Мой дядя — брат моей матери — был замечательным человеком. Он прожил очень бурную, тяжёлую жизнь, но никогда не унывал. Это был удивительный человек. Чего он только не повидал! В каких только не побывал переделках! Мой дядя прошёл огонь, воду и медные трубы.
      Дядя был отличным охотником и рыболовом, любил природу и очень много путешествовал. Он путешествовал зимой и летом и круглый год ходил без шапки. Дядя был на редкость здоровым человеком.
      Так, без шапки, он и вваливался к нам в дом: то с Памира, то с Дальнего Востока, то из Средней Азии. Но больше всего дядя любил Север! Север был его второй родиной. Так говорил мне сам дядя.
      Вместе с дядей к нам вваливались две его любимые собаки — Ханг и Чанг. Это были замечательные собаки! Они всегда путешествовали вместе с дядей. Ханг был овчаркой, а Чанг — лайкой. Ханга дядя купил в Москве, а Чанга достал где-то на Севере. Я очень любил дядиных собак.
      Дядя всегда привозил из путешествий что-нибудь удивительное: шкуру тигра, или скелет белухи, или живую гагару. Но самым удивительным был сам дядя. Он был ходячей энциклопедией. Живой семейной легендой.
      Когда дядя приезжал к нам в гости, в доме всегда стоял дым коромыслом: дым стоял от рассказов дяди, от подарков дяди и от самого дяди.
      Все в доме любили дядю, а я в нём просто души не чаял. И дядя меня тоже очень любил: больше всех на свете. Детей у дяди не было, он был холостяк.
      — Подрастай скорее, — говорил мне дядя, — и мы с тобой пройдём огонь, воду и медные трубы!
      Мне было восемь лет, и я ещё не знал, как можно пройти огонь, воду и медные трубы.
      — Какие трубы? — переспрашивал я.
      — Медные! — отвечал дядя. — Медные!
      — Во дворе не медная труба, я залезал в неё…
      — В том-то и дело! — отвечал дядя.
      — А медные где?
      — Везде!
      — За городом?
      — За городом.
      — В лесу?
      — И в лесу.
      — И в поле?
      — И в поле.
      — А в огне?
      — Вот именно! — орал дядя. — Именно!
      — А на море?
      — О! На море их сколько хочешь!
      — А в небе?
      — В небе их видимо-невидимо!
      Я смотрел в небо: там было пусто.
      — А как их найти? — спрашивал я.
      — Их не ищут! Ищут смысл жизни! Доннерветтер, как ты не понимаешь! Ищут своё счастье, чтобы насыпать ему соли на хвост!
      «Доннерветтер» значило «гром и молния» — по-немецки. Когда дядя волновался, он всегда говорил по-немецки.
      — А как насыпать ему соли на хвост? — спрашивал я.
      — Надо пройти огонь, воду и медные трубы!
      После разговора с дядей у меня всегда всё путалось в голове. Я тоже хотел найти своё счастье. И насыпать ему соли на хвост. И пройти огонь, воду и медные трубы. Но как это сделать?

      Дядя жил на окраине Москвы — в Тушине. Там у него был сад и маленький домик. Сейчас в Тушине тоже Москва, а когда я был маленьким, Тушино было деревней. Там кричали по утрам петухи, мычали коровы и громыхали телеги по колдобистым улицам.
      Много раз дяде предлагали квартиру в центре, но дядя всегда отказывался. Дядя любил тишину, потому что в его жизни и без того шума хватало. А ещё он хотел быть ближе к природе.
      «Опять стушевался дядя!» — всегда говорила мама, когда дядя уезжал к себе.
      А вообще он бывал там редко. Он и у нас бывал редко. Сколько я помню дядю, он всегда ездил в командировки. Такая была у него работа. И такой он был непоседа.
      Но когда дядя бывал у себя, я очень любил ходить к нему в гости. У дяди было лучше, чем дома, у него была настоящая свобода! У дяди можно было делать что хочешь: ходи хоть вверх ногами! Дядя всё разрешал.
      Дядя сам любил поиграть, когда он бывал свободен. Дядя строил со мной поезда из стульев, пускал корабли в корыте, или мыльные пузыри из окна, или катал меня на спине, как индийский слон своего раджу.
      Мы переворачивали вверх дном весь дядин дом, пока не падали от усталости! Что и говорить! С дядей было всегда интересно!
      Вечерами дядя сажал меня на колени и читал мне книжки с картинками или рассказывал сказки. Сказки он рассказывал замечательно! Но лучше всего дядя рассказывал истории из собственной жизни.Историй этих он знал миллион! Да это и не удивительно, если вспомнить дядину жизнь. Никто не умел рассказывать так, как дядя. В этом он не имел соперников.
      Я помню много историй, какие рассказывал дядя. А особенно одну: я помню её из глубокого детства. Я слышал её много раз и знаю её наизусть. Как таблицу умножения. Как свои пять пальцев! Я слышал её не только от дяди — все у нас любили повторять эту историю. Её очень любил папа. И мама. И бабушка — дядина и мамина мама. И, конечно, я. История эта была принадлежностью нашей семьи, она была от нас неотделима.Она ко всем переходит в нашем роду по наследству от дяди. Её нельзя не любить, эту историю, потому что она удивительна!
      Случилось это очень давно — в начале двадцатого века, во время русско-японской войны. Может быть, вы немножко слышали об этой войне. Война эта сложилась для нас неважно. Дело было не в солдатах — русские всегда были храбрыми солдатами, — дело было в царе и в его строе — царизме. Царизм был колоссом на глиняных ногах. Колосс — это что-то очень огромное. Вы представляете, что случится, если колосс будет стоять на глиняных ногах? Он, конечно, рухнет! Вот он и рухнул. Произошла революция. Так объяснил дядя.
      А тогда, до революции, во время русско-японской войны, дядя служил рядовым на флоте. Потом-то он был в кавалерии. На флоте дядя был помощником кока — повара; дядиной обязанностью было рубить муку и продувать макароны. Дядя так хорошо продувал макароны и так хорошо рубил муку, что его повысили: сделали кочегаром. Служил дядя на славу! Но дело на фронтах складывалось всё хуже и хуже, снарядов нам не хватало, и поэтому воевали мы, в основном, шапками.
      Однажды крейсер, на котором дядя служил кочегаром, попал в ловушку: его окружили четыре японских крейсера. С криками «Банзай!» они погнались за дядиным крейсером. Они решили взять его живьём. Снарядов на дядином корабле, конечно, не было. Дядя развёл пары, и его крейсер устремился в открытое море. Японцы преследовали дядю. Тогда дядя вызвал к себе в кочегарку командира корабля. «Я спасу людей и уничтожу врага, — сказал дядя, — если вы дадите мне на один час двух заместителей, топор и осиновое полено». Командир, конечно, сразу согласился: у него была одна надежда — на дядю!
      Дядя оставил двух заместителей поддерживать в кочегарке пары, а сам взял топор, осиновое полено и заперся в капитанской каюте. Никто об этом ничего не знал: матросы занимались своими делами, а царские офицеры закатили с горя банкет и пьянствовали в кают-компании. На крейсере специально держали на такой случай хор цыган и шампанское.
      Через час дядя вышел на палубу и велел позвать к себе командира корабля.
      Командир еле стоял на ногах — он был совершенно пьян от шампанского, цыганок и страха. Крейсер к тому же сильно качало. Но дядя стоял на ногах твёрдо!
      «Подпустите их поближе, — сказал дядя, — тогда я спущу на воду вот эту штуку…»В руках у дяди была эта штука.
      Когда японцы подошли на расстояние пушечного выстрела, дядя спустил эту штукуна воду… Через секунду японцы взлетели на воздух!
      Многие просили моего дядю рассказать, что это за такую штукуон сделал. Но дядя не мог этого открыть, потому что это была слишком страшная штука.Так это и осталось его тайной. Даже мне дядя ничего конкретного не рассказал. Когда я спрашивал дядю, что это была за штука, дядя делал страшные глаза и кричал:
      — Это было этвас! Этвас!
      «Этвас» значило «нечто» — тоже по-немецки. Дядя очень любил это слово.
      После этого дядя всегда погружался в молчание. Когда было нужно, мой дядя был нем как могила. Вот какой это был человек!

      С восьми лет это этвасне давало мне покоя. Оно причиняло мне очень много хлопот. Оно снилось мне по ночам. Я думал о нём днём. Думал дома. Думал во дворе. Думал, когда шёл в школу. Думал на уроках.
      Я без конца рисовал это этвасна бумаге. И всегда по-разному.
      То это была огромная рыба, похожая на кита, которая глотала пароходы, шлюпки и острова. То это была многоглазая, многорукая и многоногая птица, вроде той, которую я видел у дяди на прялке. Я рисовал, как она глотала луну, звёзды и дирижабли. Вы знаете, что такое дирижабль?Вам ничего не говорит это слово? Очень жаль! Мне это слово говорит много. Когда я был маленьким, дирижабли были в большой моде. Дирижабль — это прекрасная вещь! Это огромный пузырь, наполненный газом. Пузырь в форме сигары. Снизу к пузырю приделана кабина. В ней сидят люди. Так они и летают. Дирижабли бывают огромные — выше пятиэтажного дома!
      Так вот, моё этвасглотало сразу по двадцать таких дирижаблей! Вот какое это было этвас.Рисовать его было очень трудно. У меня даже дух захватывало, когда я его рисовал. Но ни один рисунок не удовлетворял моего воображения.
      Тогда я рисовал это этвасабстрактно. Что значит рисовать абстрактно? Рисовать абстрактно — это значит рисовать то, о чём вы не имеете никакого понятия, и так, чтобы оно было ни на что не похоже. Это, конечно, ужасно трудно. Иногда у меня получались замечательные рисунки. Просто потрясающие! Но в них никто никогда ничего не понимал. Даже учитель рисования. За такие рисунки он ставил мне «оч. плохо». Но я на него не обижался: разве можно было на него обижаться? Ведь он не знал, что такое этвас.А я знал! Вернее, не знал, а догадывался. Знал это один дядя. Иногда он узнавал это этвасв моих рисунках. Я приносил дяде рисунок и говорил:
      — Вот!
      — Что это? — спрашивал дядя.
      —  Этвас, — отвечал я шёпотом.
      — Чепуха! — сердился дядя. — Это просто чепуха, а не этвас!
      — Не этвас?Разве это не этвас?
      — Это чепуха! — кричал дядя. — Это бездарно!
      — А как нарисовать этвас?
      — Не знаю! Не имею понятия!
      — Как же ты не знаешь! — говорил я чуть не плача. — Ты столько рассказывал мне про этвас,а теперь говоришь, что не знаешь!
      — Я прекрасно знаю, что такое этвас! — орал дядя. — Но нарисовать не могу! У меня нет таланта!
      — А у меня?
      — А у тебя талант! У кого же ещё талант, как не у тебя! Искать надо! Иди и ищи!
      — Чего искать?
      —  Этвас! — ревел дядя.
      — Где?
      — Доннерветтер! — Дядя выходил из себя. — Ищи в себе! В себе! Рисуй! Работай! И тогда получится этвас!
      Успокоенный, я убегал и опять принимался рисовать. Я рисовал как одержимый. Через некоторое время я приносил дяде сразу пятьдесят рисунков. Дядя внимательно рассматривал их.
      Иногда, схватив какой-нибудь рисунок, дядя вскакивал и начинал бегать по комнате, размахивая этим рисунком.
      — Молодец — грохотал дядя, — Вот это этвас!Это прекрасно! Изумительно! Потрясающе! Это явление! Шедевр! Продолжай в том же духе, и из тебя получится человек.
      И я продолжал. Самые лучшие рисунки, те, в которых было этвас,я отдавал дяде. Он хранил их в особой папке.
      Я любил показывать свои рисунки друзьям. Я рассказывал всем, что у меня есть дядя, который прошёл огонь, воду и медные трубы и увидел в конце страшное чудище. Называется это чудище этвас.
      «Когда я вырасту, — говорил я, — дядя возьмёт меня с собой. Мы пройдём огонь, воду и медные трубы. И тогда я увижу этвас.И притащу его домой».
      Некоторые надо мной смеялись, но многие слушали с уважением. Особенно одна девочка, Валя, которая училась со мной в одном классе. Она только просила меня, чтобы я показал ей это чудище, когда я его достану. И я ей, конечно, обещал. Я только просил её подождать. И она обещала подождать.
      А ждать надо было долго: до того самого дня, когда мне исполнится тринадцать. Так сказал дядя. Когда мне исполнится тринадцать, говорил дядя, мы с ним отправимся в путешествие. Мы поедем на Север! Сначала мы будем ехать поездом, потом пересядем на корабль и поплывём по Белому морю, потом пересядем в лодку и поплывём по рекам, водопадам и озёрам — всё дальше и дальше на Север! — потом вылезем и пойдём пешком. Между прочим пройдём мы огонь, воду и медные трубы. Их всегда проходят между прочим, специально их никогда не проходят.
      Так сказал дядя.
      А под конец мы ещё будем продираться сквозь заросли. Потому что в этих зарослях и находится этвас.
      Вы любите продираться сквозь заросли? Я очень люблю продираться сквозь заросли. Наверное, это во мне наследственное: мой дядя всю свою жизнь продирался сквозь заросли. Иногда он продирался сквозь заросли, даже не выходя из квартиры, — он продирался в самом себе… Но об этом я расскажу как-нибудь в другой раз.
      Вы знаете, чему равняется 13 — 8?
      13 — 8 = 5.
      А 13 — 5?
      13 — 5 = 8.
      А чему равняется 8 + 5?
      8 + 5 = 13.
      Это математика, от неё никуда не денешься!
      Поэтому я и ждал, когда мне исполнится тринадцать.

      Многие спрашивали дядю — зачем ему две собаки?
      — Разве вам не хватит одной? — говорили дяде. — Представляем, сколько с ними хлопот! Нужно их кормить, мыть, воспитывать. Как вы только справляетесь?
      — В том-то и дело, что иметь несколько собак легче, чем одну, — отвечал дядя. — Надо только, чтобы у них был разный характер. И предоставить их самим себе. Тогда они сами будут друг друга воспитывать.
      Конечно, я направляю это воспитание, я слежу за ними. Но, по сути дела, они сами друг друга воспитывают. Они даже меня воспитали, я уж не говорю о племяннике!
      Это, значит, обо мне. И действительно, так оно и было. Ханг и Чанг были прекрасными педагогами. Они учили меня плавать, лазать на деревья, ходить по буму, прыгать через плетни, ползать по-пластунски, маршировать, поворачиваться по-военному направо и налево, шагать в ногу, лаять и ещё многому другому.
      Это были замечательные собаки, я им очень многим обязан.
      Но лучше всего они воспитывали друг друга.
      Ханг, например, не любил купаться. И что же вы думаете? Когда дядя назначал банный день, кто, по-вашему, помогал дяде загонять Ханга в ванную? Я? Как бы не так! Это делал Чанг!
      В банные дни я всегда приходил к дяде. Конечно, если я был свободен. Мы с дядей раздевались и оставались в одних трусах. Я наливал в ванную воду и разводил в этой воде два куска туалетного мыла. После этого я звал дядю — он проверял температуру воды.
      — А ну, ребятки! — командовал дядя, когда всё было готово. — Марш купаться!
      Чанг не заставлял себя просить — он появлялся мгновенно. Зато Ханг всегда где-нибудь прятался.
      — Безобразие! — кричал дядя. — Где Ханг?
      Чанг тут же кидался на поиски Ханга и первым загонял его в ванную. Потом Чанг прыгал туда сам. Если же Ханг упирался, он получал от Чанга хорошую взбучку.
      Купать собак было нетрудно: мыли они себя сами, мы с дядей только помогали.
      По команде Ханг и Чанг залезали в ванную и начинали там прыгать и кувыркаться. Дядя называл это «собачьей кувырколлегией». «Кувырколлегия» длилась долго. Собаки взбивали в ванне густую мыльную пену. Пена летела во все стороны. Мы с дядей бывали в пене с головы до ног. В пене была вся ванная комната.
      Когда собаки отмывались дочиста, мы окатывали их душем, вытирали полотенцами и выпускали в комнату, если на дворе была зима. Летом мы выпускали их во двор. После бани Ханг и Чанг долго носились друг за другом как угорелые. Не знаю почему, но после бани им всегда было очень весело.
      После собак мылись мы с дядей. Потом мы ужинали. Ужинали мы на кухне, а после ужина пили в комнате чай. Собаки тоже ужинали на кухне, а после ужина тоже садились с нами пить чай. Но чай они, конечно, не пили. Они просто сидели на стульях у стола и составляли нам компанию.
      Чанг вёл себя за столом очень хорошо. Зато Ханг пытался иногда что-нибудь стащить. Он вообще был озорником. Иногда он забирался тайком на диван, что дядя категорически запрещал. Ханг ненавидел кошек — он всегда загонял этих несчастных на деревья.
      Дядя никогда сам не делал замечания Хангу: он поручал это Чангу. Когда Чанг замечал, что Ханг стащил со стола конфетку, он тут же отнимал её у Ханга и возвращал дяде. Чанг прогонял Ханга с дивана. И спасал от него несчастных кошек. Чанг всегда сам наказывал Ханга: ставил его в угол или трепал за уши.
      Ханг был озорником, зато он был весёлым и неугомонным.
      Чанг был ленив, зато он был спокойным и уравновешенным. И очень красивым.
      Ханг не был столь красив, зато он был смелым и сильным — он бесстрашно кидался на волков и медведей и не раз спасал дяде жизнь.
      Но самым удивительным всё же был Чанг: он был молод, умён и благороден. У него ещё было много достоинств. Чанг был всеобщим любимцем.
      Один раз вечером я был у дяди в гостях. Как раз передавали концерт по заявкам. Мы все — я, дядя, Ханг и Чанг — сидели у радиоприёмника «СИ-235» и слушали этот концерт. Помню, как сейчас, объявили песню «Степь да степь кругом» по дядиной заявке. Дядя очень любил эту песню. Дядя вообще был очень музыкален — у него был отличный слух. Дядя мог напеть наизусть целую симфонию. При этом он подражал игре на разных инструментах. Дядя очень любил старые революционные песни, песни его молодости, и русские народные песни, а из них особенно «Степь да степь кругом». Когда дядя пел эту песню, он всегда был немного грустным.
      Так было и сейчас. Дядя сидел в своём любимом кресле у радиоприёмника, опустив голову. Ханг, Чанг и я смотрели на дядю. Свет в комнате был потушен, потому что было полнолуние и огромная луна светила прямо в окно.
      По радио пел Лемешев, а дядя ему подпевал:
 
И, набравшись сил,
Чуя смертный час,
Он товарищу
Отдаёт наказ…
 
      И вдруг запел Чанг!
      Это было так неожиданно, что дядя замолчал. Мы оторопели.
      Чанг выл, высоко задрав скорбную морду. Весь его вид выражал непомерную тоску и боль. После каждого куплета Чанг останавливался, стыдливо смотрел в сторону, а потом опять продолжал. Видно было, что он стесняется, но что не петь он не в силах…
      Чанг пел очень выразительно, с душой. У него оказался глубокий бархатный голос. Его пение сразу захватило нас. Мы не могли пошевелиться. А Ханг от удивления поджал хвост и забился в угол.
 
Да скажи ты ей,
Пусть не печалится,
Пусть с другим она
Обвенчается.
Про меня скажи,
Что в степи замёрз,
А любовь её
Я с собой унёс.
 
      Когда Чанг дошёл до этого места, он взял такую ноту, что у всех нас по коже забегали мурашки. Чанг закатил глаза, клыки его были оскалены, он весь дрожал… Было действительно страшно!
      Когда Чанг кончил, дядя зарыдал и кинулся ему на шею.
      — Доннерветтер! — рыдал дядя, обнимая Чанга. — Доннерветтер!
      Я был растроган и тоже чуть не плакал. Я обнимал дядю и Чанга.
      — Ну, Чанг! Ну, дядечка! Ну, Чанг! Ну, дядечка! — шептал я.
      А Ханг прыгал вокруг нас, лизал меня, дядю и Чанга и жалобно повизгивал.
      После этого случая дядя научил петь и Ханга. Вернее, петь его научил Чанг, дядя только помогал. В результате дядя создал неплохой собачий дуэт. Чанг пел баритоном, а Ханг дискантом. Дядя подыгрывал им на губной гармошке и дирижировал.
      Я тоже иногда дирижировал. Дуэт в сопровождении дяди звучал красиво, очень слаженно. Собаки пели прекрасно, но лучше, конечно, пел Чанг. Он был в дуэте запевалой.
      Слава о дядином дуэте разнеслась далеко. К дяде стали приходить разные тёмные личности и просить дядю, чтобы он продал им своих музыкальных собак. Но дядя всем отказывал. Когда они очень упорствовали, дядя спускал на них Ханга и Чанга, и тогда эти личности еле уносили ноги.
      Не такой человек был мой дядя, чтобы продавать своих друзей.

      У нас в квартире было несколько соседей. Наша квартира называлась «коммунальной» — мы жили коммуной. Жить коммуной — это значит иметь всё общее и всем делиться. У нас в квартире, конечно, не всё было общее: например, пальто, галоши, кровати, зубные щётки, полотенца и другие личные вещи. Ими мы пользовались сами и никому не давали. И соседи их тоже никому не давали. Но так было потому, что до полной коммуны мы не доросли. Так объяснил мне дядя. Зато у нас было много общего: кухня, коридор, ванная, телефон, щётка для подметания полов, электросчётчик и так далее. А остальным мы просто делились. Мы делились деньгами (давали друг другу взаймы), картошкой, хлебом, солью, чайниками, примусами, сковородками, чаем, кастрюлями, лыжами, спичками, папиросами, игрушками и ещё разными другими вещами.
      На праздники мы всегда ходили друг к другу с поздравлениями. И с подарками. И всегда помогали друг другу в беде. В квартире у нас было очень весело. Коридор мы называли «проспектом». На «проспекте» висел телефон — это был «Центральный телеграф». Здесь обычно собирались мужчины и курили. А кухня называлась «Большой хурал» — это значит народное собрание. Потому что на кухне всегда происходили коммунальные собрания, все там выступали с речами по разным вопросам.
      На кухне было очень интересно! Там всегда все собирались и всё обсуждали. Там составлялось общественное мнение. Общественное мнение — это то, что о тебе говорят. Это тоже объяснил мне дядя. Например, ты живёшь у себя в комнате, но всё время выходишь из неё и бываешь в общественных местах. Ходишь на кухню, в ванную, на улицу, в скверик и так далее. Я уж не говорю о школе. И всюду встречаешь людей, которые тебя видят и с которыми ты разговариваешь. И из этого составляется общественное мнение. Потом ты приходишь к себе в комнату, пьёшь чай, делаешь уроки, спишь, играешь в игрушки, а в общественных местах о тебе говорят… Ты можешь потом неделю не выходить из комнаты, а о тебе всё равно говорят! Ты можешь уехать на месяц, на год, на несколько лет, ты можешь даже умереть, а о тебе всё равно говорят! Это работает общественное мнение. Как объяснил мне дядя: «Ты приходишь и ты уходишь, а мнение остаётся». Общественное мнение — очень важная вещь! Надо, чтоб оно было хорошим. То есть чтоб о тебе говорили хорошо. Например, если ты вышел в нечищеных ботинках или грязной рубашке, о тебе говорят, что ты неряха. И очень трудно это мнение переменить, даже если ты будешь потом долго ходить в чистой рубашке. Или представим себе такой случай: ты не вышел утром в ванную умыться — и опять о тебе говорят! Говорят, что ты не вышел утром в ванную.Зато если ты всегда ходишь в чистой рубашке, аккуратный, всем говоришь «здравствуйте», не хулиганишь, о тебе составится хорошее мнение. Скажу вам больше: если ты попытаешься что-нибудь скрыть от общественного мнения, например, не сделать уроки или тайком привязать к кошкиному хвосту какую-нибудь бумажку, общественное мнение всё равно об этом узнает! Как оно об этом узнает, я объяснить не могу, но факт тот, что узнает. Вот какая штука — общественное мнение!
      Надо сказать, что обо всех наших жильцах в квартире составилось хорошее общественное мнение. Все наши жильцы были скромными и добрыми людьми и настоящими тружениками. Все, кроме одного человека. В нашей квартире жили: один бухгалтер с семьёй, один монтёр с семьёй, одна бывшая певичка Театра оперетты без семьи, мы и ещё один человек, о котором я сейчас скажу. Все, кроме этого человека, работали не покладая рук, даже бывшая певичка: она давала уроки французского языка. Обо всех у нас составилось хорошее мнение, кроме одного человека. О нас в квартире тоже составилось хорошее мнение, в том числе и обо мне.
      Но самое хорошее общественное мнение составилось в квартире о дяде, хотя он у нас не жил. Зато дядя постоянно бывал у нас, когда приезжал откуда-нибудь, часто ночевал у нас и был в прекрасных отношениях со всеми жильцами квартиры. Дядю любили, потому что дядя вообще был интересный человек, а кроме того, он много хорошего сделал для нашей квартиры. Не то чтобы он производил иногда в квартире мелкий ремонт (хотя и это он тоже делал), дело не в ремонте — дядя очень много сделал для нашей квартиры в высшем смысле:заслуга дяди состояла в том, что он укреплял наш коллектив. К дяде все обращались за советами, и дядя всегда давал всем замечательные советы. Дядя часто выступал на «Большом хурале» по разным вопросам, и мнение дяди было решающим. Потому что у моего дяди был огромный авторитет. Да это и не удивительно: вы же знаете, что за человек был мой дядя! Дядя был цементом нашей квартиры — на нём всё держалось. Я просто не знаю, что было бы с нашей квартирой, если бы не дядя!
      Зато был у нас в квартире один человек, о котором у всех нас составилось не очень хорошее мнение. Звали этого человека «Благодарю за внимание». Он без конца всем говорил «благодарю за внимание» и «большое спасибо». Он был очень вежливым. Он был даже слишком вежливым.
      Он был старый и странный. Ходил он всегда в рыжем пальто, в рыжей шляпе и в галошах «прощай молодость». Жил он один в маленькой комнате возле кухни, в самом конце «проспекта». Говорили, что в его комнате не было окна!Я сам не видел: его комната всегда была на запоре. Когда он выходил, он её тут же запирал — даже когда выходил на кухню. Когда он сидел в комнате, она тоже была на запоре. А ещё он любил сидеть во дворе на лавочке. Наверное, ему не хватало воздуха.
      Говорили также, что когда-то ему принадлежал весь наш дом!Мне всегда было его немножко жалко. И маме тоже. Подумать только: потерять целый дом и остаться в маленькой комнате без окна! Но дядя говорил, что его жалеть не стоит. Потому что это бывший кровопийца и собственник. Вурдалак. Вы знаете, что такое вурдалак? Это оборотень. Его ещё называют вампир. Это мертвец, который выходит из могилы и сосёт кровь живых людей. Помните, как писал Пушкин: «На могиле кости гложет красногубый вурдалак…» Страшно! У меня прямо мурашки по спине бегают, когда я об этом думаю. Когда я услышал об этом впервые, я не мог заснуть целую ночь. Мне казалось, что вот-вот придёт вурдалак и высосет всю нашу кровь! Потом дядя объяснил мне, что это надо понимать в переносном смысле. То есть некоторые вещи надо понимать в прямом смысле, а некоторые — в переносном. В прямом смысле этот вурдалак не сосал кровь. И кости на могилах он тоже не глодал. Он прекрасно обедал в самых лучших ресторанах. И очень чисто одевался. И ездил по городу на лихачах — на самых лучших извозчиках, которые неслись как ветер, потому что кони у них были замечательные, породистые, в яблоках и без яблок, очень красивые, с тонкими, перебинтованными ногами. Я ещё застал таких лихачей в Москве, когда мне было лет пять; я их смутно помню — помню только, что они были очень красивы. Я с дядей даже раза два прокатился на таком лихаче, просто так, для интересу. Часто ездить на них нельзя было, потому что это было очень дорого. Один раз мы с дядей взяли лихача в Охотном ряду, там, где сейчас проспект Маркса. Где сейчас стоят такси, возле гостиницы «Москва», раньше была стоянка лихачей. Помню, я долго выбирал коня, а извозчики наперебой зазывали нас, каждый к себе, и каждый расхваливал свою лошадь. А ещё они хлопали себя по бокам руками, как птицы крыльями, чтобы согреться, потому что это было зимой. Лошади были в инее, и из ноздрей у них шёл пар. Я сам выбрал себе самого красивого коня. Это был замечательный конь — высокий, весь в яблоках, с маленькой гордой головой на тонкой шее, с тонкими, перебинтованными ногами! Мы сели в маленькие сани, укрылись медвежьей полостью — шкурой — и покатили по улицам. Вот было здорово! Конечно, на такси тоже здорово. Но на лихачах тоже здорово, тем более что их уже нет.
      Мы с дядей сидели сзади, тепло укрытые медвежьей полостью, обшитой по краям красной бахромой, а впереди сидел кучер-лихач, помахивал кнутом и покрикивал на прохожих: «Э-э-э-бр-гись!» На кучере была толстая шуба, зелёная, сукном наверх, перепоясанная красным кушаком, и зад у кучера был огромный, как подушка. Я смотрел то на этот зад, то на лошадь, то по сторонам, а по сторонам улиц были сугробы, хотя мы летели по самому центру Москвы, и снег сыпал нам в лицо, и я сразу стал весь красный, и дядя был весь красный, и на усах у него были сосульки, и когда к нам оборачивался кучер, он тоже был весь красный, а лошадь была вся белая от инея, она храпела и далеко выкидывала тонкие ноги, разбрызгивая по сторонам снег, и мы летели как ветер!
      А когда мы приехали домой, лихач разрешил дать лошади кусочек сахару — я специально брал с собой сахар — и погладить лошадь по голове…
      Так вот, этот Благодарю за внимание только и делал, что ездил на таких лихачах! А многие ходили пешком. И мой дядя ходил пешком. И мой папа. И мама. Потому что они были бедные. А Благодарю за внимание, этот вампир, был очень богатый. Ему принадлежал не только наш дом — у него был ещё дом на Моховой и ещё где-то были дома, в которых он сдавал комнаты разным бедным людям. И драл с них по три шкуры. Потому что он был эксплуататор:наживался на бедных. Вот в таком смысле он и сосал кровь. А после революции у него всё отобрали и поселили его в маленькой комнате, возле кухни. А его комнаты отдали бедным, в том числе и нам, и нашим соседям. Вот какой это был человек, Благодарю за внимание! Конечно, ему было обидно, что у него всё отобрали. Поэтому он и держался от всех в стороне. Дядя говорил, что он не любит людей. А такой вежливый он был просто потому, чтобы к нему не лезли. Чуть что — он сразу говорил «благодарю за внимание» и поворачивался к вам спиной.

      Мы часто выезжали с дядей на рыбалку. Выезжали мы всей семьёй, вместе с Хангом и Чангом. Обычно мы ездили в Мамонтовку, недалеко от Москвы. Там есть река Уча, в ней мы ловили рыбу. Недавно я случайно был в Мамонтовке — выступал там перед ребятами в школе. Потом я пошёл прогуляться по Мамонтовке и вспомнил те далёкие годы, когда мы ловили с дядей рыбу в Уче. Сколько с тех пор воды утекло! Очень изменилась с тех пор Мамонтовка! Она стала благоустроенной. Это уже не деревня, а посёлок. Всюду там электричество. И выросли каменные дома. А раньше там просто сеяли хлеб, жали хлеб, молотили хлеб, косили сено. Раньше это была просто деревня с пережитками прошлого. В ней даже были кулаки.
      Один раз дядя показал мне настоящего кулака. Вот было интересно! Но я его почти не помню. Теперь там кулаков, наверное, никто не помнит, их давно уже не стало. С тех пор там всё изменилось. И река изменилась.
      Я долго ходил по Мамонтовке, ходил по берегу Учи и даже нашёл тот холмик, под которым мы с дядей разводили костёр. Только баньки я не нашёл, там должна была стоять деревянная банька, наполовину в воде, на столбах. А может быть, это было в другом месте?..
      …Помню, мы выехали из Москвы ночью и рано утром пришли на берег Учи, к маленькой деревянной бане, стоявшей наполовину в воде, на столбах.
      Я первый сбрасываю рюкзак на белую от инея траву. Потом я снимаю рюкзаки с Ханга и Чанга. У них тоже были маленькие рюкзаки. Они носятся по берегу как угорелые. От радости. Я тоже прыгаю от радости, и мои новые сапожки сразу становятся мокрыми от росы. Солнца ещё нет, но уже светло. Вокруг так красиво! Всё в тумане. Туман такой сильный, что противоположного берега Учи совсем не видно. Вдалеке туман стоит сплошной стеной, а вблизи он всё время шевелится, дышит, перемещается косматыми струями. Уча дымится. Кажется, что в реке горит невидимый огонь и дым от него поднимается из воды в небо. Иногда в разрывах тумана появляются то травяной холмик, то ивовый кустик, которые плавают в воздухе. Река бесконечна. Мы стоим на краю света, за которым уже нет ничего, кроме этой реки.
      — Мы-ы на кра-ю све-ета! Мы на краю света! — пою я, приплясывая на скользкой траве, а вокруг меня пляшут Ханг и Чанг.
      Потом мы вытаскиваем из рюкзаков вещи и раскладываем их на берегу, подстелив большую клеёнку. Палатку мы тоже вытаскиваем и устанавливаем её на берегу.
      Устанавливает палатку дядя, а папа, мама и я помогаем. Потом я с дядей иду за глиной. Это очень важное дело!
      Неподалёку от воды находим мы небольшой глинистый обрывчик, набираем мешочек глины и возвращаемся к палатке. Дядя готовит подкормку для рыбы. Он достаёт из палатки кусок фанеры и огромную деревянную коробку с пробитыми в крышке дырочками, — в коробке хранятся длинные толстые черви. Они называются выползками; дядя накопал их в нашем скверике в Москве. Мы берём червей горстями, кладём их на фанеру и рубим специальной железной тяпкой на мелкие кусочки. Это жаркое для рыбы, «беф-строганов», как говорил дядя. Мама всегда уходила, когда мы готовили «беф-строганов» для рыбы, — она не могла этого видеть. А мы с папой помогали дяде.
      Нарубив червей, мы перемешиваем их с глиняным тестом и лепим пироги. Потом мы лепим пироги с кашей — с перловкой и с гречкой. Кашу дядя тоже специально приготовил в Москве. А ещё дядя привёз мешочек пареной пшеницы, но из неё мы не делаем пироги — она нужна для насадки. Но это не всё! Ещё у дяди есть хлеб, белый и чёрный, перемятый на анисовом масле с ватой, — чтобы он лучше пахнул и лучше держался на крючке: если он без ваты, он быстро размокает в воде и слезает с крючка, а с волокнами ваты он держится крепко. Ещё у дяди есть мотыль — мелкие тоненькие красные червячки с чёрными головками, такие блестящие, как будто они покрыты лаком. Вот сколько вкусных вещей приготовил дядя для рыбы! Ещё бы — я же вам говорил, что мой дядя был замечательным рыболовом!
      Дядя всегда тщательно готовился к каждой рыбалке. Поэтому он всегда ловил много рыбы.
      Закончив стряпать, мы отходим вниз по течению и спускаемся к воде между ивовыми кустиками. Наша палатка, мама, Ханг и Чанг исчезают в тумане. Теперь мы одни. Мы видим только ивовые кустики, траву под ногами и тёмную, дымящуюся воду. Даже друг друга мы видим плохо — такой сильный туман.
      Дядя знает, что выше нас на реке перекат, узкое место — там можно перейти речку вброд, — а здесь глубокое место с ровным и тихим течением. Здесь мы и открываем «рыбью столовую» — забрасываем в речку пироги с кашей и «беф-строганов». Но и это ещё не всё!
      После всего этого дядя начинает читать заклинание.
      Дядя всегда читал заклинание перед началом рыбалки.
      Дядя присаживается на корточки перед водой, держа в руках длинную удочку. Мы с папой тоже садимся на корточки позади дяди, с удочками в руках.
      Вокруг тихо-тихо. Только ивовые кустики едва шелестят острыми серебристыми листиками да за рекой, в тумане, щёлкает соловей. Потому что весна…
      Дядя начинает своё заклинание торжественно, тихим гортанным голосом. А мы повторяем за ним шёпотом.
      Слушайте, я открываю вам секрет своего дяди! Великий секрет великого рыболова!
      Дядя начинает:
 
Выходи, плотва, из глыби
Да поведай разной рыбе…
 
      — «…Да поведай разной рыбе…» — повторяем мы с папой.
 
Нынче всех под бережком
Угощу я пирожком!
 
      — «…Угощу я пирожком!» — повторяем мы.
 
Выходи-ка со двора,
Густерочка-густера!
 
      — «…Густерочка-густера!» — повторяем мы.
 
Выходи ко мне, подуст,
Я развею твою грусть!
 
      — «…Я развею твою грусть!» — повторяем мы.
 
Выходи, бокастый лещ,
Мы-то знаем, что ты вещь!
 
      — «…Мы-то знаем, что ты вещь!» — повторяем мы.
 
Всех сюда без лишних слов
Ждёт великий рыболов!
 
      — «…Ждёт великий рыболов!» — повторяем мы.
      После этого дядя встаёт и первый закидывает свою удочку. Я тоже закидываю свою удочку. И папа закидывает свою удочку.
      Мы стоим на некотором расстоянии друг от друга, так, чтобы не мешать друг другу во время забросов, чтобы не зацепиться лесками. Потому что мы всё время вытаскиваем и снова забрасываем свои удочки. Мы ловим в проводку.Это очень ответственная ловля. Не каждый умеет ловить в проводку! А я умею! Меня научил дядя.
      Я закидываю снасть немного выше себя по течению, подальше от берега. А иногда и не подальше от берега — это смотря по тому, как скажет дядя. Дядя всегда тщательно вымеряет дно там, где мы начинаем ловить, и поднимает поплавок на такое расстояние от крючка, чтобы насадка шла по дну.Это тоже очень важно! А иногда немного выше дна. А иногда вполводы. Всё зависит от того, в какое время ловить, где ловить, как ловить и какую рыбу. Дядя всё это знал. И я это прекрасно знаю. Я с детства знаю все секреты рыбной ловли, потому что дядя меня натаскал.Натаскать — это значит хорошо научить. Просто мне повезло, что у меня был такой дядя.
      А сейчас мы ловим со дна. Я закидываю снасть немного выше себя по течению, мой поплавок встаёт торчком и медленно проплывает мимо меня. У меня замечательный поплавок! Он сделан из пробки. Верхняя часть поплавка покрашена красной краской, а нижняя — зелёной. Это чтобы он был тебе виден, а рыбе не виден. Поплавок у меня замечательный, что и говорить! Он очень тонкий, нервный и чуткий, он точно откликается на любую поклёвку. И у дяди замечательный поплавок, и у папы. Потому что поплавки дядя делал сам. И грузила он отливал сам. Даже блёсны он делал сам. Дядя сам выдумывал разные типы блёсен и грузил. Некоторые типы даже были приняты на вооружение в рыболовных магазинах. Пойдите-ка в рыболовный магазин на Кузнецком мосту и спросите, есть ли у них блесна «власовка». Вам скажут, что есть. Эту блесну придумал дядя; он назвал её так в честь своего друга Власова. Все наши снасти сделаны дядей собственноручно. Только лески дядя покупал в магазине. И удочки. И ещё кое-что. Но всё это он потом переделывал. Переделывал дядя отлично. Дядя всегда всё делал отлично, с любовью. «Никогда, ни в каком деле нельзя халтурить!» — говорил дядя. Халтурить — это значит делать плохо. Дядя никогда не халтурил, даже в мелочах, даже что-то переделывая. А переделывать дядя любил. Мой дядя переделывал жизнь, а не то что какие-то там поплавки! Дядя очень любил стихи Маяковского: «Надо жизнь сначала переделать, переделав, можно воспевать!»
      — «…переделав, можно воспевать!» — напеваю я шёпотом и слежу за поплавком.
      Я смотрю только на поплавок. Но боковым зрением я вижу папу и дядю. Я вижу, как они закидывают свои удочки. Мы не разговариваем — разговаривать на рыбалке нельзя, потому что может услышать рыба. Она может услышать, что о ней говорят, и уйти. А напевать можно — но так, чтобы рыба не слышала. Напевать даже полезно — это помогает сосредоточиться.
      — «Надо жизнь сначала переде…» — напеваю я и вдруг вижу, что мой поплавок вздрагивает и ложится на поверхность воды…
      Это лещ! Лещ всегда так клюёт. Я подсекаю и чувствую на крючке здоровую рыбу.
      — Дядя! — кричу я. — Дядя!
      Дядя уже бежит ко мне. Он бежит с подсачником. Дядя берёт в руки мою удочку и осторожно вываживает рыбу. Ну конечно, это лещ! Вот он поворачивается боком в воде у берега. Какой здоровый! Удилище в руках у дяди изогнулось дугой. Одной рукой дядя держит удилище, а другой — подводит под леща подсачник. Выдёргивать такого леща на воздух нельзя — он сорвётся. Он слишком тяжёлый. Наверное, килограмма два. Вот это рыба! Дядя подсачивает его и вынимает из воды.
      Лещ прыгает на берегу, ударяя хвостом по яркой зелёной траве, серебристый, бокастый, широкий — как доска. Как он красив на зелёной траве! Как расплавленное олово!
      — «Надо жизнь сначала переделать, — ору я в восторге, — переделав, можно воспевать!» — и приплясываю вокруг леща.
      Я дико пляшу вокруг леща.
      — Перестань! — говорит дядя.--Ты распугаешь всю рыбу…
      Дядя пускает леща в садок, к другим рыбам, которых поймали он и папа. Садок привязан в воде под кустиками. Там несколько здоровых лещей. И несколько плотвиц. Когда к ним подходишь, они начинают барахтаться.
      Мы продолжаем ловить. Клюёт хорошо. Я то и дело вытаскиваю на берег рыбу. Небольшую я вытаскиваю сам, а крупную — вместе с дядей.

      А солнце уже сияло вовсю. Туман рассеялся, и я увидел, что мы вовсе не на краю света.
      Я увидел далеко-далеко всю Учу, извивающуюся посреди зелёных берегов. Позади меня был луг, по которому бродило пять белых козочек, а за лугом была деревня, а за деревней был лес. На другом берегу реки тоже были луга и за лугами тоже лес. Леса стояли едва приодетыми, кое-где они были совсем серыми, а кое-где коричневыми, а кое-где лиловатыми, а кое-где зеленоватыми и желтоватыми — такими нежными-нежными, какими бывают только весной.
      Я увидел нашу палатку на берегу возле баньки, и кучу хвороста возле палатки, и маму, которая бродила по берегу и собирала хворост. Ханг и Чанг крутились возле неё — они тоже собирали хворост. Позади мамы я увидел каких-то людей, которые приближались к нам с удочками в руках. Через некоторое время они остановились позади нас.
      — Здравствуйте! — сказал первый. — Ни пуха ни пера!
      — К чёрту! — сказал я.
      — Ну как, плохо? — спросил второй.
      — Да нет, ничего, — сказал дядя, не оборачиваясь и глядя на поплавок. — А у вас как?
      — Плохо! — сказал первый. — Что-то не клюёт…
      — А у вас очень плохо? — спросил второй.
      — У нас очень хорошо! — сказал я.
      — Штук пять поймали?
      — Мы больше поймали!
      — Мелочь?
      — Ничего не мелочь!
      — Где?
      — Да вон там, в садке, — сказал я небрежно.
      И тут я вижу, что дядя смотрит на меня уничтожающим взглядом. Но уже поздно!
      Эти двое подходят к садку, приподнимают его и ахают от удивления. Они сразу же располагаются рядом ловить. Вот почему дядя так на меня посмотрел. Теперь мне от дяди попадёт…
      — Вы идите подальше, — говорю я. — Всем тут тесно!
      — Ничего не тесно! — говорит первый. — Поместимся.
      — Вы что, это место купили? — говорит второй.
      Они становятся между мной и дядей и забрасывают свои удочки. Дядя зловеще молчит. И те двое молчат. Мы все молчим.
      У дяди клюёт, и он вытаскивает большого леща. Просто огромного! У тех двоих глаза лезут на лоб. Они молча забрасывают свои удочки прямо дяде под нос. И, конечно, сразу зацепляются за дядину удочку.
      — Не кидайте под руку! — сдержанно говорит дядя, отцепляя свою удочку. — Что вам, места на реке не хватает?
      — Нам-то хватает! — говорит первый. — Это вам не хватает! Захватили лучшее место!
      — Ты что, это место купил? — зло говорит второй.
      — А ты мне не тыкай! — говорит дядя. — Всё равно вы ничего не поймаете!
      — Почему это мы не поймаем?
      — Потому что вы не умеете ловить! — говорит дядя.
      — Это мы ещё посмотрим! — говорит второй.
      Тут дядя опять вытаскивает леща. И я вытаскиваю. И папа вытаскивает. А те двое не вытаскивают. Они просто зеленеют от злости. И опять закидывают свои удочки прямо под нос дяде. Мы закидываем тихо, почти неслышно, а они размахивают своими палками, как цепами; снасть у них грубая, крючки с червяками болтаются под самым поплавком, и поплавки у них огромные, тяжёлые — они оглушительно плюхаются в воду.
      — Доннерветтер! Это уже слишком! — говорит дядя. — Пойдёмте. А вы всё равно ничего не поймаете! Попомните моё слово!
      — Мы знаем слово, — говорю я. — А вы не знаете слова. Вот вы и не поймаете.
      — Ишь колдуны какие нашлись! — говорит первый.
      — Уматывайте лучше отсюда! — говорит второй. — А то мы вам сейчас покажем, какое слово!
      — Ничего вы нам не покажете! — кричу я.
      — Замолчи! — говорит папа. — Я запрещаю тебе разговаривать!
      Дядя вынимает садок, и мы гордо идём мимо этих двух со своей рыбой. Я помогаю дяде нести садок. Он очень тяжёлый. В нём, наверное, пуда два рыбы. Эти двое смотрят на нас с ненавистью. А мы на них не смотрим. Что нам на них смотреть! Пусть они на нас смотрят.
      У палатки нас весело встречают Ханг и Чанг. И мама. Мама не любит ловить рыбу. А Хангу и Чангу запрещено появляться в том месте, где мы ловим рыбу. Так их выдрессировал дядя. Если бы их так не выдрессировать, они перепугали бы всю рыбу. Когда они были маленькими, с ними невозможно было ловить. Стоило только закинуть удочку, как они сразу прыгали в воду: они думали, что им кидают «апорт». И на лодке с ними тоже невозможно было плавать, потому что они всё время прыгали в воду и плыли к берегу. А потом плыли назад и осаждали нашу лодку — «брали её на абордаж», как говорил дядя. «Брать на абордаж» — это значит атаковать какой-нибудь корабль с воды. Я очень любил, когда они «брали нас на абордаж», — это было очень весело! Я воображал себя матросом и отражал атаки, когда Ханг и Чанг пытались залезть в лодку. А дядя был адмиралом — он командовал. А иногда я тоже был адмиралом. Мы отпихивали Ханга и Чанга от лодки, а иногда вступали с ними врукопашную. Ханг и Чанг лаяли и поднимали вокруг лодки целую бурю, бестолково ударяя лапами по воде. Вот было весело! А потом они выбивались из сил и просили пощады, жалобно повизгивая, и мы сами втаскивали их в лодку: брали их в плен… Они сидели в лодке мокрые и дрожали, как настоящие пленные пираты. Но потом дядя выдрессировал их. Они научились спокойно сидеть в лодке и не рыпаться. В воду они прыгали только тогда, когда им приказывал дядя.
      Когда мы подходим к палатке, Ханг и Чанг встречают нас радостным лаем. Они любят рыбу: сырую и варёную. Дядя сразу кидает им несколько рыбин, и они весело уплетают их. Потом дядя идёт к реке чистить рыбу. Мама ему помогает. А мы с папой разводим костёр, чтобы варить уху.
      Я очень люблю разводить костёр! Не каждый умеет развести костёр, а тем более зажечь его одной спичкой. А я умею — меня дядя научил! Надо непременно зажечь костёр одной спичкой… Почему? Во-первых, потому, что спички в путешествии надо экономить. Это закон всех настоящих путешественников. Это вам могли бы подтвердить и Амундсен, и Нансен, и Пржевальский, и Миклухо-Маклай. А уж это были настоящие путешественники!
      Представьте себе, что вы остались где-нибудь в пустыне с одной спичкой в кармане. Или где-нибудь на Северном полюсе — это ещё хуже, потому что в пустыне жарко, а на Северном полюсе холодно. И вот вы остались с одной спичкой, и вам нужно зажечь костёр, чтобы сварить себе что-нибудь поесть или согреться. Можно, конечно, зажечь костёр от солнца, с помощью увеличительного стекла. А если солнца нет? Если всё небо закрыто облаками? Или ночью? А вам нужно развести костёр! Можно, конечно, раздобыть огонь трением — по способу древних людей. Это я тоже умею. Но это очень долго, на это надо потратить несколько часов. А тут надо сразу развести костёр. Допустим, у вас кто-нибудь болен, и нужно срочно вскипятить воду, чтобы продезинфицировать шприц и сделать больному укол. Или просто напоить его чаем. И вы зажигаете свою последнюю спичку и подносите её к дровам. А она обжигает вам пальцы и тухнет! И дрова не загораются. Это, конечно, позор! Вот почему так важно уметь зажечь костёр одной спичкой. Это во-первых. А во-вторых, зажечь костёр одной спичкой — это мастерство,это высший класс! А мастерство всегда вызывает уважение.
      Мы с папой разводим свой костёр мастерски. Сначала мы расчищаем для костра место. Потом мы берём самый тонкий, самый сухой хворост, ломаем его на мелкие кусочки и кладём в середину расчищенного места на землю, тесно прижав друг к другу веточки хвороста. Если у вас нет под рукой хвороста, можно нащепать щепок топором от бревна. Конечно, если у вас нет под рукой хвороста и брёвен, если вообще нету дров, вы не разведёте никакого костра. Чтобы развести костёр, надо иметь дрова. Тут уже никуда не денешься!
      Разводить костёр надо не спеша, тщательно. «Поспешишь — людей насмешишь», — всегда говорил дядя. Если поспешишь, всё равно опоздаешь, потому что сделаешь что-нибудь не так и придётся всё начинать сначала. Только зря потеряешь время. А время идёт, время никогда не стоит на месте!
      Поэтому мы с папой всё делаем тщательно. На мелкий хворост мы кладём хворост потолще, тоже сухой. А на него — ещё потолще. А сверху мы кладём толстые полешки, толщиной в руку. Всё это мы кладём крест-накрест. Ещё мы следим за направлением ветра и складываем дрова так, чтобы самый сухой, пылкий хворост лежал с краю, а не в середине кучи, чтобы он лежал с наветренной стороны.Наветренная сторона — это та сторона, с которой дует ветер. С этой стороны и поджигают костёр. Тогда огонь пойдёт на дрова, и они быстрее загорятся. Если ветра нет, можно сухой хворост класть в середину — тогда огонь тоже пойдёт на дрова.
      Я зажигаю спичку и подношу её к хворосту — хворост мгновенно вспыхивает и разгорается с весёлым треском. Огонь лижет дрова. Сейчас нельзя их трогать — надо им дать разгореться. Когда они хорошенько займутся, мы соорудим нодью. Вы знаете, что такое нодья?
      Это особый вид костра, который горит очень долго. Такой костёр горит всю ночь, до самого утра, и даёт очень много тепла, и вы можете спокойно спать у огня, забыв обо всём на свете, а когда вы утром проснётесь, костёр будет гореть. Вот какой это костёр!
      Чтобы сделать нодью, надо найти два толстых бревна. Чем толще, тем лучше. Если вы находитесь в глухой тайге, вы просто валите два огромных дерева. Под Москвой нельзя валить деревья, потому что их здесь и так немного. Не столько, сколько в тайге. Но мама нашла неподалёку два толстых сухих бревна. Мы все идём за этими брёвнами: я, дядя, папа, мама, Ханг и Чанг. И притаскиваем их к костру.
      Мы кладём их на костёр параллельно, так, чтобы огонь приходился как раз на середину брёвен. Когда брёвна займутся, они начинают гореть медленно и верно — спокойным, ровным огнём. Теперь они будут гореть до утра. Когда они перегорят — а это не скоро, — надо их просто подсунуть с двух сторон на костёр, и они опять будут долго гореть.
      Теперь мы все сидим у костра. Наш костёр горит очень торжественно. И солнце в небе горит торжественно — высоко над нами. Становится жарко. Мы всё с себя снимаем и остаёмся в одних трусах. Хангу и Чангу тоже становится жарко, но они не могут снять своих шуб, поэтому они ложатся в стороне от костра, высунув красные языки и оскалив клыки, и тяжело дышат.
      Время обеда, и мы начинаем варить четверную уху.Вы знаете, что такое четверная уха? Сейчас я вам расскажу.
      Чтобы сварить четверную уху, надо иметь много рыбы. У нас-то её достаточно! Мы набираем в котелок воды, укрепляем его над огнём и бросаем туда несколько луковиц, лавровый лист и перец горошком. А потом мелкую рыбу. Мы варим её долго, пока она совсем не разварится. Когда рыба разварится, мы процеживаем уху через марлю, отдаём рыбу Хангу и Чангу, а юшку ставим опять на костёр.
      Теперь мы варим в этой юшке рыбу покрупнее. И опять всё процеживаем. Третий раз мы варим головы и хвосты крупных рыб и опять всё процеживаем. Под конец мы кладём в уху несколько картошек и, когда они сварятся, кладём туда большие, тщательно промытые куски крупной рыбы, а также молоки, икру и печёнку.
      Четвёртый раз варим уху совсем недолго — мы даём ей закипеть три раза и снимаем с огня. Теперь она должна постоять закрытой минут двадцать — и уха готова!
      Вот это и есть четверная уха.Вот это уха! Это, я скажу вам, уха! Потрясающая уха!
      Если вы никогда не ели такой ухи, обязательно сварите её и попробуйте. Ничего нет вкуснее такой ухи. Неплохо, конечно, сварить такую уху на ершиной юшке, а под конец уже добавить крупную рыбу. Это ещё вкусней. Но для этого надо наловить много ершей. А можно и без ершей. Всё равно будет здорово! Но обязательно надо, чтобы было много рыбы и чтоб она была свежая — только что из реки, — и нельзя во время варки добавлять воду. Вот тогда и получится настоящая четверная уха. И ещё надо иметь большую ложку, чтобы есть эту уху. И непременно деревянную — из деревянной ложки уха намного вкуснее, нежели из железной. И не такая горячая.
      Вот тогда вы поймёте, что это такое четверная уха! Ух-ха-ха, что это за уха!
      …Мы сидели прямо на земле возле костра и ели уху, обливаясь потом. У меня на глазах даже выступили слёзы — такая она была вкусная! «Крокодиловы слёзы» — называл их дядя. У меня всегда выступали слёзы, когда я ел такую уху. Уха была совершенно прозрачной, янтарного цвета, сверху на ней плавали плошки жира и несколько угольков, упавших в неё из огня, а пахла она дымом, и лавровым листом, и перцем… Но я не могу вам описать, какой вкусной была уха, вы должны её сами попробовать.
      Сначала мы ели одну юшку с картошкой, а мясо вынули, положили на крышку котелка и съели потом.
      Мясо лещей было совершенно белое, а у плотвы желтоватое, а у подустов розоватое. Всё оно было нежное-нежное и таяло во рту.
      Ханг и Чанг лежали рядом на траве и смотрели, как мы ели уху. Они смотрели на нас совершенно равнодушно, потому что уже наелись. Мы тоже быстро наелись. Первым отвалился я. Потом отвалилась мама. А потом папа. Дядя отвалился последним, растянулся на траве и закурил свою трубку. Дядя всегда отваливался последним, потому что ел медленно и не спеша, и всегда заканчивал рыбьими головами; он всегда тщательно разделывал рыбьи головы и так обсасывал каждую косточку, что её можно было сдавать в музей, — так говорил сам дядя. Дядя считал, что рыбьи головы — самое вкусное и что вкуснее ничего не бывает. Но я так не считал. Я быстро отваливался, и валился на землю, и раскидывал руки, лёжа на спине, и смотрел в небо.
      В небе текли облака; я лежал и смотрел на них и думал о том, как прекрасно жить на свете, когда у тебя есть такой дядя, который так здорово умеет ловить рыбу и делать из неё четверную уху и который вообще всё умеет делать!
      И тут вдруг заворчали собаки…

      Я приподнялся на локте и увидел, что мимо нас идут те двое.Они несли в руках свои удочки, а больше у них ничего не было. Они ничего не поймали!
      — Ну как, поймали? — крикнул я им нарочно.
      Ханг и Чанг смотрели на этих двоих,рыча и скаля зубы. Шерсть на них встала дыбом.
      — Уберите собак! — сказал первый и остановился.
      Второй тоже остановился. Он был совсем бледный.
      — Идите… — крикнул им дядя. — Собаки не тронут!
       Те двоеснова двинулись, следя за собаками и далеко обходя нас по берегу.
      — Ну как, поймали? — опять крикнул я.
      Но они ничего не ответили. Я засмеялся.
      — Перестань, — сказала мама. — Зачем ты их дразнишь?
      Но те двоеничего не ответили. Да и что им было ответить?..
      Но когда они отошли подальше, второй вдруг обернулся.
      — А собак надо держать в намордниках! — крикнул он. — Шляются тут всякие! Мы милицию вызовем!
      — Вот видишь! — сказала мама. — Теперь будут неприятности.
      — Ничего не будет! — сказал дядя. — Никого они не вызовут. А вызовут — тоже не будет.
      — А может быть, будет, — сказала мама. — Мало ли что они наговорят… И будут неприятности. Не надо было их дразнить. И показывать им свою рыбу. А уж если показали, научили бы их ловить!
      — Вот ещё! — сказал дядя, — Буду я каждому первому встречному открывать свои секреты!.. Правда, Чанг?
      Чанг лизнул дядю в нос. И Ханг тоже лизнул дядю в нос.
      Я тоже сказал:
      — Правда, Чанг?
      И собаки по очереди лизнули меня в нос.
      — Ты-то уж помолчи! — сказал дядя. — Это всё ты виноват! Вечно лезешь не в своё дело!
      — А что он сделал? — спросила мама.
      — Подробности не имеют значения! — сказал папа.
      — Сколько раз я тебе говорила, — сказала мама, — сколько раз я тебе говорила: не лезь в разговоры взрослых! Ты всегда всё испортишь!
      — Ну ладно, — сказал папа. — Ничего не произошло, а вы уже волнуетесь. Давайте лучше отдохнём.
      Мой папа всегда всех успокаивал. Он был очень тихий человек.
      Мы прилегли отдохнуть. Мы залезли в палатку — там была тень. Ханг и Чанг легли возле палатки.
      Я лежал у входа в палатку на своём плаще на животе, положив локти на рюкзак, а подбородок — на руки, и смотрел на жёлтый одуванчик. Одуванчик рос прямо передо мной, у входа в палатку. У него были зубчатые остро-зелёные листья, а сам он был ярко-жёлтый, ядовитого цвета, потому что он только что распустился. Это был первый весенний одуванчик. На его цветке ползала какая-то чёрненькая букашка. У букашки было блестящее, приплюснутое с боков тельце величиной с пшеничнику и маленькая-маленькая головка, величиной с булавочную головку. На головке торчало два тоненьких усика, тоненьких, как паутинки, и букашка всё время шевелила этими усиками, барахтаясь в лепесточках цветка. Я опустил глаза и посмотрел сквозь одуванчик.Одуванчик сразу стал огромным; он заслонил собою весь мир: он заслонил толстые брёвна костра, и огонь над ними, и маленькую берёзку позади костра, и луг позади берёзки, и пять белых козочек, бродивших по лугу, и деревню за лугом, и небо, и облака.
      И я представил себе мир с точки зрения этой букашки. «Каким он должен представляться ей огромным, этот мир!» — подумал я о букашке и закрыл глаза… И увидел поплавок! Да, да, я увидел поверхность реки и на ней мой поплавок,который дёргался, и по воде от него расходились круги, и он начинал тонуть…
      Я открывал глаза — и опять видел тёмный силуэт одуванчика на фоне вспыхивавшего неба и пёстрой земли, которые опять уплывали, когда я закрывал глаза, — и тогда я опять видел поплавок на воде, а потом опять одуванчик, небо и землю, а потом опять поплавок… И тут я заснул.
      Я проснулся от шума.
      — Ханг! Чанг! Ханг! Хачанг! Доннерветтер! Хачанг!..
      «Что такое?» — подумал я. Я сначала подумал, что это мне снится. Но это не снилось. Это кричали папа, мама и дядя.
      — Хачанг! — кричал дядя. — Хачанг!
      Когда дядя звал двух собак сразу, он всегда кричал «Хачанг».
      Я вскочил и огляделся по сторонам.
      Я увидел на лугу потрясающую карусель! Вот это была карусель! Я увидел, как по широкому кругу носятся: маленькая беленькая козочка, за козочкой — Ханг, за Хангом — Чанг, за Чангом — дядя, за дядей — папа, за папой — мама, за мамой — те двое, а за теми двумя — какие-то женщины…Шум стоял страшный! Дядя орал, папа кричал, мама кричала, козочка блеяла, женщины причитали, те двоеругались. Только Ханг и Чанг мчались по кругу молча. Языки у них были вывалены, клыки оскалены, шерсть стояла дыбом, а глаза чуть не выскакивали из орбит.
      А в середине этого сумасшедшего круга стояли ещё четыре козочки, тесно прижавшись друг к другу и дрожа с головы до ног. И тоже блеяли.
      Вот это была карусель, скажу я вам! Такой карусели я в жизни не видывал. Ни до, ни после. Вот это была карусель!
      Потом-то я смеялся. И дядя смеялся, и папа, и мама смеялись, но в тот момент нам было не до смеха.
      Я кинулся в этот круг наперерез собакам, прямо на Ханга, и через секунду Ханг сбил меня с ног. В тот же момент на нас налетел Чанг, и мы покатились клубком по земле. Ханг и Чанг кусали друг друга, и шерсть летела от них клочьями.
      — Так ему! — кричал дядя. — Дай Хангу! Дай ему!
      Я так и знал, что это подстроил Ханг. В нём пробудились звериные инстинкты. В нём часто пробуждались звериные инстинкты, когда он видел близко какую-нибудь кошку, козу или телёнка. Такое уж он был существо!
      И вдруг я увидел человека, который бежал к нам из деревни через луг, как-то странно припрыгивая. В одной руке он держал костыль, а в другой — ружьё. Он хотел застрелить собак!
      — Дя-дя-а! — заорал я. — Дя-дя-а! — и указал рукой на человека с костылём.
      Но дядя уже его сам заметил. Мой дядя всё замечал вовремя.
      — Хачанг! — прошипел дядя одними губами.
      В мгновение ока чёрный клубок превратился в Ханга и Чанга. Они встали и послушно подошли к дяде, зализывая свои раны.
      — Сидеть! — прошипел дядя.
      — Что здесь происходит? — крикнул человек с костылём.
      Он подходил к нам. Он был в фуражке с красным околышем. И те двое,и три женщины тоже подошли к нам, возбуждённо разговаривая и размахивая руками. Все они остановились на почтительном расстоянии, потому что Ханг и Чанг оскалили зубы и зарычали. Вид у них был внушительный!
      — Что здесь происходит? — грозно повторил человек с костылём.
      — Какие-то иностранцы! — крикнул первый из тех двоих. — Шляются тут по берегу!
      — Что вы говорите! — сказала мама. — Какие мы иностранцы!
      — Ясно, иностранцы!
      — Костры палят! — крикнула женщина.
      — Коз травят! — крикнула вторая.
      — И рыбу травят! — крикнул один из тех двоих. — Я сам видел! Вон тот! — и показал пальцем на дядю.
      — Боже мой! Этого ещё не хватало! — сказала мама.
      — Потрудитесь объяснить! — сказал человек с костылём. — А собак надо держать в намордниках!
      — А вы кто такой? — спросил дядя.
      Дядя был совершенно спокоен. Он только попыхивал своей трубкой.
      — Я бригадир! — сказал человек, поправляя на плече ружьё. — В чём дело?
      — Ни в чём! — сказал дядя, не вынимая изо рта трубки. — Я не понимаю, что вы так разволновались! Просто мы здесь отдыхаем. И ловим рыбу.
      — Вы лучше расскажите, как вы её травите! — крикнул один из тех. — Я сам видел! Бомбами!
      — Мы их прикармливали! — сказал я. — Глиняными пирогами!
      — Помолчи! — сказал папа. — Подробности не имеют значения…
      — Знаем мы эти пироги! — крикнул второй из тех двоих. — Травили! Я сам видел — бомбами!
      — И коз травили! — крикнула одна из женщин.
      — Никто их не травил! — сказал дядя. — Козы сами полезли к собакам. Они полезли первые! Собаки их немного погоняли, вот и всё!
      И тут все женщины затараторили разом: «Что это такое!.. Ну и дела!.. Иностранцы!.. Травили… Намордники… Забрать!.. Козы ели собак… Моя коза!..»
      «Р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р!» — сказали Ханг и Чанг.
      И тут один голос покрыл все остальные:
      — Моя коза! Моякозамоякозамоякоза! Где коза?
      Это кричала хозяйка козы.
      Дядя обернулся.
      И все обернулись.
       Но там, куда все посмотрели, стояло только четыре козы. Пятой козы, той, которую гоняли по кругу, не было видно…
      — Они её съели! — крикнула женщина.
      — Утопили!
      Все опять зашумели.
      — Тише! — сказал человек с костылём. — Ваши документы! — обратился он к дяде.
      Подойти он боялся из-за собак.
      — Придётся проследовать в контору! — сказал он. — Там разберёмся.
      — Место! — приказал дядя собакам и подошёл к человеку с костылём.
      Дядя отдал ему документы. Человек стал их просматривать.
      Мы молчали, а женщины о чём-то перешёптывались с теми двумяи смотрели на дядю. А мы смотрели на человека с костылём. Вдруг его лицо прояснилось. Он посмотрел на дядю, но совсем по-другому. Он был смущён.
      — Очень сожалею, товарищ, — сказал он дяде. — Но придётся проследовать. И вам придётся проследовать, — сказал он тем двоими женщинам. — Там разберёмся!
       Но тут вдруг раздалось блеяние — оно шло откуда-то с неба.
      Все посмотрели наверх…
      — Вон ваша коза! — сказал дядя.
      Он ткнул трубкой в небо. И все увидели козу…
       Коза стояла на трубе, на крыше деревянной баньки…
      Сначала все оторопели, а потом рассмеялись. Первым рассмеялся дядя, потом я, потом мама, потом папа, а потом человек с костылём, а потом женщины. А те двое не смеялись — они стояли мрачные.
      — Ну и дела! — сказал человек с костылём. — Бывает! — и отдал дяде документы.
      — Манечка! — крикнула хозяйка козы. — Подь сюда, Манечка!
      Коза заблеяла, но не слезла.
      — А насчёт рыбы вы не сомневайтесь! — сказал дядя. — Мы её не травили.
      — Я и не сомневаюсь, товарищ начальник! — сказал человек с костылём. — Хорошие у вас собаки!
      — Чудо собаки! — сказал дядя.
      — Я вижу, что чудо!
      — Породистые! — сказал я. — Медалисты!
      — Я вижу! Можно погладить?
      — Пожалуйста! — сказал дядя. — Они не тронут. Лежать! — приказал он.
      Ханг и Чанг легли на траву. Человек с костылём осторожно погладил сначала Ханга, потом Чанга.
      — А нам можно? — спросили женщины.
      — Гладьте, гладьте! — сказал я. — Гладьте!
      Женщины тоже погладили собак.
      — Сроду таких не видывала! — сказала хозяйка козы.
      — А конфетку возьмут? — спросил человек с костылём.
      Он достал из кармана конфетку и по очереди протянул её Хангу и Чангу. Те гордо отвернулись.
      — Ну и собаки! — засмеялись женщины. — Умнее людей!
      — Ещё бы! — сказал человек с костылём. — Военные! Отдай им конфетки, — сказал он и протянул мне две конфетки.
      Я кинул конфетки — Ханг и Чанг молниеносно лязгнули челюстями.
      — Глянь-кось! — сказала одна из женщин, и все опять засмеялись.
      — Разве можно таким умницам надевать намордник?! — сказал человек с костылём. — Разве можно! — И он опять погладил собак.
      — А нам можно погладить? — спросил первый из тех двоих.
      Но человек с костылём строго на него посмотрел.
      — А ваши документы? — спросил он.
      — С собой нет, — сказал первый.
      — Как так?
      — Нет с собой, — сказал второй.
      — Ты знаешь их, Марья? — спросил человек с костылём у одной из женщин.
      — Этих-то? — переспросила Марья.
      — Не знаем!-- сказала хозяйка козы. — Подь сюда, Манечка!
      — Видать видели, — сказала третья, — а кто такие, не знаем. Мало ли кто…
      Человек с костылём нахмурился.
      — Придётся пройти в контору! — сказал он тем двоим.
      — Товарищ начальник!.. — начал было первый.
      — Да забрать их! — сказала хозяйка козы. — Мало ли кто тут шляется… Взбаламутили всех!
      — Хороших людей обидели! — сказала другая.
      Человек с костылём приложил к козырьку руку.
      — Всего хорошего! — сказал он дяде. — Желаю приятно провести время! А вы пройдите…

      — Вот к чему приводят разговоры некоторых безответственных личностей! — сказал дядя, когда мы остались одни, и посмотрел на меня долгим взглядом. — Признаёшь свои ошибки?
      — Признаю! — сказал я тихо.
      — Ну, раз признаёшь, пойдём ловить! Хотя мы вряд ли что-либо поймаем…
      — Почему?
      — Кости болят, — сказал дядя. — К дождю…
      Но мы всё-таки пошли — «для очистки совести», как говорил дядя.
      Мы опять заняли свои места возле кустиков. Было часов семь вечера. Должен был начаться вечерний клёв. Но рыба не клевала. Очевидно, она предчувствовала перемену погоды. Рыба это всегда остро чувствует. Тогда она не клюёт: она уходит в глубину и там сидит, ожидая перемен.
      Мой дядя тоже остро чувствовал перемену погоды. К перемене погоды у дяди всегда болели старые раны. И ныли кости. Дядя всегда очень точно предсказывал перемену погоды. Лучше всякого бюро погоды. Потому что дядя был очень нервный. И раненый. А спокойным дядя был просто потому, что у него была очень сильная воля. На самом деле он был очень неспокойный — внутренне. Но этого он никому не показывал. «Учитесь властвовать собою!» — часто говорил мой дядя разным невыдержанным людям. Сам-то он властвовал собой прекрасно! И погоду он предсказывал прекрасно! Дядя умел предсказывать грозу, дождь, снег, заморозки и жару. И всё всегда точно сбывалось. И сейчас дядя тоже сказал:
      — Будет гроза! — и показал на запад.
      На западе над горизонтом появилась тёмно-синяя полоса, которая постепенно росла. Скоро полоса закрыла солнце и стала быстро приближаться, заволакивая всё небо. Подул ветер, и стало прохладно. Зарябила река, сразу потемнев; испуганно затрепетали ивовые кустики. Ласточки носились над самой водой, тоже предвещая грозу. Я с трудом закидывал свою удочку — сильные порывы ветра отшвыривали леску назад. Ветер дул нам в лицо. За поплавком стало невозможно следить, потому что было непонятно: клюёт ли рыба или поплавок просто дёргается от ветра. Стал накрапывать дождь.
      Мы побежали в палатку. Мама была уже там. И Ханг и Чанг тоже сидели там. Мы все залезли в палатку. В палатке было тесно, темно и уютно.
      По брезенту барабанил дождь. Он барабанил всё сильнее, и ветер дёргал за край брезента, пытаясь повалить палатку. Но дядя поставил её крепко.
      Я опять лежал у входа и глядел наружу. И дядя глядел наружу. Потому что мы с дядей любили грозу. А мама не любила грозу. И Ханг и Чанг тоже не любили грозу.
      — «Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом!» — громко прочёл дядя. — Вот как надо писать стихи! Это Тютчев! Прекрасный поэт. Он изумительно чувствовал природу. Запомни это, мой мальчик!
      Но тут сверкнула молния и ударил такой гром, что все вздрогнули…
      — Ничего себе «играя», — сказала мама.
      — Доннерветтер! — крикнул дядя. — Стихия! Это прекрасно! Это возвышает человека. А воздух! Какой воздух!
      Меня тоже охватил восторг.
      — «Дождик, дождик, пуще, дам тебе гущи!» — заорал я.
      Опять сверкнула молния и ударил гром — прямо над нашими головами. Ханг и Чанг заворочались и жалобно заскулили.
      — «Мы шли под грохот канонады…» — запел дядя.
      — «Мы смерти смотрели в лицо!» — подхватил я восторженно.
      Гром! Молния!
      — «Вперёд продвигались отряды…» — пел дядя.
      Молния! Гром!
      — «Спартаковцев, смелых бойцов!» — орал я.
      Молния!! Гром!! Гром!! Молния!! Это наступают враги! Но мы с дядей не боимся!
      Ветер рвёт стены палатки! Удар! Ещё удар! А мы поём!
      — Ура-а! — кричу я.
      Ханг и Чанг подняли морды и завыли.
      — Замолчите! — кричит мама. — У меня лопнут перепонки! — Она закрыла уши руками.
      Папа тоже что-то сказал, но его совсем не было слышно.
      Мы с дядей не обращали на них внимания.
      — «Вихри враждебные веют над нами…» — затянул дядя.
      — «Тёмные силы нас злобно гнетут!» — подхватил я.
 
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас ещё судьбы безвестные ждут!..
 
      Взрыв!! Удар!! Ещё удар!!
 
На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш вперёд,
Рабочий народ!..
 
      Грохочет канонада! Ослепительно вспыхивают разрывы! Пулемёты хлещут по стенам палатки! Но мы с дядей не обращаем внимания! Мы поём во всё горло! Мама сидит, зажав уши руками. А папа тоже поёт — одними губами. Ханг и Чанг смотрят на нас с удивлением. От удивления они даже выть перестали. Сидят и дрожат…
      Так мы с дядей допели до конца. Под аккомпанемент грома и молнии. Мой дядя прекрасно поёт! И я прекрасно пою, особенно вот так, во время грозы. И в ванной, когда течёт вода. В ванной я тоже прекрасно пою. Но лучше всего я пою во время грозы! Во время грозы я пою замечательно.
      Порывы ветра постепенно стихают, и дождь становится более ровным. И гроза удаляется.
      Я выглянул из палатки. Стало совсем темно. Костёр наш давно потух — его не слышно и не видно. Вообще ничего не видно. И я опять чувствую себя на краю света. Опять в целом мире нет ничего, кроме этой палатки, затерянной в кромешной тьме, и никого, кроме меня, дяди, мамы, папы, Ханга и Чанга.
      И вдруг я услышал какой-то жужжащий, посвистывающий звук…
      — Что это? — спросила мама.
      Дядя открыл полог и выглянул из палатки.
      —  Шаровая молния! — сказал дядя.
       У входа в палатку стояла шаровая молния величиной с человеческую голову.
      Молния висела совсем низко над травой, сантиметрах в тридцати от земли. Она излучала мертвенный свет и выбрасывала искры, издавая жужжащий и посвистывающий звук. Казалось, она раздумывала, зайти в палатку или не зайти…
      Чанг зарычал и хотел на неё броситься, но дядя вовремя схватил его за загривок.
      — Лежать! — прошептал он.
      Мы лежали и смотрели на молнию, как загипнотизированные.
      — Хотите, я её вам поймаю? — спросил дядя.
      — Замолчи! — крикнула мама. — Ты сумасшедший! Я запрещаю тебе ловить эту молнию! Подумай о ребёнке!
      — Ты её можешь поймать? — прошептал я.
      — Запросто! — сказал дядя.
       И тут молния двинулась — она стала приближаться к палатке… Красивый светящийся шар медленно плыл в воздухе, жужжа и разбрызгивая искры, как огромный бенгальский огонь…
      — Нагните головы! — сказал дядя.
      Мы прижались к земле. Собаки тоже прижались к земле. Молния стояла совсем рядом над моей головой, обрызгивая меня белыми искрами. Она была так близко, что если бы я протянул руку, я бы достал её рукой!
      Всё вокруг осветилось таинственным светом: трава, край брезента, наши головы на земле… Позади молнии всё было темным-темно. Молния опустилась, коснулась мокрой травы… Я услышал шипение пара… И вдруг она исчезла! На месте молнии осталась лёгкая дымка…
      Я вскочил. Ханг и Чанг тоже вскочили и принялись рыть лапами землю в том месте, где исчез огненный шар.
      — Где она? — спросил я.
      — Ушла в землю, — сказал дядя. — Молния всегда уходит в землю.
      — А почему она не взорвалась?
      — Скажи спасибо, что она не взорвалась! Нам просто повезло! — сказала мама.
      — Нам действительно повезло! — сказал дядя. — Как нам повезло! Такие вещи встречаются чрезвычайно редко! Можно прожить всю жизнь, так и не увидев шаровой молнии! Я считаю, что нам просто сногсшибательно повезло!
      — Лучше бы нам так больше никогда не везло! — сказала мама.
      — Ты ошибаешься! — сказал дядя. — Это такое счастье! Тем более для мальчика!
      — Ты сумасшедший! — сказала мама. — Ты всегда был сумасшедшим и остался сумасшедшим! И всегда будешь сумасшедшим! Хоть я тебя и люблю!
      — Я тебя тоже люблю! — крикнул дядя. — Раскрасавица ты моя!
      Они поцеловались. Мама действительно была очень красивой.
      — А ты ловил шаровую молнию? — спросил я.
      — Ловил! — сказал дядя.
      — Как?
      Дядя достал свою трубку, набил её табаком из кисета, раскурил и выпустил сквозь усы целое облако дыма.
      — Один раз, — сказал он, — во время рыбалки я вот так же увидел шаровую молнию. Она остановилась метрах в трёх от меня, она была ещё больше этой, огромная — около метра в диаметре! Не то что эта малютка!
      — А бывают ещё больше? — спросил я.
      — Ещё бы! — сказал дядя. — Бывают до двадцати метров в диаметре. Но моя была небольшая — около метра. Так вот…
      — А как ты её поймал?
      — Не перебивай дядю! — сказала мама.
      —  На блесну! Я поймал её на блесну!
      — Эх-хе-хе! — сказал папа.
      — Я поймал её на блесну! — повторил дядя и свирепо посмотрел на папу. — Правда, сначала я допустил ошибку…
      — Какую ошибку?
      — Сначала я схватил подсачник и хотел её поддеть подсачником. Но это было глупо, потому что она его тут же прожгла! Тогда я сообразил! Я схватил свой спиннинг и показал ей блесну! И она пошла на блесну… Она таки клюнула, доннерветтер! — Дядя восторженно рассмеялся.
      — А дальше? — спросил я.
      — Она присосалась к блесне и повисла на спиннинге! Вот это было зрелище, скажу я вам! Она висела и кипела, а я держал её на весу. Мне совсем не было тяжело, потому что она была лёгкая, как пушинка!
      — А куда ты её дел? — спросил я.
      — Вот в том-то и дело… — развёл дядя руками. — В том-то и дело, что я не знал, куда её деть! Рюкзак она бы прожгла. И ушла бы в землю! Вот если бы у меня был асбест или ещё какой-нибудь изоляционный материал, можно было бы выложить этим материалом рюкзак и запихнуть её туда… Можно было бы попробовать. Но ничего такого под рукой не было. Так я и ходил по берегу, как дурак, — с молнией на спиннинге… Хотя это было красиво! Видели бы вы, как это было красиво! Я очень долго ходил…
      Дядя опять затянулся своей трубкой.
      — Потом я придумал, куда её деть!
      — Куда? — выдохнул я.
      — Я посадил её в ведро! — засмеялся дядя. — В ведро с водой, предварительно насыпав туда чаю. И она в мгновение ока вскипятила мне чай! Вот это получилось здорово! Тем более, что костёр затушило дождём. Сухих дров поблизости не было. Но молния прекрасно вскипятила мне чай. Что это был за чай, скажу я вам! У него был изумительный вкус! Но я не могу его вам описать, потому что на земле нет таких вещей, с которыми можно сравнить этот вкус! Это было восхитительно! Изумительно! Прекрасно! А запах! Как пах этот чай! Он пах чем-то… чем-то чуть-чуть пригорелым… железом, что ли, но таким железом, знаете ли… раскалённым! Он пах метеоритом! Вот именно! Вот чем он пах! И планетами! Он пах Марсом! Меркурием! Млечным Путём! И Солнцем! Вот что это был за чай!.. После десяти кружек этого чая я сразу почувствовал себя лет на двадцать моложе! Я взял его домой, разлил по бутылкам и добавлял по капельке в обыкновенный чай. Я пил его несколько лет, и он не портился! Помнись, ты приходила ко мне, и я показывал тебе бутылки из-под этого чая? — спросил дядя у мамы.
      — Конечно, помню! — сказала мама. — Я всё помню!
      — Эх-хе-хе! — сказал папа.
      — А молния? — спросил я.
      — Что же молния… молния ушла в землю! — сказал дядя. — Вскипятила мне чай и ушла…

      Нам задали в классе сочинение на вольную тему. Это значит — писать можно было о чём хочешь. Сочинение было задано на дом.
      Дело было осенью, в сентябре. Поэтому многие решили писать о том, как они провели лето. Они решили писать о море, о рыбалке, о пионерлагере. И учительница тоже советовала писать о пионерлагере.
      А я решил написать о дяде, раз у меня такой замечательный дядя! Ни у кого нет такого дяди!
      И лето, и пионерлагерь, и рыбалка, есть у каждого. А дядя не у каждого. Тем более такой, как у меня. Я так и сказал на уроке:
      — Я напишу о дяде!
      — Это можно! — сказала учительница. — А кто твой дядя?
      — Мой дядя — ответственный работник!
      — Это очень хорошо! А чем он занимается?
      — Он всем занимается!
      — Ну, а всё-таки?
      — Он всё время ездит в командировки! — сказал я. — Потом… потом он много путешествует… Рассказывает разные интересные истории… охотится… ездит на рыбалку…
      Все засмеялись.
      — Мой дядя тоже ездит на рыбалку! — сказала одна девочка.
      — И мой папа ездит на рыбалку!
      — И мой!.. И мой! — зашумели ребята.
      — А мой дядя прошёл огонь, воду и медные трубы! — сказал я.
      Все ещё сильнее засмеялись. И учительница засмеялась. Мне стало очень обидно.
      — Ничего вы не понимаете! — сказал я. — Вы не смеете так смеяться! — и сел на место.
      — Тише! — сказала учительница. — Перестаньте смеяться!
      Когда все успокоились, учительница сказала:
      — Никто над тобой не смеётся. Просто ты очень смешно сказал. Ты-то сам знаешь, что значит пройти огонь, воду и медные трубы?
      — Конечно, знаю!
      — Ну что же?
      — Это очень трудно объяснить, — сказал я.
      — А ты попробуй!
      — А что мне пробовать! Я и так знаю: огонь, воду и медные трубы проходят для того, чтобы поймать своё счастье и насыпать ему соли на хвост!
      Все опять засмеялись. А учительница сказала:
      — Вы не смейтесь. В общем-то, он прав. Всё это не так просто. Пройти огонь, воду и медные трубы — это значит пройти тяжёлые испытания. Каждый человек должен пройти в жизни свои испытания и в них закалиться. Не каждый может их выдержать. Некоторых это ломает. И тогда человек гибнет. Только тот, кто пройдёт эти испытания и выйдет из них с честью, станет настоящим человеком. Каждый из вас должен стремиться к тому, чтобы стать настоящим человеком… А у твоего дяди, наверное, очень интересная биография, — обратилась ко мне учительница. — Кем он был в прошлом, до революции?
      — Мой дядя сам делал революцию! — сказал я. — Мой дядя — старый большевик!
      — Вот это уже интересно! — сказала учительница. — Я вот что предлагаю: давайте организуем пионерский сбор на тему об испытаниях в жизни, о смысле жизни. И поговорим обо всём подробно. Мы тебе поручаем это дело — организацию сбора. И пригласи своего дядю. Пусть он расскажет нам о себе, о революции… Ну как, согласен?
      — Согласен, — сказал я.
      Все посмотрели на меня с уважением. А некоторые даже с завистью. Я это видел по глазам. «Так им и надо, — подумал я, — нечего было смеяться!»
      Я шёл домой очень гордый и озабоченный.
      Дома я сразу сел за стол и стал писать сочинение.
      Я написал: Сочинение на вольную тему.
      Потом я написал: МОЙ ДЯДЯ…
      И задумался. Я не знал, как начать…
      Я не знал, как начать! Я хотел написать о дяде получше. Я хотел написать о том, как мой дядя был рядовым на флоте. И как он был в плену в Германии. И как он участвовал там в подпольном революционном движении. И как он бежал из плена. И пошёл добровольцем в Красную гвардию. Как он примерял шинели, и все они были ему не по росту, потому что мой дядя был маленького роста. И как он потом отрезал шинель и пошёл на фронт. И остановил немцев под Нарвой. Это было в день рождения Красной Армии. Всё это рассказывал мне сам дядя. И как он был ранен. Мой дядя был ранен много раз. До сих пор он носил в своём теле осколки. Обо всём этом я хотел написать получше. И тут вдруг вошёл дядя…
      — Что это ты тут пишешь? — спросил он.
      — Сочинение!
      — О чём, если не секрет?
      — О тебе!
      — Обо мне? — удивился дядя. — Почему?
      — Потому что ты ответственный работник… У тебя очень интересная биография.
      — Этого ещё не хватало! Прекрати это дело!
      — Почему?
      — Потому что это не скромно! Я не Юлий Цезарь! И не Александр Македонский! — Дядя был очень сердит. — Пиши о чём-нибудь другом!
      — О пионерлагере?
      — Можно о пионерлагере.
      — Все пишут о пионерлагере!
      — Тогда пиши о другом… Только не обо мне!
      — А о чём?
      — Писать можно обо всём! — крикнул дядя. — Например, вот об этой чашке!
      — Как — о чашке?
      — Очень просто! — заорал дядя. — Писал же Пушкин о чернильнице! И прекрасно написал! Конечно, надо иметь талант! Если ты бездарен, лучше не пиши! Читай, что написали другие!
      — Но нам задали!
      — Тогда пиши о чашке! Или о сапогах! — Дядя был в сапогах. Он опять куда-то уезжал. — Или вот об этой герани!
      — Я не знаю, что писать о герани! — сказал я тоскливо.
      — Доннерветтер! — заорал дядя. — Пиши по ассоциации!Это же так просто!
      — По какой асс… ассоциации?
      — По связи понятий! Импровизируй! Бери ручку! — Дядя встал за моей спиной.
      Я взял ручку.
      — Пиши: «Герань».
      Я написал: «Герань».
      — Что можно сказать об этой герани?
      Я написал: «Что можно сказать об этой герани».
      — Это не пиши! — сказал дядя. — Это я просто вслух размышляю. Надо сперва подумать, прежде чем писать!.. Итак, что можно сказать об этой герани? Герань — это комнатный цветок. Бывают полевые цветы. И садовые. Мало ли какие бывают цветы! А наша герань растёт в горшке на окне. Считается, что герань — это символ мещанства. Потому что мещане очень любили герань. Что такое символ? Символ — это условный знак, выражающий какую-то идею. Считается, что герань символизирует идею мещанства. Мещанство! Это отвратительная штука! Это мерзость! Ты никогда не станешь мещанином, мой мальчик! Мещанин — это человек с мелкими, куцыми интересами собственника. Нужно быть человеком полёта, фантазии, самопожертвования! Нужно жертвовать собой для блага народа! Надо быть бескорыстным! Максим Горький изобличал мещан! Вспомни его «Песню о Соколе»! Я читал её тебе. Там уж — символ мещанства! «Рождённый ползать — летать не может!» Запомни это, крепко запомни это, мой мальчик!
      Я кивнул.
      — При чём здесь герань? — спросил дядя.
      — Не знаю! — сказал я тихо.
      — Совершенно ни при чём! — заорал дядя. — Герань не виновата, что её любили мещане! Герань — это прекрасный русский цветок! Надо реабилитировать герань! Да, да, так и пиши! Реабилитировать — это значит оправдать. Оправдать её, потому что она не виновата! Вспомни, как мы покупали её с тобой на базаре! Мы купили её у какой-то старухи… Что это была за старуха! Потрясающая старуха! Вспомни её морщины! Разве это лицо мещанки? Я тебя спрашиваю!
      Я молчал.
      — Это лицо труженицы! Рабочего человека! Матери! Но никак не мещанки! А она продавала герань! Вот так! Так и пиши!
      Я так и написал. Я написал:
 
      ГЕРАНЬ
      Сочинение на вольную тему
      У нас на окне герань. Она цветёт розовыми цветочками. Мы с дядей купили её на базаре, чтобы её оправдать. Потому что она ни в чём не виновата. Виноваты мещане. Они очень плохие люди. Они сделали герань своим символом, потому что думают только о себе. А надо думать о благе народа. И уж тоже не виноват. Потому что «рождённый ползать — летать не может». Это сказал Максим Горький. Я поливаю свою герань каждый день. Она очень красивая. А скоро дядя купит мне ужа. И я буду за ним ухаживать. Конец.
 
      За это сочинение я получил «оч. плохо». Учительница сказала, что моё сочинение похоже на бред.
      Я очень переживал из-за этой отметки. И дядя тоже. Но он сказал:
      — Ты не горюй, брат! Мы ещё с тобой оправдаемся.
      И мы действительно оправдались. Оправдались мы на сборе. Я прочёл доклад, который назывался «Огонь, вода и медные трубы». Я к нему очень долго готовился. И дядя тоже готовился: он выступал с воспоминаниями о революции.
      Потом выступали ребята. Тоже с воспоминаниями — о разных случаях из своей жизни. О всяких ошибках в поведении. Всё прошло очень хорошо. Все благодарили дядю. Даже директор школы. А мой доклад поместили в стенгазете.

      Оказывается, у нас есть свой алхимик! Он живёт в нашей квартире. Вы не знаете, что такое алхимик? Я раньше тоже не знал, что такое алхимик, а потом узнал… Сейчас я вам расскажу.
      Я сидел дома и делал уроки, когда зазвонил «Центральный телеграф», то есть телефон. В квартире никого не было. Я побежал к телефону.
      — Алло! — сказал я.
      В трубке звучала какая-то музыка. Потом раздался смех, и женский голос спросил:
      — Благодарю за внимание дома?
      — Что? — Я сначала не сообразил.
      — Это кто? — спросил голос.
      — Это я.
      — Ах, это ты! — В трубке опять засмеялись. — Я тебя не узнала, богатый будешь! Голос, как у мальчика!
      — Я и есть мальчик!
      — Ну ладно, мальчик, не дури!
      — Я не дурю!
      — Брось шутить, Мэри Пикфорд! Скажи лучше, не найдётся ли у тебя пачек двадцать твоей дряни?
      — Какой дряни? — спросил я. — И потом, я не Мэри Пикфорд. Я мальчик…
      В трубке опять засмеялись.
      — Ах, ты действительно мальчик! Послушай, милый мальчик, пойди и узнай, дома ли ваш старичок Благодарю за внимание.
      — Старичок? — сказал я. — Сейчас!
      Я положил трубку и побежал к двери Благодарю за внимание. Я постучал. Никто не ответил. Я ещё сильнее постучал. Дверь подалась и медленно поползла настежь…
      Я замер на месте: в комнате никого не было! Никогда в моей жизни я не переступал порога этой вурдалачьей комнаты.Потому-то я и замер на месте.
      Я оглядел комнату. Окна в ней действительно не было. Под потолком горела голая лампочка. Пол был грязный. На кровати, прямо напротив двери, валялись смятые тряпки. Налево висела чёрная занавеска, загораживавшая часть комнаты. Направо стоял очень смешной стол на гнутых резных ножках, на столе горела керосинка, а на ней что-то кипело, распространяя отвратительный запах. Вот почему из этой комнаты всегда так пахло! Стол вокруг керосинки был загромождён какими-то банками, склянками, колбами, тюбиками и огромным количеством серебряной бумаги из-под шоколада. Она валялась даже на полу. «Неужели он варит шоколад?» — подумал я. Пахло совсем не шоколадом. И зачем ему столько серебра? Серебра было страшно много… Вот это богатство!
      — Что ты тут делаешь? — услышал я за спиной.
      Это был он. Очевидно, он вышел на кухню и забыл запереть комнату. А может быть, он тоже думал, что никого нет в квартире.
      — Вас к телефону! — сказал я. — Я только постучал. А дверь открылась сама…
      — Благодарю за внимание! Большое спасибо! — сказал он, быстро закрыл дверь и поспешил к телефону.
      — Алло? Алло!.. Положили трубку, — сказал он и вернулся к двери. — Вот так! — Он почему-то улыбнулся мне — одними губами.
      Это было очень смешно: как будто сам человек серьёзный, а улыбаются одни губы.
      — А что вы там варите? — спросил я. — Шоколад, наверно?
      — Я алхимик! — сказал он. — Алхимик!Ясно?
      — Не ясно!
      — Это такая профессия. Я ставлю разные опыты и пишу об этом книги… Ну, в общем, я изобретатель. Только особый.
      — А говорят, что вы вурдалак!
      — Кто это говорит?
      — Это все говорят!
      Он рассмеялся.
      — Я не вурдалак. Я алхимик! Но это тайна… Никому ни звука! Ясно? И мы будем дружить!
      — Ясно. А зачем вам столько серебра?
      — Для опытов. Хочешь, я дам тебе серебра?
      — Немножечко, — попросил я.
      Он вынес мне целую пачку серебра! (Всё время тщательно закрывая за собой дверь.)
      — Большое спасибо! — сказал я.
      — Не стоит! Ты очень примерный мальчик.
      — Я большевик! — сказал я. — Только юный. А мой дядя старый большевик. И папа. — Мне очень хотелось ещё поговорить.
      — О! — Он опять улыбнулся своей странной улыбкой. — У тебя очень интересный дядя. Приходи, я буду давать тебе сколько хочешь серебра.
      — Благодарю за внимание! — сказал я.
      — Это я благодарю за внимание! А теперь разрешите раскланяться. — Он мне действительно поклонился. — Надо трудиться! Всем надо трудиться! В поте лица своего! — Он это почти крикнул. — И ты иди и трудись!
      Он опять растянул губы в улыбке, ещё раз поклонился и скрылся в своей комнате.
      Я тоже пошёл трудиться: быстро кончил уроки и стал делать из серебра шхуну. Это такой корабль. Я видел его у дяди в бутылке.
      Дядя привёз эту бутылку откуда-то с Севера. В этой бутылке построен целый корабль. Уж как он там построен — не знаю, но факт, что построен.
      Я вырезал и клеил свою шхуну и думал о Благодарю за внимание. Какой он смешной! И добрый! И совсем он не вурдалак! Это он раньше был вурдалак, а сейчас он не вурдалак! Сейчас он алхимик. Подумать только! Надо рассказать об этом Вале — то-то она удивится. И подарить ей серебро. Все девочки очень ценят серебро. Серебро — это не шутка!
      — Ах, Мэри, Мэри Пикфорд! Ах, двери, двери Пикфорд! Ах, Пикфорд, Пикфорд Мэри! Ах, двери, двери, двери! — бормотал я, клея свою шхуну.
      Интересно, кто такая эта Мэри Пикфорд? Она, наверное, тоже любит серебро!
      А что значит «двадцать пачек дряни»?

      Я открыл дяде тайну: что вурдалак не вурдалак, а алхимик! Может, он раньше и был вурдалак, а сейчас он алхимик. Я не мог не открыть дяде эту тайну, потому что от дяди у меня вообще не было тайн. И у дяди от меня тоже не было тайн. Поэтому я и открыл дяде эту тайну. Конечно, под страшным секретом. Дядя сначала поклялся, что никому об этом не расскажет. Но когда я открыл ему эту тайну, дядя рассмеялся.
      — Ты чудак, оказывается! — сказал дядя. — Ты простофиля!
      — Никакой я не Филя! Я Миша!
      — Простофиля — это значит простачок! Ты простачок, потому что никакой это не алхимик. Обыкновенный жулик! Тебя провели!
      — Куда меня провели? Никуда меня не проводили!
      — Тебя провели за нос!
      — Никто не проводил меня за нос! — Мне было очень обидно.
      — Ты ничего не понимаешь! Провести за нос — значит обмануть! Тебя обманули!
      Дядя объяснил мне, что такое алхимик. Алхимик — это лжеучёный,то есть не настоящий учёный. Такие лжеучёные были когда-то очень-очень давно. В средние, века. И даже раньше. Алхимики искали «философский» камень, такой волшебный камень, который всё превратил бы в золото. Они хотели научиться всё превращать в золото: дерево, булыжники, железо — всё, всё! Если бы они нашли такой камень, они бы страшно разбогатели. Потоку что на золото можно было всё купить. Это у нас сейчас на золото нельзя всё купить, а раньше, до самой революции, на золото можно было всё купить. Даже людей продавали за золото. Даже детей! Вот какое это было страшное время! Но алхимики «философский» камень, конечно, не нашли. Потому что его просто нет. В этом-то всё дело! Алхимики много лет искали этот камень, а некоторые даже говорили, что они его нашли. На самом деле они жульничали: они подкладывали в свои котлы, в которых варили разную дрянь, кусочки золота и говорили, что это золото получилось из железа или из дерева. Но их, конечно, разоблачили. Вот какие они были жулики!
      — И Благодарю за внимание тоже жулик, — сказал дядя. — Я уж не знаю, чем он там занимается, но он жулик.
      — А может быть, он всё-таки хочет научиться всё превращать в золото, например серебро? У него очень много серебра! Видишь, сколько он дал мне серебра! И сказал, что ещё даст!
      Но дядя опять рассмеялся.
      — Просто он жулик и когда-нибудь обязательно попадётся на удочку!
      — А разве люди попадаются на удочку?
      — Ещё как! — сказал дядя.
      — Они клюют?
      — Ещё как!
      — А на что они клюют?
      — Кто на что! Некоторые, например, клюют на серебряную бумагу. Ты клюнул на серебряную бумагу и попался, — сказал дядя.
      Вы себе не можете представить, как мне было обидно! Мне было обидно, что я попался на удочку, как какая-нибудь глупая плотва!
      Но теперь я буду осторожным и никогда больше не попадусь на удочку. Лучше я посмотрю, как попадётся на удочку Благодарю за внимание. То-то я посмеюсь, когда он будет дёргаться на крючке! В том, что это будет, я не сомневался, потому что так сказал дядя.

      В детстве я получал очень много подарков.
      Во-первых, конечно, в мой день рождения. В этот день я получал страшно много подарков. Я просто купался в этих подарках!
      Во-вторых, я получал подарки по большим праздникам.
      Я получал подарки 1 Мая, 7 Ноября, 1 сентября и в Новый год.
      В-третьих, я получал подарки по маленьким праздникам.
      Кроме того, я получал подарки по бабушкиным праздникам: у бабушки было очень много праздников, о которых знала одна только бабушка.
      Ещё я получал подарки за хорошее поведение, за хорошие отметки, за выздоровление после болезни и когда приходили гости.
      Но больше всего я получал подарков от дяди — от него я получал подарки просто так, не говоря уже о разных датах.
      Так что, как видите, подарков я получал очень много.
      Иногда я, правда, не получал никаких подарков.
      8 Марта, например. Тогда мне самому приходилось делать подарки. Мне также приходилось делать подарки в дни рождения папы, мамы и бабушки. И в дни рождения моих друзей. И соседям по квартире. И — конечно! — в дни рождения дяди. Но всё это была чепуха по сравнению с тем, что дарили мне.
      С тех пор как я стал взрослым, я уже не получаю столько подарков. Я часто думаю: почему большее количество подарков падает у человека на детство? Почему, когда люди становятся взрослыми, они получают меньше подарков? Потому что меньше дарят!Считается, что подарки — это пустяки, детское дело! Но это совсем не пустяки! Подарки украшают жизнь! Это очень хорошее дело. Серьёзное дело. Не забывайте об этом, ребята, когда станете взрослыми. Ходите друг к другу с подарками. Если вам с ними некуда ходить — дарите их своим соседям на лестнице. Или в соседнем доме. Можно дарить подарки и совсем незнакомым людям — например, в самолётах, в троллейбусах, в метро. А то и просто на улице. Ничего плохого в этом нет. Необходимо одно: чтобы все взялись за это дело дружно, чтобы никто не остался в стороне. Тогда всё будет в порядке и никто не останется без подарка!
      А пока что у взрослых дело с подарками обстоит хуже, чем у ребят. Взять хотя бы меня. Взять хотя бы мою подушку. Разве сейчас, когда я просыпаюсь в какое-нибудь прекрасное праздничное утро, я нахожу под подушкой подарки? В лучшем случае я найду там носовой платок или вчерашнюю газету. А в детстве? В детстве я всегда с нетерпением ждал праздничного утра, чтобы сунуть руку под подушку, — и что же вы думаете? Там всегда был подарок, а то и несколько!
      Конечно, в течение дня я получал ещё подарки, но самое приятное было, проснувшись утром, сунуть руку под подушку и найти там тёпленький подарок!
      Когда я просыпался ночью и шарил рукой под подушкой, никаких подарков я не находил. Я нарочно притворялся спящим, а сам бодрствовал целыми часами, подкарауливая появление подарков, но всё было напрасно: подарки появлялись, когда я спал.
      Как они попадали под подушку, я никогда не мог догадаться.
      А иногда с этими подарками случались очень странные вещи. Иногда они бесследно исчезали… Куда?
      Этого никто не знал!

Часть I

      Один раз дядя приехал откуда-то поздно ночью. Дело было зимой. Весь день и весь вечер бушевала вьюга. Я рано лёг и уснул под завывание ветра.
      Проснулся я от крика. Кричал дядя.
      Дядя сидел с папой, мамой и бабушкой на медвежьей шкуре и размахивал руками. В комнате стоял дым коромыслом. Дым таинственно освещался тремя свечами: дядя любил сидеть при свечах. Выл ветер. От ветра дребезжали окна.
      — Он рисовал на льду! — орал дядя.
      Я мгновенно вскочил с кровати.
      — Кто рисовал на льду? — спросил я.
      — Ты проснулся, мой мальчик! — сказал дядя.
      — Я же просила говорить потише! — сказала мама.
      — Кто рисовал на льду? — закричал я и полез к дяде на колени.
      — О! — Дядя вынул изо рта свою трубку и выпустил двадцать колец дыма. — Это было этвас! Этвас!
      — Эх-хе-хе! — вздохнул папа. Его почти не было слышно.
      Дядя тискал меня в своих объятиях.
      — Я мог тебя больше не увидеть, мой мальчик!
      — Расскажи про этвас! — попросил я.
      Я весь дрожал.
      Дядя залпом выпил стакан чаю, стакан вина, стакан воды и стакан молока. Потом он опять затянулся своей трубкой.
      — Я подходил к Северному полюсу, — начал дядя. — Вокруг была кромешная тьма. Двадцать собак тащили упряжку. Ханг и Чанг шли впереди, головными. Они совсем выбились из сил. До цели оставалось несколько метров. Это был торжественный момент! Мечта всей моей жизни! Я решил сосредоточиться. Я остановил собак, сел на нарты и решил закурить. Я полез в карман за трубкой… но увы! Трубки не было! Очевидно, я выронил её где-то по дороге. Но, доннерветтер, не мог же я идти на полюс без трубки!
      — Почему? — спросил я.
      — Не перебивай дядю! — сказала мама.
      — Эх-хе-хе! — вздохнул папа.
      — Не мог я идти на полюс без трубки! — свирепо сказал дядя и ударил в пол кулаком… — К чёрту полюс, если на нём нельзя закурить!
      — Я тебя понимаю, — сказала мама. — Только не волнуйся.
      — Я не волнуюсь. Я никогда не волнуюсь! Я пошёл назад за трубкой… Вернее, пополз, потому что была кромешная тьма. Я полз по своим следам, ощупывая каждый сантиметр.
      — А собаки?
      — Не перебивайте дядю! — повторила мама.
      -- Я полз несколько суток, — продолжал дядя. — Потом я решил вздремнуть. Я заснул прямо на снегу. Проснулся я от яркого, мерцающего света… это было северное сияние! Оно сияло вовсю! И тут я увидел свою трубку…
      — А собаки?
      Мама посмотрела на меня умоляющим взглядом. Дядя ничего не ответил и стал раскуривать трубку. Дядя затянулся, выпустил бесчисленные кольца дыма и сделал страшные глаза.
      —  Метрах в двухстах от меня, — сказал дядя глухим голосом, — возле большой глыбы льда сидел Полярный человек и сосал мою трубку!
      — Ах! — сказала бабушка. — Как тесен мир!
      — Как ты узнал, что это Полярный человек? — спросили мы хором.
      —  Он был голый! — рассмеялся дядя. — Он был совершенно голый! Вы знаете, что он делал? Он рисовал на льду!
      — Эх-хе-хе! — вздохнул папа.
      — Чем он рисовал? — прошептал я.
      —  Бивнем! — заорал дядя. — Бивнем мамонта!Откройте холодильник и покажите ему… покажите ему этот шедевр!
      Мама встала, открыла холодильник (холодильником был у нас деревянный ящик за окном) и положила на медвежью шкуру… чего бы вы думали? Кусок льда!Настоящий свежий кусок льда! Я понюхал его: он пах Северным полюсом! На льду были какие-то линии…
      Мы долго смотрели на этот кусок льда. Трещали свечи. Окна дребезжали от ветра. Лёд переливался всеми цветами радуги. Никогда в жизни я не видал ничего подобного!
      — Это северное сияние, — сказал дядя, — оно нарисовано совершенно точно! — Дядя провёл по льду пальцем.
      Дядя сидел важный, развалившись на медвежьей шкуре. Он был в мохнатом красном халате, загорелый, кудрявый, усатый… Он улыбался. Тёмные глаза дяди сияли. В каждом зрачке горело по маленькой свечке. У дяди был вид именинника.
      Я тоже провёл пальцем по льду: лёд был холодный.
      — Как ты смог его довезти, чтобы он не растаял? — спросил я.
      — Очень просто! Главное — не прерывать цепь холода! На ледоколе я положил его в трюм. В Архангельске он лежал три дня в погребе ресторана. Когда я летел в Москву, он был привязан под крылом самолёта… Вот и всё!
      — А где бивень? — спросил я замирающим от восторга голосом.
      Но дядя ничего не ответил.
      — Когда я увидел, что этот дьявол держит в зубах мою трубку, — продолжал дядя, — сидит и держит в зубах мою трубку, я пришёл в ярость! «Проклятый дикарь, — подумал я. — Пусть бы он украл у меня хлеб, рыбу, ружьё, собак, в конце концов! Но трубку!» Это было уже слишком! Взбешённый, я шёл прямо на него. Он заметил меня и пошёл мне навстречу. У этих дикарей дьявольский нюх! Мы постепенно приближались друг к другу. Человек помахал рукой. Я тоже. Я остановился. Он протянул ко мне руки. Я тоже. Так мы стояли друг против друга некоторое время. С одной стороны — я, цивилизованный европеец, в морской робе и высоких меховых сапогах, тщательно выбритый и причёсанный, благоухающий душистым мылом. С другой стороны — дикарь, совершенно голый, покрытый густой белой шерстью, с длинными, всклокоченными волосами и бородой, с лицом настолько почерневшим, что естественного цвета нельзя было разобрать из-за толстого слоя ворвани. Ни один из нас не знал, кто был другой и откуда он пришёл.
      Дядя сделал паузу и обвёл нас горящим взглядом.
      — Полярный человек первый начал разговор: «Здравствуйте!» — «Здравствуйте!» — «Я чрезвычайно рад вас видеть!» — «Благодарю. Я тоже!» — «Вы здесь с кораблём?» — «Нет, его здесь нет». — «Сколько вас всего здесь?» — «Со мной двадцать собак в шести метрах от Северного полюса!»
      Вдруг Полярный человек пристально посмотрел мне в глаза и произнёс: «Вы дядя того самого мальчика из Москвы?» — «Да, я дядя того самого мальчика». — «Клянусь, я чрезвычайно рад вас видеть!» Мы кинулись друг другу в объятия и крепко расцеловались…
      — Эх-хе-хе! — Папа глубоко вздохнул.
      — Как тесен мир! — пробормотала бабушка. — Как тесен!
      — Как ты мог с ним говорить? — спросил я. — Разве он понимал по-русски?
      Дядя ласково посмотрел мне в глаза:
      — Полярный человек очень любил русский язык! Кроме этого, он знал ещё четырнадцать языков. Он был полиглот! Языки он изучил по радио. Он подобрал где-то с погибшего корабля радиоприёмник. Это был интеллигентнейший человек! Поблизости находился снежный домик, где Полярный человек жил с женой и тремя детьми. Все пятеро — милейшие люди! И все они говорили по-русски. Мы прекрасно провели время. Пришлось, правда, подарить ему собак…
      — Каких собак? — заорал я.
      — Моих, моих собак, доннерветтер!
      Я заплакал. Я так любил Ханга и Чанга! Я упал на медвежью шкуру и зарыдал.
      — Безобразие! — сказала мама. — Разве можно так волновать ребёнка! Он может стать заикой!
      — Он никогда не станет заикой! — произнёс дядя твёрдо. — Кроме того, я одну собаку оставил… Чанг!
      Дверь на балкон с грохотом распахнулась, в комнату ворвался вихрь морозного пара со снегом, затушил свечи, и в темноте на меня кинулось что-то пушистое и холодное… Это был Чанг!
      Он спал на балконе. Когда дядя приходил к нам в гости с собаками, они всегда отдыхали на балконе. Зимой и летом. Так их закалил дядя.
      Чанг повалил меня на пол и сразу облизал с головы до ног. Мы катались по полу, сжимая друг друга в объятиях.
      Вдруг я почувствовал, что лежу в луже…
      — Лёд! — завопил я как сумасшедший. — Лёд! Это лёд!
      — Господи! — всплеснула мама руками. — Он сошёл с ума!
      — Я не сошёл с ума! Это лёд! Северное сияние! Шедевр! Он растаял!
      «Гав!» — сказал Чанг и вскочил, отряхиваясь.
      Я тоже вскочил.
      Папа закрыл дверь на балкон и зажёг свечи.
       Вместо льда на полу была лужа.
      Все были в ужасе. Один дядя был совершенно спокоен. Он даже не пошевелился.
      — Чепуха! — сказал он, попыхивая трубкой. — Стоит волноваться! Я привезу вам сколько хотите таких шедевров! Дело не в этом.
      — А в чём? — спросил я.
      — В том, что я смертельно устал. Я хочу спать.
      — А я не хочу спать! — крикнул я.
      — Тебе пора спать! — сказала мама. — Посмотрите, как он выглядит!
      — Я не хочу спать!
      — Он прекрасно выглядит, — сказал дядя, — но ему пора спать.
      — Всем пора спать, — сказала бабушка.
      — Хочешь, я подарю тебе бивень? — сказал дядя.
      — Хочу бивень! Хочу полюс! Хочу Полярного человека!
      «Гав! — сказал Чанг. — Гав, гав, гав, гав!»
      — Я устала, — сказала мама. — Я больше не могу выносить этот бред!
      Дядя встал.
      — Считай, что бивень у тебя мод подушкой! — сказал он. — О Полярном человеке мы ещё поговорим…
      Дядя произнёс это очень значительно.
      — Сам ты Полярный человек! — сказала мама.
      Все засмеялись.
      — Пойдём! — сказал дядя.
      У дяди был чрезвычайно таинственный вид. Я боялся лишиться бивня и пошёл за дядей. Шутить с дядей было опасно.
      Когда я ложился спать, со мной всегда все прощались. Первой ко мне подходила бабушка, потом мама, потом папа. Если у нас бывал дядя, он тоже подходил. Ханг и Чанг подходили последними. Все говорили «спокойной ночи» и целовали меня в лоб. Я тоже говорил «спокойной ночи». Потом я засыпал. Так было всегда.
      Так было и на этот раз. С одной только разницей: когда все вышли, дядя не сказал мне «спокойной ночи».Он сел на кровать и взял меня за руку…

Часть II

      — За бивнем пойдём? — спросил дядя шёпотом.
      — Когда?
      — Тсс-с! — Дядя приложил к губам палец. — Когда все заснут, мы пойдём за бивнем… Согласен?
      Я кивнул.
      Дядя пожал мне руку, потушил свечи и тихонько вышел из комнаты.
      Признаюсь, мне было немного страшно. Да и дядя был какой-то не такой. Я не знал, что у него на уме. Никто никогда толком не знал, что у него на уме!
      Я лежал в полной темноте. За окном бесновалась вьюга. Иногда мне казалось, что она бросает в окно песком.
      — Чанг! — позвал я неслышно.
      В то же мгновение я ощутил на лбу холодное прикосновение Чангиного носа. Я прижал Чанга к себе. Я слушал, как бьётся его сердце. А Чанг слушал, как бьётся моё сердце. Наши сердца бились в унисон. Вы знаете, что значит «в унисон»!Ко сну это не имеет никакого отношения. Это значит — через равные промежутки, удар в удар, совершенно одинаково.
      В соседней комнате раздавались голоса мамы, папы, дяди и бабушки. Потом всё смолкло. Через некоторое время скрипнула дверь, и я услышал, как вошёл дядя. Он швырнул мне на кровать одежду.
      Я стал одеваться в полной темноте. Мои руки дрожали… Рубашка, носок, штаны, второй носок, майка, свитер, шарф, варежки…
      «Ну!» — прошипел дядя.
      …Валенок, шуба, трусы, ещё валенок, весло («зачем весло?» — подумал я) …шапка… Всё!
      «Пошли!» — прошептал дядя. Он открыл дверь на балкон. Снежный вихрь сразу обжёг мне лицо. Засвистел ветер. Я увидел, что дядя стоит на перилах балкона. Чанг тоже стоял на перилах балкона. «То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя!» — пропел дядя. — Дай мне руку!» — сказал он. Я замешкался. «Вперёд, доннерветтер!» — заорал дядя и дёрнул меня за руку. Я машинально сделал шаг вперёд и почувствовал под ногами что-то хрустящее. Всё вокруг трещало и корчилось, как в огне. Я понял, что мы идём сквозь огонь. Это был какой-то странный огонь — весь белый. Белые языки пламени залезали мне в рот, в глаза. Я задыхался от белого дыма. «Вперёд, мой мальчик! — подбадривал меня дядя. — Я покажу тебе этвас!»
      Дядя шёл впереди без шапки, опираясь на весло. На голове у него шевелились белые космы огня. «Совсем седой!» — подумал я. Дядя шёл быстро, я едва за ним поспевал. Я тоже опирался на весло. Зато Чанг носился как угорелый: то он бежал рядом с дядей, то рядом со мной. В зубах у Чанга тоже было весло.
      «Зажми нос и прыгай!» — приказал вдруг дядя. Я прыгнул, плюхнулся в воду и камнем пошёл в глубину.
      Вокруг была тишина. Откуда-то сверху просачивался слабый свет. Огромные рыбы молча сопровождали нас. Это были акулы. Они смотрели на нас маленькими злыми глазами. «Греби веслом!» — кричал дядя. Он кричал беззвучно, но я отчётливо понимал его, как будто говорил я сам. Дядя плыл впереди, помахивая веслом и растопырив руки и ноги. Мы медленно опускались, пока не остановились на дне. На дне лежала труба. «Ты видишь, она медная», — сказал дядя и постучал по трубе пальцем.
      В трубе была кромешная тьма — хоть глаз выколи! Некоторое время я полз молча, не выпуская из рук весла. Дяди не было. «Дя-дя-а-а!» — заорал я что было силы. В ответ раздалось такое оглушительное эхо, что труба лопнула и я, оглушённый, вылетел из неё.
      Я летел высоко-высоко, над облаками. Ярко светило солнце. Облака внизу были как огромные холмы, долины и горы. Рядом летели дядя и Чанг. Они помахивали в воздухе вёслами и улыбались. «Ты видишь полюс?» — спросил дядя. Я посмотрел вниз и увидел полюс. На нём так и было написано: «Северный полюс». «А этвас?» — спросил я. «Это и есть этвас!» — сказал дядя. «Полюс?» — «Не полюс!» — «А что?» — «Всё!» — «Что всё?» — «Весь мир! Вся жизнь! И ты!» — Дядя смеялся. «И ты тоже этвас!» — крикнул я. Мне было очень хорошо. Я вдруг понял, что такое этвас.Это самое лучшее. Самое интересное. Самое дорогое. Я чувствовал неизъяснимую лёгкость.
      Я опять посмотрел вниз. В середине Северного полюса, там, где сходятся меридианы, стоял снежный домик. Он был круглым. Возле него стоял Полярный человек с женой и тремя детьми. Рядом я увидел Ханга. «Как тесен мир!» — подумал я. Мы стали спускаться. Полярный человек бежал к нам через ледяные торосы.
      «Здравствуйте! — сказал он дяде. — Молодцы, что приехали!» — «Разрешите представить вам моего племянника», — сказал дядя. «Очень приятно!» — «А это Чанг!» — «Очень приятно!» — «Очень приятно!» — сказал Чанг. Я тоже сказал: «Очень приятно!» Мне действительно было очень приятно. «Я забыл у вас бивень!» — сказал дядя. «О!» — улыбнулся Полярный человек. «Я решил подарить его племяннику», — сказал дядя. «О! — улыбнулся Полярный человек. — Благодарю за внимание! Пойдёмте чай пить!» Мы пошли в дом.
      Полярный человек представил нам свою семью. Потом мы сели пить чай с вареньем. Жена Полярного человека прислуживала нам с обворожительной улыбкой. «Из чего варенье?» — спросил дядя. «Изо льда!». — сказала жена Полярного человека. «А чай?» — спросил я. «И чай изо льда. У нас всё изо льда» — «Как вкусно!» — «Кушайте на здоровье!» — «Спасибо!» — «Не стоит!» — «Ну что вы! Очень стоит!» — «Не стоит. Лёд у нас ничего не стоит!» — «И всё же!» — «Совсем не всё же! — крикнул Полярный человек. — У нас льда сколько хочешь!» — «А у нас не сколько хочешь!» — сказал я. «А у нас сколько хочешь!» — заорал Полярный человек. Он скрипнул зубами. «Ну, нам пора!» Дядя встал. И я встал. «Очень жаль», — сказал Полярный человек. Он принёс мне бивень. «Большое спасибо!» — сказал я. «Ну что вы! У нас их сколько хотите!» — «Приезжайте к нам в Москву!» — сказал дядя.
      Мы двинулись в обратный путь. Полярный человек проводил нас до порога Северного полюса. Потом он повернул назад и скрылся за торосами.
      Возвращались мы той же дорогой. На балконе мы долго отряхивались от снега. «Теперь тише!» — сказал дядя. Чанг остался на балконе, а мы на цыпочках вошли в комнату. Я просто валился с ног от усталости. «Спокойной ночи!» — сказал дядя. «Спокойной ночи!» — прошептал я, кое-как разделся, сунул под подушку бивень и упал на кровать. Я заснул как убитый.

      Когда я проснулся, было уже поздно. Морозное солнце светило в окно.
      Я сразу сунул руку под подушку: бивня там не было.Я вскочил и перевернул всю кровать — бивня нигде не было!
      — Мам! — крикнул я.
      В ответ только тикали часы. Они показывали двенадцать часов. Был выходной, поэтому меня не будили. Два воробья сидели снаружи на подоконнике и клевали пшено. Я всегда сыпал птицам пшено на подоконник. Но сейчас мне было не до них.
      «Где мой бивень?» — подумал я.
      Босиком, в одних трусах я побежал на кухню. На кухне было полно народу. Яростно жужжало четыре примуса. Возле примусов стояли соседки. И мама. И Благодарю за внимание — он мыл в раковине кастрюльку. Все слушали певичку. Певичка помахивала в воздухе ложкой:
      — …и на авансцену вышел Немирович-Данченко и поцеловал мне руку. «Вы пели божественно!» — сказал Немирович-Данченко…
      — Где мой бивень? — заорал я.
      — Боже, как он меня напугал! — сказала певичка.
      — Почему ты не здороваешься? — сказала мама. — Ты босиком! Сейчас же марш в комнату!
      —  Где мой бивень? — повторил я со слезами в голосе.
      Мама схватила меня за руку и потащила в комнату.
      — Какой бивень? — спросила она, когда мы вошли в комнату и сели на кровать.
      — Мой бивень! Бивень мамонта! Он был под подушкой!
      — Я не видела никакого бивня! — удивилась мама.
      Я вспомнил: мама не знала, что мы ходили за бивнем! И папа не знал. Знал только дядя. И я. И Чанг.
      — А где дядя? — спросил я.
      — Сейчас он придёт. Они пошли с папой в магазин. Скорей, одевайся, ты же идёшь сегодня в цирк!
      Но мне было не до цирка.
      — Где мой бивень? — опять заорал я. — Он был вот здесь, под подушкой! Я его сам положил!
      — Ничего не понимаю! — сказала мама. — Какой бивень?
      — Которым Полярный человек рисовал на льду! Может, ты и лёд не видала?
      — Лёд я видела. А бивень не видела… Откуда он?
      — Дядя подарил!
      Не мог же я сказать, что мы ходили за бивнем!
      — Не знаю, — сказала мама. — Спроси у дяди. А сейчас одевайся.
      «Наверное, дядя взял бивень, — подумал я. — Зачем только он его взял?»
      В это время вошёл дядя. А за ним папа. Чанг нёс в зубах покупки.
      — Ты ещё не одет! — сказал дядя. — Ты забыл, что мы идём в цирк?
      —  Где мой бивень? — спросил я тихо.
      — Какой бивень? — спросил дядя.
      — Бивень мамонта! Полярного человека! Мы его клали с тобой под подушку…
      — Я ничего не клал под подушку!
      — Как — ты не клал под подушку? Мы вместе клали его под подушку!
      — Когда?
      Это было уже слишком! Я не мог молчать!
      — Когда мы вернулись с Северного полюса!
      — Он болен! — сказала мама испуганно. — Этого ещё не хватало!
      — Может быть, это тебе приснилось? — спросил дядя.
      — Не обманывайте! — закричал я. — Отдайте мой бивень! Где мой би-и-и… ве-е-е… — И я упал на кровать, захлёбываясь от рыданий.
      Чанг заскулил. Он тоже уткнулся рядом в подушку.
      — Вот! — сказала мама. — Вот до чего ты довёл ребёнка!
      — Сейчас мы всё выясним, — сказал дядя.
      Но голос его звучал неуверенно. Он сел ко мне на кровать. И папа. Они пытались меня обнять. Но я отталкивал их и ревел как белуга. Мне было так тяжело! К тому же я не понимал, в чём дело.
      Наконец я понемногу затих. У меня больше не было слёз.
      — Мой дорогой! — сказал дядя. — Мой милый мальчик! Пойми, что это тебе приснилось!
      — Расскажи, что тебе снилось! — сказала мама.
      — М-может, про лёд м-мне тоже при-снилось? — сказал я, заикаясь.
      — Нет! — сказал дядя.
      — Нет, приснилось! — крикнул я. — И ты мне приснился! Вы все мне приснились! Отойдите, вы мне приснились! — И я снова заплакал.
      — С ним истерика, — сказала мама. — Выпей воды!
      — Чепуха! — сказал дядя. — Вставай, пойдём в цирк!
      Но я молчал. Я уже принял решение.
      — Ну ладно! — Дядя потрепал меня по плечу. — Будет тебе бивень! Считай, что он у тебя под подушкой…
      —  Ты жалкий обманщик, — произнёс я медленно, с расстановкой. — Я с тобой больше не разговариваю!
      Я сказал это твёрдо, глухим голосом, но внутри у меня сразу всё оборвалось. «Как — я не буду с ним разговаривать, с моим дядей?»И я опять повторил:
      —  Не разговариваю!
      — Выпей воды! — сказала мама.
      — С меня довольно! — сказал папа и вышел.
      — Хочешь яблоко? — спросил дядя.
      — Не подлизывайся, — сказал я.
      — Ну знаешь! — сказал дядя. — Этого не будет — и тоже вышел из комнаты.
      — Дети вы, дети! — вздохнула мама.
      И тоже вышла. Они о чём-то говорили в другой комнате. А я лежал и молчал. Я слышал, как дядя ушёл. Он ушёл не простившись — первый раз в моей жизни! «Это конец, — думал я. — Конец нашей дружбы с дядей! Вот это уж не этвас!Совсем не этвас!»Мне захотелось вдруг умереть.
      «Пусть я умру, — думал я. — Умру навсегда. Тогда они узнают! Они принесут мне бивень, но будет уже поздно. Они будут стоять, содрогаясь от рыданий, и протягивать мне бивень, огромный прекрасный бивень, но будет поздно. Я буду спокойно лежать и улыбаться. «Так им и надо! Нечего было обманывать!»
      А ещё мне очень хотелось в цирк. Сейчас там начинается представление. Я представил себе, как там начинается представление. Я увидел цирковые огни, и огромный купол, и канаты под куполом и ощутил сквозняк — тот особый, неповторимый сквозняк, который всегда дует в цирке, — сквозняк, пахнущий лошадьми, и слонами, и медведями, и тюленями… Но что об этом сейчас говорить! Я никогда больше не пойду с дядей в цирк!

      Я очень долго не разговаривал с дядей. С мамой я разговаривал, и с папой разговаривал, и с бабушкой, и, конечно, с Чангом. Потому что они были ни при чём. А с дядей я не разговаривал. И дядя со мной тоже не разговаривал.
      Мой дядя был очень гордый. И я был гордый. Мама говорила, что я весь в дядю. Человек всегда растёт в кого-нибудь.
      Когда дядя приходил к нам в гости, я молчал. И не глядел на дядю. И дядя на меня не глядел. Только немножко, краем глаза, боковым зрением.Я тоже глядел на дядю боковым зрением. Видеть что-нибудь боковым зрением — значит смотреть на что-нибудь прямо перед собой, а краем глаза следить за тем, что делается сбоку. То, что делается сбоку, всегда видится тебе смутно, как во сне. Но всё же видится. Вот так я и смотрел на дядю.
      Я, например, брал газету, и смотрел прямо в газету, и читал там какую-нибудь фразу, например:
       Да здравствует боевой руководитель внешней торговли товарищ Розенгольц!
      Лозунг этот я переписал из дядиной газеты, — у дяди много лет хранились подшивки старых газет. У дяди даже были подшивки дореволюционной «Правды». Дядя любил читать старые подшивки, и тогда он становился задумчивым, потому что эти газеты напоминали ему минувшие годы, годы борьбы и тревог, напоминали ему старых товарищей по оружию, из которых уже многих не было в живых. «Иных уж нет, а те далече…» — говорил при этом дядя. Это строчка из Пушкина. Дядя очень любил Пушкина.
      Так вот, я смотрел прямо в газетуи чётко видел там буквы, до того чётко, что у меня рябило в глазах и на глаза навёртывались слёзы. Потому что боковым зрением я смотрел на дядю,который сидел за столом и пил чай. Краем уха я слышал дядины отрывистые фразы, очень тихие фразы, которыми дядя обменивался с папой и мамой. С тех пор как мы с дядей поссорились, он больше не разговаривал громко. И больше не говорил «доннерветтер». И «этвас» он тоже не говорил. Дядя вообще стал очень тихим, как папа. Даже папа стал как будто громче, потому что тихим стал дядя. Просто папу стало больше слышно.
      Всё это меня очень мучило, потому что мне было жалко дядю. И себя тоже. Я очень хотел с дядей помириться, но не мог подойти первым.Я чувствовал, что дядя тоже мучается, но тоже не может подойти первым. Такие уж мы были гордые…
      Я всё сидел и смотрел прямо перед собой в газету, и буквы в газете становились огромными, и прыгали у меня перед глазами, и двоились, и я не мог ничего понять. Я по двадцать раз читал одну и ту же фразу и всё равно не мог ничего понять.
      Рядом со мной сидел Чанг, тоже невесёлый. Чанг чувствовал, что мы с дядей поссорились, и хотел нас помирить, но это ему не удавалось. Чанг всё время подходил то ко мне, то к дяде, лизал нам руки и стоял, низко опустив голову, выражая этим высшее доверие и просьбу помириться. Но я не мог подойти к дяде, вспоминая те свои страшные слова.Я не мог себе этого простить. С тех пор прошло много лет, я давно уже стал взрослым, но до сих пор не могу себе этого простить. А тогда, в те дни, у меня вообще всё пошло вверх ногами.
      Помню, я тогда обнял Чанга и шепнул ему на ухо: «Скажи дяде, что я не могу себе этого простить!» И Чанг пошёл к дяде и ткнулся ему мордой в колени, а потом встал на задние лапы и что-то прошептал дяде, лизнув его в ухо. Уж я не знаю, что он ему прошептал, но дядя вдруг встал и сказал:
      — Ну, нам пора!
      Может быть, он подумал, что Чанг зовёт его гулять, а может быть, он всё понял, но не хотел мириться, потому что был очень обижен.Он встал и пошёл одеваться. Чанг запрыгал, и заскулил, и стал бегать от дяди ко мне и от меня к дяде.
      — Может быть, ты хочешь погулять с Чангом? — спросила меня мама.
      И тут дядя на минуту замешкался — или это мне только показалось? — и у меня страшно забилось сердце, и кровь хлынула в голову, мне стало жарко, и я сказал:
      - НЕТ!
      Дядя сразу тихо сказал: «До свидания» — и пошёл к выходу. И папа и мама тоже сказали: «До свидания», а я ничего не сказал. Что и говорить, воля у меня была потрясающая!
      Когда дядя ушёл, я тоже оделся и пошёл гулять, потому что я не мог заниматься — ничего не лезло мне в голову. Мне было очень плохо. Ничего меня не радовало: ни пушистый снег, который лежал во дворе сугробами, ни ребята, которые играли в снежки и катались на санках с этих сугробов, ни солнце, ни воробьи. Я ходил мрачный и покинутый и всё время думал о дяде. С дядей было связано так много! Дядя был мне самый дорогой, самый близкий человек на свете, не считая, конечно, мамы: мама тоже была мне самый близкий на свете человек, да и папа был мне самый близкий на свете человек, но дядя был дядя! А я с ним так глупо поссорился! Всё из-за этого проклятого бивня, которого, может быть, действительно не было. Уж лёд-то мне не приснился — это точно, это все подтвердили, а бивень, может быть, и приснился. Хотя я не мог этого утверждать. Я совсем запутался!
      В этот день я рано лёг спать. Я долго не мог уснуть, у меня болела голова, а потом я уснул, но спал очень беспокойно, мне что-то снилось, что-то про меня и про дядю, я не помню, что именно, но это было что-то очень тяжёлое, и я проснулся глубокой ночью и заплакал.
      Я не заметил, как ко мне подошла мама. Она села ко мне на кровать.
      — Ну, что с тобой? — спросила она.
      — Мне жалко дядю! — сказал я и ещё сильнее за плакал.
      — Я вижу! Я всё прекрасно вижу! — сказала мама. — Тебе нужно с ним помириться.
      — Я не могу!
      — Почему? Что это ещё за глупости?
      — Я не могу простить себе тех слов!
      — Каких слов?
      — Ну, тех… «жалкий обманщик» и «не подлизывайся»…
      — Да! — сказала мама. — Это ты очень плохо сказал! Ты очень обидел дядю! Ведь дядя тебя так любит! А ты сказал ему такие слова! Тем более, что бивня-то действительно не было.
      — Мне тоже кажется, что не было!
      — Конечно, не было! Вам надо помириться. Ты не знаешь, как переживает дядя! Он просто места себе не находит. Ты должен подойти к дяде и попросить у него прощения. Когда он приедет…
      — Он уехал? Куда?
      — На Север, — сказала мама. — В экспедицию ГЛАВСЕВМОРПУТИ. Надо было вам сегодня помириться. Дядя специально приходил. А ты был такой злой!
      — Я совсем не был злой! Я тоже хотел помириться… Но я не мог подойти…
      — Как это глупо! — сказала мама.
      — А когда он приедет?
      — Через три недели… — Мама вздохнула. — Жалко дядю… А теперь спи!

      Я шёл из школы в хорошем настроении. Во-первых, это было перед праздником — приближалось 1 Мая.
      Во-вторых, я получил «оч. хор.» по математике. Получил я эту отметку совершенно самостоятельно.
      Когда я учился в начальной школе, «пятёрок» не было. И «четвёрок», и «троек», и «двоек», и «единиц» тоже не было. Были такие отметки: «оч. хор.» (очень хорошо), «хор.» (хорошо), «уд.» (удовлетворительно), «пл.» (плохо), «оч. пл.» (очень плохо). По математике я почти никогда не вылезал из «удов». Часто я получал «плохо» и «оч. плохо» — особенно за письменные контрольные. Математика мне не давалась. Не давалась, да и всё! Бывает же, что кому-нибудь что-нибудь не даётся. Моему дяде, например, не давалось рисование. Всё ему давалось, а рисование не давалось. Зато мне рисование давалось. Правда, я получал иногда «плохо» за абстрактные рисунки, но это меня не волновало — это было моей жертвой искусству. «В каждом деле должны быть жертвы, особенно в искусстве», — говорил дядя. Потому что человек в искусстве ищет. Он ищет не какой-нибудь там ботинок под кроватью, а себя. Ну-ка, пощупайте-ка себя… Нащупали? Вы думаете, вы себя нашли? Как бы не так!
      «Искать себя» — это значит искать себя в высшем смысле.«В высшем смысле» — это любимое выражение дяди. Найти себя в высшем смысле не так-то просто. В живописи, например, это значит научиться здорово рисовать. Но это ещё не всё — надо научиться так рисовать, чтобы это было ни на кого не похоже.
      Каждый хороший художник ни на кого не похож, он похож только на себя. Когда художник начинает рисовать, он, как правило, похож на всех других, потому что его «я» ещё в нём спит. Надо это «я» найти и разбудить! Так говорил дядя. И тогда твои рисунки станут ни на кого не похожими. Потому что каждый человек может сказать людям что-то такое, что никто другой сказать не может. Каждый человек видит окружающий его мир по-своему, как никто другой. Каждый человек видит то, чего не видят другие. Вот это-то и ценно! Потому что если ты скажешь людям то, чего они не знают, ты откроешь им нечто новое — этвас,как говорил дядя. Это этваси будет открытием. А открытия обогащают человечество! И тогда оно движется вперёд. Вот почему так ценно найти себя, чтобы сказать людям что-то новое.
      Но для этого надо много работать, потому что найти себя можно только в труде. Надо очень много работать, много думать. Надо размышлять. Без труда и размышления ничего не выйдет. Это закон для каждой области труда. Я выбрал себе для труда область искусства, потому что хотел стать художником. И я очень много работал, то есть рисовал.
      Конечно, на этом пути у меня были ошибки, и тогда я получал за свои рисунки «оч. плохо». Но у кого не бывает ошибок! «Не ошибается только тот, кто ничего не делает». Это изречение очень любил Владимир Ильич Ленин. И дядя всегда повторял эти слова.
      Но, несмотря на свои ошибки, я всё равно был лучшим рисовальщиком в классе. И лучшим живописцем. Это было признано всеми. Просто некоторые мои абстрактные рисунки никто не понимал. Да и сам я в них мало что понимал. Но дядя это понимал — он понимал, что я ищу себя.
      Искать себя надо не только в рисунках — надо вообще искать себя. Не только художники ищут себя. Каждый человек ищет себя. Возьмём, например, дворников — даже они ищут себя. Конечно, не все. Некоторые не ищут. Они вообще ничего не ищут. Это, конечно, очень плохо. О таких людях я вообще не говорю. А настоящие люди всегда ищут себя. Вы думаете, когда дворники подметают улицу, они ищут что-нибудь другое? Вы глубоко ошибаетесь! Они ищут себя! А некоторые, может быть, себя уже нашли. Если они хорошо подметают, если они делают свою работу отлично и довольны своей работой, значит, они нашли себя! Конечно, они не сделают никакого гениального открытия, но это просто потому, что у них такая работа. Но сделать гениальное открытие — это вовсе не самое главное. Самое главное — найти себя в жизни. То есть найти своё призвание, своё любимое дело, именно то дело, к которому ты предназначен. Это тоже не так просто! Вот в этом смысле и можно сказать, что хороший дворник, который хорошо подметает улицу и любит своё дело, нашёл себя. Это, конечно, очень хорошо. Плохо, когда человек себя не находит. Многие, например, так и умирают, не найдя себя. Это, конечно, очень печально! Так что ищите себя, желаю вам в этом успеха! Но только помните: никто никогда вам вас не найдёт! Это вы должны сделать сами. Вам только могут помочь. Так говорил мой дядя. Мне, например, помог дядя. Без дяди я бы себя, может быть, не нашёл. А благодаря дяде я нашёл себя довольно быстро.
      Мой дядя тоже нашёл себя. Он нашёл себя в революции. Он делал революцию, а потом создавал Советскую власть. А потом строил первые советские заводы и фабрики, создавал колхозы. Это тоже была революция. Великая революция, в которой дядя нашёл себя, своё призвание. Мой дядя был очень счастливым человеком, потому что нашёл себя очень рано.
      А моим призванием стало искусство. А математика не была моим призванием. Дядя это понимал. Он, правда, занимался со мной математикой, но это просто так, чтобы я не получал «оч. плохо». Математика мучила меня до десятого класса, я даже не знаю, как я окончил школу… Может быть, я бы её и не кончил, если бы не дядя и не Лидь Петровна — директор школы, которая преподавала у нас математику, и алгебру, и геометрию, и тригонометрию, до самого десятого класса. Дело в том, что Лидь Петровна меня «вытягивала»…Как она меня вытягивала? Очень просто!
      Допустим, Лидь Петровна пишет на доске задачу и вызывает меня. Вообще она меня редко вызывала, потому что боялась меня вызывать, но иногда нужно же было меня вызвать! Когда меня вызывали на уроке математики, на меня всегда нападала сильнейшая тоска, хотя я и знал, что всё кончится хорошо. С мрачным видом вылезал я из-за парты и шёл к доске. Лидь Петровна строго смотрела на меня, стоя у доски с учебником в руках. Но я-то знал, что вид её обманчив. Лидь Петровна всегда на всех строго смотрела, а на самом деле была очень доброй. А меня она просто любила. Она относилась ко мне прямо-таки нежно. Она говорила:
      — Так как ты любишь путешествия, то вот тебе задача на путешествие! Прочти вслух!
      Я читал:
      — «Моторной лодке нужно было пройти 220 километров. Первые 60 километров она шла со скоростью 30 километров в час, а остальной путь — со скоростью 40 километров в час. Во сколько часов лодка прошла всё расстояние?»
      В этом месте я замолкал, тупо глядя на доску.
      — Итак, — говорила Лидь Петровна, — задача ясна, не правда ли?
      Я кивал головой.
      — Для того чтобы узнать, за сколько часов лодка прошла первые 60 километров, надо разделить 60 на 30… Ты это хотел сказать?
      Я кивал головой.
      — Совершенно верно! — говорила Лидь Петровна.
      Это было её любимым выражением.
      — Пиши!
      Я писал: «60 : 30 = 2» — уж это-то я знал!
      — Совершенно правильно! Пойдём дальше. Первые 60 километров лодка прошла за 2 часа. Сколько лодке оставалось пройти километров?
      Я опять тупо смотрел на доску, переминаясь с ноги на ногу и краснея как рак.
      — 220 — 60 = … Пиши!
      Я писал, «220 — 60 — …» — тут я мучительно думал.
      — 160, не так ли?
      Я кивал и писал: «160».
      — Совершенно верно! — удовлетворённо говорила Лидь Петровна. — 160 километров лодка шла со скоростью 40 километров в час. Разделим 160 на 40…
      Я писал: «160 : 40 = …»
      — Четыре, совершенно правильно!
      Я писал: «4».
      В классе начинали хихикать. Но Лидь Петровна говорила:
      — Дети, перестаньте шуметь! Вы нам мешаете! Итак, первые 60 километров лодка прошла за 2 часа, а 160 километров — за 4 часа… 4 плюс 2 даёт в итоге…
      Я писал: «6 часов».
      — Совершенно правильно! — торжествующе говорила Лидь Петровна. — Совершенно верно! Молодец! Очень хорошо! Садись на место.
      Вот так меня Лидь Петровна вытягивала.
      И вдруг я получил «оч. хор.» по математике совершенно самостоятельно, без помощи Лидь Петровны. Я получил «оч. хор.» за письменную контрольную. Как это получилось, я сам не знаю. Я сразу понял задачу, правильно решил её, и — главное! — решил её первый. Я её решил, когда все ещё писали, и первый поднял руку.
      — Я кончил, — сказал я. — Разрешите выйти из класса.
      Все посмотрели на меня с удивлением. И Валя посмотрела с удивлением. Валя была отличницей, она всегда решала первой, а тут вдруг я решил первый. Поэтому она так удивилась. И Лидь Петровна удивилась. Я даже сам на себя удивился — со стороны. Я сам смотрел на себя со стороны с удивлением — конечно, не в зеркало, это только девчонки носят с собой зеркало, — я посмотрел на себя со стороны мысленно. И на свою контрольную я смотрел с удивлением, мне даже жалко было с ней расставаться, но я хотел первым выйти из класса. Обычно я выходил из класса последним, иногда в самом конце перемены перед следующим уроком, а иногда я вообще не выходил — так и сидел до следующего урока, а потом сдавал контрольную всю в помарках и получал за неё «оч. плохо». А тут я первый кончил и решил всё правильно, в этом я был совершенно уверен! А Лидь Петровна сказала:
      — Ты уверен, что ты кончил?
      — Уверен!
      Лидь Петровна подошла ко мне, взяла в руки мою контрольную и прочитала её. А потом она тихо сказала:
      — Можешь идти!
      Все просто чуть не упали в обморок от удивления, а я гордо вышел из класса. А на другой день, в тот день, о котором я сейчас рассказываю, Лидь Петровна принесла контрольные, и мы их разбирали. Первой разбирали мою контрольную, потому что я решил её лучше всех. У задач иногда бывает несколько решений, и надо найти самое быстрое и оригинальное решение. И я нашёл такое решение! Лидь Петровна вызвала меня к доске, и я повторил своё решение перед всем классом. И тогда Лидь Петровна сказала целую речь. Она сказала:
      — Вы видите, чего может добиться человек! В данном случае ваш товарищ. Мы знаем, что математика не его призвание. В этом он слаб. Бывает, что человек в чём-нибудь слаб, что ему чего-нибудь трудно даётся. У Миши, например, призвание к живописи, все мы это прекрасно знаем. Задачи он всегда решал с трудом. И что же мы видим сегодня? Мы видим, что он прекраснорешил задачу, решил её оригинально, остроумно! Решил её просто — и совершенно правильно!Почему это так произошло? Потому что он не отчаялся, не пал духом, а упорно занимался! Миша говорил мне, что он занимался со своим дядей, и вот каких они достигли результатов! Прекрасных результатов! И все могут добиться таких результатов! Например, Скобелев. Он тоже может добиться таких результатов, если будет упорно заниматься! И Елисеев может добиться таких же результатов. Елисеев и Скобелев очень любят играть в футбол, и это прекрасно, но во всём нужна мера. Они тоже могут добиться успехов, если не будут столь легкомысленны, если будут прилежны и трудолюбивы… Молодец! — сказала мне Лидь Петровна. — Садись на место!
      После урока я шёл домой радостный и нёс в портфеле свою контрольную. Я спешил показать её маме, папе и бабушке. Я был очень горд. Ещё бы мне не быть гордым! Я нёс в портфеле такую замечательную контрольную! Это была моя первая самостоятельная контрольная, за которую я получил «оч. хор.». Вот будет подарок дяде, когда он вернётся из экспедиции! То-то он обрадуется! Недаром мы с ним занимались! Недаром! Правда ведь недаром? Конечно, недаром! «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» — пришли мне на память стихи Лермонтова. Стихи эти, конечно, совсем о другом. Они просто вспомнились мне, потому что в них говорилось о дяде — не о моём дяде, а о другом, — и там были слова «недаром». Я вспомнил эти стихи по ассоциации,по связи понятий, как говорил дядя. Это стихи о Бородине, об Отечественной войне 1812 года. «Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спалённая пожаром, французу отдана?» — напевал я, размахивая портфелем. У меня было очень хорошее настроение! Иногда, когда у тебя хорошее настроение, можно петь совсем о другом,и это всё равно будет выражать твоё настроение. Главное — петь, а о чём — это, в сущности, неважно. На каждый случай жизни ведь не придумаешь песню. Ведь нет же песни о контрольной по математике! Бот и поёшь о чём-нибудь другом. И не обязательно петь именно песню. Можно петь стихи. Можно даже просто слова петь — неважно, какие слова! Но лучше всё же петь стихи. Стихи напевней. В них есть ритм и рифма. Вот я и пел стихи, которые первыми пришли мне на память.
      «Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спалённая пожаром, французу отда-на-а?» — пел я, размахивая портфелем, в котором лежала моя контрольная. А Москва вокруг и правда была как в пожаре, потому что приближалось 1 Мая и всюду вывешивали красные флаги, и красные лозунги, и портреты. Всюду продавались маленькие красные флажки, и красные воздушные шары, и синие шары, и зелёные шары, и оранжевые шары. И на трамваях тоже были красные флажки и лозунги. Вся Москва была красная! И синяя! И голубая! И зелёная! И вся в солнце! Такая весёлая-весёлая! И вовсе она не была отдана французу! Она была отдана мне! И дяде! И маме с папой! Всем нам, советским людям! А мы её никогда никому не отдадим. Это говорил дядя. И так написано было в газетах. Да и сам я это знал. Я это знал совершенно точно.
      Так я дошёл до самого нашего дома и вошёл в ворота. Во дворе играли ребята. А возле нашего парадного на лавочке сидел Благодарю за внимание. Он грелся на солнышке и дышал воздухом. Он был в своём рыжем пальто, и рыжей шляпе, и в галошах «прощай молодость». Это такие глубокие галоши с закрытым верхом, с язычком наверху, который закрывает спереди зашнурованное место ботинка. «Прощай молодость» они назывались потому, что их носили старики. Те, кто уже распрощался с молодостью. Потому что молодые могут ходить и без галош. Молодые могут ходить босиком, и ничего им не сделается. Они могут ходить босиком по асфальту, и по земле, и по песку, и по траве, и на солнце, и в тени. Они даже могут ходить босиком по лужам, в дождь. И в ливень. И всё равно им ничего не сделается. Потому что молодость — это здоровье. А здоровье — это самое важное в жизни. Это богатство. Его надо беречь. Так всегда говорила мама. И дядя так говорил, он был с мамой совершенно согласен. Поэтому мама и не разрешала мне ходить босиком по лужам. Потому что можно простудиться. И потерять своё здоровье. Даже молодой человек может потерять своё здоровье, если он всё время будет ходить босиком по лужам, если он будет ходить по лужам без всякой меры, если он будет этим злоупотреблять. Никогда нельзя ничем злоупотреблять! В меру мама разрешала мне ходить босиком. Летом. Особенно на пляже, по горячему песку. По горячему песку можно ходить сколько хочешь, потому что это даже полезно. И по земле, и по траве она мне тоже разрешала ходить босиком, но не очень долго. Тогда с тобой тоже ничего не случится. Особенно если ты закалён. Мой дядя, например, был закалён с детства, поэтому он тоже мог ходить босиком, хотя он был уже не молод. Но он был хорошо закалён.
      Мой дядя принимал зимой снежные ванны — вот как он был закалён! Зимой у дяди в саду всегда стоял перед крыльцом сугроб — дядя его сам нагребал, — и каждое утро дядя выскакивал из дому и барахтался в этом сугробе. Это, конечно, может не каждый, а дядя мог, потому что он был закалён с детства. И вообще у него было прекрасное здоровье. Многие, например, купаются в проруби — их называют «моржами».
      Мой дядя тоже был «моржом», но он был не только «моржом», потому что не каждый «морж» может барахтаться в снежном сугробе каждое утро. Но такой уж человек был мой дядя.
      А Благодарю за внимание, конечно, никогда не барахтался в сугробе и никогда не купался в проруби — он не был «моржом». Да что там «моржом» — он не мог бы даже просто пройти босиком по земле! Он бы тогда сразу умер. Потому он и носил галоши «прощай молодость». Он носил их даже летом.
      Когда я вошёл во двор, напевая и размахивая портфелем, меня сразу увидели ребята.
      — Иди сюда! — закричали они.
      — Зачем? — крикнул я.
      — Здесь дохлая крыса! — закричал Витька.
      Витька тоже был там. Он учился со мной в классе и жил в нашем дворе. Я хорошо помню его фамилию: у него была болотная фамилия — Чирок.
      — Мне некогда! «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» — пропел я.
      Я спешил домой.
      — Воображала! — крикнул Витька. — Получил «оч. хор.» и нос задрал!
      — А ты не получил! — крикнул я. — Потому не задрал!
      Витька был второгодник.
      — Подумаешь! — крикнул Витька. — Зато у меня дохлая крыса! Я её сам убил, из рогатки…
      — Сам ты дохлая крыса! — сказал я.
      — Воображала, хвост поджала! — крикнул Витька, размахивая крысой.
      Но я пошёл дальше, не глядя в его сторону.
      Я подошёл к Благодарю за внимание. Он сидел и плевался. Он всегда плевался, когда сидел на лавочке.
      — Здравствуйте! — сказал я ему.
      — Благодарю за внимание! — сказал Благодарю за внимание. — Ну, как твои успехи, юный большевик?
      — Очень хорошо! — сказал я. — Получил «оч. хор.» по математике!
      — Весьма похвально! — сказал Благодарю за внимание.
      — А ваши как успехи?
      — Вот сижу, отплёвываюсь, — сказал он и плюнул.
      — А почему вы отплёвываетесь?
      Мне было неприятно, что он отплёвывается. «Так тепло, — подумал я, — солнце, 1 Мая, а он отплёвывается».
      — Я всегда отплёвываюсь, — сказал Благодарю за внимание. — Отплююсь — и полегчает. Я уже давно отплёвываюсь. С семнадцатого года. — И он опять плюнул.
      И тут вдруг мне что-то ударило в спину. Я обернулся: передо мной стоял Витька и размахивал дохлой крысой. Позади него стояли ребята.
      — Воображала! — сказал Витька. — Идёшь к дядечке?
      — Не твоё дело! — сказал я. — Дохлая крыса!
      — Дядечкин хвостик! — крикнул Витька.
      Ребята засмеялись.
      — Чего ты ко мне лезешь? — сказал я. — Я к тебе не лезу, и ты не лезь!
      — Иди к дядечке! — закричал Витька. — Иди к своему дядечке! А ну, иди! Сейчас же иди! А ну! — И он опять задел меня крысой. Прямо по подбородку.
      — Пойду, когда надо! — сказал я. — Не твоё дело!
      — Иди сейчас же! — крикнул Витька. — Пусть тебе дядечка что-нибудь наврёт! Про шаровую молнию! Или про полюс! Или ещё про что-нибудь! Мой папа сказал, что твой дядя болтун! Всё выдумывает твой дядя! И ты болтун!
      — Вот это верно! — сказал Благодарю за внимание. — Что верно, то верно!
      Ух как я разозлился! У меня даже дух захватило! Я знал Витькиного папу. Он часто гулял во дворе. И приходил к нам в школу. Он был такой толстый, пузатый. Витька всем хвастался, что его папа писатель. Его папа писал какие-то пьески для эстрады. Очень плохие пьески. Он даже дал нам один раз свою пьеску в драмкружок. И мы её играли. Очень скучная пьеска. Когда я показал дяде эту пьеску, дядя сказал, что это халтура. Дядя сказал, чтобы я никогда не играл в таких пьесках. И ещё дядя сказал, что он совсем не писатель, Витькин папа. Он даже не был членом Союза писателей. А каждый настоящий писатель обязательно должен быть членом союза. И ещё дядя сказал, что Витькин папа как раз тот человек, который не нашёл себя в жизни. Лучше бы он подметал улицы, чем писал пьески. Тогда была бы хоть какая-то польза людям. А от его пьесок никому не было никакой пользы…
      И тут я замахнулся на Витьку портфелем.
      — Как вот дам! — сказал я.
      — А ну, дай! — сказал Витька. — Дай!
      Я размахнулся и хлопнул его по башке — за дядю. А он хлопнул меня крысой. А я его опять портфелем. А он ударил меня кулаком по лицу. И у меня вдруг пошла кровь из носа. Витька увидел кровь и страшно испугался. Он бросил крысу и побежал.
      — Ура! — закричал я ему вслед. — Дохлая крыса! — и заплакал.
      — Э-эх! — сказал Благодарю за внимание. — А ещё юный большевик!
      — А вы вовсе не алхимик! — сказал я и вошёл в парадное.
      Я поднимался в квартиру, размазывая по лицу кровь.
      — «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» — шептал я.
      Настроение у меня было испорчено.

      Все эти три недели были для меня очень невесёлыми. Все эти три недели, пока не было дяди. 1 Мая прошло тоже невесело. Правда, я получил «оч. хор.» по математике и получил много подарков от мамы, папы и бабушки, и в школе я получил подарки и ходил с папой в цирк, но всё равно настроение у меня было плохое. Особенно после скандала с Витькой. Из-за того, что Витька так говорил про дядю. И из-за того, что у меня пошла кровь из носа. Правда, Витька позорно бежал, но всё равно мне было плохо. Меня теперь дразнили «Дядечкин хвостик» и «Кровь из носа». «Эй, Кровь из носа!» — кричали мне. Это было очень неприятно.
      Но самое неприятное было в том, что я поссорился с дядей и расстался с ним не простившись. Я всё время думал о том, как дядя ходит один по Северному полюсу и грустит. Мне всё лезли на ум стихи Лермонтова, которые я учил с дядей: «На Севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна, и дремлет, качаясь, и снегом сыпучим одета, как ризой, она. И снится ей всё, что в пустыне далёкой, в том крае, где солнца восход, одна и грустна на утёсе горючем прекрасная пальма растёт». На самом полюсе сосны, конечно, не растут — там ничего не растёт. Но, может быть, дядя и не был на полюсе. Может быть, он был в тайге. Да и не в этом дело. Дело в том, что дядя был там один, а я здесь был один. Дядя, конечно, не был совсем один, с ним были товарищи. И с ним был Чанг. А может быть, он был там с Полярным человеком. И всё-таки он был там один — в высшем смысле.Потому что мы с ним поссорились.
      И я здесь тоже был совершенно один. Правда, со мной была мама, и папа был со мной, и в школе со мной были товарищи, но в высшем смыслея был один. Даже Валя это заметила. Но я ей ничего особенного не сказал. Я просто сказал ей, что очень жду дядю, что он уехал в экспедицию, что там очень тяжело и трудно и что я о нём очень беспокоюсь. «Вообще надо поменьше болтать, — решил я. — Надо молчать и ждать, когда вернётся дядя. Тогда мы кое-что выясним. Тогда мы поговорим!» И с этим Витькой, с этой Дохлой крысой, с этой Болотной фамилией, мы ещё поговорим! Витька всё ещё приставал ко мне. Это он дал мне клички «Дядечкин хвостик» и «Кровь из носа». Он всем хвастал, что его папа написал новую пьеску, которую хочет дать нам в драмкружок. А я сказал, что играть в этой пьеске не буду, потому что она мне не нравится. Я сказал, что это не искусство. Пусть его папа сначала найдёт себя,тогда мы поговорим. А Витька сказал, что я болтун, и что мой дядя тоже болтун, и что неизвестно вообще, кто такой мой дядя. Но я на это не реагировал, то есть не отвечал. Я не обращал на Витьку внимания, я делал вид, что его не замечаю. А это самое страшное, когда человека не замечают. Оттого Витька так злился. Он мне завидовал. Он завидовал моим рисункам. И моим рассказам о дяде. Он вообще всем завидовал. Больше всего он завидовал моему «оч. хор.» по математике. Это было для него страшным ударом. Громом среди ясного неба! А может быть, и среди неясного. У него-то всё было неясно. Потому что он был второгодник. Лидь Петровна говорила, что ему опять грозит остаться на второй год. А у меня всё было ясно: приедет дядя, и мы с ним помиримся! Я тогда всё расскажу дяде: про крысу, про «болтуна» и про «Кровь из носа»… Тогда мы поговорим!
      Я всё думал о том, как приедет дядя, как он войдёт в комнату, а я подойду к нему и попрошу прощения. И всё расскажу…
      Но получилось совсем по-другому.
      Один раз, когда я пришёл из школы, на меня в дверях кинулся Чанг. Он сразу бросился мне на грудь и стал меня обнимать, и целовать, и прыгал вокруг меня как сумасшедший… А я стоял, привалившись к стене, и не мог ступить шагу. Не потому, что меня Чанг не пускал, а потому, что я понял, что во второй комнате сидит дядя и что я сейчас к нему подойду,но я не знал, какя к нему подойду, потому что мне было стыдно!
      Из комнаты вышла мама и взяла меня за руку.
      — Пойдём! — сказала она.
      И я пошёл за ней в комнату, и ноги мои были как деревянные, и, когда мы вошли в комнату, я увидел дядю, который сидел ко мне спиной за столом и курил свою трубку, но мама повела меня не к дяде — она повела меня к моей кровати, остановилась перед ней и сказала:
      — Сними подушку!
      А я стоял и не мог двинуться с места. Тогда мама сдёрнула подушку и… вы знаете, что было под подушкой?
       ПОД ПОДУШКОЙ ЛЕЖАЛО ДВА БИВНЯ!
      Я кинулся к дяде, вскочил ему на колени и стал его целовать…
      Теперь вам ясно, почему я назвал эту главу «Мировая глава»? Это действительно мировая глава!
      Не потому она мировая глава, что она лучше всех других глав, а потому, что она говорит о моём мире с дядей.

      — Были у тебя неприятности? — спросил я у дяди, когда мы остались одни.
      Спросил я это так: сначала я показал дяде свою контрольную, а потом спросил о неприятностях, но спросил это так, между прочим.
      — Никаких неприятностей не было, — сказал дядя. — Всё было прекрасно.
      — Никаких?
      — Никаких!
      — Никаких, никаких, никаких?
      — Да, никаких! Какие неприятности? Экспедиция прошла прекрасно…
      — Да нет, — перебил я. — А вообще? Вообще в жизни?
      — Вообще? Почему ты об атом спрашиваешь?
      — Да это я так, между прочим. Ты никогда не рассказывал мне о неприятностях.
      Понимаете, мне во что бы то ни стало нужно было узнать, были ли у него неприятности. Мне нужно было знать, как дядя вёл себя, когда у него были неприятности. Чтобы потом перейти к своим неприятностям.
      — Много у тебя было неприятностей? — спросил я.
      — Хватало! — сказал дядя,
      — Ну расскажи мне какую-нибудь неприятность!
      — Давай лучше говорить о приятностях…
      — Ну дядя же! Я серьёзно…
      — Ну, если серьёзно, то слушай…
      Дядя достал свою трубку, набил её табаком и закурил.
      — Один раз я чуть было не расстался с жизнью…
      — Тебя хотели убить?
      — Вроде этого…
      — Белые?
      — Рыжий! — рассмеялся дядя.
      — Какой рыжий? Разве были рыжие?
      — Рыжий кабан!
      — Ну дядя же!
      — Слушай! — сказал дядя. — Я не шучу. Это было давно, жил я тогда с родителями на Северном Кавказе, в городе Елисаветполе. Мне было тринадцать лет, но я уже ходил с отцом на охоту…
      — С моим дедом?
      — С твоим дедом. Твой дед был прирождённый охотник. Его страсть к охоте перешла ко мне по наследству. Доннерветтер, что это был за охотник! — Дядя выпустил облако дыма. — В жизни я не видывал лучше охотника!
      — А ты?
      — Я ему в подмётки не гожусь! — крикнул дядя. — Не гожусь в подмётки!Хотя и я неплохой охотник. Так вот… Мы часто ходили с отцом на охоту, на диких кабанов. В нашей местности была тьма кабанов. Мы охотились в горах. Твой дед был дитя этих гор! Он двигался по горным тропам, как по этой вот комнате. Он всё время смотрел в землю, потому что был следопыт. Он читал на земле, как в книге. Каждый перевёрнутый камень или сломанный сучок рассказывали ему целую поэму. Он всегда знал, кто прошёл впереди нас — человек или зверь. Он знал, давно ли они прошли, в каком направлении, бодрые или усталые.
      Один раз мы вышли в горы на рассвете. Мы долго шли по извилистой тропе, пока отец не напал на след кабана. Отец стал останавливаться через каждые сто шагов, чтобы определить направление ветра: он скоблил ножом ноготь большого пальца — тончайшая пыль, падавшая с ногтя, указывала нам, куда дует ветер. Надо было подойти к кабану с подветренной стороны, чтобы кабан не почувствовал нашего приближения. Шли мы совершенно бесшумно, объясняясь одними условными знаками. Внезапно отец скорчил мне страшную рожу…
      — Какую? — спросил я.
      Дядя скорчил такую рожу, что я чуть не упал со стула от хохота. Дядя втянул голову в плечи, прищурил глаза так, что остались одни узкие щёлки, сморщил нос и выпятил губы наподобие свиного пятачка — дядя стал похож на свинью!
      — Вот какую рожу, — сказал дядя и выпустил облако дыма. — Это значило, что рядом кабан. Дикие кабаны очень свирепы. А хитры, как бестии! Они могут пронзить тебя своими клыками в мгновение ока! Самое страшное — это раненый кабан, даже раненный смертельно — такой всего опаснее. Поэтому в кабана надо стрелять без промаха: надо попасть ему в шею за ухом, чтобы уложить его одним ударом.
      После того как отец скорчил мне свою рожу, мы стали бесшумно передвигаться от дерева к дереву, держа наизготовку свои ружья. И тут я увидел его! Кабан стоял ко мне боком, копаясь рылом в сухих листьях и выискивая там что-то съедобное. Я прицелился и выстрелил… Кабан упал и покатился…
      — Здорово! — сказал я.
      — Совсем не здорово! — крикнул дядя. — Я оказался в дураках! Я не перезарядил ружьё, потому что подумал, что кабан убит, и пошёл его разыскивать. Вдруг я увидел, что кабан несётся прямо на меня! Он нёсся, как танк… как сумасшедший танк! Острые клыки торчали из его пасти, как кривые пулемёты… До сих пор помню его свирепую рожу!
      Дядя опять скорчил рожу, но я уже не смеялся.
      — Всё совершилось в одно мгновение! Не знаю уж как, но я отпрыгнул, и кабан пронёсся мимо меня. Он пронёсся так близко, что обрызгал меня кровью с ног до головы. Позади меня рос большой дуб, и кабан врезался в этот дуб своими клыками сантиметров на пять… Тут подбежал отец и прикончил его ударом ножа! И попало же мне тогда от отца!
      — За что?
      — Как — за что? За то, что промазал! Не убил наповал! И за то, что не перезарядил ружьё! Отец здорово наказал меня! Мне было очень неприятно!
      — Он поставил тебя в угол?
      — В какой там угол! Меня никогда не ставили в угол! Отец просто посмотрел на меня, не говоря ни слова, вот так.
      И дядя такна меня посмотрел, что душа моя сразу ушла в пятки. Почему она ушла в пятки? Потому что душа всегда уходит в пятки, когда вам очень страшно. Уж не знаю почему, но когда вам страшно, душа всегда скрывается в пятках — она там прячется. Там у неё укромное местечко. Так объяснил мне дядя.
      — Не смотри на меня так, — сказал я.
      — То-то… — улыбнулся дядя.
      — А хуже были неприятности? — спросил я.
      — Тебе этого мало?
      — Не мало, но это же так… с кабаном… А с белыми?
      — С какими белыми?
      — Ну с разными… с белыми, с врагами!
      — Хватало! — сказал дядя.
      — Ну расскажи! Расскажи мне какую-нибудь особую неприятность… революционную.
      Дядя задумался, попыхивая трубкой.
      — Был однажды случай… — сказал дядя. — В тринадцатом году. Я шёл на явку и плохо замёл след. За мной увязался филёр…
      — Какой филёр?
      — Шпик!
      — Какой шпик? Шпик — это же сало…
      — Вот-вот, — сказал дядя. — Такой же липкий, как сало! Шпик, или филёр, — это сыщик. Сыщиков нанимало царское правительство — следить за революционерами. Нас выслеживали, чтобы поймать и посадить в тюрьму. Если тебя поймают одного — это ещё не так страшно. Главное — не раскрыть организацию…
      — Партию?
      — Ячейку партии, в которой ты состоишь. Если попадёшься один, можно всё скрыть. Молчишь, и всё. Или наврёшь с три короба…
      — А ты молчал?
      — Как рыба!
      — Тебя пытали?
      — Особенно нет… Просто били.
      — И тебе было больно?
      — Ещё бы! Но дело не в этом. Дело в том, что я шёл на явочную квартиру. Это была квартира зубного врача. Помнится, фамилия его была Ципперштейн. На парадной двери у него висела табличка: «Зубной врач Ципперштейн». А на самом-то деле это была явочная квартира. Там собирались мы — большевики-подполыцики. И обсуждали партийные дела. А иногда мы прятались там от полиции. Ясно?
      Я кивнул. Дядя опять затянулся трубкой.
      — Один раз я шёл туда на собрание, но плохо замёл следы, — продолжал он.
      — А как ты заметал следы?
      — Как лиса! — закричал дядя. — Я всегда заметал их, как лиса! Но на этот раз мне не повезло! Помнится, я вышел из дому — я жил тогда в Москве у Земляного вала, — вышел из дому и заметил, что за мной следят. За мной шёл шпик. Ну и рожа, скажу я тебе!
      — Как у кабана?
      — Хуже! — Дядя скорчил совсем особую рожу — такой рожи я сроду не видывал!
      Я засмеялся.
      — Тебе смешно, — сказал дядя, — а мне тогда было совсем не до смеха! Я стал заметать следы. Я пошёл пешком к центру. Квартира Ципперштейна была на Разгуляе, совсем в другой стороне, но я нарочно пошёл к центру. Я прошёл всю Маросейку до самой Лубянки. Шпик шёл за мной. Я вскочил в конку. Шпик тоже вскочил в конку. Это такой трамвай, который тянули лошади… Мы доехали до Манежа. Я опять выскочил. И шпик выскочил. Я пошёл на Кудринку. И шпик тоже! Я пытался замешаться в толпе. Но это мне не удалось. Как назло, было мало народу. Я прошёл один квартал, потом второй, потом свернул в переулок, вошёл во двор, прошёл его, вышел в другой переулок, свернул за угол, опять вышел из-за угла — шпик шёл за мной!Я очень волновался. Меня ждали товарищи, я должен был передать им прокламации, чтобы они разбросали их на Пресне рабочим. Я катастрофически опаздывал! Наконец я схитрил: я шмыгнул у Кудринки в подворотню — и был таков! Когда я оглянулся, шпика уже не было! Я прошёл на Садовую, сел в конку и доехал до Сухаревки. А оттуда пошёл на Разгуляй. Я шёл медленно, всё время оглядываясь, — шпика не было!
      — Молодец! — сказал я.
      — Ворона! — крикнул дядя.
      — Где ворона? — не понял я.
      Я посмотрел в окно.
      — Я ворона! — заорал дядя. — Жалкая, глупая ворона! Шпик шёл за мной — я его просто не замечал! Это была опытная сволочь! Я заметил его, только когда поравнялся с домом Ципперштейна… — Дядя пыхнул дымом прямо в лицо мне. — Квартира Ципперштейна была на первом этаже, понимаешь?
      — Понимаю! — сказал я, хоть мне совсем не было понятно, какое это имеет значение.
      — Надо было их предупредить! — крикнул дядя. — У нас был условный знак: если дело плохо, постучать три раза в окно…
      — И ты постучал?
      — Доннерветтер! Как же я мог постучать, если шпик шёл за мной! Но я всё же предупредил…
      — Как? — еле выдохнул я.
      — Я стал орать! — сказал дядя. — Я заорал прямо перед окном: «Держите вора! Держите вора!» — несколько раз, пока не заметил в окне голову Ципперштейна, его лысую лукообразную голову… Тогда я кинулся по улице, не переставая кричать, прямо на шпика, сбил его с ног и помчался дальше. За мной побежали… Шпик засвистел… Он тоже кричал: «Держите! Держите!..» И меня поймали…
      — А прокламации?
      — Я успел их бросить в корзину какой-то торговке.
      Дядя опять затянулся…
      — Да-а! — сказал он. — Нехорошо получилось… Прокламации не попали по назначению. Меня арестовали. А главное — сорвалось важное мероприятие!
      — Какое мероприятие?
      — Важное!
      — Какое важное?
      —  Этвас! — улыбнулся дядя.
      — Ну, дядя!
      — Когда-нибудь узнаешь, — сказал дядя. — Это долго рассказывать… Вот, видишь… — Он нагнулся и открыл ящик стола.
      В ящике стола ровными пачками лежали тетрадки. Совсем обыкновенные. Даже какие-то старенькие. Тетрадок было много — штук сто. А может, и больше. Все они были перевязаны верёвочками в отдельные пачки.
      — Что это?
      — Мои воспоминания. И дневники, — сказал дядя. — Я их дал почитать твоему отцу.
      — А мне дашь почитать?
      — Непременно!
      — Когда? Когда мне будет тринадцать?
      — Попозже, — сказал дядя.
      — А это что?
      На тетрадках лежал пузатый синий конверт.
      — Это фотографии… и послужной список.
      — Какой послужной?
      — Список прохождения службы. Тут указано, где и когда я служил. С семнадцатого по тридцать пятый год.
      Мне прямо жарко стало! Мне очень хотелось посмотреть этот список…
      — Хочешь посмотреть список? — спросил дядя.
      — Хочу! — сказал я чуть слышно.
      Дядя достал конверт и вынул из него сложенную вчетверо бумагу. Дядя развернул бумагу и протянул её мне.
      Я стал читать затаив дыхание. А дядя сидел, попыхивая трубкой.
      Вот он, этот список! Потом я его переписал.
 
       Выписка из послужного списка Законодательного отдела управделами Реввоенсовета Республики
 
       Фамилия, имя, отчество .......... ФЕДЕНКО Пётр Иванов.
       Когда и где родился .......... 1887 год, 10 декабря, г. Елисаветполь.
       Партийность .......... член ВКП(б) с 1905 г.
 
       Прохождение службы
 
      Назначен на должность военного следователя в РВТ Республики (Революционный Военный Трибунал) приказ по полевому штабу № 57 .......... 1917 16 декабрь
      Поступил добровольцем в Красную гвардию .......... 1918 февраль
      Находился на излечении в госпитале .......... 1918 авг.-дек.
      Откомандирован в распоряжение НКИД (Народный комиссариат иностранных дел) .......... 1918 декабрь
      Откомандирован в постпредство в город Берлин .......... 1919 январь
      Делегат с решающим голосом от пленума Моссовета на 2-м Объединённом съезде Советов Москвы и Московской губернии .......... 1920 декабрь
      Откомандирован в постпредство в город Гельсингфорс .......... 1921 апрель
      Откомандирован в Туркестанский военный округ в распоряжение особого отдела по борьбе с басмачами .......... 1924 июль
      Находился на излечении в госпитале .......... 1924 нояб.-дек.
      Откомандирован в Хопёрский округ, Нижне-Поволжской волости, в связи с кампанией по сплошной коллективизации для организации групп бедноты .......... 1929 январь
      Откомандирован в распоряжение СТО (Совет Труда и Обороны) .......... 1929 июль
      Откомандирован на строительство Магнитогорского металлургического комбината .......... 1930 май
      Откомандирован на строительство Днепровской гидроэлектростанции (Днепрогэс) .......... 1932 апрель
      Откомандирован в распоряжение ГЛАВСЕВМОРПУТИ .......... 1935 сентябрь
       Выписка верна: старший научный сотрудник ЦГАКА Рославцева
 
      — Хороший список! — сказал я.
      Я задумался…
      Доннерветтер! Так вот какой человек был мой дядя. Я, конечно, всегда знал, какойон человек, но я не думал, что он такойчеловек! Подумать только, в каких дядя побывал переделках! А ещё говорят, что мой дядя выдумывает! Где же он выдумывает? Ничего он не выдумывает! Вот вам список, прочтите! Ах, вы его уже прочли? Очень хорошо! Прекрасно! Теперь вы догадываетесь, что такое этвас?И что значит пройти огонь, воду и медные трубы? Вот именно! Совершенно верно! Совершенно правильно! Очень хорошо! Благодарю вас за внимание!..
      Я посмотрел на дядю. Он сидел задумавшись, опустив лохматую голову на грудь, на расстёгнутый ворот рубахи. Потухшая трубка свисала у него с губ, между усов, на крутой подбородок. Руки лежали на ручках кресла. И тут я увидел, что дядя очень похож на Тараса Бульбу. Я видел Тараса Бульбу в книжке — точно мой дядя! Как я об этом раньше не думал!
      — Дядя! — позвал я шёпотом. — Дядя!
      Дядя вздрогнул. Он поднял голову и несколько раз причмокнул мундштуком своей трубки. Но трубка погасла.
      Дядя взял спичку, зажёг её и стал раскуривать трубку, громко посапывая. Дядина голова сразу окуталась клубами дыма.
      — О чём ты сейчас думаешь? — спросил я.
      — О неприятностях, — сказал дядя.
      — О кабане?
      — И о кабане…
      — И о шпике?
      — И о шпике…
      — А ещё о чём?
      — Мало ли ещё о чём!
      Дядя посмотрел мне в глаза. У него были очень грустные глаза, у моего дяди.
      — Это всё чепуха! — сказал он.
      — Что — чепуха?
      — Кабан. И шпик. Это всё чепуха. Бывало похуже…
      — Что — похуже?
      — Узнаешь! Вот прочтёшь эти тетрадки и всё узнаешь… Когда-нибудь…
      — Жаль, что я маленький! — сказал я. — И что я не был тогда с тобой! Я бы тебе помогал, и у тебя было бы меньше неприятностей…
      — Это очень хорошо, что ты маленький! — сказал дядя. — Это прекрасно! В этом преемственность! Преемственность поколений! Ясно?
      — Не ясно! — сказал я.
      — Преемственность поколений — в этом вечная жизнь! — громко сказал дядя. — Ты — моя смена!Ты понимаешь, что ты — моя смена?
      — Понимаю, — сказал я.
      — Ведь ты же большевик у меня, не правда ли?
      — Большевик, — сказал я.
      — Вот именно! — крикнул дядя. — И ты продолжишь моё дело! Ради которого я жил и боролся! И ради которого готов умереть!
      — Ты никогда не умрёшь! — сказал я тихо.
      — Может быть! — сказал дядя. — Но я останусь вдали за рекой, а ты пойдёшь вперёд.
      — Где вдали за рекой?
      — В прошлом! — сказал дядя. — А теперь пойдём погуляем. Подышим воздухом. — И дядя встал.
      Так я ничего и не сказал дяде о своих неприятностях. О Витьке и о дохлой крысе… Да и что было об этом рассказывать! И так всё ясно. Главное — быть находчивым и вовремя давать сдачи. А остальное всё чепуха!

      На следующий день я понёс свои бивни в школу. Я с трудом запихнул их в портфель. Пришлось выкинуть несколько учебников. Но всё равно бивни торчали. Целиком они не умещались.
      Я не мог не взять их в школу! Не для того, чтобы хвалиться — чего мне хвалиться! — я просто должен был доказать, что дядя не болтун.Что он ничего не выдумывает.
      Сейчас я мог это доказать.
      Я хотел показать эти бивни всем. Во-первых, Вале. Хотя она могла увидеть их у меня дома. Она иногда приходила ко мне в гости. А Витька не приходил ко мне в гости. Эту Болотную фамилию я бы к себе не пустил. А Витьке их тоже надо было показать. Ему-то особенно. Это во-вторых. Ну, а в-третьих, всем остальным. Чтобы знали!
      У кого есть ещё такие бивни, скажите? Ни у кого! Все ребята приносили в школу разные ценности: разные гайки, железки, болтики, спичечные коробки (с жуками и без жуков), фантики, резинки для рогаток, перочинные ножички и так далее. Но это всё были ложные ценностипо сравнению с моими бивнями. Ложные ценности — это не настоящие ценности, попросту говоря — чепуха.Разве примут в музей какую-нибудь ржавую гайку? Не примут! Гайку только и можно, что забросить на какой-нибудь провод, привязав её за ниточку. Или сдать её в металлолом. Больше она ни на что не годится. А мои бивни можно в музей сдать! И за них даже деньги заплатят. Кто знает, какого они века! Сколько они пролежали во льдах! Может быть, тысячи лет! Я уж не знаю, где их дядя достал. Говорит — на Севере, а где на Севере — не говорит. Может быть, мои бивни — огромная историческая ценность! Кто его знает!
      Но я их, конечно, не понесу в музей. Пусть уж лежат дома. А то в музее все попадают в обморок, и заплачут, и попросят эти бивни продать. И отказать будет неудобно! А не отказать — жалко! Такая всё-таки ценность! Потом-то я их, может быть, и отдам, через несколько лет. Когда я на них насмотрюсь. Спешить с этим не надо. Никогда не надо спешить! В конце концов, я могу завещать эти бивни и после своей смерти. Завещать их музею. Конечно, бесплатно. Тогда пусть себе в музее лежат! А над ними будет повешена мемориальнаядоска, на которой будет написано, что эти замечательные бивни принесены в дар музею от такого-то и такого-то, то есть от меня. Так всегда делается. Я видел в музее одну такую доску. Только рядом висели не бивни, а какие-то старые тусклые картинки. Я уж не помню какие… Хуже бивней, конечно.
      Всё это я думал, пока шёл в школу. Как только я вошёл в класс, я сразу всем показал свои бивни. Вы знаете, какое они произвели впечатление? Потрясающее!Все просто онемели, остолбенели, окаменели, одеревенели и обревнели. И смотрели на мои бивни. Вот было впечатление! Никогда ещё в жизни ничем я не производил такого сильного впечатления!
      Больше всего поразили мои бивни Витьку. Он смотрел на них во все глаза, даже несколько раз пощупал. А я делал вид, что не замечаю его, хотя сам наблюдал за ним боковым зрением.Витька просто умирал от зависти, я это видел по его глазам. Но он ничего не сказал.
      А я сказал! Я сказал, что это мне дядя привёз. С Северного полюса. И про музей я тоже сказал, когда меня спросили, что я с ними буду делать. Но тут прозвенел звонок, и все сели за парты. В класс вошла Лидь Петровна.
      Я положил бивни в парту, но они торчали даже из парты. Я их всё время трогал, потому что они мне мешали, а ещё потому, что мне приятно было их трогать. И мой сосед Скобелев тоже их трогал, потому что я ему разрешил. Лидь Петровна заметила, что мы вертимся, и сделала нам замечание. Но я продолжал ёрзать на месте, потому что бивни упирались мне прямо в живот. Один раз они меня так защекотали, что я рассмеялся. У меня было прекрасное настроение!
      — Какой-то ты сегодня странный! — сказала мне Лидь Петровна. — Что это с тобой?
      — Ничего.
      После этого я сидел смирно, хотя мне было очень неудобно: я даже дышать не мог — так мне мешали бивни. Но ничего не поделаешь. Так я сидел до конца урока. Я прямо измучился. Я ничего не понимал из того, что говорила Лидь Петровна, потому что всё время думал про бивни, и про свой успех, и про Витьку, а урок был как в тумане, в котором торчали огромные бивни. И всё вертелось вокруг бивней.
      На первой же перемене весть о моих бивнях разнеслась по всей школе. Все приходили на них смотреть. Даже десятиклассники. А я давал всем объяснения. И рассказывал всем о дяде. Когда я на минуту отлучался из класса, объяснения давала Валя, потому что Валя всё знала — и про бивни, и про дядю. Когда я выходил, я поручал бивни Вале, чтобы с ними ничего не случилось. Но вообще-то я почти не выходил из класса, потому что всё время должен был быть рядом с бивнями. Как какой-нибудь экскурсовод. Но экскурсоводы ходят по музею, а я почти не ходил. Я даже не ходил завтракать.
      Тогда я вот что придумал: я вставил бивни в рот и стал ползать по партам — как мамонт! Витьку я этим совсем уничтожил! Вот было смеху! Бивни чуть не разорвали мне рот. Все очень смеялись. И я тоже. И Валя. И Витька тоже захохотал. Он так захохотал, что чуть не упал на пол. Он уж слишком захохотал, меня это даже удивило. И вдруг я заметил, что все смотрят на доску. Я тоже посмотрел на доску. И сразу перестал смеяться.
      Большими буквами на доске было написано: МИША + ВАЛЯ = ЛЮБОВЬ!
      Кровь сразу ударила мне в голову.
      — Кто это написал? — крикнул я, хотя прекрасно знал, кто это написал.
      Витька ничего не ответил — он продолжал хохотать, держась за живот.
      Я подскочил к доске и стёр эту подлую надпись.
      Валя сказала:
      — Брось, что ты обращаешь внимание на дураков!
      И Витька перестал смеяться.
      — Он просто боится признаться, тот, кто это написал, — сказал я и посмотрел прямо на Витьку.
      Тут опять прозвенел звонок, и мы сели за парты. Мне опять ничего не лезло в голову. Я думал о том, какой подлый этот Витька. Даром что второгодник! Настроение у меня было немножко испорчено. Но только немножко. Всё-таки бивни были бивнями! Тут уж ничего не поделаешь. Просто я думал, как отомстить Витьке за эту подлость.
      На следующих переменах мы опять играли с бивнями. Я тоже играл и делал вид, что ничего не случилось. Все опять приходили смотреть на эти бивни, и щупали их, и расспрашивали про дядю, и вставляли бивни в рот, и прикладывали их к голове — как оленьи рога, и приставляли их к носу — как рог носорога, и даже фехтовали на бивнях! Было очень весело. На Витьку никто не обращал внимания. Но под конец мне это всё надоело. Я устал.
      Когда прозвенел последний звонок, я опять положил бивни в портфель и вышел во двор. Во дворе стоял Витька и ещё ребята — из нашего класса и из другого. Витькины дружки.
      Витька вышел вперёд.
      — Послушай, — сказал он, — хочешь конфетку?
      В руках у него был кулёк. Довольно большой кулёк. Этого ещё не хватало!
      — Не хочу я твоих конфет! — сказал я.
      Я пошёл дальше. Но Витька пошёл за мной. И те тоже.
      — Брось ты дуться! — сказал Витька. — Ты думаешь, это я написал? Я ничего не писал!
      Но я шёл молча.
      — Мишка! — сказал Витька и забежал вперёд. — Ты брось! Я ведь ничего не имею… ну, против того, чтобы дружить. И насчёт дяди забудь, он совсем не болтун. Это я теперь вижу…
      И ребята тоже сказали:
      — Хватит вам! Кончайте ссориться!
      — Бивни у тебя замечательные! — сказал Витька. — Просто блеск! Возьми вот конфетку! Ну, возьми! Шоколадные…
      — Ну ладно! — буркнул я. — Так это не ты написал?
      — Конечно, не я! Честное пионерское! Я знаю кто… Я тебе потом скажу… Возьми вот эту, она с вином!
      Я взял конфетку и положил её в рот. А ребята стояли и смотрели. Они смотрели мне прямо в рот.
      Я раскусил конфетку и почувствовал во рту какую-то дрянь… Это была соль! Вся конфетка была напичкана солью! У меня от неожиданности голова закружилась! А во рту было так противно…
      А Витька улыбнулся и вытянул голову.
      — Ну как? — спросил он.
      И ребята заулыбались. Я видел, что они готовы расхохотаться.
      —  Очень вкусно! — сказал я, еле переводя дух.
       И тут я проглотил эту конфетку.
      — Замечательно вкусная! — повторил я. — Ещё можно?
      Я опять протянул руку и взял другую конфетку. Вторая конфетка была без соли. Я стал её тщательно прожёвывать, а ребята смотрели, как я жую. И Витька смотрел, как я жую.Его улыбка постепенно сходила с лица. А я жевал как ни в чём не бывало! Жевал и смотрел на них. Я жевал и лихорадочно думал…
      — Дай ещё конфетку! — сказал я.
      Я положил на землю портфель, взял ещё конфетку и сразу проглотил её.
      — Давай ещё конфетку! — закричал я. — Давай!
       И тут я размахнулся и ударил Витьку прямо в переносицу!
      — Ещё конфетку! — Я снова ударил. — Ещё! Ещё конфетку! Ещё! А ну ещё! Ещё конфетку…
      Витька вдруг заревел, закрыл лицо руками и побежал. По дороге он один раз упал.
      А я стоял и смотрел ему вслед. На моём кулаке была кровь. Я вытер кулак о штаны. Я весь дрожал. И тут я увидел ребят. Они стояли молча, с открытыми ртами.
      — Вот это да! — сказал вдруг один из них, — Дай пять! — Он взял мою руку и сжал её. — Вот это да! — повторил он. — Сила! Можешь на нас рассчитывать!
      — Благодарю за внимание! — сказал я. — Большое спасибо! Весьма!
      Вот как я им ответил! Здорово ответил, не правда ли?
      Я взял портфель и пошёл.

      Один раз вечером в нашей квартире раздался странный звонок. Никто никогда так не звонил! Тем более в десять часов вечера. Звонок был настойчивый и оглушительный.
      Все жильцы высунулись на «проспект». Я первый побежал открывать. Я всегда первый открываю, когда раздаются общественные звонки. Один звонок — это общественный звонок, звонок ко всем: так звонят молочницы, точильщики, почтальоны, страховые агенты, Мосгаз, Мосэнерго и пионеры, собирающие металлолом. Но они звонят вежливо. И не в десять часов вечера. Разве что телеграмма. Но это не была телеграмма! Я это сразу почувствовал. Это все сразу почувствовали. Когда я открыл дверь, я оторопел.
      На площадке лестницы стояли: милиционер с портфелем, дворник Афоня и три какие-то женщины.
      Я сразу обратил внимание на этих женщин. Одна из них была высоченной — метра два ростом. Другая была среднего роста, но зато толстая, как баобаб. А третья была совсем маленькая, чуть повыше меня. Лица у всех были закутаны платками — блестели одни глаза. Я видел такие фигуры у дяди на фотографиях, которые он привозил из Азии. Женщины были похожи на привидения!
      В моей голове взметнулся рой мыслей. Рассказывать об этом долго, но произошло всё в одно мгновение. Я сразу подумал о себе: не натворил ли я чего-нибудь? На днях я залез на дерево и нечаянно сломал большой сук. Никто этого не видел, но общественное мнение могло об этом узнать. А ещё я разбил мячом стекло в подвальном помещении…
      — Мальчик, — сказал милиционер, — кто тут у вас ответственный съёмщик?
      — Я, — сказал мой папа очень тихо.
      Остальные жильцы столпились позади нас. Не было только Благодарю за внимание и дяди — дядя был у нас в гостях, но сидел в комнате.
      — Граждане, пройдите в сторону! — сказал милиционер. — Скажите, товарищ, — обратился он к моему отцу, — у вас проживает гражданин по кличке Благодарю за внимание?
      — И ещё по кличке Мэри Пикфорд! — проревела басом женщина-баобаб. Она это так проревела, что все вздрогнули.
      — Мэри Пикфорд не знаю, — сказал папа, — а Благодарю за внимание — у нас.
      — Пройдёмте, — сказал милиционер.
      Папа повёл всех в дальний конец «проспекта», туда, где рядом с кухней была дверь Благодарю за внимание. Из-за двери, как всегда, шёл неприятный запах. Милиционер постучал. За дверью раздался кашель, а потом скрипучий голос произнёс:
      — Чем обязан? Я уже сплю…
      — Милиция! Потрудитесь немедленно открыть! — сказал милиционер.
      В наступившей тишине было слышно, как в комнате зашаркали шлёпанцы. Я стоял возле самой двери. Потом дверь открылась, и… тут началось нечто невообразимое!
      — Это он! — взревела женщина-баобаб.
      — Прохиндей! — взвизгнула маленькая.
      — Вот! Вот что он со мной сделал! — крикнула женщина-великан и сорвала с головы платок.
      Женщина-баобаб и маленькая женщина тоже сорвали платки. И тут все увидели нечто ужасное: лица женщин были покрыты какими-то разноцветными пятнами.
      — Господи! — всплеснула мама руками.
      — Я убью его! — ревела женщина-баобаб.
      — Благодарю за внимание! — пискнул Благодарю за внимание. — Чем обязан?
      — Как тесен мир! — вздохнула моя бабушка.
      — Что такое?! — кричал дядя. Он шёл к нам по «проспекту».
      — Граждане, давайте не будем! — сказал милиционер. — Пройдите на кухню! А вы с нами, — обратился он к моему папе.
      Женщины тем временем ворвались в комнату. За ними вошли Афоня, милиционер и мой папа. Я тоже хотел пробраться в комнату, но Афоня вежливо отстранил меня и закрыл дверь. Я успел только увидеть, как Благодарю за внимание, который был в одном белье, яростно отбивался от женщин.
      Мы все пошли на кухню, которая была рядом. Это был необычный «Большой хурал»! Я его никогда не забуду! Все сидели как на иголках. Вы представляете себе, что значит сидеть как на иголках? Я это с тех пор прекрасно представляю. Сидеть как на иголках — это значит сидеть на стуле, на столе или просто на полу, но очень волноваться. Это значит не находить себе места и всё время ёрзать от нетерпения. Так мы и сидели: кто на стуле, кто на столе, кто на подоконнике, — и все как на иголках. Я тоже сидел как на иголках. Единственный, кто не сидел на иголках, — это был мой дядя: он стоял и спокойно курил свою трубку.
      Все прислушивались к тому, что творилось в соседней комнате. Я тоже старался понять, о чём там говорили. Разобрать можно было только обрывки фраз:
      — …ничего не знаю… дворянин… дом на Моховой… бальзам «Мэри Пикфорд»… экзема, а не бальзам!.. аптека… бог шельму метит… из-под полы… Ничего не знаю!.. А это ты знаешь? — Тут что-то стукнуло об пол. — …Прохиндей, прохиндей, прохиндей… пардон, мадам… элой… алоэ…
      Я ничего не понимал. Что такое «бальзам «Мэри Пикфорд»? А «бог шельму метит»? А «элой»? Я посмотрел на дядю: он спокойно курил свою трубку. Я опять прислушался.
      — …чтоб скитаться вам по белу свету… Соловки… Вот! Вот! Вот!.. Банки, склянки, алхимия,.. Держите комод! — Опять что-то грохнуло об пол и разлилось мелкими колокольчиками. — …Не позволю!.. триста тысяч… нотабене… (треск пощёчины)… Благодарю за внимание!.. Успокойтесь, а то я вас выведу!.. толковал апокалипсис…
      «Что значит «толковал апокалипсис?» — подумал я.
      В наступившей тишине я узнал голос милиционера:
      — …так как трудно их объяснить, то ограничимся фактом…
      И опять тишина. И опять незнакомые голоса:
      — …обратите внимание: двенадцать спящих дев!.. Адские смеси… прохиндей прохапнулся…
      Тут раздался страшный взрыв, и из комнаты повалил дым.
      Все вскочили. Дядя спокойно вынул изо рта трубку.
      — Эй! — сказал он громовым голосом. — Там всё в порядке?
      Дверь открылась. Из неё вышли Афоня и три женщины; женщины были снова закутаны. Они сразу пошли к выходу на лестницу.
      Кто-то из них тоненько плакал — наверное, маленькая.
      — Всё в порядке! — сказал, улыбаясь, Афоня. — Ну и тип! Сейчас всё кончится, — и пошёл за женщинами.
      — Какое несчастье! — сказала мама.
      — Это счастье! — сказал дядя. — Великое счастье! Наконец-то его прищучили!
      — Вот вам и сальдо! — сказал бухгалтер.
      — Короткое замыкание! — сказал монтёр.
      — Попался на удочку! — сказал дядя.
      — А что такое элой? — спросил я.
      — Ты ещё здесь? — удивилась мама. — Иди спать!
      — Я не хочу спать!
      «Прищучили, — подумал я. — Так вот как он попался на удочку!»
      В это время открылась дверь, и из неё вышли Благодарю за внимание (он же Мэри Пикфорд), за ним милиционер с портфелем, а за ними папа.
      Милиционер повернулся и прислонил портфель к стенке. Портфель стал очень толстым. Потом милиционер запер дверь, положил в карман ключ, вынул из кармана верёвочку, спички и что-то красное — это был сургуч! Милиционер зажёг спичку, припалил сургуч и наляпал его на косяк двери. Верёвочку он продел сквозь ручку двери и оба конца её втиснул в сургуч, припечатав какой-то печатью, — как посылки на почте.
      Папа ему помогал. Все стояли в глубоком молчании. Я посмотрел на Благодарю за внимание: он стоял в углу, возле двери. Какая же он Мэри Пикфорд?
      Мне стало смешно! Он был в своём рыжем пальто, рыжей шляпе и галошах «прощай молодость». Он курил и смотрел в пол. Руки у него тряслись. В одной руке он держал узелок.
      — Всё! — сказал милиционер. — Извините за беспокойство!
      — Ну что вы! — сказал папа.
      — Надо бы проветрить комнату, — сказала бабушка.
      — Ничего, рассосётся! — улыбнулся милиционер. — Пошли!
      —  Оревуар! — проскрипел Благодарю за внимание (он же Мэри Пикфорд), приподнял над головой шляпу и пошёл по «проспекту» впереди милиционера.
      Хлопнула входная дверь, и слышно было, как спускались по лестнице.
      Папа прошёл на кухню и прямо упал. На стул.
      — У нас в Торжке… — начала было певичка.
      — Что, в сущности, произошло? — перебил бухгалтер.
      Все посмотрели на папу.
      — Продавал какой-то крем для лица, — сказал папа. — Варил и продавал. Бальзам «Мэри Пикфорд». Из-под полы в аптеках. Какую-то дрянь. И изуродовал этих женщин…
      — Уж эта мне Мэри Пикфорд! — сказал монтёр. — Все женщины хотят быть похожими на неё!
      — Что вы говорите! Я вовсе не хочу быть на неё похожей! — сказала мама.
      — Вы и так красивы! — сказал монтёр.
      — Благодарю за комплимент! — сказала мама.
      — А кто такая Мэри Пикфорд? — спросил я.
      — Американская кинозвезда! — сказал бухгалтёр. — Я видел её. Вот это женщина!
      — Я всегда говорила, что нельзя покупать у частников! — сказала бабушка. — Надо покупать у государства!
      — Жаль человека! — вздохнула мама. — Что теперь с ним будет?
      — Кого жаль? — закричал дядя. — Я таких расстреливал в семнадцатом! Капиталист! Саботажник! Вурдалак проклятый! Мы с такими не цацкались!
      — Триста тысяч, — сказал папа. — Триста тысяч нашли в чулке…
      — Подумать только! — сказала певичка. — А у нас в Торжке… (Она была из Торжка.)
      — Я давно говорил, что это тёмная личность! — перебил дядя. — Двадцать лет варил свою дрянь! Неизвестно, чем он ещё занимался!
      — Но что с ним теперь будет?
      — Ничего не будет! Будет работать! Мы с такими не цацкались…
      — А что такое «толковал апокалипсис»? — спросил я. — А нотабене?
      — Хватит! — сказал дядя. — Хурал закрыт!
      — Подробности не имеют значения! — сказал папа.
      Все засмеялись.
      — А у нас в Торжке… — начала было певичка.
      Но её уже никто не слушал.

      Я должен сказать важную вещь: я перешёл в пятый класс! А Витька не перешёл. Такие-то дела. Витька получил «оч. плохо» по математике. А я получил «хор.». Это потому, что мы с дядей хорошо позанимались.
      Всё это было очень знаменательно. Витька вообще стал тише воды, ниже травы. После того случая с конфеткой. Об этом случае узнала вся школа. Меня с тех пор стали все уважать. Уже никто не кричал мне «Дядечкин хвостик» и «Кровь из носа». Всё это кончилось.
      В то лето вообще случилось много знаменательного. Уж такое это было знаменательное лето. Но я не буду забегать вперёд. Расскажу всё по порядку.
      После экзаменов я получил очень много подарков. От мамы, от папы, от бабушки… Даже от соседей по квартире. Бывшая певичка, например, подарила мне билет в Большой театр. Вернее, два билета: на второй билет я мог взять кого хочу. Я хотел взять дядю, но мама сказала, что это неудобно, что надо взять певичку. Надо, чтобы я её пригласил. И я её пригласил. Хотя мне этого и не очень хотелось. Накануне вечером, перед тем как идти в театр, я пошёл её приглашать. Я хотел её пригласить в тот же день утром; я это всё время откладывал, но мама сказала, что надо пригласить накануне.Вы знаете, что значит накануне?Это значит за день раньше, заблаговременно. Потому что канун — это день или вечер перед днём, о котором идёт речь. Канун — это день или вечер перед каким-нибудь особым событием, перед праздником, например. Всё это объяснил мне дядя. Кануном ещё называют еду, угощение, сваренное к празднику или к поминкам, если кто-нибудь помирает. Сейчас уже так не говорят, а раньше так говорили. И бабушка это подтвердила. Бабушка сказала, что раньше в канун варили особое пиво, подслащенное мёдом, и пекли блины, и эти угощения назывались канунниками.А тех, кто ел эти угощения, кто справлял канун, называли канунщиками.Раньше было очень много канунщиков. Да и сейчас ещё много канунщиков — тех, которые очень любят праздновать, которые начинают праздновать заранее — в канун. А некоторые, которым особенно не терпится, начинают ещё раньше — в канун кануна!То есть за два дня до праздника. Вот какие это нетерпеливые люди. А некоторые начинают ещё раньше — это уж просто бездельники! Им лишь бы праздновать да не работать. Они всё канунятся, да канунятся, да до того доканунятся, что к празднику остаются совсем без денег… А то и вовсе заболеют. Вот какие это легкомысленные люди! Если не сказать хуже.
      Всё это объяснила мне бабушка, а потом сказала:
      — Ну, иди кануниться! Иди, кавалер, приглашай свою даму!
      А я сказал, что не пойду, потому что я, во-первых, не канунщик, во-вторых, не кавалер, а в-третьих — какая она мне дама? Никакая она мне не дама, а просто старушка. Я даже разозлился. Но бабушка передо мной извинилась; она сказала, что пошутила. И мама сказала, что бабушка пошутила, что непременно надо идти, и именно накануне, потому что так делают все вежливые люди. Никогда нельзя никого приглашать в последний момент: может быть, человеку некогда. Может быть, он уже собрался куда-нибудь идти, в кино например, и уже билет купил, а ты его ещё куда-то зовёшь! Получится нехорошо, даже глупо: какой-нибудь билет обязательно пропадёт — или твой, или его билет. Всё это мне объяснили, и мне пришлось идти кануниться. Мама заставила меня причесаться, и почистить ногти, и надеть чистую рубашку, хотя идти было всего-то через коридор, и я пошёл с замирающим сердцем. Мама велела мне назвать певичку по имени-отчеству и быть серьёзным. А это было трудно, потому что у певички очень смешное имя-отчество. Я постучал певичке в дверь и вошёл.
      — Да, да, прошу вас, молодой человек! — сказала она.
      А я сказал:
      — Клеопатра Еврипидовна! Разрешите пригласить вас в Большой театр!
      И она, конечно, разрешила.
      — Мерси! — сказала она. — Я очень тронута! Выпей со мной чашку чая…
      А я еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Я сказал, что мне очень некогда, повернулся и побежал в ванную. Там я заперся, открыл кран и расхохотался прямо в воду. Воду я пустил, чтобы не слышно было, как я хохочу.
      Какие они бывают смешные, эти старушки, просто удивительно!
      На следующий день я пошёл с Клеопатрой Еврипидовной в Большой театр на «Лебединое озеро».
      Большой театр мне очень понравился — он был весь красный, и белый, и золотой. Перед началом спектакля мы долго ходили по театру, по разным залам и лестницам, по мягким коврам и смотрелись в зеркала, и Клеопатра Еврипидовна всё рассказывала мне про Шаляпина, как она слушала в Большом театре Шаляпина, когда была молодой. Шаляпин — это такой гениальный певец, самый лучший в мире; он пел басом. Он пел замечательно, так громко, что стёкла в окнах дребезжали! А я сказал, что тоже могу так громко петь, хотя и не басом. И старушка очень смеялась. Она сказала, что, когда она слушала Шаляпина, была революция, было очень тревожное время, и, чтобы достать билет на Шаляпина, она всю ночь стояла в очереди перед Большим театром. Дело было зимой, и было очень холодно, и все, кто стояли в очереди — а их было больше тысячи человек, — грелись у костров прямо на мостовой. Вот было интересно! Я сказал, что с удовольствием тоже простоял бы всю ночь на мостовой у костра. А потом Клеопатра Еврипидовна рассказала мне, как она пела в студии Станиславского и Немировича-Данченко; она тоже очень хорошо пела, хотя, конечно, не так громко, как Шаляпин. Она рассказала, как Немирович-Данченко один раз подошёл к ней на репетиции и попросил её спеть — знаете как? Как чайная роза! Вы знаете, как поёт чайная роза? Я тоже не знаю, как поёт чайная роза! И Клеопатра Еврипидовна тоже не знала, но она очень старалась и действительно спела так, как поют чайные розы! Это сказал ей сам Немирович-Данченко после репетиции. Он поцеловал ей руку. А на глазах у него были слёзы. А потом он даже повёз её в ресторан!.. Всё это она мне рассказывала, пока мы гуляли по фойе. Хотя я это уже знал наизусть, потому что она это много раз рассказывала. Она это всем рассказывала.
      Мы очень долго ходили по театру, по красным коврам, вперёд и назад, потому что приехали слишком рано, и все, кто приехали рано, тоже ходили взад и вперёд, по кругу, парами, как в детском саду.
      Когда раздались звонки, мы пошли в зал и заняли свои места. У нас были замечательные места, во втором ряду, в середине. Отсюда всё было видно. Но балет мне не понравился. Всё время играла музыка, и все танцевали и ничего не говорили — как немые. Так что толком нельзя было ничего понять. Мне сначала стало смешно, а потом скучно. А Клеопатра Еврипидовна всё время ахала и охала, а один раз даже всплакнула. Я подумал, что ей плохо, а ей, оказывается, было очень хорошо — её растрогали воспоминания.
      А в антракте мы ходили в буфет, ели пирожные, пили лимонад. Так что всё было неплохо.
      Когда мы пришли домой, я увидел, что дома всё разворочено. Дома был полный развал, вся мебель была сдвинута с места, вещи валялись по всей комнате, пахло нафталином. Папа и мама упаковывали вещи в узлы и в чемоданы. И это опять был канун — канун нашего отъезда на дачу.
      Я очень люблю уезжать на дачу. Я вообще люблю уезжать. Я очень люблю сборы и квартиру во время сборов, когда всё становится необычным, всё стоит не на месте: стол стоит вверх ногами, и на нём лежат толстые узлы; картины не висят, а стоят у стены. А многих вещей вообще уже нет, они уже выехали на «проспект» или уже едут по дороге на дачу. И тогда вдруг в углу обнаруживаются неожиданные знакомцы — пыльный мячик, пропавший полгода назад, или старая авторучка, или клюшка, которая сейчас не нужна. Комнаты становятся больше, и голоса в них звучат громче, даже появляется эхо — эхо отъезда.
      Я тоже стал помогать упаковывать. А в самый разгар упаковки пришёл дядя и принёс мне самый главный подарок — мелкокалиберную винтовку! И к ней несколько пачек патронов. Вот это подарок! Не какое-нибудь там «Лебединое озеро»! Но кто мог тягаться с дядей в смысле подарков? Никто! Так уж повелось, что самые главные подарки всегда приносил дядя. В этот вечер я уснул, как на вокзале, — на маленьком тюфячке, посреди чемоданов, прижимая к груди мелкокалиберную винтовку.

      Мы уже месяц жили на даче в Мамонтовке, а дяди всё не было и не было! Он совсем о нас позабыл. Главное, что он никуда не уезжал — он сидел в Москве. «Чего он там так долго сидит?» — думал я. Мне это было непонятно. Я скучал без дяди. Хотя, в общем-то, мне не было скучно: я купался, ловил рыбу в Уче, а главное — ходил на охоту! У меня теперь была настоящая винтовка! На охоту я ходил вместе с Чангом. Мы всё искали с Чангом какую-нибудь утку. Что это за охота — без утки! Все настоящие охотники всегда стреляют уток. Или глухарей. В общем, дичь. Но дичи почему-то не встречалось. И зайцев тоже не встречалось. И лисиц не встречалось. И волков не встречалось. Не говоря уже о кабанах.
      Зато летало много маленьких птичек. Но я в них не стрелял — мне их было жалко. И дядя запретил в них стрелять. А ещё было много ежей. В них я тоже не стрелял — за ежами охотился Чанг. Сам бы я никогда не нашёл столько ежей, а Чанг находил их десятками! Но он их тоже не трогал — он их боялся. Потому что они кололись. Чанг выкатывал их лапой из-под маленьких ёлок и лаял на них как сумасшедший. Он мог лаять на них без конца! Глаза у него становились безумными, он припадал на передние лапы и лаял, лаял, лаял… Он совсем охрип от этого лая. А ежи лежали, свернувшись в клубок, и душа у них, наверное, уходила в пятки. Нескольких ежей я принёс домой; они жили у меня в ящике на террасе. А потом я их выпустил в лес, потому что они мне надоели. Всё это было не то. Я всё просил Чанга найти мне какую-нибудь дичь, но он не хотел. Или не мог. А может быть, её просто там не было.
      Зато я стрелял ворон, потому что дядя разрешил мне стрелять ворон. Но и в этом было мало радости, потому что ворон не едят. Чанг, правда, их ел. Но я-то не ел! Потому что это не дичь.
      И ещё я здорово стрелял просто так — в какую-нибудь цель. Я мог срезать пулей малюсенькую веточку на верхушке самого высокого дерева — вот как я стрелял!
      Но что в этом было толку, если не было дичи.
      Поэтому я очень ждал дядю — дядя бы непременно что-нибудь придумал. Мы пошли бы с ним далеко-далеко, на какое-нибудь болото или озеро, и нашли бы там уток. В этом я не сомневался. Поэтому я так ждал дядю. И папа говорил, что дядя скоро приедет. Просто дядя был очень занят. Папа часто виделся с дядей, потому что ездил на работу в Москву. А мама не ездила — она работала дома, на даче. Мама писала статьи для журнала. Моя мама была журналист.
      А ещё папа сказал, что в Москве сейчас все говорят об Испании. В Испании началась гражданская война. Там подняли голову фашисты. Там поднял мятеж какой-то фашистский генерал. Он поднял мятеж в Испанском Марокко, а потом высадился на юге Испании. Я видел этого генерала в газете. Такой же противный, как те белые генералы, которые нападали когда-то на нашу молодую Страну Советов. Ведь у нас тоже была гражданская война. В ней участвовал дядя. И папа в ней тоже участвовал. И мама участвовала. Но это было давно. Мы всех белых давно разбили и установили у себя Советскую власть.
      Я шёл и думал об Испании. Я шёл домой после охоты. Впереди по тропинке через луг бежал Чанг, всё время останавливаясь и поджидая меня, а я не спеша шёл сзади, глубоко задумавшись. На поясе у меня висел патронташ, набитый патронами; одной рукой я придерживал на плече винтовку, а другой рукой держал за крыло убитую ворону и сшибал ею белые одуванчики.
      «Как жаль, что эта ворона не фашистский генерал! — думал я. — Как хорошо было бы всадить пулю в лоб этому генералу! Жаль, что я не в Испании! И вообще-то мне не везёт! Когда гражданская война была у нас, меня ещё не было на свете. А сейчас, когда мне исполнилось двенадцать и у меня есть настоящая винтовка, гражданская война началась где-то в Испании! Действительно, не везёт! Уж не везёт так не везёт! Попасть бы мне в Испанию — я бы им дал жизни, этим фашистам! Это вовсе не важно, что мне только двенадцать! Зато у меня есть винтовка, а у испанцев мало оружия — так говорил папа и в газетах так было написано, — меня бы приняли! Меня бы приняли на войну! Никто не обратил бы внимания, что мне двенадцать. Я бы держал себя очень солидно. В крайнем случае я бы два года накинул — сказал бы, что мне четырнадцать. И командовал бы полком! Командовал же полком Гайдар, когда ему было четырнадцать лет. Правда, он сказал, что ему шестнадцать. Ну, а я бы сказал, что мне четырнадцать и, на худой конец, стал бы снайпером — тоже не плохо! Стреляю-то я здорово! Я бы убил много фашистов. Целую кучу! Вот бы обрадовался дядя! «Молодец! — сказал бы дядя. — Вот это ты молодец! Вот это этвас!»Эх, попасть бы в Испанию!»
      Я не спеша шёл по тропинке, размахивая убитой вороной, как трупом фашистского генерала, и сшибал белые одуванчики. Я сшибал их, как будто они вовсе не одуванчики, эти белые одуванчики, как будто это просто белые генералы, просто белые, просто белые… белые… просто фашисты… просто белые — вот! Я так развоевался, что даже не заметил, как подошёл к дому. Наш дом стоял на самом краю деревни. Я увидел на террасе бледный свет керосиновой лампы, потому что уже начинало смеркаться — закат догорал, — и силуэты каких-то людей в саду перед домом и услышал радостный лай Чанга и ещё голоса…
      — Доннерветтер! На место! — услышал я вдруг.
      Когда я влетел в калитку, дядя стоял на тропинке, ведущей к террасе, широко расставив ноги и растопырив руки, и, когда я налетел на него, он схватил меня в свои железные объятия и поднял на воздух вместе с винтовкой и вороной.
      — Ты где пропадал? — кричал дядя. — Я жду тебя целый час! Поздоровайся! — и поставил меня на землю.
      Позади дяди стояли гости. Двух я знал — Ломидзе и Власова, — это были дядины друзья. Но там было ещё несколько человек.
      — Познакомься, — сказал дядя, — мои друзья: Сайрио, Вайнберг, Суслин, Бауэр…
      — Миша, — сказал я.
      Я по очереди пожал каждому руку.
      В петлицах у дядиных друзей были красные гвоздики. У дяди в петлице тоже была гвоздика. Гвоздика — это революционный цветок, я это знал. Дядя очень любил гвоздику.
      — Пойдём к столу, — сказал дядя. — Мы ждали только тебя. Сегодня я уезжаю…
      Я чуть не выронил от неожиданности винтовку.
      — Куда? — спросил я, совсем позабыв, что дядя не любил, когда его спрашивали «куда».
      — Не закудыкивай дорогу! — засмеялся дядя. — Не закудыкивай!
      — Надолго?
      — Надолго. Может быть, очень надолго…
      — А как же охота? — Я совсем растерялся.
      Я быстро-быстро заморгал глазами. Дядя обнял меня за плечи.
      — Товарищи! — крикнул он. — Идите к столу, а мы с Мишей сейчас! Пойдём, — сказал он мне, — нам надо поговорить…
      Мы прошли с дядей в самый дальний угол сада, туда, где в кустах сирени, под смолистой разлапистой елью, стояла узкая некрашеная скамейка. Вся земля вокруг была усыпана еловыми иглами, ещё прошлогодними, и шишками. Здесь было наше местечко.Здесь мы часами беседовали с дядей. С тех пор как я помню себя, я помню эту скамейку, потому что много лет подряд мы жили на этой даче.
      Мы сели на скамейку. Чанг тоже пришёл — он сел подле дяди и уткнул ему морду в колени.
      Я посмотрел на дядю: он был очень серьёзным.
      — Ты знаешь, что происходит в Испании?
      Я кивнул.
      — Я должен сообщить тебе один секрет: я еду в Испанию…
      У меня дух захватило от этих слов.
      — Драться с фашистами?
      — Драться с фашистами.
      — А я?
      — А ты будешь здесь. С мамой. С папой. И с бабушкой.
      — Я тоже хочу в Испанию! — крикнул я.
      —  Доннерветтер! — сказал дядя. — Слушай меня! — Он сказал это очень значительно. — Слушай меня внимательно: об этом никто не должен знать! Никто!Я доверяю тебе эту тайну, потому что верю в тебя. Ты уже взрослый. Я знаю, что ты никому не скажешь. Так надо. Это приказ!
      Мы помолчали.
      — А мама знает?
      — Знает, — сказал дядя. — И папа знает. И бабушка. И мои друзья, старые большевики, которыеприехали меня провожать. Все они знают, но делают вид, что не знают. И ты будешь делать вид, что ничего не знаешь. Как будто я на курорте… Ясно?
      — Ясно! — сказал я.
      — Повторите приказ!
      — Я знаю, что вы едете на курорт! — сказал я.
      — Вот именно! — сказал дядя.
      Он обнял меня и поцеловал.
      — Ты не горюй! — сказал он. — Твоё время придёт! Придёт ещё твоё время. А пока ещё время моё. Я ещё не расквитался со всей этой сволочью. А ты учись. Математике. И стрелять учись. И рисуй. И заботься о Чанге — я оставляю его тебе. — Он погладил Чанга по голове.
      — А как же Север? — спросил я тихо. — Мне скоро тринадцать.
      — Когда я вернусь, — сказал дядя, — мы поедем на Север.
      — Ты уж вернись! — сказал я. — Поскорей.
      — Вернусь! — сказал дядя.
      Мы пошли, обнявшись, к светящейся террасе через огромный вечерний сад. Уже стало темно. Далеко на западе догорала заря. Там всё было красное-красное, такое зловещее. Мы шли с дядей медленно, крепко обнявшись, шли медленно-медленно, и вдруг дядя запел, очень тихо, как будто не пел, а просто так говорил:
      — «Там, вдали, за рекой, зажигались огни, в небе ясном заря догорала. Сотня юных бойцов из будёновских войск на разведку в поля поскакала…»
      Я тоже стал подпевать дяде:
      — «Они ехали долго в ночной тишине по широкой украинской степи, вдруг вдали у реки засверкали штыки — это белогвардейские цепи. И без страха отряд поскакал на врага, завязалась жестокая битва. И боец молодой вдруг поник головой — комсомольское сердце разбито…»
      Я шёл рядом с дядей и тихонько подпевал, и в носу у меня немножко щипало, потому что хотелось плакать.
      — «Он упал возле ног вороного коня и закрыл свои карие очи: «Ты, конёк вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочих!»
      Я вспомнил, как плакал от этой песни раньше, когда был совсем маленький. Мне очень жалко было молодого бойца. Я всё волновался — сумеет ли конь передать, что его хозяин честно погиб за рабочих? И как он это передаст?
      А дядя всё успокаивал меня, объяснял, что вороной непременно передаст, потому что это не простой конь, а учёный… А теперь молодой боец стал старым бойцом, потому что он вовсе не был тогда убит, он был просто ранен, и теперь, когда он стал старым и мудрым, он опять отправляется в бой… И плакать нельзя, потому что я уже взрослый…
      — «Там, вдали, за рекой, уж погасли огни, в небе ясном заря разгоралась. Капли крови густой из груди молодой на зелёную траву сбегали…»
      — Ну, что вы так долго! — крикнула мама.
      Мама стояла на ступеньках террасы, освещённая сзади колеблющимся светом керосиновой лампы, и лица её не было видно, вся она была тёмная, только волосы вокруг головы светились, как тёмное золото. Но даже сейчас, даже силуэтом своим, мама была красива…
      — Что вы там делаете? — спросила она.
      —  Этвас! — сказал дядя, поднимаясь на ступеньки крыльца.
      — Вечно у вас секреты! — сказала мама. — Как только не стыдно! Все давно уже ждут!
      На террасе было шумно и весело. Все сидели вокруг стола. Стол был заставлен едой и бутылками. Большая лампа-«молния» висела под потолком над серединой стола. Вокруг неё кружились ночные бабочки. Всё на столе сверкало.
      Мы с дядей тоже сели за стол. Я сел рядом с дядей, во главе стола. Напротив нас, на другом конце, сидели папа и мама. А по бокам сидели дядины друзья — Сайрио, Суслин, Ломидзе, Вайнберг, Власов и Бауэр. И бабушка.
      — Ну, — сказал дядя, когда мы уселись, — кто будет тамадой?
      — Ломидзе! — сказала мама. — Кому же ещё?
      Тамада — распорядитель пира (это потом объяснил мне дядя).
      — Ломидзе! Ломидзе! — закричали все.
      Ломидзе встал. Это был большой, толстый усатый грузин. Он встал над столом, как скала. В руке он держал бокал, полный вина.
      — «Нико-лай Вто-рой Рома-нов, — запел вдруг Ломидзе громовым голосом, — воделиаран-нуна! Предводитель хулиганов, воделиаран-нуна!»
      Все расхохотались.
      — Доннерветтер! — заорал дядя. — Ты помнишь?
      — Ночь в горах! — сказал Ломидзе. — Елисаветполь! Князь Шервашидзе! Жандармы! Прошу внимания!
      Все замолчали.
      — Где соль? — крикнул Ломидзе.
      — Она пред вами! — сказала бабушка. — Соль перед вами!
      Ломидзе взял в левую руку солонку.
      — Что главное в человеческой жизни? — спросил Ломидзе и обвёл всех торжественным взглядом. — Главное — это соль! Сколько съешь с человеком соли! Вот что главное! Теперь вопрос: зачем мы здесь собрались? Я думаю, что не ошибусь, если скажу: мы все здесь собрались, чтобы отправить одного человека на курорт…
      (Смех. Аплодисменты.)
      — Генацвале! — крикнул Ломидзе. — Скажите мне: хорошо ли мы знаем этого человека? Вон того, который сидит рядом с юным большевиком Мишей? Заслуживает ли он, чтобы отправить его на курорт?
      (Крики: «Заслуживает! Заслуживает!»)
      Я тоже крикнул:
      — Заслуживает!
      — Сейчас мы решим! — сказал Ломидзе. — Надо выяснить, сколько мы съели с ним соли. Прошу давать краткие справки, чтобы не задерживать собрание: где, когда и сколько соли?
      — Начнём по часовой стрелке: ваше слово, Сайрио!
      — Тысяча девятьсот девятый год! — сказал Сайрио. — Ссылка в Сибирь! Пуда три соли!
      — Выпьем за эту соль! — сказал Ломидзе.
      Все выпили. И я тоже выпил — дядя налил мне вина с водой.
      — Слово имеет товарищ Суслин!
      — Тысяча девятьсот двадцать четвёртый год! — сказал Суслин. — Каракумы. Особый отряд по борьбе с басмачами! И ещё Магнитогорский металлургический, тридцатый год! Восемь пудов!
      — Выпьем за эту соль!
      Все опять выпили. И я тоже.
      — Товарищ Бауэр!
      — Германия! — сказал Бауэр. — Девятнадцатый год. Четыре пуда!
      — Выпьем и за эту соль!
      — Не хватит ли? — сказала мама.
      — Чего — соли? — спросил Ломидзе.
      — Не соли, а вина! — улыбнулась мама.
      — Кто тамада? — сказал Ломидзе. — Ваше слово, товарищ Вайнберг!
      — Тридцать первый, Поволжье. Кампания по борьбе с голодом. Соли почти не было — поэтому грамм… грамм сто!
      — Это тяжёлая соль! — сказал Ломидзе. — Сто грамм такой соли весят пудов семь! Выпьем!
      — Боже мой! — сказала бабушка. — Как это всё ужасно!
      — Слово сестре! — сказал Ломидзе.
      — О, — вздохнула мама, — я уж не помню сколько! Наверное, вагон!
      — И какова соль?
      — Чрезвычайно солёная! — сказала мама. — Очень!
      — Добавлю от себя десять пудов! — сказал Ломидзе. — В разное время. Итого один вагон и тридцать два пуда! Я полагаю, хватит…
      (Бурные аплодисменты. Крики: «Хватит, хватит!»)
      — Не хватит! — крикнул я. — Ещё двадцать пудов! На рыбалке! И в кино! И дома!
      — Итого один вагон пятьдесят два пуда! — крикнул Ломидзе. — Вполне достаточно, чтобы отправить на курорт человека! (Смех. Аплодисменты.) Итак, дорогой Петя, поезжай! Отдохни там хорошенько! Но смотри не пережарься — там будет жарко! Очень жарко! Итак, за отъезд!
      (Бурные, долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают. Крики «ура!».)
      Я тоже встал и крикнул: «Ура!» И выпил. Опять вина с водой. Мне было как-то странно — и грустно и весело…
      — Дядя, — спросил я шёпотом, — там очень жарко, в Испании?
      — Смотря когда. Сейчас жарко.
      — Ты будешь там загорать?
      — Может быть, — сказал дядя.
      — Дай-ка прикурить, — сказал Сайрио.
      Дядя вынул из кармана новенькую зажигалку и чиркнул.
      — О, — сказал Сайрио, — зажигалка! А где ты достал кремень?
      — Достал! — подмигнул ему дядя. — Кремень и Кремль — очень близкие вещи!
      — А где ты будешь там загорать? На пляже? — спросил я.
      — Может быть, на пляже. А может быть, и не на пляже… Может быть, просто на койке…
      — Если её вынести на солнце?
      — Ну да…
      — Я думал, ты будешь всё время ходить в атаки…
      — Я и буду ходить в атаки.
      — Ты загоришь в атаках? А где ты достал зажигалку?..
      — То-ва-ри-щи! — Это кричал папа. — Товарищи, прошу слова!
      — Слово для доклада имеет великий молчальник! — сказал Ломидзе.
      Все посмотрели на папу.

      Мой папа встал. Сначала он подмигнул дяде, а потом стал говорить. Я никогда не слышал, чтобы папа так долго говорил. Это была целая речь.
      — Да, я великий молчальник! — сказал папа. — Я умею молчать… Но сейчас я скажу! Я скажу!.. Вон тот человечище, вон тот, который сидит рядом с моим сыном… Вы знаете, что это за человек? Это великий рассказчик! Я великий молчальник, а он великий рассказчик! Почему? Потому что он покоряет людей! Своими рассказами!Он даже врагов покоряет! О, это страшный человек! Сейчас я расскажу! Это было давно, в восемнадцатом году… Мы ещё не были с Машей женаты… (Папа обнял мою маму.) Маша была моей невестой, и Петра я уже знал, но плохо… И однажды он покорил моё сердце! Знаете чем? Сейчас я расскажу! Мы шли втроём через линию фронта… Маша, Пётр и я… В восемнадцатом году… Почему?.. Подробности не имеют значения! Но мы нарвались на белый патруль! Нас повели в штаб. Там на нас стали орать. Белые офицеры. На Машу. На меня. И на Петю. Они хотели нас расстрелять! Но это к слову, подробности не имеют значения… Вы знаете, что стал делать Пётр? Он стал показывать фокусы…
      — Какие фокусы? — спросил я.
      — Это неважно! — Папа махнул рукой. — Подробности не имеют значения! Он стал рассказывать про свою бабушку…
      — Про мою мать? — спросила бабушка.
      — Про свою бабушку-графиню! — крикнул папа.
      — Про какую графиню? — удивилась бабушка. — У нас не было никаких графинь!
      Все засмеялись.
      — Прошу не перебивать! — Ломидзе постучал по графину вилкой.
      — Он стал рассказывать про бабушку-графиню! И про дедушку-графа! Как они умирают у красных! Все чуть не заплакали… И Маша чуть не заплакала! Так это было трогательно… Ты помнишь?
      — Помню, помню, как же! — кивнула мама. — Я всё помню…
      — И нас отпустили! Петя просто всех покорил! Он врагов покорил… Но это подробности, дело не в них… Дело в том, что он великий рассказчик… Я это понял в ту ночь… Если бы не эти фокусы, я бы сейчас тут не стоял! И никого из вас тут сейчас не было бы!
      Папа на секунду умолк и опять подмигнул дяде.
      — А как он рассказывает о Полярном человеке? А? А об этой штуке? А про этвас?Да что там говорить! Подробности не имеют значения! Хотя всё дело именно в них! Именно в них! Я никогда не умел так рассказывать…
      — Но ты рассказал прекрасно! — Мама подняла руку. — Давайте споём!
      — Давайте споём! — крикнул папа. — И выпьем! За великого рассказчика! И за курорт!

      Итак, мы остались одни… Дядя уехал! Мы проводили его до платформы в Мамонтовке. До Москвы он поехал вместе с друзьями, а уж дальше — в Испанию — он поехал один. Как он там дальше поехал, я не знаю — об этом он ничего не сказал.
      Провожали мы его хорошо. Поздно ночью шли мы лесом на станцию к последнему поезду. По дороге мы пели старые революционные песни: «Смело, товарищи, в ногу!», и «Беснуйтесь, тираны!», и «Наш паровоз, вперёд лети!», и «Колодники»… И ещё другие песни.
      А ещё мы стреляли. Все стреляли. Даже мама. И я тоже стрелял. Только бабушка не стреляла, потому что она старенькая и не умеет стрелять. И потому, что она не ходила на станцию.
      А стреляли мы вот как.
      Когда мы шли через лес на станцию, светила луна, было очень светло и тихо. Мы шли по безлюдной дороге и пели, и смотрели на звёзды и на луну, и вдруг я увидел на дереве змея. Маленького бумажного змея на дереве! Я его первый увидел. Он висел высоко-высоко, над самой дорогой, на верхушке дерева. Со мной была винтовка, и я сказал:
      — Надо этого змея сшибить!
      И дядя сказал:
      — Сшиби!
      Я прицелился и выстрелил. Но в змея я не попал. Чего уж там врать — не попал, да и всё! Мне просто не повезло.
      А Ломидзе сказал:
      — Сейчас я его тебе сшибу! — и достал из кармана револьвер.
      Мама сказала:
      — Бросьте! Как вам не стыдно! Действительно, дети!
      А Ломидзе сказал:
      — Тряхнём стариной! Становись!
      И папа тоже сказал:
      — Тряхнём! Подробности не имеют значения!
      И тут все достали оружие и стали палить в этого змея. Такая пальба поднялась! Как на войне! Вот было здорово! Змей так и дёргался от каждого выстрела на верёвке — на своём хвосте — но не падал.
      — Ну-ка, Мария, теперь ты! — сказал дядя.
      И мама сказала:
      — Ну, так и быть! Чтобы вы успокоились!
      Дядя дал маме свой браунинг, мама прицелилась и выстрелила — змей слетел! Потому что мама попала прямо в хвост — в тоненький верёвочный хвостик — и срезала его пулей.
      — Вот как надо стрелять! — сказала мама.
      Дядя обнял маму и сказал:
      — Раскрасавица ты моя! Ворошиловский стрелок!
      А Ломидзе поцеловал маме руку.
      Я радовался больше всех. Я никогда не думал, что мама так хорошо стреляет! Вот это мама! Молодец моя мама!
      Я поднял этого змея, всего изрешеченного пулями, и взял его с собой на память.
      Вот как я провожал дядю. Эти проводы я запомнил на всю жизнь. Я вообще хорошо запомнил всё это лето. Потому что оно было особенное.
      Жили мы в это лето спокойно. Когда дяди долго не было, у нас всегда было спокойно. Никаких приключений не было. Всё шло своим чередом. Но это только так, внешне. А внутренне мы все чувствовали себя очень неспокойно. Даже Чанг. Чанг стал нервным, он плохо слушался, а иногда принимался выть по ночам, как настоящий волк. Он переживал разлуку с дядей. Мы все переживали эту разлуку.
      Каждое утро я бегал на станцию за газетами. Никогда я не читал столько газет! Читал я их, в основном, с бабушкой. Бабушка всегда любила читать газеты, а с тех пор как дядя уехал в Испанию, бабушка читала их день и ночь. Мы всё искали с бабушкой что-нибудь про дядю. Но про дядю ничего не писали. А про других писали — про бойцов Интернациональных бригад. Про таких же революционеров, как мой дядя и его друзья. Это были настоящие герои. До сих пор я помню их имена — Листер, Лукач, Миаха. Бойцы Интербригад приехали в Испанию со всего мира — помогать испанскому народу. Многие из них пробирались в Испаншо на свой страх и риск, в одиночку. Они добирались тайком до Франции — кто в пароходном трюме, кто в товарном вагоне, кто как, — а из Франции уже переходили в Испанию через границу. Но всё-таки их было мало. И оружия им не хватало. А фашистов было больше. И оружия у них было больше. Фашистам помогали Гитлер и Муссолини — они посылали в Испанию войска, танки, самолёты. Всё больше самолётов, всё больше танков, всё больше войск. Они делали это сначала тайком, а потом и открыто. Они совсем обнаглели! Они заливали кровью испанские города, убивали мирных жителей и детей. Они рвались к столице Испании — Мадриду. Обстановка в Испании была очень тревожной. «NO PASARAN» — говорили в Испании. Это такой лозунг. Это значит: «Они не пройдут!» Не только в Испании так говорили — так весь мир говорил. Все честные люди.
      И всё же им удалось пройти. В те годы им удалось. Им удалось в Испании и в других странах. Потому что многие им помогали. А многие, которые не помогали, смотрели на них сквозь пальцы, то есть не вмешивались.Они до тех пор не вмешивались, пока фашисты не заняли почти всю Европу. Это было всё очень страшно!
      Они даже к нам сунулись! Даже к нам! Но у нас фашисты нашли свой конец!Мы им дали, этим фашистам! Мы им так дали, что они не собрали костей! И тогда настал День Победы.
      Когда я сейчас вспоминаю День Победы, я всегда думаю: как жаль, что дядя не дожил до этого дня! Вот бы он обрадовался! Мало сказать — обрадовался! Это было бы для него нечто большее, чем просто радость. Это было бы этвас,настоящее этвас!Но мой дядя не дожил.
      Уж так получилось.

      Я сидел в комнате и рисовал. Ветви яблонь скребли в окна дачи, дул ветер, и было холодно. А ещё было слышно, как падали яблоки — они глухо ударялись о землю и звонко о крышу. Бабушка грелась у печки и вязала носки, мама писала статью, Чанг спал, свернувшись клубком на подстилке. А я рисовал. Я всегда рисовал в плохую погоду.
      Я рисовал Испанию: яркое солнце, яркое небо, яркие горы и яркие апельсиновые рощи с оранжевыми апельсинами. И войну. Я рисовал атаку республиканских войск, и бегущих фашистов, и воздушный бой в синем безоблачном небе. Всё у меня получалось неплохо, только не получался дядя. Я хотел нарисовать дядю, но дядя не получался похожим… Немножко был он похожим, но всё же не очень похожим…
      В печке трещали дрова, а в трубе завывал ветер. Вся дача гудела от ветра.
      — Пойди посмотри… — сказала мама. — Там кто-то пришёл…
      — Это ветер, — сказала бабушка.
      — Там кто-то вытирает ноги! — сказала мама.
      — Это ветер вытирает ноги! — засмеялся я. — Осень…
      И вдруг меня осенило:
      — Дом слышит шум и шорох на пороге, ах, это осень вытирает ноги… Ну как? Это стихи!
      — Прекрасно! — сказала мама. — Ты запиши…
      Я взял чистый листок, но тут вскочил и залаял Чанг. В дверь постучали.
      — Да, да! — сказала мама. — Войдите!
      Я схватил Чанга за ошейник, дверь открылась, и в комнату вошёл человек.
      Человек был похож на лётчика. В те годы лётчики были очень популярны. В газетах писали не только про Испанию — много писали про лётчиков. Про Чкалова, про Громова, про Коккинаки. Они летали через Северный полюс в Америку. И поднимались в стратосферу. Выше всех! Они гремели на весь мир, наши лётчики.
      Я сразу узнал в этом человеке лётчика. Он был в обыкновенной кепке, но в кожаной куртке с «молниями» и в сапогах… Он был похож на Чкалова: такое же суровое лицо с глубокими складками возле рта, с прямым носом и крутым подбородком. Он сразу понравился мне своей улыбкой.
      — Поди отыщи вас! — сказал он. — Я от Феденко, Петра Ивановича! По-моему, я не ошибся?
      — Боже мой! — прошептала мама.
      Она вскочила и стояла бледная как полотно, прижимая руки к груди. Бабушка тоже вскочила, выронив спицы…
      — Боже мой! — повторила мама. — Но вы садитесь, садитесь… Хотите чаю?
      — Прошу меня извинить! — сказал человек. — Я очень спешу… Я вас так долго искал. Я привёз письмо. — Он сел, достал из куртки письмо.
      Чанг опять зарычал.
      — Ну-ну! — сказал мама. — Это свои…
      Мама опустилась на стул, вскрыла конверт и стала читать. Мы с бабушкой смотрели ей через плечо.
      Вот это письмо, даже не письмо, а записка…
 
      13 августа 1936 года
      Тардиента
      Крепко обнимаю и целую вас, дорогие мои! Как вы там все? Целую вас крепко! Как Миша? Надеюсь, он молодцом… Привет Чангу… Между прочим, у меня тут опять собака — перебежала к нам от фашистов, не захотела быть фашистской! Прекрасный пёс, образованный! И совсем не боится огня… Я здоров, чувствую себя хорошо. Здесь очень жарко, конечно, «в высшем смысле»… Меня окружают прекрасные люди… Передаю эту записку с оказией,не знаю, дойдёт ли… На этом кончаю — сейчас мы идём в атаку… Держитесь, скоро увидимся! NO PASARAN!
      Ваш Пётр.
 
      …Мама долго не могла ничего сказать. И бабушка. А я спросил лётчика:
      — Вы Чкалов?
      А он сказал:
      — Нет, я не Чкалов, — и улыбнулся.
      Потом мы проводили лётчика на станцию. Он действительно оказался лётчиком. Фамилии его я не помню.
      По дороге на станцию мама всё спрашивала, как там,в Испании, как дядя?А лётчик отвечал, что всё хорошо, дядя наш молодец. Что он там командует. Что всё хорошо. И улыбался. И мы тоже сказали, чтобы он передал дяде, что у нас всё хорошо. И всё-таки толкомон ничего не рассказал. А мы толкомничего не спросили. Потому что очень волновались. И спешили.
      На станции лётчик сразу сел в поезд и уехал. А мы ещё долго стояли на станции.
      Мимо нас с грохотом проносились поезда: местные, товарные, дальние… Я особенно люблю дальние! Они не останавливаются на маленьких станциях, им некогда, они спешат далеко-далеко, они налетают как вихрь, сливаясь в одну зелёную линию, как зелёные черноголовые змеи, — паровоз, потом вагоны, вагоны, вагоны, вагоны… Паровоз пыхтит и орёт, а вагоны толкаются и стучат на стыках колёсами, как сотнями ног, и все они гуськом проносятся мимо, и вот уже пусто — только запах дыма да звон в ушах…
      Поездам всегда машут рукой — счастливый путь! И я тоже машу рукой. И из вагонов мне тоже машут — счастливо, мол, оставаться!
      Если б вы знали, как мне не хотелось оставаться! Я тоже хотел ехать! Я хотел к дяде, в Испанию!
      Через опустевшие рельсы уже переходят люди, они идут по своим делам, на базар или в лес по грибы, потому что утро и осень. А вон какая-то старуха тянет через линию корову; старуха тянет её за верёвку, а корова не идёт, упирается, опустив рога, и трясёт головой, и это очень смешно, но я не смеюсь, потому что мне не смешно… Корова боится, ей не нравятся запахи поездов, а мне очень нравятся запахи поездов…
      Поезда прекрасно пахнут — они пахнут дорогой, дальними странами, пылью, и ветром, и лесами, и морем, и апельсинами, и яблоками, и рыбой — чем только они не пахнут!
      А ещё мне кажется, что они пахнут Испанией…
      Поезда давно уже нет, а мы всё стоим и стоим, стоим и смотрим за семафор, туда, где сливаются рельсы, куда уехал лётчик, и вдыхаем станционные запахи, и Чанг тоже вдыхает станционные запахи, а в руках мы держим газеты, которые мы купили в киоске, и Чанг тоже держит газету — в зубах, а потом мы идём домой.
      Дорога от станции поднимается в гору; она тянется ленточкой у подножия сосен, поэтому улица так и называется — Ленточка. Сосны шумят над дорогой под самыми тучами, они стоят высокие-высокие, как длинные великаны с маленькими кудрявыми головами; стволы у них совсем голые, почти до самой верхушки, снизу — коричневые и серые, а выше — красные, и оранжевые, и жёлтые, как будто медные, и только на самой верхушке они увенчаны тёмной лохматой хвоей.
      Сосны шумят… Красивые сосны! Интересно, растут ли в Испании сосны? Наверное, нет! В Испании растут оливковые деревья, и лавровые деревья, и апельсиновые, и кипарисы, и пальмы. Потому что там юг. А у нас север. И я опять вспомнил стихи, которые так любит дядя и которые я вспоминал, когда дядя был в экспедиции ГЛАВСЕВМОРПУТИ: «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна…» Только тогда дядя был на Севере, а я на юге. А теперь наоборот: я на севере, а дядя на юге… Вот как всё в жизни меняется! У нас, конечно, север не дикий и сосны не одинокие — у нас много деревьев! Потому что у нас Подмосковье. Я очень люблю Подмосковье! И Испанию я тоже люблю, потому что её защищает мой дядя. И потому что она борется с фашистами. Но больше я всё-таки люблю Подмосковье! Потому что это моя родина. Родину нельзя не любить, её любят просто потому, что она родина. Тут уже ничего не попишешь. Тут уже баста. Этим всё сказано. Люблю же я маму просто потому, что она мама. Вот она идёт рядом со мной и тоже смотрит на сосны…
      Я очень люблю Подмосковье! Подмосковье тоже север, хотя и не настоящий. Настоящий Север находится там, за Полярным кругом. Дядя говорил, что там никогда не заходит солнце. Вернее, оно никогда не заходит летом, а зимой никогда не всходит. Там очень интересно! Туда мы поедем с дядей, когда он вернётся. И там дядя покажет мне этвас — нечто такое, чего не видел никто. И ещё мы пройдём огонь, воду и медные трубы. Дядя-то их прошёл! А я нет. Но это потому, что ещё не пришло моё время. А оно придёт обязательно. Хорошо бы пройти огонь, воду и медные трубы вместе с дядей. С ним было бы интереснее. Дядя опытный человек, он во всём этом прекрасно разбирается. С дядей хорошо — он во всём разбирается…
      Шумят сосны. Шумят, шумят. Шумят себе сосны… А мы идём по дороге…