- Позвоните попозже.
      Но когда он позвонил попозже, ему ответили, что Сеничкина ушла домой.
      В штабе армии у него дел не было. Он велел шоферу дожидаться начфина и потом в шестом часу подъехать к Академии Фрунзе. Ишков его всегда там ждал, потому что Клара Викторовна жила неподалеку, сразу за клубом "Каучук".
      Шофер с начфином подъехали к Академии в четверть шестого, но Ращупкина не было. Они прождали час с небольшим и, наконец, он прибыл в такси, невероятно бухой - таким Сережка Ишков его никогда не видел! - с двумя четвертинками за пазухой, которые, несмотря на просьбы начфина, все еще пытался сосать по дороге.
      Этот День Пехоты был одним из самых позорных в жизни Константина Романовича Ращупкина. Дважды позвонив в прокуратуру из автоматной будки у ворот штабарма, он плюнул, пошел пешком к трамвайной остановке и там у ларька принял свои первые двести грамм. Затем, доехав на трамвае до мало-мальски людной улицы, он тихо выпил вторую порцию. Тут он почувствовал, что еще немного и он не вытерпит и спьяну позвонит Марьяне домой. Телефон он когда-то узнал у самого Сеничкина, но ни разу не воспользовался.
      Тогда он позвонил преподавательнице немецкого Шустовой и, накупив закусок и четыре четвертинки (лучше было бы взять коньяку, но он мешать не любил), помчался на такси к клубу "Каучук". В квартире переводчицы его проняло. Он пил и плакал, и выбалтывал холостой "немке" все подробности и перипетии своего несчастного романа. Немка только диву давалась, сочувственно кивала головой, вежливо ахала, а когда Константин Романович начал плакать, даже погладила по голове, как маленького. Для нее это была сверхпотрясная (как говорили молодые пижоны) новость. Ну и Марьяна! Действительно личность! Прямо-таки на ходу отрывает каблуки. И в нападении и в защите. Как она прошлым летом из-за флирта с Алешей на дыбы встала! Чудака-лейтенанта нарочно на Кавказ взяла. Совершенно непостижимая женщина!
      Кларе Викторовне было грустно. Жаль себя и этого очаровательного глупыша-подполковника и вообще весь мир. Она даже выпила с гостем. Тот хлебал, как лошадь, как и полагается кентавру. Пьяному жалкому кентавру.
      Наконец, испугавшись, что он, напившись, вытянется в ее крохотной комнатенке, она тайком стащила со стола бутылки и сунула ему в карман шинели. Он как будто не заметил и продолжал пить, почти не заедая.
      Вдруг часы пробили пять и подполковник вроде бы протрезвел, встал, сорвал с вешалки шинель, но тут его качнуло и он рухнул назад на тахту. Силой Клара Викторовна подняла его, запихнула в шинель и вывела на лестницу. Он не мог идти один и ей пришлось свести его вниз и остановить такси. Таксист не хотел везти пьяного, и она села вместе с Ращупкиным и полтора часа они колесили по городу.
      У подполковника случилось прободение памяти. Он забыл, куда ему надо ехать, и они сначала помчались на окраину (подполковник твердил, засыпая, ее короткое название). Но, подъезжая к войсковой части, Константин Романович, то ли от быстрой езды и полуоткрытого окошка, то ли от вида военных зеленых "Побед" и проходящих мимо офицеров, несколько очнулся и промычал:
      - Нет, не то... На-азад...
      Таксист начал злиться. Клара Викторовна пообещала вознаградить его, но вдруг подполковник очнулся и сказал:
      - В Академию.
      - Но я вас такого туда не пущу, - взмолилась переводчица.
      - В Академию... В Академию и все... Все в порядке... Та... Так точно... Слушаюсь... Ша...
      - Езжайте назад, - вздохнула Клара Викторовна и, когда такси прошло мимо фронтона Академии, подполковник, снова проснувшись, улыбнулся:
      - Вот она, моя... личная...
      Шофер обогнул сквер, высадил переводчицу у клуба и, развернувшись, подвез Ращупкина к Сереге Ишкову. На этом, собственно, все кончилось, но "немка" запаслась важным компроматом на свою закадычную подругу.
      10
      У Клары Викторовны Шустовой не было личной жизни. Вернее, недолгое время была, но не задалась и ничем не кончилась. Проходив до двадцати шести лет, хотя вокруг хватало мужчин, в девицах, она неожиданно вышла уже в Германии за двадцатидвухлетнего, столь же неопытного техника-геодезиста, с которым прожила меньше года. У них, как и у всех советских граждан, живущих за границей, было много денег, много тряпок, вполне приличная казенная квартира с современной мебелью, приемником, магнитофоном и маленьким кабинетным фортепиано, но чего-то главного у них не получилось и они тихо и мирно разошлись. Техник вернулся в Москву и поступил в институт, а теперь, в самом начале 54-го, вернулась и Клара Викторовна.
      Деньги у нее были. Во-первых, набралось за два с лишком года от сдачи квартиры. Во-вторых, часть зарплаты шла в рублях и накапливалась на сберкнижке. Так что устраиваться на работу Клара Викторовна не торопилась, хотя ее усиленно звали назад в Академию и предлагали еще несколько мест, в частности, в Министерстве внутренних дел. Но она не спешила, собираясь и никак не решаясь лечь на операцию щитовидной железы.
      Именно в ней, в этой мерзкой щитовидке, Клара Викторовна видела причину всех своих бед: неудачного замужества и еще менее удачных коротких романов, которые стоило бы назвать грубее и выразительней.
      - С Димкой (Димка был двадцатидвухлетний супруг) мы так ничего и не поняли, - как-то разоткровенничалась она на юге с Курчевым.
      Это было августовской ночью. В распахнутое окно лезли большие южные звезды и кривая турецкая луна. Курчев и переводчица лежали рядом на узкой хозяйской кровати и курили одну сигарету за другой. Говорить им было не о чем, но молчать тоже было неловко, потому что близость у них не ладилась. Они не подходили друг к другу, но отпуск только начался.
      Они и Сеничкины сняли две комнаты в одном доме, правда, в разных крыльях, и Курчев с переводчицей все тянули лямку, каждый раз наивно надеясь, что в следующую ночь им повезет больше.
      - С Димкой мы не понимали, - повторила Клара Викторовна, - а с тобой все понятно. Это - не то, не то и не то... Это профанация, а не близость. Ты нетерпелив, ты все время спешишь. Это все не то. Это вообще редко удается. Но, когда удается, это чудесно. Это праздник тела...
      "Именины сердца" - чуть не сказал Курчев, вспомнив гоголевского Манилова. Но крыть было нечем. Рядом лежала женщина и ей было плохо. Он не понимал, в чем дело. Он был здоров, его тянуло к этой женщине, каждый день тянуло и каждую ночь, но когда после поспешной близости она начинала нервничать, сердиться, впадать в тихую истерику, пропадала всякая охота ее обнимать и хотелось бежать через окно куда-нибудь к морю или в горы. Несколько раз после таких истерик он вылезал на крышу сарая и дымил там сигаретой, а однажды там же заснул и утром, под смех сбежавшихся квартирантов, был стащен оттуда Алешкой.
      Курчев тоже был раздосадован. Не такой уж он был опытный парень, но прежде у него не было оснований жаловаться на женщин. Впрочем, это были короткие (если не считать первого романа с хлебной продавщицей) солдатские или еще студенческие грешки.
      "Может, я вправду никуда не гожусь? - раздумывал он днем, лежа у моря на крупной горячей проламывающей спину гальке. - А чёрт!.. Но она тоже хороша. И влипнуть боится и беречься не хочет... Разбери пойми..." - Он злился на переводчицу, но и жалел ее. Наверно, если бы им не пришлось вместе спать, они бы подружились. Но они спали в одной комнате и не высыпались, мучаясь и ссорясь.
      Хитрая, зоркая Марьяна давно догадалась, что у Кларки с лейтенантом не клеится и, уже не опасаясь, что переводчица умыкнет драгоценного Алешку, начала шутливо задирать Курчева, приставать к нему на пляже и обниматься с ним в менее многолюдных и освещенных местах. Это было вполне несерьезно и делалось лишь для расшевеления приунывшего мужа.
      Но лейтенант обычно держал себя в рамках, да и Сеничкин нисколько не ревновал свою Марьяну. Лейтенант держал себя в рамках, но кое-чего это ему стоило. Марьяна нравилась куда больше переводчицы. Она была красивей (это бы и слепой разглядел). Кожа у нее была чистая, да и характер, несмотря на хваткость и хитрость, легкий. Наверно, она спала с мужчинами весело и без трагедий.
      Марьяна нравилась Курчеву, но она была женой двоюродного брата и он мысли о ней глушил, однако понимал, что в несуразицах с переводчицей, хотя и косвенно, но виновата и привлекательная невестка.
      Словом, Курчев с Кларой Викторовной кое-как дотянули отпуск и с облегчением расстались. Она вернулась еще на четыре месяца в ГДР, а он в полк.
      В Германии работы на объекте уже свернули и преобладало чемоданное умонастроение. Многие понимали, что жизнь на родине, несмотря на окончание ностальгии, будет куда бедней и неуютней, и гуляли на чужбине из последних сил. Клара Викторовна, которая не так уж и любила, как она выражалась, "клюкнуть", поддалась общему загулу и, понятно спьяну, сошлась (вернее, просто дала себя увести на ночь) с одним военным инженером, в котором тут же разочаровалась. Затем в другой подвыпившей компании к ней пристал ее непосредственный начальник, который раньше с ней заигрывал весьма тактично и скромно. На этот раз Клара Викторовна не кобенилась и повела начальника к себе. Но "праздника тела" тоже не получилось. Может быть, его вообще не бывало. О нем насочиняли западные писатели, а потом стали попугайничать всякие гулящие личности, вроде прокурорши Марьяны.
      - Ты пей меньше, а то у тебя глаза вылазить начали, - сказала Кларе Викторовне соседка по коттеджу, геодезистка.
      - Веки красные. Очки менять надо, - вздохнула, глядя в зеркало, переводчица. - Минус восемь уже не годятся...
      - Это базедка, - безапелляционно фыркнула геодезистка.
      "Всегда обрадует", - рассердилась переводчица, но вслух сказала:
      - От базедовой болезни глаза не краснеют.
      - Кто спорит? Краснеют от выпивки, а вылезают от базедки. В госпиталь сбегай, подруга.
      И дня через два, не ожидая и не надеясь, что Кларка пойдет к врачу, сама привела к ней своего ухажера из соседнего немецкого городка: там стоял военный госпиталь. Ухажер намял Кларе Викторовне шею и сказал, что прощупаться прощупывается, но точно он ручаться не может. Все-таки он хирург, а не эндокринолог. Надо ехать в Берлин.
      Но Клара Викторовна, не желая посвящать окружающих в свои недуги, не пожалела дефицитных марок и пошла к местному немецкому врачу. Он был строг и сух. По-видимому, не любил русских. Но, снизойдя к ее прекрасному немецкому выговору, постепенно разговорился и объявил, что так оно и есть базедова болезнь во всей форме. Зря она ездила в августе на этот раскаленный юг; теперь лечить уже поздно - надо резать.
      - Вырежут - все будет в идеальном виде. Вздохнете легко и увидите счастье или, как у вас говорят...
      - Небо в алмазах, - подсказала, переведя на немецкий, Клара Викторовна.
      - Вот, вот...
      Но не слишком надеясь на небо, точнее, надеясь и боясь потерять эту надежду, Клара Викторовна протянула с операцией до самого отъезда, продолжала тянуть и в Москве. Вчерашнее появление Кости Ращупкина и сногсшибательный компромат на закадычную подругу несколько растормошили переводчицу и развлекли в ее унылом ничегонеделанье.
      11
      Выскочив в тот злополучный День Пехоты из надышанного водочным перегаром такси, Клара Викторовна влетела в свою квартиру и, не снимая шубки, набрала Марьянин телефон.
      - Ну, надо, очень надо, - лукаво и необычно для себя весело запищала в трубку.
      У Марьяны, видно, кто-то был и разговаривала она неохотно.
      - Как хочешь, - уже начинала обижаться переводчица. - Но у меня потрясающие о тебе новостишки.
      - Тогда давай завтра, - шепотом сказала Марьяна.
      - Завтра я хотела наконец добраться до льда, - обидчиво, будто говорила с мужчиной, протянула Клара Викторовна. - После операции не покатаешься.
      - Не ной. Это же не мениск, - сказала Марьяна. - Катайся на здоровье. Я к тебе подскачу.
      - С коньками?
      - Если к Бутыркам подвезешь.
      И вот они сидели в ресторане, у которого должны были встретиться еще час назад. Потрясающие новости никакого эффекта на Марьяну не произвели.
      - Ну и что? - скривилась она. - Думаешь, велика радость?
      - Он импозантен, - пыталась защитить Ращупкина подруга.
      - Слизняк, - небрежно отмахнулась Марьяна.
      Ожидая бифштекса с луком, они пили сладкое вино. Сухое уже кончилось, а от коньяка Марьяна отказалась. Она привыкла платить за себя, а денег у нее было всего двадцать пять рублей.
      - Не знаю... Может, я зла и несправедлива. Сегодня опять собачье дело. Изнасилование. Жилищный кризис. Людям негде по-человечески перетрахаться. Демобилизованный солдат, набравшись, полез, представляешь к стрелочнице. Тетке 48 лет. Сидела на путях в ватнике и платке, как кулема. Начала орать, так он ее ломом... Парню - 23 года, а теперь вышкой пахнет. Особенно, если пустят показательным...
      - Ужас, - вздохнула переводчица, не зная уж как теперь вернуться к разговору о Ращупкине.
      Но, догадываясь о желании подруги, Марьяна, закурив длинную болгарскую сигарету, сама сказала:
      - Боюсь, этот подполковник тоже меня когда-нибудь пришьет. Плохо их обуздывают в Вооруженных Силах. Сам министр, говорят, большой селадон.
      - Он старый, седенький, - улыбнулась переводчица, вспоминая маршала Булганина. - Хотя моськой - ничего.
      - И Ращупкин рылом вышел, - скривилась Марьяна. - Вообще-то я зря... Он парень что надо. Только устала я от всего, от него и от... В общем, от всех.
      Переводчица замерла, ожидая исповеди, и Марьяна, помедлив и раздув начавшую гаснуть сигарету, стала говорить мягко и без раздражения, что с ней случалось теперь не так уж часто.
      - Ах, Кларка, не у тебя одной шиворот-наперед и еще раз навыворот. Чёрта лысого меня потянуло на этот говенный юрфак. И денег тут - на три дня после получки, и работа - одно дерьмо и чужие слезы. Война была - не рассуждали. Четыре года - и в дамках. После войны, мол, преступлений будет навалом. Дело перспективное, расти сможешь. Насчет преступлений - не обманули, а все равно лучше б куда-нибудь в другое место пошла.
      - Но ведь растешь!.. - уже жалела подругу сердобольная переводчица.
      - Хм... Расту?!. Вон Борька, лейтенант без училища - и то на полторы сотни больше гребет. Что ж мне - взятки брать?
      - Бери, - улыбнулась Клара Викторовна, впервые подумав, берут ли взятки в прокуратуре.
      - После тебя, - отмахнулась Марьяна. - Свекровь, жеребячье племя, больше половины отбирает. Свекор пятнадцать тысяч, не считая пайка, приносит и все равно с меня и Лешки эта поповна за жратву и домработу вычитает. Кого-нибудь пригласишь, разговорами закармливай. Чаю - и то для гостей не выпросишь. Вчера Лешкина новая пассия прибыла. Я ее из читалки сама за руку привела. Наврала, мол, Алешка зовет. Так даже накормить нечем было. Представляешь, такая, новый тип. Одета - не то, что мы с тобой расфуфыр! а так, скромно, ничего лишнего. В общем, не простой орешек. Скромняга. Алешка ее закадрил на Новый год у Крапивникова.
      - Та ягода?..
      - Эта... - рассердилась Марьяна. - Я тоже, по-твоему, того поля?..
      Когда-то они обе прошли через крапивниковский дом, причем Марьяна ненадолго там зацепилась.
      - Прости, - сказала переводчица. - Я не хотела... Честное слово, я даже забыла...
      - Я тоже, - усмехнулась Марьяна. - Так вот, она не такая. С ней Жорочка даже расписался. Только - увы и ах - загс - не психолечебница и Жорочку не вылечил. И через месяца три или четыре показал ей наш красавчик от ворот на запад...
      - Бедная, - искренне вздохнула Клара Викторовна и чокнулась с подругой.
      - И тут мой ненаглядный и разлетелся. Понимаешь, не простой обычный подзаход, а высокое чувство, философские антимонии. Думаю, по кабакам ее начал таскать. Гонорары какие-то куцые стали.
      - Жена всегда узнает последней, - вставила не к месту переводчица, но умолчала, что встретила доцента час назад у этого ресторана.
      - Какая жена! - отмахнулась прокурорша. - Дура - последней.
      Она взяла у Клары Викторовны вторую сигарету.
      - К вам можно подсадить этих двух товарищей? - склонился над ними официант, кивая на двух мужчин, стоявших в дверях зала. Со времени прихода подруг в ресторан, зал как будто сузился. Все столики были заняты.
      - Нельзя. Мы мужей ждем, - не поворачивая лица, буркнула Марьяна. Служите жантильней, - выпустила дымок, и молодой официант, что-то бурча под нос, отошел пожимая плечами.
      - Стажироваться - стажируйся, а хамить нечего, - довольно громко сказала Сеничкина.
      - Здесь? - удивленно вскинула близорукие глаза подруга.
      - А не все ли равно, где учиться тарелок не бить? Рохля - та последней узнает, - вернулась к прерванному разговору. - А не хочешь в соломенных вдовах бегать, стой на стрёме. Ах, чёрт меня потащил на юридический. Пошла бы на философский, может, уже докторскую писала б.
      - Ты?
      - А кто? Думаешь, они, филозофы, особенные? Типичные олухи. Павлины. "Я - философ, я - элита", распустят хвосты и пойдут цитатами махать. Все на один пошиб. Только что у моего морда симпатичная и язык подвешен, а соображения на тридцать пять и пять. Ниже нормального. Зато амбиции мамочки! Этот - не понял, тот - не вскрыл, третий - исказил. Мальтус (он с Мальтуса начал)... "английский мракобес выступил со своей человеконенавистнической теорией на рубеже ХVIII и XIX веков. Его основная работа "Опыт о законе народонаселения" появилась..." и так далее. Вчера над благоверным издевался Борька, сегодня я потихонечку позволяю. Но дома ни-ни. Стой по струнке, отражай на лице эмоции. Короче, работай зеркало. "Ах, замечательно! Ну конечно, куда этим перечницам Юдину и Константинову?! Из них же песок сыпется. А ты, Алешка, наша молодая надежда..." И знаешь, что самое уморительное? Не я одна надрываюсь. Все вокруг. Вся кафедра от Алешки без ума. Даже Жорка Крапивников в журнале печатает. Но с Жорки станется. Ничего для него святого. По-моему, за спиной над Алешкой хохочет. А у того юмора на старую копейку.
      - Этого еще не хватало! - вздрогнула Марьяна, потому что в приглушенном и уже привычном жужжании ресторанного зала вдруг раздался барабанный грохот, на затемненной прежде эстраде зажегся свет, и пианист со взбитым коком отчаянно залабал мелодию "Я иду не по нашей земле", которую через минуту, поднеся ко рту микрофон, стала рассусоливать низким и надтреснутым голосом пожилая женщина в длинном переламывающемся на полу платье. - Не поговоришь. Поехали к тебе или плясать хочешь? - спросила Марьяна.
      - Что ты? У меня нога, кажется, распухла. Да, точно распухать начинает, - усмехнулась переводчица, высовывая из-под стола ногу, которую юбка прикрывала почти по щиколотку.
      И тут же с шамкающим: "Разрешите пригласить!" - склонился над переводчицей невысокий лысый субъект с усталым морщинистым пьяным лицом.
      - Брысь! - злобно зашипела Марьяна.
      - Простите, я не вас... - оторопело отодвинулся любитель танцев.
      Это был Гришка Новосельнов. Он уже третий час сидел в углу зала в компании абрикосочника Игната Трофимовича и еще одного деятеля, в данном случае квартирного маклера. Они нарочно выбрали неприметный ресторан, потому что Игнат не уважал такие глупости. Да и в хороший Игнату в бурках войти было неудобно, а в ботинках у него ноги после лагеря мерзли.
      Деловая часть встречи была закончена. Все вспрыснуто и обговорено, и теперь Гришка был как на крыльях и ерзал в кресле. Хотелось чем-нибудь необычным отметить демобилизацию и будущую квартирную удачу. Из двух сидевших неподалеку женщин ему куда больше нравилась пухлогубая Марьяна, но даже в большой пьяни Гришка оставался реалистом. Поэтому при первых звуках танго он, рассчитывая на верняк, подскочил не к красавице, а к ее подслеповатой подруге. И вот теперь обиженно терся у стола. Отчаливать было обидно.
      - У меня нога подвернулась, - неуверенно пискнула переводчица. Ей было неловко так вот ни за что, ни про что оскорбить пусть пьяного, но ничем не провинившегося перед ней человека.
      - Иди, иди, пока трамваи ходят, - пустила в Гришку дымком Марьяна. - Я сказала - иди! - повторила зло и резко.
      - Что, нервная?
      - Иди, в другой раз не отпущу, - брызнула в него брезгливым смехом. А, хёзнул? Вижу, что привлекался.
      - Че-го?! - пьяно раззявил рот Новосельнов. Он вовсе не пугался Марьяны, ему было любопытно. - Слушай, не строй из себя лягашку, - сказал уверенный, что эта красивая фря - неудавшаяся актерка.
      - Интересно. А ну, садись, - Марьяна отодвинула справа от себя стул. Садись, садись. Гришка сел без особого удовольствия.
      - Ну, так вот, слушай. Если две симпатичные бабы пришли в такой зачуханный ресторан, значит у них дело. Так же, как у тебя и тех мордатых, - она кивнула в сторону Гришкиного столика. - А ты головой не верти, а слушай, что скажу. Пока не сидишь, гуляй тихо. А с теми, - она опять кивнула в сторону абрикосочника и маклера, - лучше вовсе не гуляй. Угробят и передачи не принесут.
      - Ты что, гадать подрядилась? - неуверенно хихикнул Новосельнов.
      - Отгадывать.
      Ей стало вдруг жаль лысого незадачливого мужика и одновременно скучно, и она поняла всю бессмысленность пустой перебранки.
      - Идите, мужчина, - сказала безразлично и устало. - Желаю не скоро загреметь.
      Гришка тяжело поднялся и, стирая с круглого голого лица глупую ухмылку, побрел к своему столику.
      - Зачем ты? - спросила Клара Викторовна.
      - Нервы, - отмахнулась Марьяна. Снова ударили тарелки и залабал пианист.
      - За день на таких насмотришься. Уйду в аспирантуру. Пусть шестьсот восемьдесят. Буду какой-нибудь древней мурой заниматься. Римскими сервитутами. Какая разница? Я всегда любила учиться. Вчера эта девчонка была у нас, - не жнет, не сеет, никому сроков не паяет. Сидит себе английского классика почитывает. А всякую идейность - для нее мой влюбленный антропос сочиняет. Ему - не привыкать. Он эту муру целый день студиозам мурлычет, а вечером еще для журналов перекатывает. Ох, устала я, Кларка... Жуть.
      - Ты? - удивилась Шустова.
      - Я. Я самая. Вертись, крутись, поворачивайся. Вечно начеку. Думала, за Лешку выскочу, отдохну. Наоборот вышло. Чуть что - выдумывай новенькое. Сочиняй, как Шехерезада, - нехорошо усмехнулась она, вспомнив, как вчера в передней прилипала к мужу.
      - Устала. Хочется, знаешь, чтоб кто-нибудь поберег тебя. Поухаживал. Не так... - она кивнула на сидевшего с мужиками Гришку, - а знаешь, чтобы одеялом накрыл, чай с печеньем в кровать принес. Ох, сильной быть надоело.
      - А Леша?
      - Что Леша? Леша - павлин. Леше зеркало подавай. Во всю стену, на всю жизнь. Чтобы я вечно рот раскрывала от удивления: какой гениальный! Он: "а вот послушай, что этот пишет", а ты пожимай плечами и кривляйся: "фи, бездарь!" И главное, начеку, все время начеку. Вчера аспирантку отшила. Отшила, а самой жалко девку. Ну чего, глупышка, лезешь к такому оболтусу. Даже хотелось сказать: "Да бери его себе на здоровье. Радость великая!" Господи, нет больше мужчин на свете.
      - А Костя? - не вытерпела переводчица.
      - Не знаю. Я его в полку не видела. Может, там он и настоящий, а со мной - слюнтяй. Да нет... Я не про то. Это - все умеют. Тут ума большого не надо.
      - Надо, - твердо сказала переводчица.
      - Может, ты много об этом думаешь и потому. А может, щитовидка... Ты когда в больницу?..
      - Если решусь, на той неделе или через одну...
      - Я к тебе ездить буду, - сказала Марьяна, почувствовав, что разговор идет только о ней, а Кларка тоже человек и, возможно, ей еще хуже в ее одиночестве.
      - Не надо. Тебе ведь некогда, - отмахнулась Клара Викторовна.
      - Нет, буду. Ты не думай, что я злая. Я просто закрученная. Дома чёрт-те что, на работе - и говорить не стоит. Кругом - хамье. Подследственные - те про себя, а сослуживцы - в открытую хамы. И вот только и делаешь, что перехамствуешь их. Раньше, до Лешки, приставали сплошь. Ну, и не всегда выдерживала... А знаешь, в кабинете... тьфу, вспоминать противно. Теперь - вроде замужняя и должность большая, но все равно редкий мимо тихо пройдет...
      - Так что, ты потому на армию переключилась?
      Все-таки переводчицу больше интересовали отношения подруги и Ращупкина. Ведь подумать только - это происходило в ее комнате!
      - Кто про что, а ты все про это, - усмехнулась Марьяна. - Да ничего особенного. Обыкновенный пересып днем. Что ни говори, а все-таки приятно, если по тебе страдают. Взбадривает. Свободней с мужем себя чувствуешь...
      - Хороший левак..?
      - Ну, не так прямо... А в общем в святые мы не годимся. И ты, Клерхен, тоже...
      - Я на чужое не замахиваюсь, - обиделась переводчица.
      - Ну, ну... Сочтемся. Всем хочется казаться лучше. Только не удается.
      12
      Курчев пришел в себя лишь в воскресенье утром. Три дня температура, несмотря на уколы пенициллина, падала слабо, и он стонал, попеременно то матерясь, то плача "мама!", хотя мать потерял еще до войны.
      Голова болела, как после страшной пьянки, и, как после пьянки, комната не стояла на месте, кружилась, то вдруг суживалась и стены лезли к самым зрачкам, то наоборот куда-то уходили, вытягивались, и лейтенант снова бредил.
      - Опять замамкал, - ругался Секачёв, но и он жалел больного.
      Федька Павлов, как за маленьким, ходил за Борисом, менял ему на лбу мокрое полотенце, поил из большой оловянной солдатской ложки, но тот был настолько плох, что даже не благодарил товарища.
      - Как бы не перекувырнулся, - задумчиво сказал на второй вечер Морев, сидя с Федькой и Ванькой Секачёвым за преферансом. - Без четвертого играть придется.
      - Сука ты, - разозлился Федька и чуть не врезал Мореву по сонному красивому лицу.
      - От ангины не бывает, - рассудительно заметил Секачёв. - Отлежится.
      И Курчев отлеживался. В минуты просветления, когда температура ненадолго сползала, ему вдруг вспоминались кузен Алешка с разносом реферата, полный провал с аспирантурой, разговор с особистами и Ращупкиным, и тогда Борис сжимался под своим синим тонким одеялом и двумя шинелями своей и Федькиной - и чувствовал, что сейчас он защищен от всего мира только одной ангиной, и ему даже хотелось, чтоб температура никогда не падала. Девушка Инга вспоминалась редко, хотя он чувствовал, что она где-то рядом, засела в мозгу, но выходить не хочет, будто боится заразы. А ангина была страшной. Казалось, еще немного, нарывы кляпом заткнут горло и задохнешься. Надо было полоскать горло, но чуть Борис набирал в рот теплой соленой воды и закидывал голову, все вокруг начинало кружиться и он, слабея, валился на подушку.
      Пищи, слава Богу, не принимал, а мочиться его выводили на крыльцо летчик или Федька, когда вокруг в поселке было пустовато и давали нюхать одеколону, потому что несколько раз Курчев терял сознание.
      Так тянулось до воскресенья, когда днем температура вдруг слезла до тридцати шести и шести, захотелось жрать и разговаривать. Солнце обложило все окна, во всяком случае наледь на них блестела. Офицеры разъехались кто куда и в комнате никого, кроме Федьки, не было. Курчев поглядел на его худую птичью голову со взъерошенной шевелюрой и впервые за три дня улыбнулся:
      - Борща охота.
      Федька в незастегнутом кителе сидел за столом. Он оторвал голову от книги, поглядел на будильник (свои часы давно пропил) и, почесав затылок, вылез из-за стола.
      - Волхов, - крикнул в коридор. - Пошли кого-нибудь в камбуз. Пусть лазаретному принесут.
      - Ладно, - послышался голос Волхова и стук подкованных, грубых неофицерских сапог. По-видимому, парторг собирался идти запитываться.
      - Доставят, - сказал Федька, возвращаясь. - Смотри, здорово как! Хоть наизусть учи! - снова склонился над книгой (он читал "Воскресение" Толстого) и с удовольствием продекламировал цитату об армейской службе.
      - Что, раньше не знал? - охладил его восторг Курчев. - У нас в батарее все это переписывали.
      - И они разрешают такое?!
      - Толстого не запретишь.
      - А ты не того... от температуры? - пошевелил пальцем у своего виска... - Живых запрещают, а мертвого - тьфу, пустяков пара... Да, да, знаю, - толкнул ладонью по воздуху, будто отбивал возражения Бориса. Срывание масок... Читал. Грамотный. Только б все равно не печатал. Где маски срывает, оставлял, а это, - он ткнул в прочитанную цитату, заклеивал.
      - Тогда бы уж точно читали.
      - Да ну тебя, - засмеялся Федька. - Запретить можно. "Швейка" ведь запрещают.
      - Не запрещают, а просто не издавали давно. А старое издание не сохранилось.
      - Да ну тебя, - засмеялся Федька. - Ну, как с рефератом? Братан одобрил?
      - Уехал он, - помрачнел Борис.
      - Я поглядел, - кивнул Федька на курчевскую тумбочку, куда тот в среду переложил из чемодана папку с третьим экземпляром. - Там конца нет, но в общем понятно, куда гнешь. Пишешь толково, а в целом не годится. И потом, для аспирантуры не подойдет. Отвлеченно слишком. Цитат мало. Больше цитат надо. А то одного Толстого пихаешь. Толстой - что? Писатель, - с напускным презрением скривился Федька, словно минуту назад декламировал не из "Воскресения". - У тебя же не про литературу. А про серьезное надо либо так писать, чтоб на стипендию зачислили, либо уж во всю дуть и не в тумбочку прятать. А у тебя - ни туда, ни сюда. И туману напустил. Фурштадтский солдат. Обозник. То в воздух пуляешь из-за него, то бумагу изводишь.
      Курчев улыбнулся. Было приятно, что, оказывается, и в жизни поступает, как на бумаге. Он об этом как-то не думал.
      - Да нет, смешного мало, - тоже почему-то улыбнулся Федька. - Ведь я не спорю. Соображалка у тебя работает, только не оттуда начинаешь. Ну, какой дурак начнет отсчет от бездельника и на бездельнике все общество построит?!
      - Не о бездельнике речь.
      - Слабосильный все одно, что бездельник. А кто взял палку, тот и начальник. Сам знаешь...
      - И все-таки все валилось, когда слабосильный кончал вкалывать. Вон и их прошлый год из-за этого распустили, - махнул Борис рукой на окно, выходившее в сторону стройбата и бывшего лагеря.
      - Это не потому.
      - Нет, потому самому. Тебя еще не было - в прошлом ноябре, уже шкафы мои завезли, к монтажу подбирались, - и вдруг - бах! - шкафы назад потащили, лак-муар покарябали и стенку погнули. Оказывается - нате вам! грунтовые воды вышли. Представляешь, температура в бункере должна быть постоянной. На пол градуса в сторону - и уже режим ламп другой. А тут тебе воды в грунте. Ну, пригнали солдат с пневматическими молотками. Дыр-дыр весь бетон исковыряли. Потом через антенный выход воду выкачали. И надолго ли? А все потому, что заключенные строили.