Минутное замешательство, случайная оплошность - и перевес окажется на стороне атакующих. Захват первого форта - это еще не взятие крепости, но уже шаг к победе.
      Троекратный сигнал трубы - и из лагеря выступает первая тройка. Бойцы галопом пробегают расстояние, отделяющее их от форта, и останавливаются перед рвом, точно им внезапно изменило мужество. Разумеется, это только военная хитрость - необходимо усыпить бдительность противника.
      Десятки вытянутых рук, готовых было столкнуть смельчаков в ров, опускаются. Но некоторые легкомысленные защитники центра покидают свои позиции и спешат на помощь товарищам, а ведь они, центр, обороняющий знамя, ни на минуту не должны распылять свои силы.
      Первая тройка неторопливой рысцой возвращается к своему окопу, и вдогонку ей несутся хохот и насмешки.
      Снова звуки трубы: теперь уже две тройки идут в ложную атаку на оба фланга - и возвращаются с тем же результатом.
      - Боятся, - решает торжествующая "оборона".
      Эта уверенность в себе, этот мимолетный триумф чуть было не послужили причиной катастрофы: когда началась настоящая атака и две боковые тройки стали карабкаться на вал, центр оказался почти оголенным.
      Но тут на валу появился Герш Корцаж. Он один выдерживает яростный натиск врага, пока опомнившиеся отряды не подоспевают на помощь.
      Враги уже на валу. То один, то другой мелькнет у флага. Стоит отразить атаку с одной стороны, как флаг пытаются захватить с другой. Тот, кого столкнули в ров, снова лезет наверх. Кто упал, поднимается, чтобы опять принять участие в битве. Их сбрасывают, но они с неутомимым упорством взбираются на форт.
      Законы войны запрещают бить побежденных; можно только сбрасывать вниз наступающих или стаскивать с вала защитников крепости. Задача санитаров - помогать упавшим подняться.
      Раненых нет. Раненым считается тот, кто заплакал, но никто не плачет.
      Труба играет отступление. Утомленные тройки возвращаются в лагерь. Первая атака отбита. Но это еще не перемирие. За первой атакой последуют вторая и третья. Это только начало, первая проба сил, большие маневры, позволившие оценить боеспособность обеих армий.
      Наступающие проводят короткое совещание.
      Снова трубит труба, снова сражение. Кажется, еще немного - и флаг будет захвачен, но один короткий возглас: "К знамени!" - собирает рассеявшихся солдат и создает вокруг флага непреодолимую живую стену.
      Наступающие, встреченные превосходящими силами противника, не могут рассчитывать на взятие форта. Только неожиданный натиск мог принести им победу, а раз атака не сдалась, не следует попусту тратить силы: надо вымотать неприятеля в непрерывных мелких стычках и ждать, пока постепенно не обсыплется и не станет ниже высокий вал форта.
      Но атакующие теряют терпение, и вот, ловким маневром рассеяв "оборону", они захватывают неприятельский стяг.
      - Покиньте первый форт! - гласит воззвание. - Ваше знамя у нас в руках!
      Преждевременный триумф!..
      Устанавливается полевой телефон, и из лихорадочного разговора главнокомандующих выясняется, что наступающие пали жертвой обмана: взято знамя четвертого форта. Форт будет снесен с незначительным ущербом для защитников крепости. Это известие вызвало волнение в лагере наступающих.
      К тому же накопилось и много других неотложных дел: обмен пленными, вопрос о знаменосце, дело солдат Кулига и Мильтмана, обвиненных в издевательствах над пленными. Решено заключить перемирие на один день.
      С триумфом возвращается домой "оборона", с верой в будущее шествует "наступление", чтобы, воспользовавшись временным миром, подкрепить свои силы ужином и сном.
      На следующий день было очень жарко, поэтому армии только к вечеру заняли свои позиции.
      И тут оказалось, что взятие четвертого форта все же имело некоторое значение. А может быть, наступающие за время перемирия разработали более четкий план действий. Нетрудно догадаться, что единственной темой разговоров в тот день были война. Возможно также, что Корцажу труднее было сговориться со своей многочисленной армией, а может быть, вчерашний успех ослабил бдительность "обороны". Так или иначе, но за первой, пробной атакой последовала вторая, столь неожиданная и решительная, что не только знамя оказалось в руках наступающих, но и часть защитников крепости была вытеснена с позиций.
      Пал гордый и неприступный первый форт, разрушенный в боях еще до того, как по условиям войны он был отдан саперам.
      Солдат Рашер прямо на поле битвы получает звание полковника; грудь Шайкиндера и Прагера уже украшают ордена; генерал Замчиковский лишен звания за непорядки в дивизии; солдаты Грубман, Ирблюм и Шрайбаум уволены в отпуск по болезни; Маргулес, Корн, Тамрес и Плоцкий познали всю горечь плена.
      Разгоряченные боем, обогащенные новым опытом, обе армии готовятся к дальнейшей борьбе.
      На оборону второго форта прибывает генерал Пресман (младший). Плечом к плечу с ним будет сражаться Корцаж, герой минувших боев, которому изменила удача. Резерв составит немногочисленный, но сильный отряд - Ротштайн, Апте, Хехткопф и Красноброд. На шестой и седьмой форты прибывают два новых полка, их возглавляют Карась и Альтман.
      Враждующие стороны ведут длительные переговоры и решают создать третейский суд для решения спорных вопросов. Суд сходится после предварительного обмена охранными грамотами на середине дороги.
      И вот краткая речь перед боем на втором форте:
      - Солдаты! Перед вами изорванный кусок серого полотна на надломленном древке. Это честь и жизнь второго форта! Это старое знамя порвано в боях, оно вылиняло на полях сражений, и потому оно нам еще дороже.
      Снова обмен депешами через парламентеров. Снова играет горн.
      Ободренные успехом, наступающие переменили тактику: короткие, но сокрушительные атаки следуют одна за другой.
      Каждая отброшенная тройка немедленно сходится и снова атакует наиболее уязвимую точку форта. Однако защитники учли печальный опыт поражения. У фланга словно замерли три полка, не принимающие участия в общей борьбе, - резерв и надежная защита развевающегося стяга.
      Растет число героев, растет и число взятых в плен. Весь пятый полк вместе с командиром попадает в засаду. Герш Рашер, ранее произведенный из рядовых в полковники, получает звание генерала. Отличились Харцман, Гутнер, Корчак, Гебайдер и Шпиргляс. Полковник Хоренкриг за непорядки в отрядах понижен в звании. Солдат Гершфинкель, который во время боя преспокойно сидел на одном из боковых валов и ковырял в носу, предан военно-полевому суду.
      Ковыряние в носу - занятие, имеющее многочисленных приверженцев и в мирное время вполне невинное, - превращается на поле боя в преступление, достойное суровой кары, и вызывает возмущение не только у командования, но и у товарищей по оружию.
      В конце второго дня боев сапер Фляшенберг нечаянно уничтожил полевой телефон, и снова было заключено перемирие до следующего дня.
      Враги подают друг другу руки. Под звуки триумфального марша отличившимся вручают награды - ордена, вырезанные из красной, голубой и желтой бумаги.
      На третий день обе стороны готовы пожертвовать обедом, только бы прийти, наконец, к какому-нибудь результату: заставить наступающих отойти и раз и навсегда отказаться от притязаний на крепость, или же, убедив обороняющих в бесцельности дальнейшего сопротивления, вынудить их сдать крепость на почетных условиях.
      Однако ни одна из сторон не расположена к уступкам. Второй форт пал только на четвертый день, и то по вине роковой случайности.
      Одной из троек удалось ворваться на холм, где укреплено знамя, и отломить кусок древка с гвоздем и обрывком полотнища, шириной не более пяти сантиметров.
      Возник вопрос: следует ли считать флаг взятым?
      Объявлено перемирие, собрался третейский суд. Затаив дыхание обе стороны ждут результатов. Совещание длится долго, потому что вопрос нелегкий.
      - Что же нам - брать ваш флаг по кускам? Разве этот обрывок не доказывает, что флаг был в наших руках? - спрашивают командиры "наступления".
      - А разве он не доказывает, - возражает "оборона", - что вы не смогли взять флаг?
      Суд заседает на площадке между лагерем и крепостью, и до ушей бойцов долетают только отдельные слова возбужденных ораторов.
      Наконец вернулся генерал Пресман, бледный и удрученный, и отдал приказ сдать знамя второго форта врагу, а войску отступить к крепости.
      Раздались скорбные звуки траурного марша. У командиров слезы на глазах. Правосудие восторжествовало.
      Только мольбы жены и малолетних детей спасли полковника Пергерихта, который стоял у знамени, от угрожавшего ему наказания. И только благодаря мужеству, проявленному в дальнейших боях за крепость, ему удалось вернуть утраченное звание и уважение товарищей.
      Командование крепостью принял генерал Лис.
      После нескольких неудачных атак наступающие признали крепость неприступной.
      Договор гласил:
      "Мы заключаем мир на один год. Во владении наступающих остаются два главных и пять боковых фортов. Во владении обороняющих остается крепость".
      Следуют подписи и большая сургучная печать.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      Князь Крук и его маленький брат. - Корзинки
      из камыша. - Почему Бер-Лейб Крук - князь
      - Почему вы зовете старшего Крука князем?
      - Потому что он такой недотрога, словно князь какой. Ему что-нибудь скажешь, а он уже и обиделся, и играть не хочет.
      - А маленький Крук тоже князь?
      - Как же! Разбойник он, а не князь!
      Старший Крук заботится о брате, дает ему поиграть свой флажок и всегда его защищает. А младший - буян и задира. Старший держит пелерину брата, когда тот играет с мальчишками, по утрам заглядывает ему в уши - чисто ли вымыты, а по вечерам стелет ему постель и заботливо прикрывает его одеялом.
      - Что ты так балуешь этого сорванца? - спрашивают старшего Крука. - Драться с мальчишками умеет, а постель застелить не может.
      - Пусть играет, - говорит Крук, - он еще маленький, ему только восемь.
      - И ты маленький.
      - Нет, мне уже двенадцать. Я работаю с отцом на сапожной фабрике. Я уже большой.
      Когда ребята плели корзинки из камыша, Крук-старший тоже захотел сделать для брата корзиночку. Сидят мальчишки на ступеньках веранды и мастерят корзинки. Вдруг кто-то и скажи, что Крук взял у него две тростинки. Длинные тростинки очень ценятся у ребят. Слово за слово, и парнишка обозвал Крука вором.
      Крук так огорчился, что даже ножик для срезания камыша его не развеселил. Он бросил плести корзинку и за ужином ничего не хотел есть.
      - Ешь, Кручек, нехорошо быть таким злюкой. Ведь он сознался, что это твои тростинки, и попросил прощения.
      - Я на него не сержусь.
      Кручек стал есть, уже ложку поднес ко рту:
      - Нет, не могу!.. Когда у меня горе, я никогда не ем.
      - А у тебя часто бывает горе?
      - Здесь нет, а дома часто...
      "Дорогие родители! - писал старший Крук домой. - Во-первых, сообщаю Вам, что нам здесь очень хорошо. Если бы это услышать и от Вас! Мы не скучаем по дому и каждый день ходим в лес. Во-вторых, время мы проводим интересно, и Хаим послушный. Будьте здоровые и бодрые. Кланяемся Вам - я, Бер-Лейб, и Хаим".
      Кто-то в шутку прозвал Крука князем. Хоть это и шутка, она не так далека от правды.
      Есть два царства: одно - царство развлечений, роскошных гостиных и красивых нарядов. Здесь князья те, кто испокон веков были самыми богатыми, те, кто беззаботнее всех смеются и меньше всех трудятся. Есть и другое царство - огромное царство забот, голода и непосильного труда. Здесь с раннего детства знают, почем фунт хлеба, заботятся о младших братьях и сестрах, трудятся наравне со взрослыми. Чарнецкий и Крук - князья в царстве невеселых мыслей и черного хлеба, они князья по отцам и прадедам; они получили свой почетный титул еще в давние времена.
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      Обязанности воспитателей. - Генерал становится
      лошадью. - Как овцы научили уму-разуму человека
      В колонии четыре воспитателя, и каждый по-своему мешает ребятам веселиться.
      Господин Герман знает много песенок и всегда боится, чтобы кто-нибудь из ребят не заболел корью или не сломал себе ногу. В его группе нельзя носить с собой палок и лазить на деревья; ему не нравится игра в войну, и, когда ветрено, он не хочет вести ребят купаться.
      У второго воспитателя, господина Станислава, вечно что-нибудь болит: сначала болело горло, потом десны, потом икота напала. Он принимает железо в пилюлях, и у него есть труба, на которой он прекрасно играет зорю. Это он сделал беговую дорожку и пришил крылья ангелу в живых картинах.
      Господин Мечислав показывает смешные картинки в волшебном фонаре и всякие фокусы; а еще он достает с крыши веранды мяч, когда ребята его туда забросят.
      Четвертый воспитатель - неуклюжий, в лапту играть не умеет, но он пишет книжки, и ему кажется, что он очень умный. А по правде сказать, как мы вскоре увидим, уму-разуму его научили овцы.
      Должен был быть еще и пятый воспитатель, но он, к счастью, женился, и жена не пустила его в колонию.
      Этих четверых мы называем то надзирателями, то воспитателями, то учителями, - да им и вправду приходится быть всем понемногу.
      По утрам ребятам надо намыливать под краном головы, и тогда воспитатель - банщик. Когда выдают чистое белье и одежду, воспитатель - портной, он примеряет и подгоняет все по мерке. Каждое утро дежурный пришивает оторвавшиеся вчера пуговицы. Однако случается, что после обеда оторвется такая пуговица, без которой недолго потерять весьма важную часть туалета, - и тогда воспитатель сам берется за иглу и думает при этом, что иногда приятнее пришить пуговицу, чем прочитать книжку, потому что честно пришитая пуговица всегда принесет пользу.
      За обедом воспитатель исполняет роль кельнера, а если у кого-нибудь шатается зуб, он вырвет его без помощи щипцов, - и тогда он зубной врач.
      - У кого еще зуб шатается?
      - У меня, господин воспитатель, у меня!
      И лезут даже такие, у которых зуб вовсе и не шатается, потому что никому не хочется быть хуже других.
      А как часто воспитателю приходится решать всякие запутанные споры!
      - Скажите, пожалуйста, разве грешно хлеб покупать для воробьев? Мой дедушка всегда бросает воробьям крошки, а когда у него нет крошек, он крошит хлеб. А Шерачек говорит, что это грешно. Ага, вот видишь, совсем и не грешно!
      Впрочем, если принять во внимание, что генералу Корцажу пришлось быть лошадью во время триумфального марша, ангелом в живых картинах и судебным исполнителем на суде, а красавица королева одновременно является старшим по уборке постелей, то не приходится удивляться, что воспитатель выполняет сразу столько обязанностей. А сколько у него хлопот и забот!
      "Скажите ребятам, чтобы не вытаскивали камни из-под веранды!" - "Не разрешайте ребятам сдирать кору с деревьев!" - жалуется Юзеф. Юзеф сторожит колонию, и у него есть большой револьвер, но на колонию еще никто не нападал, и поэтому неизвестно, стреляет револьвер или нет.
      - Вы только посмотрите, на что похожа эта блуза!
      И в самом деле, блуза Бромберга выглядит ужасно: ни одной пуговицы, только петли, и каждая петля величиной с большую табакерку.
      - Боже мой, третье окно разбили! Что скажет господин секретарь Общества, когда об этом узнают в Варшаве?
      И воспитатель покорно и сокрушенно склоняет голову перед разгневанной экономкой.
      Но лесную колонию словно кто заколдовал: несмотря на заботы, всем радостно и весело. Если и рассердится кто-нибудь, то ненадолго, как будто в шутку, - нахмурит брови и тут же не выдержит, усмехнется.
      Потому что здесь делается прекрасное дело, созидается чудесная наука. Воспитатели учат детей, дети - воспитателей, а тех и других учат солнце и золотые от хлебов поля.
      А одного из воспитателей, как я уже говорил, уму-разуму научили овцы. Дело было так.
      - Идемте, дети, я вам расскажу интересную историю, - сказал как-то ребятам этот воспитатель.
      И ребята целой толпой, человек сто, подбежали послушать этот рассказ.
      - Сядем здесь, - предлагает один.
      - Нет, пойдем подальше в лес, - говорит воспитатель, гордясь тем, что столько ребят идут за ним, чтобы его послушать.
      И так дошли они до самой опушки и расселись тут большим полукругом.
      - Не толкайтесь, я буду говорить громко, всем слышно будет, говорит воспитатель, а сам доволен, что ребята толкаются и ссорятся, стараясь сесть как можно ближе, чтобы ничего не пропустить.
      - Ну, тише, начинаю. Однажды...
      Вдруг Бромберг, тот самый, у которого на блузе только петли, а пуговиц ни одной, повернулся, привстал на одно колено и, глядя вдаль, объявил тоном человека, который не может ошибиться:
      - Вон овцы идут.
      В самом деле, по дороге гнали стадо овец.
      Овцы шли в облаке пыли, беспорядочно толкаясь, смешные, пугливые. И ребята, все как один, сорвались с места, забыв про интересную историю, и помчались смотреть на овец.
      Воспитатель остался один. В эту минуту ему, правда, было не по себе, но зато с тех пор он меньше верит в свой талант рассказчика и потому стал скромнее, а значит, и умнее. Овцы научили его уму-разуму.
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      "Разбойничье гнездо".
      Свидетельница из деревни. - Прощание
      Хотя бы один раз за лето должно случиться какое-нибудь ужасное происшествие. Два года назад по колонии проезжал в бричке адвокат из Люблина, а ребята стали бросать в него шишками. Адвокат хотел потом написать в газету, что колонисты нападают на людей, но в конце концов простил мальчишек. В прошлом году три мальчика пошли купаться, сели в лодку, а лодку снесло течением. Хорошо, что мельник вовремя подоспел на помощь. А в этом году по колонии прошел слух, что наши ребята забросали камнями проходившего мимо дурачка-еврея и разбили ему голову так, что у бедняги кровь ручьем хлынула. Какая-то деревенская женщина сжалилась над ним, промыла ему рану и напоила молоком на дорогу.
      В этом скверном деле заподозрены пятеро.
      Так как же это было?..
      По дороге через колонистский лес шел еврей с мешком за плечами и парой дырявых сапог в руках. Шел и сам с собой разговаривал.
      Ребята, увидали и ну смеяться, а он им язык показал. Тогда кто-то бросил ему в сапог шишку, а сапог был дырявый, и шишка выпала. А другой мальчишка спрашивает, что он в мешке несет.
      - В этом мешке десять раз по десяти тысяч рублей, - говорит еврей.
      Мальчишка стал просить, чтобы он дал ему рубль, раз он такой богатый.
      Ну, а потом что?
      Вот и все, еврей пошел своей дорогой, а они остались играть в лесу.
      Прибежала, запыхавшись, баба из деревни рассказать, как было дело.
      Какие там два ведра крови, кто такую небылицу наплел? Она этого дурачка знает: он всегда тут вертится, в их краях. Ну да, дала ему молока. А потом велела идти в колонию - там, может, и мяса дадут, - да он не захотел, говорит, мальчишки эти сущие разбойники. Уж что правда, то правда: "Разбойники, - говорит, - камнями в меня бросались". И то сказать, видно, что бросались, - шея-то у него оцарапана. Известно, парнишки. У нее двое, так сладу с ними нет, а тут такая орава! Молодые они еще, глупые. Уж пусть их господа очень-то строго не наказывают: вырастут, сами поумнеют.
      Так, значит, правда, что ребята бросали в дурачка камнями и оцарапали ему шею?
      - Как же это могло случиться? Идет по дороге слабый, больной человек. Он один, а вас сто пятьдесят. Он больной, а вы здоровые. Он голодный, вы сытые. Он печален, а вы веселитесь. И в этого одинокого, голодного человека вы бросаете камнями. Что же, колония - это разбойничье гнездо? Нет, этого не могло быть! Но ведь вы не хотите сказать правду!
      И тут случилось вот что: один из мальчиков расплакался, другой заявил, что все расскажет, даже если его за это отправят обратно в Варшаву; и в эту минуту раздался звонок, созывающий всех на полдник.
      В первый раз за все время мы шли на веранду без песен, с опущенными головами и молча сели за стол. Первый раз горбушки раздали не по справедливости, а как пришлось. Ребята переглянулись, но никто не напомнил воспитателю, что горбушки раздали не по справедливости.
      Сразу после полдника ребята пришли с повинной:
      - Мы скажем правду.
      Они бросали шишками, но не в дурачка, а в мешок, который он нес за плечами. Бросали в мешок, как в мишень: кто попадет? Они поступили плохо, не подумав, и готовы понести наказание.
      - Ну хорошо: вас здесь четверо. Идите все четверо в зал и сами подумайте, как вас наказать.
      Но тут объявился и пятый:
      - Я тоже хочу пойти в зал, господин воспитатель.
      - Почему? - удивился воспитатель.
      - Потому что я тоже бросал.
      - Почему же ты раньше не сознался?
      - Я думал, нас отправят в Варшаву.
      - И другие, наверное, так думали, а ведь сознались. Нет, теперь уже поздно.
      Четыре мальчика вынесли сами себе такой приговор:
      - Мы отсидим три часа в карцере и до конца смены не получим ни мячиков, ни шашек, ни домино.
      Приговор очень суровый. Согласится ли группа с таким наказанием?
      Мы знаем, как часто дети кидают камнями в собак, кошек, лошадей; мы знаем, что они смеются над пьяными и сумасшедшими и дразнят их. Ребята поступили плохо, но они не понимали, что делают. Теперь-то они все поняли, и ничего подобного никогда не повторится.
      Группа большинством в двадцать шесть голосов против пяти освободила провинившихся от наказания.
      За ужином ребята сидели притихшие, но самым грустным из всех был тот пятый, который покинул товарищей в беде и тогда только сознался в своем поступке, когда убедился, что наказание будет не слишком тяжелым.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      Улитка. - Лягушка. - Адамский убил слепня.
      Радушный хозяин. - Поход в Орловский лес
      Улитка, улитка, высуни рога,
      Дам тебе хлеба, кусок пирога.
      Вокруг Фурткевича, который держит улитку, столпилось человек двадцать. Они стоят совсем тихо, даже дышать боятся. Фурткевич сказал, что улитка обязательно высунет рога, только должно быть очень тихо, а то ничего не выйдет.
      И улитка действительно высунула рога. Это было замечательно. А потом ребята разбежались, потому что каждому хочется самому найти улитку и говорить ей:
      Улитка, улитка, высуни рога,
      Дам тебе хлеба, кусок пирога.
      Кто-то нашел раковину, но она оказалась пустой.
      - В ней, наверное, лягушка живет.
      - Вот дурак, это у тебя в носу лягушата живут!
      Радужные стрекозы поднимаются над водой.
      - Ой, какие большие комары!..
      А тут кто-то крикнул, что ребята лягушку поймали. На спине у лягушки черные точечки, ну просто красавица! Все хотят поглядеть на черные точечки. Ришер дал подержать лягушку Брифману, Брифман - Беде, а Беда, кажется, не прочь ее присвоить. Как лягушка запрыгала, когда ее выпустили на волю!
      Маленький Адамский шапкой убил наповал слепня. Дело было так: слепень налетел на маленького Адамского, видно, хотел его съесть. Адамский пустился бежать - слепень за ним. Адамский сорвал с головы шапку и - хлоп по слепню. Слепень замертво упал на траву. Все поздравляют Адамского с победой и с любопытством разглядывают убитого зверя.
      Ребята сбегают с горки к речке или скатываются по травянистому склону и снова взбираются наверх.
      Фуксбаум нашел ягоду голубики и дал товарищу посмотреть. Товарищ голубику съел, а взамен дал Фуксбауму гриб. Гриб пришлось выбросить, потому что он ядовитый.
      А рядом в лесу растет чудесный папоротник с большими резными листьями.
      Мы садимся и ждем завтрака.
      - Там, где небо опирается на лес, конец света, - говорит один.
      - Неправда, земля круглая, и в Америке люди ходят вверх ногами.
      - Дурак! У меня дядя в Америке, и вовсе он не ходит вверх ногами.
      Бромберг пробует ходить на голове, по-американски, его примеру следуют и другие. Всем хочется убедиться, может ли это быть, чтобы в Америке люди ходили вверх ногами.
      Мы узнаём, что можно писать: бук и Буг, первое - дерево, а второе - река; узнаём, что в лавке за два гроша продается домино, только его еще нужно вырезать и наклеить на кусочки картона; узнаём, что у Маргулеса есть серебряные часы, которые мама держит в комоде.
      - Да, как же, небось и рядом с серебром не лежали!
      Отец Маргулеса снимал в аренду фруктовый сад, у него было много груш, вишен, слив - и серебряные часы. Однажды, когда отец сторожил ночью сад, он простудился и вскоре умер, а мама спрятала часы, чтобы отдать сыну, когда тот вырастет. И ребята верят, что у Маргулеса есть серебряные часы.
      Воспитатель, господин Герман, предлагает спеть хором, чтобы ребята отдохнули перед завтраком.
      Завтрак в лесу. Мальчики спорят, в какой группе дежурный быстрее раздаст хлеб.
      - У нас уже двадцатый получил, а у них только четырнадцатый, говорят они с гордостью.
      Экономка приготовила ребятам сюрприз - вдруг появилась в лесу с ведром воды. А пить так хочется - жарко. На каждого приходится по полкружки. Несмотря на жару, в лапту играют все. Не растерять бы только мячи на лугу. А через три дня вылазка в Орловский лес за ягодами на весь день.
      Выступаем мы в поход, все в поход, все в поход!
      Эй, ребята, марш вперед, марш вперед, марш вперед!
      Землянику собирайте, собирайте, собирайте,
      Да проворней! Не зевайте, не зевайте, гей!
      Кто там хнычет по дороге, по дороге, по дороге:
      "У меня устали ноги, ноги, ноги, ноги, ноги!.."
      Он растяпа - сразу видно, сразу видно, сразу видно,
      Пусть растяпе будет стыдно! Будет стыдно! Пусть!
      До Орловского леса идти три версты с лишним. Первый привал в березовой роще, второй - на лужайке у железнодорожной насыпи, третий - подле засеянного клевером поля.
      Мы сидим у дороги, и пыль летит прямо на наш завтрак.
      - Идите, ребята, на поле, тут вон какая пылища, - говорит крестьянин.
      - Да ведь там клевер посеян, потопчут?
      - Чего там босые потопчут? Айда, ребята! Мое поле, я позволяю.
      Польский крестьянин! Посмотри получше на этих ребят. В городе их не пустят ни в один сад, сторож метлой прогонит их со двора, прохожий столкнет с тротуара, кучер огреет кнутом на мостовой. Ведь это "Мосейки". И ты не гонишь их из-под придорожной вербы, где они сели отдохнуть, а зовешь к себе на поле!
      Крестьянин весело и ласково улыбается детям, а ребятишки осторожно ступают по клеверу, чтобы не причинить убытка радушному хозяину.
      Он расспрашивает ребят, что они делают дома, в Варшаве, и объясняет, где в здешнем лесу больше всего "ягодов".
      А "ягодов" в Орловском лесу видимо-невидимо; земляника крупная, красная, - ребята думали, что это малина.
      Через час привезут обед. Милые дети! Сколько еще хотелось бы вам рассказать о том, чего вы не знаете и чего не знают многие люди, хотя они давно уже выросли!
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      Некрасивый Аншель. - Кто первый придумал
      вставлять листья в букеты. - Больной Сикора
      Аншель очень бледный и очень некрасивый мальчик - пожалуй, самый некрасивый во всей колонии. Товарищи его не любят, никто не хочет ходить с ним в паре, никто с ним не дружит.
      Аншель из-за всего ссорится, на всякий пустяк жалуется; а когда получит домино, раскладывает его один на столе или завернет в носовой платок и носит в кармане - сам не играет и другим не дает
      Аншель много ест - наверное, родители ему сказали, что если он будет много есть, то станет здоровым и сильным. А некрасивому мальчику очень хочется быть здоровым. Поэтому он и побоялся есть за обедом крыжовник, но и товарищам свою порцию не отдал.
      Когда идет дождь, так приятно подвернуть штаны и шлепать по лужам; воспитатель хоть и сердится, но ведь в воду он не полезет - на нем сапоги. А Аншель во время дождя кутается в свою пелерину или просится в спальню.
      Бывает, что он облокотится на стол на веранде и заснет, а по утрам он молится дольше всех и говорит, что играть по субботам в мяч грешно. А ведь игра в мяч - это не работа.
      Как-то раз Аншель нарвал букет цветов. Букет получился некрасивый: хилые желтые цветы собраны кое-как - ну просто пук сорной травы.
      Грозовский тоже любит желтые цветы, но совсем другие; Адамский-старший вставляет в свои букеты красивые зеленые листья. Это Прагер первый придумал так делать. У Прагера глаза голубые-голубые, он любит рвать незабудки и аир, и он всегда смеется, даже когда его кто-нибудь обидит. Только один раз заплакал, когда ему сказали, что отца, наверное, сошлют в такое место, где всегда холодно и снег.
      И Тырман, и Фром, и маленький Гуркевич умеют подбирать букеты, а Аншель нарвал одних сорняков - ну не сорняков, конечно, но уж очень некрасивых цветов и листьев.
      Но, если они ему нравятся, кому какое дело? А ребята выхватили у него букет и раскидали. И Аншель плакал.
      Когда взрослому человеку грустно, он знает, что горе пройдет и снова будет весело. Когда плачет ребенок, ему кажется, что он уже теперь всегда будет плакать и никогда не утешится.
      Аншелю взамен погибшего букета хотели дать ветку белой сирени, но он не взял; может быть, считал, что не достоин такого душистого цветка, а может быть, побоялся, что сирень принесет ему новые огорчения.
      Ребята не знают, что Аншель не родился вздорным и злым; сперва он был только некрасивый и слабый, и никто не хотел с ним играть, а теперь он уже и сам никого не любит и скорее выбросит крыжовник, чем даст его другому.
      Позже, когда Аншель привык к колонии и научился улыбаться, он уже не казался таким некрасивым, но друга у него по-прежнему не было. Иногда только Сикора играл с ним в домино.
      Сикора тоже больной, но ребята его любят и охотно с ним играют. Они понимают, что Сикора болен, а про Аншеля думают, что он просто всегда бледный и очень злой.
      Сикора болен уже давно. Говорят, он жил в сырой комнате, и у него стали болеть ноги. Его поили горьким лекарством и клали ему на сердце лед, а когда, наконец, боли и температура прошли, здоровье так и не вернулось.