И грязной лапой меня по лицу.
      Я замахнулся. Он сильный, этот Висьневский. Но я до того разозлился, что мне все равно - будь что будет. Дойди дело до драки, он бы здорово Получил.
      А что сказал бы директор, если бы случайно проходил мимо? Конечно, что виноват я. Один раз уже попался, а теперь снова. Он меня запомнил. Случись что, сразу вся вина на меня. Потому что я озорник. "Я тебя знаю. Это уже не в первый раз".
      Когда я был учителем, я ведь тоже так говорил.
      Но тут входит учительница: проверить, все ли вышли из класса.
      - Выходите, ребята! Идите добегайте. А он, бессовестный, еще жалуется:
      - Госпожа учительница, я хотел выйти, а он меня не пускает. Мне стало до того противно, хоть плюнь.
      - Ну, идите, идите!
      Он прищурил один глаз, скривил рот, широко расставил ноги и так, кривляясь, вышел из класса. Я за ним.
      Во двор я не пошел. Жду, когда кончится перемена. Подходит Манек. Посмотрел на меня и говорит тихонько:
      - Хочешь, пойдем поиграем? Я говорю:
      - Нет.
      Он ещё постоял, посмотрел, не захочу ли я с ним заговорить.
      Этот - другое дело. Я ему говорю: так, мол, и так.
      - Не знаю, простил или нет. Манек подумал.
      - А ты узнай. Это он со злости сказал. Зайди в учительскую, спроси,наверное, забыл уже.
      А потом был урок рисования.
      Учительница сказала, чтобы каждый рисовал что хочет: какой-нибудь листок, или зимний пейзаж, или еще что-нибудь.
      Я беру карандаш. Что бы такое нарисовать?
      А я рисовать никогда не учился. Когда был большим, тоже не очень-то умел. Вообще в мое время нехорошие были школы. Строгие, скучные. Ничего там не позволяли. Такое все было чужое, так было холодно и душно, что, когда мне потом снилась школа, я всегда просыпался в холодном поту. И всегда был счастлив, что это сон, а не правда.
      - Ты еще не начинал? - спрашивает учительница.
      - Думаю, с чего начать.
      А у учительницы светлые волосы и добрая улыбка. Она посмотрела мне в глаза и говорит:
      - Ну, думай, может быть, и придумаешь что-нибудь хорошее. И, сам не знаю почему, я сказал:
      - Я нарисую школу - как раньше было.
      - А ты откуда знаешь, как было раньше?
      - Папа рассказывал. Пришлось мне солгать.
      - Хорошо,- говорит учительница,- это будет очень интересно.
      Я думаю:
      "Выйдет или не выйдет? Ладно, ведь и другие мальчишки не такие уж великие художники".
      Рисую я неважно, ну да ничего. Самое худшее - посмеются. Ну и пусть смеются...
      Есть такие картины, которые из трех картин состоят: одна посредине, а две по бокам. Все они разные, но составляют одно целое. Такая картина называется триптих.
      Я разделил страницу на три части. Посредине нарисовал перемену. Мальчишки гоняются друг за другом, а один что-то натворил,- учитель дерет его за ухо, он вырывается и плачет.
      А учитель его крепко за ухо держит и лупит что есть силы по спине, вроде как бы шпицрутеном. Мальчишка приподнял ногу и словно повис в воздухе. А другие вокруг стоят, головы опустили, ничего не говорят - боятся. Это посредине.
      На картине справа я нарисовал урок,- как учитель бьет ученика линейкой по рукам. Смеется один только подлиза с первой парты, а другим жалко.
      На картине слева - секут настоящими розгами. Мальчик лежит на скамье, сторож держит его за ноги. А учитель каллиграфии с бородкой поднял вверх руку, в руке - розга.
      Такая мрачная картина, точно все это в тюрьме. Я нарочно сделал темный фон.
      Сверху я надписал: "Триптих, старая школа".
      Когда мне было восемь лет, я ходил в эту школу. Это была моя первая начальная школа, называлась она "Приготовительная".
      Помню, одного мальчика высекли. Сек его учитель каллиграфии. Не знаю только, учителя ли звали Кох, а ученика Новицкий или ученика Кох,
      а учителя Новицкий.
      Я был тогда совсем маленький и ходил в ту школу недолго. Но я вижу все это так ясно, словно это было вчера.
      И вот я рисую. Карандаш так и бегает по бумаге. Мне даже странно.
      Головы у учеников получаются маленькие, но я стараюсь, чтобы все они были разные и каждое лицо имело свое выражение. И чтобы все ученики были в разных позах: один облокотился, другой привстал. Себя я тоже нарисовал, но не в первом ряду.
      Рисую, а уши у меня так и горят; жарко, и словно кого-то догоняю.
      Это я рисовал с вдохновением.
      Я ведь был уже один раз взрослым и знаю, что называется вдохновением. У Мицкевича, когда он писал "Импровизацию", было вдохновение.
      Вдохновение - это когда трудная работа становится вдруг легкой. И тогда очень приятно рисовать, писать, вырезать, что-нибудь мастерить. Все тогда удается, а ты даже и сам не знаешь, как ты это делаешь. Слоз-Но все само собой делается, словно кто-то за тебя работает, а ты только смотришь. А когда кончишь, удивляешься - точно это не твоя работа. И устал и доволен, что так хорошо получилось.
      Когда придет вдохновение, то не замечаешь даже, что происходит вокруг.
      По-моему, дети часто работают с вдохновением, только им мешают.
      Например, рассказываешь что-нибудь, или читаешь, или пишешь. Или сразу понял задачу. Даже может выйти какая-нибудь ошибка, но все равно это не ошибка, или очень маленькая. А тут вдруг прервут, заставят исправить, повторить, что-нибудь еще прибавят, объяснят. И сразу все пропало. Ты злишься, тебе уже и продолжать-то не хочется, и ничего не выходит.
      Когда у человека вдохновение, никто не имеет права вмешиватся. Потому что тогда он должен быть один, ничего не видеть, ке слышать.
      Так было и со мной. Учительница стоит у моей парты и смотрит, как я рисую, а я и не замечаю. Знай себе рисую. Тут черточку добавлю, там точечку, и выходит все лучше и лучше.
      Учительница, наверное, долго так стояла, только я этого не знал.
      А я погляжу издали на рисунок и снова что-нибудь подправлю, но всё осторожнее. Потому что, если слишком много поправлять, можно все испортить. Я устал. II вдруг почувствовал, что на меня смотрят. Поднимаю голову, а учительница улыбнулась и погладила меня по щеке.
      Я не люблю, когда меня кто-нибудь гладит или ко мне прикасается. Но рука у учительницы прохладная и мягкая. И я тоже улыбнулся.
      Учительница спрашивает:
      - Откуда ты зшешь, что это триптих?
      - Знаю, я на картине видел, на открытке, в костеле.
      Я сбиваюсь и краснею все больше. Л учительница спрашивает:
      - Можно?
      Я подаю ей тетрадку и говорю:
      - Пожалуйста.
      Учительница смотрит мои старые рисунки и этот, последний. А Вишневский соскочил со своей парты и тоже нос сует, говорит:
      - Триптих.
      Я испугался, что учительница начнет мой рисунок хвалить и всем показывать. Неужели она не понимает, что среди стольких ребят всегда найдется одни завидущий или какой-нибудь шут гороховый, который будет потом приставать да высмеивать? И учительница, видно, поняла это, потому что велела Висьневскому сесть на место, а мне сказала только:
      - Ну, теперь отдохни.
      Закрыла тетрадку и осторожно положила передо мной на парту.
      Осторожно, аккуратно.
      Я сразу же подумал, что если бы я опять стал учителем, то не бросал бы тетрадки на парту, когда неверно написано, не перечеркивал бы жирной чертой, так что чернила брызнут. Я клал бы их так же осторожно, аккуратно, как эта учительница.
      Отдыхал я недолго: урок кончился. Мне тадо идти в учительскую. Не в дверях учительской стоит директор, и я остановился. И учительница рядом стоит. И сторож подходит...
      Я уже два раза начинал: "Пожалуйста, господин директор...", но знаю, что директор не слышит, потому что я говорю тихо. Ужасно неприятно, когда тебе надо что-нибудь сказать, а начать стыдно.
      Они разговаривают о каких-то там своих делах, а я даже ничего не слышу. Вдруг директор обращается ко мне:
      - Иди в шестой класс и посмотри, там ли глобус. Только быстро , бегом.
      И тут только он взглянул на меня и, видно, припомнил, потому что сказал:
      - Да смотри не налети на кого-нибудь по дороге! Прибежал я в шестой класс, а ребята мне кричат:
      - Эй, выметайся, чего прилез?
      - Глобус у вас?
      - Ишь, чего захотел! - И выталкивают. Я спешу, а они еще толкаются. Я вырвался и говорю:
      - Директор спрашивает. А один не расслышал и орет:
      - Ты еще здесь? Убирайся, щенок, пока цел! Я ие знаю, что делать. Опять кричу:
      - Директор!.. - Что - директор?..
      - Спрашивает, глобус у вас?
      - Ничего у нас нет, понятно?
      Стукнул меня по голове и захлопнул дверь перед носом.
      Я возвращаюсь к учительской, а что говорить, не знаю.
      - Они сказали, что нет.
      К счастью, один ученик как раз несет глобус. И сердится, что опять поломают. Объясниться с директором нет никакой возможности, а откладывать не хочется. И я в отчаянии потянул за рукав учительницу. Не потя-нул, а слегка только дотронулся и говорю тихонько: - Госпожа учительница...
      А учительница сразу услыхала. Отошла со мной в сторону, нагнулась: - Ты что?
      И тут я сказал совсем тихо:
      - Попросите, пожалуйста, директора, чтобы он маму не вызывал. Так тихо сказал, словно на ухо. Неудобно быть маленьким. Все время надо задирать голову... Все происходит где-то наверху, над тобой. И чувствуешь себя каким-то затерянным, слабым, ничтожным. Может быть, поэтому мы любим стоять около взрослых, когда они сидят,- так мы видим их глаза.
      - Почему директор вызывает твою маму?
      Мне стыдно сказать. Неприятно рассказывать такую глупость. Я опустил голову, а учительница нагнулась еще ниже.
      - Ведь если я не знаю, я и просить не могу. Ты очень набедокурил? Я говорю:
      - Нет.
      Но я и сам не знаю, так ли это.
      - Ну, расскажи.
      Может быть, мы потому неохотно рассказываем о чем-либо взрослым, что они всегда куда-то торопятся. Всегда кажется, что все это их не касается, что они просто так скажут что-нибудь, лишь бы отделаться, отвязаться поскорее. Да и правда, у них свои дела, а у нас - свои. Вот мы и стараемся всегда рассказать покороче, чтобы не забивать им голову. Будто наше дело не такое уж важное, пусть только скажут: да или нет,
      - Я бежал по коридору. И налетел на директора.
      - И ушиб его?
      - Нет, только рукой уперся ему в пузо.
      - В живот,- поправила учительница. И улыбнулась.
      А через минуту все уже было улажено. Я подумал: "Спасибо",- и пошел в класс. Даже не поклонился. Это, наверное, было невежливо. Да
      ладно, неважно. Только бы уж опять сесть за парту, только бы поскорее все это кончилось.
      А на последнем уроке учитель читал об эскимосах. Зима у них длится полгода, а дома они строят из снега. Такие домики называются "иглоо". Можно и огонь внутри разжигать, но должно быть всегда холодно, а то дом растает.
      Когда я был взрослым, я уже знал: все это об эскимосах и, может быть, даже больше. Но мне как-то было не до них. Я даже ни разу не подумал о том, есть ли они на самом деле. Теперь другое дело. Теперь мне их жалко.
      Хотя глаза у меня открыты и гляжу я на учителя, я вижу бескрайные ледяные поля - только лед да снег. Ни одного кустика, ни одного деревца. Ни сосны, ни травинки. Ничего. Только лед да снег. Потом у них наступает ночь. Ветер, тьма, иногда только северное сияние. И я чувствую этот холод и эту тоску. Бедные эскимосы, холодная у них жизнь! У нас самый бедный, и тот хоть на солнышке может погреться...
      Когда учитель читал, так тихо было. Только один раз сзади кто-то зашептал. Учитель даже и не взглянул на него, но мы сразу оглянулись. Если бы и нашелся дурак, которого бы это не занимало, он не осмелился бы помешать. Пусть бы только попробовал!
      Притихшие ребята так и впились глазами в учителя, даже моргнуть боятся. Наверное, тоже видят перед собой бескрайные ледяные поля.
      Жалко, что география была не перед уроком рисования. Я бы тогда лучше нарисовал. Я нарисовал бы глаза ребят. Правда, когда того ученика наказывали розгами, ребята смотрели по-другому. Сейчас в их глазах мечтательное выражение, а тогда был ужас.
      Я вынимаю тетрадку для рисования, разглядываю свой триптих и перестаю слушать.
      И вдруг в классе поднялся шум. Что такое? Все кричат, спорят. Я не сразу догадался, о чем читал учитель, когда я не слушал. Он, видно, читал про то, как охотятся на моржей и тюленей.
      Все задают вопросы. Один хочет знать одно, другой - другое. Даже с мест повскакали. Учитель говорит, чтобы все сели, что он из-за крика ничего не слышит и, пока все не успокоятся, отвечать не будет. А ребята не могут успокоиться, потому что каждому хочется знать все подробно.
      - А хлеб эскимосы едят? А почему они не поедут туда, где теплее? А нельзя им выстроить кирпичные дома? А кто сильнее, морж или лев? А может эскимос замерзнуть до смерти, если заблудится? А волки там есть? А читать они умеют? А нет ли среди них людоедов? Любят ли они белых? Есть ли у них король? Откуда они берут гвозди для санок?
      Один рассказывает, как его дедушка однажды зимой заблудился в поле. Другой - про волков. Каждый кричит, чтобы остальные сидели тихо, потому что он сам хочет сказать или спросить что-нибудь важное.
      Если человеку до чего-нибудь нет дела, он может и подождать. А до эскимосов ребятам очень даже есть дело. Ведь они сами минуту назад как бы жили на краю земли, на самом полюсе, и теперь хотят знать, как живут их близкие, знакомые, родственники, которые там остались и которым плохо. Жаждут им помочь.
      Когда прежде ссылали в Сибирь политических заключенные и кто-нибудь оттуда возвращался, то матери, сестры и невесты тоже расспраши-вали. какая там жизнь, что они там делают, вернутся ли и когда. Потому что из письма не много можно узнать.
      И из книжки не все узнаешь. Учитель должен еще раз сам рассказать все, что ему известно о моржах, о снеге, об оленях, о северном сиянии. А кое-что и повторить. Потому что ребята от волнения не все слышали.
      Для учителя это четвертый урок, четвертый час работы в школе, а для класса - вести из далекого края от дорогих людей. И учитель устал, и мы только по-разному. И вот нарастает раздражение. С него довольно, а мы хотим еще!
      Учитель почти рассердился. Грозится, что в наказание никогда больше ничего не станет читать.
      Никогда!
      На минуту стало тише, хотя никто не поверил. Если бы он сказал "всю неделю", а то - никогда. А какой-то дурак начинает паясничать!
      - Э, нет, господин учитель не такой злой! Они дураки, что орут, но ребята хорошие!
      Как будто и заступается, но сразу видно, что хочет учителя из себя вывести, чтобы скандал вышел. И учитель раскричался. Всегда один та-кой найдется. Или ему ни до чего дола нет. и он даже не любит, когда урок интересный, потому что тогда в классе должно быть тихо,- ведь все слушают. Или просто назло будет мешать, потому что ему как раз в это время что-то не понравилось.
      Учитель уже смотрит, кого бы выгнать из класса, уже взглянул на часы, потому что хочет, чтобы поскорее все это кончилось. И всем становится неприятно. Даже сам учитель жалеет, что все так получилось, потому что знает, что слушали его хорошо. И он сдерживается, выдавливает из себя улыбку и говорит:
      - Ну, ты там, оратор, повтори, о чем я читал.
      Начинается обычный урок: учитель спрашивает, а класс ни бе ни ме. И учитель думает, что мы ничего не знаем, просто глупые ребятишки.
      Когда я был большим, чем ближе меня что-нибудь касалось, тем легче мне было об этом говорить. А у детей, как видно, иначе. Если тебя что-нибудь очень волнует, то отвечать трудно, хотя бы ты даже и знал. Дети как будто стыдятся, что скажут не так, как чувствуют.
      Урок кончился скучно, и только на переменке мы по-настоящему разговорились об эскимосах. Один запомнил одно, другой - другое. И ребята ссорятся:
      - Так учитель читал.
      - Неправда!
      - Ты, может, проворонил, когда читали?
      - Сам ты проворонил! Призывают свидетелей.
      - Правда, учитель читал, что окна делают изо льда?
      - Правда, ведь тюлень - рыба?
      - Ну ладно, спросим учителя!
      Наверное, каждый, как и я, задумался в каком-нибудь месте и потом
      уже не мог догнать. Поэтому каждый помнит что-нибудь свое. И только весь класс вместе знает все.
      Теперь ребята будут играть в эскимосов где-нибудь на лестнице или во дворе и расскажут о них тем, кто не был на уроке, и еще от себя добавят, чтобы было веселее.
      Домой я возвращался с Манеком.
      Улица мне теперь кажется необычайно интересной. Все интересно: и трамваи, и собака, и проходящий мимо солдат, и магазины, и вывески на магазинах. Все новое, незнакомое, словно только что окрашенное. Не то что незнакомое, потому что я ведь знаю, что это трамвай, но мне еще хочется знать, четный у него номер или нечетный.
      - Давай отгадывать, какой будет первый трамвай - четный или нечетный, и меньше или больше сотни?
      Солдат - значит, надо посмотреть, какие у него нашивки: пехотинец он или артиллерист.
      Мастер возится с телефоном, рабочие чинят канализацию. Ну как не остановиться - может, случится что-нибудь интересное.
      Обо всем приходят в голову новые мысли.
      Мы встретили много собак. А одна облизала нос языком.
      - Собакам не нужно носовых платков, они нос языком облизывают. Я стараюсь дотянуться языком до носа. Манек советует:
      - Ты нос пальцем прижми. Я говорю:
      - Пальцем - это не фокус.
      А он:
      А ты попробуй.
      Мимо проходит женщина и говорит:
      - Вот глупые, языки повысовывали.
      Нам становится стыдно: мы ведь совсем забыли, что мимо люди идут и смотрят.
      Если бы эта женщина знала, о чем мы разговариваем, она бы не удивилась, потому что ведь это была проверка, обязательно ли людям нужны носовые платки, насколько длиннее язык у собаки и каково человеку без носа. Мы хотели все это испробовать, а тому, кто не слышал нашего разговора, кажется, что мы дураки.
      Однажды, когда я был еще взрослым, я спешил на поезд. А тут ветер поднялся и пыль прямо в лицо. Не знаю, чемодан ли держать или шляпу, или лицо заслонять. Я злюсь, спешу, боюсь опоздать, потому что еще билет купить нужно, а перед кассой может быть давка.
      А тут ребята задом наперед бегут - трое их было. Хохочут, рады, что ветер их подталкивает. Тоже, видно, что-то проверяли. А один мне пряма под ноги. Я хотел посторониться, а он за чемодан зацепился. Я на него прикрикнул - с ума, мол, он, что ли, сошел, людям мешает. Но ведь и я ему помешал. Кто их там знает, во что они играли, что выдумали! Может быть, он был воздушным шаром или кораблем, а мой чемодан - подводной скалой. Для меня ветер - неприятность, для него - радость!
      Когда я был маленьким в первый раз, я любил ходить по улице с закрытыми глазами. Скажу себе: "Пройду десять шагов с закрытыми гла
      зами". А если улица пустая, закрою глаза на двадцать шагов и ни за что раньше не раскрою. Сначала иду быстро, большими шагами, а потом
      медленнее, осторожнее. Не всегда это удавалось. Один раз я свалился в канаву. Тогда еще в канавах вода текла; это теперь канализация - каналы и трубы в земле. Так вот, я попал в канаву и подвернул ногу,-целую неделю болела. Дома я ничего не сказал, зачем говорить, если все равно не поймут?! Скажут, что по улице надо ходить с открытыми глазами. Каждый это и так знает, но один-то раз можно попробовать. В другой раз я треснулся лбом о фонарь и набил себе шишку; хоро-шо еще, что в шапке был. Если хоть один шаг пойдет вкривь, то меняется все направление и тогда уж обязательно или на фонарь налетишь, или на прохожего. Когда на кого-нибудь налетишь, то один только отодви
      нется и ничего не скажет или пошутит весело, а другой как зверь набросится:
      - Ослеп, что ли, не видишь?
      И так свирепо посмотрит, словно готов тебя съесть.
      Однажды - я тогда был уже большим мальчиком, лет пятнадцать мне было,иду, а две девчушки догоняют одна другую, боком как-то бегут и прямо на меня. Посторониться было уже поздно, я наклонился, расставил руки,- они так боком ко мне и влетели. Глядят испуганно.
      У одной глаза голубые, у другой - черные, смеющиеся. Я минутку попридержал их, чтобы не потерять равновесие. Одна крикнула: "Ой!", а другая сказала: "Простите". Я говорю: "Пожалуйста". И девчушки выпорхнули. Отбежали, оглянулись и смеются. А одна налетела на какую-то даму. И та ее так толкнула, что девочка пошатнулась. Грубо так. Ведь нужны же на свете дети - такие, как они есть. Я говорю:
      - Манек, давай побежим наперегонки с трамваем, а? Мы стоим как раз около остановки.
      - Ладно. Кто скорей - трамвай или мы. До утла.
      - До угла.
      Сначала это легко, потому что трамвай идет медленно. Но вот мы уже мчимся по мостовой, рядом с тротуаром, где извозчики ездят. Помешала пролетка. Мы проиграли. Он говорит:
      - А я первый!
      - Это не фокус, у тебя пальто расстегнуто.
      - А тебе кто не велел? Ты тоже мог пальто расстегнуть.
      Забыл! Сколько лет не бегал наперегонки с трамваем, утратил навыки.
      - Ну ладно,- говорю,- давай еще раз, я тоже расстегнусь.
      Но он больше не хочет. Говорит, башмаки рвутся. А мне бы только бежать да бежать. Я рад, что не устаю. Ведь запыхался, и сердце как стучало, а остановился на минутку - и уже отдохнул. От детской усталости не устают.
      Говорим о несчастных случаях. Я сказал:
      - В мое время машин не было. Ои взглянул с удивлением.
      - Как это - не было?
      - Ну, не было,- говорю я со злостью: досадно, что у меня так вырвалось.
      Остановились у столба с объявлениями. В кино идет "Муки любви".
      - Ты хотел бы посмотреть? Манек поморщился:
      - Не знаю. Про любовь все картины скучные. Или целуются, или по комнате ходят. Иногда только кто-нибудь выстрелит. Я больше про сыщиков люблю.
      - А ты хотел бы быть сыщиком?
      - Еще бы. Гнаться по крышам, через заборы, с браунингом. Мы читаем цирковую афишу.
      - Больше всего я люблю цирк.
      Стоим так, болтаем, потом идем дальше.
      - А завтра пять уроков.
      - Естествознание.
      - Хоть бы учительница еще что-нибудь рассказала про тюленей и про белых медведей.
      - А ты хотел бы быть белым медведем?
      - Еще как!
      - Да ведь медведи неуклюжие.
      - Ничего не неуклюжие, это только так кажется. Но лучше всего быть орлом. Взлетел бы на самую высокую скалу, выше облаков, и сидел бы там, одинокий и гордый.
      Иметь крылья куда приятнее, чем летать на самолете. Известное дело, мотор может сломаться, ангары нужны, бензин, и не везде можно приземлиться. Надо его чистить, потом разбег брать. А крылья, если не летаешь, свернул, и баста.
      Если бы у людей были крылья, нужна была бы другая одежда. На рубашке сзади делали бы отверстия, и крылья держали бы под пиджаком. А может быть, сверху...
      Идут двое мальчишек и разговаривают. Те самые, которые минуту назад высовывали языки, чтобы облизать нос, те самые, которые только что бегали наперегонки с трамваем. А теперь они рассуждают о крыльях для человечества.
      Взрослые думают, что дети умеют только озорничать и болтать глупости. А на самом деле дети предвосхищают отдаленное будущее, обсуждают его, спорят о нем. Взрослые скажут, что у людей никогда не будет крыльев, а я был взрослым и утверждаю, что у людей могут быть крылья.
      И вот мы беседуем о том, как приятно было бы летать в школу и из школы. Полечу, а когда устану, пройдусь пешком. То крылья отдыхают, то ноги.
      Можно было бы и из окна высовываться, и на крыше посидеть, и в лес полететь на экскурсию. Над городом мы летим парами, а за городом - все в разные стороны. В лесу можно идти куда хочешь, а сбился с пути - взлетел вверх и посмотрел, где место сбора. Не заблудишься.
      - Правда, Манек, хорошо бы было?
      - Ясно, хорошо.
      И глаза у людей натренировались бы. И мы говорим о том, что ведь
      прилетают же птицы в свои деревни, на свои старые гнезда. Ни атласов,
      -ни компасов у них нет, а ведь находят дорогу, несмотря на моря, горы и реки. Умные птицы, умнее человека. А ведь человек надо всем царствует, все его слушается.
      Мы задумались, а тут вдруг проходит мимо какой-то хулиган, большой такой парень, и срывает у меня с головы шапку. В руках у него палка, он ею за козырек и подцепил.
      Я подскочил к нему:
      - Чего лезешь?
      - А что я тебе сделал? - отвечает он изумленно.
      - Шапку сорвал.
      - Какую еще шапку?
      Врет в глаза и нагло смеется.
      - Может, ты не срывал?
      - Конечно, нет! Смотри, вон у него твоя шапка. А Манек поднял шапку и ждет, что дальше будет.
      - Шапка у него, а сорвал ты!
      - Катись ты, сопляк! Больно надо мне твою шапку срывать! Что, у меня другого дела нет?
      - Видно, нет! Хулиган! Спокойно пройти не дает.
      - Эй, ты, потише с "хулиганом". А то смотри, получишь! И ткнул меня своей палкой прямо в подбородок. А я - хвать эту палку и сломал.
      Он ко мне. Я стою.
      - Отдавай мне тросточку или плати.
      А сам пригнулся.
      Он выше меня, поэтому я чуть подпрыгнул и - раз ему кулаком по лбу. Но шапка у него не свалилась.
      И давай бог ноги. Манек за мной.
      Ну и неслись же мы!
      "Вот тебе - думаю,- в другой раз не приставай, потому что и маленький может дать сдачи. Нахал!"
      Сначала он погнался было за мной, да увидел, что не на такого напал, и отстал.
      Мы остановились, смеемся.
      Минуту назад я был так зол, что у меня в глазах потемнело. А теперь снова весело. Я счищаю рукавом грязь с фуражки.
      А Манек говорит:
      - Зачем ты его задирал?
      - Кто задирал-то, я или он?
      - Да, но ведь он больше тебя.
      - Больше, так, значит, пускай над людьми издевается?
      - А если он завтра тебя узнает и отколотит?
      - Не узнает. Почему это он меня узнает?
      Но Манек прав. Теперь я должен остерегаться.
      Ну слыханное ли это дело, чтобы среди бела дня на людной улице шапки с головы срывали? Если бы у взрослого, так тут бы такое поднялось - толпа, полицейский. Среди детей тоже есть хулиганы, но нас от
      них никто не защищает, нам никто не помогает,- мы сами должны справляться.
      Мы стоим на углу, а расставаться жалко. Ведь мы говорили о чем-то очень важном, только этот тип нам помешал. Хорошая была дорога: игра, разговор, приключение.
      Теперь я иду один, медленно, и стараюсь все время ступать на середину каменкой плиты. Будто в классы играю. Это было бы легко, если бы не надо было уступать дорогу прохожим, а вот сделать шаг в сторону и не наступить на черту не всегда удается.
      Счет до десяти: если ошибусь в одиннадцатый, то проиграл. Один раз не вышло, два раза, три, четыре... Мне еще можно шесть раз, пять... Я боюсь, но такой страх в игре приятен.
      Всего восемь раз встал на черту и вхожу в ворота. Только еще кошку пугнул возле магазина. Кошка в ворота - я за нон. Она прыгнула в сторону и смотрит, смешно подняв лапку.
      - Вызывали тебя? - спрашивает мама.
      - Нет.
      Я поцеловал ей руку с чувством. Мама на меня посмотрела и по голове погладила.
      Я рад, что директор простил меня, но еще больше рад тому, что теперь у меня снова есть мама.
      Детям кажется, что взрослому мама не нужна, что только ребенок может быть сиротой. Чем старше люди, тем реже бывают у них родители. Но и у взрослого много таких минут, когда ему тоскливо без матери, без отца, когда ему кажется, что только родители могли бы его выслушать, посоветовать, помочь, а если надо, то и простить и пожалеть. Значит, и взрослый может чувствовать себя сиротой.
      Ну вот. Пообедал, а теперь что делать? Пойду-ка я во двор. Там Фе-лек, Михал, Вацек.
      - Давайте играть в охоту.
      Михал выстругал револьвер, покрасил чернилами в черный цвет, по-набил гвоздиков. И где он таких гвоздиков раздобыл, с золотыми шляпками, ну, не с золотыми, с блестящими, медными? Михал назвал его "Победный револьвер". Он получил его на поле битвы в награду за доблесть. Сам генерал дал за подвиг. После боя весь полк выстроился в шеренгу. Играет оркестр, знамена, гремит "ура" - парад, а потом генерал говорит:
      "Этот револьвер был захвачен моим прадедом у турков и переходил от отца к сыну. Двести лет пробыл он в нашем роду. А теперь, раз ты мне спас жизнь, пускай он служит тебе верой и правдой".
      Так рассказывает Михал.
      Один раз сказал, что дело было под Веной, другой раз - под Цецорой, третий - под Грюнвальдом. Но это неважно. Теперь, когда я снова стал ребенком, мне кажется, что важно не то, что человек знает, а то, что он чувствует.
      Когда я был учителем, я думал по-другому.
      Ну вот, значит, Михал будет охотником, Фелек - зайцем, мы с Вацеком гончие.
      Мы это не сразу решили. Сначала думали играть в разбойников, а я предлагал в экспедицию к эскимосам.
      Редко бывает, чтобы все сразу на одном сошлись. Иногда кому-нибудь вообще не очень хочется играть, и надо ему уступать, а то он совсем раздумает. В эскимосов ребята не хотят, потому что снега нет, а в разбойников Михал не согласен.
      - Когда мы в тот раз играли, вы мне рукав оторвали.
      Не оторвал!, а просто он был плохо пришит. Вот нитки и лопнули. Потому что Мпхал был опасным разбойником, и мы его волокли из погреба на казнь. Михал вырывался и мог убежать, где уж тут было о рукаве думать!
      Игра в зайца куда спокойнее, и когда она удается, то тоже может быть очень интересной.
      Самое важное - с кем играть. Есть такие отчаянные, что уж заранее знаешь: все кончится каким-нибудь несчастьем. Такой ни с чем не посчитается, ему только бы выиграть. Все время надо быть начеку. Приходится его принимать, а то он нарочно мешать будет, но заранее ставишь ему условия. А еще неприятно играть со вздорными; они, чуть что, сразу ссорятся или обижаются. Ребята-то меньше обижаются, а вот девчонки... В самом интересном месте прицепятся вдруг к какому-нибудь пустяку:
      - Ну, тогда я не играю.
      И сколько им ни тверди, что они не правы,- они все свое. Если можно, уступаешь, чтобы не бросать игру, но ведь это страшно злит. Взрослые ничего не понимают! Скажут:
      - Поймите его. Почему вы с ним не играете? Или: