Призрачный сфинкс

В первый раз увидев четкие, сделанные всего лишь с четырехкилометровой высоты фотоснимки объектов Сидонии, Аллан Маккойнт испытал настоящее потрясение. Потом шок постепенно прошел, и его сменило какое-то щемящее, неописуемое никакими словами чувство, которое нет-нет да и давало о себе знать…

Эти снимки, продемонстрированные ему после того, как он подписал обязательство о неразглашении, были сделаны за четыре года и семь месяцев до пролета над Сидонией «Марс Глобал Сервейора». Они были сделаны фотокамерами, доставленными к Марсу тем самым «пропавшим» в конце августа девяносто третьего года космическим аппаратом «Марс Обзервер».

Тот пресс-релиз НАСА был, мягко говоря, не совсем точным. Да, действительно, на время наддува топливных баков «Обзервера» телеметрия была отключена, что проделывалось на протяжении полета, по справедливому утверждению доктора Уильямса, «много раз». Но после закачки гелия в топливные баки радиопередатчик вновь заработал и вполне управляемый космический аппарат без каких-либо проблем продолжал свой полет к Марсу.

Однако мир об этом уже ничего не знал. Миру поставляли заведомую ложь, причем делали это по заранее разработанному плану и с вполне определенной целью. Власть предержащие хотели получить достаточно убедительное подтверждение того, что сидонийские объекты действительно являются артефактами. Необходимо было уточнить «показания» «Викинга-1», и в том случае, если справедливым окажется предположение о существовании памятников древней марсианской цивилизации, приступить к их изучению, сохраняя при этом полную секретность всей информации, касающейся объектов в Сидонии. Обосновывались все эти меры, разумеется, не только стратегическими интересами государства, но и возможными глобальными интересами всего человечества как носителя разума планетарного масштаба. Такое обоснование отнюдь не было чем-то новым – о предполагаемых серьезных негативных последствиях для морали, общественных и религиозных основ человеческой цивилизации в случае обнаружения следов внеземной жизни говорилось уже давно…

Считавшийся «потерянным» для широкой публики «Марс Обзервер» благополучно добрался до Марса и приступил к выполнению основного этапа своей программы. Предварительно опубликованный НАСА перечень оборудования этого космического аппарата содержал кое-какие, опять-таки, умышленные, пробелы. Нигде ни одним словом не было упомянуто о том, что «Обзервер», кроме марсианских шаров-зондов, нес на борту еще один специальный зонд с фотокамерами и тремя, начиненными приборами, снарядами-пенетраторами, предназначенными именно для исследования района сосредоточения сидонийских объектов. Один пенетратор предполагалось использовать для проникновения в толщу «Марсианского Сфинкса» и анализа его химического состава, два других предназначались для определения физико-механических свойств грунта в этом районе – чтобы учесть полученные данные при подготовке марсианской экспедиции.

Освободившись от атмосферных шаров-зондов, «Обзервер», захлестывая Красную планету петлями витков, приблизился к Сидонии и сбросил в атмосферу привязной зонд с фотокамерами и пенетраторами, соединенный с космическим аппаратом длинным тросом пятимиллиметровой толщины. Этот зонд давал возможность получить гораздо более четкие и подробные изображения сидонийских объектов и не промахнуться мимо уготованных пенетраторам целей.

Однако промашка все-таки вышла: пенетратор, предназначенный для «Марсианского Сфинкса», был, вероятнее всего, подхвачен сильным порывом ветра и, перелетев через «Лицо», вонзился в поверхность в полутора километрах от него. Второй пенетратор, как и было запланировано, проткнул толщу песка в трех километрах от «Сфинкса», между ним и «Пирамидой Д и М». Третий зарылся в грунт на семьсот с лишним метров ближе к «Сфинксу». Противоударные корпуса приборов не подвели: спектрометры, оказавшись под тринадцатиметровым слоем песка, где все три пенетратора наткнулись на монолитное основание, сохранили работоспособность и приступили к анализу грунта.

…"Марс Обзервер», постепенно теряя высоту, все еще кружил над цветущей некогда планетой, а на Земле, после получения и расшифровки информации с космического аппарата, уже приступили к подготовке пилотируемого полета на Марс. И зеленый свет этой экспедиции эажгли именно пенетраторы, врезавшиеся в песок в окрестностях «Марсианского Сфинкса».

Важность полученных с помощью снарядов-пенетраторов данных заставила привлечь к подготовке марсианской экспедиции неслыханное количество специалистов. Работа велась в обстановке сверхстрожайшей секретности, велась непрерывно, методом «мозгового штурма», сразу по нескольким направлениям: усиленно разрабатывалась нанотехника, решались проблемы жизнеобеспечения и замедления метаболизма, радиационной защиты и множество других больших и малых проблем, связанных со столь длительным автономным полетом космического корабля с экипажем на борту. Разумеется, начинали не с нуля, не на пустом месте – все-таки за плечами был полувековой опыт создания космической техники; просто все исследования получили мощный новый импульс, выразившийся в обеспечении кадрами, оборудованием и неслыханном, опять же, финансовом вливании. Игра стоила свеч.

Потому что информация, поступившая от приборов, смонтированных во всех трех пенетраторах, была совершенно идентичной и совершенно однозначной: под толщей нанесенного за тысячелетия песка и пыли скрывалось то, что когда-то находилось на поверхности, покрывая равнину вокруг «Марсианского Сфинкса».

Золото.

Золотой панцирь на груди Красной планеты, носящей имя бога войны.

Этот панцирь никак не мог быть естественным природным явлением – не бывает в природе таких золотых полей. Тем более на Марсе, строение которого было изучено уже достаточно хорошо. Этот панцирь, несомненно, был создан все той же древней марсианской цивилизацией. Кто-то когда-то покрыл слоем золота поверхность равнины площадью несколько квадратных километров.

В том, что речь идет именно о таком обширном золотом покрове, сомневаться почти не приходилось. Да, один пенетратор мог случайно угодить точнехонько в изготовленную из золота одинокую плиту на чьей-то древней могиле, хотя подобный случай с позиции теории вероятностей был бы едва ли не уникальным. Можно допустить – если руководствоваться принципом «допустить можно всё», – что в такую же плиту угодил и второй; и все-таки вероятность столь удачного попадания была не просто мала, а исчезающе мала. Но чтобы все три пенетратора попали в три разбросанные по равнине золотые плиты… Нет, сомнений не было: «Марсианский Сфинкс» возвышается над обширным, сплошь выложенным золотом участком.

Доставка хотя бы части этого золота на Землю не только окупила бы все расходы, связанные с подготовкой и проведением не то что одной, а десятка марсианских экспедиций, но и принесла бы умопомрачительную прибыль. Как государству, так и частным компаниям-подрядчикам.

Вот почему вся работа по подготовке такой экспедиции не заняла и полутора десятка лет – совсем немного, если учитывать сложность задач, которые нужно было решить.

Золото. Золото… Столько золота, сколько не смогли бы вместить и десятки форт ноксов. Вот, оказывается, где нужно было искать заветную страну Эльдорадо – не в земной сельве, а за миллионы километров от Земли, на марсианской равнине Сидония…

Космический корабль «Арго» направлялся за истинным золотым руном.

…Тихо было в отсеке, и Аллан Маккойнт, отдыхая в кресле, кажется, все-таки незаметно задремал, потому что ему привиделся вдруг «Марсианский Сфинкс» – величественное сооружение на снимке, сделанном фотоаппаратурой привязного зонда, спущенного с борта «Обзервера». Каменное лицо усмехалось, и усмешка эта казалась почему-то зловещей…

3. Граф

Доктор Самопалов стоял у окна своего кабинета на втором этаже психиатрической больницы и рассеянно смотрел во двор. Там сидели на скамейках и прогуливались по дорожкам под деревьями с уже начинающей желтеть листвой женщины – преимущественно в домашних халатах, и мужчины – преимущественно в спортивных костюмах, как давно уже водится в больницах бывшего «союза нерушимого». Бабье лето не спешило уходить, продолжая дарить теплые дни, и вечереющее небо было глубоким и чистым, словно отражало в себе не такое уж и далекое море, раскинувшееся за степью, окаймленной барьером прибрежных гор.

Доктору медицинских наук, члену ассоциации психиатров, психотерапевтов и психологов Виктору Павловичу Самопалову предстояла очередная беседа с пациентом из седьмой палаты, который именовал себя достаточно скромно – «Демиург», а по документам был Ковалевым Игорем Владимировичем, тридцати трех лет от роду. Доктор Самопалов имел достаточные основания полагать, что пациент Ковалев болен вялотекущей неврозоподобной шизофренией с проявлениями синдрома метафизической интоксикации, синдрома Кандинского – Клерамбо (представленного в данном случае бредом воздействия), шизоидного патологического фантазирования, а также онейроидных состояний и прочих специфических симптомов, отличающих психику больную от психики здоровой. Кроме того, Ковалев в свое время пережил то состояние, которое в психиатрических классификациях формулируется как расстройство множественной личности, или многоличностное заболевание. Именно по этой причине Ковалев и попал впервые в психиатрическую больницу двенадцать лет тому назад, когда еще был студентом. В то время эта странная, удивительная история чрезвычайно заинтересовала доктора Самопалова и он приложил немало усилий для того, чтобы разобраться в завихрениях сознания студента Игоря Ковалева.

История болезни Игоря Ковалева была действительно не совсем обычной даже для видавших много всякого разного психиатров. ^[1].

Родители Игоря развелись, когда он еще учился в школе. Он остался жить с матерью, которая гораздо больше внимания уделяла себе и своим время от времени появлявшимся после развода мужчинам, чем воспитанию сына. Она была еще сравнительно молода, довольно хороша собой, и отнюдь не считала, что жизнь ее с уходом мужа закончилась. Однако же к сыну она относилась строго, требуя от него только отличной учебы и примерного поведения.

Окончив школу, Игорь успешно сдал вступительные экзамены в университет и стал студентом юридического факультета. Учеба давалась ему легко и все в его жизни шло вроде бы без каких-либо проблем. Был он спокойным и незаметным, сторонился шумных студенческих компаний, предпочитая в одиночестве бродить по улицам, а еще лучше – в парке, под дождем. Эту тягу к одиночеству заметил отец, который обзавелся второй семьей, но, тем не менее, время от времени тайком от матери общался с сыном. Мать же уходила на работу рано, возвращалась домой поздно, заводя один роман за другим, и не обращала никакого внимания, а скорее всего, просто не замечала погружения сына в одиночество.

Игорь учился уже на четвертом курсе, когда стал вдруг видеть странные сны. Разумеется, он видел сны и раньше, но совсем не такие. То, что стало являться ему январскими ночами, было повторением одного и того же сна, который раз или два в неделю преследовал его в течение трех месяцев, до мартовской оттепели.

Игорь запомнил этот сон до мелочей. Он стоит за тяжелой темно-багровой портьерой в длинном просторном зале с высоким куполообразным потолком; зал обрамлен справа и слева двумя рядами массивных круглых колонн. На нем красного цвета одежда явно не современного фасона – что-то в стиле одеяний средневековой знати, – рыцарские латы и красный плащ. Во сне Игорь знает, что он вовсе не студент юрфака Игорь Ковалев, а граф Романьи, то бишь Чезаре Борджа – представитель одного из могущественных кланов Италии эпохи Возрождения, сын папы Римского Александра Шестого, правитель области Романья. Напротив него, посредине зала, пол которого выложен светлым мрамором, стоит смуглый мужчина средних лет, с небольшой остроконечной бородкой и усами а ля «испанский гранд» и резкими, какими-то хищными чертами лица. Мужчина довольно красив, но весь его облик внушает тревогу и трепет графу Романьи: «гранд» одет во все черное, на нем узкие панталоны, латы, черный плащ и широкополая черная шляпа с ярко-красным пером, наводящим на мысль о крови. За поясом мужчины виден кинжал с покрытой узорами рукояткой. Игорь, вернее, не Игорь, а Чезаре Борджа, мысленно называет его Черным графом.

Затем в центре зала словно ниоткуда возникает трон, на котором восседает черноволосая женщина лет тридцати, с прекрасной диадемой на голове, в длинном белом платье, богато украшенном золотой и красной отделкой. Граф Романьи знает, что это Екатерина Медичи – королева Франции.

Черный граф неторопливо подходит к ней и что-то говорит, а потом внезапно выхватывает из-за пояса кинжал и наносит ей удар в шею. Кровь обагряет белое платье, кровь брызжет на белый мрамор пола – и окровавленная королева падает замертво. Черный граф резко оборачивается и видит вышедшего из-за портьеры графа Романьи…

На этом сновидение обрывается и Игорь Ковалев с бешено колотящимся сердцем просыпается в собственной постели.

Постепенно он привык к этому повторяющемуся мрачному сну и попытался найти ему объяснение. «Очевидно я был свидетелем убийства в шестнадцатом веке, в своей прошлой жизни», – сказал он гораздо позднее, в декабре, доктору Самопалову.

Да, к тому времени Игорь Ковалев был уже уверен в том, что действие его сна происходит именно в шестнадцатом веке. Никогда до этого особенно не интересовавшийся историей, он стал завсегдатаем читального зала областной библиотеки, стремясь узнать как можно больше о временах графа Романьи и Екатерины Медичи и найти точки пересечения этих исторических лиц. Но никаких точек пересечения так и не нашел. Их, собственно, и не могло быть, потому что реальный, исторический Чезаре Борджа умер за двенадцать лет до рождения будущей французской королевы Екатерины Медичи.

В апреле сюжет сна существенно изменился. Граф Романьи по-прежнему стоял за портьерой в том же зале, однако там уже не было трона и Екатерины Медичи. Черный граф, застывший посредине зала, медленно поворачивал голову в его сторону и, устремив на него тяжелый взгляд, глухо говорил: «Вы были свидетелем и должны умереть».

Этот вариант сновидения повторялся также дважды в неделю и тоже становился пугающе привычным, вызывая у Игоря по утрам, после пробуждения, чувство какой-то всепоглощающей тоски и обреченности.

Дальше стало еще хуже. С июля ночные сновидения превратились в дневные видения. Когда Игорь находился в квартире один, стена комнаты внезапно затягивалась дымкой и растворялась, а в дымке появлялся все тот же зловещий зал, и Черный граф, не говоря ни слова, мысленно угрожал теперь уже не Чезаре Борджа, а именно ему, студенту Игорю Ковалеву. И зал, и Граф выглядели полупрозрачными, но от этого назойливого видения, как Игорь ни старался, нельзя было избавиться усилием воли…

Мысленные угрозы повторялись и повторялись, и в конце концов совершенно измученный парень начал держать под рукой кухонный нож, всерьез опасаясь, что Черный граф воплотится из видения в реального человека и выполнит свою угрозу.

Так продолжалось до второго декабря. В тот вечер Игорь вновь был дома один – мать еще не вернулась с работы. Он пил чай на кухне, когда дверь в квартиру открылась и он увидел входящего в прихожую Черного графа все в том же традиционном одеянии. Фигура его на сей раз казалась не призрачной, а вполне реальной. Воплотившееся видение потянулось к Игорю руками и тот, вскочив со стула, схватил лежащий в коробке у газовой плиты молоток и бросился в прихожую, по пути вооружившись еще и ножом с кухонного стола. Подскочив к убийце Екатерины Медичи, Игорь с размаху ударил его молотком по голове, сломав кроваво-красное перо на широкополой черной шляпе, а потом, отбросив молоток, переложил нож в правую руку и замахнулся, намереваясь нанести Черному графу удар в шею. Тот пытался обороняться, заслонялся руками, и Игорь совершенно отчетливо понимал, что перед ним действительно человек из плоти, а не эфемерный призрак. Неизвестно, чем бы закончилась эта схватка, но внезапно, как потом рассказывал Игорь, он потерял сознание и очнулся уже в палате психиатрической больницы, находящейся в пригородном поселке…

На самом же деле в тот злополучный декабрьский вечер дверь в квартиру открыл не Черный граф эпохи Возрождения, а вернувшаяся с работы мать Игоря. По ее словам, она вошла в прихожую и повернулась к двери, чтобы запереть ее на замок, но тут услышала быстро приближающиеся шаги за спиной. Затем последовал сильный удар по голове. Обернувшись, она увидела искаженное яростью лицо сына, замахнувшегося на нее ножом. Выставив перед собой руки, она начала отчаянно защищаться и громко кричать. Сын целил ей ножом в шею, но лезвие постоянно натыкалось на руки жертвы этого внезапного ужасного нападения. Изрезав матери руки, повредив ей сухожилия, Игорь вытолкнул ее, окровавленную, на лестничную площадку. Перепуганная женщина продолжала громко звать на помощь и соседи вызвали милицию.

При последующем опросе тех, кто видел Игоря в тот вечер, после нападения, выяснилось, что он не отвечал на вопросы и, застыв на месте, смотрел прямо перед собой немигающим и ничего не выражающим взглядом…

Доктор Самопалов хорошо помнил свои впечатления от первых встреч с новым пациентом. Игорь почти постоянно лежал в постели, глядя в пространство, и хотя и рассказал о своих видениях, мучивших его без малого год, но когда доктор пытался заговорить с ним о ситуации попытки убийства, отвечал крайне неохотно, а то и вовсе молчал. Тогда, двенадцать лет назад, Самопалов отмечал в своем рабочем дневнике: «Причиной госпитализации Ковалев считает «столкновение с Черным графом». Вся эта история кажется ему реальной, но связанной с «прошлой жизнью». Считает, что его ждет неминуемая расплата за то, что он стал свидетелем убийства Екатерины Медичи. Эмоционально холоден, после сообщения о том, что на самом деле пытался убить не иллюзорного Черного графа, а собственную мать, которая в тяжелом состоянии находится в реанимации, заявил, что «этого не может быть». Данное вытеснение не сопровождается интересом к ее судьбе. Голос монотонный, не модулированный. Ни с кем не общается, в отделении незаметен. Высказывает предположение, что Черный граф может опять прийти».

Игорь Ковалев провел в психиатрической больнице больше года. В конце концов, то ли благодаря галоперидолу, лепонексу, френолону и прочим нейролептикам вкупе с психотерапией, то ли как раз вопреки всем этим таблеткам и процедурам, состояние его улучшилось. Он, судя по всему, полностью вытеснил из сознания воспоминания о случившейся драме и не испытывал никакой неприязни к матери, которая, слава Богу, вполне оправилась от последствий нападения и часто навещала сына, стараясь, быть может, этими своими частыми визитами как-то компенсировать прежнее невнимание к нему.

Перед выпиской Игоря из больницы во врачебном журнале была сделана следующая скупая запись: «Неврологическое состояние без особенностей, ЭЭГ без пароксизмальных феноменов».

За год, проведенный Игорем Ковалевым в больнице, доктор Самопалов многое для себя открыл. Так же, как ранее Игорь, он углубился в изучение исторической литературы об эпохе Ренессанса, чтобы выяснить, насколько соответствуют видения пациента историческим фактам.

Оказалось, что отдельные символы переживаний Ковалева имеют аналогии с соответствующим временем. В частности, залы с колоннами, первоначально имеющие форму нефов, широко распространились в Европе начиная с пятнадцатого столетия благодаря Филиппо Брунеллески. В боковом нефе церкви Санто Спирито во Флоренции, изображение которого Самопалов показал пациенту, тот узнал обрамленный колоннами зал из своих видений.

Колоннада и мода на них в эпоху Возрождения, в свою очередь, как выяснил доктор Самопалов, восходят к традициям эстетики античности. Дева Мария, восседающая на троне в зале с колоннадами, встречается во множестве ренессансных произведений.

Основываясь на опыте многочисленных исследований в области психопатологии, доктор Самопалов пришел к выводу о том, что Черный граф – это аналог Родриго, или папы Римского Александра Шестого, сыном которого был Чезаре Борджа – граф Романьи.

Общение с Игорем Ковалевым утвердило доктора в мысли о том, что его пациент обладает двумя личностями, то есть страдает многоличностным заболеванием. Доктор не верил в переселение душ.

Первое клиническое описание многоличностного заболевания было связано с дочерью священника Мэри Рейнолдс. В 1811 году эта восемнадцатилетняя девушка, отложив только что прочитанную книгу, вдруг ослепла и оглохла – на целых пять месяцев. После этого, пробудившись однажды утром после восемнадцатичасового сна, она повела себя будто вновь родившаяся: произносила лишь несколько слов, не могла узнать обстановку собственного дома и своих близких. Однако пребывая в этом состоянии «номер два», Мэри Рейнолдс быстро начала обучаться. Через пять недель девушка вновь заснула на те же восемнадцать часов и, возвратясь в прежнее состояние «номер один», ничего об этих пяти неделях не помнила. Такие странные приступы продолжали повторяться из года в год, причем вторая личность Мэри крепла и становилась все более активной в отличие от первой личности, продолжавшей оставаться меланхолической и чувствительной.

Другой классический случай касается Крис Сайзмор – женщины, обладавшей тремя личностями: «Белая Ева», «Черная Ева» и «Жан». Все новые личности образовывались под влиянием стрессов, связанных со сценами насилия. «Белая Ева» была любящей матерью и скромной домохозяйкой, «Черная Ева», напротив, обожала всякие питейные заведения и распутную ночную жизнь, а «Жан» представлял собой зрелую личность, пытающуюся примирить обеих «Ев».

А самый, пожалуй, известный случай многоличностного заболевания относится к американцу Билли Миллигэну, арестованному в 1977 году по подозрению в серийных убийствах, похищении детей и многочисленных ограблениях. При проведении судебно-психиатрической экспертизы психиатры установили у него ни мало ни много двадцать четыре личности обоего пола и разного возраста, две из которых были доминантными. Первая личность – Артур, англичанин, был крупным бизнесменом, не верил в Бога, превосходно знал физику и медицину, легко говорил и писал не только по-английски, но и по-арабски. Эта личность Билли Миллигэна доминировала в спокойных ситуациях. Вторая – Раген Ядасковинич, югослав, был коммунистом, говорил по-английски с довольно сильным акцентом, зато свободно изъяснялся на сербо-хорватском языке, отлично владел оружием, приемами карате и доминировал в минуты опасности. Эти две доминантные личности могли, в случае необходимости, включать и выключать другие личности, каждая из которых обладала собственной памятью и интересами. Более того, у каждой из этих двух дюжин личностей, уживающихся в одном человеке, фиксировались отличающиеся друг от друга электроэнцефалограммы, они имели разный кожногальванический коэффициент и по-разному отвечали на детекторе лжи…

Когда-то по этому поводу доктор Самопалов записал в своем дневнике: «Все это может свидетельствовать о том, что человек функционирует как оркестр, имея множество Я, которые выступают как солирующие инструменты».

Итак, Игорь Ковалев в удовлетворительном состоянии был выписан из психиатрической больницы, а доктор Самопалов работал с новыми больными – а их число росло из года в год, – и продолжал размышлять о причудах сознания своего не совсем ординарного пациента, воплотившего в себе личность умершего пять столетий назад Чезаре Борджа. Он подробно расписал этот случай в своей монографии «Странный психический мир», сопроводив историю болезни Игоря Ковалева следующим предположением: «Сознание прошлого у К. не хронологично, а семиотично, оно отражает не историческое, а семиотическое время – период исторического структурирования символа. Здесь пока многое не до конца понятно, но несомненно одно: психоз является регрессией именно в семиотическое историческое время, о котором мало что известно, и даже неясно, как его можно измерить».

Монография предназначалась, в первую очередь, для коллег-специалистов, которым было вполне понятно, что имеет в виду доктор Самопалов.

И вот через двенадцать лет Игорь Ковалев вновь оказался в той же психиатрической больнице, только теперь уже не в четвертой, а в седьмой палате. Болезнь, как это обычно бывает со многими болезнями, вновь проявила себя…

4. Лес

Первой мыслью пришедшего в себя Сергея Зимина была мысль о том, что его чем-то завалило. Что-то тяжелое лежало на лице, прижав щиток шлема к глазам, давило на грудь. Упираясь ногами в какую-то твердую поверхность, он согнул колени и попытался, поворачиваясь на бок и отодвигаясь в сторону, выбраться из-под этой непонятной, давящей на него массы. Это ему удалось. Неведомый груз был сброшен, Сергей рывком сел и обнаружил, что освободился не из-под какого-нибудь мешка с песком или цементом, а из-под Гены Гусева. Гусев, откатившись в сторону, молниеносно вскочил на ноги и быстро вертел головой, настороженно осматриваясь, держа автомат наизготовку. «Кошка» висела на сгибе его руки.

– Полный улет, парни, – слабым голосом сказали за спиной Сергея. – Полнейший улет…

Сергей стремительно обернулся: Саня Веремеев, сняв шлем, сидел в позе «лотоса» в густой зеленой траве и сквозь прорези маски-шапочки недоуменно таращился на окружающее своими голубыми глазами.

– Не то слово, – откликнулся Гусев, продолжая озираться по сторонам, поводя дулом автомата.

Сергей только сейчас обнаружил, что все еще держит в руке «кошку». Подвесив ее к поясу, он вслед за товарищами принялся изучать обстановку.

Собственно, изучать особенно было нечего, но то, что находилось вокруг, давало достаточно пищи для размышлений. Небольшую поляну, покрытую высокой травой, не поляну даже, а прогалину, обступали долговязые деревья с желто-зеленой листвой, ничуть не напоминавшие мокрый сосняк у пригородного дачного поселка. И это было во-первых. Во-вторых, над верхушками деревьев виднелся кусочек бледно-голубого неба – светлый, безоблачный кусочек, вовсе непохожий на темные сентябрьские небеса, под которыми они только что стояли, ожидая, когда капитан Осипов даст команду приступать к операции. Вечер почему-то превратился в день. Присмотревшись к деревьям, Зимин убедился в том, что среди них нет ни одной знакомой ему породы: вокруг вздымались не дубы, не тополя и не каштаны… Воздух был по-летнему теплым и спокойным, и не ощущалось в нем ни единого намека на дождевую влагу.

Сергей отогнул рукав камуфляжной куртки и посмотрел на часы: десять сорок две. Именно столько и должно было быть. Но не утра, а вечера.

Он отлично помнил все случившееся: багровые вспышки, порывы ледяного ветра, падение в темноту, погружение во что-то мягкое… и мгновенная утрата осознания собственного «я"' и внешнего мира. Подобное уже однажды было с ним – несколько лет назад, на ринге, когда его, еще совсем зеленого юнца, послал в нокаут знаменитый в их кругах Виктор Константинов по прозвищу «Кувалда», большой мастер кик-боксинга. Но что же такое послало в нокаут всю их связку, и как объяснить этот совершенно незнакомый лес?

– Смотрите, парни! – Гусев обвел рукой траву. – Непримятая. Вот, только за мной след, а вокруг? Мы сюда что, по воздуху перелетели? Или нас с вертушки спустили? И вообще, бля, мне кто-нибудь хоть что-то может объяснить? Чем это нас так вырубили? Почему мы здесь?

– И где – «здесь»? – добавил Сергей.

– Вот именно! – кивнул Гусев. – Ловушка там какая-то у той хаты была, что ли? Так приложило, что только сейчас очухались? Херня какая-то получается, парни. На контузию что-то не похоже, лично я в полном порядке… Что за дела! Или меня все-таки контузило и мне все это кажется?

– Тогда и мы тебе кажемся, – заметил Сергей. – Или ты нам. – Он тоже, по примеру Веремеева, снял шлем и положил на траву рядом с собой. Ему было немного не по себе, но он ни секунды не сомневался в том, что объяснение обязательно найдется. Не может не найтись.

– А уж не проверочка ли это? – подал голос Саня Веремеев. – Согласно планам руководства. Тест на профпригодность какой-нибудь, а?

Гусев резко повернулся к нему:

– Так-так-так! Шандарахнули чем-то убойным, солидно шандарахнули, так, что мы глюки поймали, и реакцию нашу изучают? – Он в раздумье потер подбородок и сплюнул в траву. – Хрен его знает, парни. Как-то уж больно ни с того ни с сего…

– А проверки – они всегда как бы ни с того ни с сего, – заметил Саня Веремеев.

– Прямо во время выезда на задание? – не сдавался Гусев. – В заднице у них засвербело?

– Дак и не было никакого задания, Гусек, – пояснил Саня Веремеев. – Туфта учебная. Нас сюда, других – по другим местам.

– Не слыхал я что-то о таких проверках, – сказал Сергей и тут же добавил: – Хотя руководству и надлежит быть изобретательным. Только меня растительность эта смущает. Я хоть в ботанике и не силен, но в деревьях худо-бедно разбираюсь. А тут ни одного знакомого.

Гусев внимательно оглядел густой подлесок, потом медленно, снизу вверх, изучил желто-зеленые кроны и вновь задумчиво сплюнул:

– Что не сосны – это точно. Но за ночь нас могли и в другую какую-нибудь климатическую зону перебросить. Тепло же, как в июле. Точно, на юг киданули.

– Слава Богу, не на север, – пробурчал Саня Веремеев, а у Сергея вдруг мелькнула одна совершенно дикая мысль, но он ее тут же отогнал подальше, потому что такое было бы уместно в фантастических книжках, продающихся в подземных переходах и на остановках, но никак не в реальной жизни.

– А ну-ка, проверим связь, – деловито сказал Гусев. – Хотя, конечно, сильно сомневаюсь…

Его сомнения незамедлительно подтвердились: хотя рации были в полном порядке – между собой бойцы переговариваться могли, – никто на запросы не отозвался.

– Ладно, парни, чего зря мозги сушить, – подвел итог Гусев. – Надо исходить из того, что имеем; раньше или позже разберемся. Давайте осмотримся – и вперед, чего нам здесь торчать? Есть желание по деревьям полазить?

– Кинем на пальцах, – предложил Саня Веремеев. – Как за бутылкой. Считаем с меня, по часовой. Раз, два…

На счет «три» дружно выбросили пальцы, получилось пять и лезть на дерево выпало Сергею. Освободившись от пояса и автомата, он облюбовал дерево повыше, с толстыми кривоватыми ветвями, и начал ловко взбираться к кусочку светлого неба.