"Будь что будет. Войду, Может, он из этой лавки?"
      Знаю, что это не так, но все равно попробую, что же еще делать?
      Вхожу и спрашиваю:
      - Это не ваш песик? А лавочница говорит:
      - Нет.
      Но я не ухожу. Если бы у меня были деньги, я бы ему купил молока.
      А лавочница говорит:
      - Покажи-ка его.
      Я обрадовался, вытаскиваю песика, а он уже спит.
      - Вот он,- говорю.
      А она словно передумала:
      - Нет, не мой.
      - Может, вы знаете, чей? Он ведь, наверное, откуда-нибудь отсюда...
      - Не знаю. Тогда я говорю:
      - Замерз он.
      Держу его на руках, а он даже не пошевельнется,- так крепко спит. Можно подумать, что умер, только слышу, дышит - спит.
      Я стесняюсь попросить лавочницу, чтобы она его хоть на время взяла. Потом бы я его забрал. И тут мне приходит в голову, что если не она, так, может быть, школьный сторож подержит его у себя во время уроков. Потому что на втором этаже сторож злой, а на третьем - добрый: разговаривает, шутит с нами и карандаши чинит.
      А лавочница говорит:
      - Ты разве на этой улице живешь?
      Она, мол, меня не знает и покупать я не покупаю, так чего же я туг стою?
      - Ну, иди, иди,- говорит,- тебя мать в школу послала, а ты с собакой забавляешься! И дверь хорошенько закрой.
      Она, видно, подумала, что раз я такой озабоченный, то уж, конечно, забуду закрыть дверь и напущу холода. Потому что каждый только о том и думает, чтобы ему самому тепло было. А ведь собака тоже живое существо.
      Я совсем уже было собрался уходить, но решил еще раз попробовать:
      - Вы только посмотрите, какой беленький, совсем не паршивый. И прикрываю песика рукой, потому что лапка-то хромая. А может быть, отморожена? А она говорит:
      - Да отвяжись ты от меня со своим псом!
      Вот тебе и на, словно я к ней привязываюсь. Разве я виноват, что собака на морозе мерзнет?
      Ну, ничего не поделаешь. Если и сторож не согласится, то пусть сам его и выбрасывает.
      Ребята сразу разорутся на всю школу: "Собаку принес! Собаку принес!" Еще кто-нибудь из учителей услышит. А надо, чтобы никто не узнал, А я уже столько времени зря потерял. Запихиваю песика не под пальто, :а прямо под куртку, не подумал даже, что ему там душно будет, и бегом в школу. Сторож, наверное, согласится. Займу у кого-нибудь денег н дам на молоко для моего Пятнашки.
      Я его Пятнашкой назвал.
      Бегу, а он уже совсем отогрелся. Это я его согрел, через рубашку. Теперь он проснулся и начинает возиться, вертится, даже носик выставил и залаял - не залаял, а тявкнул,- знак такой подал, что ему хорошо: благодарю, мол. Сначала от него ко мне холод шел, а теперь уж он меня греет. Словно ребенка держу. Я нагнулся и поцеловал его, а он зажмурился.
      Пришел я в школу и сразу к сторожу: - Спрячьте его, пожалуйста! Он был такой холодный! - Кто холодный? - Да он.
      Сторож увидал, что я держу собаку, и нахмурился. - Откуда ты ее взял? - На улице подобрал. - А к чему было чужую собаку брать? - Бездомная она. И лапка сломана.
      - Куда ж я ее теперь спрячу? Не надо было уносить, может, у нее хозяин есть?
      - Никого у нее нет,- говорю я.- Я всех спрашивал; если бы кто был, то в мороз бы из дома не выгнали.
      - Может, паршивый какой...
      - Ну, что вы! Посмотрите, какой он чистенький!
      Я сделал вид, что обиделся, а сам рад, потому что если возьмет посмотреть, то уже оставит.
      Но тут я услышал, что кто-то идет, и сунул щенка под куртку. А сторож тому говорит:
      - Отойди. Смотри, у тебя все башмаки в снегу.
      И отогнал.
      Но все еще не берет. Говорит:
      - Вас тут вон сколько, что, если каждый начнет мне собак с улицы таскать?
      - Ну пожалуйста, только на несколько часов. Я его потом сразу домой заберу...
      - Как же, так тебе и позволят! Я говорю:
      - Пойду-ка я на ту улицу, может, кто его признает. Сторож почесал в затылке, а я думаю: "Кажется, дело на лад идет".
      Он еще поворчал немного.
      - Мало тут у меня с вами хлопот,- говорит,- еще с собаками возись.
      Но взял. Человечный. Тот, со второго этажа, ни за что бы не взял, да еще и обругал бы.
      Взял. А мальчишки уже на нас поглядывать начади. Мой Пятнашка словно понял, молчит, не шевелится, только смотрит на меня. А тут звонок звенит. И Пятнашку я пристроить успел, и на урок не опоздал.
      Начался урок.
      Я сижу на уроке, но мне очень грустно. Потому что, хотя Пятнашке и тепло, но, наверное, он голодный.
      Сижу и думаю, где бы денег достать Пятнашке на молоко.
      Сижу и думаю, что вот я всю ночь спал в теплой постели и не знал, что псинка на морозе ночует, а хотя бы и знал, все равно ничего не мог бы сделать. Ведь не встал бы я и не пошел бы ночью по улицам искать Пятнашку.
      Я сижу на уроке, но мне грустно, так грустно, что этой грусти на весь класс бы хватило. Никогда уж я больше не буду носиться по двору с мальчишками. Вот вчера мы играли в охоту, в лошадки. Какие детские игры! Никому от них никакой пользы. Если бы мне позволили взять моего песика домой, я хоть о нем бы заботился. Выкупал бы его, вычесал, стал бы песик беленький как снег. Захотел бы - научил бы его разным штукам. Терпеливо учил бы, не бил. Даже не кричал бы на него. Потому что часто от слова бывает так же больно, как от удара.
      Если любишь учителя, то от всякого замечания больно. Он только скажет: "Не вертись!", или: "Не разговаривай!", "Ты невнимателен!", а тебе уже неприятно. Уже думаешь, сказал ли он это просто так и сразу забудет или и вправду рассердился.
      Мой Пятнашка будет меня любить, а когда у него что-нибудь не выйдет, я скажу ему, что это у него получилось плохо, к тут же его поглажу, а он завиляет хвостиком и станет еще больше стараться.
      Я не буду его дразнить, даже в шутку, чтобы он не озлобился. Странно, отчего это многим нравится дразнить собаку, чтобы она лаяла. Бот и я вчера кошку напугал. Вспомнил я об этом и стало стыдно. И зачем это я? У нее, поди, чуть сердце от страха не выскочило. А кошки и на самом деле неискренние, или это только так считается? Тут учительница говорит:
      - Читай дальше ты. То есть я.
      А я даже не знаю, что читать, потому что и книжку не раскрыл. Стою как дурак. Глаза вытаращил. И жалко мне и Пятнашку, и себя самого.
      А Висьневский объявляет:
      - Триптих ворон считал.
      У меня даже слезы на глаза навернулись. Я опустил голову, чтобы кто-нибудь не увидел.
      Учительница не рассердилась, только сказала:
      - Книжку даже не раскрыл. Вот поставлю тебя за дверь... Она сказала "поставлю за дверь", а не "выгоню". И не выгнала.
      - Встань и стой,- говорит.
      Даже не в углу, а на своем месте, за партой.
      Видно, учительница догадалась, что со мной что-то стряслось.
      Если бы я был учительницей, а ученик сидел бы с закрытой книжкой, то я спросил бы, что с ним, нет ли у него какой-нибудь неприятности.
      А что, если бы учительница и вкравду спросила, почему я сегодня такой невнимательный? Что бы я ответил? Не могу же я выдать сторожа!
      Но учительница сказала только:
      - Встань и стой. А потом еще говорит:
      - Может быть, тебе лучше выйти из класса?
      Я стою весь красный и ничего не отвечаю. А они сразу крик подняли.
      Один кричит:
      - Ему лучше выйти!.. А другие:
      - Нет, ему тут лучше, госпожа учительница!
      Что ни случись, из всего сделают забаву: рады, что урок прервался. И не подумают о том, как человеку неприятно: ведь учительница, того и гляди, опять рассердится.
      Наконец-то звонок. Урок кончался. Я бегу к сторожу.
      Но тут меня останавливает сторож с нашего этажа, тот самый, злой.
      - Куда? Не знаешь разве, что нельзя?
      Я струсил, но все о своем думаю:
      "У кого бы попросить десять грошей на молоко".
      Может, у Бончкевича? У него всегда есть деньги. Нет, он не даст, он меня мало знает. И, когда у него один раз кто-то попросил в долг, он сказал:
      - Вот еще, в долг тебе давать, голодранец несчастный!
      "У кого же взять денег? У этого? А может, вон у того?" Я смотрю по сторонам. И вдруг вспоминаю, что ведь Франковский должен мне пять грошей. Разыскал его, а он играет с мальчишками н от меня убегает.
      - Послушай, верни мне пять грошей. - Отстань,- говорит он,- мешаешь!
      - Да они мне нужны.
      - Потом, сейчас не могу!
      - Да мне сейчас нужно!
      - Говорю тебе, потом! Нет у меня.
      Я вижу, что он начинает злиться, ну и денег у нею нет, значит, ничего тут не поделааешь. У Манека тоже нет.
      Делать нечего, иду к Бончкевичу. У его отца магазин, он богатый. Бончкевич скрашивает:
      - На что тебе? Я говорю.
      - Нужно.
      - А когда отдашь?
      - Когда а будут.
      Что же я могу сказать? Другой пообещает: ".Завтра", а сам и в ус дует. Еще выругает; если напомнят. Скажет: "Отвяжись!"
      - Ну что, дашь мне в долг?
      - А если у меня нет?
      - Есть, только дать не хочешь.
      Если бы я сказал, на что мне нужны деньги, он, наверное, дал бы. А может, скаазать? А он говорит:
      - Я уже столько пораздавал, и никто не возвращает. Иди к Франеку он уже целыми месяц мне двадцать пять грошей должен.
      А Франек никому не отдает. Я поморщился, по делать нечего.
      Ищу Франека, а его нет нигде. Как тут найдешь, в такой сутолоке?
      А Бончккевич даже добрый, не любит отказывать. Только любопытный, все ему надо знать. Сам уже теперь со мной заговаривает:
      - Что дал?
      - Да я не знаю, где он.
      Бончкевикч подумал немножко и опять спрашивает:
      - Скажи, на что тебе?
      - Тогда дашь?
      - Дам! .
      - А естгь у тебя?
      - Есть, только я хочу купить картон, рамку сделать.
      Я ему все рассказал. Крадемся мы на третий этаж, а тут звонок. Надо идти в классе.
      Я очень беспокоюсь. Пятнашка голодный, может, начнет скулить, визжать, а сторож возьмет да и выкинет его.
      Я его Пятнашкой назвал. А теперь думаю, что, может, это нехорошо. Похоже на прозвище. Собака, правда, не понимает. Человеку это было бы обидно. Может, назвать Снежком, ведь я его на снегу нашел? Или Бе-лыш, Белышка. Или как-нибудь от слова "зима".
      Я уже о нем так думаю, словно знаю, что мне его позволят взять-.
      Женщина в лавке и сторож говорили, что у него, наверное, есть хозяин. Может быть, расспросить ребят около тех ворот? Но там даже и ворот-то никаких близко не было. И вдруг кто-нибудь скажет, что щенок его, а это будет неправда: поиграет с ним и опять на мороз выбросит. Да хотя бы и правда, все равно хозяин о нем не заботится, раз вы
      гнал. А может быть, он сам убежал? Ведь я не знаю, какой у него характер. А молодые щенки озорные. Может быть, нашкодил, испугался нака
      зания и сбежал.
      Ну просто не знаю, что делать! Такой озабоченный сижу, словно у меня маленький ребенок. А Снежок, наверное, думает, что я о нем забыл. Собака и правда похожа на ребенка. Ребенок плачет-собака скулит. И лает, когда сердится или когда чему-нибудь рада. И играет она, как ре-бенок. И смотрит в глаза; и благодарит-лижет и рычит, словно гово-рит, предостерегая: "Перестань".
      Но тут я вспомнил, что сейчас урок и надо быть внимательным,- и так я уже стоял за партой.
      Эх, Белыш, Белыш! Мал ты и слаб, поэтому тебя ни во что не ставят, с тобой не считаются, тебя не ценят. Ты не собака-водолаз, которая спа-сает утопающих, по сенбернар, который откапывает замерзших пгутеше-ственников из-под снега. Не годишься ты и в упряжку эскимоса, ты даже не умный пудель, как пес моего дяди. Обязательно пойду со своим песиком к дяде, пускай подружится с пуделем. Собаки тоже любят общества. Вот я думаю: "Пойду-ка я с ним к дяде". Но ведь все это только мечты. Потому что, наверное, мне не позволят его оставить. Взрослый скажет ребенку: "Нельзя"! - и тут же забудет. И даже не узнает, какую он причинил ему боль.
      Когда я хотел стать ребенком, я думал только об играх и о том, что детям всегда весело-ведь у них нет никаких забот. А теперь у меня больше забот с одним щенком на трех лапах, чем у иного взрослого с це-лой семьей.
      Наконец я дождался звонка.
      И вот мы даем сторожу десять грошей на молоко. А сн говорит: - На что мне ваши гроши! Поглядите лучше, что он тут наделал. И отпирает темную каморку, где скулит Пятнашка. - Ничего,- говорю я.- Можно эту тряпочку, я вытру?.
      И я вытер и даже не побрезговал.
      - А Белыш меня узнал, обрадовался. Чуть было в коридор не выскочил. Прыгает вокруг меня. Совсем забыл обо всех опасностях и бедах. А ведь он мог бы теперь лежать мертвый на холодном снегу. - Ну, выметайтесь! - говорит сторож, но тут же поправился: - Идите, у меня времени нет.
      Взрослому никто не скажет: "Выметайтесь", а ребенку часто так гово-рят. Взрослый хлопочет - ребенок вертится, взрослый шутит - ребенок паясничает, взрослый подвижен - ребенок сорвиголова, взрослый печа-лен - ребенок куксится, взрослый рассеян - ребенок ворона, растяпа. Взрослый делает что-нибудь медленно, а ребенок копается. Как будто и в шутку все это говорится, но все равно обидно. "Пузырь", "карапуз", "малявка", "разбойник" - так называют нас взрослые, даже когда они не сердятся, когда хотят быть добрыми. Ничего не поделаешь, да мы и привыкли. И все же такое пренебрежение обидно.
      Бедный Белыш - а может быть, лучше Снежок? - снова должен си-деть два часа взаперти, во тьме кромешной.
      - А может, спрятать его за пазуху, и он будет сидеть на уроке спокойно?
      - Дурак,- сказал сторож и запер дверь на ключ. А Манек встречает меня в коридоре и говорит:
      - Что у тебя там за секреты?
      Я вижу, что он обижен, и все ему рассказал.
      - Так ты... так ты ему первому сказал?
      - Но ведь я ему должен был сказать, а то он ае дал бы денег на молоко.
      - Да уж знаю... знаю...
      Жалко мне Манека, потому что и мне ведь было бы неприятно, если бы он другому рассказал что-нибудь раньше, чем мне. И на большой перемене я его спрашиваю:
      - Хочешь пойдем посмотрим?
      А тут на третьем этаже мальчишки курили, и идет следствие, кто курил, кто ходил на третий этаж - не "ходил", а "лазил". Наш сторож говорит:
      - Все время гоню их, а они все как-то прокрадываются.
      И смотрит на нас. Я спрятался за Томчака. А то бы сразу узнали, потому что я покраснел. Меня даже в жар бросило. А взрослые думают, что, если ребенок заикается и краснеет, значит, он врет или в чем-нибудь виноват. Но ведь мы часто краснеем просто оттого, что нас подозревают, со стыда или от страха, или потому, что сердце сильно бьется... И еще у некоторых взрослых есть обыкновение заставлять смотреть в глаза. И иной мальчишка, хоть и виноват, но смотрит прямо в глаза и врет как по писаному.
      Кончилась вся эта история тем, что, кто курил папиросы на третьем этаже, не выяснили, а мы нашего песика так и не повидали.
      После занятий сторож говорит:
      - Ну, забирайте своего пса, и в другой раз мне сюда собак не водить, некогда мне! А не то отправлю вас в учительскую вместе с собакой.
      Мы вышли: я, Манек и Бончкевич. И Пятнашка - пусть его остается Пятнашкой!
      И как же он обрадовался, когда его выпустили на свободу. Как все живое тянется к свободе! И человек, и голубь, и собака.
      Советуемся втроем, что делать дальше. Бончкевич согласился взять его до завтра, а я тем временем дома разрешение выпрошу.
      Но, когда Бончкевич взял у меня Пятнашку, я на него вроде как бы обиделся.
      Ведь Пятнашка мой. Ведь это я грел его под пальто. Он меня первого лизнул. Я его нашел и принес в школу и все время о нем думал. А Бончкевич только дал десять грошей, и все.
      Ну, разве это справедливо, что одним родители все позволяют, а другим нет? Каждый больше всего своих родителей и свой дом любит. Но ведь обидно, когда знаешь, что другому отец позволяет то, что запрещают тебе.
      Почему Бончкевич берет себе Пятнашку, и асе тут, а я должен еще разрешения спрашивать, и, наверное, ничего из этого не выйдет.
      Когда знаешь, что у родителей нет денег, их еще больше любишь, потому что становится их жалко. Кто станет сердиться на отца за то, что у него нет работы, или за то, что он мало зарабатывает? Другое дело,
      если он тратит деньги на ненужные вещи, а на ребенка скупится, думает только о себе, а ребенку жалеет. Вот отец Манека,- почему он тратит деньги на водку да еще скандалы устраивает?
      Мне жаль Манека и жаль отдавать белого Пятнашку. Столько пришлось из-за него вытерпеть, а теперь он достается другому.
      - Можешь мне эти десять грошей не отдавать,- говорит Бончкевич.
      Я рассердился.
      - Обойдусь без твоих одолжений! Я еще, может, завтра тебе отдам.
      - Раз ты так злишься, не отдавай!
      - Поди сюда, собачонка, попрощаемся,- говорю я.
      А Пятнашка вырывается, не понимает, что мы расстаемся. Потом уперся мне лапками в грудь и хвостиком весело виляет, и смотрит прямо в глаза.
      У меня даже слезы на глаза навернулись.
      А он лизнул меня в губы - прощения просит.
      И я прижал его к себе в последний раз.
      Наконец Манек потянул меня за карман:
      - Ладно уж, иди!
      Мы пошли. Я даже не оглянулся.
      Манек всю дорогу говорил о голубях, кроликах, сороках, ежах. Мне почти что и слова вставить не дал. И дорога домой прошла незаметно. На часах время как будто всегда движется одинаково, но в человеке словно есть какие-то другие часы, и время на них то летит незаметно, то тя-нется так, что, кажется, и конца этому не будет. Иной раз не успеешь прийти в школу, как уже звонок, и пора домой. А иной раз ждешь-ждешь, пока вся эта канитель кончится, и выходишь из школы, как из тюрьмы, даже радоваться нет сил.
      Прощаюсь я с Манеком, и, словно меня кто за язык дернул, спрашиваю:
      - Что, твой старик опять вчера нахлестался? Манек покраснел и говорит:
      - Ты думаешь, мой отец каждый день пьет?
      И отошел, так что я уже ничего больше не успел сказать. Ну, зачем это я? Вот так скажешь что-нибудь, не подумав, а потом уже не поправить.
      "Слово - не воробей, вылетит, не поймаешь".
      Очень мудрая пословица. Я ее от отца узнал, только тогда она мне не понравилась. Потому что я сказал правду, а все как закричат на меня, будто это невесть какая ложь. Никто, мол, тебя не спрашивал, и нечего было говорить. Но ведь утаить правду - это все равно, что солгать!
      Много в жизни всякой фальши. Когда я был взрослым, я к этому привык, и меня уже это не волновало. Фальш, так фальш - ничего не поделаешь, а жить надо. Теперь я думаю иначе; мне снова больно, если человек не говорит человеку того, что думает на самом деле, а притворяется.
      Потому что ложь еще может быть так - ни плохая, ни хорошая. А вот лицемерный человек - это уж, пожалуй, хуже всего. Думает одно, а го
      ворит другое, в глаза так, а за глаза эдак. Уж по мне лучше хвастун, врун, чем лицемер. Лицемера труднее всего распознать. Вруну скажешь: "Врешь!" или: "Не хвастай!" И дело с концом.
      А лицемер кажется таким хорошим и милым, его трудно вывести на чистую воду.
      Ну, чего я добился? Причинил Манеку неприятность. Обидел его.
      Вхожу в ворота, а на ступеньке сидит та самая кошка, которую я вчера напугал. Мне стало ее жалко, и я хотел ее погладить, а она наутек. Помнит. А что, если бог меня за эту кошку накажет и Пятнашку не позволят взять домой?
      - Ну что у тебя сегодня было в школе? - спрашивает мама. Ласково так спросила. Может быть, чувствует, что несправедливо вчера на меня накричала? Я говорю:
      - Да ничего такого. Мама спрашивает:
      - А в углу не стоял?
      И тут только я вспомнил, что стоял за партой.
      II говорю:
      - За партой стоял.
      - А говоришь, ничего не было!
      - Я просто забыл.
      Беру нож и начинаю вместе с мамой чистить картошку. Мама спрашивает:
      - За что? Я говорю:
      - Я не слушал.
      - Почему же ты не слушал?
      - Да так, задумался.
      - О чем же?
      Я чищу картошку, словно очень занят, и не отвечаю.
      - Это нехорошо, что ты забыл. Хорошему мальчику стыдно стоять за партой, и он постарался бы больше так не делать. Ведь учительница тебя наказывает для науки, чтобы ты свою вину лучше понял. А раз ш забыл значит, и наказание тебе впрок не пойдет. Надо помнить, за что тебя наказывают.
      Я смотрю на маму и думаю:
      "Бедная, добрая мама, ничего-то она не понимает".
      А потом еще подумал:
      "Бедная и старая".
      Потому что, когда мама нагнулась, я заметил у нее седые волосы и морщинки. Может быть, она еще и не старая, да жизнь у нее тяжелая.
      "Хорошо,- думаю я,- что у меня опять есть мать. Хлопот с родителями не оберешься, но все же без них ребенку хуже. Плохо без родителей, очень грустно и плохо".
      - А может, ты еще чего-нибудь натворил? Я говорю:
      - Нет, ничего. .
      - А ты не врешь?
      - Зачем мне врать? Если бы я не хотел, так и про это не рассказал бы. Мама говорит:
      - Это верно.
      И мы молчим. Но так, будто продолжаем разговаривать. Потому что у меня на уме мой Пятнашка, а мама знает, что я чего-то не договаривав, что-то скрываю.
      Мы, дети, любим беседовать со взрослыми. Они больше нас знают. Вот если бы они только были р нами поласковей. Нельзя же все время ворчать, сердиться, ругаться, кричать.
      Если бы мама спросила не сегодня, а когда-нибудь в другой раз: "А ты не врешь?" - я бы, наверное, разозлился, хотя, может быть, и ответил бы точно так же, теми же словами.
      Взрослые не хотят понять, что ребенок на ласку отвечает лаской, а гнев в нем сразу роождает отпор.
      "Да, я такой и другим уже не буду!"
      А ведь каждому, даже самому плохому из нас, хочется стать лучше. Мы упорствуем, боремся с собой, принимаем решения, стараемся изо всех сил, а если нам что не удастся,- вы сразу: "Опять ты за старое!" Чело-гвеку уже казалось, что все хорошо, что он горы свернул, а тут скова все начинай с самого начала. Такое зло берет, так больно, что всякая охота "пропадает стараться стать лучше. Вот почему у нас бывают такие неудачные дни и плохие недели. Как не повезло в чем-нибудь одном, так сразу И в другом, и в третьем - все из рук валится.
      А хуже всего, что ведь не повезло, а вы подозреваете злой умысел. Иногда прослушаешь что-нибудь или ослышишься, не поймешь или пой-мешь неверно. А вы думаете, что это нарочно.
      Иногда хочется что-нибудь хорошее сделать, какой-нибудь сюрприз, а выходит плохо, потому что нет еще опыта, и вот напортил, принес убыток...
      Трудно жить тому, кто принимает все близко к сердцу. Я начал убирать в комнате. Горшки с цветами с окна поснимал и пыль вытер. А потом стал везде пыль стирать. Мама удивляется. Так мы с мамой как бы попросили друг у друга прощения за вчерашнее. Потому что, кто знает, может быть, я и сам немного виноват?.. Не надо было к обеду опаздывать.
      - Иди побегай,- говорит мама.- Что дома сидеть?
      - Давай я схожу в очаг за Иренкой. - Ну сходи.
      Я пошел, а почему - и сам не знаю. Наверное, из-за Пятнашки. Потому что понял, что о маленьких детях тоже надо заботиться. Плохой я брат. Вот собаку мне жалко, а родную сестру я иногда просто не терплю.
      Конечно, такой маленький ребенок всегда мешает, ему скучно, вот он и пристает.
      Сделал я себе ветряную мельницу. Полдня промучился. - Дай. Начинает вырывать.
      - Уйди, а то получишь!
      - Дай, дай!
      А мама что?
      - Отдай, сделаешь себе другую.
      Может быть, сделаю, а может, и нет. И потом, пусть она попросит, а не вырывает из рук.
      - Маааамаааа!
      Я едва сдерживаюсь, так я зол. А ей даже хочется, чтобы я ее ударил, потому что тогда уж она наверняка побежит жаловаться. II вот скандал:
      - Ну и брат! Такой большой парень!
      Когда выгодно - я маленький, когда невыгодно - большой.
      И уже я не только за себя отвечаю, но и за нее.
      "Ты ее научил!", "Ты ей показал!", "От тебя слышала!", "Твой пример!", "Одень пальто, а то и она захочет без пальто!", "Пива и колбасы не получишь, а то и она захочет!", "Иди спать, она одна не пойдет!"
      И так тебе опротивеет эта девчонка, что уж не хочешь иметь с ней никакого дела. Но нет: ты должен с нею играть.
      Есть игры, где малыши могут пригодиться. Им тоже найдется дело. Но пусть слушаются и не портят игры: ведь они не могут всего того, что можем мы.
      Ей говоришь: "Сядь сюда, будешь делать то-то и то-то", а она не хочет. Хочет бегать. А ведь мне отвечать, если она упадет и набьет себе шишку или платье порвет.
      Иду я по улице и думаю. Вдруг вижу, мой Пятнашка бежит. Я даже остановился. Нет, это мне показалось. Даже и не очень похож... Теперь я опять думаю о Пятнашке...
      "Может, не забирать его? Может, ему там лучше? А вдруг мама позволит, а потом рассердится? Ведь если бы мама с папой хотели, то и без меня завели бы собаку. Подожду, пожалуй, несколько дней. Что скажет Боичкевич, как там Пятнашка себя ведет? Ведь напачкал же он тогда у сторожа. Правда, он там взаперти сидел".
      Я теперь и сам не знаю, хочу ли я взять Пятнашку, чтобы мне веселей было, или уж пусть остается, если ему там хорошо,- надо ведь обеспечить Пятнашке будущее. Я спас ему жизнь и место ему нашел. А мне, может быть, заняться теперь Иреной?
      Прихожу в очаг, а там малыши хоровод водят. Держатся за руки, ходят по кругу и поют.
      Воспитательница говорит:
      - Чего стоишь, поиграй с нами!
      И протянула руку. Я и встал в круг.
      В другое время я, наверное, постеснялся бы и не захотел играть с маленькими, но сейчас меня никто не видит. Я стал играть. Сперва только шутил, чтобы больше смеху было. То присяду на корточки - я, мол, тоже маленький, то захромаю - нога болит. Я хотел посмотреть, рассердится воспитательница или нет. Если рассердится, я могу и уйти. Но воспитательница тоже смеялась. И я стал играть по-настоящему.
      Малыши довольны, каждый хочет стоять рядом со мной и держать меня за руку. Ну, не каждый, некоторые стеснялись, потому что еще меня не знали. А Ирена сразу заважничала: вот какой у нее большой брат. И уже начинает командовать:
      - Ты встань там, ты здесь.
      Думает, что, в случае чего, я за нее заступлюсь. Я велел ей вести себя поскромнее, не то уйду.
      Ну вот. Воспитательница хотела написать какое-то письмо и оставила меня с малышами. А они слушаются, потому что воспитательница в соседней комнате.
      Только один все время мешал. Я потом им стал рассказывать сказку яро кота в сапогах, а этот чертенок нарочно мешает. Это так злят, что доказать невозможно.
      Идем мы с Иренкой домой, а тут у меня в боковом кармане что-то звякнуло. И я нашел два гроша. Если бы там нашлось побольше, я оставил бы для Бончкевнча, а столько и оставлять не стоит, и я отдал их Иренке. Она тоже, когда у нее есть что-нибудь, со мной делится.
      Иногда я возьму, а иногда нет. Потому что, если возьмешь что-ттбудь у маленького, сразу говорят: выманил.
      Иду я, и мне так приятно вести за руку малышку. Поглядываю, куда ступить, выбираю дорогу. Чувствую себя старшим и сильным. А ручка такая маленькая, гладкая, словно атласная. Пальчики малюсенькие. И даже странно, что вот ведь любишь этого ребенка, а иногда его нена-видишь.
      Одну конфетку она сама съела, а другую мне дала. Мне не хотелось, но я съел, а она смотрит на меня и смеется,- рада, что угостила.
      Иногда приятно и самому что-нибудь дать, а не вте только брать да брать у старших. Обидно, когда хочешь сделать подарок взрослому, а он не берет или даст тебе взамен что-нибудь более ценное. Сразу плата. И чувствуешь себя неловко, словно ты какой-нибудь нищий.
      Если бы можно было так устроить жир, чтобы все втегда делали друг другу что-нибудь хорошее? Когда мне было грустно, Ирена дала мне стек-лышко, теперь я купил ей конфетки, а она мне одну дала. I Мы пришли. Входим. А у нас сидит тетя. Тетя говорит: - Ну, вот и пришли твои телята.
      Почему телята, а не люди? Что мы такого сделали, что нас тетка телятами зовет? Телята только у коров бывают. Зачем тате грубо? Я сижу, отвернувшись к стене, и пишу. И как раз в это время слышу рожок: едет пожарная команда...
      - Можно?
      Я умоляюще смотрю на маму и жду приговора. Не знаю, что бы я сделал, если бы мама не позволила. Как часто взрослые скажут, не подумав: "Нет!" - и сейчас же забудут, и не знают, какой нанесли удар.
      Почему "нет"? Ну почету? Потому что боятся, как бы чего не вышло, потому что не хотят беспокоиться, потому что им это не нужно, "совсем ни к чему". Ведь такие пустяки, ничего серьезного,- могли бы и разрешить, да не хотят. "Нет"!
      А мы знаем, что могло бы быть и "да", что это случайный запрет, что они согласились бы, если бы дали себе хоть чуточку труда подумать, по-смотреть нам в глаза, понять, как нам этого хочется.
      Я спрашиваю:
      - Можно?
      И жду. Взрослые никогда и ничего так не ждут. Разве что заключенный выпустят ли его на свободу?
      Я жду, и мне кажется, что, если бы мама не позволила, я бы не простил ей этой обиды. Взрослые считают, что мы просим обо всем, что в голову взбредет. И тут же забываем. Конечно, и так бывает, но бывает и седеем иначе. Иногда мы не решаемся о чем-нибудь попросить: знаем, что все равно из этого ничего не выйдет. Л как больно, когда отказывают, да с те с насмешкой, со злостью. Лучше уж затаить боль и ни о чем не просить или долго и терпеливо дожидаться, не придут ли взрослые в хорошее расположение духа, не будут ли так довольны нами, что не сммогут отказать. Но часто и тут нас ждет неудача. Тогда мы сердимся и на них и на себя:
      "Эх, зачем я поторопился, может, в другое время позволили бы!"
      Мне кажется, что у взрослых какие-то другие глаза. Вот когда меня товарищ о чем-нибудь просит, мне стоит на него только взглянуть, и я уже знаю, что делать: согласиться сразу или поставить условие, расспросить поточнее, отложить на потом. Если я даже и не могу выполнить его просьбу, то все равно никогда не осмелюсь так вот, сразу, ему отказать без всяких объяснений.