- И это все - в самом центре Европы, - горько подтвердил Олекса. Он указал на гранитный обелиск.
      - А иные привыкли думать, что центр Европы находится в капиталистических столицах, на Елисейских полях или Унтер-ден-Линден... улыбнулся Фучик. Он помолчал, сказал с удовлетворением: - А хорошо, что товарищ Готвальд послал меня к тебе.
      - Я просил его об этом, когда возвращался после учебы в СССР через Прагу в свое Закарпатье. Товарищ Клемент обещал...
      - Знаю, но тогда меня не было в Праге. Потом вызвали в ЦК, говорят: отправляйся в Мукачево, там редактором "Трудящейся молодежи" назначен молодой товарищ. Помоги ему...
      - Спасибо тебе, Юлек, - серьезно проговорил Олекса. - Быстро пролетели эти дни, а след от них останется на всю жизнь... Значит, уже завтра - в Прагу?
      - Пора. Товарищ Готвальд просил не задерживаться. Сложно у нас, задумчиво сказал Фучик. - Оппортунисты голову поднимают, есть и откровенные капитулянты... Ну, ничего, у нас с тобой дорога прямая вместе со всей партией, со всем народом... И навсегда - в братстве с СССР!
      - Только так! - подтвердил Олекса.
      - Хорошо ты это сказал: "на всю жизнь"... Я чех, ты украинец, гуцул, но судьба у нас одна. Сами ее выбирали...
      - А если крушение, гибель? - спросил Олекса. - Об этом не думаешь?
      - Такого быть не может, - твердо сказал Фучик. - Временные поражения, неудачи, даже смерть твоя или моя - в борьбе всякое случается. Но впереди - только победа.
      Сверкнули молнии, переплелись в небе и вдруг будто высветили для молодых людей их судьбу: тюрьмы в Берлине и Будапеште, решетки на окнах, виселицы на тюремной брусчатке...
      Олекса и Юлиус смущенно взглянули друг на друга. Затянувшееся молчание нарушил гуцул.
      - Хлопцы, - позвал он, - пора вниз, гроза уже рядом...
      В горах мощно полыхали зарницы, край горизонта затягивался темной полосой.
      - Сейчас, вуйко, - откликнулся Олекса, - успеем.
      - Тебе гроза в горах нипочем, ты вырос здесь, а вот пражский товарищ может простудиться, - чуть насмешливо ответил гуцул.
      - А я грозу люблю! - воскликнул Фучик. - И пусть будет гром настоящий! И ветер - прямо в грудь! Буря в центре Европы! Ради такого стоит и промокнуть под ливнем.
      - Тогда нам действительно по пути, - сказал Олекса. - Когда узнал, что ты приезжаешь, заволновался. Твои статьи вся рабочая Чехословакия читает, за твоими плечами - несколько арестов...
      - Не печалься, Олекса, все это у тебя еще будет - и аресты, и тюрьмы, - насмешливо откликнулся Фучик.
      - Ну, хлопцы, - проворчал гуцул, - напророчите один одному. Про лучшее думайте, а это - на последний случай.
      - Судьба у нас такая, вуйко, - посерьезнел Фучик. - Сами предупреждаете - гроза надвигается. А она не только Карпаты захватит своим крылом. Мне кажется, - повернулся он к Олексе, - что я и вправду отсюда, из центра Европы, всю ее вижу. И чувствую: пронесутся над нашей старой Европой ураганы, кого-то унесут с собою.
      - Юлек, - протянул руку Олекса, - вот тебе моя рука! Будь моим побратимом - и в счастливое, и в лихое время...
      - До самых крайних дней... - протянул Олексе свою руку Фучик. И добавил: - В самые свирепые грозы...
      Прямо с гор Олекса и Юлиус подъехали к вокзалу. Был вечер, солнце уже закатилось за дальний горизонт, но еще не стемнело окончательно. И в этом неясном свете, где-то на смене дня и ночи, увидели Олекса и Юлиус на привокзальной площади переселенцев.
      Они расположились табором - распряженные подводы, тощие лошади уткнулись в охапки соломы, бегают малые дети, ужинают вместе с провожающими их родственниками перед дальней дорогой. На подводах деревянные сундуки, фанерные чемоданы, узлы, иконы - убогий скарб, который неизвестно зачем везут они за океан.
      Смотрят печально на переселенцев Олекса и Юлиус, видят, как плачут дети, сутулятся старики. Здесь же стоит слепой музыкант со своей внучкой Маричкой. Гомон привокзальной площади перекрывают печальные звуки скрипки, и звучит песня:
      Верховние, свiте милий,
      Рiдна моя мати,
      Чому твоi дiти ходять
      По свiту блукати?
      Чому ходять, блукаючи,
      Доленьки шукають?
      А пройдисвiти, злодюги
      Тебе обкрадають...
      - Тысячи людей покидают наш край, - сказал Олекса Фучику, - уезжают в неизвестность. Бегут отсюда от голодной смерти, чтоб встретиться с нею за океаном...
      - Мне переселенцы напоминают израненных, измотанных журавлей, которые отбились от своего ключа, - задумчиво проговорил Юлиус.
      - Как в "Фата моргана" у Коцюбинского: словно калеки-журавли... И такие же несчастные... Здесь, наверное, и мои земляки есть. - Олекса всматривался в привокзальную площадь, выхватывая из этого человеческого муравейника лица людей, сцены разлуки.
      - Вуйко! - окликнул он пожилого гуцула у ближайшей подводы - тот слезно и тяжело прощался с лошадью. - Где люди из Ясиней?
      - Та-ам, - гуцул указал на край площади.
      Переселенцев было много. Вербовщики специально собирали большие партии, чтобы расходы на дальнюю дорогу были меньшими.
      - Эгей, Ясиня! - выкрикнул Олекса во всю свою молодую силу.
      - Здесь! - откликнулись издали.
      Олекса и Фучик шли в толпе, и обступали их со всех сторон нищета, отчаяние, безысходность. Наконец нашли переселенцев из Ясиней, и Олекса обнялся с односельчанами. Здесь были и совсем молодые люди, его сверстники. Они обступили земляка.
      - Это мой друг, журналист из Праги, - представил Олекса Юлиуса Фучика.
      - Что, пан журналист любопытствует, как люди нищету на беду меняют? спросил молодой переселенец в кептаре*, перетянутом широким кожаным поясом - чересом.
      _______________
      * К е п т а р ь - гуцульская, верхняя одежда.
      - Товарищ Фучик пишет по правде, - строго сказал Олекса.
      - Раз тебе он товарищ, то и нам не чужой человек. - Взгляды у переселенцев стали более доброжелательными.
      Все собрались в круг, ждали, что еще скажет Олекса, который был, как и они, с гор.
      - Зачем уезжаете, люди добрые? На кого горы наши покидаете? - спросил Олекса.
      Площадь и все, кто был на ней, слушали печальную песню:
      Верховине, свiте милий,
      Рiдна моя мати,
      Чому твоi дiти ходять
      По свiту блукати...
      - Горы наши, - продолжал Олекса, - хоть и из камня, но живые, им силы нужны, чтобы стоять вечно! Без людей они поседеют, рухнут, осядут в землю...
      - Правильно говоришь, Олексо, - ответили ему, - только что делать?
      - У меня убогий шмат земли за долги забрали...
      - У меня хату в казну отписали..
      - Мои детки у порога хаты голодную смерть встретили...
      - Да знаю я, что не от сытости за моря-океаны бежите... Только что найдете вы на чужбине? В Америке хорошо тем, у кого капитал имеется, доллары. Там этому богу молятся. А вы своих богов везете, - указал Олекса на иконы. - Тяжко будет богам нашим древним, русинским, из чужих углов на вашу беду смотреть!
      - То правда, Олексо! - зашептались переселенцы. - Только что делать? Здесь конец известный. А там - вдруг повезет... - сказал пожилой лесоруб.
      Олекса и Юлиус попрощались с переселенцами, пошли к вокзалу. За ними, словно тень, брел сквозь толпу человек, одетый в одежду явно с чужого плеча.
      - Кажется, нас провожают? - заметил его Юлиус.
      - Бис с ним, - засмеялся Олекса. - А вот их, - он указал на табор переселенцев, - жалко, ох как жалко!
      - Придет время, - твердо сказал Юлиус, - и иной станет этот край, эта земля. Для того живем!
      - Для того живем... - повторил Олекса.
      По перрону вокзала быстро шла, почти бежала девушка с цветами.
      - Еле успела! - перевела она дыхание. - Это вам, товарищ Фучик, протянула она цветы Юлиусу.
      - Познакомься, Юлек, - представил ее Олекса. - Сирена тоже журналистка, работает в нашей партийной газете.
      - Значит, Сирена... - весело заулыбался Фучик. - А мою жену зовут Густой! - Юлиус вскочил на ступеньки вагона.
      Поезд тронулся, и Юлиус взмахнул рукой на прощание:
      - Скоро снова приеду!
      "Наши враги знают, что наша нынешняя борьба - это
      начало их гибели..."
      Начальник полиции просматривал донесения агентов в пухлой папке. Взял одно из них, отчеркнул красным карандашом... "Юлиус Фучик"... Нажал на кнопку звонка.
      - Позови Будяка, - приказал вошедшему офицеру.
      Будяк, бравый хлопец, тот, что "провожал" на вокзале Олексу и Фучика, появился немедленно.
      - Твое сочинение? - показал ему бумагу начальник полиции.
      - Так точно, господин полковник, - подтвердил Будяк.
      - Где сейчас Фучик?
      - Отбыл в Прагу вечерним поездом, - доложил Будяк.
      - Кто провожал?
      - Этот новый редактор "Трудящейся молодежи" и дивчина из "Карпатской правды". Ну и мы, как положено... в стороне постояли, - ухмыльнулся Будяк. - Провели пана коммунистического публициста с почетом...
      - Чего он к нам приезжал?
      - Не установили.
      - Остолопы! - Полковник быстро выходил из себя. - Навели справки о новом редакторе комсомольской газеты?
      - Так точно, - тянул Будяк. - Партийная кличка - товарищ Олекса. Родом из Ясиней. Старший брат коммунист. Олекса закончил горожанскую школу в своем селе, потом торговую в Мукачеве. Выезжал года на три в Европу, чтобы, значит, коммерцией заниматься.
      - Чем-чем? - удивился полковник. - Да ты еще глупее, чем я думал! Уехал в Европу, торговал неизвестно чем и с кем, а вернулся красным журналистом и редактором газеты...
      - Про то не подумали, - растерялся Будяк.
      - Так думайте, для того вас кормим и выпить даем. Теперь вот что: взять этого "товарища" Олексу под постоянный надзор, пусть наши люди по пятам за ним ходят, в спину ему дышат. И прятаться им особенно не надо, мы - власть здесь, имеем право. Ясно?
      - Куда ж яснее, - ощерился в улыбке Будяк. - Чтоб испугался, значит...
      Полковник тяжело задумался. Будяк почтительно молчал.
      - Неспокойно в крае, - проговорил начальник полиции, - забастовки, демонстрации, к коммунистам тянутся уже не только рабочие, но и крестьянство, лесовики, те, кто от века политикой не занимался... И Фучик неспроста приезжал...
      - А что Прага? - позволил себе поинтересоваться Будяк.
      - Прага сообщает, что публицист этот - из готвальдовцев. Готвальд ему обычно ответственные задания дает. И к кому зря посылать не станет. Значит, наш редактор, этот товарищ Олекса, - у них перспективная фигура...
      - Держится уверенно, - подтвердил Будяк. - И его слушают. Красиво выступает, - неожиданно для себя сказал Будяк.
      - Займитесь паном редактором вплотную, - распорядился полковник. - И выясняйте, на чем его подловить можно, скомпрометировать - вдруг на горилку падкий, до дивчат ласый... Или еще чего... Нет человека без греха...
      - Это уж точно. - Такое Будяку было понятно.
      - Как твоя сотня? - спросил полковник.
      - Формирую из надежных хлопцев. Соколы! По первому приказу будут резать и вешать, кого скажем.
      - Про то не мели языком! Мы живем в стране, где законы соблюдают!
      - Ага ж, в республике... - ухмыльнулся Будяк.
      - Вот-вот! А если кто-то хочет, чтобы всякие лайдаки и голодранцы тихо сидели в своих курятниках, то это тоже понятное желание.
      - Мы им пропишем права на том месте, на которое они и сесть не смогут, - мрачно пообещал Будяк.
      - Но чтоб недоразумений не было! - повысил голос полковник. - Вы самостоятельно ведете борьбу. Оружие мы вам дадим, а дальше уж ваше дело...
      "Хустское кровопролитие свидетельствовало о
      чрезвычайном обострении классовой борьбы".
      Редакция "Трудящейся молодежи" - краевой молодежной газеты выглядела более чем скромно. Это несколько комнат, тесно заставленных столами, стульями, шкафами для книг, газетных подшивок, папок с вырезками.
      Олекса поднялся из-за письменного стола с густо исписанными листочками в руке, сказал коллегам:
      - Послушайте, что получилось...
      Он читал четко, ясно, выделяя интонацией главное:
      - "7 ноября трудящиеся Советского Союза вместе с мировым пролетариатом будут отмечать 13-ю годовщину победоносной пролетарской революции в России, годовщину новой эпохи, эпохи диктатуры пролетариата и строительства социализма".
      Олекса - невысокого роста, неистраченные силы чувствовались в каждом движении.
      - "Буржуазная Чехословакия 28 октября праздновала 11-ю годовщину своего господства, годовщину жестокого ущемления и угнетения трудящихся масс..."
      Журналисты слушали редактора с одобрительным вниманием. Это были молодые люди, одетые просто, по-рабочему.
      - Очень правильно сказано, - поддержали они Олексу. - Какое название выбрал?
      - "Две годовщины", - ответил быстро Олекса, - в этом суть! По времени они почти совпадают, эти две даты истории, но какая социальная пропасть лежит между ними!
      В комнату вошла девушка, очень строгая, неулыбчивая.
      - Товарищ Олекса, - сказала она, - тебя приглашают в крайком.
      - Ну улыбнись же, Мирослава, - шутливо сказал ей Олекса, - тебе будет к лицу улыбка, все это подтвердят!
      - Товарищ Олекса, - все так же невозмутимо повторила Мирослава, тебя просят не задерживаться...
      - Иду... - вздохнул Олекса.
      Секретарь крайкома КПЧ пожал руку Олексе, садиться не пригласил времени в обрез.
      - Через несколько дней, - сказал устало, - в Хусте начнется забастовка рабочих фирмы "Вейсхауз". Там уже находится сенатор Иван Локота, другие наши товарищи. Жандармы стянули в Хуст дополнительные силы. Крайком партии предлагает выехать тебе в Хуст...
      - Еду! - сразу же решительно ответил Олекса. - Сейчас же!
      - Возможны провокации, - предупредил секретарь крайкома. - Как стало известно, жандармам выдали боевые патроны.
      - Вот уже до чего дошло... - протянул Олекса.
      - Да, - подтвердил секретарь крайкома, - буря приближается... И это ее первые порывы...
      В Хусте приближение бури Олекса почувствовал сразу. Город волновался. На улицах группками стояли рабочие. Они бросали косые, неприязненные взгляды на вооруженные жандармские патрули.
      Обыватели попрятались в домах, лавочники торопливо закрывали железными решетками и ставнями витрины магазинов.
      Машины фирмы "Вейсхауз" провезли к строительной площадке штрейкбрехеров. Те спрыгивали с грузовиков, испуганно оглядывались.
      - Приступайте к работе! - надсадно распоряжались мастера. Их никто не слушал.
      По какой-то команде рабочие выстроились в колонну и преградили штрейкбрехерам дорогу к стройке. Полетели камни и булыжники.
      - Знамя вперед! - спокойно сказал Иван Локота. Олекса стоял рядом с ним в первом ряду рабочей колонны.
      Назревала схватка. Жандармы бросили карабины на руку, нервно поправляли каски.
      - Прекратить беспорядки! Разойтись! - тонкоголосо выкрикивал жандармский офицерик.
      - Долой карателей! - отвечали рабочие. - Хлеба и работы!
      К офицеру сзади подобрался агент в штатском.
      - Тот, что у знамени, - сенатор Локота. Желательно в него не стрелять - политический скандал может случиться. А Олексу мы возьмем на себя...
      - Провались ты... - злобствовал офицер. Он скомандовал: Приготовиться!
      Демонстранты, увидев поднятые стволы винтовок, чуть подались назад, теснее сжали ряды.
      - В кого стрелять будете? - выкрикивали. - В народ? В голодных? По какому праву? По какому закону?
      Олекса, Локота, Мирослава нерушимо стояли у знамени, которое держал в сильных руках молодой рабочий Гинцяк.
      Низкорослый агент в штатском поближе пробирался к знаменосцам, к Олексе. Мирослава поискала глазами своих помощников, которым поручила охранять Олексу. Один из них, по виду деревенский хлопец, был совсем рядом, и она еле приметным жестом обратила его внимание на агента. Хлопец почти мгновенно оказался рядом с Олексой, чуть справа от жандармского шпика.
      - Огонь! - истерично скомандовал офицер. Свинец хлестнул по рядам рабочих.
      Низкорослый, почти вплотную подобравшийся к знамени, к тем, кто стоял под ним, в эти секунды выхватил пистолет. Мирослава рванулась к Олексе, закрывая его собою, а парень сбил шпика на землю резким ударом в висок. Упал от толчка и Олекса. Выстрел хлопнул запоздало, пуля ушла вверх. Парень схватил выбитый у агента пистолет и бросился в толпу, которая оцепенело ждала второго залпа. Пороховой дым закрыл лица людей, страшная тишина несколько мгновений стояла над площадью. Лежали неподвижно несколько человек на брусчатке, раненые пытались отползти в сторону.
      Молодой рабочий у знамени, не выпуская древко, медленно опустился на землю, обвел землю и небо последним взглядом. Он что-то хотел сказать, но смерть пришла к нему раньше, чем он успел произнести свое последнее слово.
      Локота склонился над ним, потом укрыл погибшего знаменем. Олекса встал на колени перед убитым, слезы текли по его лицу.
      - Надо уходить! - уговаривала его Мирослава. Олекса ее не слышал, он смотрел на погибшего будто умолял его встать...
      Жандармы с винтовками наперевес теснили рабочих, прижимали к серым стенам домов, некоторых хватали и бросали в крытые кузова машин.
      К Локоте подошел жандармский офицер.
      - Вы арестованы... Не трудитесь доставать свой мандат, господин сенатор, нам известно, кто вы.
      - И не боишься кровавых снов, каратель? - крикнул Локота. - За что у человека жизнь отнял? За то, что он хотел иметь хлеб для себя и своих детей?
      - Митинг закончился, сенатор, - нервно задергался офицерик, - советую замолчать!
      - Ничего не простим! - гневно продолжал Локота. - Придет время, и тебя, и таких, как ты, будем судить принародно!
      - Арестовать! - выкрикнул жандарм. Он испуганно осматривался - к Локоте подходили рабочие, иные из них были в крови раненых товарищей, которых выносили с площади. Локоту увели под усиленной охраной.
      - А где тот, Олекса? - спросил офицер у агента. Шпик вытирал окровавленное лицо большим клетчатым платком.
      - Где-то здесь, - пробормотал неопределенно.
      Но Мирослава, другие рабочие уже оторвали Олексу от Гинцяка, помогли ему выбраться с площади. Олекса и Мирослава держали путь к городской окраине, куда жандармы и шпики боялись соваться. Они долго блуждали по узким улочкам. Быстро темнело, город будто вымер: эхо выстрелов разнеслось повсюду, кого они разгневали, а иных и испугали. Буквально на следующий день о расстреле демонстрации в Хусте узнает весь край, и тысячи людей выйдут со знаменами на улицы и площади. Но это будет завтра, а сейчас Олексу надо было укрыть от жандармов, и Мирослава торопливо вела его подальше от центра, в глубь рабочего предместья. Наконец она остановилась у неприметного, укрывшегося садом домика, осмотрелась, открыла калитку.
      Хозяин встретил их у порога.
      - Кого бог послал? - спросил хмуро.
      - Племянница ваша из Ужгорода, неужели не узнали? - Мирослава подошла поближе, чтобы он мог рассмотреть ее.
      - И без предупреждения... - осуждающе проговорил хозяин. - А если бы...
      - Не было времени упреждать. Вон все как повернулось.
      - Проходите в хату.
      Старенькая керосиновая лампа вырывала у темноты стол, кровать с пышными подушками, лавку, застеленную домашней выделки многоцветной дорожкой. Хозяйка, видно, привыкшая к неожиданным гостям, сноровисто собирала ужин.
      - Как там? - спросил хозяин. - Мне комитет не разрешил на демонстрацию идти, чтоб, значит, не расконспирироваться. Приказали дома быть, как чувствовали, что здесь понадоблюсь. А выстрелы слышал.
      - Убили Гинцяка, - почти со слезами ответила Мирослава. Ее бил нервный озноб.
      - Заплатят они еще за это, - хозяин сжал тяжелые кулаки, положил их на стол.
      В окошко тихо стукнули, и хозяин вышел на улицу. Он отсутствовал недолго, почти сразу же возвратился.
      В ответ на вопрошающий взгляд Мирославы сказал:
      - Свой... Предупредил, что похороны Гинцяка будут завтра.
      - А что с Локотой? - с тревогой спросил Олекса.
      - Увезли... Похватали многих жандармы.
      Мирослава настойчиво проговорила:
      - Олексо! Тебе не следует идти на похороны Гинцяка. Это все равно что подойти к жандармам и сказать: "Вот он, я. Забирайте".
      - Не отговаривай, - возмутился Олекса. - Разве сейчас время прятаться?
      - Смотри, - Мирослава достала из кармана пистолет, который успел ей на ходу передать парень, сбивший с ног шпика. - Из него тебя хотели убить...
      - Завтра весь рабочий люд на улицы Хуста выйдет, - сказал хозяин. Любили у нас Гинцяка, уважали. Учиться хлопец мечтал...
      Он словно бы и не возражал Мирославе, но явно одобрял намерение Олексы быть на похоронах молодого рабочего.
      - Как ты не поймешь, - с болью произнес Олекса, - что не смогу я отсиживаться в безопасном месте, погиб ведь наш товарищ! Давай не будем больше об этом, - он не хотел продолжать разговор.
      - Тогда возьми, - Мирослава протянула Олексе пистолет.
      - Зачем? Пока наше оружие - слово и гнев... А пистолет... это потом... когда не будет другого выхода. Ложилась бы ты спать, день завтра будет трудный.
      Мирослава, не раздеваясь, прилегла на кровати, с нежностью посмотрела долгим взглядом на Олексу. Он сидел у стола, опустив сжатые ладони на чисто выскобленные доски. Сидел и думал о том, что надо достойно провести в последний путь боевого товарища.
      ...По улицам Хуста шла траурная процессия. Рабочие несли гроб, укрытый красным знаменем. Оркестры играли траурные марши. Весь рабочий Хуст вышел на улицы. Работа всех предприятий остановилась. Бесконечное шествие закрыло проезд по улицам бричкам, автомашинам. К окнам учреждений прилипли барышни и чиновники.
      - Кого хоронят?
      - Какого-то Мыколу Гинцяка... Того, что в забастовку убили...
      Поддерживая вдову, шел в первых рядах за гробом Олекса. Рядом с ним Мирослава со своими друзьями, они зорко всматривались в людей.
      Чиновники в окнах переговаривались:
      - Хотя б скорее закопали... Страшно...
      - Закопают, но нам припомнят...
      - А жандармы зачем?
      На углах и перекрестках маячили полицейские, жандармы. И чувствовалось, стоит им сделать лишнее движение - сметут их, растопчут.
      - Всех не перебьешь. Видите, панове, сколько их...
      На одном из перекрестков выстроились люди в странной форме, очевидно заимствованной у фашистов и несколько видоизмененной под "народный лад". Широко расставлены ноги в кованых высоких ботинках, в руках - то ли палицы, то ли дубинки. Командовал ими Будяк.
      - Волошинцы, - негромко сказали Олексе.
      - Вижу, - ответил он.
      Из рядов процессии выдвинулись вперед крепкие хлопцы-гуцулы, прикрыли ее с флангов.
      Олекса попросил Мирославу поддержать вдову Гинцяка, быстро прошел вперед, остановился перед Будяком.
      - Геть с дороги, - сказал негромко, спокойно.
      Будяк оглянулся на своих - те уже нарушили строй, переминались, озирались.
      - Не мешайте проводить в последний путь хорошего человека, хлопцы, обратился к ним Олекса. - Иначе плохо будет вам, ой как плохо...
      Рабочие надвигались уже плотной стеной. И окончательно сломался строй "штурмовиков", разбрелись они кто куда. Будяк в одиночестве заметался на перекрестке и тоже исчез. Процессия подошла к кладбищу. Фабрики, лесопилки, мастерские города откликнулись протяжными гудками.
      "У этих господ не лежит сердце ни к языку, ни к
      культуре, ни к судьбе нашего народа. Они разжигают
      националистическую травлю..."
      Униатский священник Августин Волошин ужинал с близкими друзьями-единомышленниками. На богато сервированный стол с укором смотрели святые с многочисленных икон. Среди гостей - служители церкви, адвокаты, местные дельцы.
      - Когда будем брать власть, Августин? - спросил его "оруженосец", крепко скроенный Бращак, напоминавший типичного погромщика из толпы.
      - Нам ее отдадут, Бращак, - спокойно ответил Волошин. - Сейчас не восемнадцатый год, когда Антанта в нас не поверила, подарила наш край Массарику. Антанта теперь кончилась, и поднялась над Европой новая сила немецкий национал-социализм во главе со своим великим фюрером Гитлером.
      Волошин фразы произносил торжественно, значительно, будто проповедь читал в соборе. Сухой, аскетичный, с нервным румянцем на щеках, он странно выделялся среди своих раскормленных гостей.
      - Не зевай, Августин, а то пока ждать будешь, Бродий к власти прорвется, - серьезно сказал ему Бращак.
      - То пустое, - отмахнулся от него Волошин. Он встал: - Дозвольте, панове, поднять эту чарку за колыбель земель украинских, за нашу подкарпатскую Русь!
      Выпили дружно, с усердием.
      В уголке большой парадной "залы" девушка в строгом темном костюме и расшитой шелком блузке записывала "высказывания" Волошина, который время от времени поглядывал на нее с явной теплотой.
      - Кто такая? - спросил у Бращака сосед.
      - Пан Волошин новой стенографисткой обзавелся, - ухмыльнулся многозначительно Бращак.
      - Еще одной? А София куда подевалась?
      - Любит наш Августин... свежих людей. Докладывал мне Будяк, что София, красавица наша, отправилась в батюшкин приход попрощаться, ждет ее дальняя дорога... - Бращак заговорил совсем тихо.
      - Не может того быть! - удивился сосед.
      - Еще как может. Эта бывшая учительница давно уже служит двум господам. Причем неизвестно еще, какому старательнее.
      - Волошину про то известно?
      - Не сомневаюсь - знает. Но так нашему дорогому Августину удобнее. Бращак рассмеялся,
      - Панове! - истово обратился ко всем Августин Волошин. - Собирайте, накапливайте силы, гуртуйте вокруг себя всех, кто ненавидит большевизм, кому дороги наша вера и идея! Мы должны с оружием в руках встретить заветный светлый час. А он грядет!
      - Светлый час... - прокомментировал Бращак. - Власть он хочет урвать, вот чего он хочет, какие сны видит!
      Гости поднялись из-за стола, разбились на чинные группки. Дельцы потели в своих суконных костюмах-тройках "под Европу", сверкали драгоценности на крестах у священников. В передней комнате дремали мордатые хлопцы - волошинская охрана.
      Волошин расспрашивал Бращака:
      - В последнее время мне все чаще говорят о каком-то "товарище Олексе". Кто такой, узнавали?
      Бращак почтительно доложил:
      - Олекса - сын лесоруба из Ясиней. Отец умер, старший брат коммунист, в комсомол вступил в двадцать четвертом году, через год - в партию, участвовал в коммунистических демонстрациях, агитировал среди рабочих и лесорубов.
      - Из убежденных, - неопределенно протянул Волошин.
      - Говорят, из самых идейных, - подтвердил Бращак. - Из края исчезал на три года, - продолжал он. - В полицейском досье...
      - Кто его смотрел?
      - Будяк... Так вот там эти три года никак не обозначены. А мы установили, что он через Германию и Польшу нелегально уезжал в Советский Союз, учился в Харькове. Возвратился в край тоже по чужим документам.
      - Высокого полета птица, - протянул Волошин.
      - Полет тот можно и оборвать... - сказал многозначительно Бращак.
      - Все можно, - согласился Волошин.
      Бращак ехидно спросил:
      - А ваша любимица хоть попрощалась с вами?
      - Кто? - сделал вид, что не понял, Волошин.
      - София, - с удовольствием объяснил Бращак. - Укатила на днях в Берлин. Точно знаю это.
      - Пусть посмотрит Европу, - уклончиво прокомментировал Волошин.
      "Трудящиеся должны бороться против всякого
      национализма. Буржуазному национализму следует
      противопоставить интернациональное, революционное
      единство".
      Начальник полиции докладывал губернатору края:
      - Получено сообщение, что к нам направляются известный коммунистический публицист Юлиус Фучик и группа коммунистов из Чехии и Словакии,
      - Зачем они жалуют? - удивился губернатор. Он внешне скучающе слушал полицейского.
      - Цель поездки - знакомство с положением в Закарпатье.
      - Можно представить, что напишет в своей коммунистической газете Фучик! - Губернатор уже не скрывал раздражения.
      - Статьи его нам славу не умножат, - подтвердил начальник полиции. Какие будут распоряжения?
      - Ума не приложу, - с досадой ответил губернатор. - С одной стороны едут открыто, с другой - явно антиправительственная акция.
      - А может, турнуть их отсюда, чтоб и следов не осталось? - решительно предложил полицейский.
      Губернатор отрицательно покачал головой:
      - Скандал разразится колоссальный. Запросы, интерпелляция в парламенте... Нет, что-то другое надо придумывать...
      ...Олекса, Мирослава, Сирена, несколько активистов крайкома встречали на вокзале Фучика и делегатов от рабочих.
      - Смотри, Олекса, - тронула за плечо Олексу Сирена. Впрочем, он и сам уже обратил внимание на то, что перрон вокзала заполнялся суетливыми людьми, одетыми разномастно, но в одном стиле - под "простых" украинцев. Кое-где мелькнули желто-голубые флажки с трезубцем. Было немало и крепко выпивших. Среди толпы сновали Будяк и несколько его подручных.
      Олекса посмотрел на часы, подозвал Мирославу.
      - Мирослава, времени нет, но вдруг... Быстро пошли хлопцев на заводы, пусть поднимают рабочих.
      - Не успеем, - отчаянно сказала Мирослава, - а эти вас затопчут. Напоили, подкупили всю городскую шваль...
      Поезд из Праги шел точно по расписанию. В одном из вагонов у окон стояли, смотрели на плавно проплывавшие горы Юлиус Фучик и его товарищи.
      - Люблю Карпаты, - сказал один из рабочих. - При взгляде на них начинаешь понимать, что такое вечность.
      - Нет в этих горах тишины, - ответил Фучик. - В Закарпатье ежемесячно участвуют в рабочих демонстрациях по пятьдесят-шестьдесят тысяч человек... После тяжелейшего неурожая здесь нищета достигла предела. Безработица, болезни... Добавьте к этому политику насильственной колонизации и вы поймете, сколько отчаяния и гнева накопилось в Карпатах.
      А там, куда они ехали с миссией солидарности, им готовили недобрую встречу. Повинуясь команде Будяка и его подручных, сброд на перроне кое-как выравнивал ряды. Полицейские покидали станцию. Они ухмылялись.
      - Всыпьте красным, хлопцы, - бросали на ходу, - чтоб и носа к нам впредь не совали...