сжег бумагу над пепельницей. Расплеваться с Марьяной было не просто, особенно в воскресенье. Но душа болела и хотелось с кем-нибудь поделиться, если не болью, то хоть общими соображениями по поводу несчастной любви и ее печальных последствий. Единственным годным для такого разговора человеческим существом в полку была врачиха, и Ращупкин, надеясь, что она у заболевшего техника, побрел к курчевскому домику, решив, что если врачихи у Курчева нет, все равно посидит у больного и потолкует о женщинах. Курчев знает эту гражданскую публику. Все-таки кончил институт и потом у него какие-то родственники в ученом и чиновном мире. То, что Курчев даже в некотором родстве с Марьяной, Ращупкин предположить не мог.
      Сидя у слабо нагретой печки, он глядел на сжавшегося больного, хотел сказать: "Брось, парень. Мне самому хреново", но вместо этого спросил:
      - Ну, как? Осознали, Курчев? Курчев по-прежнему молчал.
      - Ладно, не мучайтесь. Лечат хоть вас хорошо? Ирина Леонидовна заходит?
      - Да, - кивнул Борис. - Хорошая женщина.
      - Очень, - обрадовался Ращупкин.
      - Разрешите, товарищ подполковник, - влез в дверь Федька и, не ожидая ответа, прошел мимо Ращупкина, сел за стол и открыл своего Толстого.
      - Что там у вас начеркано? - спросил комполка.
      Он взял грязно-серый, похожий на учебник том огоньковского издания и стал читать вслух там, где стояли четыре чернильных восклицательных знака:
      "Военная служба вообще развращает людей, ставя поступающих в нее в условия совершенной праздности, то есть отсутствия разумного и полезного труда, и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны, безграничную власть над людьми, а с другой - рабскую покорность высшим себя начальникам".
      Он прочел абзац четко, без всякого выражения, как штабной циркуляр, и отложив книгу, уставился на Федьку.
      - Так. Понятно. И что вы хотите доказать?
      - Ничего, - ответил Федька, снова беря книгу в руки.
      - Это о царской армии, - твердо, словно исключал возможность всяческой насмешки, сказал Ращупкин.
      - Так точно, товарищ подполковник, - кивнул Федька.
      - А вы себе чёрт-те чего вбили в башку. Намеки, понимаете ли... И нечего библиотечную книгу портить. Солдаты могут прочесть.
      - Это моя, - сказал Курчев.
      - Что ж, и вы демонстрируете любовь к армии?
      - К царской, - усмехнулся Борис. - Я купил у букиниста. Там и не такое подчеркнуто.
      - Стереть надо было, - сам чувствуя, что мелет глупости, выдохнул Ращупкин.
      - Сотрите, младший лейтенант, - в тон подполковнику сказал Борис.
      - Слушаюсь, - отчеканил Федька и перевернул страницу.
      - У вас не соскучишься, - усмехнулся Ращупкин.
      - Стараемся, - сказал Борис.
      Он уже отлежал все бока. Хотелось сесть, а в перспективе и выйти на двор, но при подполковнике было неловко, а тот неизвестно зачем сидел у печки: то ли учить собирался, то ли, как когда-то, до Дня Пехоты, хотел покалякать по душам.
      - Беззаботно живете, - вздохнул подполковник. Интересно было, чем живут эти никудышные офицеры - один с чирьями на шее, другой с ангиной в горле и чёрте-те чем за пазухой.
      О Павлове Ращупкин не слишком тревожился. Это тип конченный, вот-вот сопьется, и самое простое - сплавить его куда-нибудь подальше. Но обидно, что вот живет на твоей территории сопляк, которому чхать на тебя. Пьет сам по себе, играет в карты сам по себе и умри завтра Константин Романович этот тип даже не почешется. Для него Ращупкин не батя, как принято называть командира части, никакой не пример и не указ. Вот сейчас уткнул морду в книгу, словно не он, Ращупкин, а Лев Толстой для него начальство. Правда, сегодня выходной. Но возьми даже не армию, а просто общежитие, студенческое хотя бы, и то, когда приходит в гости директор или декан, книгу откладывать надо. А этот младший лейтенант сидел и читал, и даже не демонстративно (если бы так, спесь сбить - дело нетрудное!), а словно подполковника в комнате не было. Ращупкин еле сдерживался, чтобы не накричать на нахала и не поднять по стойке "смирно". Но не затем сюда пришел. Сейчас он был не только подполковником: ему еще хотелось узнать, как писал все тот же язвительный старик Толстой, - чем люди живы? Даже вот такие, как этот с чирьями, из которого армия не сделала человека (и уж, верно, не сделает!) и в котором осталась та собачья "гражданка", которую как ни ругай, все равно выскочит в тебе самом, - то тоской по московской юристке, то еще чем-то вроде воспоминания о директорской двери, за которой шли чудные разговоры. И хотя в известный год юный Костя Ращупкин проник за ту дверь даже не гостем, а самым полномочным хозяином, тайна ушла из комнаты вместе с ее прежними обитателями, и разговоры на стенке не записались.
      Вот так же будет с этими двумя. Курчев удерет из полка сам. А младшего лейтенанта - пусть только чирьи заживут - придется при помощи начальника отдела кадров подполковника Затирухина сплавить во ВНОС (войска наблюдения, обнаружения и связи) или куда-нибудь еще, как несоответствующего занимаемой должности.
      И все равно Константин Романович чувствовал, что каким образом он ни избавится от этих офицеров, тайна их, их особая сущность, так отличающая их от остальных офицеров полка, уйдет вместе с ними, и подполковник Ращупкин так и останется с нерешенной загадкой. А все неясное, недоследованное угнетало и мучило.
      Константин Романович не любил наказывать подчиненных, а тем более издеваться над ними. Ему важно было не подчинение нижестоящих, а лишь сама возможность их подчинения, которую он никогда бы в личных корыстных целях не использовал. Но точно так же, как он не любил унижать подчиненных, он не терпел в них независимости. Свобода - это пожалуйста! В рамках устава ты свободен. Сорок минут личного времени у солдата - всегда его. Восемь часов сна - тоже. Обмундирование, питание - все должно быть, как положено. И офицер тоже свободен, когда не занят. Офицер осознанно и необходимо свободен. А эти двое еще чего-то лишнего желают себе ухватить, - и вот сейчас один прячет под подушку любовную открытку, а другой демонстративно уткнулся в роман беспартийного писателя.
      Но и сам он, Ращупкин, при своем росте 192 сантиметра тоже не очень умещался в короткой формуле необходимости, а также на двух с половиной страничках (с 27-й по середку 29-й) Устава Внутренней Службы (глава 3-я "Обязанности должностных лиц", параграфы 64-66). Ему еще многого хотелось сверх; сверх Устава и сверх жены, сверх штатного расписания и сверх мечты об Академии генштаба. Он чувствовал, что в свои 32 года еще не заматерел, не обрюзг и, кроме ясных и необходимых материальных недостатков, ему еще нужно что-то непознаваемое, голубое, вроде стихов или философии, что-то не очень уважаемое, даже скорей презираемое в военных кругах. Но оно необходимо ему, Константину Романовичу, чтобы не чувствовать себя ниже штатских, особенно тех острословов, вроде Крапивникова, Бороздыки и мужа Марьяны Сеничкина.
      Да, он хотел власти. Но не простой субординационной, какая принята в армии, а власти сложной, где подчинение, не только и не столько физическое, сколько духовное, основано на высшем сложнейшем интеллекте. Поэтому-то Ращупкину нравилось, глядя на портрет Сталина, о котором он еще год назад ничего не мог сказать сверх того, что говорили другие, отпустить в присутствии некоторых офицеров несколько неопределенных замечаний, свидетельствующих о независимости суждений, а также о том, что командиру столь особого и особенного полка есть еще много чего сказать, но покамест он воздерживается, и не из страха, а оттого, что другие офицеры не подготовлены и не поймут.
      14
      - Да, беззаботность... Слишком беззаботно живете, - повторил Константин Романович. - А женщина у вас, Павлов, есть?
      Федька вздрогнул и злобно полоснул глазами Курчева: не протрепался ли тот про сестру. Но Курчев, поймав Федькин взгляд, сам ответил.
      - Они ему остолбенели, товарищ подполковник.
      - Так не бывает, - довольный, что разговор все-таки вышел на нужную линию, благодушно улыбнулся Ращупкин. - Женщины надоесть не могут.
      - Как взяться! - вставил Курчев.
      - Излишествовали, что ли? - снова уставился командир полка на Федьку, пытаясь оторвать от книги.
      - По-всякому, - ответил Федька, толком не зная, как говорить с Ращупкиным, и одновременно не желая, чтобы за него отвечал Курчев.
      - Ну и напрасно, - не удержался от поучений подполковник. - Женщина великая сила.
      - В колхозе? - работая под наивного, переспросил Федька.
      - И в армии тоже, - не давал себя сбить Ращупкин. - Женщина, даже если она не участвует в работе, по-вашему, по-бывшему химическому, Павлов, в реакции, то все равно ускоряет ее, как катализатор. Стимулирует, короче.
      - Да, их только пусти, - присвистнул Федька.
      - И ускорят и без чего-то оставят.
      - Без часов, например? - подмигнул Ращупкин, который, конечно, слышал, что Федька обменял свою новую ручную "Победу" у краснофлотца-ларечника на шесть поллитров, то есть отдал за треть цены.
      - Что часы? Часы - фигня, - даже не обиделся Федька. - Последней свободы жалко.
      - Чего, чего? Свободы? А какая у вас, разрешите спросить, Павлов, свобода? И на кой чёрт она вам? Что вы с ней делать собираетесь?
      - А ничего, - промычал Павлов. - Свобода как раз на то, чтобы ничего не делать.
      - Оригинальный взгляд. Новое в философии. Что до марксизма, то тут им и не пахнет. Но, по-моему, Курчев, в этом и здравого смысла нет.
      - Нет, почему же, - поднялся на локтях Борис.
      - Свобода - это свобода, товарищ подполковник. Это, знаете, как девственность. Либо она есть, либо ее нету. А если есть, то можешь вполне свободно ничего не делать. Вот я как понимаю.
      - Это анархизм какой-то и вообще чёрт знает что!.. - Ращупкин хотел разозлиться, но тут же осадил себя и ухватился за конец курчевской фразы. Лучше бы уж вместо своей копеечной философии девок портили...
      - А мы жениться не любим, товарищ подполковник, - бодро усмехнулся Борис.
      - Можно и не жениться. Вон Залетаев буфетчицу подцепил, а не женится.
      - Ну, это еще смотря как выпутается... - зевнул Федька. - А потом - в Зинке портить нечего.
      - Нехорошо говорите, Павлов, - помрачнел Ращупкин. - Не по-офицерски и вообще не по-мужски. Каша у вас в голове порядочная. Посмотрим, что скажет старший по званию, - повернулся к Борису.
      - А ничего, товарищ подполковник. Женитьба, сами знаете, шаг серьезный. А жениться сюда, в полк, вообще гроб с музыкой. Солдаты здешних женщин глазами обгладывают. Если меня не демобилизнете, холостым подохну.
      - Холостым и взводным, - поправил Ращупкин.
      - Ну и что! Переведу, то есть сублимирую половой потенциал в политико-моральный. Ать-два, левой, левой!..
      - Не частить! - вставил Федька.
      - Брось, - засмеялся Борис. - Да нет, товарищ подполковник... Армия не для семейной жизни. Может, вам с женой повезло, а другие офицерши, вижу, томятся. Та же Ирина Леонидовна...
      - Ну, вы это... - погрозил Ращупкин, вроде бы защищая врачиху, а на самом деле соображая, с подковыркой или без сказал лейтенант про его, Ращупкина, везение с женой.
      - Желторотые, - вздохнул, чувствуя, что говорит совсем не то. Если они желтороты, то какого дьявола с ними откровенничать? Нет, все так вышло оттого, что не поставил себе Константин Романович четкой и ясной задачи: чего, собственно, ему надо от этих двух нерадивых типов?! Лучше бы им выложил: так, мол, и так. Была у меня, ребята, женщина. Встречались с ней днем на одной квартире, выпивали и позволяли себе. А тут вдруг закобенилась и от ворот на сто восемьдесят.
      Но не было на земле такого человека (кроме преподавательницы немецкого Клары Викторовны), которому можно было все это рассказать. Не было у Ращупкина такого друга. Кругом были только подчиненные, в Москве и в корпусе - начальники, а с соседними командирами полков он лишь соперничал и хоть не ссорился, но были они ему вовсе не близки и выкладывать им душу было бы, по меньшей мере, глупо. И, мучась от своего одиночества, сидел он у слабо нагретой печки и не знал, как ему держать себя с этими двумя липовыми лейтенантами.
      - А почему на этой монтажнице не женитесь? Глядите, Курчев, прозеваете. Инженер свое ухажерство прочно поставил, на все четыре колеса, - улыбнулся комполка собственной шутке. - Девчонка красивая. Жалко, если отобьет.
      - От судьбы не уйдешь, - отмахнулся Борис, вовсе не удивленный осведомленностью Ращупкина. В полку, как на футбольном поле, все видно. Командир полка не жаловал унылого инженера Забродина, а с тех пор, как тот купил "Победу", ращупкинская неприязнь еще усилилась. Личный транспорт, с одной стороны, как бы раскрепощал офицера, с другой, отвлекал от служебных обязанностей и, с третьей, заражал других лейтенантов духом приобретательства. Уже около десятка офицеров, в том числе и сквалыга Волхов, смотались в Москву на Перов рынок, где по воскресеньям записывали в очередь на автомобили.
      - Кто-нибудь еще есть? - спросил Ращупкин, вспомнив спрятанную под подушку открытку с размашистым женским почерком,
      - Ага, - соврал Курчев.
      - Значит, в Москве женитесь?
      - Если отпустите...
      - Да я вас дня лишнего не задержу. Только помните - никто вас сюда не звал. Сами напросились.
      - Ошибка молодости, - вздохнул Курчев.
      - Хорошо, если последняя... Значит, план у вас - в аспирантуру. На шестьсот рублей в месяц? Три года. Нет, не три, в три никто не укладывается. В тридцать лет станете кандидатом наук с окладом нашего техника-лейтенанта. Так?
      - Похоже.
      - Когда ж жениться?
      - Параллельно.
      - Невеста красивая? Карточки нет? - спросил Ращупкин, будто не командовал полком, а все еще был желторотым курсантом.
      - Нету, - улыбнулся Курчев. - Я не люблю, когда засматривают.
      - И сюда не привезете?
      - Нет, - покачал головой лейтенант.
      - Он Вальки боится. Она купоросом окатить может, - подал голос Федька.
      - Бросьте, Павлов, - осадил Ращупкин, все еще надеясь на серьезный разговор. - Значит, в примаки пойдете?
      - Там разберусь, - отмахнулся Борис.
      "Скоро Журавль смоется", - думал он.
      Но чего-то Ращупкину надо было, потому что сиднем сидел и не уходил. И Курчев с нетерпением ждал возвращения преферансистов, которые повезли солдат в районный центр на кинокартину.
      Действительно, как только Секачёв с Моревым ввалились в комнату, Ращупкин поднялся, пожелал Курчеву быстрого выздоровления и, сгибаясь, вышел.
      - Чего заходил? - напуская сердитую важность, спросил маленький Секачёв.
      - А ер его знает, - отозвался Федька.
      Курчев достал из-под подушки открытку, перечел ее дважды и стал писать в тетради ответ. Но лежа писать было неудобно, выходило неразборчиво, да и что писать он толком не знал. "Еще ангиной заражу", - подумал и захлопнул тетрадь.
      - Чего печку проморгал? - накинулся между тем на Павлова Морев. Затухла, мать ее и твою...
      - На, разожги, - открыл Борис тумбочку и достал третий экземпляр "фурштадтского солдата". - Тьфу ты, - удивился, - тощий. Вы что, на пульку употребляли?
      Не хватало многих листов.
      - Давай, давай, не жмись, раз очухался, - усмехнулся Морев.
      - Берешь, так на место клади! - напустился вдруг Борис на Павлова. Его разозлило, что в тумбочку лазили без спросу.
      - Я назад положил, - обиделся Федька.
      - Так ты, что ли? - покосился Борис на Морева.
      - Дерьма не видел? Вон у меня "Звездочки" навалом. Да не расстраивайся. Кто-нибудь взял на двор сходить.
      - Сволочи, - нехорошо усмехнулся Борис. - Чертите!..
      15
      На другой день после свидания с Сеничкиным Инга в библиотеку не пошла. Выпив знаменитого кофе, она вернулась к себе в комнату и открыла курчевскую машинку.
      - Чья техника? - спросила дотошная Вава.
      - Я уже отвечала тебе: технического лейтенанта, - стараясь не раздражаться, медленно выговорила Инга. Она печатала на машинке не больше пяти раз в жизни и дело у нее не слишком ладилось.
      - Того, который про роль личности?..
      - Именно, тетя, именно...
      Престарелая родственница вздела очки и принялась штудировать это самое сочинение.
      - Он не очень грамотен. Я насчитала три ошибки, - проворчала через четверть часа.
      - Наверно, опечатки, - оторвалась от машинки Инга.
      - Нет, именно ошибки, и не спорь. Я бы подобных личностей к аспирантуре не подпускала.
      - Не волнуйся. Он туда не собирается.
      - Как? - взметнулась тетка Вава. - Он похоронит себя в армии?
      - Не знаю. Ему, кажется, всего двадцать шесть лет.
      - Ах, ты хочешь сказать, что ему рано себя хоронить, что он не кандидат туда...
      - Никуда, тетя, он не кандидат. Если тебе не очень трудно, разреши мне напечатать несколько страниц.
      - Пожалуйста, пожалуйста... Я слова не вымолвлю... - обиделась Вава, но вряд ли бы замолчала, если бы за стенкой не зазвучал третий концерт Рахманинова.
      - За мои за грехи заповедны... - в такт фортепьяно замурлыкала она и снова уткнулась в реферат.
      "Неужели и я старой девой, старой девой, старой девой... - подумала Инга, незаметно подчиняясь материнской игре. Стучать в такт на машинке не удавалось. - Неужели и я буду тоже потом вот такая, вот такая... Господи!" - стряхивая с себя музыку, Инга встала и, глотая слезы, выбежала в переднюю. Москвошвеевская выворотка, слегка укороченная и перешитая, висела на вешалке. Инга схватила ее, но тут вспомнив, что она в домашних туфлях и за меховыми ботинками надо возвращаться назад в комнату, тут же в коридоре расхлюпалась.
      - Ты чего? - спросила толстая, еще не старая соседка. Она выходила из кухни, держа на отлете шипящую сковородку. - Пусть ее играет. Пошли ко мне.
      - Опять то самое или переучилась? - вскинула на Ингу бровастое кукольное лицо и закрыла за собой дверь.
      - Тренируется? - спросила соседка.
      - Ей необходимо, - пожала плечами Инга.
      - Знаю, слыхала. Я-то привыкла. Только хлеб это нелегкий. Не юная - на клавишах барабанить... Так с чего это у тебя, Ингушка?
      - Сама не знаю. Нервы.
      - Какие там нервы. Четвертака тебе нет, а нервы. Этот, в модном пальтишке, холостой?
      - Женатый, - покраснела Инга, вспомнив, что соседка видела ее с доцентом возле парадного.
      - Садись, картошку рубай, - сунула ей вилку Полина. - А то хочешь? - у меня сегодня отгул - по малой?.. - И, не дожидаясь Ингиного согласия, достала из буфета неполную бутылку московской и две тонконогих рюмки.
      - То, что женатый, Бог с ним. Закусывай. Главное, из себя подходявый. А тот твой козел - прямо никуда не годился. На что я, скоро уже старуха, и то бы с ним не легла...
      - Брось, - вздрогнула Инга. На соседку она не сердилась, но разговор был ей неприятен.
      - А чего кидать? Ты его бросила, и верно. Не один еще у тебя мужик будет, хоть с виду и легковатая. Ничего, Бог даст, гладкой станешь. А что козла прогнала - молодец. Не спорь. Козел - он и есть козел. А что без бороды и лысый, так одна видимость и порода такая. А ты девка чистая и культурная из себя. У тебя мужиков пульмана будут. Детный этот, в пальтишке? Ну не тушуйся. Хочешь, ключ оставлю?
      - Да, да! - повысила голос соседка, потому что в дверь постучали. Толкайте - не заперто.
      - Доброе утро, Варвара Терентьевна! - под бравурные звуки фортепьяно весело приветствовала она Ингину тетку. - К нашему шалашу не желаете?
      - Извините, - оставаясь в дверном проеме, буркнула тетка. - Тебя, Инга, к телефону.
      - Скажи, ушла.
      - Ну, как знаешь... Спивайся себе на здоровье.
      - Да вы что?!. - подняла голос Полина, но Варвара Терентьевна уже закрыла дверь.
      - Ох, и карга она у тебя, Ингушка!
      - Есть слегка... Но зато добрая.
      - Знаю. Если б злая - чего говорить? Со злой оборот короткий. Беда вся не от злых, а от добрых. Не отвяжешься...
      - Пожалуй.
      - Я тебе у сослуживицы устрою. А то у меня - они вам в дверь стучать будут.
      - Да нет. Мне сейчас ни к чему...
      - Холостуешь?
      - Ага.
      - А в пальтишечке?
      - Да так... Ничего не было.
      - Значит, порядочный. Самостоятельный. Так чего ж ревела? - зевнула, глядя на тоненькую, загрустившую аспирантку. - Хочешь в кино пойдем? Город какой-то...
      - "Рим в одиннадцать часов". Наверно, хорошая картина. Пошла бы, да не могу. Зашиваюсь.
      - Ты и так вон... Только, что розовая, а тоща, как в голодушку. На поправку надо. Каникулы зимние были, а ты в городе пропадала.
      - У нас каникул нет. Это у студентов.
      - Чудачка. Ты ж на службу не ходишь. Поехала себе в дом отдыха и сиди. Как получка - приедешь. Хочешь, устрою? У нас в завкоме сейчас путевок завались!
      - Дорогие?
      - Не дороже денег. Я тебе со скидкой проведу. На юг тебе или под Москву?
      - Куда-нибудь поближе. Хоть на лыжах похожу... "И вправду, почему не уехать? - решила про себя. - Дома - не работа. В библиотеке - Бороздыка и Алеша. Нет, честное слово, самое время из Москвы сбежать."
      - Хочешь в... ? - спросила Полина. - Там наш есть. И еще по Павелецкой есть один. И где-то еще есть. Автобусом ехать надо.
      - Мне лучше, где поездом. По пятницам кафедра... - сказала Инга, загадав, а вдруг Полина достанет в .... где недалеко служит лейтенант. Не так уж ей хотелось сейчас его видеть, но все-таки неплохо иметь про запас и технического лейтенанта, если окажется, что в доме отдыха смертная тоска.
      16
      Домашнего ареста оставалось еще четверо суток и лейтенант надеялся, что как-нибудь протянет их на койке, тихо и мирно дожидаясь высочайшего ответа из Кремля. Ему почему-то верилось, что юная женщина в башлыке принесет счастье. На розыгрыши государственных займов ставят невинных младенцев в пионерских галстучках и они вытаскивают номера из вертящихся барабанов. У них нет облигаций. Им совершенно безразлично, кто выиграет. Наверно, и аспирантке так. Что ей Курчев? Она просто сунула письмо в окошечко. Никакой заинтересованности.
      Он лежал на койке и быстро глотал "Ярмарку тщеславия". Бекки Шарп была прелесть. Она обводила всех вокруг пальца и не больно смущалась, если ее тоже обжуливали. Конечно, она была прохвостка. Но - Бог мой! - энергии у нее было на троих!
      Курчев читал целый воскресный вечер и все утро понедельника до прихода врачихи Ирины Леонидовны.
      - Не беспокойтесь. Я уже вышел из пике.
      - Дышите, - приложила врачиха холодный стетоскоп к его спине.
      Деликатный Федька Павлов ушел в заднюю комнату. Больше никого в домике не было.
      - Вам лежать надо, Борис Кузьмич. И чтобы завтра ни на какие танцы... Завтра было 23-е февраля.
      - Что вы? Я и так, без ангины, еле ногами двигаю. Не беспокойтесь. Вылежу. А у вас без меня дел хватает. Праздник.
      - Ненавижу праздники, - вздохнула Ирина Леонидовна.
      - Потом хуже?.. - сбавив голос, спросил лейтенант.
      - Угу.
      - А отсюда нельзя..? - прочертил Курчев в воздухе пальцем, намекая на перевод в другой полк.
      - Не нам.
      Она сидела на стуле возле кровати - полная, черноволосая, большеглазая, - и Курчеву очень хотелось ее пожалеть и утешить, хотя бы за одно то, что она тут всем чужая, даже больше чужая, чем он.
      - Да... Ваш супруг не карьерист. Другой бы, ловкач какой-нибудь...
      - Не надо, - опустила ресницы врачиха.
      - Я не хотел...
      - Я все поняла. Спасибо, Борис Кузьмич. Вы только подольше не поднимайтесь.
      - Я же арестован. Счастливо.
      Она поднялась, взяла брошенное на Гришкину пустую койку черное суконное пальто с седоватым лисьим воротником и накинула его поверх чистого, явно не казенного, обтягивающего ее полную фигуру халата.
      - Простудитесь, - сказал Борис.
      Она покачала головой, а он, приткнувшись к окну, смотрел, как она, опустив голову, спускается по улице. Не по моде короткое пальто накинуто на плечи и от этого видны длинные худые ноги.
      - Страдает, - присвистнул Федька, вылезая из секачевской комнатенки.
      Курчев не ответил. Он снова вспомнил, что кто-то рылся в его тумбочке, ворошил реферат, о котором двоюродный Алешка сказал, что он попахивает большим керосином.
      17
      По субботам Георгий Ильич Крапивников в журнале не бывал, и Инга, отпечатав на курчевской машинке короткую записку и приложив к первому экземпляру реферата забытый Бороздыкой импортный блокнот, смело отвезла все это хозяйство в редакцию. Сидевшая в пустом холле секретарша Серафима Львовна узнала Ингу и попыталась с ней разговориться. Просила присесть подождать. Сегодня как будто обещали верстку, и Георгий Ильич грозился быть с минуты на минуту. Инга еле отвязалась от этой назойливой, хотя и вежливой женщины, которой хотелось выведать у аспирантки, как та переживает разъезд с Крапивниковым.