Глава первая

МОЗАИКА

Слухи буквально душили город. Всегда сопутствующие пожарам, авариям, несчастным случаям, оживленные прямо пропорционально необычности события, сейчас они бурлили как никогда — настолько чрезвычайным, из ряда вон выходящим было происшествие.

— У них еще за углом машина стояла, а в ней три здоровенных битюга…

— шептались на троллейбусной остановке.

— Двести тысяч, жена в банке работает, в курсе дела… — слышалось в толпе у кинотеатра.

— Так и написали: мол, и судью, и прокурора, и начальника милиции…

Вот уже несколько месяцев изощрялась взбудораженная фантазия обывателя, компенсируя недостаток информации вымыслом или преувеличениями.

Кто-то напрягается, измышляя, чтобы продемонстрировать причастность к сведениям, недоступным «простому» человеку, кто-то добросовестно пересказывает услышанное в очереди — приятно хоть на несколько минут оказаться в центре внимания, — кто-то просто болтает от скуки.

— А я слыхала: грозятся сорок детей украсть, — вещает старушка на лавочке у подъезда. — Я своего Игорька ни на шаг не отпускаю…

Молва стоуста и безлика. Но в основе слухов — болтливость и некомпетентность, качества, которые порознь не живут. Игнат Филиппович Сизов, известный множеству хороших и еще большему числу совсем скверных людей под прозвищем Старик, знал это лучше, чем кто бы то ни было. Поэтому, услышав досужие россказни, он брезгливо морщился. В душе. На лице его редко отражались эмоции.

— Она в тот день снимала с книжки деньги и все видела. Так они ее выследили и через окно застрелили. Вчера вечером, истинная правда, я живу напротив…

Протискивающийся в трамвайной толчее к выходу, Сизов раздраженно взглянул на массивную челюсть и толстые накрашенные губы, вплетающие еще одну чушь в букет небылиц о «Призраках».

Спрыгнув на серую булыжную мостовую, он через несколько кварталов отыскал нужный адрес, открыл ветхую калитку и прошел в угол захламленного двора к запущенному, покосившемуся флигелю.

Последний раз он был здесь давно, лет пятнадцать назад, да, точно, декабрьской ночью шестьдесят четвертого. Желторотый Мишуев, подчиняясь короткому жесту, стал под окно, а он взлетел на крыльцо и с маху вышиб дверь. Может быть, именно эту — растрескавшуюся и многократно латанную.

Не стараясь скрыть шаги" он поднялся по скрипучим ступенькам и вежливо постучал.

В это время на другом конце города в своем кабинете Мишуев, поучая, как обычно, Кранкина и Гортуеза, тоже вспоминал Старика:

— Не учитесь работать у Сизова! Его слава сильно преувеличена, хотя когда-то что-то, возможно, и было. Но теперь он выработался и списан в тираж. Одно слово — пенсионер. Чтобы не скучать, ходит, копается в мелочах, занимается всякой ерундой.

А Сизов сидел в убогой, пахнущей сыростью комнатенке и толковал с субъектом весьма предосудительного вида о каких-то котах и кошках, выяснял, сколько у них усов и когтей на лапах, как расположены хвосты, есть ли кисточки на ушах.

Если бы молодые сотрудники увидели эту картину, они согласились бы со словами Мишуева, тем более что говорить он умел очень убедительно.

Но Александр Крылов знал цену его убедительности, знал Сизова и потому ни при каких обстоятельствах не признал бы, что Старик может заниматься ерундой. Он вообще позволял себе не соглашаться с начальством, а Мишуева откровенно недолюбливал, потому и сидел в районе, хотя несколько раз подворачивалась возможность уйти с повышением в областной Аппарат.

Иногда он об этом жалел, сейчас наступила как раз такая минута: рутинные обыденные бумаги, осточертевшая повседневная мелочевка, а там, в управлении, другой уровень работы, другой масштаб, именно там осуществляется настоящий, главный розыск, к которому районные отделы подключены постольку-поскольку…

Крылов меланхолично глядел в окно, туда, где, сталкиваясь, перекручивались и втягивались воронкой подземного перехода плотные потоки прохожих. Усредненные модой прически, одежда и обувь делали их похожими. То, что отличает каждого, запрятано глубоко внутри и проявляется в привычках, поступках, линии поведения. Беглым да порой и пристальным взглядом этого не ухватишь. Лишь в конкретной жизненной ситуации личностные свойства обнаруживают себя, и человек может раскрыться с совершенно неожиданной стороны.

Крылову и его товарищам подобные превращения были хорошо известны, но и они к ним не привыкли. Одно дело, когда в основе содеянного лежит неконтролируемый взрыв эмоций, вспышка страстей, аффект, и совсем другое — подленький расчет, похоть, корысть.

Сизов особенно ненавидел трусость, двоедушие и коварство, считал, что эти свойства натуры ни при каких обстоятельствах понять и объяснить невозможно. Превыше всего Старик ставил уверенность в человеке; ненадежность, по его мнению, тоже не могла быть ничем оправдана.

Крылов, делающий жизнь со Старика, был солидарен с его мнением и старался, чтобы на него самого можно было полностью положиться. До сих пор ему это удавалось — он никогда никого не подводил, даже по воле объективных обстоятельств, на которые частенько списывают необязательность и разгильдяйство.

Ветер вогнал в кабинет облако пыли, и Крылов захлопнул раму.

Через несколько минут звонок внутреннего телефона отправит его на очередное происшествие районного масштаба, и оно неожиданно окажется узловым моментом жизни, первым звеном в длинной цепи причинно-следственных связей, ведущих к той самой обусловленной объективными обстоятельствами ненадежности, которую он допустит первый и последний, один-единственный раз, за которую будет плачено дорогой ценой и которую он никогда не сможет себе простить.

Но сейчас Александр Крылов ничего этого не знал, он вернулся к работе, настроение понемногу улучшалось.

А Сергея Элефантова угнетала тоска и тревога, окружающие замечали его состояние, но не удивлялись: очередной отказ Комитета по делам изобретений и открытий поступил в институт и канцелярия еще до обеда разнесла весть по всем этажам.

Орехов проснулся с тяжелой головой, но «поправился» и, весело насвистывая, загрузил в багажник «ЗИМа» ящик чешского пива и связку воблы — сегодня он организовывал баню для уважаемых людей. Один из них — Алексей Андреевич Бадаев — был не в духе, нервничал, даже париться не хотел. Но Кизиров с Платошкиным уговорили — дескать, все обойдется, не впервой.

Кизиров накануне крупно выиграл в преф и был доволен собой, а Полковник и того больше: он купил Элизабет давно обещанные бриллиантовые серьги, та пришла в восторг и сделала все, чтобы Семен Федотович ощутил себя настоящим мужчиной.

Надежда Толстошеева и вовсе находилась на седьмом небе: все складывалось отлично, одно к одному. Хорошо съездила в столицу, удачно скупилась и выгодно расторговалась, Владимир позвонил в магазин и сообщил, что у них с братом все в порядке, скоро ожидается партия импортной обуви, а Марианна пообещала принести чеки… Да Галка из посредбюро пригласила к себе на вторник, познакомит с солидными людьми, может, и решится вопрос с кооперативом.

Вот только Нежинская не забрала набор на шубу, хотя и обещала зайти сегодня утром, а держать товар Надежда не любила: Бортануть бы ее — та же Марианна просила шкурки, — да не стоит: баба деловая, со связями, может пригодиться…

Вадик Колосов был, пожалуй, счастливей всех: на детской площадке он нашел интересную тяжеленькую штучку — сплющенный кусочек металла с четкими наклонными вмятинками сбоку. Дима сразу предложил в обмен никелированный шуруп, да и другие дети просили подержать или хотя бы посмотреть.

Меняться Вадик не стал, держать и смотреть давал, а потом сунул находку в карман, куда складывал все нужные и полезные вещи. Вечером, когда он спал, мама вытряхивала из штанов в мусорное ведро граммов триста всякой всячины.

Если рассматривать вблизи кусочки мозаичного панно, нипочем не поймешь, что же оно изображает. Но чтобы охватить взглядом всю картину, надо по крайней мере догадываться, что цветные осколки связаны между собой определенной логикой единого замысла.

В кабинете Крылова звякнул внутренний телефон.

Глава вторая

ПРОИСШЕСТВИЕ

Хуже всего было то, что не удавалось установить направление выстрела.

Я все-таки пригнулся к пробоине — будто ребенок продышал в мутном стекле чистый кружочек, позволяющий без пыльной пелены видеть серый бетонный скелет двенадцатиэтажной «свечки», колкие огоньки электросварки, оранжевые жилеты и коричневые каски монтажников, зависшую неподалеку кабину башенного крана, сияющие свежей краской рамы и балконы недавно заселенного дома.

Работы предстояло много, потому что и каркас двенадцатиэтажки, и кран, и добрый десяток квартир новостройки могли иметь отношение к этому окруженному паутинкой радиальных и круговых трещин отверстию с выщербленными краями, сквозь чешуйчатую воронку которого тянуло пыльным ветром и просачивался грохот близкой стройки.

Если соединить ниткой точку попадания с пробоиной и продолжить воображаемую линию, она упрется в место, где находился стрелок. Но сейчас обычный способ не годился: экспериментальная планировка — окна в противоположных стенах. Всегда светло, сухо, хороший обзор. И возможность сквозного пролета пули.

Я повернулся, сделал несколько шагов по пушистому ковру, по которому нужно ходить босиком, чтобы он упруго щекотал подошвы, переступил через ползающего на четвереньках Зайцева и подошел к окну, выходящему на южную сторону.

Перекресток внизу казался игрушечным, напоминающие божьих коровок легковушки, дожидаясь разрешающего сигнала, накапливались перед светофором, затем срывались с места и, набирая скорость, растягивались на подъеме к Южному микрорайону. До седьмого этажа доносился тугой гул протекторов и едва ощутимый запах выхлопных газов.

Я потрогал раму с неровными осколками оставшихся стекол. Второй опорной точки, необходимой для визирования, увы, не существовало. Может, необычная планировка способствует сквознякам… А в остальном эксперимент удался: квадратная комната, много солнца, воздуха. Распахнутость стен создавала ощущение простора, сохраняющегося даже сейчас, когда здесь толклись шесть человек.

Средних лет супруги — жильцы с четвертого этажа, — вполглаза наблюдая, как Ивакин штангенциркулем замеряет пробоину, то и дело непроизвольно осматривались по сторонам. Я много раз замечал: люди охотно идут в понятые, наверное, потому, что получают возможность на законном основании приобщаться к тайнам чужой жизни. Сейчас я попробовал взглянуть вокруг их глазами.

Солидный импортный гарнитур, низкие, располагающие к отдыху кожаные кресла, матово отблескивающий журнальный столик, пружинящие блестящим ворсом ковры на стене и на полу — все тщательно подобрано и гармонирует между собой. У хозяйки хороший вкус.

«Интересно, сколько стоит выстроить и обставить это кооперативное гнездышко?» — подумал я, направляясь в прихожую и вновь переступая через Зайцева.

— Не мельтеши, Саша, — сквозь зубы процедил тот. — Пойди лучше побеседуй с соседями.

Следователь старательно растягивал рулетку, конец которой держал Гусар, и диктовал сам себе:

— В трех метрах двадцати двух сантиметрах от северной стены, возле застеленной простыней тахты, на ковре темно-бурое пятно не правильной формы размером семнадцать на двенадцать сантиметров, по внешнему виду напоминающее кровь…

Я щелкнул затейливым замком и едва успел схватиться за ручку: невесть откуда взявшийся ветер резко рванул дверь. Подъезд играл роль вытяжной трубы.

В трех соседних квартирах никого не оказалось, я спустился на шестой этаж, потом поднялся на восьмой, для очистки совести заглянул на девятый. Безрезультатно. Никто ничего не знал, не слышал и не видел.

Когда я вернулся, Зайцев, неловко согнувшись у простреленного окна и закрыв левый глаз ладонью, смотрел через бумажную трубочку, вставленную в пробоину. Трубочка свободно двигалась вправо-влево и вверх-вниз, но следователь упрямо пытался сориентировать ее по единственной опорной точке. Ясно: хочет хотя бы приблизительно представить, откуда могли стрелять.

— Диаметр отверстия — от девяти до девяти с половиной миллиметров, — значительным тоном сообщил Гусар. — Можно было бы предположить «ПМ», но расстояние… Сотня метров — для пистолета далековато… Скорей всего какой-то из девятимиллиметровых охотничьих карабинов — «лось», «медведь»…

— В стекле пуля оставляет отверстие больше своего калибра, — вмешался Ивакин. — Так что здесь не «девятка»…

— Вы уже начали оперативное совещание? — недовольно спросил Зайцев, отрываясь от своего занятия и выразительно посмотрев на превратившихся в слух понятых. — Пусть лучше Гусаров ознакомит товарищей с протоколом.

Сделать это вызвался Ивакин. Пока он выразительно читал казенный текст, мы вполголоса переговаривались в противоположном углу просторной комнаты.

— Или с двух верхних площадок этой башни, — Зайцев кивнул в сторону стройки, — или из кабины крана. Может, крайние окна нового дома, но маловероятно.

— Однако! — Лицо Гусара выражало полнейшее недоумение. — Прямо итальянский детектив! И ради чего? Уж точно не из ревности!

— Почему же, мой юный друг? — поинтересовался Зайцев.

— Слишком сложно. Обычно кухонный нож, кирпич, топор, кастрюля с кипятком… Да и потом… Видели ее фотографию? Вот, на серванте лежала.

Он протянул маленький прямоугольник. Вытянутое лицо, длинный нос, запавшие щеки, мешки под глазами. Вид нездоровый и изможденный. Я испытал некое разочарование, наверное, оттого, что по ассоциации с обстановкой и убранством квартиры представлял хозяйку иной.

— Внешний вид ни о чем не говорит, — сказал Зайцев. — Слышал поговорку: на каждый товар есть свой покупатель, только цена разная? А в любовном ослеплении люди склонны переплачивать…

Верно. Кровавые драмы разыгрываются, как правило, вовсе не из-за красавиц.

— И вообще, юноша, избегайте категоричных суждений, — нравоучительно произнес Зайцев. — Особенно если они поспешны и не продуманы.

Следователь зевнул.

— Устал и есть хочу. По «Призракам» ничего нового?

Я качнул головой.

Понятые подписали протокол, но уходить не спешили. Тайны хороши, когда разгаданы.

— Сколько стоит такая квартира? — неожиданно брякнул Гусар. Женщина обиделась:

— Это вы не у нас спрашивайте. Мы пять лет за границей работали, в тропиках, в обморок от жары падали! И на заводе уже пятнадцать лет!

Тон ее стал язвительным.

— Потому вы у других спросите, на какие деньги да как попали в кооператив… У нас своим поотказывали!

— А что вы можете сказать о Нежинской? — продолжал наступать Гусар.

— Да ничего. Встречаемся иногда в подъезде. Здороваемся.

— Культурная дамочка, — подал голос мужчина, но под взглядом жены осекся.

— Знаем мы культурных! Я горбом, а они…

Женщина замолчала. Я дернул Гусара за рукав, предупреждая следующий вопрос.

— Большое спасибо, товарищи. — Зайцев с открытой улыбкой пожал понятым руки. — Вы нам очень помогли. Сейчас опечатаем квартиру, и все — можете быть свободны.

Через полчаса я обследовал строящееся здание. Кроме неогороженных лестничных маршей и междуэтажных перекрытий, еще ничего смонтировано не было, поэтому путешествие на двенадцатый этаж, производило сильное впечатление. Трудно представить, чтобы кто-нибудь отважился подняться туда в сумерки. Бригада рабочих сваривала арматуру железобетонных плит с каркасом и заделывала раствором монтажные проемы. Пахло горящими электродами и мокрым цементом, трещала вольтова дуга, громко перекрикивались монтажники. Под ногами змеились черные провода с неизолированными медными скрутками соединений.

— А если наступят? — Я пальцем показал сопровождавшему прорабу опасные места.

— Не наступят! — преувеличенно весело ответил тот. — Ребята опытные, со стажем!

— Опытные, говоришь? А в прошлом месяце на Котловане неопытного убило? Сидеть-то кому — знаешь?

Прораб поскучнел.

— Сейчас сделаем! — и с натугой рассмеялся. — Если днем черт ногу сломит, то ночью и подавно! Никого здесь не было!

Действительно, рабочие не заметили следов пребывания постороннего человека. Я походил по площадке. Причудливая башня экспериментального кооператива «Уют» хорошо просматривалась почти отовсюду, но прилепившаяся, как ласточкино гнездо, квартира Нежинской то пряталась за колонну, то перекрывалась сварочным агрегатом или бетономешалкой, то оказывалась в створе с тросами лебедки. Одно место было подходящим, но оружие пришлось бы держать на весу, что снижает вероятность верного выстрела.

А вот кабина крана расположена подходяще…

Направляясь к лестнице, я заметил, что провод надежно изолирован.

— Сказано — сделано! — похвастал прораб.

— Пока гром не грянет… — пробурчал я. — Кто охраняет стройку по ночам?

— Есть люди, специальный штат держим. И днем, и ночью сторожат…

— Не спали этой ночью?

Небритый, неопределенного возраста сторож, часто моргая красными веками, отрицательно покачал головой.

— Кто-нибудь посторонний на стройку заходил?

Он снова мотнул головой.

— Вы что, немой?

— Гы-гы-гы… Почему немой? Очень даже разговорчивый! Только не с милицией, гы-гы-гы…

Он старался дышать в сторону, но хитрость не помогла — запах перегара чувствовался даже на расстоянии. Понятно, как он сторожил территорию в минувшую ночь и что мог видеть.

Я подошел к прорабу, ожидавшему в стороне с безразличным лицом.

— Кабина крана заперта?

— Должна. Но точно не скажу, а спросить некого — крановщик болеет.

— А ты слазь, посмотри, гы-гы-гы, — прогнусавил сторож. — Могу подсадить, гы-гы-гы…

Лезть на верхотуру не хотелось. Зачем? Вызвать крановщика, поручить ему осмотреть свое хозяйство, допросить — и дело с концом! Но я разозлился. Не столько на пьяного полудурка, неспособного хорошо выполнять любую работу и начисто отрицающего в других возможность риска ради дела, сколько на себя, готового подтвердить эту тупую, примитивную уверенность. Сплюнув, шагнул к лестнице.

Самое главное — не смотреть вниз, но и тогда ощущаешь под ногами многократно увеличенную воображением бездну. И приходит мыслишка, что рука или нога могут соскользнуть, проржавевшая скоба — отвалиться, либо порыв ветра опрокинет кран…

Когда видишь вблизи много аварий, несчастных случаев и катастроф, очень легко представить, как все это может произойти с тобой. И хочется замереть, а потом медленно, осторожно сползти туда, где твердо, привычно и безопасно. Кто что скажет? А на гыгыканье какого-то пьянчуги — плевать…

Но я не спускался, а карабкался вверх, пока не уткнулся в исцарапанную, мятую, с облупившейся краской дверь. Мне нужна была передышка, к, к счастью, кабина оказалась незаперта — Забравшись внутрь, перевел дух и плюхнулся на крохотное жесткое сиденье. Руки и ноги дрожали. Ладони саднили, в них глубоко въелась ржавчина, кое-где содрана кожа.

Балкон Нежинской находился почти прямо напротив, и, если поднять половину рамы, получится прекрасный упор для винтовки. Стрелять отсюда очень удобно. Удобно? Я с сомнением посмотрел на дрожащие пальцы. Вначале надо успокоиться. Я расслабился, закрыл глаза и вдруг ощутил… Или показалось? Вроде бы нет. Даже не запах, а слабый его оттенок. Знакомый, но очень неподходящий для этого места. Кислый, острый, несмотря на ничтожную концентрацию. Так пахнет в тире, круглосуточно, им пропитаны воздух, стены, пол стрелковой галереи. Запах сгоревшего пороха.

Встрепенувшись, я тщательно осмотрел кабину: шарил по полу, заглянул за кресло, проверил пазы рычагов, приподнял резиновый коврик. Что надеялся найти? Гильзу? Окурок со следами слюны и характерным прикусом? Визитную карточку или паспорт преступника? Не знаю. Просто делал то, к чему был приучен многими годами розыскной работы с ее основным принципом — не упускать ни малейшей возможности добыть новое доказательство. Достаточно четкое, материальное, не допускающее двояких толкований. При этом не особенно рассчитывал на успех. Чудеса случаются крайне редко.

Несколько минут я спокойно посидел в металлическом, обтянутом потрескавшимся дерматином креслице, смотрел на ведущую к Южному микрорайону дорогу и размышлял о делах, не имеющих ни малейшего отношения к службе.

Потом начал спускаться, и получалось это гораздо лучше.

Ступив на землю, с облегчением вздохнул и с удовольствием сказал сторожу:

— Может, тебя подсадить? Слазишь, проветришься!

— Не надо, гы-гы-гы… Мы не милиция, нам это ни к чему.

Издевательские нотки в голосе исчезли, я усмехнулся…

Когда я вернулся в отдел, кабинеты коллег пустовали, все напряженно работали по «Призракам». Дело Нежинской возникло совсем не ко времени, отняв почти полдня. Впрочем, новые происшествия никогда не приходятся кстати. Я тоже окунулся в водоворот событий: проверил несколько сообщений о подозрительных лицах, обошел ранее работавших врачами пенсионеров.

В конце дня я сидел в кабинете и, глядя в пространство перед собой, оттягивал момент, когда надо будет заняться оформлением собранных материалов.

— Это вы следователь Крылов?

Дверь открыл высокий полный мужчина лет шестидесяти. Красное лицо, седые, стриженные «под ежик» волосы.

— Если вам угодно называть следователем инспектора уголовного розыска, то да.

Он помолчал, переваривая нарочито запутанную фразу, потом махнул рукой.

— Какая разница! Я живу по Каменногорскому проспекту, двадцать два, и дежурный сказал, что мне надо разговаривать с Крыловым! — В голосе слышались нотки раздражения.

— Все правильно, это моя зона. — Я вспомнил четырехэтажный дом старой постройки, стоящий на пересечении двух оживленных магистралей. — И что случилось?

— Бабков Егор Петрович, председатель домкома, — отрекомендовался посетитель. — К тому же председатель товарищеского суда и командир народной дружины. И чтоб вы были в курсе, в прошлом — ответственный работник.

Я едва заметно поморщился.

— Я звонил вам месяц назад и сообщал о подозрительном факте. Теперь хочу узнать, какие меры приняты.

— Что за факт?

— Вечером, около десяти, слышу — Кто-то прошелся мимо моей двери. Я живу на четвертом этаже, квартира — в конце коридора, дальше — только лестница на чердак. Кого туда может понести? Тем более что он заперт!

Председатель домкома многозначительно поднял палец.

— Жду, что дальше будет. Полчаса, час — тишина. Не спит же он под дверью! Оделся, вышел, глядь — чердак открыт! Значит, воры? Но что там красть? Подхожу, а навстречу — человек! Меня что удивило: тепло, сухо, а он в плаще-болонье и в таком же берете!

Я удостоверение дружинника предъявляю, говорю: «Кто вы такой и что здесь делаете?» А он в ответ: «Из райжилуправления, состояние крыши проверял». — «Почему ночью?» — «Днем, — говорит, — времени нет». — «Тогда покажите документы!» И что вы думаете?

Бывший ответработник раздулся от негодования.

— Он меня отталкивает с улыбочкой: «Ложись спать, папаша, а то бессонницу наживешь!» И пошел себе. Я за рукав — хвать! Только он вырвался и вниз. Тут я какое-то звяканье услышал… Мне с самого начала показалось: что-то у него спрятано под плащом! Ну, бежать за ним я не стал, пошел позвонил, ваши приехали, осмотрели чердак и ушли. «Не волнуйтесь, — говорят, — все в порядке!» А где же порядок? Вот вы мне разъясните: кто это был, чего хотел?

— Может, бродяга? Ночлег искал или собирался белье украсть?

Заявитель с сомнением покачал головой:

— Не похоже. Лицо, манеры, поведение… Какой там бродяга! Я подумал, что и вправду из РЖУ, сходил, поинтересовался — никого не посылали.

Наступила пауза.

— Знаете, что я думаю?

Под требовательным взглядом мне стало неловко за свою недогадливость.

— Может, он из тех бандитов? — со зловещей интонацией выпалил седоволосый. — Кстати, сколько человек они убили? Болтают разное, а мне для информированности…

— Почему, у вас появилось такое подозрение? Милицию буквально засыпали сообщениями о предполагаемых «Призраках», не имеющими под собой абсолютно никаких оснований.

— Честному человеку ночью на чердаке делать нечего… А денег много забрали? Неужели правда сто тысяч? А визитную карточку оставили?

Посетитель утратил сановитость: любопытство пересиливало привычный стереотип поведения.

— Сколько их — трое? Я все-таки представитель общественности!

— Спасибо за сигнал, мы проверим, если понадобится — примем меры.

То, что я оставлял вопросы без ответа, вызвало у посетителя раздражение.

— И дайте письменный ответ, чтобы все было официально!

Дверь за Бабковым закрылась.

Управившись почти со всеми бумагами, я сделал то, в чем отказывал себе три дня: набрал знакомый номер и попросил Риту Владимировну.

— А кто спрашивает? — после паузы поинтересовался женский голос.

Я назвался.

— Рита Владимировна в командировке, звоните послезавтра.

— Вы это не всем говорите? Иначе для чего представляться?

На другом конце провода чувствовалось замешательство.

— Она в командировке, — заученно повторили ответ и отключились.

Я очень тихо положил трубку.

С Ритой мы познакомились год назад во время операции «Прыгающие тени». В городе совершались разбойные нападения на гуляющие пары, приманкой для преступников пустили поисковые группы. Яшку Волошина сопровождала высокая худая дружинница, на них и вышел расстрелянный ныне Толстых.

Волошин сумел обезвредить бандита, но получил серьезные ранения, мы с товарищами ожидали в «неотложке» до часу ночи, пока хирурги не сказали, что опасность миновала. Врачи попросили доставить домой выведенную из нервного шока Риту, я отвез ее — нашпигованную транквилизаторами, безвольно-молчаливую, с огромными синими кругами вокруг запавших глаз. А через неделю мы встретились у Волошина в больнице, Лешка шел на поправку, и Рита улыбалась, но синие тени остались, и, когда улыбка исчезала, девушка выглядела усталой и грустной.

Впечатление оказалось неверным, просто такова особенность ее лица, но это я узнал позднее, а тогда мы вместе вышли из больницы, пошли пешком, поужинали в кафе, погуляли по набережной, рассматривая огромные белоснежные теплоходы.

Прогулка удалась на славу, мы обменялись телефонами, стали встречаться регулярно.

Одно время мне казалось, что я влюблен, но отношения наши складывались не просто, светлая полоса сменялась черной, и вот странная и неожиданная командировка…

Выяснить в отделе кадров, что к чему?

Я привычно поднял телефонную трубку. Отдел кадров, вокзал и аэропорт, гостиницы города пребывания — технология поиска заинтересовавшего уголовный розыск человека отработана достаточно хорошо.

Я чертыхнулся и бросил трубку.

Глава третья

РАССЛЕДОВАНИЕ

— Если ты не ошибаешься, надо искать здесь…

Зайцев вычертил схему, как всегда, аккуратно, и тонкая линия, проведенная от кабины крана через квартиру Нежинской, уперлась в фасад девятиэтажного дома.

— …но обнаружим мы в лучшем случае след рикошета. А пуля могла уйти куда угодно…

Несколько секунд он посидел молча.

— К тому же, если стреляли не из мощного оружия — боевой винтовки, карабина, автомата, пуля, потеряв энергию, вообще не долетела до стены, а упала где-то тут…

Он указал карандашом на площадку между домами.

— В любом случае шансов найти ее практически нет. Но мы все же попытаемся…

— А что дал визит в больницу?

— Посмотри сам. — Зайцев протянул тонкую папку. — А потерпевшую можешь даже послушать, кассета внутри.

Я пробежал глазами протокол допроса дежурного хирурга, отыскивая интересующие меня вопросы. Ага, вот…

«Что можно сказать относительно размера пули, причинившей ранение?»

«Ничего определенного. Как вы понимаете, цель передо мной стояла совсем другая. А сейчас, после операции и ушивания раны, установить это и вовсе невозможно».

Надо же, и здесь ничего! Так, теперь еще одно…

«Почему вы сразу не сообщили в милицию о поступлении пациентки с огнестрельным ранением?»

"Раненая заявила, что она сама позвонила нольдва, поэтому дублировать звонок необходимости не было, тем более началась подготовка к операции.

Утром заведующий отделением, обнаружив в регистрационном журнале отсутствие отметки о передаче телефонограммы в милицию, дал указание оформить все как полагается. Тогда я на всякий случай позвонил еще раз".

С этим все ясно. Послушаем запись…

Я вставил кассету в видавший виды магнитофон и нажал клавишу.

«Следователь прокуратуры Центрального района, юрист первого класса Зайцев сего числа в помещении хирургического отделения горбольницы N 2 допросил в качестве свидетеля Нежинскую Марию Викторовну, русскую, беспартийную, незамужнюю, имеющую на иждивении сына семи лет, с высшим техническим образованием, работающую инженером в научно-исследовательском институте проблем передачи информации…»

Зайцев говорил без выражения, монотонно, привычно перечисляя все то, что требуется отражать в вводной части протокола. Качество записи неважное: плывет звук, слегка фонит, время от времени раздается шорох или громкий треск.

«… Нежинской объявлено, что допрос производится с применением звукозаписи. Используется магнитофон „Весна“, пленка шестого типа, скорость — четыре и семь десятых сантиметра в секунду».

Зайцев перевел дух и продолжал обычным тоном:

«Мария Викторовна, расскажите о вчерашнем происшествии».

«Даже не знаю, что рассказывать…»

Пауза. Чувствовалось, как она сосредоточивается.

«Я приняла душ и собиралась ложиться спать… Только подошла к кровати, застелила, вдруг удар, как будто кнутом или, точнее, раскаленным прутом… Не поняла, в чем дело, схватилась за бок — кровь…»

Долгая пауза.

«Продолжайте, пожалуйста».

Пауза.

«Ну, вот и все… Что еще рассказывать?»

«Во сколько это было?»

«Где-то в начале одиннадцатого».

«Слышали выстрел?»

«Нет. Я даже не могла понять, что случилось, откуда кровь…»

«Стреляли с северной стороны или с южной?»

«Ей-Богу, не знаю…»

«В каком положении вы находились?»

«В каком? Попробую вспомнить…»

Пауза.

«Наклонилась, выпрямилась, повернулась… Нет, не помню…»

«Кто, кроме вас, находился в квартире?»

«Никого…» — В голосе явно слышалось недоумение.

«В двадцать два двадцать в диспетчерскую „Скорой помощи“ позвонил неизвестный мужчина, который рассказал о случившемся. Кто это был?»

«Ах, вот вы о чем! — Недоумение в голосе исчезло. — Я выбежала на лестничную площадку, сверху шел человек, я попросила его вызвать „Скорую“…»

Странно. В интересующее нас время никто из квартир, расположенных на восьмом и девятом этажах, не выходил. Да если бы и выходил, то ехал бы в лифте. А чердак заперт на замок, я проверял. Кто же это мог быть? Ладно, потом, слушаем дальше…

«Почему вы не зашли к соседке? Ведь по лестнице мог никто и не идти?»

«Все правильно. Но в такой момент разве об этом думаешь…»

"Скажите, как получилось, что кровь осталась только на месте ранения?

Если вы выходили, то пятна должны быть и в прихожей, и на лестничной площадке…"

Пауза.

«Так я же зажала рану полотенцем…»

«И полностью остановили кровотечение?»

«Ну, не совсем…»

«Да, в комнате много пятен — между кроватью, сервантом и столом. Но ни одного — за пределами этого участка. Ни одного в коридоре. Ни одного на лестничной площадке».

Долгая пауза.

«Что же вы можете сказать по этому поводу?»

«По какому? Вы же ничего не спрашиваете!»

Хитрая штучка! Отчего же она так крутит?

«Относительно локализации пятен крови на определенном участке вашей квартиры и отсутствии их за его пределами».

С Зайцевым подобные номера не проходят. Чем больше юлит допрашиваемый, чем старательнее прикидывается дурачком, тем терпеливее и внимательнее становится следователь.

«Просто у тахты я находилась больше времени — перевязывалась, ждала „Скорую“… А на площадку выскочила на секунду…»

«Понятно… — Зайцев секунду помолчал. — А как разбились стекла в окне и балконной двери?»

«Сквозняк. Когда открывается входная дверь, я всегда их закрываю. А тут было не до того…»

«И с этим ясно, — мягко произнес Зайцев. — Но на осколках брызги крови. Как они могли появиться, если вас в этот момент не было в комнате?»

Пауза.

«Ну, потом же я пришла! А кровь продолжала идти!»

Судя по голосу, она вполне искренне хотела помочь следователю разобраться в неясных для него вопросах.

«Недавно вы сказали, что зажали рану полотенцем и почти остановили кровь…»

«Да, но она просачивалась, продолжала капать…»

«Все ясно, все ясно…»

Я достаточно хорошо знал Зайцева, чтобы понять, что он намеревается задать неожиданный вопрос.

«А чьи тапочки стояли возле тахты?»

«Ничьи. Их надевают мои гости».

«В этот день у вас были гости?»

«Нет, я же сказала: никого не было».

«Почему же домашние туфли стояли возле тахты, а не в прихожей?»

«Не знаю. Это такая мелочь, на которую не обращаешь внимания. Наверное, переставили во время уборки…»

«И наконец, основной вопрос: кто мог в вас стрелять?»

«Понятия не имею! Скорее всего кто-то ошибся… Или случайность…»

«Враги у вас есть?»

«Нет, что вы! Наоборот — друзей много!»

Короткая пауза.

«И последнее. Почему вы сказали врачу, что звонили в милицию?»

«Я сказала?»

Удивление было ненаигранным.

«Да, вы».

«Ах да, действительно…»

Вспомнила? Что ж, звучит вполне естественно.

"Я же попросила того мужчину вызвать «Скорую» и позвонить в милицию.

Разве он этого не сделал?"

«Вы хотите еще что-нибудь сообщить по существу дела?»

«Нет, больше добавить нечего».

«В таком случае вам предлагается прослушать звукозапись допроса…»

Я выключил магнитофон.

— Ну, что скажешь?

Судя по едва заметной улыбке Зайцева, он был не очень склонен верить показаниям потерпевшей, во всяком случае в отдельных деталях. О том же говорила и схема, по которой он построил допрос.

Но, заново прокручивая в уме фонограмму, я не находил ничего такого, что могло бы насторожить. Отвечала Нежинская совершенно спокойно, ровно, уверенно. Тон, отдельные нотки, интонации — все было искренним, без малейшей напряженности или натянутости, которые всегда сопутствуют лжи.

Разве что паузы в нескольких местах… Но это объяснимо — вспоминала.

Кстати, на наиболее острые вопросы она отвечала без всяких раздумий.

Нет, придраться не к чему. Разве что логические зацепки?

— По-моему, она говорит правду.

— И тебе ничего не показалось странным?

— Показалось. Что она не послала тебя к черту, когда ты выяснял всякую ерунду насчет расположения пятен крови и домашних туфель вместо того, чтобы устанавливать преступника.

Зайцев засмеялся и многозначительно поднял палец:

— Вот то-то и оно. Значит, это не показалось ей ерундой. К тому же она, похоже, совершенно не интересуется перспективами следствия.

— Оба этих обстоятельства могут объясняться очень просто. Воспитанность не позволяет грубить следователю, деликатность — задавать лишние вопросы.

Зайцев как-то странно смотрел на меня.

— Может быть, может быть… Ну, а как тебе человек на лестнице?

Это самое слабое место в ее версии. Притянуто за уши. Слишком часто нам подсовывают таких случайных прохожих, которых невозможно установить и допросить. Но с другой стороны…

— Разве можно полностью исключить случайности?

Зайцев посмотрел на меня с тем же выражением.

— Признайся, тебе хочется ей верить?

— Я стараюсь верить каждому. До тех пор, пока он меня не убедит, что этого делать не следует.

— Брось, Саша! Ты же не интервью даешь для газеты! Мы с тобой профессионалы, постоянно имеем дело с ухищрениями разного рода, обманом, ложью. Это неизбежно сказывается на отношении к тому, что нам рассказывают, появляется критичность восприятия, в общем, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Без этого мы не смогли бы успешно работать — любой обвел бы вокруг пальца… Но интересный психологический феномен: я поймал себя на том, что мне хочется верить Нежинской! И принимать за правду ее толкование самых сомнительных фактов! Вчера весь вечер ломал голову, пытаясь это объяснить, — не мог… А сегодня вижу, что ты тоже утратил специфику восприятия! Так?

А ведь действительно, Зайцев прав! Что же получается?

— Да, точно… Я тоже склонен ей верить. Даже с этим сомнительным человеком на лестнице…

— Вот видишь!

— Но, может, она действительно говорит правду! Мы это чувствуем и верим ей, несмотря на мелкие неувязки. И тут же удивляемся своей доверчивости. Значит, мы не чрезвычайно доверчивы, а слишком подозрительны. Все становится на свои места, и оснований для беспокойства нет!

— Подожди, Саша, давай без шуток.

Зайцев выглядел озабоченным, и мне стало неловко за свое зубоскальство.

— Противоречий и неточностей в рассказе Нежинской — вагон и маленькая тележка. Я буду раскручивать каждое, невзирая на субъективные ощущения, но сейчас речь даже не об этом. Тебе не кажется, что мы столкнулись с очень странным преступлением?

Следователь выжидающе поднял брови.

— А что в нем, собственно говоря, странного?

— Давай посмотрим. — Зайцев взял ручку и положил перед собой листок бумаги для заметок. — Необычный способ: выстрел с дальней дистанции в окно седьмого этажа из нарезного оружия. Раз!

Он поставил жирную единицу.

— Звука выстрела никто не слышал. Значит, глушитель? Два! Выстрел прицельный, точный, несмотря на расстояние. Скорее всего использовалось специальное прицельное устройство. Три!

— Стоп, стоп, стоп! — перебил я его. — Ты уж совсем расфантазировался! Глушитель, прицел! Это же Гусар придумал! Ну, ему-то простительно…

Мало ли почему не слышали выстрела! Уличный шум, машина проехала, ветер отнес звук — тысяча причин! Да и далеко! А малокалиберка, например, хлопает слабо — Что касается точности, то хороший стрелок и без прицела обойдется!

Зайцев слушал с легкой усмешкой.

— Я говорил с экспертами-баллистами. До крана — девяносто два метра.

Это много. Значит, стреляли из боевого оружия, а не из мелкашки. А в темноте по цели в освещенном окне даже хороший стрелок без специального устройства вряд ли попадет.

— Этак ты договоришься до инфракрасного стереоприцела!

— Не исключено.

Зайцев произнес это настолько серьезно, что мне стало не по себе.

— Далее. Пули у нас нет. Четыре! Стекла по случайному стечению обстоятельств разбиты вдребезги. Пять! Потерпевшая ничего не знает. Шесть!

Мет ни одного очевидца — семь! Неизвестно, кто звонил в «Скорую», — восемь! Противоречия между обстановкой места происшествия и показаниями Нежинской — девять! А мы с тобой склонны ей верить! Десять!

Зайцев намалевал на исчерченном листке огромную десятку и отбросил ручку.

— Не слишком ли много неясностей, стечении обстоятельств и мешающих следствию совпадений? У тебя в практике было хоть одно подобное дело?

Дело, в котором полностью отсутствуют улики, соображения о причинах и мотивах преступления и даже основания для выдвижения обоснованных версий? Лично у меня не было!

Он встал, обошел стол, выглянул в коридор и, плотно захлопнув дверь, подошел к сейфу. Позвенел ключами, с лязгом повернул стальную ручку, вытащил из внутреннего отделения лист бумаги и, вернувшись на место, положил перед собой текстом вниз.

— А Нежинская, между прочим, работает в НИИ проблем передачи информации и, насколько мне известно, в группе, разрабатывающей совершенно новый перспективный метод! Все вместе взятое заставляет проверить вот эту версию.

Он протянул лист:

— Прочти внимательно.

Я читал очень внимательно, потом еще раз и, не удержавшись, покрутил головой:

— Ну, ты придумал!

— Конечно, она совершенно непривычна и кажется невероятной, но полностью охватывает всю совокупность «случайностей». Поэтому игнорировать ее нельзя.

— Однако это находится вне нашей компетенции…

— Что — это? Голая гипотеза? Я звонил туда. — Он неопределенно указал через плечо. — Говорят: проверяйте, будут подтверждающие факты — подключимся…

— И потом, я бывал в НИИ ППИ…

Зайцев встрепенулся:

— Когда?

— Месяца два назад, сразу после разбоя… Их инженер видел, как уходили «Призраки», чуть не раздавили его в лепешку… Так вот, в подробности я не вдавался, но, кажется, никакой оборонной тематики у них нет.

— Сейчас все надо проверять тщательно. С учетом многочисленных странностей происшествия.

— Ну хорошо, будем проверять.

Я задумался: спросить или обидится?

Следователь почувствовал и вопросительно посмотрел на меня.

— Слушай, Виталий, а зачем ты выглядывал в коридор? Что надеялся увидеть? Или кого?

Зайцев засмеялся:

— Глупости, конечно. Но, знаешь, когда подумаешь, что это может быть действительно так, — он показал на лист, который я держал в руках, — ей-Богу, не по себе становится!

— По-моему, ты преувеличиваешь.

Зайцев пожал плечами.

— А как себя чувствует потерпевшая?

— Нормально… Ранение касательное, повезло: пуля скользнула по ребрам. Кстати, — он улыбнулся, — она совсем не похожа на свою фотографию.

— Когда выписывают?

— Обещают через неделю. За это время отработай институт, если не будет никаких зацепок, займись версией ревности. Пройдись по ее связям, установи круг общения…

— Характер взаимоотношений с окружающими, особое внимание — бывшему мужу, — продолжил я. — Так?

— Иными словами, не учи ученого. Что ж, вас понял. Ну ладно, посиди минуту.

Зайцев отстучал на машинке несколько строк, подписал и дал бумагу мне.

Письмо на имя начальника райотдела. «В связи с расследованием уголовного дела по факту покушения на убийство гр-ки Нежинской М. В, прошу активизировать розыск преступника, а также принять меры по установлению личности очевидцев и иных лиц, осведомленных по интересующим следствие вопросам. В порядке статьи 127 У ПК РСФСР поручаю в случае необходимости производить допросы свидетелей и протоколы направлять в мой адрес».

— Все ясно?

— Яснее некуда. — Я изобразил почтительный поклон. — Разрешите выполнять?

— Выполняйте.

Подыгрывая мне, Зайцев важно махнул рукой:

— И не забывайте докладывать о ходе работы!

— Может, прикажешь докладывать и о ходе личной жизни?

Следователь улыбнулся.

— Не стоит. Это оставь для дневников. Или мемуаров.

— При том объеме заданий, которые ты мне даешь, мемуары останутся ненаписанными — на личную жизнь просто не остается времени…

Глава четвертая

КРЫЛОВ

В шутке Крылова имелась немалая доля истины. Когда он учился в школе, его время четко делилось на урочные часы и часы отдыха. Распорядок дня висел над столом перед глазами и неукоснительно соблюдался: строгий отец и властная мать поддерживали в доме железную дисциплину. Выйти гулять с пятнадцати до восемнадцати — промежуток, отведенный для выполнения домашних заданий, — было так же невозможно, как, например, закурить за семейным столом, плюнуть на воскресной прогулке или привязать банку к хвосту соседского кота.

Зато в восемнадцать наступала свобода, которой можно было пользоваться как угодно (не нарушая, разумеется, принятых в семье принципов поведения) с одним обязательным условием: вернуться не позже установленного срока. И насколько Саша помнил, это условие соблюдалось им при любых обстоятельствах.

После восьмого класса родители отдали Александра в техникум, чтобы приобрел хорошую специальность, приучился работать и не стал, упаси Боже, валять дурака с ранних лет. Техникум был выбран не просто так — престижный, радиотехнический, программа оказалась сложной, не имеющий склонности к точным наукам Александр учился с большим трудом, и только выработавшаяся привычка подчиняться дисциплине помогла пересилить неоднократно возникавшее желание бросить все к чертовой матери и пойти рабочим на завод.

Границы свободного времени для него расширились до двадцати двух часов, но и в этот период Саше не удавалось избавиться от неприятных опасений, что зазубренные формулы по электротехнике могут к завтрашнему дню вылететь из головы, или что курсовой проект рассчитан неверно, или что в сегодняшнюю контрольную по математике вкралась ошибка, да не одна, а может, и не две…

Он возвращался домой раньше положенного, испуганно просматривал конспекты, читал учебники — родители не могли нарадоваться прилежанию сына — и рано ложился спать, чтобы с утра еще раз повторить заданный материал.

Так продолжалось все четыре года. Александр ухитрялся неплохо учиться и окончил техникум почти без троек, родители были довольны и настаивали на продолжении учебы — радиотехнический институт находился всего в двух кварталах от дома, очень удобно. Но он отказался наотрез, первый бунт на корабле, оказавшийся, как ни странно, успешным: отец усмотрел в нем проявление воли, а мать — признак взросления.

Александр работал на радиозаводе, в конструкторском бюро, с восьми до семнадцати, а потом наслаждался свободным временем, которое наконец действительно освободилось от беспокойных мыслей. Работа его не увлекала, и он забывал о ней сразу же, как переступал порог проходной.

Если попытаться, найти в его жизни предпосылки перехода в милицию, это вряд ли бы удалось: в отличие от сверстников, Саша Крылов не увлекался даже детективными книжками.

Но в нем жили стремление к справедливости и ненависть к торжествующему хамству, к грубой, не признающей преград силе. В школе, а позднее в техникуме он вступался за слабых, хотя не всегда это происходило удачно: случалось получать синяки, шишки и ссадины, но они не останавливали.

Несколько раз Александр одергивал на улице распоясавшихся хулиганов, при этом обойтись словами увещеваний не удавалось. Однажды одурманенный алкоголем длинноволосый юнец вытащил нож, Крылов еле успел перехватить руку, и тут рядом скрипнули тормоза патрульного автомобиля.

В милиции отчаянный парень понравился, лейтенант Свиридов, документировавший происшествие, пригласил его заходить, Александр зашел — раз, второй, третий. Инспектор был немногим старше — года на три-четыре, они подружились, все свободное время Александр стал проводить в райотделе, выезжал на места происшествий, разбирался с доставленными, отбирал объяснения, участвовал в обысках и не слишком рискованных задержаниях.

«Свободное» время стало для него более насыщенным, чем рабочее, и он с нетерпением ждал момента, когда можно будет оторваться от ватмана, покрытого замысловато пересекающимися линиями очередной радиосхемы, от листков с расчетами частотных характеристик приемного или усилительного блока, от толстых, пестрящих цифрами справочников и окунуться в хитросплетения человеческих отношений, в анализ чужих, не охватываемых поправочными коэффициентами поступков, в разгадывание тайн, перед которыми бессильна даже высшая математика.

У него появились новые друзья, новые интересы, новые проблемы, и желание поступить на юридический факультет появилось как бы само собой.

Родители его не одобрили — отец всю жизнь работал мастером, потом начальником участка станкостроительного завода, мать трудилась там же нормировщицей, и в их представлении уважения заслуживала только деятельность, непосредственно связанная с материальным производством. Но препятствовать замыслам взрослого сына они благоразумно не стали, понимая, что вряд ли сумеют его переубедить.

Год Александр проучился на вечернем отделении, потом перевелся на стационар, все это время поддерживал самые тесные связи с милицией, и, когда подошел момент распределения, вопрос о судьбе нештатного инспектора уголовного розыска Крылова решился как само собой разумеющийся.

Он пришел на службу не новичком, но бремя ответственности, которое раньше не ощущалось, придавало работе совсем другой смысл. Александр попал на стажировку к Старику и потом считал, что именно Старик сделал из него настоящего сыщика. Отчасти это соответствовало действительности, хотя огромную роль тут сыграли трудолюбие, добросовестность, точность и обязательность — качества, привитые Крылову в семье.

На самостоятельной работе Крылов показывал неплохие результаты, сразу ощутив, путем каких затрат удается этого добиться.

Время перестало делиться на рабочее и личное, в любой момент он мог перейти из обычного, знакомого всем привычного мира в другой — тревожный, нервный, нередко опасный. Иногда для этого надо было войти в дверь — райотдела, служебного автомобиля, следственного изолятора, больницы или морга, чаще граница перехода не имела материальной формы — просто незримая черта вокруг места происшествия, известных немногим адресов людей, внешне ничем не отличающихся от окружающих, или определенный рубеж времени, рассекающий его жизнь надвое.

И когда он возвращался в обыденный мир, мысли оставались там, за чертой: не темнил ли на допросе Валерка Котов по кличке Фингал, где, кроме автоматической камеры хранения, могут быть спрятаны вещи с квартирной кражи на Садовой, почему не удалось тралом и магнитом вытащить из озера нож Николаева и есть ли смысл обращаться за помощью к водолазам…

Да и можно ли разграничить служебную и личную жизнь инспектора Крылова, если даже с Ритой он познакомился в связи с розыском «прыгающих теней» — разбойников Толстых и Браткова!

И потом… Они встречались три месяца, Рита не подпускала его ближе той границы, которую она наметила для себя как допустимую, в их отношениях стал чувствоваться холодок, и, судя по всему, они должны были расстаться. Наступил день, когда Крылов решил: пора, не следует дожидаться, пока она сама тебя бросит.

Дело было вечером, моросил дождь, скверная погода, скверное настроение, он медленно брел по улице и бездарно вмешался в драку, вспыхнувшую у винного магазина. Двое били одного, и, как нередко бывает, вся троица обрушилась на непрошеного чужака, имевшего наглость их растаскивать.

Представляться работником милиции было поздно, положение складывалось глупое, Крылов вяло отмахивался, калечить нетрезвых драчунов он не собирался и пытался придумать, как выпутаться из этой истории. Проще всего, конечно, было убежать, мокрые улицы пустынны, никто не увидит, но такой позорный путь не годился для уважающего себя человека.

Скованность жертвы вдохновила нападающих, они прижали Крылова к стене и энергичней замолотили кулаками, а низенький кривоплечий субъект, тот самый, которого только что били, подобрал ящик из-под бутылок и бросил ему в голову.

Крылов разозлился, на счастье его противников, из магазина выскочила женщина в некогда белом халате и истошным голосом закричала: "Милиция!

", после чего компания без малейшего промедления бросилась наутек.

Спасительница завела Крылова в подсобку, смазала водкой ссадины и предложила принять стаканчик вовнутрь. Он отказался, чем окончательно расположил к себе продавщицу, и она выпила за его здоровье, ругая рваных шаромыжников, нападающих на приличных трезвых людей.

Дождь усилился, болела голова, нос распух, кровоточили царапины на лице, магазин закрывался. Идти домой не хотелось, чтобы не пугать мать, да и вообще не хотелось двигаться — досталось ему все-таки прилично.

Было только одно место, куда хотелось попасть, и если, бы его там ждали, это окупило бы все неприятности сегодняшнего вечера. Крылов последовал совету многоопытной продавщицы, настойчиво рекомендовавшей запастись от простуды бутылкой водки, взял такси и поехал к Рите. В этот вечер он впервые остался у нее ночевать. Некоторое время спустя она рассказала, что приняла в тот день такое же решение, и, если бы он, избитый, не пришел к ней, доказав тем самым, что она ему необходима, они бы наверняка расстались.

— Перст судьбы! — улыбнулся Крылов, а сам подумал, что судьба только поставила на его пути пьяных дебоширов, а довершила дело въевшаяся в кровь привычка пресекать беспорядки независимо от того, находишься ты на службе или нет. И еще раз отметил, что служебное и личное переплетаются в жизни инспектора настолько тесно, что иногда их трудно разделить.

Пожалуй, только один раз удалось это сделать: когда они с Ритой уехали на месяц в небольшое село под Анапой. Недостаток бытового комфорта компенсировался километровой ширины песчаным пляжем, тянувшимся до самого горизонта. Курортники концентрировались на маленьком пятачке вокруг лежаков и тентов, дальше пляж был непривычно пустым, они уходили подальше и, перейдя вброд неширокую протоку, устраивались на небольшом островке — остатке размытой волнами косы.

Лежали под пощипывающим кожу солнцем на чуть влажном песке, ели с хлебом и солью огромные — три штуки на килограмм — розовые помидоры, поднимая фонтаны брызг, бегали по мелководью, любили друг друга в теплой солоноватой воде, смотрели, как погружается в море багровый солнечный диск, пытаясь поймать приносящий счастье зеленый луч, устало брели по остывающему рыхлому песку к далеким маленьким домишкам…

Этот месяц у моря остался для Крылова воспоминанием о личной жизни в чистом виде, полностью освобожденной от служебных забот, но и тогда ниточка, связывающая его с райотделом, не обрывалась: начальство знало, где искать инспектора в случае необходимости, и он был готов к тому, что в любой момент местный участковый может принести предписание прервать отпуск и возвратиться к месту службы. Может быть, эта готовность и позволяла ему острее ощущать прелесть каждого дня, каждого часа отдыха.

И вообще, как Крылов неоднократно убеждался, те, кого угнетало вытеснение личного времени служебным, не задерживались в милиции, а оставшихся такое положение не пугало, и если они и жаловались, то больше для порядка, как это сделал он сам, упрекнув Зайцева, что тот лишает его личной жизни. Тем более что сегодняшний вечер инспектор собирался посвятить именно ей: они с Ритой шли в гости.

К месту встречи Рита пришла, как всегда, вовремя — свежая, энергичная, праздничная, хотя Крылов затруднился бы сразу ответить, как ей удалось достигнуть такого эффекта, имея всего лишь час после работы.

Они прошли два квартала, сокращая путь, свернули на узенькую старую улочку, чудом сохранившуюся среди районов современной застройки: облупившиеся фасады, выбоины на мостовой, низкие мрачные подворотни.

На перекрестке притулилась к забору остроконечная будочка образца начала пятидесятых годов с перекошенной вывеской «Пирожки». Крылов сжал локоть спутницы:

— Обрати внимание.

Рита непонимающе осмотрела грузную, равнодушно жующую женщину неопределенного возраста за тусклым стеклом.

— Что в ней особенного?

— О-о! Тетя Маша — уникум. Торгует пирожками почти сорок лет и все на этом месте. Питается исключительно своим товаром, ходит в одном платье и платке, а по слухам — миллионерша.

— Миллионеры всегда отличаются скромностью и умеренностью в еде.

— Не веришь? Когда мне ее показали лет пятнадцать назад, я тоже не, поверил. Кстати, она выглядела точно так же и так же ела пирожок. Похоже, время ее не трогает.

— Ну, время ладно. А почему ее не трогает ОБХСС? Не из скромной же зарплаты скоплен этот миллион? Да и как она могла ухитриться сделать такой бизнес на копеечном товаре?

— Настойчивость и последовательность — вот весь секрет. Подойди, купи пару пирожков. Даже если ей пригрозят, что отрежут руку, все равно недодаст дветри копейки, не грозить — обсчитает на гривенник. С рубля или тем более с трешки сыпанет такую кучу меди — вовек не пересчитаешь. Никто и не считает — ссыпал в карман и пошел. А там уже обман на полтинник.

Мелочевка, конечно, постарела тетя Маша, а раньше не брезговала «левым» товаром, была в доле с кухней — недовложения, хищения продуктов, а в голодное время за кило муки золотое колечко с камушком не глядя отдавали…

Дело рискованное, три судимости, никогда не признавалась: я не я, и хата не моя — вот весь разговор. Деньги в бутылках хранила: зальет горлышко сургучом — и в землю в разных местах. В шестьдесят восьмом у нее обыск делали — весь огород перекопали, замучились, шесть бутылок нашли, а сколько их всего? Небось сама не помнит…

После того раза затихла, сшибает копейки, опасается, нюх как у лисы, сколько контрольных ни делали — обсчет мизерный, извиняется, кается, ошиблась, мол, без того умысла, неграмотная, старая, больная, одинокая — пожалейте… За три копейки не судят, ну, объявят выговор да премии лишат. А она в день две тысячи пирожков продает!

— Кошмар какой-то! — Рита невольно оглянулась. — С виду обычная тетенька… Как же так?

— А ты хотела, чтобы у нее клыки росли?

— Да нет, но вообще… И зачем ей деньги в земле?

— Спроси. Она, конечно, откровенничать не будет, но для самой себя объяснение у нее имеется, не сомневайся. И по нему выходит, что она умней, хитрей и достойней всех вокруг. А ощущать себя так ей помогают те бутылочки закопанные. Кстати, в определенных кругах она авторитет, к ней прислушиваются, советуются. Пару раз видел: подъедет какой-нибудь франт — машина разукрашена, стекла темные — и беседует с тетей Машей почтительно, а то и домой подвезет, не боится, что жиром сиденья испачкает.

— Никогда не подумаешь…

Переулок закончился, Крылов с Ритой вышли на светлый широкий проспект, Рита вздохнула:

— Здесь все совсем по-другому. Бедный ты мой сыщик!

— Почему бедный?

— Тебе большую часть жизни приходится проводить в таких закоулках.

— На красивых улицах тоже есть для меня работа…

Они шли мимо модного в городе коктейль-бара. За тяжелыми портьерами метались сполохи цветомузыки, гремели динамики мощных стереоустановок, клубился табачный дым, но толстые стекла наглухо отгораживали все происходящее внутри от неудачников, не догадавшихся заранее приобрести входной билет и томившихся в отдалении от интимного полумрака, подсвеченного изнутри танцевального круга, модерновой, обтянутой красной кожей стойки с высокими табуретами, коктейлей в запотевших стаканах. Томление усиливали яркие блики, прорывающиеся сквозь щели в шторах.

Среди ожидавших у Крылова было много знакомых, большинство отворачивались или делали вид, что не узнают инспектора, который вряд ли вызывал у них положительные ассоциации, наоборот — напоминал о старых грехах, забытых обещаниях, невыполненных обязательствах, так и оставшейся неизмененной жизни и других неприятных вещах.

Три симпатичные, без чувства меры использующие косметику девицы все же поздоровались, с явным интересом разглядывая Риту.

— Это и есть твоя работа? — с сарказмом спросила она.

— Именно.

— Молодые, красивые…

— С расстояния не меньше трех метров.

— …одеты, как кинозвезды.

— И что интересно, стоимость наряда на каждой превышает сумму годового заработка. А две вообще не работают последнее время.

— Как же это им удается?

— По-разному. Клянчат у родителей — это называется «доить стариков», спекулируют, не брезгуют и приемами древнейшей профессии…

— Такая же плесень, как твоя тетя Маша. Только вид фирменный.

— И резоны у них свои имеются: дескать, умеют жить красиво, не в пример сереньким мышкам, вкалывающим за зарплату и попадающим в ресторан два раза в год. У них каждый день праздник, такси, бары, шампанское, коньяки. Они выходят «на охоту», чтобы самим выбирать себе партнера, как это делают мужчины. И тешатся мыслью, что это им удается.

— А на самом деле разве нет?

— Обойти особенности пола нельзя, и срабатывают извечные законы природы: выбирают все-таки их, хотя они и получают некоторую возможность корректировать этот выбор, возможность, ограниченную степенью спроса на предлагаемый товар. А выглядит такая, с позволения сказать, «охота» гораздо постыднее, чем соответствующее занятие мужчин, и обозначается словом, не допускающим двояких толкований. Они знают это и пытаются изобразить себя этакими свободными женщинами, стоящими выше предрассудков…

Крылов внезапно замолчал и усмехнулся:

— Я разговорился, как на лекции.

— Мне было интересно. Ты, оказывается, еще и философ да вдобавок знаток женских душ… Бедный Сашка…

— Опять «бедный»! Почему же?

— Нельзя быть знатоком женских душ. Иначе неизбежно станешь циником или несчастным разочаровавшимся человеком, а то и подлецом. Да-да, не перебивай меня, я знаю, что говорю. Так что ты не заглядывай, пожалуйста, мне в душу, ладно? И вообще никому, если не по службе. Пока бродишь там, в нехороших темных переулках — дело одно, а вышел — все!

— Ты меня пугаешь? У тебя в душе есть что-то такое, что не хочется показывать?

Крылов хотел сказать это весело, но шутливый тон не получился. Он привык находить ясность во всем и не терпел недомолвок, умалчиваний, туманных намеков. С Ритой достигнуть полной ясности не удавалось. Иногда у нее резко менялось настроение, и он не мог понять, почему. Как-то раз она неделю избегала его, потом все пошло, как прежде, объяснить, что произошло, она отказалась. Она вообще не любила рассказывать о своей прошлой жизни, Крылов так и не узнал, кто был холеный, в летах мужчина, поздоровавшийся как-то с Ритой на улице, почему она не ответила и у нее на весь вечер испортилось настроение. И что она имела в виду сейчас?

— Просто предостерегаю тебя. Это еще хуже, чем идеализировать нас: когда стремишься к идеалу, всегда разочаровываешься. Вот я и предупреждаю: не надо заглядывать внутрь, копаться в чувствах, мыслях, поступках, не надо…

Неясности, связанные с Ритой, задевали Крылова за живое, вызывали беспокойство, он понимал, что ревнует, а поскольку считал ревность свойством слабых натур, злился на себя и отчасти на Риту. Сейчас он тоже ощутил раздражение и не посчитал нужным, а может, просто не сумел скрыть.

— Я не патологоанатом, чтобы «заглядывать внутрь» и в чем-то там «копаться»! Но анализировать чувства близкого человека, стремиться узнать его духовный мир, радости, сомнения, переживания — естественная потребность каждого. Исключая, конечно, дураков. И если тебе это неприятно, если есть что скрывать, то, может, имеет смысл подыскать мне замену?

Крылов остановился, Рита, по инерции сделав несколько шагов, обернулась, они напряженно смотрели друг на друга. Рита не терпела резкого тона, при каждом удобном случае любила подчеркнуть свою независимость, и Крылов был почти уверен, что сейчас она вздернет подбородок и медленно, почти по слогам скажет: «Может, и имеет».

И все закончится, он повернется и уйдет, забудет адрес и телефон, а она, конечно, тоже не придет и не позвонит. Но получилось по-другому.

Рита подошла вплотную, взяла его под руку, коснутлась губами щеки.

— Ладно, извини, не будем… Это я так.

И без всякого перехода спросила:

— Ты расследуешь дело Нежинской?

Крылов даже растерялся от неожиданности. Он никогда не говорил с Ритой о «живых» делах, тех, что находятся в производстве, еще не прошли через суд и не сданы в архив, и сейчас молниеносно прокрутил в голове, где и как он мог проговориться. Нет, ничего.

— Откуда ты знаешь?

— Встретила институтских подружек, они и рассказали, что в Марию кто-то стрелял через окно. Высоко, седьмой этаж, а ты рассказывал, что на кран лазил. Здорово? Кажется, это называется дедукцией?

Рита говорила весело, оживленно, как будто между ними не было никакой размолвки. Да и Крылов, ошеломленный услышанным, мгновенно забыл происшедший только что инцидент.

— Ты училась с Нежинской?

— На одном курсе. Только группы разные.

— Вот так совпадение! И что за человек?

Рита засмеялась:

— Теперь я представляю, как ты допрашиваешь!

У Крылова нетерпеливо дернулся уголок рта.

— Тихая, ничем не выделялась, училась средне, старалась быть «как все». Но себе на, уме: скрытная, девчонки любят посплетничать — она слушала, но о себе никогда не рассказывала.

— Часто ее видишь?

— После института встречались случайно раза три в городе. «Как живешь, кого видишь?» — поболтали и разбежались. Мария за последние годы изменилась: знаешь, есть женщины, которые в тридцать гораздо привлекательнее, чем в шестнадцать. Расцвела, одета шикарно, броская, красивая и фигура по нынешней моде пришлась: высокая, худая, как мальчишка, — французский тип. Через дорогу идет: машины притормаживают, сигналят — приглашают покататься. Она освоилась с новой ролью, держится, будто так и должно быть.

— Может, ты говоришь про однофамилицу? Я видел ее фотографию — ничего похожего…

— А ты посмотри в натуре. И обрати внимание на одежду. Импорт, фирма, высший разряд!

— На какие шиши?

— Вот этого не знаю. С мужем разошлась, живет одна… Я тебе только одно скажу: одета она явно не по средствам. Слишком дорого для порядочной женщины… Да ладно, что мы все черт-те о чем! Хватит. Уже пришли.

Обойдя припаркованный вплотную к подъезду массивный черный «ЗИМ», они поднялись на второй этаж.

— Хотя бы сказала, к кому и по какому поводу.

Крылов оглядел обитую обожженными досками дверь, бронзовую табличку с витиеватой надписью: «Р. Рогальский».

— Галка — школьная подруга, сто лет не виделись, а на днях встретились случайно в магазине… — Рита не закончила фразу.

— Наконец-то!

На пороге стояла миниатюрная симпатичная брюнетка в рискованно декольтированном платье, подвижная, быстрая — этакий живчик с голой спиной.

— Думала, уже не придете!

В одно мгновение она расцеловала Риту в щеки, царственно подала Крылову расслабленную кисть и, явно удивившись, что он ограничился рукопожатием, увлекла в комнату.

Во главе богатого стола сухопарый, с лошадиным лицом человек в сером отлично пошитом костюме стоя произносил тост. Прервавшись на полуслове, он недовольно повернул к вошедшим строгое лицо с бородавкой на правой щеке. Эту бородавку Крылов уже; видел, но когда и где — не помнил, очевидно, в одну из необязательных мимолетных встреч, которыми изобиловала его служба.

— Подруга немного задержалась, — извиняющимся тоном сказала Галина и, указывая пальцем, спешно представила десяток напряженно застывших с рюмками гостей.

Не успев опомниться, Крылов оказался между круглолицей скованно чувствующей себя Надеждой и крепко пахнущей дорогими духами Викой, похожей на маленькую тропическую птичку с ярким оперением.

— …Но теперь, Ромик, работать тебе будет сложнее, — продолжил тостующий. — Больше ответственности, строже спрос. Из рядового труженика ты превратился в руководителя, в подчинении у тебя люди, на плечах — план.

От души поздравляю, хочу пожелать успеха в новой должности и не сомневаюсь, что ты сумеешь преодолеть все трудности!

Растроганный хозяин протянул через стол мощную, длинную, как оглобля, руку, тонко запел хрусталь.

— Ты молодой, растущий, дай Бог, не последний раз пьем за твое повышение.

Очевидную снисходительность интонации Рогальский принимал как должное.

— Спасибо, Иван Варфоломеевич, большое спасибо…

Необычное отчество оказалось второй броской причиной, и Крылов вспомнил все вплоть до фамилии: семь лет назад у Кизирова обворовали дачу, и он почему-то старался преуменьшить размер ущерба, чем удивлял работающего по делу Волошина: странный потерпевший.

Судя по уверенным манеайм, обкатаным официальным оборотам речи и властному тону, он перерос должность прораба стройуправления. Вон как почтительно слушают его Рогальские, да и остальные, кроме, пожалуй, Семена Федотовича. Тот всем своим видом дает понять, что тоже важная шишка.

Крылов терпеть не мог незнакомых компаний, пришел сюда только из-за Риты, которую хозяйка посадила между собой и пегим — неудачно покрасился, что ли? — Толиком, и сейчас, подавляя нарастающее раздражение, пытался определить, что же за люди выпивают, закусывают" смеются и оживленно болтают вокруг него.

— Ах нет, Семен, я плохо переношу тропики, и потом змеи… Хочу в круиз по северным морям, — капризно говорила отстранение — красивая Элизабет, отправляя в рот прозрачно-розовый ломтик семги.

— …выменял малый альбом Дали — ну и вещь, доложу я вам, — ум за разум заходит!..

— …достань, не пожалеешь: вся жизнь царского двора описана, министры, военные, и как его убили…

— …Алексей Андреевич специальный экстракт принес, финский. Капнешь на камни — пар мятой пахнет… Что-то последний раз его не было, видно, ревизия не окончилась…

— Тихо, товарищи! — внушительно сказал Семен Федотович, поднимаясь с рюмкой, и шум моментально стих. — Я предлагаю поднять бокалы за нашего друга Алексея Андреевича Бадаева. Многие из присутствующих его знают — это честный и порядочный человек, готовый прийти на помощь в трудную минуту. Сейчас у него неприятности по работе — козни недоброжелателей и завистников, но мы не дадим Алексея в обиду, каждый найдет веское слово, чтобы защитить его от кляузников и анонимщиков!

— За Алексея Андреевича!

С суровой сосредоточенностью все истово, будто оказывая помощь попавшему в беду товарищу, выпили до дна.

Крылов поставил на стол чуть пригубленную рюмку, поймал осуждающий взгляд Кизирова и принял его, увидел мелькнувшую искорку узнавания, которая тут же потухла: где уж там — мимолетная встреча в коридорах отдела, вот Волошина он бы узнал… И все же что-то удержало негласного тамаду от готового сорваться замечания, он отвернулся и принялся за бутерброд с икрой.

Строгость момента прошла, снова ели, добродушно улыбались, разговаривали.

— …с моего номера ничего не видно, тем более туман, ну, думаю, зря все, расслабился, а он как раз на меня и вышел…

Начинающий полнеть парень с развитыми надбровными дугами и носом бывшего боксера вскинул воображаемое ружье, и жест получился убедительнее, чем его недавние рассуждения о сюрреализме Сальвадора Дали.

— Ты, Орех, не первый раз засыпаешь, — хохотнул гориллообразный Рогальский и угодливо добавил:

— Хорошо, что Иван Варфоломеевич не дремал, — ушел бы зверь!

— …Никогда не подумаешь, что из воска! В зале ужасов — мороз по коже, одна из нашей группы чуть в обморок не упала!

Элизабет повернулась к Рите, в мочке уха вспыхнула сине-зеленая искра, Крылов перехватил жадный взгляд Ореха.

— Вы были в Англии? А во Франции? Где же вы были? Ну что вы, обязательно поезжайте! Париж, Эйфелева башня — на фотографиях совсем не то…

— …Зауэр «три кольца» лучше, тут меня никто не переубедит…

Крылову казалось, что все разговоры нарочиты и призваны создать некий уровень, отвечающий представлению собравшихся об атмосфере светского общения.

Но все их старания изобразить если не интеллектуальную элиту, то по крайней мере достаточно близкий к ней круг были напрасны. Хотя Крылов мог поклясться, что сами они этого не понимают и любуется собой: умными, развитыми, осведомленными о вещах, недоступных всяким середнячкам. Но разве может напыжившаяся кошка выдать себя за тигра?

— Первый раз попала в избранное общество, все такие умные, культурные. — Приняв молчаливость Крылова за смущение. Надежда почувствовала в нем родственную душу, а выпитый коньяк способствовал доверительности и откровенности. — Мы люди простые — я в магазине, муж слесарем…

Она вдруг осеклась, будто сболтнула лишнее, даже испуг метнулся в глазах:

— В таких домах никогда не бывала, вот и сижу как дура… Когда кругом незнакомые и сказать нечего, каждый себя дураком почувствует, правда ведь?

— Как же оказались у незнакомых? — нехотя ответил не расположенный к беседе Крылов.

— Галину знаю, доставала ей кое-что: сапоги, пиджак кожаный…

— Наденька, милая, мне тоже сапоги позарез нужны! — перегнулась через Крылова, щекоча лицо густо надушенными волосами. Вика. — Зима на носу, а я разута, сделай, век не забуду! Что надо — с меня!

Надежда выпрямилась, ощутив привычную почву под ногами, — куда девалась сконфуженность!

— Приходи в универмаг, пятая секция, спросишь Толстошееву, — с достоинством ответствовала она. — Мы хоть и не начальники, но тоже кое-что можем!

— Поменяемся местами? — возбужденно попросила Вика, переставляя тарелки. — Хочу выпить с подругой". А пальто с ламой сейчас есть?

Крылов пересел, оказавшись рядом с Рогальским.

— Все кричат: "Ах, какой спектакль! ", билетов не достать, по четвертаку продают, ну, купил — чепуха на постном масле…

— Ты не прав, Ромик, надо воспитывать вкус, чаще бывать в театрах, постепенно начнешь понимать… — втолковывал Семен Федотович.

Они продолжали пыжиться. Но запал скоро пройдет, иссякнет запас умных слов, а выпитое спиртное довершит дело, и вечеринка войдет в привычное русло, когда сразу станет видно, кто есть кто.

Так и получилось. Минут через сорок в комнате стало шумно, чинный строй застольных бесед разлетелся на рваные осколки, и содержание их стало более приземленным и практичным.

— … с лидазой очень тяжело, но для Бадаева я конечно, постараюсь…

— …стекла на веранду и шифер. Иван Варфоломеевич все подписал, надо машину подогнать и вывезти…

— …пятнадцать метров сверх нормы — очень много, придется переписать акт обследования, я скажу кому следует…

— …если переведут на безалкогольные да еще пиво запретят — нам всем труба…

— …провели инвентаризацию — опять недостача двести рублей! Я говорю: Катька, раз вместе работаем, надо друг другу доверять. А ты что же делаешь?

«В чудную компанию мы попали», — Крылов снова ощутил волну раздражения, тем более что Толик с видом записного соблазнителя обхаживал Риту.

Какого черта вообще его сюда занесло? Впрочем… Обычно они проводили время вдвоем или в узком кругу с друзьями, подругами — устойчивые связи, привычные отношения, неожиданности исключены. Другое дело сейчас: незнакомое окружение, новые знакомства, обильная выпивка, соблазны — вон как сосед старается, тут возможны всякие зигзаги, этакий «люфт» поведения, когда человек раскрывается с неизвестной стороны… Значит, первый раз появилась возможность посмотреть, как Рита проявит себя в тех или иных ситуациях.

Крылов отогнал возникшую мысль как недостойную, она просочилась из тех участков мозга, которые пропитаны сомнениями и недоверием, но все-таки что ей говорит этот хмырь?

Крылов напряг слух.

— Такой женщине обязательно надо иметь свободные деньги, чтобы не задумываться, сколько можно потратить…

— На тряпки? Я сама шью и прекрасно обхожусь.

— Не только. От красивой женщины должно хорошо пахнуть, значит, французские духи, мыло по два рубля…

— Не обязательно. Нужно мыться каждый день, и запах будет не хуже.

— Можно в этом убедиться? — В голосе Толика появились многозначительные интонации, и он потянулся носом к шее собеседницы.

— Конечно. — Рита с улыбкой качнула в пальцах вилку, и Толик едва успел отдернуть голову. — Попробуйте мыться каждый день.

Крылов рассмеялся.

— Выпьем за чистоплотных людей! Ваше здоровье, Толик!

Тот натянуто улыбнулся и поднял рюмку.

В компании возникло некоторое замешательство: никто не понял, чем вызван странный тост Крылова.

— И за хороший слух! — Низкий баритон Семена Федотовича прозвучал как разрешение, рюмки опрокинулись, хотя вряд ли сказанное Крыловым стало понятнее. А сам Крылов уяснил две вещи: во-первых, Семен Федотович здесь главный, во-вторых, он пристально наблюдает за ним весь вечер.

— Хватит пить! — весело закричала хозяйка. — Давайте танцевать. Ромик, сделай!

Хозяин подошел к сверкающей никелем стойке, вывел звук на полную мощность и приглушил свет в соседней комнате.

— Здесь у нас будет танцзал, прошу. Только хрусталь не бейте.

— Пляшем?

Сухой лапкой с хищными кроваво-красными коготками Вика вцепилась Крылову в локоть, подалась к нему, почти вплотную приблизив бледное лицо.

По расширенным зрачкам и неконцентрируемому взгляду было видно, что она сильно пьяна.

— Следующий танец.

Крылов высвободил руку и, успев оттеснить быстро оправившегося от неудачи Толика, увлек Риту в розоватый сумрак, где, тесно прижавшись друг к другу и не слишком прислушиваясь к музыке, колыхались несколько пар.

— Зачем ты меня сюда привела? — отодвинув прядь волос и прикоснувшись губами к чуть оттопыренному ушку, спросил он. — Ты хоть знаешь, что это за публика?

Прикосновение и исходивший от Риты родной будоражащий аромат успокоили его, раздражение начало проходить.

— Не сердись, Сашок. — Рита провела ладонью по его шее. — Люди как люди. Лиза-Элизабет — заваптекой, Галка работает в посредбюро по квартирой, Романа только назначили заведующим в баре на Широкой. Остальные тоже приличные люди. Нам-то что до них?

«Действительно, чего я взвился? — подумал Крылов. — Ничего страшного не происходит: пришли в гости, посидели, потанцевали и разошлись. Водить дружбу с четой Рогальских или их приятелями никто меня не заставляет».

Но в глубине души он понимал, что, успокаивая себя подобным образом, сознательно закрывает глаза на важное обстоятельство: далеко не все равно, с кем садишься за один стол, неосмотрительность здесь оборачивается неразборчивостью, диктующей свои правила поведения, порождающей компромиссы с самим собой, настолько мелкие и незначительные, что никогда не поверишь, если не знаешь наверняка, что они способны до неузнаваемости перекроить человека и тот даже не поймет, что в длинной цепи уступок собственным слабостям, порокам или бесхарактерности решающую роль сыграла та, первая, самая маленькая и безобидная.

— И все-таки давай уйдем отсюда.

Рита замешкалась с ответом.

— Так сразу неудобно. Побудем еще немного для приличия. Хорошо?

Крылов нехотя кивнул.

— Вот и умница.

Рита поцеловала его в подбородок.

— Пойдем к остальным, а то мы остались в одиночестве.

Действительно, кроме них, в «танцзале» возилась на диване только одна пара. Гости сидели за столом и оживленно разговаривали, при их появлении наступила пауза.

«Похоже не на веселую вечеринку, а на деловую встречу», — отметил Крылов.

— Присаживайтесь, сейчас Ромик сделает всем коктейли, — с обворожительной улыбкой произнесла хозяйка, пристально рассматривая Крылова.

— Только не такие, как на работе, — ухмыльнулся Толик.

— Все равно они лучше твоих котлет, — парировал Роман. — По крайней мере от них никто не болел дизентерией.

— Не ругайтесь, мальчики, — вмешалась Галина. — Лучше пусть кто-нибудь расскажет интересное.

— А в мою знакомую через окно стрельнули! — сообщила раскрасневшаяся Надежда. И, оказавшись в центре внимания, бойко пояснила:

— Я ей иногда кое-что доставала, а тут договорились — не пришла. Оказывается, какие-то бандиты убить хотели, хорошо, промахнулись, ранили только, сейчас в больнице. И никого не поймали…

Напрягшийся было Крылов расслабился. Такими сведениями располагает полквартала.

— И не поймают! — Дряблые щеки Толика, обвисая, делали его похожим на бульдога. — Даже этих, которые банк ограбили, найти не могут!

— Не банк, сберкассу, — поправил Орех. — Троих охранников перебили, у них обрез из пулемета. Забрали двести тысяч и визитную карточку оставили — череп с костями и подпись: «Призраки».

— Вранье, — авторитетно перебил Кизиров. — Не двести тысяч, а восемьдесят. Никаких пулеметов, никаких карточек. И застрелили не трех, а одного.

— Я слышала, они письмо в милицию прислали: если будете нас искать, убьем сто человек.

— Какой ужас! — Вика схватила Рогальского за руку. — Неужели и правда убьют?

— И про письмо вранье! Весь город кишит самыми нелепыми слухами, меньше верьте сплетням!

— Иван Варфоломеевич, конечно, более информирован, но люди зря говорить не будут, — не сдавалась Рогальская.

— Вот сволочи, работать не хотят, грабят, людей убивают! — Роман сжал огромные кулаки. — Надо будет ружье зарядить!

— Такие жулики серьги вместе с ушами вырвут! — поежилась Элизабет. — Хоть бы их поскорее посадили!

— Ты бы выдала их, если б знала? — Вика налила очередную рюмку.

— Вот еще! Чтоб дружки отомстили?

— Поймать их не так-то просто, — сказал Орех, плотоядно щурясь на Элизабет. — Все учтено, все продумано, видать, умные люди. К тому же за свою жизнь борются да за деньги большие. А милиционеры за зарплату работают да за медальку… У кого интерес больше?

Элизабет поощряюще улыбнулась, Семен Федотович нахмурился.

— Неверно говоришь, голубок. Найдут, из-под земли достанут! Государственных денег да крови им не простят!

— Государственных денег и без крови не прощают, — бросил реплику Кизиров. — Девяносто три прим, в особо крупных — и к стенке.

— Интересно, где они сейчас, в эту минуту? — спросил, обращаясь ко всем, бывший боксер. — И что делают?

— Сидят в каком-нибудь подвале, деньги пересчитывают, пьют…

— Да они, видать, совсем не из нашего города: свои-то разве пойдут на такое? — с житейской мудростью рассудила Толстошеева. Она снова утратила бойкость и держалась скованно и напряженно, как в начале вечера. — Небось уехали давно за тысячу верст, схоронились где-то на Севере…

— Может, даже в этом доме сидят в подвале, на чердаке или в квартире за стеной. — Орех постучал по ковру.

— Не нужны мне такие соседи! А ружье заряжу медвежьими пулями…

— Пошел бы охотиться на них?

— Нет уж, лучше на кабанов, у тех пулеметов нет!

— Я бы тоже не хотел этих ребят ловить — терять ведь им нечего.

Крылов почувствовал гордый взгляд Риты.

— Однако здесь не много смелых мужчин!

— Сколько же? — поинтересовался Кизиров. — И что считать смелостью?

— То, что противоположно трусости! Давайте выпьем за Сашу…

Крылов досадливо поморщился, протестующе поднял руку, но она не остановилась.

— Он совсем недавно награжден орденом…

— За трудовую доблесть? Передовик? Пятилетку в четыре года?

Толик оживился, и даже в глазах невозмутимого Семена Федотовича мелькнула тень интереса.

— Саша получил боевой орден Красного Знамени! В голосе Риты отчетливо читалось удовлетворение собственницы. Что с ней происходит, черт побери?

— Вы военный?

Это спросил сам Семен Федотович.

— Летчик! — со смехом сказала Рита, давая возможность Крылову молчанием подыграть ей и скрыть профессию, которая, судя по всему, не должна была вызвать у собравшихся теплых чувств.

Но зачем вообще она это затеяла?

— Вы правда летчик? — поинтересовалась хозяйка.

— Я работник уголовного розыска, — отчетливо выговорил Крылов, и в голосе его прозвучало больше вызова, чем ему бы хотелось.

— Какой ужас! — ахнула Вика. — Теперь нас всех посадят!

Роман резко ткнул ее локтем в бок, водка выплеснулась на платье.

В компании наступило замешательство.

— Ну и ничего, — сглаживая неловкость, бодро проговорила хозяйка. — В милиции тоже есть хорошие люди. Вот один раз, когда у меня украли сумку…

— Конечно, ничего, — тоном, которым тактичные люди разговаривают с тяжелобольными, поощрил Крылова Семен Федотович и отпихнул возбужденно шепчущего ему на ухо Толика. — У нас любой труд почетен… Тем более угрозыск… Это ОБХСС придирается, а угрозыск ловит бандитов, жуликов.

— Ничего себе… — хихикнула Вика и выпила. — А ты можешь этому бульдогу руку сломать?

— Убери ее. Рома, — обиделся Толик. — Каждый раз одно и то же.

— Пусть умоется! — распорядился Семен Федотович, и Роман утащил упирающуюся Вику в ванную.

— Вам тоже нехорошо? — наклонился Кизиров к Надежде Толстошеевой, которая побелела, словно перед обмороком.

Та беззвучно шевельнула губами.

— Перебрали девчата! — деланно весело сказала Галина, выводя Надежду в другую комнату. — Ничего, оклемаются!

— Да, пить — здоровью вредить! — скорбно кивнул Кизиров. И без всякого перехода продолжил:

— Так что там с этими бандитами? Сведения есть разные, а как на самом деле?

Крылов пожал плечами:

— Я занимаюсь другой работой.

Кизиров переглянулся с Семеном Федотовичем.

— Понимаю, понимаю… Служебная тайна, бдительность — все правильно…

Он сделал паузу.

— Но объясните мне как специалист дело Волопасского… Мы все его знали, человек порядочный, не бандит, как же он мог задушить эту девку?

Да еще из-за денег? Ерунда какая-то! Все равно что представить, будто Семен Федотович убьет Элизабет, чтобы забрать серьги!

Крылов снова пожал плечами.

— Вина Волопасского доказана, приговор вступил в законную силу. О чем тут говорить?

— Не приставай к человеку, Иван, — прогудел Семен Федотович. — У него работа болтовни не любит, понимать надо! Давайте лучше выпьем за человечность…

К столу вернулась Галина Рогальская, поискала глазами по сторонам, рассеянно сообщила:

— Полегчало Надьке. Воды попила, на воздухе постояла — и очухалась. Я ее в такси посадила.

— Работать можно везде, — продолжил Семен Федотович, — главное, надо оставаться человеком.

— Что вы имеете в виду? — Крылов уже понял, как закончится этот вечер.

— Вот вы пили за чистоплотных людей. И я о том же. Неважно, какая у тебя профессия, важно быть порядочным, принципиальным. Если там вор, бандит, убийца — никакой пощады, крути его в бараний рог! А если хороший человек, по работе неприятности, попался, семья, дети, — надо ему помочь. Ведь правильно? У него ни ножа, ни пистолета, он никому не опасен, зачем же его за решетку сажать, вместе с преступниками? Люди должны помогать друг другу! Ты его поддержал в трудную минуту, он тебя — всем хорошо, все довольны. По-моему, так и надо. Правда?

Слова Семена Федотовича проще всего было расценить как призыв к индивидуализации ответственности, гуманности закона, глубокому и всестороннему выяснению всех обстоятельств дела — основным принципам советского судопроизводства, с которыми солидарен любой юрист.

Проще всего было неопределенно кивнуть головой, промычать что-то вроде согласия, как принято среди воспитанных интеллигентных людей, чтобы не вступать в ненужный спор и не портить настроения себе и другим. Ведь ничего не стоило сделать вид, что не понимаешь, какой смысл прячет сосед по дружескому застолью за хорошими и правильными словами о порядочности, принципиальности, человечности.

Но сам-то Семен Федотович знает, что ты прекрасно понял подтекст, да и остальные — Толик, Галина, Элизабет — все они ждут твоего кивка, потому что это и будет тот самый, первый маленький безобидный компромисс…

— Правильно я говорю? — Семену Федотовичу не терпелось получить подтверждение своей правоты.

— Не понял. Вы хотите сказать, что грабителя и хулигана надо сажать в тюрьму, а расхитителя и взяточника отпускать, рассчитывая на его ответную благодарность?

Называть вещи своими именами не принято по правилам игры, и Семен Федотович Оторопело замолк. Наступила короткая пауза. Вдруг Галина, которая уже несколько минут напряженно прислушивалась к чемуто, вскочила и бросилась в коридор. Распахнулась дверь ванной, раздался хлесткий шлепок.

— Идиотка, глаза!

В комнату вбежал Роман с расцарапанным лицом, одна щека сохранила отпечаток ладони супруги.

— Вот дура! Я же ничего не делал!

Из ванной донеслись еще несколько шлепков, Элизабет поспешила туда.

— Хорошо сидим! Еще по одной? Ваш тост, Семен Федотович! — откровенно издевался Крылов.

— За чувство долга! — Семена Федотовича было трудно выбить из колеи даже таким убийственным юмором. — А вам что же, действительно никогда не предлагали?

Крылов вспомнил тамбур ночного скорого, замызганный железный пол, по которому катались они с Глушаковым, тусклый свет слабой лампочки где-то далеко вверху, противную мысль о возможной смерти и о том, что проводник плохо подметает: в углу у распахнутой в грохочущую темноту двери валялись окурки. Как он все-таки заломал противника и отобрал у него пистолет, но поверил в победу и ощутил радость от выполненного задания только тогда, когда бандит срывающимся от боли голосом, выдавил: «В купе чемодан, там сорок тысяч. Бери себе, и разошлись, я здесь прыгну…»

— Отчего же! — весело сказал он. — Было дело!

— Раз рассказываешь, значит, не взял. Почему? Побоялся?

Семену Федотовичу действительно было интересно.

— Побоялся, — кивнул Крылов. — Что он может в один прекрасный день прийти не к тебе, а к какому-нибудь приличному человеку.

Он посмотрел на Риту.

— Не знаю, как вы, мадам, а я ухожу. У хозяев и без нас много дел.

Из «танцзала» доносились крики Галины и успокаивающее бормотание Романа. В коридоре Крылов столкнулся с Элизабет, которая выводила из ванной закутанную в халат и, казалось, совсем протрезвевшую Вику.

— Вы уже уходите? — как ни в чем не бывало спросила она.

— Да, все было очень мило, как в лучших домах. Передайте привет хозяевам. До свидания.

На углу Крылов остановился и взглянул на часы, твердо решив не ждать больше пяти минут. Рита выбежала через три.

— Зачем ты это затеяла?

Она почувствовала, что скрывается за ровным тоном, но виду не подала.

— А что такого? Разве я сказала не правду?

Но, встретив яростный взгляд Крылова, осеклась и продолжила, как бы извиняясь:

— Все бабы хвастались — одна бриллиантами, другая — заграницей, третья — платьем, четвертая — мужем. Ну и я похвасталась тобой. Или нельзя?

— А зачем тебе вообще мериться с ними? И выставлять мой орден против чьих-то побрякушек? Считаешь, что сопоставимые вещи?

— В том-то и дело, что нет! Орденов ни у кого нет…

Они долго препирались под яркой ртутной лампой, вокруг которой кружилась в таком бессмысленном, как их перебранка, хороводе всякая ночная мошкара, наконец поссорились окончательно. На такси Крылов отвез Риту домой, не выходя из машины, сухо попрощался, усталый, злой и раздраженный поехал к себе.

Это был далеко не самый удачный вечер в личной жизни Александра, и, если бы кто-нибудь взялся за повесть об инспекторе Крылове, он бы никогда не стал его описывать.

Глава пятая

РЕЙД

Спецмероприятие назначили на двадцать три часа. Как правило, в это время интересующие милицию лица уже возвращаются по домам, а если нет, ждать приходится недолго.

Старик встретил Крылова внизу, в вестибюле, но Ласкин — новый замполит отдела, пожелавший присутствовать на инструктаже, заметил его и отозвал Александра в сторону:

— Кто это?

— Не знаете, Николай Фомич? — удивился Крылов. — Это Игнат Филиппович Сизов. Слышали? Старик, Сыскная машина?

— А-а-а, — без особого энтузиазма протянул Ласкин. — И что он здесь делает?

— Пойдет со мной в паре.

— Пенсионер? В рейд? — поморщился замполит. — А случится с ним что — кто будет отвечать?

— Да что вы, Николай Фомич, — урезонивающим тоном сказал Крылов. — Игнат Филиппович сам за себя ответит. Да и за нас с вами, если понадобится. К тому же вы его вполне могли и не увидеть.

Последний довод подействовал — Ласкин что-то пробурчал, но отстал.

Крылов вернулся к Сизову.

— Про меня говорил? — спросил Старик. — Мол, какого черта старым козлам по притонам шляться, пусть дома телевизоры смотрят?

— Примерно так, — усмехнулся Крылов. — Только без чертей, старых козлов и телевизоров.

— И то хорошо. Новые начальники образованные, и слова у них другие, и знают все. Только скажи: почему преступность растет, раскрываемость падает, а они делают вид, что все нормально? И другим лапшу вешают?

— Не заводитесь, Игнат Филиппович, — миролюбиво сказал Крылов. — Может, сегодня еще будет повод.

Они вышли на улицу. Возле отдела стояли пять микроавтобусов, мобилизованных на обувной фабрике, механическом заводе и в стройтресте. Крылов сверил номера с записью на обрывке протокола.

— Вот наш, — он указал на видавший виды «рафик». Кроме водителя, в нем сидели два дружинника — не столько для помощи, сколько для свидетельской базы.

— Александр Семенович, подождите! — их догонял Юра Гусаров.

— Что случилось?

— Ничего. Ласкин сказал, что у вас нет пары, и направил…

— Ну, молодец! — восхитился Старик. — Меня вроде и нету, вы вдвоем, все, как положено, никаких отступлений. До этого без академии не дойдешь! Раньше думали, как преступление раскрыть, а сейчас — как свою задницу уберечь.

— И вода раньше мокрей была… Поехали, что ли? — Крылов полистал записную книжку. — Вначале на Красногорскую, двести семь.

— К Медузе? — с сомнением спросил Сизов. — Был у него наган, так и ушел неизвестно куда. А потом за обрез отсидел. Но к «Призракам» он вряд ли вяжется… Хотя чего рассусоливать…

Сизов распахнул дверцу и бодро запрыгнул на переднее сиденье рядом с водителем.

— Добрый вечер! Как настроение?

— Какое настроение! — хмуро ответил водитель. — Сегодня футбол по телеку, а я вторую смену ишачу! Им-то хоть три дня к отпуску дадут, — он ткнул большим пальцем через плечо назад, в сторону дружинников, — а мне что? Директор сказал: «Езжай», — и все дела.

— Ладно, не плачься. — Крылов хлопнул водителя по плечу. — В случае чего я за тебя перед гаишниками похлопочу.

— Да мы сами за себя хлопочем… То бензин, то пятера, то червончик… Куда ехать-то?

— Крылов назвал адрес. «Рафик» неожиданно резво рванул с места, прокатил по ярко освещенному проспекту, свернул в проулок. Здесь фонари не работали, водитель включил фары и снизил скорость.

— Чуть в сторону — и все, колдобина на колдобине. Хозяева! А по Красногорской вода уже десять лет течет. Осенью, весной — слякоть, зимой — лед. В одном и том же месте. А в кране воды нет, по графику; два часа утром, три — вечером. Это порядок? А милиция работяг в вытрезвитель забирает Да шоферов штрафует! И все при деле…

Видно было, что шофер уже выместил на собеседниках раздражение и бубнит по привычке к нравоучениям и обличению существующих порядков.

— Вот сейчас небось тоже какого-нибудь работягу захомутаете! У вас как рейд, хватают без разбора, для галочки. Вот меня один раз…

— Я тебе покажу этого «работягу»! — перебил водителя Гусар, — Зайдем вместе, и покажу. Кличка Медуза, вес под сто двадцать, хобби — огнестрельное оружие. Очень любит таскать на животе наган да пугать кое-кого при случае…

— А нам что, тоже надо идти? — спросил дружинник.

— Как захотите.

— Нам-то зачем, посидим в машине, — буркнул водитель и замолчал.

«Рафик» подскакивал на выбоинах, и в такт качался на пружинной ножке прихваченный резиновой присоской к лобовому стеклу термометр в виде глобуса. Этот термометр и упоминание о нагане Медузы пробудили в сознании Старика ассоциативную цепочку, и он, как бывало во время сердечных приступов, увидел словно воочию большой школьный глобус со сквозной пулевой пробойной.

Глобус прострелил Гром — такой грозный псевдоним выбрал себе маленький и худой Вася Симкин. Они занимались в обычном школьном классе с традиционным глобусом и скелетом, которому во всех школах Советского Союза обязательно вставляли между челюстями папиросу. И плакаты на стенах висели традиционные: таблица Менделеева, правила правописания шипящих, а поверх были наброшены другие — граната «Ф-1» в разрезе, схема расстановки противопехотных мин, уязвимые места танка… А в челюстях скелета вместо папиросы торчала острая финка с утяжеленной черной ручкой, одну глазницу закрывала повязка — бинт из индпакета, тоже работа Грома. Видно, в школе он был не подарок и учителям от него доставалось, правда, тогда у него не было нагана.

— Спорим, засажу прямо в фашистское логово?

Он нервозно покручивал глобус, да и все нервничали более или менее заметно — до начала рейда оставалось несколько часов.

— Брось дурить, — отозвался Старик, но Гюрза подначила:

— Ни в жизнь не попадешь, особенно если крутиться будет!

— Посмотрим! — задиристо отозвался Гром, заглянул в барабан, оттянул курок. — С одного раза!

Коршун бочком, вроде по нужде, направился к двери. Быстрый тоже поднялся и вышел.

Гром проводил их взглядом, подумал и перенес глобус в угол, чтобы не был на одной линии с главным портретом, потом, не торопясь, раскрутил, быстро прошел к дальней стене и вскинул руку.

Ба-бах! В замкнутом пространстве наган грохнул, как девятимиллиметровый вальтер.

— Теперь поглядим…

Гром был рисковый парень, но подходил к желтоголубому шару с опаской: если попал не туда, кто знает, как обернется, могут и не посмотреть, что вечером переход. Недаром Коршун и Быстрый не захотели попасть в свидетели…

По счастью, входное отверстие оказалось в центре никому не известной Гренландии, а выходное — вообще в Тихом океане.

— Промах. — Гром облегченно вздохнул. — Спирт с меня.

— Лучше шоколад, — попросила Гюрза. — Две плитки.

— Идет. — Симкин спрятал наган в карман галифе и поставил глобус на место. — Не удалось перед рейдом выиграть. Ну, может, там повезет…

В тот раз всей группе действительно повезло. Вечером переоделись в гражданское, построились вдоль глухого забора — разношерстная компания, вроде охотников или рыболовов, только вместо двустволок да спиннингов — пистолеты, редкие по тому времени автоматы да тяжеленные рюкзаки, набитые взрывчаткой. Две группы — двадцать восемь человек. В первой — командир Быстрый, комиссар — Старик. Во второй командуют Смелый и Гвоздь. Интервал между переходами за линию фронта — сутки.

— Ваша основная задача — навести панику на территории врага. — Командир диверсионного отряда особого назначения Грызобоев шел вплотную и строго, пристально вглядывался в глаза, будто гипнотизируя. — Если каждый из вас взорвет одну машину и убьет пять немцев, цель будет достигнута! Запомните, вы в долгу перед теми, кто с первого дня бьется на передовой, кто уже убит или искалечен. Поэтому будьте готовы умереть достойно. Любое проявление трусости карается смертью! Командир и комиссар обязаны немедленно пристрелить труса и паникера.

Грызобоев остановился возле Быстрого.

— Да и любой боец обязан убить труса независимо от его должности и звания, — многозначительно продолжал он, почти прижавшись к лицу командира первой группы.

Сильно пахло хорошим одеколоном. Скосив глаза, Старик увидел вытаращенный глаз, чисто выбритую щеку и несколько торчащих под самым носом жестких волосков.

— Плен исключен! — Грызобоев продвинулся дальше и теперь гипнотизировал Старика. — Если хоть один человек попадет в плен, я с комиссара шкуру спущу!

Бешено расширенные зрачки, казалось, заглядывают в самую душу, и Старик ощутил испуг от того, что командир отряда разглядел в неведомой ему самому глубине что-то зловредное, чуждое, опасное для «нашего дела» иначе ничем нельзя было объяснить полыхающую в глазах ярость.

— Я не говорю: сдастся в плен. В каком бы виде наш боец не попал в руки немцев — оглушенным, раненым, контуженным, полумертвым, — все равно это предательство, которому нет прощения и пощады!

Грызобоев наконец шагнул в сторону, и Старик испытал облегчение, будто и в самом деле избежал возможного разоблачения.

— При переходе через реку есть опасность провалиться в прорубь, трещину, полынью. В этом случае тонуть молча, чтобы не обнаружить группу.

Да, маекхалатов нет. Но они вам и не нужны — не прятаться идете! Пусть фашисты от вас прячутся.

Грызобоев отошел от строя на обычные два метра, напряжение в его голосе стало спадать.

— И последнее. Вы прошли специальную подготовку. На вас истрачено много денег, продуктов, израсходованы боеприпасы, выдано новейшее оружие. Чтобы оправдать все это, вы должны работать достаточно долго. Погибнуть сразу — проще всего, но выгодно такое только фашистам.

Грызобоев улыбнулся, как строгий, но заботливый и справедливый отец-командир.

— Поэтому все должны вернуться живыми. Этот рейд — только проба сил.

Главное у вас впереди! Желаю удачи!

«Да он неплохой мужик, — подумал Старик. — А что глаза злые, так не время сейчас для доброты».

Первая группа погрузилась в старый разболтанный автобус. Оставшиеся смотрели молча, некоторые ободряюще улыбались. Гюрза подмигнула Старику и помахала рукой. Он отвернулся.

Скрипя и дребезжа, автобус преодолел восемь километров укатанной снежной дороги и замер у обрывистого берега, рядом со стогом сена.

— Вот он, наш ориентир, — сказал Быстрый. — Выходи!

Днем здесь проводили рекогносцировку, ориентируясь по дымам костров на той стороне. Напротив стога постов вроде не было.

Растянувшись цепочкой, двинулись по льду. На белом открытом пространстве четырнадцать теней могли стать хорошими мишенями, каждый остро ощущал свою уязвимость.

Старик, еще не убедившийся в том, что можно уворачиваться от пуль и затыкать вражеские стволы ответным потоком огня, был готов в любой миг молча уйти под лед или принять смертельный кусок свинца. При ощущении обреченности страх исчезает.

Только когда добрались до другого берега и вошли в потрескивающий от мороза лес, чувство обреченности прошло, вернулось желание жить и вместе с ним страх. Побродили в поисках подходящей полянки, расположились на поваленных бревнах, через час поняли, что без огня не обойтись: мороз давил под тридцать. Развели крохотный костерок, сгрудились вокруг, дожидаясь рассвета. Старик даже задремал, точнее, впал в оцепенение, не перестав слышать, что происходит вокруг. Заскрипел снег — кто-то отошел от костра. Вскинулся Быстрый:

— От группы не отходить! Кто там разгулялся?! В ответ трещали ветки.

— Кто?! — Старик рванул клапан кобуры. Быстрый тоже стоял с пистолетом в руке, считая бойцов.

— Все на месте… Ты тоже слышал? Может, волк? Гром, глянь на снег!

Верткий Гром, подсвечивая фонариком, кинулся в темноту и тут же вернулся с перекошенным лицом.

— След! Обшитый валенок, немецкий!

В стороне, метрах в сорока, за деревьями грохнул выстрел, второй, третий. Свиста пуль слышно не было.

— Что делать будем? — нервно дергая шеей, спросил Гром.

Быстрый молчал. Старик растерянно соображал. «Вступить в бой!» — была первая мысль, но на ее фоне возникло понимание полной бесперспективности ночного боя для прижатой к реке группы.

Бесшумно взлетела красная ракета, еще одна… Вдалеке ударил автомат.

Взгляды бойцов устремлены на командира и комиссара. У Старика появилось чувство безысходности.

— Отходим! — наконец скомандовал Быстрый.

Группа скатилась к реке, бойцы попрыгали с обрыва берега и угодили в ледяную воду. Полынья!

— Быстро, а то забросают гранатами! Оружие и взрывчатку беречь!

Через полчаса группа была на своей стороне. Над противоположным берегом висели осветительные ракеты, по реке шарили трассеры автоматных очередей.

— Все целы? Пересчитайтесь! — хрипло сказал Быстрый. — Ну и начало!

Одежда схватилась ледяной коркой и трещала при каждом движении. Старик испытывал досаду и недовольство собой. Быстрый как-никак руководил группой, а он, комиссар, не принял ни одного решения.

— Видно, этот немец вначале нас за своих принял, — подпрыгивая и растирая руки, говорил Гром. — Потом рассмотрел, растерялся — и назад, поднимать тревогу. Хорошо, что у него гранат не было.

— И без гранат мог трех-четырех завалить, — мрачно сказал Старик. — Повезло, что трусливый попался. Легко отделались.

— Не говори «гоп», — оборвал его Быстрый. — «Отделались»! Задание провалено, вполне можно и под трибунал угодить. Командиру и комиссару — по пуле, а остальным — штрафбат!

Он как в воду смотрел. Грызобоев был мрачнее тучи.

— Не выполнили задания, засранцы! Надо бы вас шлепнуть перед строем, да мы уже доложили в Центр, что группа приступила к работе! — зловеще цедил он. — Так что у вас есть шанс: сегодня же повторить переход и искупить свою вину. Ясно?!

Старик хотел сказать, что после купания в ледяной воде людям нужна хоть короткая передышка, но Грызобоев, решено вытаращив глаза, опередил его:

— А если кто заболеет, это будет расценено как дезертирство и прямое пособничество врагу! И тогда я вас своей рукой пристрелю! Ясно?!

Удивительно, никто не получил даже насморка. Переоделись, выпили спирта, поели, день отсыпались, а вечером их влили в группу Смелого, и теперь уже двадцать восемь человек перешли на вражеский берег. Командиром назначили Смелого, комиссаром — Гвоздя.

— Вам, засранцам, я не верю, — сказал на прощание Грызобоев. — Подчиненные ваши по глобусам стреляют, от немцев бегают. Не умеете наводить дисциплину. Или не хотите! Ну, да мы еще с вами разберемся!

Старик чувствовал себя преступником.

Наученный горьким опытом. Смелый выставил посты боевого охранения, ночь прошла спокойно, а утром усиленная диверсионная группа двинулась в глубь захваченной врагом территории. Но оказалось, что за прошедшие сутки обстановка изменилась: выравнивая линию фронта, немцы отошли на восемь километров, а сюда, на рубеж деревни Сосновка, выдвинулась изрядно потрепанная за последний месяц вторая ударная дивизия.

Мороз ослаб, ярко светило солнце, владевшее бойцами напряжение сменилось умиротворенной расслабленностью.

— Сделаем привал, командир? — предложил Гвоздь. — Здесь кухни, покормим людей горячим, свяжемся с отрядом, доложим…

— А что ты будешь докладывать? — мрачно спросил Смелый. — Что мы прохлаждаемся и зря тратим время? Надо переходить линию фронта — тогда и доложим. Так, товарищи? — обратился Смелым к Быстрому и Старику.

— Только так! — твердо ответил Быстрый. Старик кивнул. Ему не терпелось искупить вину.

Забросив оружие за спины, бойцы пересекли окраину Сосновки и вошли в редколесье.

— Земляки, дайте закурить. — К Старику подошел пожилой сержант в обгоревшей мешковатой шинели. Из разрезанного левого рукава торчал комок бинтов и ваты.

— Фриц сам отошел. Может, так и драпанет до границы? Комиссар говорил, там у них рабочие поднялись против Гитлера. Не слышал?

— Нет. — Старик озабоченно насыпал в подставленную ладонь махорки.

Если немцы и впрямь отступают, то они не смогут выполнить задание и тогда Грызобоев точно спустит с него шкуру.

— Сверни мне папироску, — попросил сержант и, показав забинтованный кулак, пояснил:

— Носил бутылки с горючкой, одна и раскололась. А вы небось диверсанты?

— Угу. — Старик склеил самокрутку. — Кури, отец, выздоравливай.

Он хотел бегом догнать своих, но в это время впереди рвануло, посредине группы блеснула вспышка, черные фигурки полетели в разные стороны, взметнулся столб дыма.

— Воздух! — истошно заорал сержант и присел, закрыв голову здоровой рукой, но тут же понял свою оплошность и сконфуженно матюкнулся. — Наверное, мина… Так вроде не было…

Вышедший из минутного оцепенения. Старик бросился вперед. «Не может быть, не может быть», — пульсировала в сознании идиотская мысль. Несколько фигурок копошились на земле, несколько даже поднялись на ноги, но большинство лежали неподвижно. Через полкилометра начинался лес, там ворохнулась какая-то бесформенная масса, затарахтело, медленно упало дерево, поплыл вниз сизый дым.

— Танк, сука, танк! — Гром приложился к автомату и пустил длинную очередь. — Ты понял, танк! В засаде оставили, сволочи! — На губах у него выступила пена.

— Не ори, мозги болят. — Быстрый сидел на земле, держась двумя руками за голову, и раскачивался из стороны в сторону. — О пень ударило… Проверьте, рации целы?..

— Я тебя, падлу навозную! — Отстегивая гранату, Грои бросился к лесу.

Обожженный сержант сноровисто шнырял среди лежащих, ловко переворачивал одной рукой, иногда расстегивал одежду и слушал сердце.

— Пятеро готовы, — сообщил он, обойдя всех. — Одну вообще в клочки, вместе с рацией.

Рации были у Чайки и Гюрзы. Старик осмотрелся.

Гюрза бинтовала себе руку. Жаль Маринку.

Он подошел к уцелевшей радистке:

— Ну как?

— Сквозное. А рацию порубило осколками.

Старик поискал Смелого и Гвоздя. Оба были мертвы. Гвоздю разворотило грудь, а Смелому осколок снес половину лица.

— Ушел, гнида! — Гром тяжело дышал, в побелевшей руке он сжимал гранату с выдернутой чекой. — Что делать будем?

— Вставь чеку. Офигел — с «эфкой» на танк? — машинально спросил Старик. Он не знал, что делать. — Быстрый немного очухается, посоветуемся.

Быстрый лежал навзничь, сержант, встав на колени, приложился ухом к его груди.

— Тоже готов. Шестой.

— Как готов?! — выругался Старик. — Что ты мелешь! Отойди, дай я…

Он оттолкнул сержанта и прижался к груди командира. Тело было теплым, сердце не билось.

— В него ж не попало… Только что разговаривал…

— А ты че, такого не видал? А еще диверсант! — Сержант застегнул на Быстром полы. — Человек — нежная тварь. Не приспособлен он, чтоб головой о землю. Сколько я перевидал — рядом разорвется, осколки мимо, а он мертвый — волной убило. Вот вошь, ту попробуй…

Не раздавишь, пока лежа ногтями не зажмешь… Вши тебя небось тоже еще не ели?

Покряхтывая, сержант выпрямился.

— Пойду ребя посмотрю.

Через полчаса в одной из изб Сосновки Старик мысленно подводил итоги.

Шесть убитых, двадцать раненых. Трупы сложили в тень у забора, накрыли брезентом. Семерых тяжелых отравили в санбат. За длинным деревянным столом сидели пятнадцать человек, молча ели горячую картошку с тушенкой, добытую Громом, и колбасу из сухого пайка. Им и предстояло выполнять поставленную задачу. Возвращение в отряд — верная и позорная смерть. Может, раненые, если захотят…

— За ребят! — Лис поднял алюминиевый стаканчик со спиртом.

Так же молча выпили. Через некоторое время душившее всех оцепенение стало отступать.

— Не повезло! — сказал Коршун. Он был ранен в правую руку, но легко управлялся с ложкой левой. — Еще не перешли через фронт, а, считай, полгруппы нету!

— Жаль, я танк упустил! — в который раз выругался Гром.

Дверь в избу заскрипела, только начавшийся разговор оборвался. Через порог, пригнувшись, шагнул пригожий молодой лейтенант — высокий, крепкий, румяный, в новой шинели, туго перехваченной портупеей.

— Кто командир? — спросил он у Грома, сидевшего ближе всех.

Тот посмотрел на Старика, к нему же повернули головы остальные бойцы.

Только сейчас отчетливо Старик осознал, что остался единственным руководителем группы.

— Я командир.

— Комдив вызывает, — сказал лейтенант. — Велено проводить.

Старик встал.

— Погодь, лейтенант, чего горячку пороть? — свойски спросил Гром. — Сядь с нами, выпей за товарищей погибших.

— Не пью, — холодно ответил он. — Особенно когда ждет командир дивизии.

— Ну, а мы выпьем. — Гром потянулся к стаканчику. — За победу!

— Лейтенант усмехнулся:

— Выпить — дело нехитрое. Даже за победу. А автоматов у вас больше, чем во всей нашей дивизии, как погляжу. Стреляют?

Он круто повернулся и вышел.

"Интересно, зачем я понадобился комдиву? — думал Старик, шагая вслед за своим провожатым. — Может, хочет какую помощь предложить?

Это единственное пришедшее на ум предположение показалось сомнительным, хотя он еще не набрал опыта, чтобы убедиться: начальство никогда не предлагает помощь, да еще по собственной инициативе, наоборот — норовит выжать из тебя все что только можно, а зачастую — и чего нельзя.

Да и вид у пригожего лейтенанта был не особо доброжелательным, а это косвенно свидетельствовало о настроении комдива.

Штаб располагался в неказистой избе с закрытыми почему-то ставнями. У стены тарахтел дизель, черный кабель вползал в свежую щель между бревнами. Часовой на крыльце неодобрительно осмотрел Старика и заступил было дорогу, но потом глянул на лейтенанта и шагнул в сторону.

Старик и сопровождающий миновали просторные сени, где бубнила рация и толклись штабные офицеры, комнату, в которой небритый капитан в круглых очках рассчитывал что-то на крупномасштабной карте, наконец лейтенант, постучавшись, открыл последнюю дверь, коротко доложил:

— Привел, товарищ комдив! — и пропустил Старика впереди себя.

Командир дивизии в мятой, внакидку, шинели сидел за столом и, явно не ощущая вкуса, хлебал деревянной ложкой борщ из глубокой фаянсовой тарелки. У него был вид смертельно уставшего и безразличного ко всему человека.

— Командир специальной группы отдельного отряда особого назначения НКВД СССР сержант госбезопасности Сизов!

Старику показалось, что лейтенант за спиной хмыкнул. Спецзвания ГБ на три ступени превышали армейские, и общевойсковики относились к этому ревниво, хотя в обычных условиях своего отношения никогда не высказывали.

— Возьмете полуторку и под командованием капитана Петрова через тридцать минут выедете на операцию, — не отрываясь от борща, тихим, монотонным голосом сказал комдив. — Боевая задача: освободить от фашистов город Светловск. Выполняйте!

Старику показалось, что или он сам, или комдив сошел с ума.

— В группе осталось десять бойцов… Остальные…

— Не рассуждать! — рявкнул комдив. И прежним монотонным тоном добавил:

— Оружие, раненых и убитых сдать начбою.

Старик расправил плечи. Под сердцем шевельнулось чувство, которое впоследствии бросало его на колючую проволоку, минное поле, штыки, стволы автоматов и пистолетов с неукротимой неистовостью, позволяющей всегда достигать своей цели.

— Моя группа выполняет специальное задание и подчиняется только НКВД СССР!

Комдив поднял голову. Глаза его ничего не выражали, как будто он был мертв.

— Расстрелять! — без выражения сказал он и снова наклонился к тарелке.

— Есть! — четко прозвучало за спиной, и тут же последовал окрик:

— Пошел!

Пригожий лейтенант схватил Старика за ворот и рывком выдернул из комнаты. Если бы это произошло в сорок четвертом или даже в сорок третьем.

Старик скорее всего разделался бы и с лейтенантом, и с комдивом, и со всяким, кто встал на пути, — импульсивно, ничего не взвешивая и не задумываясь о последствиях. Но сейчас то чувство, которое и сделает его знаменитым Стариком, а впоследствии — Сыскной машиной, еще не успело окрепнуть и заматереть, потому он подчинился и пошел к выходу, ощущая через пальто упершийся в спину дульный срез нагана.

— Постой, брат, куда… — Он попытался обернуться, но кусок стали больно ударил между лопаток.

— Не слышал, что ли? — зло отрезал лейтенант. — Хватит за нашими спинами отсиживаться! Мы немца гоним, а они спирт жрут! Ловко устроились!

Нет, не хочешь воевать — к стенке!

— Да ты что, чокнулся? Где комиссар?!

Они проходили через заполненные штабным людом сени, и выкрик был услышан.

— В чем дело? — поднял голову небритый, взлохмаченный человек в шинели без знаков различия. — Я комиссар. Кто вы такой?

Старик сбивчиво рассказал свою историю и спросил, кому он может пожаловаться на самоуправство комдива.

Комиссар выслушал его внимательно и вроде бы с сочувствием, даже иногда согласно кивал головой, но в конце отвел взгляд.

— Кому тут жаловаться?.. Здесь самый главный начальник — командир дивизии. Если он сказал: расстрелять, значит, расстреляют…

— Точно! — подтвердил пригожий лейтенант, который не спрятал наган в кобуру, а только опустил ствол к полу. — Сейчас построим комендантский взвод, и готово!

— Что же делать? — отупело спросил Старик.

— Выполнять приказ! — Комиссар пригладил волосы. — Занять Светловск, проявить мужество и героизм, одним словом, искупить вину!

Через тридцать минут десять оставшихся в строю бойцов специальной группы в кузове полуторки второй ударной дивизии ехали освобождать от фашистов город Светловск. Раненых Старик на свой страх и риск отпустил, решив, что вряд ли они сыграют решающую роль в разгроме неизвестного по численности немецкого гарнизона. Вместо них группу усилили пожилой рядовой-водитель и принявший командование капитан Петров — тот самый небритый очкарик, который колдовал в штабе над картой.

Перед выездом их энергично напутствовал комиссар:

— Самое главное — решительность и смелость! Не давайте им опомниться!

С ходу врывайтесь в город, фашисты не выдерживают внезапного напора!

Закрепитесь — дадите сигнал зеленой ракетой.

Грузовик довольно ходко шел по укатанному снегу. Дорога имела вполне мирный, довоенный вид, на развилке аккуратный указатель сообщал: «Светловск — б км».

Проехали небольшой хуторок. Несколько женщин заполошно выскочили на дорогу:

— Куда, там немцы, вертайтесь назад!

Одна, размахивая руками, побежала следом, истошно крича:

— Нельзя, немцы! Немцы в Светловске!

На подъезде к городу их обстреляли из миномета. Видно, дорога была хорошо пристреляна — столбы разрывов встали перед самым капотом, звякнуло стекло, кто-то вскрикнул. Водитель резко вывернул руль, полуторка вылетела на обочину и застряла в сугробе. Все залегли в редком кустарнике.

Капитан Петров был ранен в руку. Смеркалось. Больше в них не стреляли.

Когда стемнело, Петров передал командование Старику:

— Я ранен, пойду в санбат. Вот ракетница с зеленой ракетой. Когда закрепитесь в городе, дадите сигнал.

Петров отвернулся и выругался.

— А я что? — спросил водитель. — Я без машины чего? Может, мне тоже вертаться? За подкреплением, а?

— Давай, отец, возвращайся, — разрешил Старик.

Группа лежала в снегу еще минут десять. К Старику подобрался Гром со своим вечным вопросом:

— Ну, чего делать будем?

— Выполнять свое задание. — Старик потер снегом начавшее терять чувствительность лицо. — Только теперь нам надо опасаться и своих. Попадемся — расстреляют за дезертирство и неисполнение приказа.

В эту ночь группа наконец перешла линию фронта.

Две недели они, по выражению Старика, «шкодили» на дорогах: подрывали машины, обстреливали пешне колонны, минировали транспортные развязки.

Как ни странно, на вражеской территории группа потерь не понесла: немцы боялись углубляться в лес и не организовывали серьезных погонь.

Когда группа вернулась в отряд, Грызобоева там уже не было: ушел с повышением в наркомат. Новый командир — лейтенант госбезопасности Гуськов, веселый молодой мужик с внимательными серыми глазами, тепло поздравил всех с выполнением гаданий и сказал:

— Это, ребята, была закалка, проба сил. Теперь все, кто там побывал, подучатся еще кое-чему и займутся более важной и сложной работой.

Так и получилось.

— Здесь, что ли? — спросил хмурый водитель, и Старик вынырнул из смертельной зимы сорок первого.

По залитой водой Красногорской улице «рафик» подкатывал к большому кирпичному дому, построенному известным в Тиходонске табачным фабрикантом еще до революции и, судя по виду, с тех пор ни разу не ремонтировавшемуся.

— Заезжай во двор, — сказал Крылов и первым выпрыгнул у высокой двери среднего подъезда.

— Как пойдем? — Гусар расстегнул пиджак и цапнул себя под мышкой. Он знал Медузу только по картотеке, а тот выглядел на фотографии действительно грозно.

— Постой под окном для страховки, а мы зайдем, — понизив голос, сказал Крылов.

Рейд начался.

Глава шестая

РАССЛЕДОВАНИЕ

Поквартирный обход домов ничего не дал. Практически все хозяева утверждали, что в интересующее нас время находились дома и занимались сугубо мирными делами: чаепитие, телевизор, лото и т.д., и т.п. Возможно, кто-то и лгал, но реальных основании предполагать это не имелось.

Одна квартира вызвала подозрения: хозяин уезжал в командировку, а ключ одолжил приятелю. Но дальнейшая проверка показала — то, чем он в ней занимался, могло заинтересовать только его собственную жену да еще полицию нравов, если бы таковая у нас имелась.

Я занялся подругами потерпевшей, ее мать назвала трех, и я побеседовал с каждой.

Марта Еремина — крашеная блондинка, старающаяся, и небезуспешно, быть красивой, элегантной. Если бы не едва заметная фривольность манер, пробивающаяся время от времени сквозь броню внешнего лоска, она бы производила совсем неплохое впечатление.

Шура Яковлева — эта выглядела не так эффектно: погрузнела, потеряла фигуру, морщины — рано, не следит за собой, одета попроще, да и держится менее уверенно, но кажется искренней, хотя кто знает…

Вера Угольникова — откровенно вульгарная, манерная, но с претензией, хотя косноязычность и ограниченный словарный запас не позволяли сохранять на ее счет каких-либо иллюзий. Во время беседы меня отвлекало одно обстоятельство — деталь, легко объяснимая, если бы передо мной сидел мужчина, да еще из нашего постоянного контингента, но совершенно не вписывающаяся в конкретную ситуацию и оттого раздражающая, как всякая неуверенность в правильности собственных ощущений. Показывая, где подписать протокол, я перегнулся через стол и убедился, что не ошибся: от Угольниковой чуть заметно пахло спиртным.

Свидетельницы не прояснили дела Нежинской, скорее добавили вопрос: что связывает столь разных людей с потерпевшей?

Еремина и Угольникова разведены, Яковлева не была замужем…

Единственный общий признак? Нет, вот еще. Все трое практически ничего не рассказали о Нежинской: с мужем разошлась, растит сына, работает — вот и все, что знают лучшие подруги, точнее, вот и все, что они рассказывают.

А знают, конечно же, гораздо больше. Такое характерно для людей, связанных круговой порукой: чрезмерная откровенность любого из них неизбежно обернется против него самого. «Омерта — закон молчания». Почему в памяти вдруг всплыло название давней книжки «Подсознательные процессы ассоциативной связи» Соединение гипотезы Зайцева с позицией свидетельниц и выдали конечный результат? Что ж, еще пару раз схватить воздух вместо доказательств — цепочка неудач следствия достигнет достаточной длины для того, чтобы принимать всерьез любую версию!

Мы схватили воздух трижды.

Пожарники, балансируя на длинной и устрашающе хрупкой на вид выдвижной лестнице, тщательно осмотрели фасад девятиэтажки в месте предполагаемого попадания пули, но следов рикошета не нашли. Поиски на площадке между домами, к которым привлекли человек двадцать дружинников и нештатных сотрудников, тоже не увенчались успехом — Эти попытки «найти иголку в стоге сена» и по логике вещей должны были оказаться безрезультатными, а вот на допрос бывшего мужа потерпевшей я возлагал большие надежды.

Но…

Оказалось, что Михаил Нежинский погиб полтора года назад: утонул, купаясь в реке. В архиве прокуратуры Зайцев нашел уголовное дело, возбужденное по факту его смерти.

Я рассматривал фотографию симпатичного парня с тоскливыми глазами, читал характеристики, отзывы знавших его людей. Инженер, характеризуется положительно. Замкнут, иногда вспыльчив — Очень тяжело пережил развод — болел, хандрил, даже начинал пить, но это у него не получалось. Хорошо плавал, уверенно чувствовал себя в воде. Между строк отчетливо проступала никем прямо не высказанная мысль о самоубийстве.

Допрошенная в числе других свидетелей, Нежинская на вопрос о возможности самоубийства четкого ответа не дала, но пояснила, что муж страдал нервными срывами и от него всего можно было ожидать.

Уже неделю механизм следствия крутился вхолостую, такого в моей практике еще не бывало.

На невысокую результативность и намекнул Фролов после утреннего селектора:

— Скучаешь? Съезди с Широковым на задержание, помоги ОБХСС да прогуляйся заодно, а то совсем мохом обрастешь!

В дежурке получили оружие. Расхитители — народ спокойный, не то что наши подопечные, и все же ухо с ними надо держать востро: слишком много теряют при проигрыше и тогда могут быть опасны, ни перед чем не остановятся, куда там хулигану или грабителю!

Широков, видно, о том же думал, в машине спросил:

— Помнишь Чигина?

— Помню.

Замдиректора магазина, кругленький, добродушный. Проворовался по-крупному, когда за ним пришли, встретил оперативников, как дорогих гостей, посадил на диван в гостиной, чуть ли не чаем угощал, а сам стал собираться. Побрился, портфель сложил, потом зашел в спальню, переоделся, положил в карман паспорт на чужое имя, пачку денег, застрелил обоих — и поминай как звали. Ребята молодые, начинающие, расслабились…

Давняя история. Уже лет десять, как расстреляли этого Чигина, а вот гляди-ка, помнится, не забывается. Намертво вошла в анналы оперативной работы как пример недопустимости подобных ошибок.

— А Косовалокову помнишь?

Широков улыбнулся:

— Только подумал.

Тоже давний пример и тоже памятный. Старухасамогонщица во время обыска обварила кипятком участкового.

— Об одном и том же думаем, старик. Есть все-таки телепатия!

Широков не был расположен к разговорам, лежал, развалясь на сиденье, глаза прикрыл — думает. Оно и понятно: у меня чисто техническая, обеспечивающая функция, предстоящая работа полностью ложилась на него.

Когда мы приехали, на трикотажной фабрике шло собрание по вопросу сохранности соцсобственности. Как раз выступал директор — Андреевич, бичевал группу расхитителей, действовавшую здесь несколько лет. Увидев Широкова, он удвоил энергию, заклеймил позором всех, кто халатно относится к сохранности народного добра, и себя не пожалел — покаялся в благодушии, доверчивости, но тут же заверил: с этим покончено, железной рукой наведем порядок, личный контроль и все такое. Зал аплодировал.

Потом мы втроем прошли к Бадаеву в кабинет, Широков положил перед ним постановление об аресте, ощупал карманы, осмотрел сейф и ящики стола.

Алексей Андреевич вначале возмутился, к телефону бросился, фамилиями ответственными пугал, потом сник, как будто стержень из него вытащили.

— Оговорили, сволочи, — сипло произнес он. — Только я тут ни при чем, сами убедитесь…

Выходил из кабинета он уже не тем человеком, которым вошел в него сорок минут назад.

С фабрики поехали к Бадаеву на дачу, и, когда выкопали из клумбы две литровые банки, туго набитые крупными купюрами, с ним произошло еще одно превращение: на глазах осунулся, постарел, даже ростом меньше стал.

— Оболгали, подкинули, — монотонно, как автомат, бормотал он, не вникая в смысл произносимого. — Руководитель всегда за всех отвечает…

Потом мы отвезли Бадаева в прокуратуру. Я стал у окна, Широков — позади стула допрашиваемого, как положено, тот еще ощущал себя директором, косился непонимающе, но в мыслях у него был хаос, глаза беспокойные, оторопевшие, и видел он все не так, как мы: и стандартный казенно пахнущий кабинет, и зеленую листву за окошком, и следователя, молодого еще, но цепкого, с тремя звездочками юриста второго класса в петлицах, который коротко рассказал Бадаеву, как обстоят его дела.

А обстояли они скверно. Его зам оказался человеком ушлым и дальновидным: сохранял все записочки, документы на «левый» товар с бадаевской подписью да еще переписывал номера купюр, когда отдавал директору его долю. А пришло время отвечать, он все это на свет Божий и вытянул — любуйтесь, мол, не я здесь главный, меня прямой начальник вовлек, с него и основной спрос! Паскудная публика, подленькая, эти друзья — расхитители.

Деваться Бадаеву было некуда, но он от всего отказался, даже от подписей собственноручных отперся и только повторял, что это происки недругов, дескать, запугать, грязью замарать кого угодно можно.

В машине Бадаев заплакал:

— Как же так, столько лет на руководящей работе, грамоты, премии, и все коту под хвост? Оказывается, вор я, преступник… Да где же тогда справедливость?

Тягостная сцена. Воры, мошенники, грабители — тоже справедливости хотят, требуют даже. Только справедливость для них заключается в том, чтобы можно было красть и грабить сколько угодно, в любое время суток, у кого захочется и при этом оставаться безнаказанными. А гак, к счастью, почти никогда не бывает.

Когда мы сдали арестованного в следственный изолятор и возвращались обратно, Широков неожиданно спросил:

— А ведь тебе стало жаль Бадаева?

— Пожалуй. Когда задерживаешь убийцу или насильника — все на своих местах. А тут вроде бы приличный человек…

— Вид респектабельный: костюмчик финский, рубашка крахмальная, галстук выглаженный, а выбрит как! Бритва у него «Браун» — из «Березки», — медленно продолжил Широков. — Да если бы только это! Авторитеиный руководитель, хороший семьянин, куча благодарностей. Собрания проводил, обязательства брал, речи пламенные произносил! Душой за производство болел, фонды на реконструкцию выбивал, станочный парк обновлял! Вот что страшно! В кабинете своем за одним столом начальников цехов, охрану инструктировал насчет контроля, бдительности, а потом с шайкой своей делишки грязные обсуждал. Одной ручкой благодарности передовикам производства и липовые наряды подписывал. Ну да кабинет, стол, — ерунда. А сам-то он, сам — тоже один: то в президиуме заседает, то о сбыте левака договаривается, то с трибуны правильные слова говорит, то в подсобке, в закутке, деньги за украденное получает! Ты знаешь, сколько работаю, а привыкнуть к такому не могу. Иногда думаю: вот найти бы у него в мозгу участочек, откуда все идет, облучить рентгеном, ультразвуком, вырезать, наконец, к чертовой матери, и готово — выздоровел человек!

— Что ж, он — больной, по-твоему?

Широков невесело усмехнулся:

— Это я для примера. Нету, конечно, вредоносного кусочка в мозге, есть натура двойная — одна для всех, другая — для себя да для таких же, как сам, которых не стыдишься. Оборотни. Знаешь, что интересно: бадаевы поначалу всегда отпираются. По инерции. Стыдно. Надеются, что до второй их натуры не докопаются, обойдется. Потом очные ставки, экспертизы, ревизии, все дерьмо и выплыло, для следователя ты как на ладони, отпираться глупо, надо срок сматывать, тогда и пойдут «чистосердечные» признания да задушевные разговоры. Когда следователь про тебя и так много знает, признаваться легче…

А в суде по-другому оборачивается: здесь не наедине беседуют — судьи, прокурор, адвокаты, публика в зале — родственники, соседи, друзья, сослуживцы. И принародно надо свое грязное белье выворачивать: так, мол, и так, вор я, мерзавец, негодяй… Стыдно. И в обратную сторону картина завертелась: я не я, хата не моя, следователь заставлял, запугивал, а я писал, протоколы подписывал, не читая, ну знаешь, обычная шарманка.

А процесс идет, и вот оно — бельишко-то твое срамное, куда от него денешься, и слушают все, узнают твою вторую натуру, а коли так — чего стыдиться, опять каяться надо. Когда есть привычка к лицедейству, нетрудно наизнанку выворачиваться: признался, отказался, снова признался…

Что выгодно — то и правда, что невыгодно — то и ложь. Нет, не кусочек мозга — у них каждая клеточка заражена, ни ультразвук, ни скальпель не помогут…

— Ты мне так подробно про вторую натуру рассказал, что можно подумать, мои разбойники в лесах живут, а по ночам на большую дорогу с кистенем выходят.

— Да это я в запале. — Широков махнул рукой. — Твои тоже нормальных людей из себя разыгрывают. Только знаешь, расхитители, взяточники, они куда как больше боятся, чтобы про их второе лицо не узнали. Сможешь сформулировать — отчего?

— Чего ж не смочь. Я Ваньку Крюка две недели гонял, схватил наконец в каком-то проходном дворе, и первое, что он сказал: «За мной только один магазин, а больше ничего и не цепляйте». А ты своего Бадаева прямо в кабинете взял, и он тебе совсем другое пел: «Руководитель я, оболгали…»

Вот и разница. Одному падать с чердака на нары, другому — с небес в преисподнюю. Да и маскировка-то у них разная: Крюк изображает «не вора», а Бадаев твой — порядочного человека.

— Вот это особенно противно. Завтра он, конечно, начнет «колоться» и обязательно найдет для себя что-нибудь в оправдание. Или обманули его, или впутали, или соблазнили, или запугали… А сам он хороший, не такой, как другие…

— А ты вообще видел хоть одного преступника, который считал бы себя хуже других, не оправдывал бы то, что он сделал? Лично я не видел. Даже всякая опустившаяся пьянь — ворье, бродяги и то находят кого-то более жалкого, грязного и вонючего, у кого больше трясутся руки, кто совершил еще более мерзостную пакость и на кого можно презрительно указать пальцем сверху вниз! Разве кто-то из них судит себя полной мерой?

— А Волопасский?

Вопрос прозвучал неожиданно и сбил меня с мысли.

Действительно, Волопасский…

Его знали и я, и Широков — высокого, крепкого, импозантного мужчину с густой, чуй" начинающей седеть шевелюрой. Завсегдатай ресторанов, большой любитель скачек, уверенный, напористый, умеющий постоять за себя в споре, ссоре, а если понадобится, то и в драке. Со звучным и необычным именем Цезарь.

Когда-то он учился в юридическом, его отчисляли за пропуски и неуспеваемость, потом восстанавливали, и никто уже не помнил, получил он в конце концов диплом или нет.

В последние годы Цезарь Волопасский возглавлял самодеятельные строительные бригады, работавшие по договорам в колхозах области. Его шибай возводили коровники, асфальтировали тока, ставили навесы над площадками для хранения техники. Работа шла аккордно, от зари до зари, не обходилось и без приписок, на которые в таких случаях заказчики смотрят сквозь пальцы: лишь бы получить в срок готовый объект.

Сам Волопасский не брал в руки инструмента, иногда неделями вообще не появлялся на стройке — у него были иные функции. Он называл их организационно-управленческими. С солидной кожаной папкой, набитой рекомендательными письмами колхозов, ходатайствами районных организаций, чистыми бланками с оттиском печати, на которых можно было за несколько минут изготовить нужное в данной ситуации письмо. Цезарь Волопасский представительствовал в областных учреждениях, выбивая технику, фонды, стройматериалы.

Веселый, остроумный и обаятельный, он быстро сходился с людьми, производил приятное впечатление, и там, где он один раз побывал, потом его встречали как хорошего знакомого.

Цезарь постоянно расширял круг знакомств и делал это в первую очередь в силу общительной натуры, а уже во вторую — с расчетом, что в будущем каждое знакомство может оказаться полезным. Он не забывал однокашников — некоторые уже занимали ответственные должности, и неопределенность рода занятий бывшего соученика их смущала, но, в конце концов, ничем противозаконным он не занимался, с просьбами не обращался, хлопот не доставлял, напротив — прекрасно организовывал рыбалку с ухой, мог раздобыть лицензию на отстрел кабана, знал нескончаемое число тостов, блестяще вел стол — почему не потрафить старой дружбе?

В охотничье-рыболовных компаниях Цезарь встречался с друзьями своих однокашников — тоже руководителями различных уровней — и впоследствии мог заходить в их кабинеты без стука.

Он никогда не просил для себя лично: хлопотал для колхоза «Рассвет» или «Заря», представлял необходимые документы, так что все было законно и официально, требовалось только небольшое участие, желание пойти навстречу. И он его получал вместе с визами, подписями, резолюциями.

Для хозяйств Цезарь Волопасский был золотым человеком, так как с ходу решал самый безнадежный, годами не сдвигаемый с мертвой точки вопрос.

Он перерос роль бригадира шибаев, превратившись, по существу, в ходатая по хозяйственным делам. Бригадирство являлось формой официальной связи с колхозами-заказчиками да возможностью получать вознаграждение за свои услуги.

Расчеты со строителями шли через руки Волопасского, члены бригады получали до тысячи в месяц, сам Цезарь, не зарываясь, расписывался в ведомости за полторы.

Такого рода деятельность безгрешной не бывает, логика событий требовала, чтобы Волопасским рано или поздно заинтересовалась служба БХСС. Но случилось по-другому.

Цезарь был жизнелюбом. Вкусные обеды, марочные вина, дорогие коньяки, азарт ипподрома… Вокруг него всегда крутились приятели, он не мелочился, и все это знали, бурлеск, веселье, шоколад, шампанское, яркие тряпки… Как мотыльки на огонь, летели на Волопасского девицы определенного сорта. Цезарь отбирал красивых. Отношения между ними складывались легко, просто и бездумно, так же легко обрывались, но в любой момент могли снова возобновиться.

Волопасский щедро дарил подарки, катал подруг на такси, возил к морю, помогал в житейских делах. Даже после происшедшего все его бывшие любовницы сходились в мнении, что он был хорошим, добрым, отзывчивым человеком.

Таня Линник скиталась по чужим углам и попросила Цезаря помочь ей получить квартиру. Тот пообещал — он любил показать себя влиятельной фигурой. Посоветовал собрать нужные документы, стать на квартирный учет.

Тем временем на ниве шибайничества произошли серьезные перемены. Началось все с разоблачения нескольких наемных бригад, бригадиры которых в сговоре с руководителями хозяйств разворовали сотни тысяч рублей. Прошли громкие судебные процессы, были вынесены частные определения, выступила пресса. Облисполком запретил колхозам пользоваться услугами самодеятельных строителей, управление сельского хозяйства проводило сплошные проверки соблюдения штатно-финансовой дисциплины, полетели со своих кресел многие приятели Волопасского. А сам он оказался не у дел.

Выбитый из привычной колеи, Волопасский растерялся. Деньги закончились очень быстро, куда идти работать, он не знал, тем более что обычная месячная зарплата могла обеспечить его жизнь по ставшим привычными меркам не более чем на два-три дня.

Он кинулся по колхозам, вспоминая, где, когда и сколько ему недоплатили, но из этой затеи ничего не вышло.

Надвигались праздники, жене он обещал увлекательную поездку, приходилось лихорадочно врать, что вот-вот ему должны выплатить крупную сумму, надо только подождать чуть-чуть, самую малость.

А на горизонте снова появилась Таня Линник со своей просьбой. Волопасский повел ее в крупный строительный трест, посадил в приемной, а сам зашел к управляющему — одному из тех шапочных знакомых, с которым как-то раз вместе ловили рыбу. Поговорил десять минут, посетовал на трудные времена, спросил, не найдется ли для него место в юридическом бюро или отделе снабжения. Потом вышел к Тане Линник и сообщил, что все в порядке: ее включат вместо выбывшего члена кооператива, дом сдается в следующем квартале, надо довершить формальности и внести паевой взнос.

Таня Линник сняла с книжки деньги, снесла в ломбард зимние вещи и золотые украшения, позанимала у знакомых. Когда в следующий раз она встретилась с Волопасским, в ее сумочке лежали четыре тысячи рублей.

Теперь Волопасский привел ее в исполком и скрылся за внушительной, обтянутой кожей дверью. Там работал соученик, и Цезарь поделился с ним планом: собрать однокашников, чтобы отметить двадцатилетие их выпуска, организационные хлопоты он, разумеется, брал на себя.

Пока бывшие студенты беседовали, вспоминая молодые годы, Таня Линник отчаянно волновалась. Но вот наконец дверь в приемную распахнулась и сияющий Волопасский гордо потряс какими-то бумагами:

— Порядок, дело сделано. Поедем, обмоем.

В загородной шашлычной выпили за будущее новоселье, затем Водопасский предложил прогуляться в рощу. Там и нашли на следующий день Таню Линник задушенной.

Раскрыть преступление не составило труда. Хотя Волопасский предупредил, чтобы она никому не рассказывала, куда и с кем идет, но, видно, Линник чувствовала исходящую от «доброго и отзывчивого человека» опасность, потому что оставила дома записку: «Если я не вернусь, ищите Цезаря».

Цезаря Волопасского нашли в столичной гостинице, где он с присущим ему и привычным размахом проводил праздники. Слово, данное супруге, он сдержал — отдых удался на славу: номер «люкс», увеселительные поездки на такси, рестораны, шумные компании новых друзей, словом, все, как обычно.

Жене он сказал, что один из задолжавших ему колхозов выплатил наконец кругленькую сумму. Деньги были небрежно рассованы по карманам пиджака — оставалось почти три тысячи.

Все, кто знал Волопасского, не хотели верить в происшедшее: «Цезарь не из тех людей. Подумаешь, четыре тысячи! Мало через его руки денег прошло? Он же деловой мужик, ну, афера какая, хищение — это он еще мог, но убийством себя замарать — извините! Тут что-то не так».

Он признался сразу, на первых допросах, лишь корыстный мотив отрицал: якобы Линник передала ему деньги для сохранности, потом они поссорились, он пришел в ярость, а когда опомнился, было уже поздно…

Могло показаться, что Волопасский изворачивается, пытается избежать высшей меры, но когда ему предоставили последнее слово, он глухо, но отчетливо проговорил: «Я убийца. Прошу меня расстрелять. Не хочу жить».

Ему дали пятнадцать лет. После суда он пытался покончить с собой.

— Так что скажешь про Волопасского?

— Волопасский не исключение. На убийстве он сломался, жить не захотел, попросил расстрела — это достаточно непривычно. А в остальном? Осудил себя, пришел в ужас, пытался очиститься? Нет, обычная история: «Себя не помнил, как все получилось, не знаю, деньги взял случайно». Вроде и не особенно виноват. Самоубийство не получилось — и ничего, живет. Ест с аппетитом, спит крепко, смотрит кино в клубе, передачи получает. Небось рассказывает, что попал случайно.

А вот другая история: на днях пьяный ножом ударил прохожего. Ни за что. И туда же: «Это все он — дал бы мне закурить, ничего бы и не было».

В чем же разница между ним и Цезарем? Один — опустившийся бродяга, другой — лев полусвета. Но и в нем было что-то этакое: недаром Линник записку оставила… А в остальном полное сходство.

Да так всегда: каждый находит себе смягчаюшие обстоятельства. Пусть притянутые за уши, глупые, пусть для окружающих их нелепость очевидна, ничего, сойдут для самого себя, для дружков, родственников, соседей — для всех, кто хочет, чтобы они были.

Возвращаясь после обеда к себе, я привычно огляделся на этаже. Длинный пустынный коридор упирался в окно, яркие солнечные лучи высвечивали плавающие в воздухе бесчисленные пылинки, казенные стулья у стен, жесткие с вытертыми сиденьями, отбрасывали длинные тени.

У окна спиной ко мне стояла женщина, высокая, стройная. Я подумал, что это Рита, но тут же понял, что ошибся. Когда щелкнул замок, она обернулась, но против солнца лица видно не было, только светлым ореолом вспыхнули волосы, как нимб какой-нибудь Богородицы на старинной иконе.

Наверное, красивая. Интересно, кого она ждет?

Оказалось — меня. Когда она без стука распахнула дверь и положила на стол повестку, я быстро прокрутил в памяти, по какому делу и в качестве кого может проходить у меня такая дама.

Худощава, тонкие черты лица, красивые задумчивые глаза, маленькая головка на длинной шее. Подчеркнуто прямая спина, плечи шире бедер, длинные тонкие ноги. Несмотря на рост, высокая «шпилька», безукоризненно сидящий дорогой велюровый костюм, который не купить в свободной продаже.

Картинка из французского журнала мод.

В прошлом году, когда обворовали городской Дом моделей, ко мне приходили многочисленные свидетельницы — яркие, экзотические пташки-манекенщицы, модельеры, со стандартными фигурами, в броских ультрасовременных нарядах, и это служило коллегам источником однообразных и не слишком остроумных шуток. Но сейчас у меня в производстве не было ни одного подобного материала.

Разглядывание посетительницы затянулось, и уголки ее губ дрогнули в едва заметной улыбке. Я перевел взгляд на повестку и чуть не присвистнул:

— Это вы — Нежинская?!

Улыбка стала явной.

— Да, Нежинская Мария Викторовна. Почему вас это удивляет?

Я достал нужную папку и вытряхнул маленькую фотографию.

— Вашего фотографа следует привлечь к уголовной ответственности за такой снимок!

Нежинская рассмеялась. Она не стала говорить обычных в подобных случаях слов о своей нефотогеничности, просто приняла комплимент как должное, так же, как свое право без стука входить в любую дверь. Но я не собирался говорить ей комплиментов! А выходит — сказал. Впрочем, скорее она своей реакцией превратила нейтральную фразу в комплимент. Пожалуй, ухо с ней надо держать востро!

— Садитесь.

— Спасибо.

Села она аккуратно на краешек стула, положив изящную кожаную сумочку на плотно сдвинутые колени.

— У вас, наверное, уйма работы, как в фильмах про следователей?

Держалась Нежинская уверенно, даже первой начала разговор, превращая допрос в светскую беседу.

— Я не следователь.

Она вопросительно подняла брови, ожидая разъяснении, но я перехватил инициативу вовсе не для того, чтобы объяснять разницу между следователем и инспектором ОУР.

— А как вам работается?

Она улыбнулась:

— Работа как работа.

— Как себя чувствуете?

— Почти нормально.

Улыбка ей шла, и она это знала, поэтому выработала манеру, разговаривая, улыбаться.

— При резких движениях рана побаливает, но это скоро пройдет. Врач сказал, что мне повезло.

Она опять обаятельно улыбнулась.

— Потому что в вас выстрелили?

Почувствовав мое раздражение, она стала серьезной.

— Ну что вы! Потому что не попали.

— А кто мог в вас стрелять?

— У меня уже спрашивали. — Нежинская совсем по-девчоночьи пожала плечами. — Но я не знаю. Тут какая-то ошибка.

Она поморщилась, видно, пошевелила рану, и мне стало ее жаль, разом пропала настороженность и желание ловить на мелких неточностях и противоречиях в предыдущих показаниях. Я все-таки попробовал зайти то с одного, то с другого бока, но слышал одно и то же: не знаю, ума не приложу, понятия не имею.

В том, что не касалось происшествия. Нежинская была словоохотливой, непринужденно поддерживала разговор, по своей инициативе пересказала несколько городских сплетен, вспомнила забавный случай из студенческой жизни.

Она была приятной собеседницей и вообще производила хорошее впечатление.

Чувствовалось, что она привыкла быть в центре внимания и умеет такое внимание поощрять. Это могло ничего не значить, а могло значить очень многое.

Беседа затянулась. Мы проговорили почти час, хотя протокол получился коротким — неполный лист специального бланка.

Когда Нежинская подписывала показания, я заметил, что у нее крупноватые кисти, сильно выраженные суставы пальцев и морщинистая кожа рук. Надо сказать, что общего впечатления эти недостатки не портили и компенсировались ухоженными, миндалевидной формы ногтями, покрытыми перламутровым лаком. С таким маникюром не очень-то удобно стирать, мыть полы, готовить.

— Когда вы выписались из больницы? — спросил я напоследок, чтобы заполнить паузу между окончанием допроса и прощанием.

— Позавчера. Еще с неделю амбулаторное лечение. Ужасно надоело. Невезучий у меня этот год — третий раз по врачам: уколы, лекарства.

— Почему третий?

— Что?

Переспросила она довольно естественно, но что тут переспрашивать?

— Почему третий раз вы обращаетесь к врачам? Что с вами случалось первые два раза?

— Ах, вот вы о чем.

Нежинская легко поправила прическу. Умышленно сделанная пауза?

— Не так давно я попала в аварию. Переходила улицу — на Фонарной, напротив промтоварного, там стояла очередь, давали какую-то ткань красивую, думаю, дай посмотрю. Ну, и угодила под машину. Хорошо, водитель затормозить успел — ушибы, синяки, легкое сотрясение мозга. Провалялась в клинике почти месяц. И вот опять.

— А второй раз?

Нежинская непонимающе посмотрела на меня.

— В связи с чем вы второй раз попали к врачам?

— Ну… После аварии меня отвезли в травмопункт, оттуда я ушла, домой, а потом стало хуже, пришлось лечь в больницу. Вот я и считаю — два раза.

У меня снова возникло двойственное ощущение, такое же, как при прослушивании фонограммы.

Смотрит Нежинская открыто, голос искренний, убеждающий, а объяснение какое-то совершенно беспомощное и явно не правдоподобное. Так могла бы отвечать девочка шестнадцати лет, а она, совсем непохожа на наивную простушку, скорее наоборот, в Марии Викторовне чувствуется этакая искушенность.

Если человек врет, он прокалывается на мелочах, второстепенных деталях. Но сейчас речь даже не о второстепенном — посторонний вопрос, не имеющий отношения к делу, официальный протокол уже составлен и подписан… Непонятно.

На прощание Нежинская еще раз улыбнулась, и я проводил ее до двери, хотя вообще не имею такой привычки и сейчас тоже не собирался этого делать.

Черт возьми, как ей удаются подобные штуки? Флюиды какие-то, биотоки, неотразимое обаяние?

Нежинская, безусловно, располагала к себе, и чего я цеплялся к ней со всякими глупыми вопросами? Сколько раз попадала в больницу, да как лечилась, да какая авария… Кстати!

Если бы меня спросили, я вряд ли смог бы объяснить, зачем позвонил в ГАИ и запросил данные по наезду на пешехода у промтоварного магазина. Но я это сделал и получил ответ, что в текущем году ни одного подобного происшествия на улице Фонарной не зарегистрировано.

Неужели соврала? Но зачем?!

Я набрал номер травматологического пункта. Здесь подтвердили: да, три месяца назад с автодорожного происшествия доставлена гражданка Нежинская. Ей оказана первая помощь, выписано направление на госпитализацию.

Странно. Раз пострадавшая госпитализирована, авария не могла не попасть в сводку происшествий и учеты ГАИ. Возникшее противоречие следовало разрешить.

«А нужно ли? — спросил я сам себя. — Какое мне дело до этой аварии, до полноты учета происшествий госавтоинспекцией, до противоречий, не имеющих отношения к выстрелу в окно квартиры Нежинской? Этак можно закопаться по уши и никогда в жизни не переварить обильный поток лишней информации!»

Тем более что полезных данных у нас практически нет. Я полистал дело.

Да, такого у меня еще не было. Ну понятно, неудачи, топтание на месте, досадные, а иногда извинительные ошибки — это, конечно, случается. Но чтобы совсем ничего… Груда скользких, округлых, выскальзывающих из рук разрозненных фактиков, не имеющих прямого отношения к делу. Довольно пухлая папка — все равно что пустая.

Оставалось рассчитывать, что по месту работы Нежинской удастся установить какие-нибудь новые обстоятельства. Но, честно говоря, я на это не очень надеялся.

Глава седьмая

ИНСТИТУТ

Научно-исследовательский институт проблем передачи информации размещался в новом четырехэтажном здании кубической формы. Войдя в вестибюль, можно было сразу определить, что оборонной тематикой здесь и не пахнет: ни турникетов, ни охраны с револьверными кобурами — обычная деревянная стойка, за которой подслеповатый вахтер мирно читает газету. Все как два месяца назад.

Заместитель директора до науке пояснил, что работами закрытого характера институт не занимается и в ближайшие двадцать лет заниматься, очевидно, не будет.

Тогда я спросил, какой перспективный метод разрабатывается в этих стенах в настоящее время. С равным успехом можно было посадить Кабаргину за шиворот разъяренную пчелу. Он буквально подскочил в своем глубоком кресле, покрылся красными пятнами и даже раздулся от возмущения.

— Перспективный метод?! Ха-ха-ха! Чушь, а не метод! Это всего лишь самореклама Элефантова!

— Элефантова? — удивленно переспросил я. Именно он и сообщал о «Призраках».

— Вы тоже о нем слышали? Вот дела! Занижается глупостями, а ведь умеет себя подать — звонят, пишут, за опытом приезжают! Моя бы воля — давно бы от него избавился. Если бы не директор… Хотя я предостерегал Илью Васильевича: сомнительные занятия, от них за версту мистикой отдает, лженаукой, если что — неприятностей не оберешься. За идейные ошибки и руководителя по головке не погладят…

Мне с трудом удалось перебить Кабаргина. Немного успокоившись, он рассказал, что Элефантов с разрешения директора внепланово занимается разработками передачи мыслей на расстоянии, набрал себе всяких шарлатанов и уверяет, что добился определенных результатов. Более того, пишет о своих «трудах» — Кабаргин презрительно выделил это слово — статьи, некоторые даже протащил в серьезные журналы, выступает на конференциях и совершенно неосновательно пожинает лавры.

— Прибор какой-то там придумал, только все это липа, новый вариант вечного двигателя!

Подробности меня не интересовали, и следующий вопрос я задал, что говорится, для души:

— А почему вы вообще заговорили об Элефантове? Я спрашивал о перспективном методе, а не о шарлатанах.

Кабаргин помолчал, переваривая вопрос и отыскивая в нем скрытый смысл, потом понял и покраснел.

Теперь я стал его недругом: прозорливость подобного рода не прощают.

На следующий день вызвал семерых сослуживцев Нежинской, одного за другим.

Элефантов, Спиридонов, Громов, Зелинский, Трифонова, Сигналова, Кузина.

Все они ничего не знали о происшествии с Нежинской. Ее отсутствие на работе объясняли обострением травмы, полученной в недавней автоаварии.

Понятия не имели, кому могло понадобиться в нее стрелять.

Высокий, костистый, чуть сутуловатый Элефантов, как и при первой встрече, произвел на меня хорошее впечатление. Умные глаза, высокий с залысинами лоб мыслителя, интеллигентные манеры.

— Не поймали бандитов? — вяло поинтересовался он. — Скорей бы: какой только чепухи не болтает обыватель…

За прошедшее время он изменился: сник, утратил оптимизм и жизнерадостность, на вопросы отвечал нехотя, как бы через силу. Да и внешне — осунулся, круги под глазами… болеет? Или затравили, перегорел? Если так, жаль — не видать ему лаврового венка!

Спиридонов. Одет безвкусно, хотя с претензией, опухшие глаза, тонкие, только начинающие пробиваться прожилки на картофелеобразном носу. Пьет?

Похоже… Старается говорить значительно, дабы произвести впечатление.

Мне показалось: он пытается дать понять, что гораздо более осведомлен о происшедшем. Скорее всего играет — «для авторитета».

Громов — педантичный, аккуратный, в очках. Долго думает, прежде чем что-то сказать, немного насторожен, нервничает. С чего бы? Хотя кому приятно получить вызов на допрос? Отвечает односложно, избегает расширенных ответов. Когда речь зашла о работе, оживился, стал разговорчивее, но ненадолго. В обыденной жизни он, очевидно, ни рыба ни мясо.

Зелинский — высок, красив, наряден, надушен. Аккуратно подстриженные усики, платочек в нагрудном кармане. Держится непринужденно, охотно вступает в контакт. Не боится суждений. О работе (интересная, но перспективы нет и платят мало), о коллегах (Элефантов молодец — нащупал жилу и роет, только бы пусто не оказалось), о начальстве (Курочкин — невежда, свежую мысль придушить готов, если, правда, в соавторы не пригласят). С изрядной долей сарказма. Женщины его, наверное, любят.

Женщины были на одно лицо. Даже платья одинаковые. Трифонова и Сигналова курили. Кузина нет, зато красила ногти зеленым лаком. У них были одинаковые голоса, манеры, слова и фразы, одинаковые взгляды на мир. У меня осталось ощущение, что в науке все три звезд с неба не хватают и еще — Нежинскую они не любят и за чашкой чая без записи рассказали бы гораздо больше, чем для протокола. Что ж, обычная история.

Уже прощаясь. Кузина небрежно бросила:

— Наша Мария Викторовна какое-то открытие вроде сделала, в крупные ученые пробивается. Может, потому и пальнули в нее?

Она не скрывала иронии, даже откровенной издевки.

— Какое открытие?

— Где уж нам разобраться. Статью гениальную написала, а что в ней — не каждый поймет. Поинтересуйтесь у начальства, коли охота есть.

Честно говоря, никакой охоты заниматься побочными вопросами у меня не было.

Я доложил дело руководству, сообщил о результатах работы Зайцеву, передал ему все протоколы допросов. В конце полагается высказать свое мнение, и я это сделал, объективно высветив неутешительную картину. Все, что положено сделать, — сделано. Изучив планы розыскных и следственных мероприятий, ознакомившись с пухлым томом уголовного дела, ни один самый въедливый проверяющий не найдет, к чему придраться. Следствие проведено качественно, документы в полном ажуре. Есть только маленький пустячок, мелочь, не стоит внимания: преступник не найден и ни один из традиционных вопросов: «кто, почему, чем» — гак и не разрешен. А возможности для расширения круга свидетелей и отыскания новых доказательств исчерпаны.

Очень похоже на тот тупик, из которого дела с постановлением о приостановлении следствия из-за отсутствия лиц, подлежащих привлечению к уголовной ответственности, отправляются на пыльные полки архива.

Начальству я на этом излагать свое мнение закончив а Зайцеву добавил еще кое-что. Что в деле имеются некоторые зацепки, но такие, которые не поддаются обычной фиксации: запах сгоревшего пороха в кабине башенного крана, странные оговорки Нежинской, неувязки в ее показаниях, непонятные намеки Кузиной.

— Что же она имела в виду? — спросил следователь.

— По-моему, просто издевалась над Нежинской. Точнее, над ее способностями к научной работе.

— И все же — что за статья? Что за метод Элефантова? Перспективен ли он? Что за человек сам Элефантов и его коллеги? Каковы их взаимоотношения с Нежинской? Что за человек Нежинская? Почему она путает нас в незначительных деталях? Что за несуразности с аварией? Ты можешь ответить?

— Нет.

— И тебя это не смущает?

— Ничуть. Есть поговорка: один дурак может задать столько вопросов, что на них и сто умных не ответят!

— Однако! — Зайцев осуждающе покрутил головой.

— Я, конечно, не имею в виду тебя, скорее обстоятельства, которые все эти вопросы нам" подкидывают. Но ведь они, как ни крути, не имеют отношения к выстрелу!

— Прямого не имеют, но могут иметь косвенное. И, отвечая на них, можно натолкнуться и на другие ответы. Да ты сам прекрасно все это знаешь.

Уверен, что твое руководство сказало тебе то же самое. Так?

Он как в воду смотрел. Мне было предложено тщательно поработать в институте, погрузиться в царящую там атмосферу, изучить отношения Нежинской с коллегами и постараться раздобыть данные, которые могли бы способствовать выдвижению новых версий. Так я снова очутился в НИИ ППИ.

Часть комнаты, отгороженная некрашеной фанерой от пола до потолка, напоминала пенал, кофейные чашки, чайник, окурки со следами помады показывали, что атмосфера тут довольно свободная.

У дальней стены на белом лабораторном табурете сидел высокий человек с изможденным лицом, глаза у него были полузакрыты, руки лежали на коленях, тонкие пальцы заметно вздрагивали. В унисон со стрелкой какого-то небрежно смонтированного — все потроха наружу — прибора, на который мне порекомендовал смотреть Элефантов.

— Евгений Петрович, посильнее, пожалуйста, два максимума, если можно.

— Тон Элефантова был явно просительный.

Человек на табуретке поморщился. Стрелка резко — до середины шкалы — качнулась вправо, потом еще раз.

— Все, хватит, мне это уже осточертело. — Человек рывком встал, нервно хрустнул пальцами. — Тем более что твоему гостю это неинтересно. У него на уме какие-то головоломки, он ищет сам не знает чего, почти как ты.

Пореев насыпал в чашку растворимого кофе, сахара, капнул воды и начал взбивать ложкой пену.

— На эти сеансы у Евгения Петровича тратится много нервной энергии, поэтому он бывает раздражительным. Давайте мы тоже выпьем кофе с пенкой.

Элефантов постарался сгладить резкость Пореева, а тот принял это как должное, чувствовалось, что такова обычная манера отношений между ними.

— Вот так мы и работаем. — Элефантов сосредоточенно размешивал светлеющую на глазах смесь. — Экранировки помещения практически нет — тонкий лист свинца по периметру — и только, технического персонала нет: то дадут лаборантку, то заберут снова, индуктор — капризный энтузиаст, если бы он работал за плату, то вел бы себя более спокойно. Кустарщина!

Он налил в чашки кипяток, поднялась густая белая пена.

— То что надо. А результат, между прочим, налицо. Сами видели: мозговая энергия фиксируется на расстоянии, несмотря на помехи.

— А каков практический выход вашей разработки? — «Не считая того, что вы научились готовить вкусный кофе?» — вторая часть фразы осталась непроизнесенной.

Пореев хмыкнул:

— Индуктор может передать нужную информацию.

Пока азбукой Морзе или двоичным кодом, вот у нас целая груда лент, а потом непосредственно образами — зрительными или смысловыми. Это, конечно, дело не сегодняшнего дня…

— Значит, сейчас работа носит абстрактный характер?

— Ну почему же? А кофе, товарищ сыщик? — издевательски заметил Пореев.

Я вспомнил, что ему не говорили, кто я и зачем пришел.

— Не абстрактный, а теоретический.

Элефантов недовольно покосился на Пореева.

— Все упирается в одну вещь: мой прибор фиксирует пока только мощное биополе, которое встречается у очень немногих людей. Уважаемый Евгений Петрович — один из них, потому я и терплю его скверный характер. А вот если, например, вы или еще кто-то сядет на это место, — Элефантов кивнул в сторону белой табуретки, — стрелка не сдвинется с места…

— Насчет нашего гостя ты ошибаешься, — с усмешкой проговорил Пореев.

— Попробуй и убедишься: у него мощный биопотенциал. Хотя, конечно, с моим не сравнится.

Элефантов усадил меня на табуретку, щелкнул тумблером.

— Невероятно!

— Примерно в два раза меньше моего, — в голосе Пореева чувствовалось нескрываемое самодовольство.

— Напрягитесь! Попробуйте выплеснуть мысленную энергию! Э, черт, не так!

Я встал.

— Спасибо за кофе. Признаться, первый раз в жизни меня делают объектом лабораторных опытов. Но очень жаль, вряд ли смогу пригодиться вам в этом качестве.

Элефантов потух так же внезапно, как и вспыхнул.

— Извините, я увлекся…

— Где там, увлекся. — Пореев поднял палец к потолку. — Если бы товарищ сыщик попался тебе полгода назад, ты бы его отсюда не выпустил. Даже если бы пришлось связать его по рукам и ногам и посадить меня ему на голову. А сейчас ты какой-то другой, надорвавшийся, что ли…

— Вам бы не понравилось у меня на голове, — довольно недоброжелательно оборвал я Пореева. — Кстати, откуда вы взяли, что я сыщик?

— Вижу. — Он опять самодовольно улыбнулся. — Весь вы у меня на ладони. Хотите, скажу, о чем думаете?