44

Она понимала, что очень скоро беспокойство администрации киностудии сменится тревогой, а тревога перерастет в панику.

Она где-то подхватила простуду и никак не могла избавиться от нее, а потом заразила Дина Мартина, и он тоже несколько дней не в состоянии был выйти на работу.

Разумеется, это была лишь малая толика всех ее бед. Ей очень не нравился сценарий — она не могла вжиться в образ своей героини, не могла представить, что мужчина может бросить ее ради Сид Чарис. Она никогда не испытывала особых симпатий к Джорджу Кьюкору, но теперь возненавидела его всеми силами души — она узнала от одного из работников съемочной группы, который был предан ей , что как-то в разговоре Кьюкор сказал, будто она “сумасшедшая, так же, как ее мать и бабушка”.

Это только ускорило уже назревавший кризис. Она отказывалась разговаривать с Кьюкором, даже не смотрела в его сторону. Целыми днями она сидела дома, лечила свою простуду, посылая через миссис Мюррей — доктор Гринсон отдыхал в это время в Европе вместе со своей многострадальной женой — справки о состоянии здоровья, в которых указывалось, что она больна и не может выйти на работу.

Съемки фильма поглотили уже миллион долларов сверх сметы, и Кьюкор к этому времени снял все сцены, в которых не было Мэрилин; остались только эпизоды с ее участием, а она на съемочную площадку не являлась. Во время съемок фильма “Неприкаянные” положение было не лучше, но работая над той картиной, она уважала своих коллег: и Хьюстона, и Гейбла, и Монти, и даже Эли Уоллаха. Они были настоящими профессионалами ; они уважали и поддерживали ее , понимая, что без нее фильма не получится. А для Кьюкора она была обузой, и ей передали, что он даже предлагал отдать ее роль “другой блондинке”, например, Ким Новак или Ли Ремик. Все актеры, занятые в фильме, кроме Дино, не любили ее, даже собака и дети. Она чувствовала это каждый раз, когда появлялась на съемочной площадке, что случалось все реже и реже.

Каждый вечер она звонила по прямому номеру Бобби Кеннеди в министерство юстиции и делилась с ним своими невзгодами, как будто она представляла собой одну из проблем, которыми он занимался, наряду с проблемами негров в южных штатах и городской бедноты.

Она надеялась, что он прилетит повидаться с ней, но, к ее удивлению, он предложил ей приехать в Нью-Йорк, чтобы отпраздновать день рождения президента, — словно это было в порядке вещей.

— Джек будет очень рад, — сказал Бобби.

— Где будет проводиться торжество?

— В Мэдисон-Сквер-Гарден. Цель — собрать средства для будущей избирательной кампании Джека. Фактически это и станет началом кампании.

— А разве Джеки там не будет?

Последовала долгая пауза.

— Нет. У Джеки на этот день запланировано… э… другое дело.

— Другое дело?

— Она собирается посетить выставку лошадей. — Бобби многозначительно помолчал. — Слушай, — продолжал он, — мы хотим, — Бобби не стал уточнять, кто это “мы”, — чтобы ты спела “С днем рождения”, и только. Может быть, с новыми словами. Ты могла бы прилететь с Питером, днем порепетировать, исполнить свой номер, а потом…

— А что потом?

— Потом мы можем вместе провести ночь.

Она хихикнула. Бобби не обладал неотразимым обаянием своего старшего брата. Он высказал это предложение неловко, с некоторым смущением, но такая манера ей нравилась даже больше.

— Я давно уже не получала таких замечательных предложений, — сказала она.

Бобби молчал.

— Но есть одна сложность. Съемки еще не закончены. Администрация киностудии ни за что не позволит мне уехать.

— Чтобы выступить на дне рождения президента? Отпустят. Они будут в восторге. Это же потрясающая реклама.

— Они отнесутся к этому иначе.

— Уверяю тебя, они все воспримут как надо, — без сомнения в голосе произнес Бобби. — Вот увидишь.

Ей бы следовало заключить с ним пари, потому что права оказалась она.

В сложившейся ситуации администрация киностудии уже не думала о рекламе — она хотела, чтобы фильм был закончен как можно скорее. Значит, она в состоянии лететь в Нью-Йорк, чтобы выступить на праздновании дня рождения президента Кеннеди, а на съемки приехать не может, хотя от ее дома до студии на машине добираться всего двадцать минут. Это известие подтвердило наихудшие опасения и подозрения студийных чиновников. Президент киностудии Питер Ливатес приказал передать Мэрилин, что запрещает ей лететь в Нью-Йорк.

На следующий день он узнал, что она уже улетела.

Я с самого начала был против того, чтобы в честь дня рождения президента устраивали “гулянку”, как называл это чествование Лофорд. Предполагалось, что в Мэдисон-Сквер-Гарден соберутся несколько тысяч человек в строгих вечерних костюмах, в основном толстосумы, которые заплатили бешеные деньги за право попасть на торжество. На мой взгляд, такое мероприятие могло только навредить утверждению политики “Нового рубежа”. В южных штатах стреляли и убивали негров, русские снабжали оружием Кубу и накаляли обстановку в Берлине, Юго-Восточная Азия погрязла в революциях и войнах, а мы в ответ на все это пригласили Мэрилин Монро, чтобы она исполнила для президента песню “С днем рождения”.

Что же касается самого выступления Мэрилин Монро, я вообще считал это неразумным. Среди приглашенных было немало людей, которые знали о связи Мэрилин с Джеком или, во всяком случае, слышали сплетни об этом. Поэтому ее появление в Мэдисон-Сквер-Гарден могли истолковать как дурной тон, особенно если учесть, что там не будет Джеки.

Но я даже представить не мог, в каком ужасном состоянии Мэрилин собирается выступать на публике. Она была не более собранна, чем во время съемок у Джорджа Кьюкора. Приехав в “Сент-Режи”, я уже через пять минут сообразил, что у нас большие неприятности.

— Она все время спрашивает о вас, — сообщил мне режиссер, готовивший этот спектакль. Он выходил из номера Мэрилин, крепко прижимая к себе портфель, словно это был спасательный жилет. — Она всегда такая?

— Какая?

Режиссер показался мне вполне приятным человеком. За свою жизнь он поставил не одно представление с участием многих знаменитых артистов, однако он не знал, как совладать с нервозностью Мэрилин Монро.

— Она не может запомнить слова песни “С днем рождения”.

— Новые слова? — Я и сам не мог их запомнить.

Он покачал головой.

— Нет, — ответил он, — обычные. “С днем рождения…”, ну, и так далее.

Режиссер, по-видимому, намеревался и дальше цитировать слова известной песни, но я жестом дал ему понять, что мне-то этот текст знаком.

— Я поговорю с ней, — пообещал я, придав своему голосу твердую уверенность, которой отнюдь не испытывал.

— Попробуйте.

В гостиной, как всегда, царил хаос: парикмахер расставлял необходимые для работы принадлежности, гример Мэрилин распаковывал привезенный с собой набор косметики, маникюрша, закончив работу, укладывала инструменты и лак. Вся мебель была сдвинута в сторону, а на высвобожденном пространстве разместилось предприятие по обслуживанию Мэрилин Монро.

Виновница всей этой суеты находилась в спальне. Она лежала на кровати в халате, положив на лицо влажную махровую салфетку.

— О Боже, — произнесла она. — И зачем только я согласилась!

Я приподнял край салфетки, поцеловал Мэрилин и сел.

— Потому что ты умница.

— Ничего себе, нашел умницу. — Она тяжело вздохнула. — У меня жуткое похмелье, — объявила Мэрилин. — Я летела из Лос-Анджелеса с Питером, и мы всю дорогу пили шампанское, разбавляя его русской водкой… Боже мой! — Она взяла мою руку. Рука Мэрилин дрожала, ладонь была горячая, словно ее трясло в лихорадке.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил я.

Мэрилин убрала с лица махровую салфетку. Глаза у нее были мутные, взгляд рассредоточенный или, вернее сказать, сосредоточенный на чем-то таком, что видела только она одна, зрачки, как булавочные головки.

— Я чувствую себя отвратительно, — устало проговорила Мэрилин. — Который час?

— Четыре. У тебя есть три-четыре часа, чтобы привести себя в порядок. Этого хватит?

Она прикусила нижнюю губу.

— Придется исходить из возможного. — С неимоверным усилием ей удалось спустить с кровати ноги. Халат на ней чуть распахнулся, и я увидел обнаженное тело Мэрилин. Шрамы от двух перенесенных ею операций все еще казались свежими. Кожа была бледная, почти восковая, на бедрах — синяки.

Мэрилин оперлась на мое плечо, и я помог ей подняться на ноги. На мгновение мне показалось, что, если ее отпустить, она тут же упадет, но через некоторое время Мэрилин стояла на ногах уже более твердо.

— Может, примешь ванну? — ободряюще предложил я, надеясь, что это поможет ей прийти в себя.

— Времени нет.

Мэрилин завязала халат и неровной походкой направилась в гостиную номера, где вокруг нее сразу же все засуетились — так конюхи обслуживают породистую скаковую лошадь.

Она села на табурет, и парикмахер — это был не кто иной, как сам господин Кеннет — занялся ее волосами. Мэрилин включилась в работу, и туман у нее в голове стал понемногу рассеиваться. Мне вдруг подумалось, что для нее это и есть самая настоящая реальность: не само выступление, а подготовка к нему.

— Знаешь, я так ждала этого выступления. Хотя после Кореи мне больше ни разу не приходилось петь перед такой огромной аудиторией. Специально для этого случая Жан-Луи сшил мне платье. Оно из прозрачной материи, все пронизано маленькими бусинками и очень обтягивающее, так что его придется сшивать прямо на мне…

— А как песня? — спросил я. — Помнишь текст?

— Текст?

— Ну да, “С днем рождения”.

Мэрилин закрыла глаза.

— “С днем рождения, с днем рождения. — Она снова открыла глаза, широко, взгляд абсолютно невинный — никто не сумеет изобразить такой невинный взгляд или хотя бы попробовать сымитировать его. — С днем рождения, дорогой господин президент, с днем рождения…” Ну как?

Она не стала петь. Просто декламировала текст тоненьким голоском, который, казалось, исходил откуда-то из-под воды. Тем не менее текст она знала .

— Очень хорошо, — похвалил я. — А новые слова?

Мэрилин шаловливо улыбнулась и погрозила пальцем.

— Не испытывай мое терпение, Дэйвид, — сказала она. — Текст дебильный, но я его помню.

— Что ж, — проговорил я, — ты в надежных руках. Я закажу для тебя кофе и поеду по своим делам.

— Давай. И передай Джеку, чтобы не беспокоился.

А Джек и не думал беспокоиться.

Ему уже сообщили о проблемах Мэрилин, но он ответил:

— Ничего, все будет нормально.

Я тоже думал, что скорее всего все будет нормально. Во второй половине дня я позвонил Мэрилин. Настроение у нее было приподнятое. Я и не подозревал, что она даже не притронулась к кофе: все время, пока гример и парикмахер колдовали над ее лицом и волосами, она глотала таблетки, запивая их шампанским.

До самого вечера я был очень занят, и мне было некогда думать о Мэрилин, пока я наконец-то не заглянул в отведенную для нее уборную в Мэдисон-Сквер-Гарден. Пожалуй, никогда не видел я такого скопления журналистов и фоторепортеров, даже на съезде. Сочетание имен Джека Кеннеди и Мэрилин Монро было лучшей “приманкой” (пользуясь популярным словечком из мира кинобизнеса) в истории со времен Антония и Клеопатры даже для тех, кто никогда не слышал об их любовной связи.

Я организовал телетрансляцию торжества в честь дня рождения президента, и поэтому всюду с камерами толпились съемочные группы, стояла осветительная аппаратура, тянулись провода. Обстановка напоминала нечто среднее между съездом партии и цирком. Однако во всей организации праздника, в отличие от цирковых представлений, не чувствовалось профессионализма. Люди из окружения президента прекрасно умели обставить политическое мероприятие, тем более что Джек был от природы наделен даром талантливого исполнителя. Но у них было весьма туманное представление о канонах шоу-бизнеса: им казалось, что на концертах известные актеры и певцы просто по очереди появляются на сцене, и публика довольна.

Протискиваясь сквозь толпы телеоператоров, фоторепортеров и сотрудников охраны, я добрался до уборной Мэрилин, постучал в дверь и проскользнул в комнату. Мэрилин стояла перед большим зеркалом, в котором во весь рост отражалась ее фигура. Вокруг нее суетились портные. Сесть она не смогла бы при всем желании — платье Жана-Луи, казалось, было нарисовано прямо на ее теле. Спина до самых ягодиц была полностью обнажена, тонкая прозрачная материя телесного цвета туго облегала ее груди и живот, так что поначалу могло показаться, будто она совсем голая. Только нижняя часть юбки, волнами окутывавшая ее лодыжки, была расшита бусинками, вызывая в воображении рождение Венеры из морской пучины.

Таково было мое первое впечатление. Потом я заметил, что Мэрилин как бы играет саму себя. Ваше внимание в первую очередь привлекала искрящаяся копна платиново-белых волос. Взбитые и пышные, как сахарная вата, волосы затмевали саму Мэрилин. Глядя на безупречные формы ее фигуры, вы не сомневались, что перед вами богиня секса всей Америки, но лицо ее в ярком свете ничем не отличалось от лиц миллионов женщин, тех, кому за тридцать, которые вдруг с удивлением замечают, что молодость прошла, а им и невдомек, как такое могло случиться.

Я положил руку на обнаженное плечо Мэрилин и потерся губами о ее щеку, стараясь не испортить макияж.

— Ты выглядишь потрясающе, — сказал я.

— Мне ужасно плохо. Наверное, где-то простыла.

Должно быть, Мэрилин заметила, что я встревожен.

— Не волнуйся, — успокоила она меня. — Я выстою. — Она хихикнула и отдала честь. — Semper fidelis , господин президент, — отсалютовала она. — Кажется, так говорят морские пехотинцы?

— Да, это их девиз. Это означает: “Всегда верны”.

Мэрилин улыбнулась, и лицо ее просветлело — она больше не казалась усталой и измученной. Улыбка заметно преобразила ее, но мое первоначальное впечатление не рассеялось.

— Вот оно что, — отозвалась она. — Мне это, пожалуй, не подходит.

Я бросил взгляд на часы.

— Мне надо идти. Пора кормить зверей в зоопарке.

— Надо же, как интересно. Мне тоже показалось, что здесь пахнет , как в зоопарке.

— Здесь цирк.

— Вот-вот, — сказала Мэрилин. — Похоже. Наверно, поэтому сегодня вечером я и чувствую себя каким-то уродцем. — Она взяла сумочку и вытряхнула из нее несколько капсул. Взяв у швеи булавку, она проткнула в капсулах дырочки, резким движением опрокинула пригоршню в рот и, морщась от неприятного вкуса, запила их шампанским из кофейной чашки с эмблемой Мэдисон-Сквер-Гарден. — Toodle-oo[21], как говорят в Англии, — произнесла она. — Поцелуй за меня президента. — Видимо, приняв таблетки, она почувствовала себя уверенней.

— Думаю, он предпочел бы, чтобы ты сама поцеловала его.

— Да уж. А где Бобби?

— В зале, рядом с Джеком.

— Передай ему, чтобы он пришел ко мне сразу же, как все кончится, Дэйвид. Очень тебя прошу.

Мэрилин произнесла эти слова с пугающей напряженностью в голосе. Хорошее настроение, в котором она пребывала минуту назад, растворилось так же быстро, как и возникло.

— Скажи, что мне обязательно надо с ним увидеться.

— Передам.

— Это очень важно.

В ее лице я увидел и требование, и мольбу — только кинозвезда способна одновременно изобразить такие разные чувства.

— Обещаю, — ответил я.

Она в последний раз внимательно оглядела себя в зеркало, понимая, что актриса всегда должна выглядеть ослепительно. Эмилин Снайвли, глава фирмы “Блю Бук Модел Эйдженси” (с которой и началась карьера Мэрилин), всегда твердила ей об этом в тех же самых выражениях. Именно Эмилин в 1945 году направила ее в дамский салон “Фрэнк энд Джозефе” на бульваре Голливуд, где обесцветили ее волосы, и с тех пор она стала блондинкой. И еще Эмилин не уставала повторять “своим девочкам”, чтобы они предохраняли себя от беременности…

И вот, спустя семнадцать лет, говорила себе Мэрилин, волосы у нее все такие же светлые, но она опять беременна! Она напоследок глотнула шампанского, просто так, чтобы прополоскать горло, и хихикнула. Беременна! “Пузатая” — это слово было в ходу у молодежи в те дни, когда она любила околачиваться возле бассейна отеля “Амбассадор” в компании ребят, которые работали там спасателями. Первый мужчина, “обрюхативший” ее, был Тед Льюис по прозвищу “Важный Тед — Я и моя чертова тень”. Он же первый вручил ей пачку банкнот и назвал имя врача, который “занимался” подобными проблемами.

Она точно знала, сколько раз ей приходилось избавляться от этих неприятностей. По ее подсчетам, сообщила она однажды Эми Грин, она сделала тринадцать абортов — в Лос-Анджелесе, в Тихуане, в Нью-Йорке… Она могла бы написать целую книгу на эту тему. Гинекологи, обследуя ее, каждый раз тревожно и с негодованием покачивали головами, словно она некое наглядное пособие, демонстрирующее, как нельзя обращаться с женскими детородными органами.

Но на этот раз все будет по-другому! Этого ребенка она родит! Он вырастет — она была уверена, что родит мальчика, — и будет таким же красивым и умным, как его отец, а может, еще красивее, ведь он унаследует и ее черты. Она закрыла глаза, пытаясь представить, каким будет ее ребенок — дитя любви Мэрилин Монро и Роберта Фрэнсиса Кеннеди…

Раздался стук в дверь.

— Ваш выход, мисс Монро, — сообщил ей мальчик-слуга.

Даже она не имела права заставлять ждать президента Соединенных Штатов Америки. Напоследок она еще раз осмотрела себя в зеркало. Мистер Кеннет, портниха и гример, выставив вверх большие пальцы, подтвердили, что она неотразима, и захлопали в ладоши. Мэрилин шагнула в коридор, в тускло освещенную узкую галерею с крашеными стенами из шлакобетона.

Она свернула за угол, дошла до следующего поворота и только тогда поняла, что мальчик, пришедший проводить ее на сцену, куда-то исчез. Где-то далеко впереди гудел огромный зал, и среди этого шума до нее донесся голос Питера Лофорда, который говорил о ней, готовясь объявить ее номер.

Она решила, что не стоит поворачивать назад, — ведь она шла по направлению к сцене. Она продолжала идти по коридору, который, как ей показалось, состоял из одних поворотов. В нос ей ударил мерзкий запах, как будто здесь совсем недавно размещались конюшни. Наконец она дошла до большой металлической двери с табличкой “Сцена”. Она потянула за ручку, но дверь была заперта.

Мэрилин почувствовала, что ее охватывает паника.

— Господин президент, — услышала она голос Лофорда, рокотавший из сотен динамиков, — по случаю вашего дня рождения эта женщина сегодня не только ослепительно красива, но и пунктуальна… Господин президент, эта женщина — МЭРИЛИН МОНРО!

Публика зааплодировала, засвистела, затопала ногами. Оркестр заиграл мелодию популярной песни, которую она пела в фильме “Некоторые любят погорячее”. Мэрилин побежала по коридору, тыкаясь в каждую дверь, но все они были заперты. Не помня себя от страха, она свернула за угол, думая, что сейчас увидит дверь своей уборной, но, очевидно, в этом подземном лабиринте она по ошибке свернула не в ту сторону.

— Женщина, которая поистине не нуждается в представлении! — Раздалась барабанная дробь, публика опять зааплодировала, но теперь уже без особого энтузиазма. Мэрилин побежала быстро, насколько ей это удавалось, ведь она была в туфлях на высоких каблуках-шпильках.

Теперь она слышала в зале смех в ответ на беспомощные дифирамбы Лофорда. Ну а что еще ему оставалось делать, ведь он стоял один в лучах прожекторов перед семнадцатитысячной аудиторией?

В конце коридора она увидела железную лестницу и стала карабкаться по ней. Над верхней ступенькой возвышалась дверь с красной лампочкой. Мэрилин толкнула ее и, споткнувшись, нырнула в темноту кулис. Там толпились какие-то люди. Она начала протискиваться к свету, и тут ее наконец заметил пресс-агент Питера Лофорда. Без лишних церемоний он схватил Мэрилин за руку и со словами: “Боже мой! Где вас черти носят!” — подтолкнул ее к сцене. Она увидела Лофорда. Он сжимал в руках микрофон, словно от этого зависела его жизнь. По лицу Лофорда струился пот; он был в отчаянии.

Должно быть, со своего места на сцене он краем глаза заметил ее отливающие блеском волосы. Лофорд повернулся к ней, в негодовании качая головой, затем снова переключил свое внимание на публику и, широко улыбаясь, выкрикнул:

— Господин президент, в истории шоу-бизнеса, пожалуй, нет другой женщины, которая играла бы столь выдающуюся роль и которая… — он сделал паузу и многозначительно подмигнул, — имеет такие заслуги перед страной и ее президентом… — По залу прокатился смешок, и как только смысл сказанного дошел до тех, кто знал, на что намекает Лофорд, толпа разразилась диким хохотом. Лофорд тоже засмеялся, затем вытянул руку в ту сторону, где стояла в ожидании Мэрилин. У нее стучало в висках, глаза наполнились слезами, щеки и шея стали пунцовыми. — Господин президент! — выкрикнул Лофорд, перекрывая своим голосом шум толпы. Публика замолчала. — Вот она — как всегда, опоздала, будто добиралась с того света — Мэрилин Монро![22]

У нее захватило дух от этой двусмысленности. Она оцепенела, не в состоянии двинуться с места, а толпа завывала и ревела от хохота. Из оцепенения ее вывел чей-то сильный толчок, так что она чуть не растянулась на сцене. С трудом удержавшись на ногах, Мэрилин шагнула в ослепительно яркий круг света. На ее лице застыла напряженная улыбка — она даже испугалась, что у нее сведет челюсть.

С яростью глядя на Лофорда, Мэрилин послала ему воздушный поцелуй и направилась к трибуне. Яркий свет ослепил ее. Она постояла, привыкая к освещению, затем посмотрела в сторону президентской ложи, где сидел Джек Кеннеди — ноги на поручне, во рту — сигара. Рядом с ним, ссутулившись, сидел Бобби, глядя на нее во все глаза.

Интересно, что произойдет, пронеслось у нее в голове, если она вдруг объявит во всеуслышание, что спала с ними обоими и что в данный момент она носит под сердцем ребенка Бобби? Ей казалось, что огромная аудитория настроена против нее. Реакцией на ее наряд были неприличный свист и раскрытые от потрясения рты. Мэрилин почувствовала, что зал беспокойно заерзал, и, собрав все свои силы, вцепившись руками в трибуну, запела: