45

Ей не с кем было обсудить выступление — рядом не было ни Полы Страсберг, ни Наташи Ляйтесс, но она и без них понимала, что опозорилась. Это читалось в глазах окружавших ее людей, даже Дэйвид не мог скрыть своего разочарования.

Но она была знаменитостью, а это большое преимущество: никто не смел сказать ей прямо, что она выступила плохо. Она стояла между президентом и Бобби. Мужчины одаривали лучезарными улыбками поздравлявших президента людей и нескольких журналистов, которым было позволено приблизиться, потому что их считали достаточно прирученными. К ней подошел Эдлай Стивенсон, затем губернатор Гарриман, другие, менее знаменитые личности — много людей, сотни людей, казалось ей. Они поздравляли Мэрилин, а Бобби все это время охранял ее, как свою личную собственность. Президент пару раз бросил на него предостерегающий взгляд, как бы говоря, чтобы он не слишком явно демонстрировал свою привязанность к Мэрилин, но Бобби в силу своего характера не обращал на это внимания.

Она пыталась залить шампанским глодавшее ее чувство, что она огорчила президента. Он не показывал виду, что разочарован, но она знала его лучше, чем многие, и по некоторым нюансам в его поведении определила, что он крайне недоволен, и от этого пила еще больше. И когда президент, ссылаясь на усталость — хотя совсем не выглядел утомленным, — наконец-то пожелал всем спокойной ночи и уехал в “Карлайл”, Мэрилин вздохнула с облегчением.

Она догадывалась, что в отеле его ждет какая-нибудь женщина, так же как в былые времена иногда приходилось ждать и ей самой. И, возможно, эта женщина уже лежит в постели, ожидая президента. Мэрилин было любопытно, кто эта женщина, но в принципе, ей было все равно. Ходили слухи, что ее место заняла какая-то длинноногая телезвезда, но были и другие…

Она наклонилась к Бобби.

— Ты нужен мне, — сказала она. — Ты обязательно должен быть со мной сегодня.

Он кивнул, взглядом предупреждая ее, чтобы она говорила тише.

— Я хочу уйти сейчас же, — заявила она.

— Я не могу.

— Тогда я ухожу.

Мэрилин видела, что он мечется между желанием уйти с ней и чувством долга. К ее разочарованию, чувство долга победило.

— Что ж, иди, — отозвался Бобби.

— Ты придешь? — спросила Мэрилин, стараясь скрыть мольбу в голосе.

Он кивнул.

— Через час, — ответил он. — Самое позднее через два. — Но, заглянув ей в лицо, добавил: — Постараюсь освободиться как можно раньше.

Вернувшись в гостиницу, она разделась, швырнув на пол творение Жана-Луи, которое обошлось ей в пять тысяч долларов, в бешенстве от того, что выставила себя на посмешище, как будто ей нечего было показать публике, кроме грудей и задницы, — вот вам и итог двенадцати лет упорного труда и больших успехов. В ярости она принялась вышагивать по комнате, открыла на ходу бутылку шампанского и проглотила две таблетки; внутри у нее все кипело от злости. Ей плевать на то, что в постели с президентом в “Карлайле” лежит сейчас другая женщина. Ее злила собственная жизнь, в которой ничего не менялось. Сколько раз за все эти годы ей приходилось подолгу готовиться к какому-нибудь событию, на которое она являлась (как правило, с опозданием), чтобы в угоду кинокомпании или, как сегодня, президенту, повилять задницей и продемонстрировать груди, а потом возвращаться в лимузине домой, где ей только и оставалось, что смыть с лица косметику, снять выданные на один вечер пышный наряд и украшения, принять снотворное и ждать, когда придет сон, если ей вообще удастся уснуть… Сколько раз за время работы в Голливуде появлялась она в лучах прожекторов и под вспышками фоторепортеров, а потом возвращалась на студию, чтобы сдать свой вечерний наряд, будто Мэрилин Монро — это декорация, вещица студийного реквизита, как, например, Микки Маус или Лесси.

Она посмотрела на часы. Она не помнила, сколько времени так ходит, не знала, сколько приняла таблеток, да и вообще не соображала, зачем их пьет. Ее клонило в сон, и это было просто невероятно. Но, разумеется, она не хотела выглядеть сонной тетерей к приезду Бобби. Чтобы взбодриться, она приняла две возбуждающие таблетки “Рэнди-Мэнди” — для повышения сексуальной возбудимости и, немного поразмыслив, пару транквилизаторов, чтобы успокоить нервы. Все это она запила шампанским.

Косметику она стирать с лица не стала и разгуливала по номеру в бюстгальтере и в туфлях на высоких каблуках, время от времени натыкаясь на столы и стулья, — должно быть, какой-то идиот специально расставил мебель так, чтобы она ударялась об нее. За Мэрилин по полу тянулся шлейф мокрых пятен от шампанского, как бы отмечая ее передвижение. Когда Бобби Кеннеди наконец приехал в гостиницу, Мэрилин лежала на полу в одной туфле, на бедре огромный синяк, глаза закрыты. Он подумал, что она мертва.

Она слышала его голос, хотя и очень отдаленно, чувствовала прикосновение его рук. Он неумело пытался нащупать пульс, никак не мог определить, жива ли она.

— …отвезу тебя в больницу, — донеслось до нее.

Она слабо покачала головой. Только не в больницу, только не в кабинет неотложной помощи — ведь здесь, в Нью-Йорке, газетчики пронюхают о случившемся еще до того, как ей прочистят желудок. Она не сомневалась, что Бобби такая идея тоже не нравится, ведь тогда и ему вряд ли удастся избежать огласки .

Непослушными губами Мэрилин едва слышно прошептала имя Дэйвида Лемана. Она не была уверена, что Бобби расслышал ее слова, — она не знала, удалось ли ей произнести имя Дэйвида вслух. Но, по всей вероятности, Бобби понял, что она хотела сказать. Он позвонил по телефону, затем вернулся к ней, держа в руках завернутые в гостиничную салфетку кусочки льда, которые он взял из ведерка для охлаждения шампанского, и положил салфетку со льдом ей на лоб.

Мэрилин почувствовала холод ото льда — значит, она еще жива, — но лучше ей не стало. Бобби прошел в спальню, принес одеяло и накрыл ее. Движением век она выразила ему свою благодарность, хотя больше всего хотела, чтобы он оставил ее в покое.

Бобби опустился на пол возле нее и так и сидел, пока не приехал врач Дэйвида. Врач сделал ей укол и промыл желудок.

— Ты напугала меня до смерти, — сказал Бобби. Он сидел возле ее кровати, вид у него был изможденный, измученный. Он полночи провел на ногах вместе с врачом, боровшимся за ее жизнь.

— Я и сама напугалась. — У Мэрилин саднило в горле от зонда, который вставлял ей врач, когда промывал желудок, и говорила она хриплым шепотом, который напоминал воронье карканье.

— Зачем ты это сделала? — Бобби смотрел на нее озадаченно, словно был не в силах понять, как можно решиться на самоубийство, и, разумеется, никакие доводы не прозвучали бы для него убедительно.

Сама она, в общем-то, не собиралась убивать себя — так ей казалось каждый раз после очередного “происшествия”, как выражался доктор Гринсон. Время от времени наступал такой момент, когда она теряла не только контроль над собой, но теряла и всякий интерес к жизни, к будущему, к себе самой. Ее не преследовала мания самоубийства — просто в такие моменты жить ей было страшнее, чем умереть. Жизнь становилась невыносимой.

Живя с Артуром, Мэрилин дважды пыталась покончить с собой, и оба раза он спасал ее. В последние месяцы их совместной жизни Артур превратился в санитара из психиатрической лечебницы: он постоянно пересчитывал ее таблетки, ни на минуту не оставлял ее без присмотра, даже приказал снять замки с дверей ванных. Джонни Хайд тоже спасал ее раза два — всем, кто вступал с Мэрилин в близкие отношения, рано или поздно приходилось оберегать ее от самой себя. Такая же участь постигла и Бобби Кеннеди, хотя, очевидно, это не доставляло ему удовольствия.

— Я ничего такого не делала, — ответила Мэрилин. — Это вышло само собой, вот и все.

— Так не бывает. Я чем-то обидел тебя?

Мэрилин покачала головой. И почему мужчины всегда считают, что женщины травятся из-за них? Этот же вопрос задавали ей Джонни и Артур. Неужели они полагают, что только из-за мужчины женщина способна принять смертельную дозу снотворного? Мэрилин хотела сказать Бобби, что он тут ни при чем, но она чувствовала себя очень усталой. И потом, в какой-то мере это все же случилось из-за него. Если бы она не ждала его так долго, если бы он ушел с вечера вместе с ней , ничего бы и не случилось — во всяком случае, ей так казалось.

— Не уходи, — прошептала она. — Побудь эту ночь со мной. До утра уже недолго. — Она заснет в его объятиях, и ей совсем не будет страшно, а утром, за завтраком, когда силы вернутся к ней, она скажет ему, что беременна, что у них будет ребенок. И все наладится, и боль наконец-то отступит…

Но Бобби в ответ покачал головой.

— Спи, — сказал он. — Мне скоро нужно уходить.

Когда она проснулась, его уже не было.

Вечером она улетела в Лос-Анджелес. По пути в аэропорт Айдлуайлд она сидела ссутулившись на заднем сиденье лимузина и не отрываясь смотрела через затемненные стекла на мелькавшие мимо дома и улицы. У нее было такое чувство, будто она видит Нью-Йорк в последний раз.

46

В понедельник, к всеобщему удивлению, она уже пришла на съемочную площадку и всю следующую неделю никому не доставляла хлопот. Она была благодарна, что ее не лишили роли, потому что она уехала в Нью-Йорк.

Ее в очередной раз спасли от смерти, и, как часто бывало после подобных потрясений, она чувствовала себя здоровой, энергичной, полной жизненных сил, хотя и понимала, что это всего лишь иллюзия. У нее по-прежнему не было менструации, и она решила, что разговор с Бобби откладывать больше нельзя. Хотя Бобби и проявил искреннее беспокойство о ней, Мэрилин догадывалась, что “происшествие” в Нью-Йорке заставило его задуматься об их отношениях. Он наверняка опасается, что их любовная связь может получить огласку и привести к скандалу.

Спустя неделю после возвращения из Нью-Йорка Мэрилин снималась в сцене, где ее героиня купается ночью в бассейне возле дома своего мужа. Она плавает обнаженной. Муж окликает ее из окна, и она выходит из воды. Мэрилин должна была сниматься в трико телесного цвета, чтобы скрыть свою наготу. Но, оказавшись в воде, она выскользнула из костюма, в котором чувствовала себя глупо и неудобно, и решила поплавать голой, впервые за многие годы непринужденно и с наслаждением двигаясь перед камерой. Эта сцена вошла в историю кинематографа, ведь еще ни одна актриса не снималась голой в голливудских фильмах.

Кьюкор был так изумлен, что даже не подумал останавливать Мэрилин. Он сказал, чтобы дали побольше света, и приказал оператору начинать съемку. А она со смехом плавала по всему бассейну, довольная своей дерзостью, подгребая под себя, как собачонка, чтобы ее тело не погружалось глубоко в воду. Вдоль края бассейна стояли трое фоторепортеров (один из них — Ларри Шиллер — работал по заданию журнала “Пари-матч”) и лихорадочно щелкали затворами фотоаппаратов “Никон”. Но ее это не беспокоило. Ее фигура не претерпела никаких изменений: бюст — 37 дюймов, талия — 22, объем бедер — 36, хотя совсем скоро ей будет уже тридцать шесть, к тому же она беременна! Пусть весь мир любуется ее формами.

На съемочной площадке было тихо. Тишину нарушали только щелчки фотоаппаратов, плеск воды и тяжелое прерывистое дыхание мужчин. Мэрилин стала замерзать.

— Пора — не пора, я вылезаю, — крикнула она и выскочила из бассейна. С голубым халатом в руках к ней кинулся костюмер. На какую-то долю секунды она предстала перед фоторепортерами вся, как была, — обнаженная Мэрилин Монро, груди, светлый треугольничек. Она завернулась в халат и помахала всем на прощание.

На следующей неделе ей исполнялось тридцать шесть лет. Коллеги по съемочной группе устроили для нее вечеринку в павильоне звукозаписи. Но с их стороны это был просто жест вежливости, да и у нее сердце не лежало к этому торжеству. Поэтому с вечеринки она ушла рано и отправилась на стадион “Доджер”, чтобы бросить первый мяч в благотворительном матче, устроенном Ассоциацией содействия лечению мышечной дистрофии. Настроение у нее было подавленное, она чувствовала себя смертельно усталой, но она давно пообещала устроителям, что придет на этот матч.

Вернувшись домой, она позвонила Бобби в министерство юстиции. Она застала его на месте, хотя рабочий день давно кончился.

— С днем рождения, — поздравил он. Бобби прислал ей цветы — не то что президент, тот никогда не проявлял сентиментальности в подобных вещах.

— Я скучаю по тебе, — сказала Мэрилин.

— Я бы очень хотел быть с тобой.

— Когда ты приедешь?

Молчание. Он был в нерешительности.

— Пока не могу сказать.

— Я должна увидеться с тобой.

— Да, я знаю. Я волнуюсь за тебя. Как вообще у тебя дела?

— Бобби, — сказала она, — я тебя люблю.

— Да, — отозвался он с печалью в голосе, — я знаю. — Для Мэрилин не было секретом, что Бобби совсем не нравилось, когда она говорила ему о любви. Она понимала: это оттого, что ему не хочется произносить нечто подобное в ответ.

— Не говори ничего, Бобби, — сказала она. — Правда, не надо. Я не прошу тебя об этом. Просто мне самой нравится это говорить — что я люблю тебя. И благодарить меня не надо.

— Понимаю. — В голосе Бобби слышалось желание поскорее сменить тему разговора.

Она глубоко вздохнула.

— Бобби, я должна сказать тебе что-то не очень приятное.

— Да? — Теперь в его голосе слышалась настороженность; то был голос юриста.

— Это касается меня. — Мэрилин помолчала. — Вернее, нас.

— Слушай, я постараюсь приехать в Лос-Анджелес. Обещаю тебе.

— Нет, я не о том… То есть это замечательно, я хочу увидеться с тобой. Но сейчас я говорю о другом. Я беременна.

— Беременна?

— У меня будет ребенок, понимаешь?

— Мне известно значение слова “беременна”, — сухо отозвался Бобби. — Как это случилось, черт побери?

— Ну, как обычно…

— Ясно.

“Скажи, что ты рад этому” , — молча молила она его, но ответом ей было долгое молчание на другом конце провода.

— Боже мой, — наконец-то вымолвил Бобби и опять замолчал. — Ты уверена?

— В том, что беременна, или в том, что беременна от тебя? — спросила она.

— И в том и в другом.

— Да.

Бобби громко, со свистом выдохнул.

— Послушай, — начала Мэрилин, — это мои трудности, тебя это не касается. — На самом деле она так не считала, но решила не мучить его.

— Что ты собираешься делать? — спросил Бобби таким тоном, будто и не думал связываться с этой проблемой.

— Я рожу этого ребенка, — твердо ответила Мэрилин.

— Родишь? — Он был потрясен; ей показалось, что она услышала в его голосе страх.

— Да. Мне исполнилось тридцать шесть лет. Может быть, это мой последний шанс.

— Я никогда не замечал в тебе материнских инстинктов.

— Мужчины многого не замечают в женщинах.

— Мне кажется, это не самый умный шаг, Мэрилин…

— Ты же католик. Я думала, католики не одобряют абортов.

— Они не одобряют, да. То есть мы не одобряем. Я не одобряю. Но я, помимо всего прочего, еще и политический деятель, женатый человек, отец семерых детей, и мой брат — президент Соединенных Штатов Америки. А ты — самая знаменитая женщина в мире.

— Я не задумываясь готова отказаться от всего этого. Завтра же. Сегодня же. Этель не любит тебя так, как я. Мы с тобой стали бы замечательной парой, на всю жизнь.

— Это невозможно…

— Возможно! — отчаянно выкрикнула она в трубку. — Возможно, если очень захотеть! И, даже если это невозможно, ты, по крайней мере, мог бы сказать мне, что очень хочешь жить со мной! Господи, ну дай мне хоть какую-то надежду , — взмолилась Мэрилин и заплакала. Она пыталась сдержаться, но ничего не вышло. — Скажи, что любишь меня, хочешь меня, что будешь любить нашего ребенка, что у нас с тобой есть будущее, что ты будешь со мной! Завтра ты можешь отказаться от своих слов, но сегодня мне нужно это услышать.

— Успокойся… — начал Бобби.

— Нет! — — закричала Мэрилин. — Ты должен помочь мне, Бобби! Ты должен сказать мне, что все будет хорошо! Клянусь Богом, если ты не скажешь мне этого, я сделаю с собой то же, что и в Нью-Йорке, только на этот раз тебя не будет рядом, чтобы спасти меня.

— Не смей даже заикаться об этом…

— Кто ты такой, чтобы указывать мне!

— Я пытаюсь помочь тебе.

— Такая помощь мне знакома. Так “помог” моей матери отец. Дал ей сто долларов, чтобы она избавилась от меня, а потом ушел и больше не возвращался.

— Будь благоразумной, Мэрилин…

Будь благоразумной! Сколько раз ей уже доводилось слышать эти слова от мужчин, которые думают только о своем благополучии.

— Спокойной ночи, — резко бросила Мэрилин и повесила трубку.

На следующий день она чувствовала себя очень плохо и на студию не поехала. Вскоре после разговора с Бобби к ней домой пришел доктор Гринсон. Ему было приказано на всякий случай находиться рядом с Мэрилин. Этот приказ Гринсон получил от Питера Лофорда, которому позвонил Бобби Кеннеди. Бобби был встревожен, а Лофорд всполошился еще больше.

Гринсон был удивлен, увидев Мэрилин распростертой на кровати в старой черной ночной рубашке. Она лежала на спине, прикрыв глаза черными матерчатыми очками; в ногах у нее прикорнул Мэф. Направляясь к Мэрилин, Гринсон ожидал, что найдет ее мертвой или умирающей.

— Все беспокоятся, что вы принимаете нембутал, — начал он. — А я сказал, что уже давно не выписываю вам это лекарство. На студии все будут очень расстроены, — продолжал Гринсон. — Я вот думаю, может, все-таки лучше не пропускать съемки? — Он ближе придвинул свой стул. — По своим каналам я узнал, — снова заговорил он (она прекрасно знала все эти каналы!), — что Ливатес всем жалуется, что уже сыт по горло. — Для пущей убедительности Гринсон провел ладонью по горлу.

— Если он откажется от меня, он откажется и от картины.

— Возможно, ему уже все равно. Ему сильно достается от нью-йоркского начальства. Кое-кто в совете директоров хочет проучить вас в назидание другим. Зачем давать им такую возможность?

Мэрилин никак не отреагировала на слова врача. Эта дурацкая картина сейчас волновала ее меньше всего.

— Что вы скажете о мужчине, который бросает любящую его женщину, как только узнает, что она беременна?

— Ситуация не из приятных.

— И, даже если этот мужчина очень важная персона, он ведь все равно не должен так поступать, верно?

Доктор Гринсон насторожился.

— Ну, это зависит от обстоятельств, — ответил он.

— Даже если он министр юстиции, он все равно не должен бросать ее, разве нет? Если он ее любит по-настоящему?

— Возможно. — Гринсон весь вспотел от напряжения. — Все зависит от обстоятельств.

— Вообще-то он хороший человек, — мечтательно произнесла Мэрилин. — Я говорю о Бобби. И я люблю его. Но он не должен стараться внушить женщине любовь к себе, если эта женщина ему не нужна. Ему не следует говорить женщине, что он уйдет от жены, если он не собирается этого делать, правда?

— Он вам такое говорил? В это трудно поверить.

— Ну, не совсем так… Но я знаю, в душе он хотел именно этого.

Доктор Гринсон вздохнул.

— Чувства, — тихо протянул он, пытаясь выиграть время. — Чувства — это важно. Вы уверены, что любите его?

— Да, я люблю его.

— И как он воспринял ваше сообщение? Он рассердился?

— Нет. Бобби не повысил голоса. Он скорее был опечален, ну и ошеломлен, конечно, что вполне объяснимо.

— Он просил вас сделать аборт?

— Да нет, пожалуй, нет, — ответила Мэрилин. Она не помнила, чтобы Бобби говорил ей нечто подобное. Он только спросил, собирается ли она рожать, — он не запретил ей этого. — Он сказал, что не бросит Этель и своих детей из-за меня.

— Вообще-то ничего другого я и не ожидал . И потом, любой человек его положения — тем более государственный деятель — был бы удивлен и потрясен подобным сообщением.

— Я просила, чтобы он подыграл мне, сказал, что оставит Этель, — мне необходимо было услышать это, чтобы хоть как-то пережить эту ночь, но он отказался…

— Возможно, в этом проявилось его чувство ответственности и забота о вас. Вы попросили его солгать, но он не мог этого сделать. Мне кажется, его поведение достойно восхищения, хотя вы и расстроились. Кстати, я думаю, вам не следовало так резко прекращать разговор.

— Может быть, мне еще раз позвонить ему? — спросила Мэрилин с надеждой в голосе.

Гринсон кивнул, задумчиво поднеся к губам сложенные ладони, как это делают судьи. Возможно, он размышлял о том, что, если Мэрилин Монро поговорит по телефону с Робертом Кеннеди, а не будет сидеть в одиночестве, переживая из-за того, что ее отвергли, у нее больше шансов остаться в живых.

— Хуже не будет, — ответил он.

Вашингтон KL 5—8210, Вашингтон KL 5—8210, Вашингтон KL 5—8210 — снова и снова она называла телефонистке этот номер: она заказывала Вашингтон раз по десять в час, а то и чаще, иногда хватаясь за трубку уже через две минуты после предыдущего звонка. Ей отчаянно хотелось дозвониться до него, говорить с ним как можно дольше, когда их соединяли.

Бобби не прятался от нее — иногда он не мог подойти к телефону: проводил какое-нибудь совещание или его вообще не было в здании. Но его секретарша Энджи Новелло всегда была с ней вежлива и всячески старалась помочь. Когда это было возможно, Бобби всегда разговаривал с ней, иногда подолгу. Но он ни разу не коснулся темы, которая волновала ее больше всего.

Доктор Гринсон был прав — как только Бобби оправился от первого потрясения, вызванного ее сообщением, он снова стал заботливым и внимательным к ней, с сочувствием выслушивал ее жалобы, обещал приехать в Калифорнию… Она должна беречь себя, не волноваться. А когда он приедет, они все обсудят…

“Когда?” — спросила она. “Недели через две, не позже”, — ответил он. Ведь две недели — это совсем не долго? Конечно, две недели она подождет, но дольше тянуть нельзя, — подчеркнула она.

Мэрилин записала в тетрадке несколько строчек. Она купила эту тетрадь много лет назад, собираясь вести дневник, но для этого у нее не хватало времени и самодисциплины. Иногда она записывала в тетрадке кое-какие мысли. “Живым кажется, что смерть — это иллюзия; а из загробного мира, возможно, жизнь кажется иллюзорной”, — записала она когда-то давно. Наряду со своими мыслями она переписывала в тетрадку и понравившиеся ей стихи. Было там и одно стихотворение из древнеиндийской любовной лирики, которое оканчивалось так:

Мэрилин стала листать страницы: она по многу лет не брала в руки тетрадку, совсем ничего не записывала в ней, но бывало, вдруг сразу исписывала по нескольку страниц. Заполненных страниц не так уж и много, удрученно отметила она. Ей стало грустно от того, что всю мудрость и поэзию человеческой жизни можно уместить всего лишь в половину дневника.

“Бобби”, — вывела она, подчеркнула двумя чертами, обвела сердечком, затем написала:

Мэрилин перечитала написанное и несколько раз подчеркнула слово “смерть”. Пожалуй, это ей нравится больше, чем индийский стишок, решила она.

Ближе к вечеру она выпила две таблетки от простуды, которые купила для нее в аптеке “Брентвуд” миссис Мюррей, и вскоре погрузилась в неспокойный сон, вызванный сильным недомоганием. Из дремотного забытья ее вывел телефонный звонок.

Мэрилин, как пьяная, схватила трубку со стоящего рядом телефонного аппарата и, поднеся ее к уху, зажала плечом.

— Привет, Бобби, — сказала она сонным чувственным голосом.

Мгновение на другом конце провода было тихо, затем чей-то голос, отнюдь не голос Бобби, произнес:

— Э… это Питер Денби, мисс. Монро. Из “Лос-Анджелес таймс”.

Она вздрогнула от неожиданности. Сон как рукой сняло. Она вспомнила, что давно уже не меняла свой номер телефона, но было поздно. Денби она знала — он писал о новостях кинобизнеса. Денби был англичанин. Когда по приезде в Англию на съемки фильма “Принц и хористка” она давала пресс-конференцию, Денби был в числе тех журналистов, которые мучили ее безжалостными вопросами. Она вспомнила его красное лицо и белый в черный горошек галстук-бабочку.

— Я хотел бы услышать, — продолжал Денби своим сочным голосом с английским выговором, — ваше мнение по поводу сегодняшних новостей.

— Каких новостей?

— Разве вы не в курсе? Кинокомпания “XX век — Фокс” уволила вас. С картины вас тоже сняли.

— Уволили меня? Не может быть. — Теперь она проснулась окончательно.

— Я получил эту информацию из надежного источника. Один из сотрудников администрации “Фокса” заявил: “Этому надо положить конец, а то психи захватят психушку”. Что вы можете сказать по этому поводу ?

Она не знала, что сказать. Неужели на студии ее считают сумасшедшей ? Она не хотела этому верить — для нее это были самые жестокие слова. Она чувствовала… Она и сама не знала, что чувствовала, — одна за одной на нее накатывались волны разноречивых ощущений, словно лава из жерла вулкана, ярость, боль, стыд, страх. Она едва удерживала трубку, настолько была потрясена.

— Вы ведь наверняка знали, что это давно назревало? — оживленно продолжал Денби. — Они отстали от графика на несколько недель. — Слово “график” он произнес на английский манер, так что она не сразу поняла. — И смета превышена не менее чем на миллион долларов. Вчера вечером они просматривали отснятый материал, все, что есть, и Ливатес сказал, что это не работа, — из того, что отснято, почти все пойдет в корзину. Я слышал, они собираются подать на вас в суд… Вы слушаете?

— Подать на меня в суд?

— Ну да. И, надо думать, они это сделают. Могу я написать, что вы “потрясены и озадачены”?

— Мне нечего сказать вам.

— “Потрясенная и озадаченная, Мэрилин отказалась от комментариев”. Так и запишем.

— Нет, подождите! — Она не могла позволить, чтобы Денби положил трубку, не получив от нее никакого ответа, не могла промолчать, когда администрация киностудии так чернит ее репутацию. — Вы можете написать так: “Руководителям киностудии давно пора разобраться в том, что они делают. Если и есть проблемы в Голливуде, виноватых надо искать наверху. И еще. Мне кажется, они зря разбрасываются своим главным капиталом”.