Л взрослые и не догадываются, почему мы иногда упрямимся, делаем что-нибудь назло.
      А бывают взрослые, которые нас сперва будто и не замечают.
      Скажут только:
      "Здравствуй, орел!"
      Или:
      "Вот какой уже большой молодой человек!"
      Ведь надо же что-нибудь сказать. И видно, что он иначе не умеет и как будто стесняется. Если он погладит тебя по голове, то осторожно, словно боится, как бы чего не сломать. Это сильные, добрые, деликатные люди. Мы любим слушать, когда они разговаривают с другими взрослыми, рассказывают о каких-нибудь приключениях, о войне. Таких людей мы любим.
      Мама позволила мне пойти на пожар. Надо торопиться, а то пожарные проедут, и тогда мне пожара не найти.
      - Только сейчас же возвращайся!
      Кто знает, что это значит: "Сейчас же возвращайся!"
      Никогда не угадаешь, что тебя ожидает.
      Вдруг мама еще что-нибудь добавит или Иренка привяжется. А потому я хвать шапку - и был таков. Скачу через четыре ступеньки. Когда спускаешься таким манером, надо крепко держаться за перила. Бывает, что и занозу всадишь. Но ничего не поделаешь, приходится рисковать.
      Один мальчишка сказал мне, где горит. Недалеко. Керосиновая лавка. Говорят, что в подвале бензин. Если вспыхнет, весь дом взлетит на воздух. Полицейские разгоняют народ. Сверкают каски пожарных.
      Как красив пожар... И как благородна борьба с огнем...
      Я то тут постою, то там, смотрю на пожар, а сам все думаю, что пора домой,- еще только одну минутку постою... Но не остаться до конца невозможно, хоть и знаю, что накажут.
      Говорят, сейчас приедет скорая помощь: женщина одна обгорела. Огня уже не видно, только дым...
      Пожалуй, я не буду дожидаться скорой помощи. И так не протиснуться...
      А тут опять поднимается вверх столб огня. Пожарник подает на второй этаж новый шланг.
      "Вот как пустит воду, так и пойду..."
      А может быть, дом теперь рухнет?.. Уже даже хочется, чтобы поскорее все кончилось.
      Полиция нас отогнала. И опять плохо видно. И я хочу уходить. А тут говорят, что у пожарников что-то испортилось и приедет новая команда.
      Я вижу Фелека, и Бронека, и Гаезского... Поскорее бы погасили. Но никто не отходит, а раз они стоят, одному уходить как-то досадно.
      Прибегаю домой, а мама говорит:
      - Нечего сказать - сейчас же!
      Я жду, может, спросит, где горело. Но мама вышла из комнаты. Снова сажусь за уроки.
      Подходит Ирена: - Где ты был?
      Я говорю: "Уйди", потому что только что прочел задачу и не очень-то понимаю, как ее решать. А Ирена стоит. Тогда я говорю:
      - Я был там, где горело. Ну, уходи! - Что горело?
      Ведь все равно не поймет. Но я терпеливый. Я говорю: - Горела керосиновая лавка. - Почему?
      - Потому что у тебя нос сопливый. Пойди утрись! Она застыдилась и отошла. Мне ее жалко. Зачем я так грубо сказал? Уже второй раз сегодня: утром Манеку, а теперь ей. Я говорю:
      - Пойди сюда, расскажу,
      А она уже ушла. Наверное, обиделась. И я снова читаю задачу, пото-му что завтра первый урок арифметика. А Ирена снова здесь:
      - Я уже нос вытерла. Я ничего не отвечаю.
      Она стоит и говорит тихо-тихо, будто сама себе: - У меня теперь чистый нос. И штанишек не видно. Покорно так, боится, что я рассержусь.
      Ну что? Пожалуй, придется ей рассказать? И я рассказываю. Она, конечно, ничего не понимает. Про все спрашивает: "Почему?" Почему вода, почему шланги, почему пожарники, какой бензин, живой ли, большой ли?
      Маленькая, не понимает. Я ведь тоже ничего не знал. - Погоди, я тебе сейчас нарисую.
      Нарисовал пожарного в каске, шланг,- все ей объяснил. Если бы не мы, эти малыши ничего бы не знали. Они все узнают от нас. Мы - от старших, а они - от нас. Я не знаю, что еще сказать, и говорю:
      - Повтори!
      - В лавке загорелась вода. Приехала полиция и разгоняла. И был огонь, и был пожар.
      Она думает, что огонь и пожар это разные вещи.
      - Пожар сделался от огня.
      И опять у нее под носом мокро, но я уже ничего не говорю. Пускай. Все равно задачи не сделаю. Стал учить вслух стихи, а Ирена слушала.
      Вернулась мама, и я пошел во двор на каток: там большую такую площадку ребята ногами раскатали. Я уже умею кружиться и ездить задом наперед. Хочу научиться приседать на одной ноге. Четыре раза упал. Ушибся немного.
      Когда я ложился спать, мне было грустно...
      Еще тоскливее, чем когда был взрослым.
      Тоска и одиночество, и жажда приключений...
      Лучше бы родиться в жарких странах, где есть львы, людоеды и финики...
      Почему люди всегда живут так скученно? Столько на св-ете пустого места, а в городе тесно...
      Эх, пожить бы среди эскимосов, или с неграми, или с индейцами...
      Как красив, должно быть, пожар в степи...
      Или хотя бы сад у каждого был перед домом! Посадили бы цветы на клумбах, поливали бы...
      И опять я думаю о Пятнашке.
      Что я скажу Бончкевичу?
      Потому что мне уже даже и расхотелось щенка брать. Возня с ним. Еще разозлюсь на него и побью. И станет жалта. И дворник его отовсюду будет гонять, и ребята во дворе. Слишком большая ответственность заботиться о живом существе.
      Если Бончкевич хочет, пусть оставляет его у себя,
      Любовь
      У нас были гости. Мама надела платье, которое изъели столь. Но было незаметно, потому что тетя хорошо переделала. Били именины, и все танцевали. Началось все вечером, а когда кончилось, я не знаю, потому что я спал у Кароля.
      И была Марыня из Вильно. И я с ней танцевал. Это дядя Петр велел мне танцевать. А я совсем не хотел. А дядя Петр сказал:
      - Так вот катай ты кавалер! Барышня к тебе из Вильно приехала, а ты с ней танцевать не хочешь?
      Я смутился и убежал на лестницу. Как можно так говорить? Разве она ко мне приехала? Может быть, ей это неприятно. Но дядя поймал меня и поднял к потолку, а я вырываюсь и ногами в воздухе болтаю. Дядя даже запыхался, а все не отпускает. Я страшно разозлился, потому что сконфузился еще больше. А он поставил меня на пол и говорят:
      - Танцуй!
      И отец говорит:
      - Ну, не будь размазней, танцуй, она ведъ гостья!
      Из Вильно.
      Я стою и не знаю, что делать, потому что мне хочется убежать. И боюсь, что дядя опять меня сцапает и начнет тормошить. Поэтому я только незаметно поправляю куртку, смотрю, не отстегнулась ли пуговица, не порвалось ли где-нибудь.
      А Марыня посмотрела на меня и говорит:
      - Ты не стесняйся, я тоже не очень-то умею.
      И первая подходит. И берет меня за руку. А у нее голубая лента,большущий такой бант сбоку завязан.
      - Ну, пойдем попробуем.
      Я взглянул со злостью на дядю, а он смеется. И все расступились, только мы вдвоем стоим. И отец. Я знаю, что если не послушаюсь, то отец рассердится, а может, и спать погонит. Ничего мне не оставалось делать.
      Я стал с ней кружиться. В голове у меня шумит, потому что поздно И Я пил пиво. Я ей говорю:
      - Ну, хватит. А они кричат:
      - Еще!
      Мне жарко, а они спектакль себе устроила. А она не перестает, и я уже танцую по-настоащему, под музыку, в такт.
      Не знаю, долго ли это продолжалось. Наконец Марыня говорит:
      - Ну, хватит, я вижу, что тебе не хочется. Я говорю:
      - Почему не хочется, просто у меня голова закружилась. А она:
      - Я могу танцевать всю ночь.
      Потом взрослые танцевать начали, а мы стоим около двери - Ма-рыня и я.
      Она говорит:
      - Варшава очень красивая. Я отвечаю:
      - Вильно тоже. Марыня спрашивает:
      - А ты был в Вильно?
      - Нет, нам только в школе учительница рассказывала. Она, Марыня, приехала в Варшаву просто так и потом опять уедет в Вильно. Может, с неделю побудет.
      - Надолго приехали?
      - Кто?
      - Ну, вы... с этой тетей... с твоей мамой?
      - Нет, всего на недельку.
      Ездят туда по железной дороге, ночью. Я еще никогда ночью не ездил во железной дороге. -Я бы хотела,- говорит она,- всегда жить в Варшаве.
      - А я - в Вильно.
      Я это только так сказал, что, мол, Вильно тоже красивый город. А Марыня стала перечислять улицы в Вильно, а я перечислял улицы в Варшаве. Потом разные памятники и достопримечательности.
      Она говорит:
      - Приезжай когда-нибудь, я тебе все покажу. Я так глупо сказал:
      - Ладно!
      Как будто это от меня зависит.
      Подошел Кароль, и мы заговорили о школе. Какие там учительницы - какие здесь, какие там книжки - какие здесь.
      Было очень хорошо. Но дядя Петр уже приметил, что мы не танцуем, поэтому я поскорее отошел, чтобы он опять не привязался.
      Потом Марыне велели петь. Она ничуть даже не смутилась. Когдл она поет, она поднимает глаза кверху, словно смотрит на небо, и улыбается.
      Потом мы опять разговаривали. Стефан говорит, что у них во дворе у троих есть санки. Один санки такие большие, что можно вдвоем кататься.
      Стефан говорит Марыне:
      - Приходи, покатаю.
      И хороший каток у них есть. Все у них, да у них. Не люблю я, когда кто-нибудь слишком много болтает. Так и окончился мой бал, И эта дама, эта тетя, ушла и увела с собой Марыню. А мама говорит:
      - Может, ты спать пойдешь?
      Я совсем не упрямился, только спрашиваю:
      - Куда?
      А мама говорит:
      - К Гурским. Родителям Кароля.
      - Завтра ведь в школу.
      Я вижу, что если попрошу, чтобы разрешили еще немножко, то мама мне позволит; но что мне тут делать? Спать хочется и скучно. Ирена тоже ушла сразу после ужина. А я спал с Каролем. Кароль спрашивает:
      - Почему у них в Вильно так тя-я-я-нут?
      - Не знаю.
      - Я хотел спросить у этой, у Марыни, но, может, ей было бы обидно.
      - Конечно.
      - А волосы у нее, как у цыганки.
      - И вовсе нет, у цыганок волосы жесткие, а у нее - мягкие.
      - Откуда ты знаешь?
      - Видно ведь.
      - А дядя Петр говорил, что настоящие цыганские.
      - Дядя Петр все лучше всех знает,- говорю я со злостью. Кароль зевнул и затих, а потом опять за свое:
      - У нас ни одной такой нет. А я молчу.
      - Мировая девчонка. А я все молчу.
      - Хорошо поет.
      Я жду, чтобы он повернулся на другой бок, потому что раз я гость, то мне неудобно показывать, что я не хочу с ним разговаривать. И я спрашиваю: Ты приготовил уроки на завтра?
      - Да что там уроки... Он зевнул и наконец говорит:
      - Ну, надо спать. А почему ты сразу согласился уйти? Может быть, там будет что-нибудь интересное?
      - Чего там интересного... Перепьются, и всё... - А ты пил водку? Я две рюмки.
      Завтра он в школе будет рассказывать, какой он герой: две рюмки выпил и голова не кружилась.
      Он повернулся на другой бок, накрылся и спрашивает:
      - Тебе не холодно? Я не слишком на себя одеяло перетянул?
      - Нет, хорошо.
      Когда человек сонный, его всякий пустяк раздражает. Вот я на Кароля сержусь, а он меня спрашивает, не холодно ли мне. И к чему я сказал, что они перепьются? Если бы не дядя Петр, я, может, Марыне ни одного слова бы не сказал. Как мы всегда из-за всего конфузимся... Всегда страшно, как бы не делать или не сказать какую-нибудь глупость. Постоянная неуверенность: хорошо ли так будет, не станут ли смеяться... Я уж и сам не знаю, что для нас хуже: когда смеются или когда ругаются. И дома и в школе - всюду одно и то же. Задашь какой-нибудь вопрос, ошибешься - сразу смех и издевательства. Эта боязнь стать посмешищем так стесняет и сковывает, что совершенно теряешь уверенность в себе, а потому то и дело попадаешь впросак.
      Как на льду: кто больше боится, тот чаще падает.
      "Ну, завтра надо сделать санки",- подумал я и заснул.
      И не успел заснуть, как меня уже будят, говорят, надо вставать. На ком-то деле я проспал несколько часов, но так мне показалось.
      За завтраком я тру глаза, есть мне не хочется, а отец говорит просто так, чтобы испытать меня:
      - Может, тебе не ходить сегодня в школу?
      Потом побоялся, как бы я не обрадовался, и говорит:
      Развлечения развлечениями, а школа школой.
      Я внимательно проверяю сумку, чтобы чего-нибудь не забыть, ручку и еще что. Потому что, когда человек сонный, он должен глядеть в оба.
      Врет, все на месте. Я иду.
      Иду. А про себя думаю, что еду в Вильно. Еду целую ночь. За окном
      сыпются искры - огненные зигзаги.
      И по дороге в школу, и на уроке я думал об этой поездке. А на втором Нее мне захотелось спать, и я совсем забыл, что я в классе, и начал тихонько напевать себе под нос.
      А учительница спрашивает:
      - Кто поет?
      Ядаже и тут как следует не очнулся, оглядываюсь только: кто это поет, А Боровский говорит, что это я. Учительница спрашивает:
      - Ты пел?
      - Нет.
      Потому что я и в самом деле этого не заметил. И снова совсем забылся и во второй раз начал петь, даже, кажется, еще громче. Учительница рассердилась.
      А Боровский говорит:
      - Может, и теперь скажешь, что не ты? Я отвечаю:
      - Я.
      Я теперь только понял, что ведь это действительно я вел, и тогда и теперь.
      Учительница поглядела удивленно и говорит:
      - Я не знала, что ты умеешь делать назло и лгать.
      Разве учительница не видит, что у меня удивленное лицо и что я огорчён? Я ведь люблю учительницу, и она ко мне всегда была добра. Зачем же я стану делать ей назло? Я опустил голову, покраснел и молчу. Если начну оправдываться, все равно не поверит. Теперь я знаю, что можно вдруг закричать или засвистеть словно во сне. А они сразу:
      "Назло", "экий необузданный мальчишка!"
      Есть слова, которые в школе не следует произносить. Часто бывает, что невзлюбишь человека за какое-нибудь одно неприятное слово, которое он часто повторяет.
      А учительница велела мне сначала идти в угол, а потом сразу к доске. Велела решать задачу, совсем легкую. Я ответ сразу узнал. Сосчитал в уме и говорю:
      - Пятнадцать.
      Учительница делает вид, что не слышит.
      - Повтори задачу. Я говорю:
      - Будет пятнадцать. Разве не верно? А учительница:
      - Когда решишь, тогда узнаешь. Решай для всего класса! Я начнаю повторять. И напутал. Ребята засмеялись.
      - Иди на место! Двойка. А Висьневский спрашивает:
      - На какое место ему идти, за парту или в угол? Я иду, а Висьневский нарочно выставил локоть,- ну я ие удержался, да и толкнул его. А оя как заорет:
      - Чего толкаешься?
      Свинья. Боялся, что учительница не заметит. А учительница в нерешительности: со мной ли покончить или его наказывать. И весь класс взбудоражился. То тихо сидят, а как кто-нибудь одни начнет - сразу шутки, смешки, поддразнивание, разговоры. Тут уж трудно успокоить. А за все отвечает тот, кто начал первый.
      "Пусть их делают что хотят".
      Я положил голову на руки и притворяюсь, что плачу, Это самое лучшее. Тогда тебя оставят в покое. Но я не плачу, я очень несчастен.
      Вдруг я подумал:
      "Если бы Марыня была учительницей, она бы была не такая".
      Ведь когда ученик себя плохо ведет, его можно как-нибудь по-другому наказать, а не ставить двойку по своему предмету. У того, кто после меня дотел у доски и мусолил ту же задачу, тоже в конце концов получилось пятнадцать.
      Марыня бы так не сделала. Но она еще маленькая, и потом она, Марыня, уезжает. Всю ночь по железной дороге - так далеко, в Вильно. И я ее уже больше не увижу. Может быть, никогда не увижу. Никогда ее услышу, как поет Ма:ршы. А Марыня так ласково улыбается, и у нее голубой бант. И мягкие-премягкие волосы, а вовсе не как у цыганки.
      Учительаяца, как видно, очень разозлилась, потому что подошла ко мне на перемене и говорит:
      - Если теба еще раз какая муха укусит, а директору скажу. Больше уж я за тебя заступаться не стану.
      И отошла. Не дала оправдаться. А если бы дала, что я мог бы сказать?
      Что я влюблен в Марыню?
      Лучше умереть, чем это сказать.
      "Муха укусила! Не муха укусила, а учительница попрекает тем, прежним. Нельзя попрекать одолжениями. Это больше всего обижает. Думают, что мы легко забиваем, не умеем быть благодарными.
      Нет, мы хорошо помним. И год, и больше. И каждую бестактность и каждый добрый поступок. И мы многое прощаем, если видим доброту и искренность. Я учительнице тоже прощу, когда успокоюсь.
      Подходит Манек, начинает шутить. Видит, чсто я грустный, и хочет меня утешить.
      - Ну что, будешь теперь арифметики бояться? Вот влепят тебе пять колов, так и двойка удерет со страху. Только держи! Ты ведь математик лучше нет на палочку надет...
      Я тихо сказал:
      - Отстань!..
      И выхожу во двор. Но не играю. Всякая беготня кажется мне глупой.
      Как было бы хорошо, если бы все девочки были похожи на нее. А может быть, мы и в самом деле поедем в Вильно? Может быть, папа там получит работу. Все может статься.
      Я взял в библиотеке книжку. Исторические повести. Буду читать.
      Я возвращаюсь домой один. Манек не мог меня сегодня ждать. Иду и льдышку ногой подбрасываю. Надо стараться ударить так, чтобы она прямо вперед летела, а она летит то вправо, то влево. А я зигзагами за ней бегу. Стараюсь не останавливаться, все время бегом. Хуже всего, когда она отскочит от прохожего и совсем уж в сторону свернет или когда назад приходится возвращаться.. Я решил, что возвращаться назад раз-решается до десяти раз.
      Но я встретил отца, и он рассердился, что я рву башмаки: ведь от этого носок сбивается.
      Я вхожу во двор, смотрю: ребята катаются иа салазках. Ну, и я с ними стал. Не то что уж очень мне было весело. Когда у тебя огорчение, играть можно, но то и дело о нем вспоминаешь. Словно кто подходит и спраши-вает: "Забыл? Не помнишь?"
      Это не укоры совести, а какая-то неотвязная мысль. Укоры совести совсем другие - грозные.
      Я два раза прокатил ребят на санках, и они меня один раз. И хватит.
      Посидел у окна, а потом стал картинки в книжке рассматривать. Не нравятся они мне. Первая картинка - всадник на коне. Битва. Вокруг рвутся снаряды. А он сидит с поднятой саблей, как кукла. Держится прямо, словно палку проглотил.
      Почему это для детей все делают хуже? Хороший художник для взрослых, а самый никудышный - для детей. Книжки пишет для детей всяк, кому не лень,- и стихи, и песни. Кого не хотят слушать взрослые, тот идет к ребятишкам.
      А мы-то как раз больше всех любим хорошие сказки, картинки и песни.
      Ребята крикнули мне со двора, что будут сейчас делать новые санки и чтоб я дал им свои две доски, веревку и кусок листового железа.
      Правда, они поворчали, что железа мало, а веревка короткая. Зато прочная.
      Одна доска пошла на сиденье, а другая- на полозья. Если бы железа было побольше, можно было бы целиком полозья обить: тогда возить легче. Но хорошо, что хоть спереди-то обить железа хватило. Я им и гвоздей дал, один длинный, прямой; я его на улице нашел.
      Только потом обязательно передерутся. Начнут друг друга катать, а кто-нибудь давай вертеться да еще свалится нарочно. Говоришь ему, что санки сломает, а ему хоть бы что. Дал несколько досок - значит, имеет право.
      А другой сам возить не хочет и сидит, словно барин. Мы часто ссоримся, это правда, но вы только подумайте, какой у нас во всем произвол.
      У взрослых есть суды. А у нас никаких судов, одни только жалобы. А взрослые наших жалоб не любят. Рассудят, лишь бы с рук сбыть: или тот прав, кого они больше любят, или младший, или оба виноваты, потому что нехорошо ссориться.
      Когда-нибудь, может быть, люди будут жить в мире и согласии, но пока еще этого нет.
      А бывает так, что кто-нибудь обидится из-за пустяка, и тут же: "Раз так, отдавайте мои доски и гвозди!"
      Знает, что не отдадим. Что ж, разбить санки и вся работа насмарку? Ищи себе другого товарища и начинай все сначала?
      "Дети любят мастерить".
      Верно, любят, но уж если что сделаешь, то хочешь, чтобы это не портили.
      А то один что-нибудь нарисует, а другой, ни с того ни с сего, возьмет да и порвет или запачкает. И так жалко! Или присмотришь палочку, шнурок, сделаешь кнут - не хочется ведь, чтобы его ломали. Вот и с санками так же.
      Правда, иногда даже хорошо, что сломают, потому что во второй раз еще лучше получается. Но тогда надо заранее знать, что есть из-за чего начинать сначала: например, инструменты лучше или больше материала.
      Потому что, ну как тут сделаешь санки без молотка?. Приходится кам-нем прибивать. И хоть бы камень-то был удобный. Правда, есть один такой камень, да он в мостовой. Мы даже хотели его выкопать, а потом обратно вставить. А если бы дворник заметил? Ну и задал бы нам! Неделю потом во двор не показывайся.
      Ну вот, забиваю я гвоздь этим круглым неудобным камнем и ударял себя по пальцу. Даже такая черная штучка на пальце вскочила. И еще проволокой кожу содрал между пальцами, теперь, как станешь палец сги6ать, больно. Там в одном месте пришлось стянуть проволокой, потому что нужен был длинный гвоздь, а мы вбили три маленьких, и доска рас-кололась. Пришлось стягивать.
      И так все время что-нибудь портится, и все время надо поправлять.
      Приходит Юзек. - Эх вы, санки сделали, да не едут!
      - Сделай лучше! - Захотел бы, так сделал!
      - А ты захоти!
      - Да на что они мне!
      - Ладно, пошел отсюда. Не нравится - не смотри!
      - А что, уж и посмотреть нельзя?
      - Нельзя!
      Один чинит, а двое отпихивают.
      Наконец Франек говорит:
      - Пустите его, лучше помогите держать, я один не могу. - А что он тут стоит, ехидничает? - Пускай его ехидничает. У него санок нет, вот ему и завидно.
      - Есть чему завидовать, развалина какая-то!
      Иногда ссора переходит в драку, а иногда и неожиданно поможет. Так и теперь:
      - Без молотка все равно ничего не сделаете!
      - А раз ты такой умный, давай молоток! - Стану я давать, чтобы сломали! - А есть у тебя?
      - Конечно, есть! Хвалится или в самом деле? Но Юзек сбегал и принес:
      - твой?
      - А то чей же?
      - Может, у отца взял?
      - Да ведь я взял, а не ты!
      Но если он взял без спроса и выйдет скандал, то влетит всем.
      А у него и гвозди есть.
      - Если позволите покататься, тогда дам. И еще достану.
      Не надо было брать, потому что он хулиган. Но жалко времени, каждому хочется успеть хоть немножко покататься. И мы согласились. Только и молоток не поможет, если доска гнилая.
      А Юзек тяжелый и так едет, словно нарочно сани сломать хочет.
      Вся работа зря пропала. Опять ссорятся. Я иду домой. Грустно, грустно, грустно...
      Иренка видит, что я огорчен, и даже не просит меня поиграть с ней. Придвинула скамеечку, села рядом и оперлась рукой о мою коленку... А я ничего ей не говорю, только думаю: "Если бы Марыня была моей
      сестрой!"
      И знаю, что это нехорошая мысль, потому что я словно хочу, чтобы Иренки не было, а у меня была бы другая сестра.
      Я закрыл глаза и положил ей руку на голову. А она сразу голову мне на колени и тут же заснула. А я сижу и думаю о том, что хорошо бы и Иренка была жива и Марыня была счастлива.
      Да, это так: я в нее влюблен, в Марыню.
      Чего только не происходит в человеке, чего только в кем нет, и какое все разное! Если поглядишь вокруг, то видишь дома, людей, лошадей, автомобили. Тысячи, миллионы разных существительных: одушевленных и неодушевленных. И в мыслях человека те же самые существительные. Я закрываю глаза и вижу дома, людей, лошадей, автомобили. И у каждого существительного множество разных прилагательных,
      И в чувствах то же разнообразие. Я по-одному люблю Пятнашку, по-другому - родителей, Манека, эту Марыню из Вильно.
      Я говорю: люблю, очень люблю, влюблен.
      И только.
      А чувствую по-разному.
      Очень странно.
      Если бы я уже не был когда-то взрослым, может быть, я этого бы даже и не знал. А теперь я знаю, что дети влюбляются, только не знают, как это назвать. А может быть, они стесняются в этом признаться? Не то что сказать не хотят, а им и мысленно стыдно в этом признаться.
      Боятся даже сказать: "Эта девочка милая. Я ее люблю".
      Потому что взрослые высмеивают любовь.
      Скажут: "Кавалер и барышня".
      Разве нельзя кого-нибудь любить - просто разговаривать, глядеть, играть вместе в какую-нибудь игру, подать на прощание руку,- и чтобы никто тебя не выпытывал. Чтобы никто даже не замечал.
      Что поделаешь, раз это невозможно...
      И я спрошу, словно нехотя: "Марыня, это красивое имя?" Или скажу, что у нее красивая голубая лента в волосах. Или еще спрошу, почему у нее, когда она смеется, делаются ямочки?
      Но только я что-нибудь спрошу или скажу, как сейчас же начнут допытываться: "А она тебе нравится? А ты бы на ней женился?"
      Начнутся дурацкие шутки, уж я знаю...
      Есть такие ребята, которые просто обезьянничают,- хотят подлизаться к взрослым, и сами говорят: "Моя невеста".
      Взрослые не любят, когда мы паясничаем, а выходит, что сами нас заставляют.
      Оки не знают, как неприятно корчить из себя шута. Некоторые дети от этого и в самом деле портятся, но большинство только испытывает обиду и неприязнь к взрослым за их любопытство.
      Я сижу тихонько и размышляю. И точно так же, как я, тысячи детей в разных комнатах размышляют в сумерки о чудесах и печалях жизни, О том, что происходит вокруг них и в них самих.
      Об этих наших размышлениях взрослые не знают. Только спросят: Что ты там делаешь? Почему не играешь? Почему так тихо?"
      Какая странная вещь - сон!.. Иренка спит и ни о чем не знает. Вздохнула, видно, ей что-нибудь снится. Наверное, я у нее в детском очаге есть дети, которых она любит, и, может быть, она тоже не хочет об этом никому говорить.
      Я сравниваю Иренку с собой, вспоминаю то время, когда я был боль-ным, и вижу, что все мы похожи друг на друга. Во взрослом человеке много детского, в детях много взрослого. Только мы не нашли еще общего языка.
      Ну вот.
      Я видел Марыню во второй раз.
      Еще один-единственный раз была у нас Марыня. Даже не разделась. Они сказали, что им надо идти, что пришли только проститься.
      В тот, в первый раз познакомились, а теперь сразу прощаться...
      Я стою у своего цветочного горшка. Я посадил горошины, и в горшке выросло уже целых четыре листка, тут два и тут два,. Так приятно, когда что-нибудь посадишь и потом вырастает. Поливаешь. И от воды - из земли, из зернышка вылезает росток. Зеленый, малюсенький. Не было ничего, а теперь есть.
      Я стою, а в руках у меня открытка: ангел с крыльями, а на краю пропасти - двое детей. Нагнулись над пропастью и рвут цветы. Ангел следит, чтобы они не упали в эту бездонную пропасть. Пришла Марыня с этой тетей, со своей мамой. Я ее тоже во второй
      раз в жизни вижу - какая-то дальняя родствевница.
      И я думаю:
      "Если Марыня заговорит со мной, я дам ей на память открытку.
      А если нет, то нет".
      Я ее купил для Марыни, потому что знал, что она придет, только
      боялся, что буду в это время в школе.
      Я каждый день сразу бежал из школы домой. Манек спрашивает:
      - Куда ты так торопишься?
      Мама удивляется:
      - Разве занятия теперь раньше кончаются?
      А я молчу. Что я им скажу?
      У Марыни белая пуховая шапочка и такой же воротничок. И волосы
      Ее мама говорит с моей мамой о каких-то там знакомых в Вильно. А она молчит.
      Потому что я быстро поцеловал этой виленской тетке руку, и скорей цветочному горшку.
      она стоит и держится за свою маму. Я вынул из книжки открытку. Ту, с ангелом.
      А она, Марыня, сразу ко мне пошла, бистро, почти побелила. А я - снова открытку в книжку и, наверное, покраснел, потому что ещё
      больше смутился.
      Она остановилась, заслонилась муфточкой этой пушистой, и я улыбнулся. А она тоже. И я отвернулся, словно смотрю на цветочный горшок. А Иренка подбежала и показывает ей куклу. Иренка говорит:
      - Смотри, какие у нее башмачки. Тогда я опять к ним повернулся. Марыня взяла куклу и спрашивает:
      - А у нее глаза закрываются? Я говорю:
      - Нет. У маленьких кукол не закрываются.
      Марыня совсем уже близко подошла и говорит, что и у маленьких могут закрываться, только у совсем уж маленьких никогда не закрываются.
      И потом говорит:
      - Я уже уезжаю.
      Я испугался, что она прямо сейчас уедет, и быстро вынул открытку с ангелом: побоялся, что не успею отдать. Показываю и спрашиваю:
      - Красивая? Она тихо ответила:
      - Красивая.
      Я говорю еще тише:
      - Может быть, хочешь?
      Я не хотел, чтобы Иренка увидела. Потому что маленькие любят во все вмешиваться. А вдруг еще что-нибудь громко скажет.
      Но мама с тетей разговаривали и ничего не услыхали. Марыня говорит:
      - Напиши что-нибудь на память.
      Она это таким голосом сказала и смотрит, соглашусь ли. Все хорошо вышло. Я тут же быстро написал: "На память о Варшаве". И приложил промокашку.
      А Марыня говорит:
      - Ой, размажешь! Я отвечаю:
      - Смотри, совсем не размазалась! Но "Н" немножко размазалось. Она говорит:
      - Ну, это ничего! И добавила:
      - Ты очень красиво пишешь! И еще:
      - Напиши, кому и от кого...
      - Зачем?
      Марыня подумала, склонила головку набок и говорит:
      - Да, правда...
      Но я написал: "Марыне из Вильно".
      И завернул в серебряную бумагу от шоколада. Потому что у меня уже все было припасено.
      Но вижу, что чересчур уж блестит. Тогда я вырвал страницу из тетрадки и обернул еще раз.
      А она:
      - Ой, страницу вырвал!
      Я говорю:
      - Ничего!
      А моя мама говорит:
      - Снимите пальто!
      А ее мама:
      - Нет, мы должны сейчас же идти!..
      Марыня положила эту открытку, этот сверток, в муфточку и спрашивает: