Раздраконить всегда можно. А там, глядишь, и удастся перелопатить сеничкинскую писанину так, что ни он сам, ни Инга не узнают. В итоге и доцент будет посрамлен, и Игорь Александрович окажется на высоте. Но теперь отношения Инги и Сеничкина вышли из-под контроля Игоря Александровича. Они встречались где-то вне его досягаемости, в каких-то отдаленных кафе или плохеньких окраинных ресторанах, ездили на лыжах или просто бродили по зимним улицам - и дело шло к тому, что Инга вообще могла не показать Бороздыке того, что накропает для нее дурак-философ.
      - Теккерей - для Англии Чаадаев, - вдруг нашелся Игорь Александрович, потому что еще рано было ругать английского классика. И Игорь Александрович еще питал некоторые надежды. В конце концов Сеничкин прощелыга, к тому же женат на работнице грозного ведомства. С такой шутки плохи.
      - Нисколько не меньше, чем Чаадаев, - важно повторил Бороздыка, чтобы не слишком отрываться от разговора.
      - Спасибо, - скорчила Инга гримасу. - Вы меня взбодрили.
      Она вернулась в зал. Но в зале работа двигалась в том же темпе и с тем же успехом. Только что росла пачка исписанных до трети или до половины листов и в конце концов Инга стала рисовать на полях платья, юбки и блузки.
      "Быстрей, что ли, - думала, - обед. Можно сдать книги и пойти прямо из буфета в эту самую башню". Натощак туда идти не хотелось.
      3
      - Если б не эта безобразная поденщина, - сказал Игорь Александрович, когда они, наконец, засели в буфете, - я бы все-таки написал книгу. Именно книгу, а не работу, не статью. Книгу. Почти беллетристическую.
      Он улыбнулся. Он был почти одухотворен. Неаккуратно подцепив трехзубой вилкой комок теста с мясом под названием - рожки, он выдавил:
      - Булгарин. Да, тот самый Фаддей Булгарин. Пушкин был пристрастен. Где ему было с его гармонией понять издателя "Северной Пчелы"? Булгарин - это фигура для Достоевского. Это Свидригайлов, Лебезятников, Лебедев, кто хотите - но это чисто русский и в то же время европейский экземпляр. Знаете - "широк, не мешало бы убавить!"? Чёрт с ним, я все брошу. Сяду на хлеб с кашей, но напишу.
      - Конечно, - ободряюще кивнула Инга.
      "Пусть его напишет или не напишет, только б отвязался. Господи, тоска какая. Тут не то что главу кропать, тут жить не захочешь. Нудит, нудит. Вчера ему Шелли был хорош, до обеда - Чаадаев, в обед - Булгарин. Позавчера звонил ночью, предлагал вместе писать о двух классиках: мне - о Теккерее, ему - о Диккенсе... Ну, хорошо. Ну, помог ты мне. Ну, рыдала тебе в жилетку. Ну, спасибо, спас. Но ведь не вечно же расплачиваться. Я же не собес. Гордится, что не тщеславен, не карьерист, не пролаза. Так не тщеславен оттого, что тщеславиться нечем. Не карьерист оттого, что лентяй. А насчет пролазы - это положим... Пролазит! Жалостью берет - и там, и здесь, и еще где-нибудь на свой хлебец с маслом и швейцарским сыром собирает. Тоска..."
      - Обязательно напишите, Игоруша, - сказала вслух. - Идите прямо сейчас домой и садитесь. Тут, в библиотеке, я вас заражаю своей никчемностью. Идите и пишите. И зачем вам таскаться в библиотеки? Вы сами больше любого книжного хранилища. И нет у вас дома тетки Вавы.
      Он нерешительно поглядел на нее, надеясь, что она шутит.
      - Идите, - кивнула. - Ведь мы все равно ничего тут не сочиним. Да и сейчас для серьезного разговора сюда явится доцент Сеничкин.
      - Ну что ж, - стукнул он о пластиковый столик подстаканником. Чай был не допит. Бороздыка поднимался раздраженный.
      - Я вам позвоню вечером насчет реферата, - спокойно сказала Инга. Она не любила сцен.
      - Как хотите, - слегка сбавил спесь Игорь Александрович.
      - Хочу. Я обещала. Не надо сердиться по пустякам.
      Последнюю фразу Инга произнесла ровно и холодно, словно свидание с доцентом было для нее безразличным, даже в известной мере нудным мероприятием. Да, видимо, так оно и было. Она вдруг почувствовала себя усталой, раздерганной, вспомнила, что мало спала эту ночь и что всего охотней удрала бы сейчас из библиотеки и прикорнула дома на диванчике, пусть ворчит Вава, фиг с ней!
      Но надо сидеть и ждать доцента. Если уйти, Алеша начнет названивать домой, нервничать, вызывать в подъезд, к метро или куда-нибудь еще. Сегодня на улице морозина. Впрочем, они, наверно, поедут в какой-нибудь ресторан и там Алеша станет изливать душу и клясть свою судьбу и жену из прокуратуры.
      "А почему ты знаешь? - перебила себя. - Ведь он всегда сдержан."
      "Теперь его прорвет. Нечего возжаться с женатыми мужчинами."
      "А я и не возжалась..."
      "А не возжалась, так и не расстраивайся. Какое тебе дело - придет он или не придет. Ты сюда не на рандеву ходишь."
      - Идите, Игоруша, - сказала Бороздыке. Он покорно повернулся и пошел из столовой, роясь в карманах. Номерка не было. Он оказался в зале под толстой книгой.
      "Вот почему не хотела польта вместе!.. - подумал, слегка подтрунивая над собой. - Ах, в конце-то концов, чего мне надо? Обыкновенный рядовой кадр и ломака. Хватит! И так мы потеряли лучшие годы. За работу! Хватит! Лучшая девушка дать не может больше того, что у нее есть. Или как там... он перевел вслух строку Гумилева на французский, вернув ей тем самым первоначальную, как он считал, прелесть.
      - За работу! За работу! - тихо напевал в короткие усики, собирая книги со стола и шествуя к стойке, где принимали литературу.
      Жажда труда и уверенность в себе не покинули его, когда, пошутив с женщиной на выдаче, он прошел узким коридором к узкой лестнице.
      - Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный, Адонис, женской лаской смущенный, - тихо насвистывал он в те же усики, спускаясь к гардеробу. Жизнь была прекрасна.
      - Над лучшим созданием Божьим
      Изведал я силу презренья.
      Я палкой ударил ее,
      оборвав свист, начал он декламировать довольно громко, и две поднимавшиеся навстречу девушки слегка шарахнулись, а затем, качая головами, оглянулись: ну и ну... Впрочем, Ленинская библиотека, особенно ее научные залы, навидались всего.
      Слегка пританцовывая, Бороздыка прошел через вестибюль к вешалке, где наткнулся на Сеничкина, сдававшего свое архимодное полуспортивное пальто и большую пыжиковую шапку.
      - Приткни куда-нибудь, отец, - сказал он гардеробщику внушительным и хорошо поставленным лекторским голосом. - Я ненадолго.
      - Зачем же притыкать? Мы повесим, - так же важно ответил гардеробщик и с удовольствием и явным уважением, будто сам кроил и шил это пальто, принял его от доцента.
      - Салют, Игорь Александрович, - обернулся Сеничкин и протянул Бороздыке сразу две руки. - Что назад рано?
      - Дела, - хмуро буркнул Бороздыка, протягивая правой рукой номерок гардеробщику, а левой, чтобы не отдавать ее доценту, пожимая рукав сеничкинского пиджака чуть выше пуговиц.
      - Был у вас в конторе, - не замечая холодности Бороздыки, улыбался доцент. - Задвинули вы меня.
      - В майском пойдет, - буркнул Бороздыка.
      В журнале он в основном занимался самотеком, но иногда, впрочем не так уж редко, замещал заболевших или ушедших в отпуск сотрудников. Некая причастность к журналу Игорю Александровичу льстила. Впрочем, Сеничкин, никогда не интересовавшийся чужими делами, не особенно раздумывал о самолюбии Бороздыки. Раз человек торчит в редакции, стало быть что-то там делает и на что-то влияет. Всегда занятому, упорному, зверски работоспособному и удачливому доценту не приходило в голову, что кто-то может изо дня в день сидеть просто так без дела в офисе и отвлекать от работы других.
      - Май - это еще когда, - вздохнул Сеничкин для порядка. - До мая сколько еще напеременится!
      На самом деле публикация в пятом номере его вполне устраивала.
      - Перемены идут по верхам. Это для больших деревьев опасно. А для кустарников - что ж?.. - не отказал себе в издевке Бороздыка. - У вас, по-моему, что-то антимальтузианское? - добавил он, чтобы вконец прибить противника. Дескать, где за крупными статьями всякую баккару запомнить?!
      Но Сеничкин то ли был недостаточно обидчив, то ли не мог поверить, что этот уже не молодой человек из редакции почему-то к нему не расположен, и вывернул разговор по-своему.
      - Да, вы правы. Действительно, кустарник. Точнее - подлесок. Это так сказать, старт. Приглядываюсь к большой работе. Личность на Запале. А Мальтус - постольку-поскольку. Я его даже в рецензии не называл. Это вы в подтексте разглядели, - порадовал себя глубиной собственной работы и польстил одновременно прозорливости Бороздыки.
      "Как горох об стену", - скривился Игорь Александрович, чувствуя, что ему не справиться с неуязвимым сеничкинским добродушием.
      - Ах, - вздохнул он и тут же развел руками. Блокнота не было. Он заглянул за гардеробную стойку: на полу тоже ничего не лежало. Старичок-гардеробщик довольно брезгливо взглянул на мечущегося Бороздыку, но промолчал. Он встречал людей по одежке и провожал по ней же. Игорь Александрович был для старичка всего лишь вечный студиоз, то есть лицо презираемое. А неловко, судорожно сунутый рублишко был уж точно для форсу, для личного гонору перед собственной никчемностью.
      - Потеряли что-нибудь? - спросил Сеничкин.
      - Да, блокнот оставил. Записи...
      - Так поднимемся.
      Молодой доцент даже взял Игоря Александровича за рукав старенького пальто, чтобы помочь снять.
      - Приткни, папаша, - уже кивнул он гардеробщику, но Бороздыка с силой вцепился пальцами в обшлага пальто, словно доцент был ночным грабителем.
      - Нет-нет. Не люблю возвращаться. Потеря не велика, - возвратил голосу прежнюю солидность.
      - Ну, вам видней, - удивленно махнул рукой Сеничкин и пошел к лестнице.
      "Все по Фрейду, - вздохнул Игорь Александрович. - Все по этому пархачу Зигмунду. Хотел вернуться и блокнот забыл. А записи стоящие..."
      Но столкнуться снова с доцентом, да еще при аспирантке, было выше сил и, отмахнувшись от теории подсознательного, он напялил ушанку и заперся в телефонной будке.
      Восторг освобождения от бездарной влюбленности и жажда задуманной работы все еще не покидали его, когда он набирал номер и слушал протяжные гудки. Трубки не снимали.
      - Ах, да! Перерыв как раз, - сообразил он и поглядел через стекло в будке на большие электрические часы, висящие над лестницей. До двух оставалось минут шесть и Игорь Александрович позвонил в журнал.
      - Серафима Львовна, - сказал в трубку самым любезным голосом. Крапивникова можно? Спасибо.
      - Ты, Юрка? - спросил, когда в трубке снова звякнуло. - Ну, в общем у меня пошло. Начал я...
      - Что? Что? - не поняли на другом конце провода. - Ты, Игорь? Можешь не заходить. Верстки не обещают.
      - Я писать собрался, - буркнул Бороздыка, чувствуя, что вдохновение и жажда творчества выходят из него, как воздух из прохудившейся камеры. Буду писать о Булгарине.
      - Извините, - послышалось в трубке. Видимо, Крапивников разговаривал одновременно с кем-то из посетителей. - Фаддее? - голос удивился и усилился. - Ну, конечно! Очень любопытно. И, ты знаешь, даже современно. Листа два можно будет у нас протащить под каким-нибудь соусом. Да и у соседей приткнем. Давай, давай! Много нацарапал?
      - План готов и структура видна.
      - Ты без плана. Жми так. План приложится. Первая фраза есть? Прочти.
      - Очередь здесь, - соврал Бороздыка. Минутная стрелка на вестибюльных часах уже торчала строго вверх, как на компасе. - Очередь, - повторил Игорь Александрович и для убедительности постучал пятиалтынным по стеклу. Но тут же, чувствуя, что приятель может не поверить, скороговоркой пустил в телефон:
      - Пушкин был неправ. Гении вообще ошибаются чаще обыкновенных смертных.
      - Чудесно, Ига. И вовсе на Виктора Борисовича не похоже, - соврал далекий голос.
      - Конечно, - не теряя радости, согласился Бороздыка. - Причем тут Шкловский? Я его на дух не переношу. Скоро притащу кусок.
      "К чему блокнот? - подумал довольный реакцией товарища, - и к чему эти вымученные аспирантки, эти несчастные комнатные пальмы. "Настоящие женщины не поедут за нами..." - вспомнил он строку одного поэта, с которым познакомился сразу после войны. - Врешь... Настоящие поедут. Вот эти комнатные - те в Москве останутся, - бурчал, набирая прежний номер, который пятью минутами раньше не отзывался.
      - Поедут, - повторил, хотя никуда ехать не собирался, а всего лишь хотел написать книгу об агенте III-го отделения. - И плевать я хотел на Фрейда. Блокнот просто оставил по рассеянности.
      Ему все еще было жаль импортной под кожу тетради, но аспирантку в эту минуту он действительно презирал.
      - У аппарата, - ответил женский голос.
      - Хабибулину.
      - Сейчас, минуточку...
      "И Фрейд ни при чем... Не подсознательное, а ясное и четкое сознание. Ведь не звонил же Зарке вчера, когда брала домой ребенка", - рассуждал Игорь Александрович, забывая, что вчера он замерзал в Докучаевом переулке.
      - Зарема? Как ты сегодня? - весело забубнил в трубку, услышав ее короткое "аллё". - Занят, занят вчера был. В журнале горы работы. Я сегодня могу. Верстки нет. Да, да. Сейчас могу. В районе часа буду. Целую, крикнул и бросил трубку.
      Жизнь все еще была прекрасна. Он изведал силу презренья. Его ждет женщина, а завтра с утра - работа. Застегивая на ходу пальто, Игорь Александрович пересек внутренний дворик, повернул на улицу Калинина и купил в гастрономе Военторга большую, 0,75, бутылку нелюбимого им портвейна "777" и большой плоский торт "Сюрприз". Бутылка, от которой завтра будет болеть голова, никак не лезла в карман пальто. Торт тоже было неудобно нести, и, подходя к стоянке такси за магазином, Бороздыка уже не испытывал высокой восторженности и снова злился на избалованную аспирантку.
      4
      Вернувшись из столовой и обнаружив рядом с томиками Теккерея черный под кожу блокнот, Инга покорно села на свое место и стала ждать возвращения Игоря Александровича.
      - Ему же хуже, - вздохнула. - Пусть с доцентом разбирается. - Вот завел волынку! Сам ничего не умеет и другим работать не дает. Ну, я барышня. Ну, фикус комнатный. Ну и что?.. У меня были какие-то мысли о Теккерее. Я просто человек и даже мои самые простые мысли должны быть интересны. Вон вчера офицер писал: "Пусть каждый скажет себе, где он свободен, а где зависим, в чем его свобода, а в чем - скованность, причем пусть будет откровенен всюду - в большом и в ничтожном, - и, честное слово, эти анкетные признания будут интересней самого великого романа".
      "Там как-то по-другому сказано, - подумала она. - Не стихи. Сразу не запомнишь", - попробовала оправдаться.
      - Офицер - молодец. Но и мне тоже что-то хотелось сказать о Теккерее, да и не только о Теккерее, а вообще обо всем, - о нашем времени и о нашей несвободе. Теккерей не так уж и верил в порядочность, то есть в извечную порядочность. Тощий Доббин - это так... слабая тень диккенсовских чудаков. Люди часто порядочны, когда им это выгодно, когда порядочными быть легче, чем подлецами. Алеша Сеничкин благороден, чист и ангел, почти как его тезка у Достоевского, а накричал вчера на кузена и впал в истерику и сплошное безобразие. Марксизм поднял как щит, будто нельзя обойтись одной логикой, без цитат. Ну, хорошо... Пусть брат чудак и неуч. Но бескорыстье надо уважать. Пусть брат чурбан, - Инга вспомнила некрасивое топорно сработанное лицо лейтенанта, - а ты красив и тонок. Тогда тем более зачем кричать?
      - У меня тоже были мысли о Теккерее. Пусть не главные, но были. Я его взяла не потому, что остальных викторианцев разобрали. Я знала и знаю, что не было в прозе живее женщины, чем Ребекка Шарп. Это абсолютно точно. Хотя бы потому, что я не хотела бы с ней, живой, встретиться на улице или в гостях. Как, например, вчера, - улыбнулась Инга и тут увидела подходившего к ее столу Алексея Васильевича. Он все так же был строен, тонок и изящен, хотя под его серым в мелкую клетку пиджаком был надет пуловер.
      - Успешно? - спросил он довольно громко, присаживаясь на еще не занятый стул Бороздыки. Злая старуха, три часа назад шикнувшая на Ингу и Игоря Александровича, на этот раз, оторвавшись от книги, ничего не сказала.
      - Средне, - ответила Инга и стала складывать в папку полуисписанные листы и блокнот Игоря Александровича. "Вечером, - решила, - отдам ему вместе с рефератом."
      - У меня тоже сегодня не клеится, - вздохнул доцент, намекая, что вчерашней встречей жены и аспирантки он совершенно выбит из колеи - и это само по себе неприятное происшествие в то же время сближает его и Ингу.
      Аспирантка это поняла. Но сегодня ей не хотелось, чтобы он считал, будто у них сходные эмоции и они понимают друг друга с полуслова.
      - Мне сказали, что я бездарна, - сказала идя рядом с Алексеем Васильевичем по ковровой дорожке. Она несла папку, доцент - томики Теккерея.
      - Это кто, мой брутальный брат так отличается? - спросил Сеничкин, открывая перед Ингой дверь.
      - Нет. Ваш брат вполне мил. Зря на него напустились. Человек надеялся на реферат. Это для него ведь больше, чем аспирантура. Это же для него свобода. Избавление от муштры.
      - Шутите. Какая там муштра. Он бездельничает больше нас с вами. Да и потом он сам туда полез. Бросьте, Инга. У мальчика не хватило нервов, а по всей вероятности, и сил. Вот он и остался в своей казарме. Экспонат ничего... Но, поверьте, никакого характера и воли.
      - Все равно вы безжалостный родственник.
      - Нет, не насовсем, - улыбнулась девушке на выдаче. - Я еще вернусь. Вам куда? - спросила Сеничкина, когда они спустились в гардероб.
      - Я за вами зашел, - пожал плечами Алексей Васильевич. Улыбка не покидала его тонкого, твердого и красивого лица. Он не хотел обижаться и принимал легкое Ингино раздражение как само собой разумеющееся последствие вчерашней встречи с Марьяной. Сейчас они покинут библиотеку, оседлают где-нибудь в тихом кафе столик и все уладится.
      - Мне надо в Кремль!
      - Ого! - поддакнул доцент. Он считал, что это шутка, но поскольку смысл шутки был ему неясен, он заслонялся все той же снисходительной улыбкой. - Долго пробудете?
      - Зависит не от меня.
      - Ну, я все равно подожду, - сказал Сеничкин, принимая ее пальто от гардеробщика.
      Солнце на минуту пробилось сквозь быстрые кучевые облака и на внутреннем дворике библиотеки стало веселей и просторней. Инга, едва сдерживая смех, взглянула на взявшего ее под руку доцента. Доцент и выглянувшее солнце как бы подталкивали к этой распроклятой Кутафьей башне. Собственно, ей надо было не в самую башню, а в пристройку.
      - Может, мне пойти с вами? - предложил доцент, когда они пересекли Моховую улицу и подошли к Кремлю.
      - Но вас ведь не просили. - Она чувствовала, что доценту тоже не по себе, будто они идут не в Кремль, а в другое учреждение на совсем другой площади. - Спуститесь в сквер. Я постараюсь не задерживаться.
      Она поднялась на несколько ступенек и открыла дверь. Это было типичное бюро пропусков с окошечком, с сержантом внутренних войск и стоящим вдоль стены рядом откидных, как в кинотеатре, стульев. На одном из них сидел странный человек в тулупчике, не то пьяный, не то душевнобольной.
      - Тогда к Вячеславу Михайловичу, - ныл человек.
      - Товарища Молотова тоже нет, - равнодушно ответил сержант. - Иди, отец.
      - Ну, тогда... к этому... ну, к Микояну Анастасию Иванычу.
      - Нету, нету. Все заняты, - повторил сержант. - В окошечко, девушка, кивнул Инге, когда она достала из папки запечатанный конверт.
      - Спасибо, - робко ответила аспирантка, удивляясь здешней вежливости.
      - Вот, пожалуйста, - протянула в окошечко курчевское послание.
      - Хорошо, передадим, - сказал сидевший за столом ниже окошечка другой сержант. - Что-нибудь еще?
      - Нет. Я не знаю, - смутилась Инга.
      - Передадим, не волнуйтесь. Всего хорошего.
      - Спасибо, - тупо повторила Инга и повернулась к двери.
      - Тогда к товарищу Первухину... С Первухиным собственноручно знаком, не унимался душевнобольной, не припоминая имени-отчества новоявленного государственного деятеля.
      "Бедный", - подумала Инга, но на просителя не обернулась и с чувством непойманной птицы выпорхнула из этой кирпичной пристройки.
      Доцент стоял в сквере, на предпоследней ступеньке лестницы. С Манежной улицы была видна только его голова в большой шикарной шапке. Инга спустилась в сквер.
      - Не приняли?
      - Нет. Все в порядке.
      Солнце опять запуталось в тучах. Стало пасмурно. Но груз был сброшен с души и Инга улыбалась, глядя на доцента.
      - Куда пойдем? - спросил Сеничкин, радуясь перемене Ингиного настроения.
      - Все равно. Погуляем по скверу.
      - По скверу... - повторил он тихим эхом и оглянулся, словно искал на снегу следы автомобильных шин: не может ли тут появиться на своем "козле" Марьяна?
      - Знаете, я, как все мужчины, не умею говорить о любви стоя.
      - Знаю. Читала в "Прощай, оружие!". Но вы не лейтенант Генри.
      - А вчерашний лейтенант разговаривал с вами на ходу?
      - Вчерашний лейтенант хотел поймать такси, но удовлетворился и подземным транспортом. Впрочем, он свел меня в ресторан.
      - Ну, и мы пойдем, - быстро сказал доцент и взял ее под руку. Так он чувствовал себя уверенней, хотя, казалось бы, на глаза жене лучше попадаться, когда идешь с чужой женщиной на некоторой дистанции.
      - А жены не боитесь? - спросила Инга. - Она у вас личность.
      - Боюсь, - признался он честным шепотом. - Но когда с вами, не так страшно.
      Она не нашлась что ответить. Он обезоруживал ее своей искренностью.
      - Это целая история, Инга, - печально вздохнул Алексей Васильевич, сжимая ее руку. - Вы, конечно, скажете... вернее, подумаете, что каждый народ достоин своего правительства, а каждый муж - своей жены, что браки заключаются на небесах и, короче, - ты этого хотел, Жорж Данден...
      Он остановился, надеясь, что аспирантка его перебьет, но она молчала. Ей было неловко, страшновато, немного стыдно и чрезвычайно любопытно. Они вышли из пустого Александровского сквера (был четверг, во вновь открывшийся Мавзолей к двум вождям не пускали) и, обогнув Боровицкие ворота, спустились на набережную. Сеничкин выбирал менее людные места. Но голос у него был честный и откровенный и, не замечая холодного, бьющего прямо в лицо ветра, Инга была вся внимание.
      - Я не говорил, но вы, очевидно, понимаете, что для меня вы не просто так... - шептал доцент, хотя на набережной было безлюдно.
      Они прошли, под Малым Каменным мостом в сторону Крымского.
      - Видите ли, я давно не мальчишка. Между нами говоря, мне даже кажется, что я им никогда не был. Но с вами я почему-то робею...
      После вчерашней встречи трех держав (как он про себя назвал свидание жены и будущей любовницы) ему хотелось быть нараспашку. В этом был последний шанс. Он чувствовал, что передержал, перетоньшил и вот-вот проворонит аспирантку.
      - Вы, Инга, особенная. Нет, не цепляйтесь к словам. Для меня особенная, потому я так неуверен... Но я такой не всегда. То есть, я такой на самом деле. Это я настоящий. А все остальное - форма. Раньше я мог на одной форме держаться. Нас в МИМО натаскивали. Но вы для меня совсем другое. Вы - девятнадцатый век. У нас на кафедре были англичане. Прием, трали-вали и все в таком духе. Вы, говорили мне британцы, из другого теста. Вы не похожи на прежних советских людей. Наконец-то, восторгались, в России образовалась элита. Мы это приветствуем... Я с ними спорил. Какая у нас может быть элита?! У нас всеобщее, равное и тайное образование. Страна равнозначных возможностей. И, вправду, какая я элита? С вами я тюфяк тюфяком.
      - Не скромничайте.
      - Да. Тюфяк. Рохля. Я и раньше понимал, что гублю свою жизнь. Но это мне не мешало. Раньше я ни в кого не влюблялся. Не любил, - поправился он. - Знаете, дом, жена. Правда, дом не мой. Ну, и жена... - Он помолчал с минуту. - Иногда не верю, что все это со мной, что это моя единственная жизнь.
      Жалость была последним шансом расположить к себе женщину.
      - Элита... Смешно... Я как-то жил. Шел впереди других и все мне в руки лезло. В двадцать два - диплом, в двадцать пять - кандидат, в двадцать семь - доцент... Со стороны - все правильно. Можно и продолжить список. Докторская. Профессура. Этапы большого пути. Но для чего мне путь? Все накатано.
      - Это же чудесно, - вздохнула Инга. - У вас все отлично сложится. Вы очень способный человек.
      - Нет, не все. Вы это знаете.
      Ему хотелось сказать, что Инги у него не будет и чтобы она его опровергла.
      Он не мог бы объяснить толком, для чего ему нужна аспирантка. Он ее хотел не как других женщин. Пусть сильнее, но как-то по-другому, сложно. Ему казалось, что его желание необычайно глубоко и пройдет не скоро, что он даже не прочь жениться на этой молодой женщине, несмотря на немалые неприятности, какие повлечет развод с Марьяной в семье и на кафедре. Он чувствовал, что крепко влюблен, потому что ему хотелось что-то делать ради Инги, что-то новое, хорошее. А то, что он делал всегда, свою обычную работу - выполнить по-другому и гораздо лучше. Вчерашний реферат лейтенанта оскорбил Сеничкина еще и потому, что понравился аспирантке. Да что лейтенант в пожелтевшем целлулоидовом подворотничке?! Алексей Васильевич готов был ревновать аспирантку к Платону, к Декарту, даже к Иисусу Христу. Это совсем не походило на его любовь к Марьяне. С той они спали уже на второй день знакомства.
      Но аспирантка не казалась бесплотной. Даже сейчас на пустой продутой ветром набережной он чувствовал через дубленый рукав ее руку, живую и тонкую. Он знал, что ей не безразличен. Инге, а не руке. Впрочем, руке тоже.
      Потому-то и тянул с самого Нового года. "Женщина должна созреть. Что толку есть неспелые плоды?" - любил повторять Алексей Васильевич, хотя никогда на практике не придерживался этого правила. Играя с Ингой и с самим собой, он упивался собственным благородством, джентльменством и неторопливостью. И вдруг в эту пьесу вмешалась Марьяна и весь театр, как говорится, накрылся. Все стало зыбким, лживым и лишилось благородства.
      Он сжимал Ингину руку, все желая отвлечься от вчерашней близости с женой в пустом полутемном коридоре, перерезанном узкой полоской света, выбегавшей из неплотно прикрытой сестринской комнаты. То, вчерашнее, было так ярко и ново и остро из-за страха, что Надька вот-вот распахнет свою дверь, что даже сейчас на набережной заставляло внутренне улыбаться. И в то же время пугало, потому что решимость жены не имела пределов.
      "Нет, с Марьяшкой не расплюешься", - подумал Сеничкин и улыбнулся одними губами, которые вчера в полутьме коридора кусала Марьяна, жадно сливаясь с Алешкой, словно это был не муж, а новый любовник, а коридор был чьим-то чужим темным подъездом. Словно они были бездомными бродягами и за дверью у них не было своего жилья и довольно просторного раздвижного дивана.
      5
      - Да, моя жена личность, - повторил через полчаса в пустом необычно светлом ресторане, обретая после двух рюмок очень холодной водки свою обычную лекторскую манеру.
      Не мог он ей рассказать про вчерашний коридор. Но с тем большей охотой перешел к давним дням своей многострадальной жизни. Это создавало лирический фон и должно было сблизить лектора и слушательницу.
      - Понимаете, Инга, я не собирался закрепощаться. У нас все быстро, ну, прямо курьерскими темпами пошло и казалось - вот-вот финиш. Марьяна старше меня на год. Она уже работала и, как говорит моя мать, росла, а я еще только подбирал отмычки к Мальтусу и запарывал диссертацию. Вернее, не запарывал, но мог бы и запороть. Зачем я это вам рассказываю? Наверно, неинтересно?
      - Наоборот.
      Инга тоже выпила ледяной водки и водка побарывала ее невыспанность, усталость и недовольство собой. Она радовалась, что ресторан пуст. Правда, время приближалось к четырем и с минуты на минуту сюда могли повалить мимошники. Наверняка среди них оказались бы однокашники Сеничкина. Пришлось бы знакомиться, а назавтра прокурорша обладала бы полной информацией. После вчерашнего визита даже обыкновенный культпоход в кабак выглядел совсем иначе. Но пока ресторанный зал был пуст, так же, как приплюснутый к ресторанному окну парк, по дорожкам которого скользили редкие конькобежцы.
      "Хорошо здесь", - вздохнула про себя и ободряюще улыбнулась доценту: Нет, рассказывайте. Мне интересно.
      Несмотря ни на что, жутко хотелось положить ладонь на его рукав, а еще больше прижаться к Алеше. Пусть хоть в танце. Что ж, пусть приходят сюда любые мимошники и пусть станет тесно. Все начнут танцевать и он ее крепко обнимет. Они танцевали только однажды - на Новый год в тесной крапивниковской квартире. Тогда он был довольно пьян и пытался ее обнять. Тогда это было неприятно. Но сейчас, несмотря на всю усталость, ей хотелось этого. Да, несмотря на невыспанность и грозную прокуроршу.
      - Налейте еще, - сказала Сеничкину.
      Водка по-прежнему была холодной. Она распрямляла, как утренний душ. "Не хмелеешь, а смелеешь", - подумала Инга. Очень красивое у Алеши лицо и очень идет к нему эта длинная тонкая сигарета. Куда больше, чем незажженная трубка. И подстрижен очень удачно. Прическа модная и в то же время не авангардистская. И плевать на его судейскую жену. Зачем он про нее рассказывает? Знать не хочу эту противную жену!
      Но Сеничкин оседлал тему:
      - Вы, очевидно, уже догадываетесь, Инга, что это началось, как летний роман. Летний роман второй половины века. Летом в Москве пусто. Все на даче. Лето пятьдесят первого года, - затянулся сигаретным дымом. Ему казалось, сам летел, как конькобежцы за окном, и крутился вокруг себя, как фигуристки на дальнем пятачке, весь отдаваясь движению и почти забывая о сидевшей напротив аспирантке.
      "Летний роман - откликалось в ее мозгу. - Летний. А у нас - зимний. Ему некуда меня повести и мы шатаемся по окраинным кабакам и говорим о возвышенном. Ну, что ж, уже февраль..." - Она немного лгала и преувеличивала. До вчерашнего дня она покорно шла за Сеничкиным и вовсе не сердилась, что он мешкает.
      - Представляете, у меня было мало неприятностей и много свободы, продолжал он, доверительно наклонив над столом голову, словно сообщал что-то тайное. К киевской котлете почти не притронулся - доцент был равнодушен к еде.