Вот оно. Вызов, пощечина, брошенная под ноги перчатка. Рут хотела отсидеться в тени, в углу, чтобы все сами увидели, что эта Джейн Шайн собой представляет; Рут хотела осилить ее исподволь, тонким маневром. Но ничего не вышло. У Рут бешено колотилось сердце, взгляд, наверное, был безумный, но слова своей роли она знала, знала твердо.
      — Септима, — произнесла она ровным, спокойным голосом, глядя в мутные старческие серые глаза, словно вокруг никого нет, словно Джейн Шайн не стоит рядом, словно никакой Джейн Шайн вообще не существует, а просто у Рут происходит задушевный разговор тет-а-тет со старой дамой, вполне возможно, что ее будущей свекровью, — с огромным удовольствием!
      Старейшина «Танатопсиса» до предела растянула древние губы в любезной улыбке.
      — Тогда завтра же вечером? — нежно предложила она, и что-то ожило и блеснуло в мутной глубине полумертвых глаз. Рут кивнула.
      — В то же время, что и сегодня?
      Как там поет Марвин Гей? «Нет таких высоких гор, нет таких глубоких рек…» Рут набрала в грудь побольше воздуха.
      — Конечно, — сказала она. — Что за вопрос!
      Утром она кляла себя на чем свет стоит. Надо же было оказаться такой дурой! Надо было так бездарно вляпаться! Джейн Шайи, видите ли. Рут ото всей души желала ей преждевременной смерти, обвислых грудей и парадонтоза, желала, чтобы она лопнула, как раздувшаяся лягушка из басни Эзопа.
      Но от желаний проку мало. В большом доме еще никто не проснулся и никто даже сквозь сон не успел ощутить ни малейшего намека на приход утра, и предстоящий завтрак, и рабочий день, и медлительное шествие солнца по небосводу, а Рут была уже у себя в студии, в трудах. Работалось ей так легко и сосредоточенно, что она бы и сама диву далась, будь у нее время задуматься, колотила по клавишам машинки, размахивала, как саблей, пузырьком с забеливателем, и свежие, чисто, без единой помарки отпечатанные листы ложились перед ней в стопку один на другой. К десяти у нее уже были готовы переработанные отрывки из «Двух пальцев», и из «Прибоя и слез» — вовсе даже неплохо получилось, ей-богу — и плюс еще тот рассказ, что вернули из «Атлантика», ее вдруг осенило дать ему новое название: «Севастополь», с намеком на гибельную войну, которую ведут между собой герои, две пары. Она решила, что прочитает по куску из каждого, чтобы действительно получилось — над чем она теперь работает, а не то, что уже набрано, вылизано и одобрено, и, наконец, оставит главку из «Прибоя и слез», где изображен муж обреченной героини, списанный прямо с Хиро. А они все будут сидеть — Ирвинг, Лора, Септима, Сизерс и Тейтельбом — и увидят, как она, Рут, победила шерифа, и Эберкорна, и того маленького и наглого паршивца, который тогда во дворе, прямо у всех на глазах, дал им отведать подлинной жизненной драмы. И тут еще, конечно, сексуальное любопытство: что она знает о любви по-японски? спала она с ним? помогла ли ему бежать? А у нее только мелькнет на губах загадочная усмешка Ла Дершовиц, Ла Дершовиц, царственной и недоступной. И думайте что хотите. Да, она им покажет, что значит авторское чтение.
      Наступил час обеда, но Рут не прерывала работу. Не помешал ей и Паркер Патнем — или как его, Патнем Паркер? — который стучал, колотил, дребезжал, изо всех своих умеренных сил изображая плотника за работой. Он появился у нее на пороге часов в одиннадцать, сгорбленный, корявый, с исполинским ящиком инструментов в руке, и неуверенным, рокочущим басом хрипло сообщил, что «миз Лайте» распорядилась привести коттедж в порядок. Возился целый день, но успел только вынуть обломки стекла из оконных рам да после часа трудов снял с петель сетчатую наружную дверь. Но Рут не обращала внимания. В другое время это вторжение довело бы ее до бешенства, но сегодня она была даже рада — он послан ей как испытание, как проверка, не перевернется ли ее тележка, если добавить еще один камень. Устояла тележка! Рут работала с полной концентрацией.
      Было уже совсем поздно — четыре часа? пять? — когда он наконец собрал свой инструмент (на это то-же ушло не меньше получаса) и удалился. Смолк стук молотка. Не слышно было больше, как дребезжит обламываемое стекло, как он дышит со свистом и смачно сплевывает, как гулко колотит по железной двери. В студии воцарилась тишина. И тогда в душе у Рут шевельнулись первые ростки неуверенности. Что, если… что, если ее сочинения на самом деле никуда не годятся? Что, если они не понравятся в «Танатопсисе»? Что, если она выйдет перед публикой — и у нее язык к небу присохнет? Она представила себе торжество Джейн Шайн и почувствовала, как у нее сжалось сердце. Да нет же, это в желудке, это просто от голода, вдруг сообразила она, ведь она опять не съела обед.
      Рут села за рабочий стол и методично сжевала все: крохотные круглые помидорчики, снятые прямо здесь, на огороде; заливную лососину с французской горчицей; хрустящие хлебцы, испеченные Арманом по собственному рецепту. И сразу почувствовала себя лучше. Подошло время обдумать макияж, прическу, решить, что надеть. Ничего претенциозного, понятно, никаких кружевных воротничков и старинных брошей. Джинсы и маечка. Серьги. На ногах — босоножки на платформе, в них пальцы на виду и подчеркивается подъем. Общий тон — простота. Все честно. Натурально. Все — в противоположность шайновским выкрутасам. И если рассказы еще не отделаны, не доведены до кондиции, то это совершенно не важно — она же прочитает только отрывки, а отрывки сильные. Рут ощутила возвращающееся воодушевление — ну конечно, все дело было в пище! — и новый прилив сил.
      Она встала из-за стола, собрала свежеотпечатанные листки и засунула в большой потертый коричневый конверт. Кругом стояла глубокая тишина. В окна глядело клонящееся к закату солнце. Только теперь, впервые за весь день, она заметила, как, простреливая тень, в воздухе носятся птицы, рассаживаются по кустам, звонко распевают для нее одной. Она стояла спиной к двери, смотрела на них в окно и курила последнюю перед уходом сигарету, когда на крыльце вдруг послышался шум. Рут вздрогнула, резко обернулась, предполагая увидеть Паркера Патнема, возвратившегося за каким-то забытым инструментом, но с удивлением увидела, что это вовсе не Паркер Патнем. На крыльцо поднялась Септима.
      Септима. Первой мыслью Рут было, что старуха заблудилась, в ее возрасте это бывает. Но взгляд владелицы поместья это допущение сразу опроверг. Септима с порога, поджав губы, оглядывала комнату. За плечом у нее маячила голова Оуэна. Одета Септима была как для работы в саду — соломенная шляпа, длинная рубаха поверх джинсов, мужские туфли.
      — Рути, — произнесла она громким, принужденным тоном, — очень сожалею, что потревожила вас… Можно мне войти?
      Рут от неожиданности растерялась и ничего не ответила. Септима придерживалась строгого правила никогда не заходить в студии, не нарушать творческого одиночества художников, и до «Харта Крейна» путь для дамы ее возраста был неблизкий. Рут молча пересекла комнату и распахнула перед нею дверь. д. Что-то явно не так. Видно по лицу Оуэна и по тому, как Септима, отводя глаза, прошла мимо Рут и уселась в плетеную качалку.
      — Уф-ф! — отдуваясь, произнесла она. — Ну и жара! Ей-богу, я никогда к ней не привыкну, никогда в жизни. Найдется у вас стакан воды напиться, Рути?
      — Конечно.
      Рут налила и Оуэну тоже, хотя он так и остался стоять на крыльце, не переступая порога.
      — Спасибо, Рут, — сказал он, осушив стакан одним глотком. — Я, пожалуй, похожу тут снаружи, погляжу, что надо привести в порядок. — Это он объявил, ни к кому персонально не обращаясь, поставил стакан на подоконник и сказал Септиме: — Понадоблюсь — позовите.
      Когда за Оуэном легонько стукнула сетчатая наружная дверь, Септима подняла голову и пристально, внимательно посмотрела на Рут. В неподвижном воздухе душно пахло предчувствием дождя. Наступившую паузу заполнили стрекочущие голоса леса.
      — Я вижу, тут был Паркер, — проговорила наконец Септима. Рут кивнула:
      — Целый день стучал. Но мне это не мешало — совсем, можно сказать. Я была поглощена работой.
      — Очень жаль, — вздохнула Септима, и Рут была с ней совершенно согласна, хотя и не знала, к чему относятся сожаления старухи: к неуместному приходу Паркера Патнема, или к погоде, или к самозабвенному увлечению работой? — Очень прискорбно, что они тут все так разорили, Тирон Пиглер со своими людьми. Могли бы, кажется, отнестись бережнее. И как они жестоко преследовали бедного японского юношу…
      Рут опять кивнула. Снова наступило молчание. Под окном запела какая-то птица — беглые четыре ноты, вверх и вниз, вверх и вниз.
      — Рути, — произнесла наконец Септима, — очень сожалею, что потревожила вас здесь, особенно когда вы так заняты подготовкой к своему творческому вечеру. Но возникла проблема первостепенной важности.
      Рут, которая до сих пор смущенно по-хозяйски топталась по комнате, теперь взялась за подлокотники второй качалки и осторожно, опасливо опустилась в нее, словно боялась получить удар током в пятьдесят тысяч вольт.
      — Я хочу спросить вас об этом молодом японце и надеюсь услышать от вас полную правду. Это происшествие внесло беспокойство в жизнь колонии, особенно после того, как он взял и убежал. Весь день как безумный звонит телефон, репортеры из Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, со всего света. Так вот, я хочу знать степень вашего личного участия, Рути, насколько вы замешаны. Я полагаю, это мое право, вы согласны?
      — Ну конечно, — приготовилась Рут. — Совершенно согласна. Но, как я уже вам объясняла… Септима перебила ее:
      — Вы знаете, у меня широкие взгляды, Рути, и вы знаете, как я отношусь к творческой атмосфере «Танатопсиса» и к личному поведению художников в том, что касается их морали и сексуальных правил…
      Рут вытаращила глаза.
      — Когда мой сын сообщил мне, что привезет домой еврейскую девушку, я и слова не сказала, вы же знаете, тут у нас столько еврейских талантов перебывало, — но я отвлеклась. Были ли вы в значительно более близких отношениях с этим иностранцем или не были, сейчас не обсуждается. — Старуха опять сделала паузу, и молчания хватило бы на то, чтобы потопить корабли и поглотить океаны, — Рут, — она так произнесла ее имя, что Рут, не совладав с собой, вздрогнула. — Рут, я хотела сообщить вам, что мне сегодня звонил Саксби. Саксби звонил, звонил Саксби. Да? Ну и что?
      — Он в тюрьме, Рут. В окружной тюрьме в Сисеровилле.
      — В тюрьме? — Услышь она, что он захвачен заложником в Ливане, Рут не могла бы удивиться сильнее. — Да за что же?
      Септима бросила на нее искоса пронзительный взгляд.
      — Это выяснят мои адвокаты, будьте спокойны. В настоящий момент он уже должен быть на свободе, и шериф со всей этой публикой будут рвать на себе волосы, что отважились связаться с Септимой Лайте, можете мне поверить. Но дело не в этом. Дело в том, что его обвинили в пособничестве, якобы он помог японцу и отвез его в моей машине, в моем «мерседесе», в Окефенокские болота. Так вот, я хочу знать, Рути, кто запрятал юношу в багажник моей машины и что вы можете мне по этому поводу сказать?
      Рут поразилась. Она просто остолбенела. Почувствовала, что почва «Танатопсиса» ускользает из-под ног, качается здание ее писательской карьеры, под ударом отношения с Саксби и черной дырой грозит из будущего беспросветная официантская судьба.
      — Я врала, — вырвалось у нее. — Признаюсь в этом и прошу извинения. Но только насчет Хиро, то есть что помогала ему, пока… пока его не выловили. Но клянусь вам, что к его побегу я не имела никакого отношения и ничего об этом не знала. Ни я, ни Сакс.
      Они просидели вдвоем добрых полчаса, и Рут пичкала старуху обрывками и крохами правды о Хиро — но близка она с ним никогда не была, на этом она настаивает! — все время возвращаясь к оправдательному тезису, что она его просто использовала, он был ей нужен для рассказа, для изучения, для искусства. Вот именно: все это делалось ради искусства. И она не хотела ничего дурного. Совершенно не хотела. Правда-правда!
      Когда она кончила, тени за окном заметно удлинились, лес забормотал на вечерний лад, в общий хор влились звонкие голоса древесных лягушек и гулкие басы их прудовых сородичей. В дверях появился Оуэн. Септима откашлялась.
      — Рути, вас приглашают завтра утром явиться к ним, мистер Эберкорн приглашает, и это не просто просьба, это официально. Мне известно о безобразной сцене, имевшей место во дворе, я простить себе не могу, что допустила людей такого пошиба в «Танатопсис», и я не знаю, как выразиться деликатнее, но я, со своей стороны, тоже хочу, чтобы вы поехали. — Септима посмотрела ей в глаза. — И это, к сожалению, тоже не просто просьба.
      — Но… но они же… Меня схватили за волосы… грубо обзывали… — Рут обозлилась и ничего не могла с собой поделать. В то же время в желудке у нее сжался кулачок страха. — А что им от меня нужно?
      Старуха ответила, аккуратно подбирая слова:
      — Точно я не знаю, Рути, но, по-моему, хотя бы это вы обязаны сделать. Мой сын из-за вас попал в тюрьму. — Она переждала, пока весь смысл ее слов не дошел до Рут, мгновенье повисло разбухшее, враждебное. — В свете всего случившегося, — осторожно заключила Септима, — ввиду эмоционального стресса, я вас вполне пойму, если вы захотите отложить намеченное на сегодняшний вечер чтение…
      Отложить чтение! Рут чуть не подскочила в кресле от радости и облегчения; избавилась! как удачно! — и тут же одернула себя. Если она не будет сегодня читать по какой бы то ни было причине, ну, разве только начнется ядерная война, они растерзают ее, словно стая шакалов. Рут струсила, пойдут разговоры, она только и умеет, что языком молоть. Слышали, что Джейн Шайн о ней сказала?
      — Вы уверены, что с Саксби все будет в порядке?
      — Я знакома с Доннаджером Страттоном сорок два года, и он лично поехал улаживать дело Саксби, — вздохнула Септима. — Он ужасно упрямый, Саксби, я хочу сказать, с самого детства такой был. Сейчас ему понадобились белые рыбки, вы об этом знаете, Рути, и он намерен оттуда ехать обратно в Окефенокские болота, ловить их. А до полицейской облавы ему дела нет, так он мне сказал.
      Рут опустила взгляд на коричневый конверт, по-прежнему покоящийся у нее на коленях. Когда она подняла глаза, решение уже было принято.
      — Нет, — произнесла она твердо. — Я буду читать.
 

Власть человеческого голоса

      Пусть только его вызволят отсюда; первое, что он сделает, — это найдет того бородатого убийцу-недомерка в одежде армейского образца и даст ему такого пинка под зад, что он у него перелетит в соседний штат. И Эберкорну, гаду, тоже. Может быть, с потными нелегальными иммигрантами, булькающими от страха в собственной луже, тактика заламывания рук и годится, но не с ним, он покажет всякому сукину сыну, как его мордовать! Его или Рут. И ведь в этом не было никакой необходимости, совершенно не было. Просто черт знает что. Безобразие.
      Саксби Лайте, отпрыск благородного клана землевладельцев с острова Тьюпело, сын покойного Мариона и Септимы Холлистер Лайтсов и любовник никому не известной сочинительницы из Южной Калифорнии, сидел в бетонном тюремном боксе в окружной тюрьме города Сисеровилла, штат Джорджия, заточенный туда личными заботами шерифа Булла Тиббетса и специального агента Иммиграционной службы Детлефа Эберкорна. В его камере имелись: унитаз из нержавейки, привинченный болтами к полу, и койка, привинченная к стене. Три стены из четырех были ярко-зеленого цвета и покрыты внушительным слоем вдохновенно выполненных фресок двойной тематики: Спаситель наш Иисус Христос вместе с оценками вероятности Его пришествия, и половой акт, совершающийся между мужчинами и женщинами, мужчинами и мужчинами, мужчинами и мальчиками, мужчинами и всевозможными существами иных биологических видов. Примитивные портреты Иисуса, в комплекте с бородой и нимбом, перемежались с изображениями огромных вспученных фаллосов, плывущих поперек стен наподобие дирижаблей. Четвертую стену заменяла железная решетка от пола до потолка, как в обезьяннике. Вдоль решетки шла бетонная дорожка. Пахло хвойным освежителем и мочой.
      Саксби стоял. Он был слишком зол, чтобы сесть. Когда злость на минуту отпускала, он то впадал в уныние, то беспокоился, волновался за Рут — и за себя. Что, если она вправду помогла удрать этому японскому малому? Что, если это она его упрятала в багажник? Разве с нее не может статься? Вот ведь скрыла же она от Сакса всю эту историю. Лгала же ему. Как тут не беспокоиться? Он не попадал за решетку с университетских времен, когда просидел ночь в кутузке за дебоширство в пьяном виде. Это еще не делает из него заядлого преступника, верно? Он признает, что вся японская история начинает выглядеть довольно подозрительно, особенно после того, что натворила Рут, и понятно, Эберкорн раздосадован, он оказался в дураках, все так. Но это ничего не извиняет. Они просто идиоты. Не видят, что ли, что он не преступник? Он же первым сообщил им про японца. А они, здрасте пожалуйста, напустили на него десантников, вывихнули ему все позвонки, нацепили наручники, унизили его и приволокли в тюрьму, как какого-то сицилийского торговца наркотиками. Хотя ничего этого не нужно было. Он бы добровольно с ними поехал.
      А может, и нет. Пожалуй, что и не поехал бы. Вот именно что не поехал бы ни за что на свете, если бы его не заставили грубой физической силой. Вот только явится Доннаджер Страттон, он немедленно поедет обратно на остров Билли, и плевать он хотел на все полицейские кордоны. Подумаешь, дело — сводить счеты с Эберкорном и его подручным. Успеется.
      Причина, разумеется, — рыбка Elassoma okefenokee (или: Elassoma okefenokee lightsei — очень соблазнительно было добавить в название свою фамилию, соблазнительно, хотя и немного наивно). Она нашлась. Нашлась наконец! И как раз когда Саксби приступил к делу, забросил сети и напал на золотую жилу, этот безмозглый недомерок-коммандос навалился на него сзади. Выбрал время: Сакс только отыскал свою альбиноску, больше двухсот их попалось в сети за первые шесть забросов, и тут же их у него забрали. Вернее, его у них.
      Но ведь что поразительно! Они там и оказались, где Рой говорил. А Рой не хотел, чтобы он ехал. Когда тот японский артист-эскапист вдруг выскочил из багажника и сиганул вперед головкой в болото, Рой говорит: «Это что это такое было?» И в затылке чешет, пялясь туда, где Хиро Танака прокладывает пенный след через гладкую заводь. Саксби поначалу в ответ слова произнести не мог. Он думал, галлюцинация. Словно бы запузырил мячик в небо, а он обратно не падает, словно открыл газ на плите, а прямо из пальцев огонь. Смотрит, разинув рот, и руки висят, как белье на веревке. Но потом опомнился, увидел возможное в невозможном, сопоставил багажник, остров Тьюпело и землю у себя под ногами, и на него накатило бешенство, будто тысяча автомобильчиков, потеряв управление, понеслась по кровотоку.
      — Сволочь! — заорал он и вбежал в воду, как бросается аллигатор на жертву, грозя кулаком быстро удаляющемуся пловцу. — Ты, ты… — он никогда раньше не употреблял таких слов, но теперь они посыпались у него с языка, словно впитанные с молоком матери, — ты, япошка, косой, желтомазый! — Он стоял по колено в воде, размахивал кулаком и орал: — Я тебя убью, слышишь? Убью-у-у!
      Рой ухватил его за пояс и притянул обратно на берег. Немного спустив пары, Саксби объяснил Рою ситуацию, и тогда Рой сделал каменное официальное лицо как второй человек в Окефенокском государственном заповеднике и фактический его комендант, имеющий офис в туристическом центре имени Стивена Ч. Фостера и безусловно преданный интересам всех млекопитающих, птиц, рыб и рептилий в болоте, а также интересам министра внутренних дел, который непосредственно занимается соблюдением мира и законопорядка.
      — Теперь нам нельзя туда плыть, — твердо сказал Рой, — после такого происшествия.
      — Это еще почему? Рой насупился.
      — Потому что мы обязаны уведомить шерифа, власти. Они, наверно, захотят организовать облаву совместно с нашими людьми… — он уже не обращался к Саксби, а рассуждал сам с собой, — понятно, он далеко забраться не успеет, его там в два счета изжалят, искусают и схарчат. Это — если он еще раньше своим ходом не потонет, что само по себе далеко не факт…
      — Рой.
      — Да?
      — Я все равно еду туда. Рой будто не слышал.
      — Ты говоришь, он японец?
      Саксби кивнул.
      — Тогда, конечно, трудно сказать. Я слышал, японцы — нация предприимчивая, м-м? — Рой надвинул на брови козырек фуражки и поглаживал нос, будто что-то постороннее и чужое. — Только как ни взглянуть, такого ведь болота у них в Японии нет, а предприимчивость, она все же имеет пределы, ты меня понимаешь? — Он устремил взгляд на низкое дощатое строение туристического центра у Саксби за спиной, а потом перевел обратно на тот берег, где зелень укрыла Хиро в своих растительных объятиях. — Я думаю, к закату его выловят и доставят.
      — Тем более мне надо ехать. И вообще, заповедник ведь пока не закрыт, верно?
      Лодка была уже наполовину спущена с прицепа на воду в тихую крестильную купель заводи, лоснящаяся фибергласовая корма покачивалась на слабой волне. Это была личная лодка Роя, его собственной постройки специально для плаванья по болоту, чудо остойчивости и маневренности. По скуле выведено название: «Пекод-2», вызывавшее улыбку. А вокруг были люди, изрядно людей с рыбачьими снастями и сумками-холодильниками в руках, с загорелыми воспаленными лицами и сощуренными в щелку небесно-голубыми глазами. Они поглядывали на Роя и Саксби: еще бы, плавучий японец — явление не менее поразительное, чем восьмидесятифунтовый сом или олень о трех ногах, — но продолжали заниматься своими делами, словно не случилось ничего из ряда вон. Взвывали моторы, от причала отходили лодки, взрезая килем воду коньячного оттенка. И Рой, на одну минуту сбросив официальный вид, сказал:
      — Ну ладно, поезжай. Но учти, что ты теперь сам по себе, я тебе больше не помощник, ситуация изменилась. Если дела примут серьезный оборот, я сам приеду за тобой, — добавил он.
      И Рой ушел в контору вызывать по телефону Булла Тиббетса, Детлефа Эберкорна и Льюиса Турко, а с ними целую толпу любопытствующих, тянущих шеи, дерущих подбородки — представителей не в меру любопытной национальной прессы; а Саксби в длинной, низкой, плоскодонной лодке Роя один отправился на остров Билли.
      Было еще совсем рано. Стоило Саксби оставить за кормой рыбаков в соломенных шляпах, с удилищами наперевес и с утренней баночкой пивка под рукой, и его со всех сторон обступило глухое безмолвное болото, место неустанного тайного бдения под кисеей туманов. Направление Саксби выбирал безошибочно: при всех непринужденных замашках шалопая-южанина он был, в сущности, точен и четок, как нейрохирург. Он без труда разыскал узкую протоку, выводящую с тыла к острову Билли. По этой протоке без пропуска плавать не разрешалось, и к тому же широкие прокатные моторки по ней заведомо не проходили, так что она вся заросла и пряталась в пышной зелени жимолости и остролиста. Саксби вел лодку, отталкиваясь шестом и по временам останавливаясь, чтобы обрубить спутанные ветки, — мачете ему оставил предусмотрительный Рой. К десяти часам одежда на нем промокла от пота, носки прилипли к ступням, а в лодке образовался мокрый салат из рубленых листьев, сучьев и жирных растерявшихся пауков. Между тем распогодилось, изморось прошла, и солнце уже палило вовсю, когда Саксби вошел в обросшую кустами железняка заводь, которую Рой ему расписал со всеми подробностями, вплоть до последнего кувшиночного листа.
      Заводь как заводь, пятьдесят футов в поперечнике, пять-шесть футов глубиной, с одной стороны — луг, наглухо заросший осокой и пушицей, с оторочкой из кувшинок вдоль воды, напротив — стена карибской сосны, остров Билли. Просто лужа, если честно сказать, только аллигаторам плескаться — один восьмифутовый как раз покачивался на воде прямо по носу, завис, как парашютист в затяжном прыжке: лапы растопырены, зазубренный хвост не шевельнется. Да, вполне обыкновенная заводь, здесь таких тыщи, но для Саксби — совершенно уникальная, заводь из заводей, место, где таится карликовая рыбка-альбиноска во всей своей редкостной, недоступной славе.
      Он едва сдержался — хотелось немедленно насадить приманки и протянуть невод, чтобы вскипела вода под ударами рыбьих хвостов; но он знал, что так нельзя. Хотя день был ясный, светило солнце и небо выгнулось над землей голубым шатром, но погода здесь переменчива, каждую минуту могут набежать тучи, поэтому прежде всего надо разбить лагерь, для верности. Больше получаса на это не уйдет.
      Когда Саксби снова выплыл на середину заводи, вода ослепительно сверкала, подожженная лучами солнца. Аллигатор смылся — и слава богу, не хватало еще, чтобы к нему в невод попался эдакий хищник. Саксби зарядил полдюжины ловушек, а потом протянул невод через всю заводь. Он не особенно полагался на невод: если зацепится за корягу, то может образоваться дыра и рыбы уйдут, тут приходится уповать на удачу. Зато невод после динамитной шашки — самое верное средство узнать, что там под водой. А как замирает сердце, когда концы невода постепенно стягиваются, образуя словно бы мешок, и видно, как рыбы в нем бьются, баламутят воду, рвутся вон сквозь ячейки, а ты вытягиваешь мешок на сушу, и вот они, серебряные, золотые, будто целая груда драгоценных монет!
      В первый раз невод не принес ничего, зацепился за утопленную ветку. Зато во второй Саксби сорвал банк. Он стоял, весь взмокший от пота и облепленный кашей из раздавленных комаров, по самые ягодицы в жидкой грязи, а сеть приближалась, горловина мешка затягивалась, и чувствовался в нем вес и кипение жизни. Наконец Саксби Перевалил невод через борт в лодку, покачивавшуюся рядом, и увидел! Альбиноски! Две, три, пять, шесть, восемь, десять… Он взволнованно считал, выбирая их из бурлящего рыбьего месива, выкидывая, как мусор, пескаря, и окуня, и ту же карликовую, но только обыкновенную, темную. А хороших альбиносок пускал в ведра с водой, которые установил в ряд на дне лодки. Потом забросил невод еще раз. И еще раз. И только когда солнце уже начало клониться к лесу, он заставил себя остановиться и перенес свои сокровища в лагерь. (Совсем как старатель-одиночка, обезумевший золотодобытчик, напавший на богатую жилу, он не хотел, не мог остановиться, но приходилось: вода в ведрах разогревалась, и как бы еще не потерять добытое.) Так что он их вынес из лодки, чтобы расставить в тени под деревьями. Да. И тут на него набросился Турко.
      Все время, пока его везли на катере на турбазу и пока сквозь строй фотографов и репортеров вели по лодочной пристани в контору, где восседал Булл Тиббетс, жуя свою жвачку и поглаживая брюхо, словно хрустальный шар, Саксби твердил о своей невиновности. Негодовал, подольщался, доказывал, молил, угрожал — Эберкорн ничего не слушал. Эберкорн был зол: скулы сжаты, розовые глаза смотрят неумолимо. «Довольно, мистер — сказал он. — Хватит из меня дурака делать». Он утверждал, что Саксби и Рут знают что-то, но от него скрывают. Поэтому против них теперь будут выдвинуты обвинения. Кое-кто сядет в тюрьму. Дело это нешуточное, пахнет крупными неприятностями. Но с другой стороны, если Саксби согласится на сотрудничество — если Рут согласится на сотрудничество, — можно было бы договориться снять обвинения. Все, что нужно Эберкорну, — это нелегальный иностранец. И он его добудет!
      Саксби был раздосадован, взбешен, перепуган. Им что ни толкуй, они не верят! Ничего он не знает! Не знает? Пусть пороется в памяти! И сообщит точное местонахождение Хиро Танаки, и объяснит, почему и как пособничал его побегу. А до той поры придется ему посидеть в тюремной камере, повспоминать.
      Очень долго Саксби был просто не в состоянии ничего толком сообразить и думал только об одном: вот бы сейчас вскочить, одним усилием, наподобие какого-нибудь супергероя, разорвать наручники и расквасить эту вареную пегую морду. А потом Эберкорн одним брезгливым жестом отправил его вон, и его доставили в окружную тюрьму в Сисеровилле и дали возможность позвонить по телефону. Он позвонил матери. Мать была для него фигура значительная, всемогущая, мать-заступница, у которой он искал защиты, еще когда мальчиком без отца, не изжив северо-восточного акцента, вел борьбу за выживание в южной школе. Мать выразила негодование в самых отчетливых и воинственных тонах:
      — Не пройдет и часа, как Доннаджер Страттон вызволит тебя из камеры, вот посмотришь, а к вечеру обо всем будет лично уведомлен губернатор, — право, я до сих пор ушам своим не верю! — и тогда эти жалкие агентики у меня взвоют, можешь мне поверить.
      — Мама, — перебил он ее тогда, — мама, они велят, чтобы приехала Рут.
      — Рути? — повторила она, и он явственно услышал, как у нее в мозгу щелкнули переключатели. — Но они ведь не могут думать?..
      — Могут, мама, они все могут. Они хотят, чтобы Рут приехала сюда и отправилась в заповедник с мегафоном или каким-то там громкоговорителем и принялась звать его по имени — они говорят, она единственная, кого он знает, единственная, кого он послушает…
      — Но это абсурд.
      — И я им то же говорю. (Вы даже не представляете себе, как велика власть человеческого голоса, — напыщенным, официальным тоном сказал ему Эберкорн.) Но это не просьба, мама. Они требуют, чтобы она явилась завтра утром, а иначе ее тоже посадят. — Саксби замолчал на минуту. Он находился в большом помещении, под потолком лениво крутились вентиляторы, на стенах висели объявления: «Разыскиваются…» Помощник шерифа не спускал с него глаз. — Ты ей так и передай. —:
      Септима передала. Рут это очень не понравилось. Очень. Она почувствовала, что Саксби, и Септима, и «Танатопсйс», и весь открывшийся ей в нем блистательный большой свет искусства и славы уплывают у нее из рук — она словно повисла над зияющей пропастью, а Джейн Шайи, и Детлеф Эберкорн, и даже Септима бьют ее по пальцам микрофонами и плоской несгибаемой скрижалью закона. Выбора у нее не было. Утром Оуэн отвезет ее в Окефенокский заповедник, и Детлеф Эберкорн с Льюисом Турко, и кого там еще они с собой захватят, повезут ее в самое болото, а там она должна будет выкрикивать имя Хиро и уговаривать его сдаться. Это ей предстоит сделать завтра — ради Саксби и ради Септимы. И может быть, даже ради самого Хиро.