Норман Маршан сидел на кожаной подушечке, которую для него нашли за кулисами небольшой сцены танцевального зала. Пятнадцать тысяч людей в зале ждали, чтобы приветствовать его.
      Маршан очень хорошо помнил этот зал. Когда-то он принадлежал ему. Сорок... нет, не сорок. Даже не пятьдесят. Это было лет шестьдесят назад, лет шестьдесят... с лишним... когда они с Джойс танцевали в этом зале. Тогда это был самый новый отель на Земле, а он был только что женившимся сыном его владельца, и это был прием по случаю его свадьбы с Джойс. Конечно, никто из этих людей об этом не знает. Но Маршан помнил... О, Джойс, дорогая!.. Но ее уже давно не было в живых.
      Слышался шум толпы. Он выглянул из-за кулис и увидел, что места во главе стола начинают заполняться. Вице-президент Соединенных Штатов обменивался рукопожатием с губернатором Онтарио, будто на мгновение забыв, что они принадлежат к разным партиям. Линфокс, сотрудник Института, услужливо помогал шимпанзе сесть в кресло, рядом с которым, судя по установленным перед ним микрофонам, вероятно, было место Маршана. Линфокс, похоже, испытывал некоторую неловкость в обращении с шимпанзе. Шимпанзе, несомненно, был смитованный, но наложение человеческого разума не делало увы! — обезьяньи ноги длиннее.
      Потом появился Дан Флери, поднявшись по ступеням из зала, где остальные пятнадцать тысяч участников банкета занимали свои места.
      «Флери выглядит не слишком хорошо», — подумал Маршан не без некоторого удовлетворения, поскольку Флери был на пятнадцать лет моложе его. Однако Маршан никому не завидовал. Даже молодому посыльному, который принес ему подушку, — ему было самое большее двадцать, и сложен он был как футбольный защитник. Одной жизни человеку вполне достаточно. Особенно если удалось осуществить мечту, которую он намеревался осуществить. Или почти удалось.
      Конечно, это стоило ему всего состояния, которое оставил отец. Но зачем еще нужны деньги?
      — Пора, сэр. Вам помочь?
      Это был тот самый молодой парень, чью форму посыльного распирали мощные молодые мускулы. Он был очень заботлив. Одной из приятных черт этого торжественного банкета в отеле Маршана было то, что персонал относился к нему с таким же почтением, как будто этот отель все еще принадлежал ему. «Может быть поэтому, — размышлял Маршан, — комитет выбрал этот отель, причудливый и старомодный, каким он должен теперь казаться. Хотя когда-то...»
      Он сосредоточился.
      — Извините, молодой человек. Я... витал в облаках. Спасибо.
      Он встал, медленно, но не слишком тяжело, понимая, что впереди длинный день. Когда парень провел его на сцену, аплодисменты стали достаточно громкими, чтобы уровень громкости в его слуховом аппарате автоматически уменьшился.
      Из-за этого он пропустил первые слова Дана Флери. Несомненно, они были лестными для него. Очень осторожно он опустился в кресло, и, когда аплодисменты утихли, он смог услышать оратора.
      Дан Флери до сих пор был высоким человеком с бочкообразной фигурой, густыми бровями и огромной гривой волос. Он помогал Маршану в осуществлении его безумного проекта по проникновению человека в космос с самого его начала. Об этом он сейчас и говорил.
      — Величайшая мечта человечества! — рычал он. — Покорение самих звезд! А вот человек, который научил нас мечтать об этом, Норман Маршан!
      Маршан поклонился, встреченный бурей аплодисментов.
      Слуховой аппарат снова защитил его уши, что стоило ему следующих нескольких слов.
      — ...сейчас мы на пороге успеха, — гремел Флери, — по этому поводу мы собрались сегодня здесь... чтобы объединиться в братстве и в великой надежде... с новыми силами посвятить себя ее осуществлению... и выразить наше уважение, нашу любовь к человеку, который первым показал нам, о чем мы должны мечтать!
      Пока Американский Комитет Ветеранов внимал торжественному выступлению Дана Флери, Маршан улыбался, глядя на туманное море лиц. Слишком жестоко для Флери, подумал он, говорить так. На пороге успеха, в самом деле! Сколько лет они терпеливо ждали этого — а дверь все еще оставалась запертой перед их носом. «Конечно, — мрачно подумал он, — они, вероятно, посчитали, что торжественный банкет стоит устроить поскорее, если они не хотят иметь в качестве гостя покойника. Но до сих пор...» Он с трудом повернулся и посмотрел на Флери с некоторым недоумением. Что-то чувствовалось в тоне его выступления. Что-то... может быть...
      «Нет, не может быть», — твердо сказал он сам себе. Не было никаких новостей, никаких достижений, никаких сообщений ни с одного из блуждающих кораблей, ни одна мечта еще не стала реальностью. Он был бы первым кто узнал бы об этом. Не было никаких причин, по которым они могли бы скрыть от него нечто подобное. А он ни о чем подобном не слышал.
      — ...а теперь, — говорил Флери, — я не буду больше отвлекать вас от обеда. Будет еще много длинных, громких речей, чтобы помочь вашему пищеварению, я вам обещаю! Но сейчас давайте есть!
      Смех. Аплодисменты. Шум и звяканье вилок.
      Приглашение не относилось, конечно, к Норману Маршану. Он сидел, сложив руки на коленях, глядя, как они едят, улыбаясь и чувствуя себя лишь слегка обделенным, с мрачным старческим сожалением. Он в самом деле ни в чем не завидует молодым, подумал он. Ни их здоровью, ни их молодости, ни предстоящей им долгой жизни. Но он завидовал их бокалам со льдом.
      Он попытался сделать вид, что наслаждается вином и огромной розовой креветкой с крекерами и молоком. По словам Эйзы Черни, который должен был это знать, поскольку благодаря ему Маршан до сих пор был жив, он мог выбирать одно из двух. Либо есть все что угодно, либо оставаться в живых — какое-то время. И с тех пор как Черни, то ли по доброте, то ли от безысходности, стал сообщать ему максимальный срок оставшейся еще жизни, Маршан иногда от нечего делать пытался подсчитать, сколькими из оставшихся месяцев он может пожертвовать ради одного по-настоящему хорошего обеда. Он верил, что, когда Черни посмотрит на него после еженедельного медицинского обследования и скажет, что остались считанные дни, он возьмет эти последние дни и обменяет их на кусок жареного мяса с жареной картошкой и кисло-сладкой цветной капустой. Но это время еще не пришло. Пока ему везло, и у него был еще месяц. Может быть, даже два...
      — Прошу прощения? — сказал он, поворачиваясь к шимпанзе. Даже смитованное, животное говорило так плохо, что Маршан сначала не понял, что обращаются к нему.
      Он не успел повернуться.
      Его запястье онемело, ложка в руке закачалась; мокрые крекеры упали на пол. Он совершил ошибку, попытавшись отодвинуть колено, — достаточно плохо быть просто старым, он не хотел быть еще и грязным — и сделал это слишком быстро.
      Кресло стояло на самом краю небольшого возвышения. Он почувствовал, что опрокидывается.
      «Девяносто шесть лет — это слишком много для того, чтобы удариться головой, — подумал он, — если со мной сейчас произойдет именно это, то с тем же успехом можно было бы съесть кусочек той креветки...» Но он не разбился.
      Он лишь потерял сознание. И ненадолго, поскольку, когда он начал приходить в себя, его еще несли в гардеробную за сценой.
 
      Когда-то давным-давно Норман Маршан всю свою жизнь посвятил надежде.
      Он был богат, умен, женат на красивой, любящей его девушке, — и он вложил все, что имел, в Институт Колонизации Внесистемных Планет. Он потратил на это несколько миллионов долларов.
      Это было все состояние, которое оставил ему отец, и этого было далеко недостаточно, чтобы начать дело. Это был лишь катализатор. Он использовал свои деньги, чтобы нанять рекламных агентов, держателей ценных бумаг, консультантов по инвестициям и менеджеров. Он потратил деньги на документальные фильмы и телевизионную рекламу. С их помощью он финансировал коктейли для сенаторов США и призы для общенациональных соревнований учеников шестого класса — и он добился того, чего хотел.
      Он добился денег. Очень больших денег.
      Он собрал все деньги, которые ему удалось выпросить и извлечь из мировых карманов, и вложил их в финансирование строительства двадцати шести больших кораблей, каждый размером с дюжину океанских лайнеров, и отправил их в космос, как фермер, разбрасывающий пшеницу по ветру.
      «Я пытался... — прошептал он, возвращаясь из самой глубокой тьмы, какую только видел. — Я хотел увидеть, как человек протягивает руку и касается нового дома... и я хотел быть одним из тех, кто поведет его туда...»
      Он услышал чьи-то слова:
      — ...он знает об этом, верно? Но мы пытались сохранить это в тайне...
      Кто-то еще посоветовал первому заткнуться. Маршан открыл глаза.
      Рядом с мрачным видом стоял Черни. Он увидел, что Маршан пришел в себя.
      — Все в порядке, — сказал он, и Маршан знал, что это правда, поскольку Черни сердито смотрел на него. Если бы новости были плохими, он бы улыбался.
      — Нет, нет! — крикнул Черни, схватив его за плечо. — Вы останетесь здесь. Вам нужно домой, в постель.
      — Но ты же сказал, что все в порядке.
      — Я имел в виду, что вы еще дышите. Вам нельзя двигаться, Норм.
      Маршан запротестовал:
      — Но банкет... я должен быть там...
      Эйза Черни заботился о Маршане в течение тридцати лет. Они вместе ездили на рыбалку, и один или два раза вместе напились. Черни ни за что не даст себя уговорить. Он лишь покачал головой.
      Маршан тяжело откинулся на спинку. Позади Черни на краю кресла молча сидел на корточках шимпанзе. «Он беспокоится, — подумал Маршан. — Беспокоится, потому что это он виноват в том, что случилось со мной». Эта мысль придала ему достаточно сил, чтобы сказать:
      — Глупо с моей стороны было так упасть, мистер... простите?
      Черни представил его:
      — Это Дюан Фергюссон, Норман. Он работал на Копернике вне штата. Смитованный. Он присутствует на банкете в костюме, как обычно.
      Шимпанзе кивнул, но ничего не сказал. Он смотрел на красноречивого оратора, Дана Флери, который казался чем-то расстроенным.
      — Где эта скорая помощь? — вопросил Черни с тем нетерпением, с каким доктор обращается к молодым врачам, и футболист в форме посыльного молча помчался выяснять это.
      Шимпанзе издал лающий звук, прочищая горло.
      — Хчдо, — сказал он примерно так: немецкий звук «ich» и за ним слово «что», — хчдо та-кое звергзвед, миддер Влери?
      Дан Флери повернулся и тупо посмотрел на шимпанзе. «Нет», — внезапно подумал Маршан так, как будто он не знает, о чем говорит шимпанзе. Так, как будто он не собирается отвечать.
      — Что такое этот «звергзвед», Дан? — прохрипел Маршан.
      — Посмотрите на меня. Послушайте, мистер Фергюссон, пожалуй, нам лучше уйти.
      — Хчдо? — грубый лающий голос с усилием преодолел особенности обезьяньего тела, которому он принадлежал, и стал ближе к звукам, которые должен был означать. — Что вы ибеете... имеете в виду?
      «Какой невежливый молодой человек», — раздраженно подумал Маршан. Шимпанзе начал утомлять его.
      Но что-то было в этом настойчивом вопросе...
      Маршан вздрогнул, и на какое-то мгновение ему показалось, что его сейчас вырвет. Ощущение прошло, оставив легкую слабость. Не может быть, чтобы он что-то себе сломал, подумал он. Черни не стал бы этого скрывать. Но он чувствовал себя именно так.
      Он потерял интерес к разумному шимпанзе, даже не повернул голову, в то время как Флери поспешно выпроваживал того из комнаты, вполголоса издавая какие-то приглушенные звуки, напоминавшие стрекотание сверчка.
      Если человек хотел покинуть свое дарованное Богом человеческое тело и поместить свой разум, мысли и — да, и душу — в тело человекообразной обезьяны, это не давало ему права на какое-то особое уважение со стороны Нормана Маршана.
      Конечно нет! Маршан повторял знакомый аргумент, пока ждал «скорую помощь». Люди, добровольно отправлявшиеся в межзвездные полеты, для осуществления которых он столько сделал, знали, на что они идут. Пока какой-нибудь выдающийся супер-Бэтмен не изобретет мифический сверхсветовой двигатель, всегда будет так. При возможных скоростях — меньше чем скорость света, проползающего 186. 000 миль в час, — требовались десятилетия, чтобы достичь почти любой из известных планет, заслуживающих интереса.
      Процедура Смита позволяла этим людям использовать их разум, чтобы управлять телами шимпанзе — легко размножающихся, крайне недорогих, — пока их собственные тела покоились в глубоком холоде в течение долгих лет межзвездного полета.
      Естественно, это были смелые люди. Они заслуживали определенного уважения.
      Но и он этого заслуживал, и не слишком уважительно болтать про какой-то «звергзвед», что бы это ни было, в то время как человек, который сделал их путешествие возможным, получил серьезную травму...
      Если только...
      Маршан снова открыл глаза.
      «Звергзвед». Если только «звергзвед» не было самым близким приближением того, что могли произнести голосовые связки шимпанзе, к... к...
      ...если только то, о чем они говорили, пока он был без сознания, не было той абсолютно невозможной, безнадежной и фантастической мечтой, которую он, Маршан, оставил, когда начал организовывать кампанию по колонизации.
      Если только кто-то и в самом деле не открыл способ путешествовать со сверхсветовой скоростью.

      На следующий день, как только это стало возможно, Маршан взобрался в кресло на колесах — все сам, он не хотел, чтобы кто-то ему помогал, — и въехал в комнату-планетарий дома, который Институт предоставил ему бесплатно на всю жизнь. (Правда, сначала он посвятил всю свою жизнь Институту.)
      Институт вложил в планетарий триста тысяч долларов. Закрепленные на растяжках звезды заполняли весь объем сорокафутового зала, представляя в масштабе весь космос в радиусе пятидесяти пяти световых лет от Солнца. Каждая звезда была отмечена. Год назад некоторые из них даже слегка подвинули, чтобы скорректировать их движение: это было сделано тщательно.
      Здесь были и двадцать шесть больших космических кораблей, которые финансировал Институт, — те из них, что были еще в космосе. Они были, конечно, не в масштабе, но Маршан понимал, что они изображают. Он подкатил кресло по отмеченной дорожке к центру комнаты и сел там, глядя вокруг, прямо под желтым Солнцем.
      Над всем царил голубовато-белый Сириус, чуть выше висел Процион. Оба они вместе были самыми яркими объектами в комнате, хотя красный Альтаир был сам по себе ярче, чем Процион. В центре помещения составляли блистательную пару Солнце и Альфа Центавра А.
      Он взглянул слезящимися глазами на самое большое разочарование в его жизни, Альфу Центавра В. Так близко. Так прямо. Так стерильно. Это была издевка творения — ближайшая звезда, имевшая шанс стать новым домом, никогда не создавала планет... или создала и уничтожила их в ловушках Тициуса-Боде, которые поставили она сама и два ее компаньона.
      Но были и другие надежды...
      Маршан поискал и нашел Тау Кита, желтую и бледную. Лишь одиннадцать световых лет до Земли; колония уже определенно должна быть основана. Еще через десять лет или чуть меньше они получат ответ... если, конечно, там есть планеты, на которых человек может жить.
      Большой вопрос, на который они уже получили так много ответов «нет»... Но Тау Кита — все еще хорошая ставка, решительно сказал сам себе Маршан. Это была звезда более темная и холодная, чем Солнце. Но она была типа G и, судя по спектрополяриметрии, определенно обладала планетами. И если она окажется очередным разочарованием...
      Маршан перевел взгляд на 40 Эридана А, которая была еще темнее и еще дальше. Насколько он помнил, в экспедицию к 40 Эридана А отправился пятый его корабль. Он должен был вскоре достичь цели — в этом году, может быть в следующем. Невозможно было с уверенностью оценить время, когда максимальная скорость была так близка к скорости света...
      Но теперь, конечно, максимальная скорость могла стать больше.
      Внезапно нахлынула волна предчувствия неудачи, отчего ему чуть не стало плохо. Путешествие быстрее света — как они смогли!
      Но у него не было времени на подобные эмоции и вообще на любые эмоции. Он чувствовал, что времени остается все меньше, и снова выпрямился, оглядываясь по сторонам. В девяносто шесть лет нельзя ничего делать медленно, даже спать днем.
      Он бросил мимолетный взгляд на Процион. Процион они попробовали недавно — корабль не прошел еще и половины пути. Они пробовали почти все. Даже Эпсилон Эридана и Грумбридж 1618; даже, несмотря на низкие шансы среди спектральных классов, 61 Лебедя А и Эпсилон Индейца; последняя отчаянная попытка у Проксимы Центавра (хотя они были почти уверены, что это бесполезно; экспедиция к Альфе Центавра не обнаружила ничего похожего на пригодные для жизни планеты).
      Всего было двадцать шесть кораблей. Три корабля пропали, три вернулись, один был еще на Земле. Девятнадцать были в космосе.
      Маршан взглянул, чтобы отвлечься, на яркую зеленую стрелку, которая указывала, где оставлял след ионизированного газа «Тихо Браге», самый большой из его кораблей. Три тысячи мужчин и женщин. Ему показалось, что кто-то недавно упоминал «Тихо Браге». Когда? Почему? Он не был уверен, но название застряло в его мыслях.
      Дверь открылась, и вошел Дан Флери, глядя на разбросанные звезды и корабли и не видя их. Планетарий никогда не значил ничего для Флери.
      — Черт возьми, Норман, — заворчал он, — ты нас безумно напугал! Почему ты не в больнице...
      — Я был в больнице, Дан. Я не собираюсь там оставаться. В конце концов мне удалось вбить в голову Эйзе Черни, что я на этом настаиваю, и он сказал, что я могу идти домой, если буду соблюдать покой и разрешу ему приходить. Ну что ж, как видишь, я соблюдаю покой. И меня не волнует, придет он или нет. Меня волнует только одно — правда о сверхсвете.
      — О господи, Норм! Честное слово, можешь не беспокоиться...
      — Дан, ты тридцать лет не говорил «честное слово», кроме тех случаев, когда ты мне лгал. Давай выкладывай. Я послал за тобой сегодня утром, потому что я знаю ответ. Я хочу получить его. Ради всего святого, Дан.
      Флери обвел взглядом комнату, как будто он видел эти светящиеся точки впервые в жизни... может быть, так оно и есть, подумал Маршан.
      — Ну, есть кое-что, — наконец, сказал он.
      Маршан ждал. За много лет он научился ждать.
      — Есть один парень, — снова начал Флери. — Его зовут Эйзель. Он математик — можете мне поверить? У него появилась идея.
      Флери пододвинул кресло и сел.
      — Она далека от совершенства, — сказал он. — Собственно говоря, многие считают, что это вообще не будет работать. Вы же знакомы с теорией. Эйнштейн, Лоренц-Фитцджеральд, прочие — все они против этого. Это называется... как это... полиномизация.
      Он напрасно ждал ответного смеха, потом сказал:
      — Хотя, должен сказать, у него, похоже, что-то есть, так как опыты...
      Маршан тихо и крайне сдержанно сказал:
      — Дан, ты можешь говорить по существу? Пока что я услышал от тебя, что есть некий парень по имени Эйзель, он что-то придумал, это нечто безумное, но оно работает.
      — Ну... да.
      Маршан медленно откинулся назад и закрыл глаза.
      — Таким образом, мы все ошибались. Особенно я. И вся наша работа...
      — Послушай, Норман! Никогда так не думай. Твоя работа все изменила. Если бы не она, у людей типа Эйзеля никогда не было бы шансов. Ты знаешь, что он работал по одной из твоих стипендий?
      — Нет, я не знал, — Маршан на мгновение перевел взгляд на «Тихо Браге». — Но это мало чем поможет. Я думаю о том, поймут ли нас пятьдесят с лишним тысяч мужчин и женщин, проведшие большую часть жизни в глубоком анабиозе в связи с... моей работой. Но спасибо тебе. Ты сказал мне то, что я хотел знать.
 
      Когда час спустя в планетарий вошел Черни, Маршан сразу же сказал:
      — Я в достаточно хорошей форме, чтобы выдержать смит?
      Прежде чем ответить, доктор поставил свой чемоданчик и взял стул.
      — В нашем распоряжении никого нет, Норм. Уже много лет нет ни одного добровольца.
      — Нет. Я не имею в виду пересадку в человеческое тело. Я не хочу возможного самоубийства донора-добровольца, ты сам говорил, что смитованные тела иногда совершали самоубийство. Я имею в виду шимпанзе. Чем я хуже того молодого парня — как его зовут?
      — Ты имеешь в виду Дюана Фергюссона.
      — Именно. Чем я хуже его?
      — Оставь, Норман. Ты слишком стар. Твои фосфолипиды...
      — Я не слишком стар, чтобы умереть, верно? А это худшее, что может случиться.
      — Это будет неустойчиво! Это не для твоего возраста; ты просто не разбираешься в химии. Я не могу обещать тебе больше, чем несколько недель.
      — В самом деле? — весело сказал Маршан. — Я не ожидал, что так много. Это больше, чем ты можешь обещать мне сейчас.
      Доктор пытался спорить, но Маршан продолжал настаивать на возможности положить конец девяностошестилетней тяжкой битве, и, кроме того, у него было преимущество перед Черни. Доктор знал даже лучше самого Маршана, что, если тот придет в ярость, это может его убить. И в тот момент, когда Маршан решил, что риск смитовской пересадки меньше, чем риск продолжения спора на эту тему, он сдался, нахмурился, неохотно кивнул и вышел.
      Маршан медленно покатился следом.
      Ему незачем было спешить к тому, что могло стать последним событием в его жизни. У него было полно времени. В Институте всегда были наготове шимпанзе, но, чтобы подготовить одного из них, требовалось несколько часов.
      При смитовской пересадке одним разумом приходилось жертвовать. Человек в конце концов мог вернуться в свое собственное тело, вероятность неудачи составляла менее одного шанса из пятидесяти. Но шимпанзе никогда не мог стать прежним. Маршан подчинился, когда началось облучение, взятие проб жидкости из его тела, бесконечные ремни, электроды, зажимы... Раньше он уже видел, как это делается, и в процедуре для него не было неожиданностей... Однако он не знал, что это так болезненно.

      Стараясь не опираться на костяшки пальцев (но это было тяжело; обезьянье тело было приспособлено к ходьбе согнувшись, руки были слишком длинными, чтобы, не мешая, свисать по бокам), Маршан вперевалку вышел на стартовую площадку и распрямил свой негнущийся обезьяний позвоночник, чтобы взглянуть на эту проклятую штуку.
      К нему подошел Дан Флери.
      — Норм? — неуверенно спросил он. Маршан попытался кивнуть — безуспешно, но Флери понял.
      — Норман, — сказал он. — Познакомься с Зигмундом Эйзелем. Это он изобрел сверхсветовой двигатель.
      Маршан поднял длинную руку и протянул ладонь, которая не желала раскрываться, она была приспособлена к тому, чтобы быть сжатой в кулак.
      — Поздравляю, — сказал он, так отчетливо, как только мог. Он милосердно не стал сжимать руку молодого темноглазого человека, которого ему представили. Его предупреждали, что сила шимпанзе может покалечить человека, Он не забывал об этом, но было соблазнительно представить себе это хотя бы на мгновение.
      Он уронил руку и вздрогнул от пронзившей его боли.
      Черни предупреждал его об этом. «Это нестабильно, опасно, ненадолго, — ворчал он, — и не забывайте, Норман, наше оборудование установлено на слишком высокую мощность для тебя; ты не приспособлен к такому объекту ввода; это может повредить».
      Но Маршан заверил доктора, что его это не волнует, и это действительно было так. Он снова посмотрел на корабль.
      — Значид, вод он, — проворчал он и снова отклонил назад позвоночник и всю бочкообразную грудную клетку зверя, в теле которого он находился, чтобы рассмотреть стоящий на площадке корабль. В нем было около ста футов высоты. — Немного, — презрительно сказал он. — «Сириус», наш первый, был в девятьсот футов высотой, и тысяча человек улетела в нем к Альфе Центавра.
      — И сто пятьдесят вернулись живыми, — сказал Эйзель. Он никак не подчеркивал свои слова, но выражался достаточно ясно. — Хочу сказать, что всегда восхищался вами, доктор Маршан. Надеюсь, вы не возражаете против моей компании. Как я понимаю, вы хотите отправиться вместе со мной к «Тихо Браге».
      — Почему я должен возражать! — На самом деле, конечно, было именно так. Имея самые благие намерения, этот молодой человек свел на нет семьдесят лет самоотверженного труда плюс солидное состояние — восемь миллионов его собственных и бесчисленные сотни миллионов, которые Маршан выпрашивал у миллионеров, у правительственных фондов, собирая монетки у школьников, — все это было брошено в ночной горшок и выплеснуто в историю. Теперь будут говорить: «Странная личность начала двадцать первого века, Норман Маршан, или Маркан, пытался осуществить звездную колонизацию с помощью примитивных кораблей с ракетными двигателями. Естественно, он не добился успеха, несмотря на огромные потери жизней и здоровья в своем необдуманном предприятии. Однако после реализации идей Эйзеля о сверхсветовых полетах...» Будут говорить, что его затея провалилась. И будут правы.
 
      Когда «Тихо Браге» стартовал к звездам, во время предстартового отсчета играл оркестр из пятисот инструментов, и телевизионные станции всего мира следили за событием со своих спутников. Присутствовали президент, губернатор и половина сената.
      Когда отправился в путь маленький корабль Эйзеля, чтобы догнать егокорабль и сообщить егоэкипажу, что все их усилия были напрасны, это напоминало отправление самолета рейсом в 7.17 на Джерси-сити. Вот до какой степени, подумал Маршан, принизил Эйзель величие полета к звездам. Но в любом случае он не мог пропустить его. Даже если это означало предложить себя в качестве суперкарго Эйзелю, человеку, который уничтожил дело его жизни, и другому смитованному шимпанзе, Дюану Фергюссону, у которого по каким-то причинам были некие особые привилегии в отношении «Браге».
      Они погрузили дополнительный сверхсветовой модуль — Маршан слышал, как кто-то называл его полифлектором, но он не позволил себе спросить кого-нибудь, что это означает, — по ряду причин. Запасная часть на случай поломки? Маршан не стал спрашивать, понимая, что это не страх, но надежда. Каковы бы ни были причины, это его не заботило; ему даже не хотелось быть здесь, он лишь рассматривал это как свой неизбежный долг.
      И он вошел на корабль Эйзеля.
      Внутренность проклятого корабля Эйзеля была построена по человеческим меркам — девятифутовые потолки и широкие противоперегрузочные ложа, но принесли и гамаки, рассчитанные на шимпанзе, для него и Дюана Фергюссона. Несомненно, гамаки взяли с нового корабля. Того, который никогда не полетит — по крайней мере, не на потоках ионизированного газа. И несомненно, это был практически последний раз, когда разум человека должен был покинуть Землю в теле обезьяны.
      На чем летел проклятый корабль Эйзеля вместо ионизированного газа, Маршан не понял. Как-там-флектор, как бы эта чертова штука ни называлась, был таким маленьким... Да и сам корабль казался пигмеем.
      Не было огромных топливных баков — топливо было лишь для того, чтобы оторваться от Земли. Потом заработает магическая сила маленького черного ящика — на самом деле не очень маленького, размером с большой рояль, и не черного, а серого; но во всяком случае это был ящик. Эту магическую силу они называли «полиномизация». Что за полиномизация, Маршан не пытался понять, слушая или делая вид, что слушает, краткую, грубую попытку Эйзеля перевести математику на английский. Он улавливал лишь отдельные слова. Пространство N-мерно. Ну что ж, это отвечало на весь вопрос, настолько, насколько это его интересовало, и он не слушал, как Эйзель безуспешно пытается объяснять что-то о выходе в полиномиальное измерение — или нет, не так, происходит перенос существующих полиномиальных расширений стандартной 4-пространственной массы в высшие порядки — он не слушал. Он вообще ничего не слышал, кроме глубокого плавного биения мощного обезьяньего сердца, которое теперь поддерживало его мозг.
      Появился Дюан Фергюссон в обезьяньем теле, которого он теперь никогда не покинет. Это был еще один пункт самообвинения Маршана; он слышал, что Фергюссону не повезло и его тело погибло во время пересадки.
      Как только Маршан услышал, что собирается делать Эйзель, он ухватился за это, как за шанс искупления вины. Проект был очень прост. Хорошее испытание для двигателя Эйзеля и одновременно миссия милосердия. Они намеревались помчаться за медленным, давно улетевшим «Тихо Браге» и перехватить его на полпути... ибо даже сейчас, через тридцать лет после того, как он покинул Порт Кеннеди, он все еще замедлялся, чтобы выйти на поисковую орбиту вокруг Грумбриджа 1618. Когда Маршан привязывался ремнями, Эйзель снова объяснял все сначала. Он проверял свой черный ящик и одновременно говорил:
      — Видите ли, сэр, мы попытаемся привести в соответствие курс и скорость, но, честно говоря, это и есть самое сложное. Перехватить их будет нетрудно — скорость мы набрали. Потом мы переставим дополнительный полифлектор на «Тихо Браге»...
      — Да сбазибо, — вежливо сказал Маршан, но он не слушал разговоров о машине Эйзеля. Пока она существует, он воспользуется ею, его совесть не позволит ему отказаться от этого, но детали ему не нужны.
      Из-за нее столько жизней было потрачено впустую.
      Каждый год в анабиозе на «Тихо Браге» означает месяц жизни для находящегося в нем тела. Дыхание было замедлено, но не остановлено. Сердце не билось, но кровь перекачивалась насосом; по трубкам в спящую кровь поступали сахар и минеральные вещества, катетеры удаляли продукты распада. А до Грумбриджа 1618 было девяносто лет полета.
      Лучшее, на что мог надеяться сорокалетний человек по прибытии — быть возвращенным в тело, биологический возраст которого составлял около пятидесяти, — в то время, как все его родственники на Земле давно умерли, друзья обратились в прах.
      Это того стоило. Или так думали колонисты — подчиняясь червячку, извивавшемуся в позвоночнике исследователя, непреодолимому стремлению, гнавшему их вперед, ради богатства, мощи и свободы, которые мог дать им новый мир, и ради места, которое они могли занять в истории, — место не Вашингтона, даже не Христа. Они должны были занять место Адама и Евы.
      «Это того стоило», — подумали тысячи людей, добровольно отправляясь в полет. Но что они подумают, когда сядут на планету!