- А если пуля жандармская?
      - Что же, видно, такая судьба...
      ...Древнее Мукачево праздновало Первое мая. По узким улочкам мимо старинных приземистых зданий, соборов, учреждений со львами на вывесках шли колонны рабочих, крестьян, лесорубов. По призыву Коммунистической партии рабочий народ под красными знаменами вышел на улицы. Колонны вели пять духовых оркестров. На главной улице они соединились, и революционные мелодии слились в одну, мощную - "Интернационал". За оркестрами медленно ехали триста велосипедистов в спортивной форме членов пролетарских физкультурных организаций. Во главе рабочих колонн шли товарищ Олекса, члены крайкома КПЧ. Сирена и Мирослава были неподалеку, как и у других участников манифестации, у них в руках были первые распустившиеся ветки сирени.
      По бокам первомайских колонн, охраняя их, шли крепкие парни с гуцульскими топориками в руках. Они опирались на них, как на посохи, но не следовало никому испытывать их терпение...
      - Да здравствует единый фронт! Все в бой за лучшую жизнь в Закарпатье!
      Эти лозунги были на всех транспарантах: на украинском, чешском, венгерском языках.
      Рабочий класс Мукачева праздновал гневно и мощно свой пролетарский праздник - 1 Мая...
      "Не отдадим Подкарпатье ни внутренним, ни чужеземным
      фашистам!"
      Клемент Готвальд встретился с группой депутатов-коммунистов чехословацкого парламента. Среди них был и Олекса.
      - Приближается, - сказал Готвальд, - особый день. Помните?
      - Конечно! - ответили ему. - 7 ноября!
      - По недомыслию или чтобы бросить вызов, буржуазное правительство решило, что Национальное собрание будет заседать как обычно. Понимаете?
      - Редкая возможность.
      Его поняли сразу.
      - Вот именно! Кому поручим выступать в палате депутатов?
      - Товарищу Олексе!
      - Пусть говорит от имени всех нас.
      Олекса с трудом, но добился слова на заседании палаты депутатов Национального собрания Чехословакии. В этот день председательствовал Бенеш. Он делал вид, что выступление депутата-коммуниста его не интересует. Олекса говорил вот о чем:
      - Свои первые слова с этой трибуны посвящу вопросам внешней политики, которые касаются восточной части республики. Но перед тем, как перейти к этим вопросам, позволю себе от имени трудящихся Подкарпатья передать братский привет трудящимся Советского Союза, особенно трудящимся Советской Украины, которые сегодня отмечают 18-ю годовщину своего победоносного Октября.
      Сегодня на улицах Киева, Харькова участвуют в демонстрациях сотни, тысячи, миллионы трудящихся, с радостью подводят они итоги успехам, которых достигли на пути социалистического строительства. А эти успехи немалые...
      Среди реакционных депутатов, - а их большинство - поднялся шквал возмущения, свист, выкрики: "Долой!", "Агент Москвы!"
      В ложе прессы улыбался Фучик. Он приподнялся, крикнул:
      - Молодец, Олекса!
      - ...Трудящиеся массы Подкарпатья радостно приветствовали тот факт, что чехословацкое правительство изменило свою предыдущую политику по отношению к Советскому Союзу, установило с ним отношения и заключило пакт о взаимопомощи...
      Доктор Бенеш опустил голову и отвел глаза - напоминание было ему неприятно.
      - ...Трудовой народ Подкарпатья не хочет войны, не хочет фашизма, он хочет свободы! Поэтому обращаюсь в адрес правительства: в интересах укрепления позиций мира в таком важном районе, как Подкарпатье, требую, чтобы правительство установило равноправие народа Подкарпатья...
      Шум и крики в зале усилились.
      - ...Все трудящиеся Подкарпатья, все организации, которые действительно хотят бороться против фашизма, за улучшение жизни трудового народа Подкарпатья, должны еще теснее объединяться в один могучий народный фронт. Потому что только могучим фронтом могут они отразить опасность фашизма, опасность войны.
      Завершение речи товарища Олексы горстка депутатов-коммунистов встретила аплодисментами, реакционеры - злобными выкриками.
      В перерыве между заседаниями Юлиус отыскал Олексу, хлопнул его по плечу.
      - Ты прекрасно выступал, Олекса!
      - Спасибо, Юлек!
      - Слушай, ты ведь приехал в Прагу с Сиреной? Так?
      - Да, упросила-таки взять с собой.
      - Вечером мы с Густой ждем вас.
      ...Юлиус, Сирена, Олекса сидели за празднично накрытым столом. Густа разливала чай.
      - Честное слово, Олекса, ты здорово сказал! - вернулся к событиям дня Юлиус. - Попомни мои слова - эта банда политических двурушников в решающие дни предаст и продаст народ, родину...
      - Ты прав, Юлек. Положение с каждым часом становится все напряженнее. Республика и жизнь народа в опасности - это должен понять каждый честный человек... И помощь к нам может прийти только с Востока!
      - Знают ли там, в СССР, о грозящей опасности? - спросила Сирена.
      - Знают, - уверенно ответил Юлиус. - Мне не раз приходилось там слышать песню... - Он тихо напел мотив:
      Если завтра война,
      Если завтра в поход...
      - Если завтра война... - с грустью спросила Густа, - что нам предстоит?
      - Борьба, - твердо ответил Юлиус, - до победы!
      - Тяжкой эта борьба будет, - сказал Олекса. - Знаешь ли ты, Юлек, что фашисты поспешно наводняют Закарпатье своей агентурой? Торопятся, действуют почти открыто, нагло, сколачивают националистические банды, запасают оружие... Пойми меня правильно. Я не страшусь ни борьбы, ни даже смерти. Если мне скажут: "Пойди и умри за наше дело", я пойду и умру. Но принесет ли моя гибель пользу, устоит ли наше дело, если мы - ты, я, Сирена, Густа, все другие наши товарищи - погибнем?
      Юлиус долго молчал. Наконец сказал, как глубоко продуманное:
      - Смерть - удел человека, но не великого дела, в которое верят миллионы. Наше дело нельзя ни задушить, ни расстрелять!
      "Только вместе с великим Советским Союзом мы сможем
      отбить агрессию фашизма!"
      В следующий свой приезд в столицу Чехословакии Олекса поразился переменам, которые в ней произошли. Город вроде бы спокойно дремал под солнцем, но это было обманчивое спокойствие. Тревога витала в воздухе. Заметил Олекса и плакаты с обличьем Гитлера, и группки молодых людей в коричневых рубашках, кожаных куртках, подкованных сапогах. Кто они, откуда вынырнули?
      Вот почти лицом к лицу он столкнулся с типом со свастикой на нарукавной повязке, еще один, вот дружно вскинулись руки в фашистском приветствии.
      Полицейский отвернулся - это его не касалось. Какая-то дамочка всхлипнула от восторга: "Ах, какие славные!" Прохожие молча обходили группку молодых последышей нацистов, как видно, приехавших на "экскурсию" из Судет.
      Олекса вскоре понял, почему они толкутся именно здесь: рядом был киоск, торгующий нацистской литературой и символикой - газеты, журналы, нацистские значки, свастики всевозможных размеров и... короткие дубинки, цепи.
      - Можно вот это? - спросил Олекса у продавца, явно из "ветеранов", со шрамом через низкий покатый лоб. Киоскер проследил за его взглядом, протянул массивную цепь с гирькой.
      Олекса повертел ее, не зная, как используется эта штука.
      - Не так, - киоскер смотрел на странного клиента свысока. - Ганс! окликнул он одного из молодых. - Покажи!
      Ганс умело намотал цепь на ладонь, гирьку зажал в кулаке, кулак упрятал в рукав куртки и вдруг развернул плечи, рука его взметнулась, гирька просвистела в сантиметрах от головы Олексы.
      - Ов-ва! - удивился тот. - Можно попробовать?
      Он вроде бы неловко намотал цепь, подражая Гансу, взгляд его упал на десяток бюстиков Гитлера, выставленных киоскером напоказ на прилавок. Олекса озорно подмигнул бюстикам, все еще неуклюже разворачиваясь корпусом с отведенной в сторону рукой, и вдруг пружинисто выбросил цепь - гирька смела бюстики на мостовую, как коса сметает бурьян...
      - Славянская свинья! - взвизгнул киоскер. Юнцы бросились к Олексе, он отступал, размахивая цепью, осматриваясь, прикидывая, как скрыться.
      Внезапно рядом с ним притормозил грузовик, и чья-то крепкая рука почти силой втащила его в кабину. Грузовик рванул на красный свет, мимо полицейского на перекрестке, который демонстративно смотрел в противоположную сторону.
      Минуту ехали молча, Олекса пытался успокоиться, шофер искоса посматривал на своего неожиданного пассажира.
      - А если бы они тебя прирезали? - спросил.
      - Об этом не подумалось, - чуть смущенно ответил Олекса. Ему вроде было и неловко за мальчишескую выходку, но в душе он был собою доволен.
      - С такими головорезами шутки шутить опасно. И откуда они выползли? неожиданно сказал шофер то, о чем раньше размышлял Олекса.
      - Пятая колонна прокладывает дорогу главным силам. И не шутки это кто-то ж должен дать их фюреру по морде...
      Шофер снова неожиданно сказал то, о чем думал, в чем был убежден и Олекса:
      - На это способны только русские... Тебе куда?
      - К парламенту, если не затруднит.
      - Депутат? - недоверчиво спросил шофер.
      - Он самый.
      - От коммунистов?
      - От них.
      - Тогда понятно.
      Грузовик притормозил неподалеку от парламента.
      - Дальше не пустят. - Парень пожал Олексе руку.
      - Дойду...
      Он добился на этом заседании слова. Поднялся на трибуну и гневно бросил в зал:
      - Фашисты и их прихвостни, платная агентура и предатели народа действуют уже почти открыто. Цель их ясна - коричневое господство над Европой, а потом и над миром. Разве можно не видеть этого? Разве можно не замечать больше грозу над нашими народами? Гитлер, этот кровавый мясник, не сегодня завтра двинет свои полчища против Чехословакии... Только вместе с великим Советским Союзом мы сможем отбить агрессию фашизма... Наш лозунг, призыв каждого честного человека - за мир и хлеб, против угрозы войны и фашизма!
      Под аплодисменты одних, свист и улюлюканье других Олекса покинул трибуну. Во время перерыва к нему подошел Фучик.
      - В честь блестящей речи приглашаю депутата товарища Олексу в рабочую пивную "Под звездой". Бывал там?
      - Нет.
      - Тогда тем более надо пойти.
      Пивная находилась в старом подвале и была из разряда тех, в которых проводит вечера рабочий люд. Юлиус и Олекса расположились за угловым столиком, отсюда хорошо просматривался весь зал, невысокие подмостки сцена. Вскоре началась развлекательная программа - артисты, по всему было видно, - самодеятельные, из рабочих клубов. Певица и небольшой оркестр исполнили несколько народных песен. Был еще жонглер с булавами.
      - Ты понимаешь, - горячился Олекса, - такая меня злость взяла, когда увидел, как они в открытую, не таясь, суют прохожим фашистскую погань, кастетами торгуют. Может, и оружие у них найдется, если поискать?
      - Вполне вероятно, - согласился Фучик. - Наглеют фашистские прихвостни с каждым днем. Глинковцы уже примериваются, как пройдут маршем по Праге... Смотри на сцену, - вдруг сказал он.
      На сцену выскочил актер, удивительно точно загримированный под Гитлера. Такая же липкая прядь упала на глаз, блуждающий взгляд, суматошные движения... Он носился по подмосткам, словно бешеный: вскидывал руку в фашистском приветствии, немо открывал узкогубый рот - произносил "речь", приплясывал в экстазе.
      - Ух ты... - удивился Олекса.
      - Полиция уже трижды штрафовала владельца пивной за этот номер.
      "Гитлер" в припадке бешенства большим мясницким ножом кромсал карту Европы. И вдруг он увидел в зале хрупкую, тоненькую девушку, поманил ее пальцем. Девушка с веночком простеньких цветов на голове испуганно попятилась, попыталась укрыться в глубине зала. "Гитлер" выкрикнул что-то хриплое, угрожающее, и тогда она поднялась на сцену, начала танцевать какой-то свой танец, медленный и грустный, то приближаясь к "Гитлеру", то отдаляясь от него. Она боялась, ее сковывал ужас.
      - Кто она? - шепотом спросил Олекса.
      - Не знаю... - ответил Юлиус, - может, Судьба, может, История. Или просто: "Гитлер и жизнь"... Смотри...
      "Гитлер" все больше выходил из себя, злобно плевался слюной, челка совсем закрыла глаз, а девушка печальным танцем о чем-то его умоляла, наверное, о пощаде и милосердии.
      Бесноватый настиг ее, сорвал веночек, бросил на ее волосы терновый венец, ей удалось ускользнуть, и он снова погнался за нею, рассекая воздух ножом. Жадно и цепко рвал он на девушке одежду, и танец девушки уже напоминал агонию обесиленного, вконец загнанного человека. И вот уже руки у нее связаны колючей проволокой, свет стал красным, потом багровым, с потолка спустилась веревочная петля, и "Гитлер" набросил ее на шею девушке, толкнул ее на пол и наступил сапогом на поверженную.
      - Такое может случиться и с нашей Прагой, - произнес мужской голос где-то там, в глубине сцены.
      Аплодисментов не было. Были угрюмые лица рабочих, тревога и боль.
      Олекса и Юлиус долго гуляли в тот вечер по Праге, поднялись к Вацлавской площади.
      - Кажется, мы приблизились к финалу, - сказал Юлиус.
      - Да, развязка наступит не сегодня завтра, - согласился Олекса. И напомнил: - У меня через два часа поезд.
      - Я не смогу тебя проводить. Время тревожное, должен быть в ЦК...
      - Не обижусь, - ответил Олекса. - Только вот что: давай попрощаемся, побратим мой дорогой. На всякий случай...
      Они обнялись. Было поздно - выключилось вечернее освещение Вацлавской площади. Она внезапно погрузилась в темень...
      "Пришел тот час, о котором мы говорили на протяжении
      многих лет".
      15 марта 1939 года где-то после полуночи Густа и Юлиус подъехали на такси к своему дому. Одеты они были немного торжественно. Густа держала в руках гвоздики.
      Они поднялись по лестнице, вошли в квартиру.
      - Как это хорошо, - сказал Юлиус, снимая галстук и пиджак, - что в Советском Союзе так чтят память о поэтах своих народов. Подумать только: над всем миром нависла опасность, а в советском посольстве - прием в связи со 125-летием со дня рождения Тараса Шевченко.
      - Мне кажется, - ответила Густа, - что мужественные стихи Шевченко как-то созвучны нашему грозному времени.
      - В этом - сила гения, - поддержал ее Юлиус. Он подошел к ламповому приемнику, включил его. Медленно накаливались лампы...
      - Сейчас четыре, - сказала Густа, посмотрев на часы. - А Прага начинает вещание в шесть, так что...
      Договорить она не успела. Неожиданно зазвучали пражские позывные мелодия из "Вышеграда" Сметаны.
      Встревоженные, они оба подошли к приемнику. Диктор начал читать правительственное сообщение:
      - Сегодня, 15 марта 1939 года, войска рейха перейдут границу Чехословакии... Правительство призывает население не оказывать сопротивления - оно будет немедленно и решительно сокрушено вермахтом... Немецкая армия вступит в Прагу около девяти часов утра...
      - Тебе надо сейчас же скрыться, - сказала побледневшая Густа Юлиусу.
      ...Олекса встретился с Сиреной на окраине города, на берегу реки. Он был одет для дальней дороги, за спиной - небольшой рюкзак.
      - Присядем перед дорогой, - сдерживая слезы, сказала Сирена.
      Они присели на поваленное дерево.
      - Береги себя, Цико, - нежно сказал Олекса, - в тебе вся моя жизнь.
      - Не волнуйся, любимый, - ответила Сирена. - Скоро и я постараюсь выбраться отсюда. Встретимся в Москве.
      - Ты же знаешь, ЦК решил, чтобы я покинул край. Не думал, что вот так, тайно, придется уходить мне в эмиграцию...
      - На чужбину... - эхом откликнулась Сирена.
      - Советский Союз для нас, коммунистов, не чужбина, - поправил ее Олекса. Он решительно сказал: - Буду продолжать борьбу... И чувствую, что скоро возвращусь в Закарпатье с оружием в руках...
      Пройдет немного времени, и с небольшого аэродрома в Геленджике поднимется в ночное небо самолет, возьмет курс на Карпаты...
      "Прожил я 41 год, из них посвятил 20 лет делу
      трудового народа".
      Угрюмый ехал в легковой автомашине вместе с Софией. Они притормозили у патруля - солдаты только-только выволокли на парашютах из леса трех убитых десантников. София всмотрелась в лица погибших.
      - Мажорович, - узнала она одного из них.
      - Три здесь, двух догоняют, - сказал Угрюмый. - В воздухе было шесть куполов. Наверное, летчик ошибся и выбросил их прямо на комендантский взвод охраны. Где шестой?
      София вновь всмотрелась в убитых.
      - Габерман, - узнала еще одного. Она что-то напряженно прикидывала.
      - Эти двое, - наконец проговорила, - работали вместе с Олексой. А у Олексы сейчас одна тропа - в Ясиня. Рано или поздно он пойдет туда, чтобы найти крышу и кусок хлеба. Ищите его в Ясинях.
      О том, что Олекса уйдет в Ясиня, догадалась не только она.
      Секретарь подпольного райкома срочно вызвал к себе Мирославу:
      - В Ясинях живут родные Олексы. Он, судя по всему, попытается укрыться у них. Надо опередить гестаповцев.
      Девушка была одета для дальней дороги.
      - Постарайся, - попросил ее секретарь.
      - Хорошо, - сказала Мирослава.
      - Ты понимаешь ведь, что Олекса не просто наш товарищ - его знает весь край, он как знамя в бою.
      - Хорошо... - повторила Мирослава.
      Будяк со своими "хлопцами" встретил Мирославу на горной дороге.
      Подвыпившие "боевики" окружили девушку. Она держала руку в кармане старенького кептарика.
      - Хорошенькая...
      - Заберем эту кралю с собой, - предложил один из бандитов и заголосил: - Пидманулы Галю, забралы с собою...
      - Заткнись, - прикрикнул Будяк. Он в упор рассматривал девушку, вспоминая что-то. Вспомнил:
      - Коммунистка! Вот это подарочек!
      Мирослава выхватила пистолет и выстрелила себе в сердце...
      И все-таки Олексе удалось уйти от преследователей и вести борьбу еще несколько месяцев. Потом каратели с овчарками плотным кольцом окружили старую усадьбу брата, где он нашел приют и которую вот-вот собирался покинуть...
      Олексу вывозили из Ясиней под усиленной охраной. Прибыли грузовики с жандармами, полукольцом окружили пятак земли вокруг сельской управы. Жандармы стояли с винтовками в руках - злые и испуганные, потому что знали, кого будут конвоировать они по горной дороге.
      Прошел по Ясиням и соседним селам бовташ-глашатай, бил в барабан, натужно выкрикивал:
      - Люди! Биров зовет вас к управе! Бросайте дела, идите к пану бирову!
      Бовташа останавливали:
      - Что там случилось?
      - Не вем! - многим равнодушно отвечал бовташ. И только одному из лесорубов тихо проговорил: - Иди к управе и других зови - проводите Олексу в дальнюю дорогу...
      Месила беднота постолами грязь пополам с талым снегом. Застыли, опершись на топорики, лесорубы и чабаны. Из подвала управы вывели Олексу. Четверо жандармов выводили: один впереди с винтовкой, двое по бокам, и еще один замыкал шествие.
      - В машину коммуниста!
      На допросах с пытками и жестокими побоями он ничего не сказал. Ему предложили подписать "обращение" к населению края: мол, прекращайте сопротивление, усердно трудитесь во имя победы великого фюрера... Олекса только рассмеялся в ответ: "Такой ценой ни свобода, ни даже жизнь не покупаются!"
      Тогда его повезли по селам и городкам края, показывали на площадях закованного в кандалы, со свежими багровыми шрамами на лице:
      - Ваш "товарищ Олекса" в наших руках!
      Ясно, чего добивались палачи - сломить волю к сопротивлению у населения, представить "доказательство" того, что якобы партийное подполье разгромлено, о чем они неустанно трубили во всех своих газетенках.
      Однажды во время таких мучительных "смотрин" Олекса поднял над головой руки в кандалах, тяжело проговорил:
      - Люди, меня они заковали, но ваши руки пока не в железе... Возьмите же в них винтовки!
      Его жестоко избили, и прошло немало дней, прежде чем он смог подняться на ноги. Потом его привезли в тюрьму, куда оккупанты упрятали наиболее мужественных участников Сопротивления. Из окна одиночной камеры Олекса видел тюремный двор, на котором охрана выстроила заключенных.. Они стояли ровной шеренгой, некоторые, как и Олекса, в кандалах. Узники все были избиты, обессиленных поддерживали товарищи, многие были перевязаны грязными тряпками - бинты требовались солдатам фюрера.
      Вдоль строя прохаживались охранники с овчарками, и только кованый грохот сапог нарушал тишину.
      Олексу вывели из камеры и поставили перед строем. И он узнал сразу же многих в этой печальной шеренге, это были его товарищи по партийной работе, вожаки сельских партийных ячеек. Некоторым из них он когда-то давал рекомендации в партию. И они тоже узнали его...
      - Марш перед строем! - скомандовал офицер. Рядом с ним вертелся переводчик из националистов.
      Позвякивая кандалами, Олекса пошел по брусчатке.
      - Товарищ Олекса, - одними губами шепнул один узник другому.
      - Товарищ Олекса... - тихо пронеслось по рядам.
      Олекса дошел уже до середины плаца, и здесь его остановили - лицом к лицу с узниками.
      - Кто знает этого человека? - спросил громко офицер. - Опознавший опасного преступника получит двойной рацион!
      Переводчик хотел перевести эти слова, но Олекса жестом остановил его:
      - Этот господин спрашивает, кто из вас знает меня? - Он перевел вопрос, сделал паузу, продолжил: - За это обещают двойную пайку...
      Узники молчали.
      - Еще раз спрашиваю: кто знает этого человека?
      Переводчик на этот раз торопливо сыпал словами - он заметил гневный взгляд офицера, когда прошлый раз замешкался. И, выслуживаясь, выкрикивал уже по собственной инициативе:
      - Вы же все знаете его! - Националист подбежал к одному из узников:
      - Может, и тебе он неизвестен? - Он ткнул пальцем в грудь его соседа: - И ты его первый раз видишь, да? Будто и не заседали на одних и тех же коммунистических сборищах?
      - Спасибо вам, товарищи! - поблагодарил Олекса. - Эти, - он указал на своих палачей, - знают, кто я. Поэтому советую: кто очень ослаб опознайте меня, может, пайка хлеба спасет от смерти...
      - Увести! - яростно завопил офицер. - Всех лишить воды и пищи на двое суток.
      - Держитесь, братцы! - проговорил Олекса и медленно пошагал к кованым дверям тюрьмы.
      Он прошел тяжкую дорогу свою до конца.
      Судили его хортисты в Будапеште...
      "...Военный суд присудил меня к смерти. Эти строки
      пишу за несколько минут перед смертью".
      - Вам сообщили приговор? Предупредили, что он окончательный и обжалованию не подлежит?
      - Сказали...
      - Вы имеете право на последнее желание, - цедил полковник, председатель военного суда. - Просите... Разумеется, кроме жизни. Впрочем...
      - Нет! - резко прервал его Олекса. - Я не буду ни просить, ни тем более вымаливать помилование, слишком грязную цену мне предлагали уже не раз за возможность жить дальше.
      - Так что же вы хотите? - со скрытым интересом спросил полковник.
      - Прикажите дать бумагу и карандаш - хочу написать родным, попрощаться с ними.
      - В письмах вы не имеете права сообщать о ходе суда и обвинениях против вас.
      - А разве состоялся суд? - с иронией спросил Олекса.
      - Не будем об этом, - побагровел полковник. - Разумеется, вы можете сообщить, что казнены...
      - Благодарю вас. Это случится завтра? Не беспокойтесь, особой тайны вы не разгласите...
      - Утром... Что еще?
      - Хотел бы попрощаться с Золтаном Шенгерцом, - сказал Олекса.
      - Вас судили венгры, и последний человек, с которым вы хотите увидеться в этой жизни, тоже венгр? - удивился полковник.
      - Меня судили не венгры, а фашисты, - резко бросил Олекса. - А венгры... Венгры не забудут мое имя. Я умираю и за их счастье...
      - Откуда вы знаете, что секретарь ЦК Венгерской Компартии Золтан Шенгерц тоже находится здесь, в "Маргит-Керут"?
      - Не будем задавать друг другу, господин полковник, скажем так, нескромные вопросы...
      Полковник позвонил в колокольчик...
      - Увести! - приказал конвоирам.
      Свидание Олексе он разрешил...
      Одновременно распахнулись две противоположные двери, и в камеру вошли Олекса и Золтан, шагнули, загремев кандалами, навстречу друг другу.
      Обняться они не смогли, их разделяла решетка.
      - Благодарю тебя, товарищ Олекса, за возможность попрощаться. Не держи зла на землю, на которой примешь смерть.
      - На этой земле мы боролись вместе, плечом к плечу, товарищ Шенгерц, - ответил Олекса. - И оба любим ее одной любовью...
      Наступал рассвет. Последний рассвет в жизни товарища Олексы, 3 октября 1942 года.
      Было 8 часов утра, но лучи солнца еще не пробились на широкий квадрат внутреннего двора будапештской тюрьмы "Маргит-Керут". Тихо и пустынно пока еще было, лишь у виселицы на помосте озабоченно суетились палачи: прикидывали, правильно ли, точно под петлей, стоит табурет...
      Потом вышел военный оркестр. Его вел молоденький офицер в очках, по внешнему виду - из штатских, недавнего призыва.
      На решетках тюремных окон появились ладони - узники по тюремному телеграфу узнали, что происходит во дворе, и, хватаясь за узлы решеток, пытались дотянуться до окон, попрощаться с товарищем Олексой.
      Приблизились к виселице начальник тюрьмы, священник, врач в военном мундире, какие-то люди в штатском.
      Палачи стояли в сторонке от них, возле виселицы. Их было двое.
      Охрана вела Олексу по переходам тюрьмы. Он шел - руки за спину, твердо. И камеры, мимо которых он проходил, откликались грохотом - это заключенные били в двери кулаками, всем, что было под руками.
      И узники прощались с товарищем Олексой...
      На чешском:
      - Прощай, Олекса!
      На венгерском:
      - Прощай, товарищ Лекса!
      На словацком:
      - Карпаты у нас одни, и свобода у нас одна! Коммунисты умирают, чтобы жил народ! Прощай...
      На немецком:
      - Прощай! Смерть фашизму!
      На украинском:
      - Прощен будешь, Олекса! Мы победим!
      - Прощай...
      Его поставили у помоста с виселицей. Олекса поднял голову, увидел петлю, и за нею на голубом небе облака, они легкие, вспененные, плыли на восток, и показалось ему на мгновение, что это родные Карпаты...
      Виселицу квадратом оцепили солдаты - гонведы, карабины на руку, с примкнутыми штыками, лезвия штыков - в одну точку, к сердцу Олексы.
      Начальник тюрьмы беспокойно оглядывался - он ждал еще кого-то. Наконец к группе палачей примкнул гестаповец - ждали его. И сразу заиграл военный оркестр, которым управлял молоденький венгерский офицер. На тюремном дворе неожиданно зазвучали звуки чардаша.
      Олекса улыбнулся и взглядом поблагодарил музыкантов. Председатель читал приговор, но слов в вихре музыки не было слышно - только нелепо открывался и захлопывался мясистый рот.
      Олекса, в поношенной, изорванной, в бурых пятнах засохшей крови гимнастерке, сам поднялся на помост. Он неожиданно для всех взмахнул рукой, и оркестр смолк.
      - Прощайте, товарищи! - крикнул Олекса. И повторил на чешском, немецком, венгерском: - Прощайте, товарищи!
      - Играйте! - заорал начальник тюрьмы музыкантам.
      Оркестр молчал, а его молоденький офицер каменно смотрел в пространство.
      - Меня они сейчас повесят, но правду убить нельзя! Да здравствует Советский Союз! Смерть фашизму...
      Один из чинов тюрьмы подскочил к дирижеру, сорвал с него погоны. Офицер-музыкант будто очнулся, сломал свою дирижерскую палочку, как ломают шпагу, и швырнул ее на булыжники тюрьмы.
      - Свобода народам! - крикнул Олекса.
      Узники тюрьмы откликнулись "Интернационалом". Слова его на разных языках слились в боевой гимн пролетариев, зазвучали как приговор фашизму, вырвались к голубому небу, к облакам... к Карпатам, пламенным сыном которых был товарищ Олекса,
      И влился в них клич трембит на верховинах и полонинах, потайными стежками которых шли и шли друзья Олексы - партизаны: чабаны, лесорубы, бокораши, трудари карпатского края...
      "Теперь тысячи и сотни тысяч лучших сынов народа
      умирают за лучшее будущее человечества".
      Свои последние дни Юлиус Фучик провел в берлинской тюрьме Плетцензее. Он накануне казни говорил товарищу по заключению:
      - Когда мне зачитали приговор, я сказал фашистам: мой приговор вам вынесен уже давно: смерть - фашизму! Жизнь - человеку! Будущее коммунизму!
      Открылась дверь камеры, и вошел надзиратель. Он принес ручку, чернила, лист бумаги.
      - Напишите письмо родным, если хотите, - сказал он Фучику.
      После его ухода в камере долго стояла тишина.
      - Юлек, не отчаивайся, - сказал товарищ по камере, - еще, может, и помилуют...
      - Нет, - ответил Фучик, - помилования не будет, да и не нужна она мне, пощада фашистов...
      Он сел к столу, на бумагу легли строки прощального письма: Мои милые!..
      Верьте мне: то, что произошло, ничуть не лишило меня радости, она живет во мне и ежедневно проявляется каким-нибудь мотивом из Бетховена. Человек не становится меньше от того, что ему отрубают голову. И я горячо желаю, чтобы после того, как все будет кончено, вы вспоминали обо мне не с грустью, а с такой радостью, с какой я всегда жил...
      Далее в письме строки вымарала цензура...
      В камере тюрьмы Плетцензее было темно, как в могиле. Юлиус и его товарищ не спали - грохотали кованые сапоги в коридорах, гремел металл, и слышно было, как в соседних камерах прощались, плакали, молились.
      - Как ты думаешь, который час? - спросил Юлиуса товарищ.
      - Где-то после полуночи, - ответил Фучик. Он, продолжая начатый разговор, сказал: - Умирать легче, когда знаешь, что твоя жизнь принесла людям добро... Сейчас хочу только одного: чтобы сохранились для будущего странички моего "Репортажа".
      Грохот сапог усилился и вдруг стих у двери камеры. Щелкнули щитком глазка, загремели тяжелые запоры...
      - Пришли за мной, - Юлиус поднялся с откидной койки, встал во весь рост, руки в наручниках.
      Вошли охранники, электричества не было, и они высветили камеру, Юлиуса, его товарища лучами фонариков.
      Было седьмое сентября 1943 года...
      И была сырая, промозглая берлинская ночь. Тюрьма Плетцензее тонула во мраке - вырисовывался на фоне черного неба один из ее сгоревших корпусов, часть разрушенной стены. Прожекторы рвали на части горизонт. Вот-вот должен был начаться налет.