Алексей Корепанов

Станция Солярис

Но я твердо верил в то, что не прошло время жестоких чудес.

С. Лем. «Солярис»

1

День догорал. Очередной день, обычное звено в той цепочке, что тянется, начиная с Рождества, через зиму, весну, лето и осень – и заканчивается тем же Рождеством, возвращаясь к своему началу, как извечная змея, поглощающая собственный хвост, – но, в отличие от бездумного круговорота, унося с собой целый год нашей жизни. Еще один год.

Впрочем, день здесь был вовсе ни при чем. Просто неважное было у меня настроение. Вероятно, сказывалась усталость… даже нет – ощущение безысходности. День за днем, месяц за месяцем, год за годом биться над решением проблемы квадратуры круга. Ежедневно, с утра до вечера, пытаться доказать теорему Ферма. Пробовать определить точное значение заколдованного числа «пи»…

Найти хоть одну точку соприкосновения, отыскать хоть какую-то зацепку, уловить хоть что-то обнадеживающее в бесконечном потоке собранных за десятки лет сведений об остающемся непостижимым океане Соляриса.

Временами я просто ненавидел свою работу. Сотни сотен тысяч фактических данных, просто неизмеримое количество видеозаписей, многолетняя деятельность людей, считающих себя специалистами в области соляристики – и я был в их числе! – и совершеннейшее, абсолютнейшее бессилие создать хоть что-то, способное – пусть даже в самом первом приближении – объяснить явления, не влезающие в рамки обычных земных стандартов.

Вообще никуда не влезающие.

Космологический институт. Институт планетологии. Институт соляристики. Множество людей, посвятивших свои жизни исследованию океана Соляриса, и ни на шаг не приблизившихся к постижению истины, которая, скорее всего, была просто непостижимой.

Да, я был одним из них.

Впрочем, все это пустое. Так, обычные стенания наедине с самим собой.

Просто я немного устал после трудовой недели, не принесшей – как и все предыдущие недели, месяцы и годы – ничего нового, кроме, разве что, очередного информационного пакета со Станции с данными наблюдений за явлениями, которых мы не в силах объяснить. Ни одного намека на просвет – мы бились головой в глухую стену тупика, и не было там никакого выхода.

Я действительно немного устал…

Я окончательно понял это, когда споткнулся о край небольшой выбоины в бледно-розовом покрытии тротуара.

Хватит, сказал я себе. День кончился, и кончилась рабочая неделя, и пора хоть на время забыть о своей лаборатории и вообще обо всем, связанном с соляристикой. Пусть соляристика немного отдохнет от меня, а я от нее. И в конце-то концов, что он мне, этот жидкий темный гигант, живущий своей непонятной жизнью где-то там, за пустынными безднами, за скоплениями космической пыли, бесконечно далеко от Земли?.. Он – там, в мире двух своих солнц, красного и голубого, ну а я-то здесь, под нашим единственным и довольно-таки привлекательным светилом. И вовсе не обязательно сейчас думать о нем, а нужно думать о том, как завтра утром мы с Хари загрузим свои пожитки в ульдер и на все выходные махнем куда-нибудь подальше – на Атлантическое побережье или и вообще в Австралию, – чтобы вдоволь наплаваться и наныряться, и от души поразвлечься вэйвингом в теплом земном океане, совершенно не похожем, слава Всевышнему, на тот, иной океан.

Вот так, Крис, сказал я себе. А теперь выпей чего-нибудь прохладного и стартуй в свой Четвертый Пригород… «В наш Четвертый Пригород, – поправился я. – В наш».

Оглядевшись, я, срезая угол, прямо через обрамляющие широкий газон кусты зашагал к террасе шаровидного прозрачного ресторанчика, мыльным пузырем прилепившегося к голубой стене ближайшего здания, прямо под висячим садом.

Кресло услужливо раскрылось передо мной, как большой цветок, я удобно устроился в нем и принялся за в меру холодный кисловатый шипучий висс. Бокал скользил в пальцах, как чудом уцелевшая после зимы сосулька, напиток приятно пощипывал язык, и душноватый летний вечер постепенно утрачивал легкий налет уныния и безнадежности и превращался в нормальный вечер большого города – с пестрым многолюдьем на тротуарах, движущихся дорожках и у входов в ведущие на нижние уровни туннели, с бесконечными вереницами стремительных глидеров, черными каплями снующих по проспекту, с детворой, резвящейся у фонтанов, и непременными старушками, сидящими в креслах-качалках на лужайках под большими вращающимися зонтами-вентиляторами, вновь, как и в годы моего детства, неожиданно вошедшими в моду этим летом. Солнце уже скрылось за домами, но продолжало мириадами бликов отражаться от стен одиноких небоскребов – реликтов каменного века, – тонкими иглами вонзающихся в чуть потускневшее небо. Но эти солнечные брызги играли там, в вышине, а здесь, внизу, у подножий белых и голубых зданий, все начинало приобретать мягкий оттенок, расслабляющий и умиротворяющий, как и кисловатый холодный висс.

После второго бокала я, кажется, вновь пришел в состояние гармонии с собой и окружающим и, больше уже не спотыкаясь на разноцветном покрытии тротуаров, направился к посадочной площадке ульдеров, окруженной деревьями, под ветвями которых тоже сновала вездесущая ребятня и деловито бродили совершающие вечерний моцион ухоженные псы с лоснящейся шерстью.

Ульдер бесшумно и плавно взмыл в вечереющее небо и устремился вдогонку за красным шаром солнца, не успевшим погрузиться за гряду далеких холмов. Замелькали внизу городские кварталы – десятки зданий, подобных игрушкам, расставленным каким-то прошагавшим здесь великаном, явившимся некогда с другой стороны небес; потом их сменили сады, широкой полосой отделяющие город от пригородов. И глядя сквозь прозрачное днище ульдера на раскинувшееся подо мной зеленое море, я невольно представил другую поверхность – какой она видится из окна Станции или с вертолета: черно-бурые холмы ленивых волн и хлопья слизистой пены кровавого цвета во впадинах между этими уходящими за горизонт холмами…

Последний информационный пакет, полученный со Станции, был вполне обычным и не содержал ничего нового. И приборы самой Станции, и приборы орбитального автоматического сателлоида Луна-247 – настоящего космического долгожителя, выведенного на орбиту еще до экспедиции Шеннона, – зафиксировали появление двух симметриад в море Гексалла, причем обе они возникли на месте быстренников. Был еще довольно мощный выброс позвоночника в атмосферу у Северного полюса – его зарегистрировала аппаратура сателлоида; Станция находилась слишком далеко оттуда. И это только за первый час отчетного периода. Всего же за отчетный период было отмечено около пяти тысяч возникших форм и почти столько же – исчезнувших. Как обычно…

Самой большой бедой было то, что информация эта, по сути, не несла в себе никакой информации. Это была простая регистрация фактов, не более. Совершенно непонятных нам фактов. С таким же успехом (точнее, так же безуспешно) какой-нибудь муравей мог наблюдать за полетом над его муравейником наших ульдеров, не в силах понять, ни что они такое, ни зачем и почему появляются в небе, ни куда они летят. Впрочем, ульдеры, в отличие от соляристических форм, хотя бы имели какие-то постоянные маршруты…

Ульдер, словно уловив, что я подумал о нем, отозвался тем, что немедленно ринулся вниз, на посадку, приближаясь к садам и уютным домам Четвертого Пригорода. А я вдруг поймал себя на том, что за время полета ни разу не вспомнил о Хари, ждущей меня в нашем доме с живой изгородью и скамейкой в саду.

Я чувствовал себя свиньей, и поэтому, быстро шагая от посадочной площадки по тропинке, петлящей среди кустов и деревьев, усиленно думал о Хари. Только о Хари.

В отличие от меня, Хари не была так загружена своей основной работой: две-три экскурсии в неделю по залам городского музея истории быта, где она числилась младшим специалистом, участие в составлении каталогов и описей, иногда – короткие отлучки на места проведения раскопок, куда-нибудь на землю древней Месопотамии или в глубинку Апеннинского «сапога». Я, кстати, всегда удивлялся тому, что эти парни до сих пор еще умудряются что-то находить – по-моему, вся планета уже сотни раз копана-перекопана чуть ли не до самой мантии.

Тем не менее, они копали и находили… чего не скажешь о нас, соляристах… Хотя нет, искать-то нам было нечего, все лежало буквально под носом – а вот объяснить…

Уже почти поравнявшись с первым коттеджем, я спохватился, что думаю совсем не о Хари, и, чертыхнувшись, отогнал назойливые мысли.

Да, Хари не была слишком обременена музейными делами, и именно я сыграл в этом главную роль. То, что мне удалось настоять на своем, я считал большой своей заслугой – мне нужна была жена, которая не пропадала бы, как я, от зари до зари на работе, а встречала меня в доме, меня, страшно умного исследователя, иссушившего за день свои гениальные мозги построением десятка бесплодных гипотез. «Не знаем и не узнаем», – говорили мудрые предки… Так вот, Хари вела все наше нехитрое хозяйство, любила повозиться в саду, а также посидеть в телекомнате – обязательно прямо на полу, подобрав под себя ноги; я не раз заставал ее там именно в таком положении. А еще она посещала какой-то местный женский клуб и, кроме того, довольно часто летала в Висбю проведать своих родителей. Слава Богу, они у нее были живы и здоровы, но нас почти не навещали – что-то не сложились у меня с ними отношения; по-моему, они считали, что я слишком стар дяя нее, и что вообще их единственная дочь могла бы найти и кого-нибудь получше не вылезающего из института горе-исследователя, по уши увязшего в решении проблемы, которая не может быть решена в принципе. «Игнорамус эт игнорабимус»… «Не знаем и не узнаем».

Да, родители Хари были живы, а вот мои… Отец погиб на Солярисе вместе с основоположником соляристики Гезе при взрыве симметриады в том печально известном (впрочем, лишь соляристам) «Извержении Ста Шести» на пересечении сорок второй параллели с восемьдесят девятым меридианом, а мама… Мама пережила его всего лишь на год с небольшим. Она гостила у подруги в Калате, когда там началась резня, устроенная приверженцами очередного мессии с Востока, объявившего священную войну иноверцам.

У Хари было достаточно свободного времени, и она все чаще и настойчивее заводила разговоры о ребенке, но я совершенно не мог представить себя в роли отца. Во всяком случае, пока. Мне вполне хватало Хари. Да и она, на мой взгляд, была еще слишком молода для того, чтобы самой кого-то растить и воспитывать. Я считал, что нам хорошо вдвоем, и не нужен нам никто третий. Мне вполне хватало Хари… И еще того черного, невероятно могущественного исполина, что способен был стабилизировать орбиту планеты, неизвестно каким образом моделируя метрику пространства-времени, того уникального создания то ли Господа, то ли Природы, что игнорирует наше многолетнее присутствие на Солярисе и все наши попытки вступить в контакт, и продолжает оставаться совершенно непостижимым для нас, считающих себя венцами творения. Или именно он и есть венец творения, и именно ради его появления и была создана Вселенная? Или даже ради таких, как он?

Кто знает, сколько еще планет, подобных Солярису, населенных одним-единственным жителем, разбросано по разным галактикам… Именно они, эти жители, и есть истинная, по-настоящему разумная раса Вселенной, ее соль и цель ее создания и существования.

А мы? Кто же мы? Тупиковая ветвь, отбракованный, ни на что не годный материал, обреченный на прозябание и медленное угасание в своем космическом закутке?..

И мы, сорняки мироздания, пытаемся постичь сверхразум, лежащий вне плоскости нашего примитивного мышления, плоскости в буквальном смысле. У нас плоское мышление. Он не выше нас; он – вне. И то, что мы делаем на Солярисе вот уже несколько десятков лет, выглядит гораздо нелепей, чем выглядели бы потуги амебы привлечь внимание гомо сапиенс. Мы двумерны, мы – плоски, а он – в тысячах измерений сразу и просто не замечает и не может заметить нас, ничтожных амеб Вселенной…

– Крис, ты собираешься пройти мимо?

Низкий, чуть насмешливый голос Хари вернул меня к действительности. Я отмахнулся от своих навязчивых видений, подчас не дающих мне покоя даже во сне, и обнаружил, что уже миновал поворот на обсаженную липами аллею, ведущую от дороги к нашему дому, и направляюсь дальше, к пруду, расположенному в низине между нашим садом и садом соседей.

Хари со своей обычной полуулыбкой смотрела на меня из-за неровно подстриженной живой изгороди; приведением этих быстро разрастающихся кустов в порядок занимался я сам, и получалось у меня, кажется, не очень. Я повернул назад и, обогнув кустарник, подошел к Хари. Она стояла возле пышных зарослей желто-красных роз – это были какие-то особые розы, без шипов, предмет ее гордости – и держала в руке маленькие острые садовые ножницы. Легкое светлое платье контрастировало и в тоже время как-то гармонично сочеталось с ее зачесанными назад темными волосами, серые глаза были теплыми от улыбки, и я подумал, что у меня очень красивая жена.

– Привет, дорогая, – сказал я, обнял ее и поцеловал в ямочку возле уголка неплотно сомкнутых губ. А потом в губы.

Она ответила на мой поцелуй, потом легонько оттолкнула меня и, чуть задыхаясь, произнесла с едва заметной укоризной:

– Я старалась, рыхлила землю, а ты затоптал все, как медведь. Неужели так трудно было обойти?

Я, продолжая держать руки у нее на плечах, растерянно обернулся и увидел глубокие отпечатки своих подошв. Погладил ее по волосам и поцеловал в кончик маленького, чуть вздернутого носа.

– Прости, Хари. Загляделся на тебя и не видел ничего вокруг.

– Крис, какой же ты неисправимый врунишка! – она боднула меня головой в грудь. – Ты в себя глядишь, Крис, только в себя. И не меня ты видишь, а свои проблемы.

Я приподнял пальцами ее подбородок, заглянул ей в лицо:

– О чем ты, дорогая? Какие такие проблемы?

Она показала глазами на темнеющее небо и слегка вздохнула.

– Все те же, Крис. Квадратура круга. Ладно, пойдем ужинать. – Она выскользнула из-под моих рук и протянула мне ножницы. – Нет, сначала срежь несколько роз. Только осторожней, не сломай.

Да, она была более чем достаточно наслышана от меня о квадратуре круга. И о теореме Ферма. И об удивительном числе «пи», придуманном Господом для проверки наших способностей. И о том, что древние мудрецы в некоторых случаях говорили: «Не знаем и не узнаем», и это утверждение было столь же верно, как и другое, не менее древнее, – насчет путей Господних…

…За ужином мы беседовали о каких-то пустяках – вернее, даже не беседовали, а время от времени перебрасывались короткими фразами. Я думал о чем-то своем, не особенно разбирая, чем меня кормит Хари, и смотрел в распахнутое окно, выходящее в сад, где под одной из яблонь стояло кресло-качалка. Хари сидела напротив меня и что-то пила – наверное, чай – из изящной фарфоровой старинной чашки; я когда-то даже заподозрил ее в том, что она стянула этот раритет из своего музея. А она, кажется, ответила, что чашку ей подарили – уже не помню кто. Я меланхолично жевал и смотрел в окно мимо Хари, и продолжал копаться в своих мыслях, что-то там такое анализировал и пытался объяснить – в общем, занимался обычным своим бесполезным делом, и только насытившись, вспомнил, что назавтра мы планировали улететь к какой-нибудь большой воде.

Хари уже не было за столом, она загружала посуду в мойку. На выступающей из стены полукруглой полочке искрилась мелкими золотинками дымчатая ваза с желто-красными розами; я их только что заметил, хотя не заметить их было трудно. Но тем не менее… Не знаю почему – может быть, от вкусной еды? – настроение мое слегка изменилось; где-то в глубине забрезжила уверенность в том, что не все потеряно, что нужно терпеть и надеяться, и вновь и вновь анализировать данные, и строить новые и новые гипотезы, и проводить эксперименты – и стена когда-нибудь рухнет, не может не рухнуть. Или хотя бы даст трещину.

– Значит, говоришь, на работе все в полном порядке, – сказал я, подходя к Хари и обнимая ее сзади за плечи. – Все черепки описаны, все древние табуретки пронумерованы.

Хари на мгновение замерла под моими руками, потом аккуратно опустила в мойку фарфоровую чашку и закрыла крышку.

– Я ничего не говорила о работе. Я говорила о клубе.

– Ну да, о клубе, – сказал я и поцеловал ее в шею. – Конечно о клубе.

Когда завтра летим – в семь или раньше?

Она полуобернулась ко мне, так, что я увидел ее профиль: вздернутый нос, пушок на щеке, маленькое аккуратное ухо, чуть прикрытое волосами; ее волосы пахли приятно и знакомо.

– А мы действительно куда-то летим, Крис?

– Действительнее не бывает! Мы же с тобой уже говорили, Хари.

Говорили или нет?

– Да… Только я подумала… – она вновь повернулась к мойке и замолчала.

– Что ты подумала? Что я забуду?

Она молча наклонила голову. Я отпустил ее плечи и ровным голосом произнес:

– Пусть у меня сегодня был не самый удачный день, но то, что касается нас с тобой – нас с тобой, Хари! – я еще в состоянии помнить.

Она медленно повернулась и посмотрела на меня долгим непонятным взглядом.

– А мне иногда кажется, что нет, Крис… Мне иногда кажется… Ладно.

– Она коротко вздохнула.

– Не хватало нам еще поссориться, – пробормотал я, ощущая какое-то неудобство в душе.

– Не хватало нам еще поссориться, – эхом откликнулась Хари. – Лучше пойдем, посмотрим. Сегодня «Возлюбленная», с Аэн Аэнис.

По-моему, она видела этот реал уже раз десять. Или даже больше. Я тоже его смотрел, но не смог досидеть в телекомнате до конца.

Конечно, я не ценитель, не знаток и даже не любитель. Хотя кое-что мне действительно нравится. Например, почти все ранние реалы Коваджини. Но «Возлюбленная» не входит в их число, и этот реал, на мой взгляд, не спасает даже по-своему блестящая игра восхитительной Аэн Аэнис.

– Так как насчет завтра? – спросил я. – Мы летим или не летим? И куда мы летим?

– Куда мы летим? Ты когда-то говорил, что к созвездию Девы, – с полуулыбкой ответила Хари; лицо ее, впрочем, не выглядело веселым. – Земля вместе с Солнцем летит к созвездию Девы, если я правильно запомнила. Да, Крис?

Я пожал плечами. Мне совсем не нравился наш разговор. И я был совершенно не в восторге от настроения Хари. А ведь вроде бы ничем ей не насолил… Может быть, ей просто надоело созерцать вечно мрачную физиономию человека, погруженного в свои проблемы? Тогда не в Австралию ей надо со мной, и не на Атлантическое побережье, а на все выходные – в Висбю, к отцу и матери. Без меня.

– Ладно, Крис, не злись, – сказала Хари. – Тебе не идет злиться. Ты на самом деле хочешь куда-то полететь… со мной? Или это что-то вроде одолжения?

Я почувствовал, как кровь прихлынула к моим вискам и в голове застучали маленькие злые молоточки. Вот и опять из какой-то никчемной мелочи вызревала очередная размолвка.

– В чем дело, Хари? – деревянным голосом сказал я. – Я тебя чем-то обидел?

Она еще несколько мгновений смотрела на меня, потом уткнулась лицом мне в грудь, но тут же отстранилась, прежде чем я успел обнять ее.

– Ладно, Крис… Обязательно полетим куда-нибудь. Утром придумаем.

Нас ведь никто не подгоняет?

– Утром так утром, – тем же деревянным голосом отозвался я. – Нет, конечно, если ты не хочешь, то…

Хари не дала мне договорить, прижав ладонь к моим губам. Ладонь была гладкой и теплой.

– Все, Крис. Не заводись. Не надо. Лучше пойдем смотреть «Возлюбленную».

Мне не хотелось смотреть «Возлюбленную», но я переборол себя и не стал возражать. А часто ли нам удается поступать именно так, как нам действительно хочется? По большому счету, как мне думается, вся наша жизнь состоит из малых и больших компромиссов; мы лавируем, мы, по возможности, стараемся не отклоняться слишком далеко в сторону от фарватера, и разные, подчас противоположно действующие силы все-таки, в конце концов, находят какое-то общее направление и несут нашу лодку дальше – до очередного непредвиденного поворота…

Вслед за Хари я спустился вниз, в нашу телекомнату, уже заполненную разными эфемерными существами и подобиями существ; кроме того, на всех четырех стенах-экранах то и дело сменялись всяческие виды, сцены и действия, сопровождаемые разнообразными приглушенными голосами, музыкой и другими звуками. Впрочем, все это немедленно исчезло и утихло, как только Хари по обыкновению устроилась на полу, на мягком ковре, и взяла в руки плоскую коробочку пульта. Я не успел еще как следует умоститься в кресле рядом с приоткрытой дверью, когда вокруг возник бесплотный, но чрезвычайно похожий на реальный, мир теледейства, и находящиеся сейчас за тридевять земель отсюда, в своей студии, актеры-персонажи ступили на наш ковер и начали свою игру, сразу полностью захватившую Хари, – я видел это по ее напряженной позе; она едва заметно шевелила губами, вместе с призрачными участниками реала произнося те слова, что слышала от них уже не раз.

Это была игра, и игра совсем неплохая; возможно, в иные времена и при иных обстоятельствах я бы тоже увлекся ею… если бы отец мой не был соляристом и не рассказывал мне, довольно посредственному школьнику, о далекой планете Солярис, почти целиком покрытой странным океаном – то ли океаном-йогом, то ли океаном-дебилом… Если бы не отец, я сейчас знал бы о Солярисе ровным счетом столько же, сколько подавлящее большинство людей – то есть почти ничего. Впрочем, даже будучи соляристом, то бишь специалистом по планете Солярис и ее океану, я знал ненамного больше. Тоже почти ничего. Как и все мои коллеги по ремеслу. Мы ничего не знали.

Ничего. «Игнорамус эт игнорабимус»…

С четверть часа я вполне целенаправленно старался заставить себя смотреть реал и наслаждаться игрой Аэн Аэнис, но у меня, к моему сожалению, ничего не получалось. Меня не захватывала эта игра, я был полностью погружен в совсем другую игру, в которую вовлек нас, самонадеянных идиотов, единственный представитель класса Метаморфа, придуманного нами, весом в семнадцать биллионов тонн. В разгар душераздирающей сцены, разыгрываемой в нашей телекомнате героями реала – кажется, действие происходило в конце второго тысячелетия от Рождества Христова, – я тихонько встал и выскользнул в коридор. Моя предосторожность, скорее всего, была совершенно излишней, потому что Хари всецело увлеклась этим талантливым представлением какой-то европейской студии и вряд ли заметила бы сейчас даже столкновение Земли с шальным астероидом или кометой. Честное слово, я искренне завидовал ей; в отличие от нее, я все никак не мог отвлечься от своих назойливых мыслей, и это меня совсем не радовало. Мне ли, психологу по специальности, было не знать, чем это грозит… но я ничего не мог с собой поделать…

Пройдя через холл, в котором, благодаря стараниям Хари, прочно обосновалась разнообразная зеленая растительность, я вновь поднялся наверх и вышел на террасу, опоясывающую наш коттедж. В саду неуклонно сгущались тени, откуда-то издалека доносилась едва слышная медленная музыка. В небе вестниками приближающейся ночи проступали робкие звезды.

«Робкие!..» – я усмехнулся. Просто так привычнее, вполне в духе гомо сапиенс, продолжающего, несмотря ни на что, считать себя венцом мироздания…

Я устроился на табурете, сложил руки на перилах и опустил на них подбородок. Пахло цветами, во всем окружающем чувствовалась некая почти безмерная умиротворенность, и я подумал, что мне давно бы уже пора научиться отдыхать. Отбросить все мысли и просто растворяться в мире, сливаться с миром, полностью забыв о себе и своих проблемах. И еще я подумал, что мы когда-нибудь разгрызем этот орешек, непременно разгрызем, потому что головы наши устроены все же не так уж плохо, и вся наша история, начиная с канувших в небытие вполне разумных, по-своему, динозавров, – это процесс постоянного более или менее успешного разгрызания то тех, то других орехов.

Нет, думал я, мы не сорняки Вселенной, не отбракованный материал.

Отнюдь! У нас хватило ума на то, чтобы выжить в самых трудных условиях, и мы процветаем, мы идем все дальше и дальше, раздвигая горизонты… Нет, мы не сорняки Вселенной, мы – ее посев, и мы проросли и окрепли. Просто мы когда-то приняли собственные представления о Контакте за истину, и теперь нам трудно переступить через эти представления, оказавшиеся ложными при первой же проверке.

Но ведь такое бывало уже не раз: Земля – центр мироздания, ярчайший бриллиант, сверкающий внутри хрустальных сфер девяти небес… В мире нет ничего, кроме движущейся материи… Световой барьер непреодолим… Все это не более, чем предположения. Не подтвердившиеся предположения. Мир, оказывается, устроен совсем не так. Однако же, прошли через это – и двинулись дальше. «Мы пойдем мимо – и дальше…» Кто это сказал? Кажется, озаренный космическим сознанием мощный Уитмен. «Мимо – и дальше». И так вот и идем все дальше и дальше, и будем идти до тех пор, пока существует Вселенная.

Мы не сорняки, мы – грызуны; вернее, разгрызатели. Разгрызать орехи – наше призвание. И потому Вселенная придумала именно нас. Именно нас…

И хватит сидеть здесь, в институте, думал я, хватит ломать голову над результатами чужих экспериментов. Присоединиться к Гибаряну.

Составить свою – именно свою! – программу, согласовать ее с Гибаряном, заручиться его поддержкой – оттуда, с Соляриса, – и самому отправиться на Солярис, и попытаться вступить в диалог с его могущественным обитателем класса Метаморфа.

Я выбил пальцами дробь на перилах террасы, но тут же мои выросшие было крылья бессильно опустились.

Хари. А как же Хари? Ведь ее-то на Станцию никто не пошлет – не тот профиль. И в качестве жены она со мной отправиться никак не сможет, при нашем-то аховом финансировании. Расстаться? Не на день, не на месяц – на годы…

Заведет себе собаку? Заведет собаку. Или попугая… Или еще кого-нибудь…

Что-то заныло внутри.

Собственно, ничего нового я не измыслил. Подсознательно, подспудно все это давным-давно уже было во мне. А я все оттягивал, тянул, обманывая себя – из-за Хари.

Что важнее, что, черт побери, самое главное? Какая чаша весов перетянет?

Я не отвечал себе. Я просто еще до вопроса знал ответ.

Там, где сияют два солнца – красное и голубое…

Она поймет. Поймет, что в противном случае я когда-нибудь возненавижу ее – и все пойдет прахом… Она поймет. Должна понять.

…Не знаю, сколько я так сидел в неуклонно наступающей темноте, погрузившись в свои мысли.

– Крис, что ты здесь делаешь? – раздался вдруг за моей спиной негромкий и, кажется, чуть встревоженный голос Хари.

Я повернулся на своем табурете и обнял ее, прижавшись лицом к ее груди. Хари легонько погладила меня по голове, и у меня опять защемило сердце.

– Ты обиделся на меня? Да, Крис?

Я молча помотал головой. Я не обижался на нее – разве можно обижаться на любимого человека, с которым вскоре предстоит расстаться, и расстаться надолго?.. Может быть именно в расставаниях и заключается наше спасение? От расставаний становятся крепче те незримые нити, что связывают людей…

– Завтра мы полетим с тобой, Крис. Обязательно полетим на побережье.

Да, мы обязательно полетим. А потом я полечу уже без тебя, Хари.

Туда, где нет никаких побережий.

Хари говорила еще что-то, но я почему-то не мог больше разобрать ни слова – ее голос становился все тише, словно она удалялась от меня.

Руки мои внезапно потеряли опору и бессильно упали… Я почувствовал, что стремительно проваливаюсь в пустоту, как будто неожиданно рухнула терраса нашего дома. Я поспешно открыл глаза и в обрушившейся на мир непроницаемой мгле успел заметить только далекое расплывающееся бледное пятно, неумолимо теряющее знакомые черты. Еще мгновение – и это пятно, в которое превратилось лицо Хари, исчезло в нахлынувшем со всех сторон мраке. Я продолжал падать в никуда, не чувствуя собственного тела, – и тьма ворвалась в мое сознание и начала заливать и гасить его, как неожиданный ливень заливает костер…

Что случи…

2

Все вокруг было каким-то странным и в то же время почему-то казалось вполне привычным, словно такое происходило уже не раз – и не только со мной. Я висел в пустоте, не ощущая своего тела, которого, возможно, просто не было, и меня, бесплотного, пронзал чей-то пристальный взгляд – не добрый и не злой, не торжествующий и не укоризненный; совершенно иной взгляд, не поддающийся никаким определениям. Я пытался укрыться от этого неподвижного взгляда, но мне это не удавалось и не могло удасться, потому что я не знал, что же такое я сам – лишенная всего бесплотность и бесформенность, нечто, растворенное всюду – и нигде…

Не было ни пространства, ни времени, но все-таки из ничего сотворился некий начальный миг. Светящаяся первоточка пронзила Тьму, и из Хаоса начал возникать мир. Из плавающего в первобытных водах яйца родился Брахма…

И появились тени. И исчез пристальный взгляд.

Тени сгущались и расплывались, тени постепенно превращались во что-то знакомое. И издалека, становясь все более внятным, донесся голос:

– Кельвин, ты слышишь меня? Ты меня слышишь, Кельвин?

Невидимая карусель наконец замедлила ход. Окружающее почти перестало качаться и обрело относительную четкость линий. Ближайшая ко мне тень оказалась вовсе не тенью…

Я довольно резко поднял голову и сел на кровати, ощутив легкое головокружение. У меня почему-то шумело в ушах, словно долетал из какой-то дальней дали шум прибоя. Океанского прибоя.

Океанского!..

Не веря своим глазам, я уставился на сидящего рядом с кроватью человека в черном свитере, растянутом у горла. Худощавое, иссеченное морщинами лицо с костистым носом, красные прожилки на скулах, короткие седые волосы, усталые, чуть слезящиеся покрасневшие глаза под густыми бровями.

Этого человека я хорошо знал. Но он не должен был находиться здесь, он просто не мог быть здесь, потому что давным-давно был там, очень далеко отсюда, за пустынными безднами, за скоплением космической пыли, в мире двух солнц – красного и голубого… Он не мог ни с того ни с сего появиться здесь… Где – здесь?..

Я медленно огляделся – голова продолжала кружиться, шум в ушах не прекращался, хотя как будто бы стал стихать – и слабыми пальцами ухватился за простыню, прикрывающую мои голые колени. Шкафы… полки с книгами… два кресла… белые ящики с инструментами… микроскоп на полу… большой стол у окна…

Окно…

А за окном – уходящие к горизонту ряды черных волн, жирно блестящих под низким красным солнцем, подернутым разводами грязного тумана.

Мне показалось, что я брежу.

– Кельвин, ты узнаешь меня? – подавшись ко мне, спросил человек, сидящий на металлическом стульчике возле моей кровати.

Я оторвал взгляд от привычной картины багрового заката и перевел глаза на него. Он внимательно всматривался мне в лицо, и его острый кадык то и дело судорожно дергался вверх и вниз. Под глазами у него висели мешки, набрякшие бурые мешки, отчего вид у него был не очень здоровый.

– Ну конечно, узнаю, – собравшись с силами сказал я, чуть не подавился собственными словами и, резким звуком прочистив горло, повторил: – Конечно узнаю, Снаут.

Он облегченно вздохнул и, нагнувшись, положил на пол шприц, который до этого сжимал в кулаке.

– Слава Богу, Кельвин. Слава Богу. Ты нас изрядно напугал. Пятые сутки…

– Пятые сутки… – осмысливая услышанное пробормотал я и посмотрел на свою руку. Сгиб локтя был усеян красными точками.

– Да, – Снаут кивнул и, сцепив пальцы, сложил руки на животе. – Концентрат внутривенно и шок-уколы. Как учили. – Он усмехнулся и подтолкнул шприц носком ботинка, так что тот закатился под кровать.

– Как учили, – эхом откликнулся я и вновь посмотрел мимо него, в окно, за которым быстро угасал закат. Черная спина океана теряла в сумерках характерные детали, и можно было представить, что там, снаружи, за стенами Станции, простирается голое поле. Обыкновенное земное поле, упирающееся в березовую рощу. Или в сосновый лес.

Голова у меня все еще слегка кружилась – вероятно, от слабости, – и я опять лег, поправив подушку. Меня не покидало ощущение, что все происходит в бреду. Снаут исподлобья глядел на меня.

– Сейчас, – сказал я. – Вот только немного соберусь с мыслями.

Сейчас, Снаут. – Я перевел дыхание. – Как ты догадался? Или это Сарториус?

Снаут пожал плечами:

– Твой видеофон не отвечал. Слишком долго не отвечал. Пришлось нанести тебе визит, – он вновь скупо усмехнулся, – без предварительной договоренности.

Я держал себя в руках. Я очень крепко и надежно держал себя в руках.

Я старался изо всех сил.

– Сейчас, Снаут, – повторил я и закрыл глаза, – Сейчас мы поговорим.

Я все помнил. Я все прекрасно помнил. Тот разговор со Снаутом, несколько суток назад…

Тогда от Снаута вновь пахло спиртным, и глаза у него были грустные и затуманенные. Он слишком часто пил… после всего того, что случилось с нами, и я еще подумал тогда, что это может для него плохо кончиться. Но я его не осуждал. Я и сам был бы не прочь напиться – до слез, до истерики, до беспамятства, – только я знал, что это ничему не поможет и ничего не изменит. Опьянение неизбежно пройдет – и ты вновь окажешься лицом к лицу с тем же самым, ничуть не изменившимся миром.

«Снаут, – сказал я ему в тот день, – я хочу, чтобы Хари вернулась».

Он долго, с какой-то болезненной гримасой смотрел на меня и молчал, и могло показаться, что он не расслышал или не понял моих слов. Его загорелый лоб больше уже не шелушился и блестел от пота, хотя кондиционер работал вполне исправно.

– Хочу, чтобы она вернулась, – четко отделяя одно слово от другого повторил я, склоняясь над его креслом.

– А я не хочу, – наконец полузадушенно ответил он и вытер лоб рукавом черного свитера. – Не хочу ничьего возвращения. Неужели тебе мало, Кельвин?

Он налил себе еще полбокала и залпом выпил. И закрыл лицо ладонью, словно отгораживаясь от меня.

– Да, мне мало, – сказал я. – Мало, Снаут! Ты выбрал самый легкий путь, но он же и самый пагубный. Хорошо, сиди и пей, и проклинай этого могущественного младенца, который не ведает, что творит, а я пойду к Сарториусу. Пусть еще раз снимет мою энцефалограмму в бодрствующем состоянии, только на этот раз я буду усиленно думать на вполне определенную тему. И если что-то действительно получится, вас с Сарториусом это никак не заденет. Это будет касаться только меня.

– Прости меня, Кельвин, но ты дурак, – отозвался Снаут, не отрывая ладонь от лица. – Ты вновь лезешь в болото, из которого все мы только что еле выбрались. Наверное, ты просто мазохист, Кельвин. Больной психолог.

Его плечи вдруг мелко затряслись. Кажется, он смеялся.

– Мало того, что мы все здесь заразились от этого… младенца, – с надрывом проговорил он, по-прежнему отгораживаясь от меня ладонью, – мало того, что мы все больны… Так нам еще присылают больного психолога!

– Очень смешно, Снаут, – сквозь зубы процедил я. – Просто невероятно смешно.

Он наконец опустил руку и перестал смеяться. И погрозил мне пальцем.

– Пр-рекрати, Кельвин! Грешно искать от Контакта какую-то личную выгоду.

– Ладно, Снаут, – очень спокойно произнес я. – Не собираюсь вступать в дискуссию. Можешь смеяться здесь сколько угодно, а я сейчас же иду к Сарториусу. Надеюсь, у него еще не атрофировался интерес к научным экспериментам – мы же все-таки ученые, исследователи…

– Ты дурак, Кельвин, – с грустью повторил Снаут. – Иди куда хочешь, уговаривай нашего Фауста, и делайте что хотите. Только не трогайте меня. Меня нельзя трогать руками, Кельвин, на мне уже живого места нет. Давай, выклянчивай у него новую… копию…

– Снаут!

Он сжался от моего окрика и вновь потянулся к бокалу. Сделал несколько громких глотков и неожиданно остро взглянул на меня:

– Я против, Кельвин, но ты не обращай на меня внимания. Дерзай, пробуй, экспериментируй. Контакт – святое дело. Только без меня. С меня довольно. Я больше ничего не хочу… вообще ничего… Иди к Сарториусу, Кельвин. Но если сюда явятся чудовища… пеняй на себя.

Все. Иди.

Никакие слова не смогли бы переубедить меня. Я не нуждался в согласии Снаута. Я не нуждался ни в чьем согласии. Я должен был предпринять эту попытку, должен! Иначе мне оставалось, как некогда это сделал Севада, направить машину в глубь какого-нибудь подвернувшегося быстренника. То, что все эти дни и ночи – безысходные дни, одинокие ночи! – зрело во мне, должно было воплотиться в действие. Боль утраты не стихала, эта боль угрожала самому моему существованию. Дважды потерять… Дважды… Это было невыносимо.

– Я попытаюсь, Снаут, – сказал я.

Он только слабо кивнул в ответ. Я закрыл за собой дверь его кабины и направился к Сарториусу.

По дороге к лаборатории – Сарториус сделал ее своим жильем и, кажется, даже не заходил в свою комнату – я все-таки заглянул в библиотеку и связался с ним по видеофону. Доктор Сарториус был не из тех людей, к кому можно заявиться в любое время дня и ночи, не договариваясь о встрече заранее.

– Добрый день, – сказал я, когда на экране появилась узкая, склоненная немного набок голова Сарториуса с ежиком серых волос и большими синеватыми ушами.

Сарториус молча кивнул и выжидательно вперил в меня неподвижный взгляд своих холодных глаз, скованных контактными линзами. Его длинная нижняя челюсть слегка пошевеливалась, словно он что-то перекатывал во рту.

– Я хотел бы с вами поговорить, доктор Сарториус. Насчет одного эксперимента.

Возможно, мне показалось, что его худое лицо на мгновение исказилось.

Сарториус пожевал синеватыми тонкими губами и осведомился высоким носовым голосом:

– Этот эксперимент есть в плане работ?

– Нет, – ответил я. – Но эксперимент… – я сглотнул, – любопытный.

Могу ли я прямо сейчас зайти к вам?

Сарториус окинул меня пронзительным взглядом, но я видел, что попал в цель – мои слова его явно заинтересовали. Он вновь молча кивнул и отключил свой видеофон.

Поднявшись наверх, я вошел в светло-голубой зал лаборатории.

Сарториус, одетый в свой обычный кремовый комбинезон, возился в дальнем углу у аппаратуры и не сделал ни одного движения мне навстречу – просто поднял голову, убедился, что это я и вновь перенес все внимание на обширный пульт управления своими сложными приборами, работающими без замены уже не один год; институт не собирался вбухивать средства в приобретение и переброску новой аппаратуры на Станцию, где занимаются безнадежным делом. Я направился к нему через зал, обогнул большой письменный стол с придвинутым к нему вращающимся креслом – и у меня внезапно пересохло во рту. На столе аккуратными стопками были разложены книги с многочисленными закладками и дискеты, а возле компьютера, в зеленом пластмассовом зажиме, лежала пачка листов бумаги, и мне было хорошо видно, ЧТО нарисовано разноцветными фломастерами на верхнем из них. Двухэтажный дом с разной величины окнами, деревья и солнце с загогулинами-лучами. Обычная картинка, созданная рукой ребенка. И детские каракули на том месте, где должно быть небо…

Я невольно остановился, и Сарториус тут же покинул свой угол и зашагал ко мне, высокий, худой, похожий своей походкой на аиста.

– Чем могу быть полезен? – слегка задыхаясь, осведомился он, опираясь одной рукой о стол, а другой как бы невзначай переложив верхнюю книгу из стопки на зажим с рисунками покинувшего его «гостя». – Что вы хотите мне сказать, доктор Кельвин?

И я изложил ему свою идею. Честно говоря, мне не очень приятно было беседовать с ним на эту тему – гораздо легче я чувствовал бы себя со Снаутом, – но выбирать не приходилось: без помощи Сарториуса я вряд ли смог бы осуществить задуманное; все-таки я был не физиком, а психологом.

Сарториус слушал меня настороженно, его глаза под контактными линзами смотрели неприязненно и он, кажется, был готов в любой момент прервать меня, а то и указать на дверь, потому что слишком свежи и мучительны были воспоминания… И все-таки он выслушал меня до конца и сказал после долгого молчания, тяжело опустившись в кресло и словно переломившись в поясе:

– Как ученый, как исследователь я не могу не поддержать вашу идею, доктор Кельвин. Возможно, это будет еще один шаг вперед.

«А как человек я бы вам сказал: „Провалился бы ты в преисподнюю со своими идеями, доктор Кельвин!“ – мысленно продолжил я за него.

– Спасибо, доктор Сарториус, – сказал я. – Готов прямо сейчас.

Сарториус поднял голову и, кажется, хотел что-то ответить, но так и не ответил. Просто сидел напротив меня и смотрел в окно, за которым распростерлась громада океана… Возможно, каким-то образом слушающего наш разговор…

А потом был эксперимент.

Я сидел в кресле и к моей голове, как совсем недавно, были прикреплены электроды. На этот раз Сарториус обошелся без напутственной речи. Глядя на меня с какой-то опаской, он молча включил аппаратуру – и я закрыл глаза и начал думать о Хари. Я старался как можно ярче воссоздать в памяти ее образ, я старался вспомнить мельчайшие подробности нашей короткой совместной жизни на Земле.

«Верни мне Хари, – умолял я этого безбрежного сверхгениального младенца, – прошу тебя, верни мне Хари… Тебе ведь ничего не стоит вновь проникнуть в мой мозг, в мою память и еще раз создать Хари, воплотить из пены… Мне больше ничего не нужно от тебя – только верни мне Хари…»

– Сомневаюсь в успехе, – сказал Сарториус, когда я уже собирался покинуть лабораторию. – Он вряд ли будет повторяться, для него это пройденный этап. – Сарториус помолчал и, к моему удивлению, задумчиво добавил: – Что ему Гекуба?

Заядлый технократ Сарториус цитировал Шекспира… Я покосился на стол. Зажим с детскими рисунками и каракулями теперь лежал в самом низу стопки, под книгами.

…И вновь пучки рентгеновских лучей, модулированных моей знцефалограммой, в течение трех суток вонзались в поверхность океана.

Я не находил себе места, я метался из угла в угол в своей комнате, напряжение мое все нарастало и нарастало, и без снотворного я просто не мог заснуть по ночам. Просыпаясь, я с надеждой смотрел на кресло, стоящее у окна, напротив кровати, – там в первый раз я увидел ее, освещенную красным светилом… Но в кресле никого не было…

А потом… Что было потом?..

Потом был город… Мое возвращение с работы… Наш дом… Ужин…

Реал с Аэн Аэнис…

Хари!

Была Хари… Мы были вместе…

Кажется, я застонал.

– Кельвин! – осторожно позвал Снаут, и по стуку металлического стула я понял, что он придвинулся к моей кровати.

– Все в порядке, – сказал я, открывая глаза. – Контакт вновь состоялся, Снаут. Он понял меня, только понял по-своему…

Снаут слегка вздрогнул и произнес сдавленным голосом:

– Что это значит, Кельвин? Что значит «по-своему»? Ты спал, спал почти пять суток. Никаких реакций… Это даже и не сон, а полная отключенность…

– Да, это был не сон. Он создал для меня иную реальность, виртуальную реальность. Я жил там, Снаут, действительно жил, так же осязаемо и ощутимо, как живу здесь.

Морщинистое лицо кибернетика стало озабоченным. Он, подобравшись, с тревогой смотрел, как я вновь сажусь на кровати, и пошевеливал сплетенными пальцами; видно было, что он в любой момент готов пресечь какую-нибудь мою неожиданную выходку.

– Все в порядке, – повторил я. – Ты же видишь, я вовсе не собираюсь искать перностал.

Что-то во мне изо всех сил продолжало рваться наружу, что-то билось внутри, но запоры были прочными и непоколебимыми. Я все-таки чего-то достиг – и острый психоз или депрессия мне пока не грозили. Я все-таки чего-то достиг – и это вселяло надежду… Жаль, что Гибарян так и не успел узнать…