Олег Корабельников
      К востоку от полночи
      Вечно разветвляясь, время ведет
      к неисчислимым вариантам будущего.
      Х.Л.Борхес 1
      К старости отец стал забывать имена вещей.
      Их было слишком много, и его слабеющая память уже не могла удерживать бесчисленные сочетания звуков, и черных значков, напечатанных на белой бумаге. Вселенная, окружающая его, проваливалась в невидимые "черные дыры". Он смотрел на это безучастно, как посторонний зритель, и лишь иногда капризно искривлял лицо, когда пытался вспомнить имя человека, ведущего его под руку.
      - Ты кто? - спрашивал он.
      - Юра, - отвечал Оленев.
      - Какой Юра?
      - Твой сын, - терпеливо пояснял Оленев, ожидая, когда отец сделает следующий шаг. - Единственный. Мы с тобой гуляем, потом пойдем домой, ты поужинаешь и ляжешь спать.
      - А ящик? - спрашивал отец после паузы. - Ящик?
      - Телевизор, - напоминал Оленев. - Да, сегодня интересный фильм. Времен твоей молодости. Тебе понравится.
      Юра невольно разговаривал с отцом как с ребенком, упрощал фразы, протягивал руку и говорил:
      - Это небо, папа. Там солнце и облака с тучами. Солнце светит, из туч идет дождь или снег. А вот это земля, на ней растут деревья и травы.
      - А собаки? - вдруг вспоминал отец.
      - И собаки растут. И кошки, и мышки, и разные хорошие людишки. Все растут.
      - Куда? - спрашивал отец.
      - Вверх и в стороны, иногда вниз, под землю.
      - Зачем? - не унимался отец.
      - Не знаю, - честно признался Оленев. - Наверное, по-другому не умеют.
      - И я расту? - спрашивал отец, когда Юра усаживал его на скамейку и заботливо поправлял шарф на худой стариковской шее.
      - Похоже, что так. Только в обратную сторону.
      - А ты? - не отставал отец, поднимая с земли кусочки гравия и бездумно перебирая их.
      - Я уже вырос, - вздыхал Юра. - Дальше некуда.
      - А вниз, под землю?
      В таких случаях Оленеву казалось, что отец только притворяется, а на самом деле все знает, все помнит и лишь подсмеивается над ним, разыгрывает выжившего из ума старика, впавшего в детство. Быть может, так оно и было, просто Оленев разучился удивляться причудам перевернутого мира, в котором жил последние месяцы. Он принимал этот мир как данное и не противился бесконечным метаморфозам и странностям, окружавшим его в быту. Работа оставалась работой, там все было нормальным, логичным и правдоподобным до жестокости. А дома, в кругу семьи, все казалось зыбким, полуреальным, неопределенным, и хоть причина этого была известна, но цели все равно оставались непонятными, а средства достижения их - абсурдными.
      То, что происходило с отцом, можно было объяснить простыми причинами, и, будучи врачом, Юра легко находил нужный диагноз, но все же это странное впадение в детство родного ему человека совпало по времени с началом действия Договора. Того самого Договора, который изменил жизнь Оленева, превратив ее в запутанный лабиринт с бесчисленными кривыми зеркалами.
      Мать Оленева умерла, когда ему было двенадцать лет, и он смутно помнил ее лицо, голос, прикосновения рук. Юру воспитывал отец, один, без женской помощи, и лишь потом, спустя годы, Оленев понял, как это было нелегко, и поэтому благодарно и терпеливо ухаживал за отцом, выплачивая свой бесконечный долг.
      Бесконечные долги росли в геометрической прогрессии, и погашать их Оленев просто не успевал. Долг перед женой, долг перед дочерью, служебный долг врача-реаниматолога, долги перед всеми теми, кто приносил добро Оленеву, но он сам особенно не мучился, если не все удавалось выплатить сполна, потому что знал: рано или поздно придет Большая расплата, оттого и жил, ничему не удивляясь, и только терпеливо ждал, когда же наступит тот самый Час и Миг, когда можно будет свободно вздохнуть и сказать: "Все, Договор исполнен, срок истек, отпусти меня на свободу".
      Он приводил отца домой, раздевал, усаживал в мягкое кресло перед телевизором, заботливо расстилал полотенце на коленях и кормил ужином, пока тот, посапывая, пустыми глазами смотрел на кинескоп, на мельканье теней, на игру цвета, вслушиваясь, не слыша, в слова, звучащие с экрана, а в какие потемки уходила его душа в эти минуты, Оленев не знал.
      Лишь когда отец засыпал у себя на кровати, мерно дыша и по-ребячьи шевеля губами во сне, Юра знал наверняка - отец возвращается назад, в свою молодость, в детство, ища там потерянное не им, выискивая не найденное еще никем.
      Все были Искателями. Жена, дочь, сам Оленев, отец его и даже теща - все они искали то, не зная что, там, не зная где. Таков был Договор, и отступить от него не представлялось возможным.
      Вот и в этот День, уложив отца и по привычке обойдя квартиру, Оленев без удивления обнаружил, что она опять изменилась. Вчера было три комнаты, сегодня появилась еще одна, и, открыв красную лакированную дверь в стене, выходящей на улицу, Оленев увидел, что там на чистой циновке-татами, обложенные разноцветными игрушками, играют дети. Их было двое, мальчику лет пять, а девочке не больше десяти. Оленев оглядел комнату, придвинул стул и, усевшись на него верхом, молча смотрел на детей. Наученный опытом, он никогда не начинал разговора первым с теми, кто появлялся в его доме вот так неожиданно.
      Девочка приподняла голову и, хитро сощурившись, посмотрела на Оленева. Тот подмигнул ей и состроил смешную гримасу. Девочка прыснула и толкнула мальчика локтем. Тот оторвался от кубиков и, важно напыжив щеки, обращаясь к Оленеву, сказал:
      - Комбанва, софу. (Здравствуй, дедушка.)
      - Я, ке ва нани-о ситэ ита но (Привет! Чем ты занимался сегодня?), отозвался Оленев. Он теперь знал, что мальчик разговаривает на японском.
      - Нанииро годзэнтю дзутто яттэта мон дэ нэ. Кутабирэтэ симатта е (Все утро играл. Из сил выбился.), - с достоинством ответил мальчик и снова взялся за кубики.
      - Ну и чьи вы будете? - спросил Оленев по-русски.
      - Мы твои, дедушка, - ответила девочка тоже по-русски. - Мама велела посмотреть за нами. Вот ты и смотри. А то мы бедовые!
      - А где же мама? - спросил Оленев, разглядывая игрушечный космический кораблик.
      - Сказала, что скоро придет. А ты нам обещал купить амэкадзо.
      - Кавайсони! (Какая жалость!) - вздохнул Оленев. - Но ветер с дождем нельзя купить. Он сам приходит и сам уходит. Он никому не принадлежит.
      - А у Витьки есть свой, - сказал внук на чистом русском. - Он его как включит, как задует, как польет! И я хочу такой же.
      - Хорошо, - согласился Оленев. - А ты в каком году родилась, внучка?
      - В шестом, - ответила девочка, - а он только в десятом.
      - Тогда все ясно. Понимаешь ли, в наше время еще не выпускают таких игрушек.
      - В наше время возможно все, - поучительно сказала девочка. - И ты не увиливай. Ты же наш дедушка.
      - Ага, - сказал Оленев, - конечно, дедушка, одзи-сан. Но игрушку вам привезет бабушка. Или мама. Ей лучше знать, что вам нужно. Есть не хотите?
      - Еще бы! - сказала девочка. - Мама говорила, что ты нам приготовишь тако с овощами.
      - И где же я вам найду спрута? - вздохнул Оленев. - Овощи есть, а осьминоги у нас не водятся и в гастроном не завезли. Может, обойдетесь борщом? И как, кстати, зовут вашего папу?
      - Ямада, - сказал мальчик, угрюмо посапывая.
      - Все ясно. Значит, на этот раз она вышла замуж за японца. И где она его нашла?.. Ладно, внуки, играйте, я что-нибудь придумаю.
      Дети были черноволосы и скуласты, только голубые глаза и завитки кудрей у девочки на висках говорили правду: они и есть внуки Оленева. Генетика штука серьезная, с ней не поспоришь.
      На кухне он столкнулся с женой. Она сидел а в длинном розовом платье на табуретке, картинно откинув голову и покуривая сигарету с золотистым фильтром. Кухонный стол был завален свертками с разноязычными этикетками, а поверх всего громоздились огромные рога какого-то животного.
      - Привет! - сказал Оленев. - Стол-то хоть освободи. Нам внуков кормить надо.
      - Опять внуки, - поморщилась жена. - И когда это кончится? Мне всего двадцать пять лет, а у меня то и дело вдруг появляются внуки.
      - Двадцать девять, - поправил Оленев. - Мне-то зачем заливать?
      - Ну да, а выгляжу на двадцать, - раздраженно сказала жена и тут же сменила тон: - Ты только посмотри, милый, какой чудесный сувенир я привезла тебе. Это рога замбара, но в Бирме его зовут шап. Не правда ли, они тебе очень пойдут?
      - Так ты из Бирмы? - рассеянно спросил Оленев, открывая холодильник.
      - Лучше не спрашивай, - махнула рукой жена. - Устала зверски. Восток так утомляет. Жара, духота, коктейли скверные, а мой английский сам знаешь какой. Едва объясняюсь, вот эти торговцы меня и дурят.
      - Учи язык. Это несложно.
      - Конечно! Для тебя. Ты их штук десять знаешь.
      - Сто сорок шесть, - скромно поправил Оленев. - Кстати, у сегодняшних внуков отец - японец.
      - И когда она перестанет менять мужей? Все твое воспитание. С моими данными я могла бы каждый месяц выходить замуж, но ведь я не делаю это! Меня мама не так воспитывала. Передай ей, чтобы она перестала меня позорить. Муж должен быть один... И как она закончила четверть?
      - Как обычно. На пятерки. Сейчас такая программа, я едва за ней успеваю.
      - Не кокетничай, дорогой, - мурлыкнула жена, как всегда, легко и быстро переменив настроение. - С такой головой люди в академиках ходят, а ты как был задрипанным врачишкой, так и остался. Но все равно я всем рассказываю, что мой муж - самый главный академик.
      - Восточным торговцам?
      - Завистник! Ты только представь себе: Рангун, солнце, пагоды, бананы... А какие там иностранцы!.. Слушай, академик, приготовь мне ванну, я так устала.
      Она погасила сигарету, по-кошачьи потянулась, послала Юрию воздушный поцелуй, сгребла свертки в охапку и вышла из кухни.
      - Ага, - машинально буркнул Юрий, примериваясь, куда бы повесить очередные рога.
      После каждой поездки жена непременно привозила рога какого-нибудь животного. Особенно богатой была африканская коллекция. Останки антилоп всех видов увешивали стены целой комнаты. Гарна, пала, абок, пассан, бейза, мвули, наконг, гну - это далеко не полный перечень прекрасных, то закрученных прихотливой спиралью, то прямых и острых, как шпаги, рогов.
      Дом Оленева походил на кунсткамеру. В шкафах лежали минералы и руды, детские игрушки, чучела птиц, коллекция бабочек и жуков, странные сучки, похожие на зверушек и еще - вещи, вещи, вещи, купленные женой в путешествиях по свету. Всего этого было слишком много, но все это было не то. Все еще не то. Пока еще не то, ибо странная жизнь семьи Оленева не прекращалась, не входила ни в какие рамки обычной семейной жизни, а это означало одно - Договор еще не исполнен.
      И сам дом изменялся ежедневно, он был живым существом, живущим по своим странным законам. Менялось расположение комнат, их число, вещи то и дело совершали рокировку в длинную сторону; зачастую, проснувшись утром под шелковым балдахином, расшитым лилиями, Оленеву снова хотелось заснуть, чтобы проснуться в своей обычной постели - узкой кровати с панцирной сеткой, застеленной байковым одеялом. Он всегда просыпался один, жена если и возвращалась на день-два, то ночевала в другой комнате, и иногда оттуда доносились чужие голоса и смех. А наутро она опять улетала куда-нибудь на Занзибар, вернее - не улетала, а просто-напросто оказывалась там неизвестно как, и вряд ли она сама знала, куда в следующий раз ей придется уехать. Все это ей нравилось, и она нисколько не противилась чужой воле, принуждающей ее скитаться в пространстве.
      Вот и сейчас, неторопливо приготавливая ужин для нежданных внуков, Оленев не мог быть уверенным до конца, что ужин, возможно, не понадобится, потому что Лишняя комната с детьми исчезнет, будто ее и не было никогда. Ни ребятишек на желтой циновке, ни незнакомых игрушек, ни японских слов. А может, и жена исчезнет в свое вечное никуда, не дождавшись ванны.
      Из кухни он услышал голос дочери. Она что-то весело рассказывала детям, те смеялись в ответ, потом смех затих, и только голос, мягкий, ироничный, продолжал что-то говорить в соседней комнате. Оленев поставил на поднос три тарелки с борщом и три с салатом и осторожно приоткрыл дверь дополнительной комнаты.
      Детей уже не было, а на циновке, поджав под себя ноги, в белом кимоно и в белых носочках сидела его дочь Валерия, и было ей чуть побольше лет, чем самому Оленеву.
      - Коннитива, мусумэ (Здравствуй, дочь), - сказал Оленев, с церемонным поклоном ставя поднос на пол. - Как насчет борщеца?
      - Ах, папашка! - рассмеялась дочь таким знакомым и таким неузнаваемым смехом. - Ты все такой же! Как я рада тебя видеть!
      Она вскочила и, чуть не опрокинув тарелки, повисла на шее у Оленева.
      - Сколько же я не была дома? Лет двадцать, что ли?
      - Вчера ты пришла из школы, - спокойно сказал Оленев, с обреченной улыбкой разглядывая морщинки на лице дочери, - сделала уроки, перевернула весь дом, играя в куклы, покапризничала перед сном, рассказала мне очередную сказку и заснула. Как видишь, всего несколько часов.
      - Ах, если бы так! Ты знаешь, мне пришлось с ним расстаться. Ямада хороший человек, и ребятишки славные, правда? Я их отправила к отцу; ничего, воспитает... Но все это не то, опять не то, папашка! А сначала все было так чудесно. Я закончила факультет восточных языков, поехала в Японию и там повстречалась с ним. Ну, что смотришь, осуждаешь, да? Ну, влюбилась же, влюбилась, как последняя дурочка. А потом все надоело и так потянуло домой, что ума не приложу, как я не чокнулась. И как всегда, возвращаюсь, а ты все такой же, и все вокруг такое же, так что хочешь не хочешь, придется начинать сначала. Может, другая судьба будет более удачливой, а, как ты думаешь, папашка?
      - Никогда не поздно начинать сначала, - сказал Оленев, - особенно тебе. Ладно, поешь, и давай-ка спать. Завтра в школу.
      - Опять в четвертый класс? - поморщилась Валерия. - Я же все позабыла.
      - Вспомнишь, - усмехнулся Юрий. - И... ты мне опять ничего не расскажешь о будущем? Как там, в двадцать первом веке?
      - А! - рассмеялась дочь. - Чуть получше, чуть похуже, главное, что мне опять не удалась личная жизнь.
      Она весело хлебала борщ сразу из трех тарелок, нанизывала салат на вилку и, стремительно прицелившись, запускала в лицо отцу. Тот незлобиво утирался, пытался дотянуться до Валерии, чтобы поставить щелобан, потом поднялся и, не выдержав, вздохнул:
      - Жаль, хорошие были ребятишки.
      - Угу, - согласилась дочь с полным ртом и подмигнула отцу.
      - Я подожду тебя на кухне. Не забудь захватить поднос.
      Кухня за время его отсутствия успела перевернуться в четвертом измерении, и теперь все предметы были расположены в зеркальном порядке. Левое стало правым, правое - левым, а в остальном - все по-прежнему. Оленев озабоченно приоткрыл шкафчик с продуктами и сказал в пустоту:
      - Ты это брось! С вещами делай что хочешь, а продукты мне не порть. У них же теперь молекулы в другую сторону закручены, они стали несъедобными. Знай меру, ты нас оставил без завтрака.
      Ему никто не ответил, но Оленев прекрасно знал, что его слышат.
      - Исправь ошибку, - строго сказал он, - или дуй в магазин за нормальной едой. А с этим можешь делать что хочешь.
      Под кухонным столом прокатился розовый шарик и исчез за холодильником.
      Таща перед собой тяжеленный поднос с грязными тарелками, в кухню вошла дочь.
      Но уже не Валерия, а просто Лерка, десятилетняя шалопайка и неугомонная проказница. Школьная форма была по обыкновению помята и перепачкана мелом, и пальцы, конечно же, в чернильных пятнах.
      - Фу, насилу доперла, - сказала она и ухнула поднес на стол.
      - Откуда у тебя такие выражения?
      - Из школы! - состроила гримасу дочь и высунула язык, украшенный чернильными разводами.
      - Ох, доберусь я до твоей школы. Совсем от рук отбилась. Уроки выучила?
      - А что их учить? Я и так все знаю. Сегодня учителка долдонила, долдонила о пестиках и тычинках, а я ей как заверну на доске развернутую формулу редупликации ДНК! А она как разозлилась, как давай отца в школу звать!
      - Ну вот и схожу завтра, и все выясню, как ты над учителями издеваешься.
      - А, недоучки!
      - Уф! - выдохнул воздух Оленев. - Сейчас же мыться и спать! И не забудь, что мыло для мытья, зубная паста для зубов, а полотенце для вытирания. Да, кончишь мыться, наполни ванну для мамы. Я совсем, забыл. Насыпь хвойного экстракта, она любит.
      - Царской водочки налью, мышьячку насыплю! - весело запела дочка, прыгая на одной ножке.
      Можно было не сомневаться, что четвертая комната исчезла, и возвращаться туда не имело смысла, поэтому Оленев прошел, не оглядываясь, мимо несуществующей двери и осторожно заглянул в комнату отца. Тот спал, мерно посапывая, и одеяло поднималось и опускалось в такт его дыханию.
      Зеркало в тяжелой бронзовой раме висело рядом с комнатой отца, и Оленев не удержался - заглянул в него мельком.
      Там отражалась комната, но не сегодняшняя, а давным-давно исчезнувшая после ремонтов и перестановок. В кресле сидела мама, вязала свитер для Юрия и что-то напевала. Оленев придвинул стул и долго сидел в темноте, глядя, как на киноэкран, в бронзовый проем зеркала. Кусочек прошлого, полузабытый им, цветной и озвученный, жил своей собственной жизнью, заставляя сильнее биться сердце и наполняя печалью о невозвратимом. Мать давно умерла, и только здесь, в зеркале, можно было видеть и слышать ее, но не более. Можно было подойти к зеркалу, погладить его холоднее стекло, прижаться всем телом, но все это было равносильно общению с телевизором. Контакт без контакта. Два раздельно живущих мира, прошлое и настоящее...
      Зайчик от зеркального рефлектора мелькнул по стене, и Оленев, не раздумывая, тут же задернул поплотнее шторы.
      Это начиналось вечернее бдение тещи.
      Телескоп ей сделал сам Оленев. Он поразмыслил и решил, что вид звездного неба будет отвлекать тещу от земных дрязг, что величественные картины вечной Вселенной отвратят ее от преходящего и суетного, но толку из этого не вышло. Тещин дом был напротив, и она сразу же настроила хитроумную оптику на окна зятя. В телескопе все-казалось перевернутым, поэтому теща наловчилась привязывать себя в переворачивающемся кресле и целые часы проводила вверх ногами у окна, ожидая, когда на фоне зашторенных окон появятся силуэты родственников. Как ни странно, эта неудобная поза совсем не влияла на ее вечно плохое самочувствие.
      Теща все время пребывала в состоянии какой-нибудь болезни. До начала Договора болезни были простые и ясные: радикулит, стенокардия, мигрень и прочее, вполне обычное для ее возраста, Оленев доставал лекарства, устраивал консультации у хороших врачей, но болезни не проходили. После вступления в силу Договора болезни резко переменились. Теща стала предъявлять такие диагнозы, что Оленев лишь удивленно поднимал брови. Их квартиры связывал телефон, но теща никогда не пользовалась им, сама тоже не приходила за все годы женитьбы Юрия. Она предпочитала писать письма. Написанные крупным детским почерком, они приходили почти ежедневно.
      Вот и сегодня, возвращаясь с прогулки, Оленев привычно пошарил в почтовом ящике, вынул письмо и без раздражения прочитал его еще в лифте.
      "К великому прискорбию, при обилии сквозняков в это печальное время года, я заболела благоприобретенным синдромом Лоренса - Муна - Бьедла, известным среди вашего, брата коновала так же, как адипозогипогенитальный. В последние три дня отмечаю у себя обильное ожирение на лице, груди; животе, к чему быстро присоединилось психическое запаздывание, так, коэффициент умственного развития у меня не превышает 60%, что проявляется трудностью в разговоре и запаздыванием ответов. Среди других симптомов отмечаю гипогонадизм, на чем останавливаться не буду, но подчеркну появление полидактилии на всех конечностях, итого у меня двадцать шесть пальцев вместо положенных мне по рангу двадцати двух. Также имею честь сообщить о наличии у меня колобомы ириса, косоглазия, глухонемоты, микроцефалии, кифосколиоза и незаращения артериального протока. Исходя из вышеизложенного, требую у вас, как у родственника, две тысячи триста шестьдесят три рубля на лечение и полное выздоровление от тяжкого недуга. Деньги вышлите почтовым переводом, чтобы быстрее дошли, к сему не любящая вас ваша теща К.К.".
      Оленев не отвечал на эти письма и не звонил по телефону, а жене никогда не говорил об этом. Сфера влияния Договора распространилась и на тещу, она тоже искала то, неизвестно что, должно быть, в области медицины, или в эпистолярном жанре, или в неуемной любознательности к чужой семейной жизни. Факт оставался фактом: она тоже включилась в число Искателей.
      Мимо проплыла жена в розовом пеньюаре и, послав Юрию томный воздушный поцелуй, скрылась в ванной. Оленев прошел в комнату дочери. Она лежала в одежде поверх одеяла и, дрыгая ногами, читала толстую книгу под названием "Дихотомические таблицы для определения растений".
      - Сейчас же раздеваться и спать! - приказал Юра нарочито строгим тоном.
      - Угу, - ответила дочь и прочитала вслух: - "Рамалина поллинария, таллом в виде прямостоячих серовато-зеленоватых кустиков, лопасти на концах притупленные и часто расширенные, покрытые по всей поверхности крупными вогнутыми соралями. Апотеции всегда отсутствуют". Надо же, всегда!.. Секешь, папочка?
      Юра ухватил ее за ногу и после недолгой шумной возни раздел и затолкал под одеяло.
      - А сказку? - настойчиво потребовала неунывающая Лерочка.
      Любой ребенок неповторим, тем более для своих родителей. Но для Оленева единственная дочка казалась чуть ли не уникальным, удивительным ребенком. С первых же лет она удивляла родителей и воспитателей всевозможными талантами, разбросанными в ней так щедро и неумело, что их нельзя было собрать воедино. Она рано начала читать, еще раньше научилась сочинять непонятные сказки, пела тоже хорошо и, не зная нот, могла подобрать на пианино любую мелодию. Особенно хорошо она рисовала. Не так, как дети, а сразу по-взрослому, с соблюдением всех этих премудростей перспективы, светотени и композиции. В то же время она оставалась обыкновенным ребенком, шаловливым, веселым, щедрым на выдумки и любознательным до бесконечности. Устав от ее "почему", Оленев просто подсунул ей Детскую энциклопедию еще в шестилетнем возрасте, она тщательно и серьезно изучила все тома и перешла к Большой. Сначала Оленев думал, что она просто, играя, перелистывает страницы, но как-то в шутку спросил ее об устройстве синхрофазотрона, и она слово в слово пересказала содержание большой статьи энциклопедии, добавив кое-что из курса физики для студентов физфака.
      - Ее надо показать психиатру, - прошептала испуганная жена. - Это ненормальный ребенок. Я ее побаиваюсь.
      - Ничего, - успокоил Юра. - Я тоже был вундеркиндом, а, как видишь, стал обычным врачом. Школа живо вышибет из нее все эти ненормальности.
      - Как из тебя? - с надеждой спросила жена.
      - Угу. Там прекрасно решают одно уравнение. Уравнение всех детей под одну гребенку. И что ты беспокоишься? И так не пропадет. Красотой бог не обидел, вся в тебя, а талант в землю не зароешь. Он всегда прорастет.
      - Не родись красивой, а родись счастливой, - вздохнула жена, сетуя на свою жизнь.
      Собственная судьба занимала ее больше любой чужой, даже дочкиной.
      Марина унаследовала от матери вечное недовольство своей жизнью и всегда была склонна чувствовать себя обделенной и несчастной. Но с той самой поры, как Договор вошел в силу, она наконец-то стала счастливой.
      Несчастных людей в этом доме не было. Каждый был счастлив по-своему. Но - субъективно. То есть никто не испытывал разочарований и печали. Никто, кроме самого Оленева. Договор начал действовать полгода назад, когда Оленеву исполнилось тридцать три года. Ничего мистического в этом не было, просто за двадцать лет до этого, тринадцатилетним мальчиком, он сам, собственной рукой, своей кровью, подписал клочок пергамента, услужливо подсунутый ему тем, кто изменил всю последующую жизнь Оленева. Договор и предусматривал те пункты, в которых говорилось, что все, кто будет вовлечен в него, даже помимо воли, субъективно будут счастливы и довольны. А объективное счастье - понятие слишком расплывчатое, точнее несуществующее.
      Отец был счастлив оттого, что, медленно двигаясь по времени в сторону детства, был избавлен от мук и болезней старости. Жена - тем, что могла бесконечно путешествовать и покупать любые вещи в любой стране мира без таможенных запретов. Дочь была тоже довольна, ибо, возвращаясь по времени в исходную точку, могла начать жизнь сначала и перебирать бесконечное множество вариантов своей судьбы, тем самым практически приобретая бессмертие. Сам Оленев давно получил свою долю за те двадцать лет, когда его жизнь была нормальной для окружающих, а сам он мог приобретать любые знания без усилий и напряжения. За это приходилось платить сейчас, после вступления Договора в силу, но изменить что-либо было нельзя.
      Рано или поздно все они или кто-нибудь из них, должен был найти то, ради чего и был заключен Договор. Но что именно, никто не знал, даже сам виновник, вернее - проситель и исполнитель, хозяин всей этой сумасшедшей жизни, когда сюрпризы ожидают на каждом шагу и не знаешь, что произойдет через минуту.
      2
      После Дня Переворота бывали дни, долгие, как недели, когда Оленеву не хотелось жить.
      Так, как он жил до сих пор.
      Хотелось измениться, начать все сначала, не возвращаться.
      Он научился уединению. И в эти минуты и часы к нему стал являться собеседник. Этот собеседник мог быть кем угодно или чем угодно, он принимал форму чайника или чая, который Юра высыпал в чайник, горлышком колбы, коричневым газом, выходящим из нее, или абстрактной Мыслью. Звался собеседник Ванюшей, но это было лишь прозвище, сокращенное от полного имени - Ван Чхидра Асим, что в приблизительном переводе с хинди означало Безграничная Лесная Дыра. Это было далеко не единственное его имя, полный перечень которых занял бы несколько страниц: Философский камень, Тинктура, Бел горюч камень и так далее...
      В свои тринадцать лет Юра резко выделялся среди сверстников неуемным желанием узнать и постичь все. В школьной библиотеке, старой, еще дореволюционных времен, он был желанным гостем. Его пускали в заповедные уголки, где он мог часами копаться в толстых пыльных томах явно не по школьной программе. Толстые веленевые страницы пахли временем, пыль десятилетий бережно сдувалась Юриным дыханием, и странные, давно позабытые мысли и идеи открывались перед ним.
      В годы его детства почти не была известна такая наука - реаниматология, и лишь потом Юра понял, куда клонил Ванюшка.
      - Ты будешь реаниматологом, - сказал Ванюшка в тот день. - Медицина станет для тебя главным делом.
      - Но я хочу быть химиком! - возразил Юра. - Или энтомологом. Или минералогом. Но уж никак не врачом!
      - Это невозможно. Из бесчисленных вариантов будущего ты обязан выбрать один. Так надо мне. А химиком в одном из Запусков у тебя будет дочь. Это сгодится.
      - Какая еще дочь? - покраснел Юра. - Мне рано жениться. И почему не сын?
      - Так уж запрограммировано, - вздохнул Ванюшка, - но ты не пожалеешь, она любого пацана заткнет за пояс. Ладно, хватит болтать о пустяках. Все уже обговорено, осталось подписать Договор. Впрочем, если ты раздумал, то я поищу другого. Вдруг удастся.
      - Нет-нет! - заторопился Юра. - Я согласен. Я хочу все узнать, хочу, чтобы мне не было больно, чтобы жил отец, чтобы ты нашел лекарство... Только не забудь о маме.
      - В зеркале, - сказал Ванюшка, - ты будешь видеть ее в зеркале. Но только через двадцать лет, а пока ты будешь жить как все люди, и почти никаких флуктуации вокруг тебя не возникнет. Я буду навещать тебя, правда, в других обликах. Не выделяйся, не задирай хвост, будь спокоен и мудр. Сохранность твоей жизни я гарантирую на этот срок.
      - А потом?
      - А потом мир вывернется наизнанку, как твои мозги! - хихикнул Философский Камень. - И тогда даже я не смогу предсказать, что случится через минуту.
      - Но для чего тебе это "нечто"? Разве ты сам не можешь сделать его?
      - Это невозможно. Это должно сотвориться само. И как знать, быть может, ты и сотворишь Это. Сам, без посторонней помощи. Или члены твоей семьи найдут Это случайно, не зная о нем. Я даже не знаю, как Это выглядит, только для меня Это столь важно, что Говорильня сразу пересыхает, едва я задумаюсь.
      - Как я узнаю, что это и есть Это?
      - Узнаю я, когда увижу. А твое дело - искать. Искать и искать.
      - Ладно, - сказал Юра, решившись, - тащи свои бумаги.
      - Пара пустяков! - воскликнул Ванюшка, обретая Всепроникающую форму. Это я живенько!
      Через минуту он уже зависал над столом с куском пергамента, исписанным вязью санскрита и с маленьким перочинным ножичком.
      - Здесь все обговорено. Можешь проверить. Без обмана.
      - Я верю, - сказал Юра и, зажмурив глаза, полоснул лезвием по запястью.
      Гусиное перо было всучено ему, и он, обмакнув кончик в густеющую кровь, поставил неумелую роспись. Полным именем: Юрий Петрович Оленев.
      - Экземплярчик останется у меня, - весело сказал Ванюшка и, превратившись в Пылевидную форму, выпорхнул в форточку, вместе с набежавшим сквозняком.
      Это вернулся отец.
      - Опять нахимичил? - спросил он, принюхиваясь. - Да еще руку порезал! Ох, и достанется тебе в субботу! Давай перевяжу.
      - Не надо, папа. Иногда мне не хочется делать то, что мне не хочется делать. Это заживет само.
      - Умный ты у меня, а все еще дурачок. Есть такая штука - заражение крови. Очень серьезная.
      - Я знаю, папа. Ведь я буду врачом.
      - Быстро же ты меняешь свои планы.
      - Так надо, папа, - по-взрослому сказал Юра и прижал губы к ранке.
      - У тебя сегодня день рождения. Будешь звать гостей? Я сейчас что-нибудь приготовлю.
      - У меня уже были гости. Давай вдвоем.
      - Да, чуть не забыл. В дополнение к микроскопу вот тебе еще маленький амулет на счастье. Это осталось от мамы. Ты помнишь? Береги его, Юрик.
      На раскрытой ладони отца лежал маленький слоник, выточенный из белого мрамора. Юра бережно опустил его в левый карман.