…По экрану побежали титры: «Фильм поставлен по материалам… В нем приняли участие… В основу фильма положен достоверный факт… В него включены кадры, снятые на севере Мозамбика, в Африке…»
После этой передачи трое зрителей — Максим, Антон и Михаил — некоторое время сидели молча. Потом Михаил выключил телевизор:
— Удивительно!
— Ничего удивительного. Так бывает со всеми этими Маугли. — Антон встал и заходил по комнате. — Меня давно уже интересуют подобные феномены. У меня собран материал по девяти случаям: пятерых детей воспитали волки, двух — павианы и одного мальчика — антилопа. Это десятый. Во всех случаях одно и то же — дети, воспитанные зверями, не могут научиться говорить и мыслить и чаще всего погибают в неволе. Случай, который мы только что видели, по-видимому, с самым счастливым исходом. Но и здесь мальчик не стал человеком. В лучшем случае это преданное домашнее животное.
— Почему животное? — возразил Михаил. — Это же человек, существо с человеческим мозгом!
— Человек? А чем, собственно, отличается человек от животного? Думаешь, только строением мозга?
— Разумеется.
— Ничего не разумеется. Главное отличие человека — это способность мыслить.
— Разве это не просто физиологическая функция достаточно развитого мозга?
— В том-то и дело, что нет! — решительно заявил Антон. — И то, что мы сейчас видели, — прямое тому доказательство. Человеческий мозг несет две абсолютно различные функции. Прежде всего он управляет жизнедеятельностью организма: координирует работу его органов, перерабатывает поступающую от рецепторов зрения, слуха, обоняния информацию, выдает команды на ответные реакции, направленные на защиту организма или избирательное поглощение нужных ему веществ. В этом он практически не отличается от мозга любых высших животных.
Вторая функция нашего мозга — способность абстрактно мыслить: воссоздавать картины окружающего мира, генерировать логические конструкции, предвидеть события. Повторяю, функции эти абсолютно различны. И если первую из них мы унаследовали от мозга животных, то истоки второй установить не просто.
Ясно одно — первую функцию мозг может выполнять без всякой предварительной подготовки, если не считать элементарного жизненного опыта. Вторая функция проявляется в результате обучения. Понимаешь, научить, настроить, заложить в него элементарные основы мышления! И сделать это может только другой мыслящий мозг. Поэтому способность мыслить передается от поколения к поколению, как эстафета, и достаточно прервать ее хотя бы в одном звене…
— Что же получается? Если бы, скажем, на Земле вдруг исчезли все взрослые люди, остались одни малыши, то человеческий разум, человеческая мысль исчезли совсем?
— Да, по крайней мере, на очень длительное время. Только человеческое общество с его преемственностью поколений может быть хранителем разума. Для одного человека или даже небольшой группы людей это невозможно.
— Давно доказано, что мысль — продукт мозга.
— С чего ты взял, что я не считаю мысль продуктом мозга? Я хочу лишь сказать, что только подготовленный мозг может дать такой продукт. И подготовка эта возможна лишь при наличии другого мозга и лишь в определенном возрасте. Ни о каких мыслях без мозга не может быть и разговора. И все же ни один здравомыслящий человек не поставит знак равенства между мышлением и мозгом. Если мозг эволюционировал, как всякий другой биологический объект, то эволюция мышления шла, видимо, совсем по иным законам. Прообразом мозга может служить любая нервная клетка. Прообраза мышления мы не знаем.
Михаил сорвался с места.
— Прообраз мышления… Да возьми любую обезьяну!
— Обезьяна обладает лишь сложным комплексом условных рефлексов, — отрезал Антон.
— Это и есть прообраз мышления.
— Ничего подобного. Это разные вещи. Хотя бы потому, что нормальный процесс мышления вообще невозможен вне общества, чего нельзя сказать об условных рефлексах.
— Как это невозможен вне общества?
— Ты что, не знаешь, что люди, изолированные от общества и лишенные источников информации, постепенно дичают?
— Смотря какие люди, — упорствовал Михаил.
— Любые. Примеров тому тьма. Зато в жизни бывает и наоборот. Ты слышал, конечно, о знаменитом физике Нпролу?
— Кажется, слышал…
— Он родился в племени Западной Африки, которое до сих пор не имеет письменности и живет чуть ли не на уровне каменного века.
— Ну да!
— Вот тебе и «ну да». Когда ему было два месяца, его усыновил один миссионер-европеец. Потом он учился в Оксфорде, работал у нас в Дубне. И вот результат: Нпролу — выдающийся ученый. Это тебе о чем-нибудь говорит?
Несколько минут прошло в молчании. Михаил, видимо, исчерпал все свои возражения и, насупившись, ходил по комнате. Антон спокойно стоял у окна, глядя на синие сумерки, и, как всегда, о чем-то сосредоточенно думал.
— А все-таки, Антон, — обратился к нему Максим, до этого молчавший, но внимательно слушавший спор друзей, — трудно с тобой согласиться. Я представил такую ситуацию. Несколько космонавтов, мужчин и женщин, высадились на далекой чужой планете. Корабль вышел из строя. Связи с Землей никакой. Надежды на возвращение тоже. Что, в таком случае они должны одичать?
— Зависит от того, сколько их будет и что они с собой возьмут в рейс. Если их мало и они отправятся с пустыми руками, то да — одичают.
— Но почему? Почему они не дадут начало новой цивилизации?
— Да потому, что их слишком мало, потому что богатства человеческого разума им просто будут не нужны. Все их жизненные силы будут уходить на поддержание элементарных биологических функций, на борьбу за существование в самом прямом, самом грубом смысле этого слова. Ну зачем, посуди сам, им в таких условиях формулы высшей математики, законы астрономии, даже письменность? Все это забудется, умрет, если не у самих космонавтов, то у их ближайших потомков.
— И разум исчезнет совершенно?
— Ну если и не угаснет совсем, то потускнеет, померкнет на многие века, будет тлеть, как угли под слоем золы, до тех пор, пока не сформируется новое человеческое общество. Пойми, разум не может быть достоянием одного человека или даже нескольких человек. Он может быть достоянием человечества. Каждый человек может мыслить. Но лишь гомо сапиенс может быть хранителем разума.
— Ну, я на этот счет другого мнения. И вообще — пока! — Михаил схватил пальто и выскочил из комнаты. Максим подошел к Антону.
— Но ты, кажется, не все договорил, Антон. Если искра мышления передается как эстафета от поколения к поколению, то где ее начало?
— Никто сегодня точно не ответит на этот вопрос. Я убежден в одном: человеческий разум не мог возникнуть в тот ничтожно малый промежуток времени, который отделяет последние находки рамапитека от первых находок питекантропа. Полтора-два миллиона лет могли существенно изменить и обезьяну и человека. Но это слишком незначительный срок для того, чтобы обезьяна стала человеком. Эволюция происходит скачкообразно, я согласен. Но это уже больше, чем скачок. В конце концов, между обезьяной и ее предками, если можно так выразиться, лежит небольшая рытвина, человека же от обезьяны отделяет пропасть.
— Ну это как сказать, Антон. Последние наблюдения и эксперименты над поведением животных показывают, что не только обезьяны, но и многие другие млекопитающие обладают определенными элементами психики, ни в коем случае не укладывающимися в понятие рефлекса. Разве ты не слышал?
— Слышал, но не очень верю.
— Это не аргумент.
— Хорошо. Допустим, что все, что пишут о таких экспериментах, — верно. Но разве эти «элементы психики», сугубо конкретные, связанные лишь с определенными действиями животного, как бы они ни напоминали мышление, можно сравнить с абстрактным разумом человека?
— Можно. Во всяком случае, пропасти я здесь не вижу. И достаточно усложнения функциональных констелляций нейронов мозга…
— Усложнение функциональных констелляций нейронов! Коронный номер Стогова! Всеспасающие констелляции… А кто и когда наблюдал это скачкообразное усложнение констелляций? Почему оно не возникает ни у одной из ныне живущих обезьян?
— Может, и возникало, кто знает. Ведь сейчас, когда обезьяны живут, по сути дела, в окружении людей, такое усложнение не дало бы им ни грана перевеса и, стало быть, должно бесследно исчезнуть как всякий бесполезный признак.
— Гм… Это уж что-то новое. Во всяком случае, не по Стогову. Тот просто сослался бы на чрезмерную специализацию и указал такую-то страницу такой-то книги. Откуда это у тебя?
— Да ниоткуда… Я сам так думаю.
— Сам? — Антон неожиданно рассмеялся. — А ты, оказывается, шевелишь мозгами. Ладно, потолкуем еще об этом. А теперь вот что… Лара вчера уехала.
— Как уехала?! Куда?
— В Москву. На Международный семинар. Недели на три — на четыре.
— Уехать сейчас почти на месяц! А как же лекции?
— Не лекциями едиными жив студент.
— И все-таки целый месяц! Это такой срок…
— Срок большой… — Антон хитро прищурился. — Вот она и просила передать, что то, о чем она обещала рассказать тебе — видно, что-то важное, я не знаю, — она скажет сразу по приезде. Если, конечно, ты снова не будешь прятаться от нее, как в последнее время.
— Так она и сказала?
— Нет, это я по глазам у нее прочел. Я же как-никак бионик.
— Понятно…
— Ничего тебе не понятно. С твоими констелляциями…
10
Он сидел в читальном зале, просматривая старые журналы, когда услыхал за своей спиной:
— Здравствуйте, Максим. Еле разыскала вас.
— Лара… — От неожиданности он не знал, что ей сказать.
— Сидите-сидите! — Она подсела к нему. — Так давно не видела вас… Как вы жили все это время?
— Как я жил?.. — начал он, с трудом собираясь с мыслями, и замолчал. Это было слишком необычно и ново сидеть так близко к Ларе, он чувствовал тепло ее плеча. Все в нем смешалось от волнения. Да и можно ли было выразить словами, что он пережил за последние недели?
На пути из Москвы Лара сильно простудилась, ее положили в больницу, и сколько тревожных дней и ночей он провел, прежде чем узнал, что опасность миновала. Наконец она выздоровела, выписалась из клиники и сейчас же уехала в дом отдыха. Михаил провожал ее, пришел домой сияющий, весь вечер надоедал Максиму счастливой болтовней. А ему еле удавалось скрыть чувство обиды и боли: он даже не слышал об отъезде Лары.
Наконец она приехала. И опять он узнал об этом от Михаила. Тот успел уже встретиться с Ларой, нашел ее отдохнувшей, посвежевшей. А Максим не мог придумать, где и как хотя бы увидеть ее. Говорить об этом с Глебовым было по меньшей мере смешно. Антон же, занятый дипломным проектом, день и ночь не вылезал из лаборатории.
И вдруг эта неожиданная встреча здесь, в читальном зале. Он поднял наконец глаза и окончательно смешался, встретив ее взгляд:
— Как я жил в последнее время?.. Я только и ждал… только и думал о вас, Лара…
— Максим… — Скорее прочел он по движению ее губ, чем услышал свое имя. Узкая холодная ладошка Лары легла на его руку, а ее лицо придвинулось к его лицу. — Максим, мне нужно так много сказать вам. И я хотела бы… Вы не могли бы зайти сегодня ко мне? Часов в девять вечера. Хорошо?
И вот этот вечер наступил. Максим наскоро собрался и, желая побороть в себе чувство привычной робости и избежать лишних расспросов Михаила, вышел из дому задолго до назначенного срока. Вечер был тихий, теплый, и так как Лара жила далеко от института, он выбрал самый длинный окружной путь, через Заречье. Вот почему закат застал его на берегу реки, чуть выше Коммунального моста.
Вода здесь уже спала, кое-где обнажился бичевник, но было еще безлюдно и сыро. Максим сел на борт одной из лодок, во множестве расставленных вдоль берега, и задумался. Он чувствовал, был почти уверен, что сегодня Лара откроет ему свою тайну. Он ждал этого и в то же время боялся. После памятного разговора в спортзале он почти не сомневался, что ее тайна как-то связана с его вормалеевскими приключениями. Но как? Была ли там, на озере, сама Лара или астийская Нефертити, и Лара всего лишь двойник? Сегодня это должно решиться.
Максим взглянул на часы. Половина девятого. Пора! Он встал, отряхнул брюки и, бросив последний взгляд на розовеющую реку, направился было вверх по откосу, как вдруг до слуха его донесся тихий звон и голова закружилась так, что он почувствовал тошноту.
Что это могло быть? Но все вокруг было по-прежнему: берег пуст, и полное безмолвие.
Однако тошнота не проходила. Голова заболела сильней. Как будто прессом сдавливало живот и грудь. Он снова сел. «Отравился?.. Этого еще не хватало! Как же к ней идти…»
И вдруг услыхал голос:
— Никуда не надо идти, Максим. Не надо! И не расстраивайтесь, пожалуйста, сейчас все пройдет. Я рада видеть вас здесь… — Шепот Лары, тихий, успокаивающий, послышался над самым ухом. Она, казалось, была рядом, нет… склонилась к нему, как тогда в читальном зале.
Он обернулся — Лара стояла в двух шагах от него, теребя в руках прутик, тяжело дыша.
— Лара… — Никогда он не видел ее такой прекрасной, как сейчас, при свете вечерней зари.
— Лара…
Она бросила прутик, шагнула к нему:
— Нет, я не Лара. Разве вы меня не узнаете?
— Не Лара? Значит, все это время… Значит, вы… — Потрясенный внезапной догадкой, он не знал что сказать. И в тот же миг ни с чем не сравнимым ароматом астийского эдельвейса повеяло в воздухе, и разом исчезли все сомнения — перед ним была астийская Нефертити.
Она подошла совсем близко, коснулась рукой его плеча:
— Вы должны наконец узнать, Максим, что я…
Он понял, что сейчас станет ясным все, приготовился услышать что-то совсем невероятное. Но в это время нестерпимо яркий луч ударил ему в глаза. Он отшатнулся в сторону, закрыл лицо руками и… проснулся.
Как?! Снова все сон? И вормалеевская незнакомка, и этот звук, и это странное недомогание, и… разговор с Ларой в читальном зале? Но почему тогда он оказался здесь, на берегу реки? Нет, разговор с Ларой ему не приснился. А дальше?.. Где кончилась явь и начался сон? Все смешалось в голове у Максима.
Он вылез из лодки, с трудом выпрямил затекшую спину. Ночь была на исходе. Небо на востоке заметно посветлело. Звезды гасли. Белесая четвертушка луны недвижно висела над черной рекой. Длинные полосы тумана легли на росистую траву. Максим зябко поежился и, подняв воротник пиджака, побрел к себе в общежитие.
Там все еще спали. Он выпил воды и не раздеваясь лег на кровать. Но спать не хотелось. Что мог значить этот странный сон? Да и сон ли? Он помнил, что запах эдельвейса преследовал его почти до самого отъезда в институт.
Максим встал с кровати, подошел к окну. С соседней койки поднялась голова Михаила:
— Ты где пропадал всю ночь? Тебе письмо на столе.
Максим машинально взял конверт. Писала мать. На листе, вырванном из простой школьной тетради, тесно сгрудились несколько кривых строк, нацарапанных тупым химическим карандашом. Обычно ему писал отец. Тревога стиснула сердце Максима.
«…И сообщаю тебе, что отец при смерти. Врач говорит, долго не протянет. Самое большое — неделю. Приехал бы простился, сынок. Да и сама я из последних сил…»
Строчки запрыгали перед глазами Максима, письмо шло из дому не меньше недели. Он лег на кровать, зарылся лицом в подушку. Но тут же встал, перечитал письмо, вышел на улицу.
Видны были первые прохожие. Дворники с заспанными лицами лениво шаркали метлами по мостовой. В луже, оставшейся от поливки газонов, шумно плескались воробьи. Максим сел на скамью, закрыл лицо руками.
Отец… Как мог он оставить его, больного, старого? Ехать! Ехать немедленно! Может быть, врачи ошиблись?
Он быстро оформил отпуск. Купил билет. До отъезда было время, чтобы повидать Лару. С бьющимся сердцем поднялся Максим по лестнице профессорского дома, позвонил у знакомой двери. Ее открыл сам Эри.
— Простите, пожалуйста, — смутился Максим. — Я бы хотел видеть Лару…
— Лара не совсем здорова.
— Я уезжаю… Очень далеко…
— Желаю вам счастливого пути.
Глаза профессора скрывали темные стекла очков. Но и по тону было ясно, что просить его о чем-либо бесполезно.
Максим вернулся в институт проститься с Антоном. Тот, как всегда, был краток:
— Надолго едешь?
— Не знаю, может, и навсегда.
— Почему?
— Мать тоже плоха. Как ее оставишь?
— Н-да… А как же Лара?
— Что Лара?
— Любишь ты ее, Максим.
— Так можно любить и Сикстинскую мадонну.
— Не понимаю… Случилось что-нибудь?
— Да нет…
— Нет? — Антон заглянул ему в глаза и, схватив за плечи, надавил на них так, что у Максима подогнулись ноги. — А ну, выкладывай все напрямик!
Пришлось рассказать о странном приступе болезни на реке и о том, как выставил его профессор Эри. Ни слова не сказал лишь о встрече с таинственной девушкой.
Антон нахмурился:
— Черт знает что! От болезней, конечно, никто не застрахован. А вот профессор… Профессор не умеет себя вести. Когда у тебя поезд?
— Часа через два.
— Ну что же, всего, как говорится. Провожать не могу.
И вот Максим на вокзале. Посадка заканчивается. Вдали уже вспыхнул зеленый глазок светофора. Последние рукопожатия, последние поцелуи и напутствия. Шумно вздохнули отпущенные тормоза. А он еще медлит, все еще стоит на платформе, чего-то ждет. И вдруг…
Лара? Да нет, не может быть, откуда же! Он вскочил на подножку, высматривая ее над головами. Она!
— Лара! — Максим спрыгнул на перрон, расталкивая толпу, бросился к ней.
Она еще не видит его, медленно идет по платформе, бросая взгляд то на вокзальные часы, то на окна вагонов.
— Лара-а!
— Максим!.. — Она подбежала к нему, схватила за руку. — Вы… уезжаете?
— Так получилось… Я должен извиниться перед вами, Лара. Вчера вечером…
— Я все знаю, Максим. Все-все. Антон рассказал мне. Но вы вернетесь? Скоро?
— Не знаю…
— Дома плохо?
— Да. И потом… И потом, все как-то перепуталось в последнее время. Жаль, что мы так и не успели ни о чем поговорить…
— Все, что я могу сказать, Максим, мы оба — вы и я — стали жертвой какой-то страшной тайны. Я очень боюсь за вас…
— Но почему? Что вы знаете?
Поезд тронулся. Глаза Лары наполнились слезами:
— Потом, Максим, потом! Садитесь скорее! Мы поговорим еще обо всем. Только возвращайтесь!
Тревожно прошло время в дороге. Скорей, скорей! Что там — дома?..
11
Вот и кордон. Знакомое крыльцо, давно покосившаяся, обитая клеенкой дверь, трясущиеся руки матери.
— Мама?.. — Он судорожно глотнул воздух и не мог больше сказать ни слова. Все было ясно и так: по тому, как бессильно упали руки матери ему на плечи, по тому, как склонилась она к нему на грудь и затряслась в беззвучных рыданиях, по тому, какой холодной пустотой дохнуло из раскрытых настежь дверей дома.
Часть вторая
ТАИНСТВЕННЫЕ СИЛЫ
1
— Достаточно! — Председатель Государственной комиссии кивнул Максиму и обернулся к экзаменаторам. — Я полагаю: такая работа сделала бы честь и студенту дневного отделения. Не так ли?
— Безусловно! — ответил за всех профессор Стогов. — Поздравляю, Колесников. Ваша дипломная работа может перерасти в диссертацию. Желаю успеха!
Максим вышел в коридор. Вот и закончен институт. Не совсем так, как он думал об этом восемь лет назад, и все же — гора с плеч. К нему подошла секретарь факультета:
— Колесников, зайдите в деканат. Вас ищет доцент Платов.
— Платов? Антон? Он здесь?
— Он приехал из Восточносибирского филиала. Очень просил разыскать вас.
Максим вошел в деканат. Навстречу ему поднялся высокий человек в светлом плаще. Максим в нерешительности остановился. И вдруг узнал:
— Антон! Как изменился!
— Максимка, черт! — Платов стиснул его в крепких объятиях. — Поздравляю! Слышал о твоей работе. Молодец!
— Да вот, кончил-таки… А как ты?
— Ну, это длинная история. Да и не стоит мешать людям. Едем ко мне в гостиницу.
— Зачем в гостиницу? Пойдем ко мне. Или в ресторан. Сегодня такой день, что не грех и отметить…
— Идем, идем ко мне.
В номере Антон сбросил плащ, усадил Максима:
— Располагайся.
Он достал бутылку коньяка, и друзья выпили за успешную защиту диплома.
— Рассказывай, Антон, где ты, что ты, как жизнь?
— Жизнь идет, Максим. В прошлом году получил кафедру. Оборудовал лабораторию. Подобрал людей. Начали трудиться…
— А как же астий?
— Не забываю. Я, видишь ли, однолюб… Но с ним все же плохо. По-прежнему нет конкретных фактов, нет помощников, которые загорелись бы этим делом. Ты думаешь, зачем я сюда приехал? За молодыми специалистами. А точнее — за тобой. Давай ко мне в аспирантуру!
— Но как ты узнал, что я кончил институт?
— Встретил в Новосибирске твоего руководителя. Он рассказал. Ну как, идешь ко мне?
— Подожди, Антон. Как же так сразу? Надо подумать. Ты лучше расскажи, как живешь, семья есть?
— «Семья-то большая…» — Антон засмеялся. — Две дочери, теща, ну и жена, само собой. Да ты ее знаешь. Помнишь Светку Снегиреву с агрономического? Она еще в тот год с Ларой… Что с тобой?
Максим больно закусил губу.
— Н-да… — Антон нахмурился. — А в общем — чудаки…
— Кто?
— И ты и она. Да вот полюбуйся, специально для тебя таскаю. — Он порылся в карманах пиджака и вынул небольшую любительскую фотографию.
Максим бережно положил ее на ладонь. Лара… Такая же, как семь лет назад. Только очень худая, а в глазах боль или испуг.
— Вот такой я и встретил ее нынешней весной.
— Где?
— В Ленинграде. Теперь она там живет, работает в каком-то НИИ.
— Замужем?
— Да. Только, кажется, не все у них ладно… Теперь ты рассказывай.
— Да что рассказывать… Похоронил сначала отца, потом мать. Женился на Марине. Работал, учился. Вот и все…
— Работал, учился! Ты что, анкету заполняешь? Почему никому не писал? Почему спрятался от друзей?
— Так получилось… Отца я не застал в живых. А вскоре слегла и мать. Пришлось пойти работать. До писем ли было? К тому же тебя здесь уже не было, Михаила тоже. А Лара… Не мог я ей писать. Мать не вставала с постели. Марина ухаживала за ней как могла. Ну и сам понимаешь…
— Приходится понять… И все-таки как с моим предложением?
Максим долго молчал:
— Я хотел бы работать с тобой…
— Так в чем дело?
— Боюсь, не стану твоим союзником.
— Почему?
— Видишь ли, за эти годы у меня было достаточно времени подумать, перечитать все, что написано об астии, поговорить с биологами, медиками, антропологами. Но интересней всего оказались материалы последних раскопок Ричарда Лики в Восточной Африке.
— Ты имеешь в виду «череп 1470»*?
* Под таким регистрационным номером числится череп ископаемого человека, найденного Ричардом Лики в 1972 году к востоку от озера Рудольф (Восточная Африка), в коллекционных описях Национального музея Кении в Найроби.
— Да. Ведь возраст его, по данным калий-аргонового анализа, около трех миллионов лет. Он много старше тех, кто участвовал в предполагаемом тобой переселении рамапитеков в Африку.
— Так…
— К тому же объем мозга этого ископаемого человека не меньше восьмисот кубических сантиметров, а надглазных валиков нет совсем.
— Допустим.
— Но это позволяет поставить его выше и питекантропов, и синантропов, и неандертальцев, то есть практически всех ископаемых гоминид, которых до сих пор рассматривали в качестве эволюционных предков человека!
— Ничего не имею против.
— Но при чем тогда Джамбудвипа и перволюди, пришедшие с севера?
— А как же твои находки на Студеной? — ответил Антон вопросом на вопрос.
— Это другое дело. Другая загадка. И я буду ее решать.
— Вот и будем решать вместе. И посмотрим, кто прав. Я не люблю навязывать свое мнение коллегам.
— Что же, если так — я соглашусь, наверное. И вот мой первый вклад. — Максим вынул из кармана затертый пожелтевший конверт. — Сегодня я могу наконец прочесть это и даже показать тебе.
Антон взглянул на конверт.
— «…не раньше, чем закончишь институт, и лишь в том случае, если займешься этим делом…» Каким делом? Что это за письмо, откуда?
Максим ответил не сразу:
— Этот пакет оставил мне очень хороший человек, ты знаешь о нем, — мой первый учитель геологии, на глазах которого сгорел известный тебе алмаз, оставил как свое завещание. А дело, о котором идет речь… То самое, каким ты предлагаешь мне заняться.
— Читай скорее!
Максим осторожно вскрыл конверт. На листке, вырванном из пикетажной книжки, было написано простым карандашом:
«Дорогой мальчик! Я знаю, меня не будет в живых, когда ты прочтешь это письмо, поэтому могу сказать, что любил тебя, как сына. Это и не позволило мне взвалить на твои плечи загадку, которой я тяготился многие годы. Не решился бы я на это и сейчас, если бы не твои собственные находки на Студеной. А дело в том, что лет за пять до встречи с тобой при шурфовке астийских отложений в верховьях ручья Гремячий, что в десяти километрах к северо-западу от Вормалея, мне встретился зуб, мало чем отличающийся от зуба человека. Потрясенный находкой, я перерыл весь ручей и нашел еще один зуб. Оба они лежали «ин ситу». Зубы были сейчас же отправлены специалистам. А через три месяца пришло письмо, в котором меня обвиняли в шарлатанстве, научной недобросовестности и тому подобных грехах. Это не помешало, впрочем, вежливым ученым на мой запрос любезно уведомить меня, что оба зуба, «к сожалению, утеряны». Вот почему я так болезненно реагировал на твои находки в Вормалее и посоветовал никому не говорить о них до поры до времени. Ты был еще слишком молод и неопытен. Я же ни в чем не мог тебе помочь. Теперь ты взрослый, по-видимому, горный инженер, и сможешь найти факты огромной ценности. Но! Никаких ссылок на то, что уже потеряно. Только новые факты, как можно больше фактов. Успехов тебе, мой родной.»
Крайнов
Максим медленно свернул листок, положил в конверт. Антон схватил его за руку:
— Ты обещал показать!
— Да-да, читай. — Он положил письмо перед Антоном.
Тот прочел его залпом:
— Н-да… Сенсация! Новость, о какой я не мог и мечтать! Зубы человека в слоях сибирского астия! Едем, Максим!
— Куда?
— Сначала ко мне, потом в Вормалей. Других путей у нас теперь не будет. Надо использовать и это лето. Считай, что ты уже мой аспирант.
— Но я еще не все сказал, Антон. Почему, как ты думаешь, исчезли эти зубы, пропала шестерня, сгорел алмаз?
— Да мало ли… Этого теперь не узнать.
— В том-то и дело, что я знаю… кое-что.
— Знаешь, отчего сгорел бриллиант?!
— Я не могу сказать точно, отчего сгорел алмаз. Но существует какая-то определенная связь между ним и еще одним… человеком. Дело в том, что на одной грани алмаза был вырезан цветок. И этот цветок, вернее, точно такой цветок, я однажды держал в руках.
— Ничего не понимаю.
— Я сам еще многого не могу понять. Все началось давно. Лет, наверное, пятнадцать назад. В один из таких же вот летних дней, точнее, ранним утром… — И Максим рассказал обо всех событиях, случившихся за его жизнь.
— Так-так… — Антон недоверчиво покачал головой. — И все это, думаешь, тоже не обошлось без той девушки?
— Я уверен в этом. Иначе нет никаких объяснений…
— Ну если исходить из таких «доводов», можно доказать что угодно.
— Поэтому я и не пытаюсь ничего доказывать. Ведь то, что тогда, на озере, я ощутил запах астийского эдельвейса, тоже не «довод». По крайней мере, для тебя.
— Нет, это уже кое-что. Ну а саму ее, эту… ты больше не встречал?
— Ни разу! Вот уже семь лет. Словно ее и не бывало. И я знаю почему. Потому что женился на Марине или потому что уехал от Лары…
— От Лары?! Она-то здесь при чем?
— Так разве я не сказал? В том-то и дело, что эта зеленоглазая Нефертити и Лара очень похожи друг на друга.
— Ну знаешь!
— Да, Антон! Оттого и сложилось все так глупо в моих отношениях с Ларой. Когда я увидел ее в первый раз, то был убежден, что встретил вормалеевскую незнакомку.
— Но почему, черт возьми! Мало ли на свете похожих людей?
— Верно. Но Лару тоже окружала какая-то тайна. Она сама хотела рассказать…
— Знаю я эту «тайну». Пустяки, и больше ничего!
— А все-таки?
— Да понимаешь, Лара не всегда была такой красавицей. А летом перед твоим приездом в институт… Словом, она вдруг заболела. Совершенно неожиданно. И как-то странно. Целый день была в почти бессознательном состоянии. Врачи ничего не могли определить. Потом все прошло, и от болезни не осталось и следа. Зато через несколько дней… Через несколько дней, Максим, у нее начал меняться цвет волос и глаз. И вообще она становилась какой-то другой. Постепенно изменился даже голос. Я думал, она увлеклась косметикой, начал вышучивать ее, а она в слезы. И вот понимаешь…
— Невероятно!
— Все так считают. А мне кажется, ничего невероятного. Многие болезни мы просто не знаем. Конечно, для ее психики это было нелегким испытанием. Любителей позлословить у нас достаточно. К тому же, как она говорила, мы были друзьями, она мне доверяла, у нее произошло нечто вроде раздвоения сознания.
— Раздвоение сознания?
— Понимаешь, словно в ней поселился кто-то другой, какой-то подсказчик: делай так, делай то… Даже во сне ее будто кто-то поучал. Да и сами сны стали необычными: то приснится какой-то незнакомый ландшафт, то послышится музыка, какой она никогда нигде не слышала…
