С озабоченным видом, уперев руки в бока, Мами кричала, стоя под окном Милли в саду:
      – Мисс Милли!
      – Да?
      – Где вы?
      – В ванной, я же тебе говорила.
      – Если вы хотите скрести себя весь месяц июль, то всю кожу сотрете. Вы собираетесь сюда спуститься или нет?
      – А в чем дело?
      – К вам пришли.
      – Кто?
      – Этот жирный Уэддерберн. Так вы принимаете или нет? Я уже устала врать всем этим людям.
      – Скажи, что я в ванной.
      – Я так и сказала, но он и не шевельнулся. Если вы к нему не спуститесь, говорит, то сам поднимется наверх.
      – Мами!
      – Нечего «маммить». Никогда не видела, чтобы человек так выходил из себя. Что вы такое с ним сделали?
 
      Стояло жаркое летнее утро. Гонконг плавился под солнцем, как в горне.
      – Такой денек, что даже холодным чаем не спастись, – сказала Мами. – И что я такого сделала, что угодила в такое местечко? Господи, мисс Милли, вы такая прохладненькая! Просто чудо!
      Милли только что вошла в гостиную в своем черном кружевном траурном платье. Джеймс Уэддерберн тяжело поднялся с дивана, чтобы приветствовать ее, причем его собственные телеса, казалось, так и распирали сюртук и желтовато-коричневые клетчатые брюки. Сложив перед собой руки, он оценивающе на нее взглянул.
      Почему-то всякий раз, когда видела Уэддерберна, она невольно начинала сравнивать его с куда более привлекательным Эли Боггзом. Несколько часов тому назад, когда она лежала в кровати и смотрела, как над горами далекого Китая восходит луна, она подумала – ведь это та же самая луна, которая светит сейчас и Эли. Вновь и вновь его образ преследовал ее, рождая в ее душе странное чувство – любовь и ненависть одновременно. Его предательство все еще не давало ей покоя.
      – Милли Смит, иметь с вами дело труднее, чем с китайским финансистом. Хаукква, главу здешних купцов, который умудрялся исчезать сразу, когда он нужен, можно назвать вездесущим, если его сравнивать с вами, – пошутил Уэддерберн.
      – Я всегда здесь, – ответила она равнодушно.
      – Но, очевидно, не для меня. Чего, черт побери, вы добиваетесь? Каждый раз, когда я захожу к вам, вас нет.
      – Я предпочитаю проводить время в одиночестве, мистер Уэддерберн.
      – Это я понял. Но рано или поздно нам придется все-таки поговорить. Я бы хотел сделать это сегодня, если не возражаете.
      – А почему именно сегодня?
      – Потому что сегодня утром решается ваше будущее. Сегодня будет зачитано завещание вашего отца, Должны же вы наконец узнать его последнюю волю.
      – Вы мне об этом постоянно говорите, мистер Уэддерберн.
      Он склонился перед нею.
      – Не будете ли вы так добры оставить эти смешные формальности? Меня зовут Джеймс.
      – Ну, если вы так настаиваете…
      На веранде послышались звуки шагов и голоса: кто-то пришел. Тут же появилась Мами. Она была в белом платье с красным кринолином, этот наряд очень ее толстил. Только Мами, подумала Милли, может позволить себе носить то, что ей абсолютно не идет.
      – Мистер Гудчайлд из Гудчайлда, – зычным голосом объявила Мами, и в комнату вошел адвокат, издавна пользовавший их семью.
      За двадцать лет службы в Восточно-Индийской Компании он вроде бы стал меньше ростом; за время, проведенное в тропиках, фигура его стала миниатюрной, а лицо покрыла густая сеть морщин. Грустно улыбнувшись Милли, он сел во главе приготовленного стола и разложил перед собой бумаги.
      – Доктор Скофилд, – объявила Мами.
      Скофилд мог сойти за владельца похоронного бюро со своим смертельно-бледным лицом и замогильным голосом.
      – Мисс Смит, как давно мы не виделись? – Он склонился к ее руке; его неискренность была очевидна – он вроде и улыбался, но это выглядело скорее как гримаса.
      Поприветствовав всех, доктор Скофилд занял место рядом с Уэддерберном, а Мами отошла в сторону и хранила стоическое молчание. Было невероятно душно. Адвокат монотонным голосом читал: «Я, сэр Артур Смит, баронет, проживающий в «Английском особняке» на Мурз Гарденз в Гонконге, настоящим аннулирую ранее сделанные мною самим распоряжения по завещанию и объявляю свою последнюю волю…»
      Милли слушала невнимательно. За открытым окном поднимающийся волнами от шелковистого моря гавани свет напоминал, что там, снаружи, царит щедрое лето. Народ хакко, подумалось ей, сейчас со своими буйволами па рисовых полях, их смеющиеся коричневые лица по обычаю их племени обрамлены сеточкой с бусинками. Матери Сай Кунга сидят на корточках вдоль старых каменных набережных, сильно пахнет младенцами, из чьих мокрых, похожих на розовый бутон ротиков струйкой бежит молоко, под красными крышами собрались ученые мужи Гонконга, где умудренные годами лысые старейшины восседают в угрюмом молчании, на улице тем временем носятся босоногие мальчишки, не устающие играть в одни и те же игры.
      Ни для одного уже поколения здешних крестьян Гонконга, думала она, не нашлось бы места в этой прекрасно обставленной комнате, где и без того уже богатые люди делили между собой награбленное. И она тоже из их круга.
      Голос мистера Гудчайлда снова нарушил ее раздумья:
      – «Я назначаю моего друга и партнера по бизнесу мистера Джеймса Александра Уэддерберна единственным исполнителем моей последней воли и завещаю свои денежные средства:
      Моей дочери, Милдред Элизабет Смит, в данное время находящейся в Гардфилдской школе, Уокинг Лейн, в графстве Суссекс, Англия, сумму в два миллиона долларов, которые составляют проценты от моего владения акциями фирмы «Смит и Уэддерберн»; исходя из данного завещания, я назначаю вышеназванного Джеймса Александра Уэддерберна хранителем этой суммы и других сумм, которые будут оговорены позже, до того, как ей исполнится двадцать один год; до этого он будет владеть деньгами полностью и беспрепятственно…»
      Интересно, где сейчас может быть Эли, вдруг подумала Милли. Небось, развлекается, как часто рассказывал Суиткорн, с цветочными гарпиями, фланирующими по порту Макао… А может, его корабли опять бросили якорь около прекрасного Лантау, у его окаймленных деревьями берегов, по которым ветер разносит песнопение монахов…
      Ее мысли рвались из плена этой комнаты, она опять бродила босиком по теплым отмелям среди скал, где метались маленькие креветки и отражались слепящие солнечные лучи. Она опять ощущала ароматы, исходящие от горшочков, над которыми колдовал Суиткорн, и едкий запах кухонной гари, опять видела трепещущий бликами океан и раздутые от ветра паруса Цыпленка с Большими Глазами, похожие па крылья летучей мыши.
      Мистер Гудчайлд все бубнил и бубнил. Скоро, как только все уладится, опять подумала Милли, я отправлюсь на остров Грин, куда устремляется море через узкую щель Лиемун. И буду себе жить-поживать в старом загородном доме отца. Мами говорит, что она отродясь не видывала такого прекрасного шале.
      – Когда Бог сотворил Гонконг, он ни о чем не забыл, однако лучше всего ему удался остров Грин. Ваш папаша, как приехал, сразу его и купил – специально для того, чтобы иметь там загородный домик. Мы зовем его «Домик отдыха».
      – Так и знайте, мисс Милли: если вы не видели острова Грин, считайте, что вы ничего не видели. Когда вам опостылят всякие там званые вечера, да визиты, да всякие леди из Гонконгского клуба, вы сразу прыг в лодку и плывите в этот рай; забудете про все свои заботы, как будто их и не было. Вы слышали когда-нибудь об этом острове?
      Милли вспомнила, что какой-то слуга упоминал о нем.
      – Что ж, когда у меня будет свободный денек – а в этом доме они бывают у меня так редко, – соберу кой-какой еды, найму какую-нибудь старую джонку и сама поплыву в этот рай. Там можно спокойно ходить нагишом, в чем мать родила, и никому до тебя нет дела. Я тебе не рассказывала о дружке своем, о Растусе Малумбе? Я его туда повезла при первом удобном случае…
      – Ты никогда о нем не рассказывала раньше, – сказала Милли, действительно заинтересовавшись.
      – Ну, не всегда же я была синим чулком, а? Растус Малумба! Это был мужчина, скажу я тебе. Шесть футов роста, а плечи как у быка Бейсонов, и голова, белая, как снег, но, заметь, не от возраста; он был блестящим молодым щеголем. Поверьте, люди останавливались, когда мой Растус проходил мимо, особенно женщины, потому что никого подобного ему они раньше на улицах Гонконга не видывали.
      Милли спросила, что же с ним произошло.
      – То и произошло, – продолжила Мами, – он не был рожден для дальневосточного климата. Мама вырастила его здоровым и сильным под солнцем родной Африки, там он и должен был оставаться, так я себе мыслю. Ваш папаша, мисс Милли, сказал мне: «Я беру тебя с собой в Гонконг, Мами. Не могу же я остаться там без твоей стряпни, ты понимаешь?» «Может, Вы передумаете, Господин, – говорю я ему, – я только что познакомилась с негром, который мне очень по нраву, и мне бы никуда не хотелось бы уезжать, мы с ним собирались пожениться». Я была в те дни такой веселушкой, ты понимаешь, кое-что успела узнать и повидать, но никто так на меня не действовал, как этот Растус Малумба. «Это твое последнее слово?» – спрашивает ваш папаша, мисс Милли. «Да», – говорю я. «Нет, не последнее, – говорит он. – Когда мне попадается такая повариха, как ты, я так быстро не сдаюсь. Ты поедешь со мной в Гонконг, Мами, а этого твоего обожаемого ухажера можешь взять с собой, поняла?»
      – Так, значит, Растус тоже отправился в Гонконг?
      – А то нет, я поймала его в силки. Ему было не выпутаться, он даже просто не мог выйти прогуляться – только со мной под ручку. Он был моим мужчиной, понимаете? – Она немного помолчала. – У меня был всего один мужчина, и я его храню вот здесь. «Растус Малумба, – сказала я тогда ему, – ты хочешь вернуться к себе домой в Африку? Так знай, ты туда не поедешь, ты поедешь со мной в Гонконг. А после того, как мы там немного поработаем, мы возьмем билет – в один конец – и вернемся к племенам Африки и будем там жить счастливо, попивая козье молоко. Тебя это устраивает?» – «Меня устраивает любое место, где есть ты, Мами», – сказал Растус.
      – Так где же он теперь? – спросила Милли.
      – Он на глубине шести футов в земле, там, куда загнали его ядовитые испарения Гонконга, а похоронила я его на Зеленом Острове. И после того, как мой Растус умер, мне уже некуда было ехать… вот я здесь и осталась.
      …Чтение завещания закончилось. Мистер Гудчайлд сказал:
      – На сегодня все. Осталось только письмо, адресованное сэром Артуром всем упомянутым в завещании лицам, за исключением миссис Малумбы, которую я попрошу выйти.
      Мами послушно поднялась и вышла, тихо затворив за собой дверь.
      Через дверь веранды вошли две китайские медсестры, одетые в белое. С непроницаемыми лицами, обрамленными сестринскими косынками, они уселись в сторонке, от них так и веяло враждебностью. Мистер Гудчайлд снова продолжил:
      – Мисс Смит, мистер Уэддерберн, доктор Скофилд… в соответствии с дополнительным распоряжением, сделанным относительно завещания, я должен выполнить весьма болезненную для меня обязанность, ибо вышеупомянутое мною дополнительное распоряжение – весьма щекотливого свойства. Сначала я хорошенько разъясню его, а уж потом прочту, чтобы вы сами во всем удостоверились.
      Он обратился к доктору Скофилду.
      – Это верно, сэр, что в прошлом году вы сочли необходимым представить сэру Артуру медицинское заключение о состоянии здоровья и поведения мисс Смит, находившейся под вашим наблюдением?
      – Будучи врачом в ее школе, я счел это своей обязанностью, – ответил доктор Скофилд.
      Гудчайлд вновь зашелестел своими бумагами.
      – Оригинал вашего заключения находится в моем кабинете, у меня с собой только копия. – Он передал ее доктору.
      – Да, верно, это оно, – подтвердил Скофилд, пробежав документ глазами.
      – Я вижу, что он скреплен подписью директрисы Гардфилдской школы, – сказал адвокат.
      – Да, она подписала документ. Как видите, она подтверждает все, что я написал.
      Последовало молчание. Милли замерла.
      – Мистер Уэддерберн, последствия сего заключения таковы: в соответствии с английским законом мисс Смит с сегодняшнего дня находится под опекой суда лорд-канцлера. Те же законы действительны и в Гонконге, – сказал адвокат. – А поскольку вы назначены опекуном мисс Смит, то вам и решать, огласить ли мне перед всеми дополнительные распоряжения по завещанию или же лишь в общих чертах описать обстоятельства, могущие объяснить требование сэра Артура.
      Джеймс Уэддерберн поднялся на ноги.
      – Для всех присутствующих было бы предпочтительнее, если бы вы просто изложили эти дополнительные распоряжения, сэр, ограничившись только самыми важными фактами. Мне бы хотелось как можно меньше смущать мисс Смит.
      – Я полностью с вами согласен, сэр, – сказал доктор Скофилд.
      Гудчайлд продолжал обличающим тоном, будто Милли была непослушным ребенком:
      – Оказывается, в последние годы вашего пребывания в Гардфилдской школе у вас была связь с деревенским жителем по имени Эллери, который позже умер. Это так?
      Милли опустила голову. Он продолжал:
      – Я прошу вас не упрямиться, мисс Смит. Этот вопрос я задаю по воле вашего покойного батюшки.
      В результате этой… этой пагубной связи вы серьезно заболели и на протяжении многих недель находились под наблюдением вашего школьного врача, доктора Скофилда, присутствующего сейчас здесь. В этот период вас лечили от умственного расстройства. Это так?
      Милли не отвечала.
      – Все это сильно травмировало вашего батюшку. Здоровье его ухудшалось, а вы были так далеко. И, как всякий любящий отец, он хотел позаботиться о вашем будущем. Именно это побудило его действовать так, как действовал он, попросив своего партнера по бизнесу, мистера Джеймса Уэддерберна, джентльмена, свободного от семейных уз, предоставить вам, насколько это будет в его силах, максимальную защиту со стороны закона, а именно взять вас в супруги. Как я понял, ваш отец писал вам об этом.
      – Да, я получила от него такое письмо.
      – В котором он оповестил вас о том, что мистер Уэддерберн предлагает вам руку и сердце. Как адвокат семьи я считаю необходимым уведомить вас, что пребывание под опекой суда не означает, что вы обязаны соглашаться на брак с мистером Уэддерберном.
      – Я уже отказала ему! – Милли гордо вскинула голову.
      Последовала еще одна пауза.
      – Вы не могли бы привести какие-либо доводы в пользу разумности вашего отказа? Конечно, мистер Уэддерберн старше вас, но он весьма уважаем в колонии как джентльмен, обладающий редкостным деловым чутьем. Известно также, что ваш брак привел бы к объединению двух огромных коммерческих империй, что несомненно оказалось бы весьма выгодным с экономической точки зрения. И это, повторяю, было последней волей вашего умирающего отца.
      – А если я не соглашусь на этот брак?
      – Поскольку вы находитесь под опекой суда, все юридические решения по поводу вашего будущего будут приниматься семейным врачом, которому ваш отец – весьма благоразумно, поскольку вы еще несовершеннолетняя, – дал на это полное право.
      – Право на что? – Милли повысила голос.
      – Препроводить вас из колонии назад в Англию, где вы будете находиться под защитой опекунской комиссии, советником при которой является доктор Скофилд.
      – Ну и какой совет вы мне хотите дать, доктор? – Милли обернулась к нему, но он ничего не ответил.
      Мистер Гудчайлд продолжал монотонно:
      – Вы будете находиться под наблюдением доктора Скофилда, а в Англии вас поместят в учреждение, где заботятся об умственно больных, это в городе Йорке. Там вы пробудете до тех пор, пока ваш опекун, Джеймс Уэддерберн не сочтет, что ваше состояние улучшилось. У нас есть право руководствоваться «Актом о Безумных» от тысяча восемьсот сорок пятого года.
      Милли не произнесла ни слова и даже не показала вида, что слышала слова адвоката. Затем она поднялась, внимательно глядя в вопрошающие лица. Две одетые в белое китайские медсестры тоже поднялись.
      – Решение должны принять вы сами, мисс Смит, – добавил Гудчайлд, – и мне необходимо узнать о нем как можно быстрее. Мы не можем задерживать доктора Скофилда; после смерти вашего отца ему больше нечего делать в Гонконге, и он хочет вернуться в Англию при первой же возможности.
      – В таком случае я выйду замуж за мистера Уэддерберна, – сказала Милли и направилась к двери. – Мами, Мами! – позвала она. Никогда еще она так сильно не нуждалась в своей старой няньке.
      Мами явилась в ту же минуту. Прижав к себе Милли, она свирепо посмотрела на медсестер и огромной своей рукой захлопнула дверь у них перед носом.
      Не успели Мами и Милли выйти, как Уэддерберн уже был на ногах. Весь покрытый от переживаний испариной, он вытирал лицо большим шелковым носовым платком.
      – Превосходно, просто превосходно! – говорил он. – Обещаю вам, мистер Гудчайлд, что эта молодая девушка никогда не пожалеет о данном ею согласии. Я буду для нее хорошим и заботливым мужем.
      – Я надеюсь на это, сэр. – Мистер Гудчайлд перебирал свои бумаги. – У девушки есть определенные права и привилегии, с которыми следует считаться. Вы понимаете меня?
      – Конечно!
      – Ну, а вообще все прошло удивительно удачно, – сказал адвокат со вздохом. – Остается только уладить вопрос о моей оплате. Я правильно понял, что мне следует послать счет в банк Смитов?
      – Пришлите его мне, я все немедленно улажу, – сказал Уэддерберн и повернулся к доктору Скофилду. – Надеюсь, что и вы мне лично предъявите свой счет за эту услугу. Уверяю вас, мой добрый доктор, что я отблагодарю вас должным образом.
      – Завтра с самого утра займусь счетами, сэр, – ответил доктор Скофилд.

      Подданным пирата Чу Апу было совершенно очевидно (хотя это и не обсуждалось в открытую), что мужская удаль помаленьку таяла. Однако в свои пятьдесят лет он был мужчина еще хоть куда: тело его, выдубленное солнцем и ветром, было еще по-молодому гибким и крепким. Хоть он и утратил прежнюю живость, он мог еще дать фору многим и многим своим соотечественникам. Но в свое время Чу слишком рьяно посещал злачные места Макао. Опиум, вино (а джин и порох он предпочитал в чистом виде – без всяких примесей) и орды наложниц не могли не отразиться на нем. Теперь же, прекратив растранжиривать награбленное богатство в бесконечных попойках и выгнав из своей постели всех подружек своей проказливой юности, Чу сошелся с очаровательной красивой женщиной.
      Ее звали Сулен, что означало «водяная лилия». Чу Апу, могучий Чу Апу, со свирепой физиономией и золотыми серьгами в ушах, влюбился в нее без памяти с первого же взгляда. Вместе с этим чувством, ранее ему неведомым, на него накатила сентиментальность, с которой старые любовники относятся к своим пассиям.
      Мало того, в Сай Кунге поговаривали, что после знакомства с Сулен наводящий на всех страх, великий Чу Апу теперь уже не тот. На рынке Шаукивана, где торговали награбленным, эта новость с насмешками обсуждалась, по Лэдер-стрит сплетни катились дальше, о Чу Апу шушукались за каждым углом и над каждым стаканом вина. До ушей Чу Апу эти разговоры дошли в тот момент, когда он зачищал наждачной бумагой поленья для Сулен, чтобы она не занозила пальчики. Любая другая женщина в Китае с рассветом была бы уже на ногах и трудилась, но эта новобрачная в любую погоду нежилась в постели, поедая сладости и омаров, специально привезенных из Макао.
      Пословицы и поговорки, которые выдержали испытание временем, почти одинаковы у всех народов. Та, которой припечатали Чу Апу, не была исключением: «Yuht, louh yuth wuh-touh». Что в переводе с китайского означает: «Самый большой дурак – это старый дурак».
      И за меньшие оскорбления Чу Апу отрезал головы.
      Услышав о пожаре на своем корабле и о гибели команды в Шаукиване во время празднования дня рождения Там Кунга, наказанный судьбой Чу Апу отправился в гавань Стэнли, в которой пираты всегда отсиживались в трудные времена.
      Примерно в миле от этой гавани есть маленькая деревушка под названием Вонг-ма Кок. Недавно Чу, в обход властей, открыл там небольшой пороховой заводик. Деревушка была настолько уединенной, что никто не подозревал о ее существовании. Даже местные сборщики налогов, которых Чу Апу подкупал, никогда не заглядывали сюда, так что крестьяне не платили налогов. Поскольку продажа пороха приносила большую прибыль, чем открытое пиратство, то Чу вознамерился обосноваться в Вонг-ма Коке и жить там в мире и согласии вместе со своей новой любовницей до конца своих дней.
      Так бы оно и было, если бы не один молодой офицер, с хорошим чином и знаками отличия, некий капитан да Коста из Цейлонских Стрелков, которого совсем недавно назначили следить в окрестностях за пиратами-контрабандистами. – Гуляя по приливной полосе побережья Стэнли, капитан да Коста нечаянно наткнулся на прекрасную Сулеи, жену Чу, которая болтала ногами в небольшом озерке, поедая при этом засахаренные цикады. Когда он приблизился, она поднялась, испугавшись его мундира с золотыми галунами.
      – Вечер казался мне обворожительным, о красавица, до тех пор, пока я не увидел вас, но лишь теперь я понял, как прекрасна жизнь, – сказал да Коста. И, щелкнув каблуками, он галантно откозырял Сулен, которая до этого знала только ворчание своего стареющего и неотесанного любовника.
      Она ответила на его комплимент грациозным поклоном.
      – Как же случилось, что столь прелестное создание пребывает в одиночестве? – не унимался красноречивый да Коста. В сумерках черты ее личика стали нежно-расплывчатыми. А ведь да Коста был уверен, что подобный персик мог произрастать исключительно на почве Португалии. – У вас нет язычка? – спросил он.
      – Я жду здесь своего мужа, сэр, – ответила Сулен и запахнула ворот своего домотканного одеяния, которое прикрывало ее до самых икр.
      – Вы хакка? – спросил да Коста.
      – Я не здешняя.
      – Тогда танга?
      – Да, с моря.
      – Вы с тех кораблей, которые заплывают иногда в гавань Стенли?
      – Оттуда.
      – Которые привозят вам вашего мужа, но они же и увозят его?
      – Они увозят его к далеким рыбным косякам, где водятся большие морские окуни, – сказала Сулен, потому что она была рыбачкой и знала, о чем говорила. Как говорится, если вы хотите найти в деревне дурака, вам придется привезти его из города. Она знала, что такой необычный для Ванг-ма Кока мундир сулил беду. Но, если тебе шестнадцать, а незнакомец молод, красив и хорошо сложен, он сулит и сладкое волнение в крови. Сулен подумала, что уж от него-то не услышишь грубых шуток и отвратительной брани, раздающейся в тот момент, когда море перекатывается через планшир огромными зелеными валами, с грохотом падая с банок. Тот, у кого такие добрые глаза, такие чувственные губы, может предложить девушке что-нибудь получше потных объятий неуклюжего любовника. Лицо у юноши было ясное и спокойное, держался он уверенно, но не вызывающе, на его щеках был юношеский пушок, а глаза горели огнем.