День первый,

в который по крайней мере два соотечественника моны Алессандрины невзначай отмечают для себя двойственность ее природы.

– Вот вам и Кастилия, мона Алессандрина, – сказал капитан. Поименованная моной Алессандриной подтянула к горлу меховые края очень широкого, очень теплого плаща, и скривила самый уголок рта. По этой ухмылке нельзя было понять, как показалась ей Кастилия, но капитану не это было важно. Важно ему было хоть что-то сказать молодой и знатной даме, вышедшей поутру на палубу его галеры – иначе он уронил бы себя в собственных глазах.

Шел первый рассветный час. По зимнему времени вокруг было серо и сыро. Туман сползал по низким берегам к воде. Беленые известью ограды нечастых подворий тонули в дыму, и воздух изрядно горчил.

– К полудню прибудем, – сказал капитан, полагая, что исчерпал себя, как собеседника, полностью.

Мона Алессандрина на продолжении беседы как будто и не настаивала. Она даже отступила на полшага от капитана, давая тому понять, что он волен хоть вовсе уйти, повернувшись к ней широкой спиной.

Капитан не уходил. В его командах сейчас не было никакой нужды, с рулем справлялся помощник. Так что он остался возле моны Алессандрины и уставился на серую струистую гладь, казавшуюся наклоненной в сторону уже далекого моря, так что чернобокая галера словно бы взбиралась по реке, ровно выгребая рядами весел – по два с каждого борта. В промежутках меж всплесками слышно было, как над туго свернутым парусом и «вороньим гнездом» лениво хлопает отсыревший флаг со львами св. Марка.

Комкая рукой в очень узкой перчатке край капюшона, мона Алессандрина думала, и чем далее, тем более удручалась беспорядком в своих мыслях. Мыслей было слишком много, и все о разном, ибо впереди ждали и мессер Федерико, посол венецейский при кастильском дворе, и сам двор кастильский, с королем, королевой и грандами, и дела при этом дворе. А дел этих окаянных не сделаешь, не разузнав до тонкостей того, о чем принято не говорить, но догадываться. Мысли всю ночь не давали ей покою, и на палубу она поднялась ни свет, ни заря, чтобы подышать свежим ветром и посмотреть на бегущую воду. Но вода скользила под борта, уже как черное с прозеленью масло, и под веслами плескалась приглушенно, словно боясь разбудить спящую сушу, а вместо ветра был горький на вкус туман.

– Знаете, мона, отчего здесь такой горький воздух? – неожиданно для себя нарушил молчание капитан, и тут же объяснил: – это, говорят, оттого, что по всей Кастилии жгут на кострах еретиков.

– Паленое пахнет иначе, мессер капитан, – серьезно отозвалась мона Алессандрина, – если бы пахло паленым так сильно, как пахнет сейчас дымом, нам пришлось бы завязать лица мокрым.

– Мона Алессандрина, вы были свидетельницей сожжения?

– В моем имении сгорел свинарник.

Капитан поперхнулся и заслонил смеющийся рот кулаком.

– Говорят, здесь любят смотреть, как жгут, и лица себе не завязывают.

– Говорят, московиты любят всем на потеху бороться с медведем. У каждого свой вкус к зрелищу.

Капитан хотел было сказать на это, что прилюдное сожжение суть не зрелище, но богоугодное и благочестивое деяние веры, так и называемое по-кастильски – auto de fe, однако счел за благо промолчать, поскольку полагал, что моне Алессандрине это превосходно известно.

Галера все так же ровными толчками продвигалась вверх по словно бы чуть наклонной водной глади. Берега мало помалу яснели, влажно темнела на них зимняя зелень, краснели черепичные кровли подворий. К дымной горечи примешался было густой запах хлеба, и тут же истаял. В туманной еще дали зазвякал колокол, и капитан с моной Алессандриной перекрестились, как все добрые христиане, лишенные возможности отстоять заутреню.

На левом берегу в межхолмьи забелело стенами большое село, а у самой воды рядком расселись на чурбаках рыбари с длинными удами. Один встрепенулся и выдернул рыбку. Мона Алессандрина подалась вперед и прищурилась было, всматриваясь, но почти сразу рассеянно отвернулась.

– Вы, мессер капитан, как полагаете – можно ли доплыть до Индий через море Мрака?

– Мона Алессандрина, мне не доводилось плавать до Индий через море Мрака, – капитан похоронил в кулаке не самую добрую свою улыбку: он не любил, когда женщины расспрашивали о море. Сейчас начнется – про сирен да про морского черта…

– Я просто думаю, мессер капитан, что по здравому рассуждению там никак не может быть Индий.

– И что же там может быть по здравому рассуждению?

– По здравому рассуждению там должна лежать суша, такая же большая, как здесь, но никак не Индии, потому что иначе в мире не будет равновесия. И что это за мир: переплыл море, да сразу Индии.

– Ваше здравое рассуждение весьма любопытно, мона Алессандрина, – снизошел до одобрения капитан, – вы, верно, не чужды космографии.

– По правде сказать, я рассматриваю карту более, как картину, и сужу о ней, как судят о картине. Старые полотна, как известно, полны несоразмерностей, ибо живописцы не были еще столь искусны в изображении жизни и вещей. Возможно предположить, что наши космографы еще пока несведущи и неискусны, потому и карты несоразмерны, и Индии по их воле помещаются в двух неделях пути на Запад.

– Лик земной начертан Богом, что может быть соразмернее? А мы знаем лишь малую часть этого лика. Что может муравей знать о роще, в которой у него муравейник?

– Худо быть муравьем. Маленький, раздавят. По осени дождем зальет, по засухе лесным пожаром пожжет.

Капитан вспомнил сгоревший свинарник и заулыбался:

– По вашим словам выходит, что и человеку не лучше: чумой заболеешь – помрешь, проказу подхватишь – заживо сгниешь, в ненастье градом посевы повыбьет, в усобицу все добро пожгут и пограбят.

Тут заулыбалась мона Алессандрина.

Туман совсем исчез, и до самого окоема разостлалась зеленая, словно бы отдыхающая от людских страд и сует земля.

Капитан искоса присматривался к моне Алессандрине.

Мона была при гербе и свите, не дурна собой, белоручка, и, стало быть, дворянка, да не из бедных. Но по речам судя – кортезана или дочь кортезаны, готовая приняться за материнское ремесло – дворянки впросте говорят редко, и еще реже снисходят до бесед с капитанами галер. В сомнение вводило ее родство с сиятельным послом мессером Федерико Мочениго, но мало ли «племянниц» делят с «дядюшками» кров и ложе? Как бы там ни было, но капитану, человеку учтивому, кой-что на своем веку читавшему и даже весьма прилично знавшему латынь, лицо и разговор ее пришлись весьма по нраву. Он подосадовал, что почти весь долгий путь до Кастилии мона Алессандрина из-за непогоды провела в каюте.

В облаках проступили голубые промоины. Села с колокольнями стали попадаться чаще, а по отлогим берегам зазмеились тропки и стежки.

Капитан рассказывал моне Алессандрине моряцкие побасенки, в меру сил стараясь придать им вид книжных фацетий. Мона смеялась – там, где, по понятиям капитана, смеяться и полагалось.

В числе прочего капитан рассказал ей о торнадо, исполинском столпе из ветра, земли и воды: ему случилось однажды видеть, как такой вихрь разметал флотилию алжирских пиратов. Неспешно шествуя по линии окоема от одного корабля к другому, окутанный водяной пылью торнадо подхватывал их сужающимся охвостьем, чтобы через миг рассыпать вокруг себя веером черных обломков и раскоряченных тел.

Историй хватило до городских предместий.

Дома обступили реку стадом сбившихся на водопой красноспинных черепах. Изо всех выходящих к воде улиц несся гомон, то и дело прорезаемый истошным лаем или ослиным криком; на мутной береговой волне терлись бортами связанные лодки; вереницы ослов, чуть видимых под вьюками, понуро шагали за людьми вдоль пятнистых от сырости стен; босые дети вопили, скача по лодкам и замахиваясь друг на друга палками и клепками от бочек.

– Вот вам и город, как обещано, к полудню.

Мона Алесандрина огляделась и смачно сказала:

– Содом! – а помолчав, прибавила, – и Гоморра.

Капитан засмеялся было, но тут с носа закричал лоцман, и капитану пришлось, поспешно извинившись, приняться за свои обязанности.

На галере стало адски шумно: звенели невпопад два гонга, орали капитанские помощники, хлопали плетки надсмотрщиков, бранились и громыхали цепями подневольные гребцы, истошно вопил лоцман, предостерегая от одному ему известных отмелей, глухо шипела вспененная веслами вода.

Вокруг сразу оказалось множество судов. Большие лодки, парусные и весельные, с надстройками и навесами, шли по течению и против, сновали наискось, переправляя с берега на берег всяческий люд и скарб. Только в воздухе не хватало каких-нибудь рукотворных летающих штуковин – подумалось моне Алессандрине, но не было рядом капитана, чтобы поделиться с ним этой счастливой мыслью. Безмятежное облачное небо над кипящим красно-белым городом вовсе не придавало равновесия картине мира, и редкие птицы не могли исправить положения.

Внезапно заблаговестили во всех церквах. И все еще не было рядом капитана, чтобы пошутить: вот, мол, честь какова чернобокой нашей венецейской галере с меченосными львами на флагах и парусах. Впрочем, паруса свернуты, а флаг повис – ветра как не было, так и нет.

От скуки мона Алессандрина залюбовалась едущим вдоль по берегу всадником. Всадник, несомненно, был гранд. Черные перья на его шляпе колыхались в такт легкому шагу его белогривой арабской лошадки, на длинных попонах которой красовался герб – алый, но – ах! вот беда! – не разглядеть, то ли птица то ли зверь. За грандом рысила свита – пятеро отроков в одинаковых черных одеждах, и на одномастных изящных коньках – но не арабских, конечно. Народ перед грандом расступался, кланялся и сдергивал шапки, на ком были, а потом, разогнувшись, что-то кричал ему вслед, только не разобрать было из-за шума, что, тем паче ей, владевшей кастильским наречием лишь в той мере, какой достаточно для неторопливых светских бесед – но не более того.

Гранд пришпорил лошадку, обогнал медлительную галеру, даже не глянув на нее, и свернул в устье широкой улицы, сплошь застроенной лавками. Моне Алессандрине отчего-то сделалось обидно за себя и за важную мадонну SERENISSIMA VENEZIA LA BELLA, пославшую сюда этот корабль, не удостоенный даже взглядом надменного гранда. Мона Алессандрина невольно оглянулась на уплывавшее за излучину устье улицы, куда он скрылся, и подосадовала, что не разглядела герба. Тут галера, уже давно исподволь замедлявшая ход, толкнулась форштевнем в мол. Палуба под ногами подпрыгнула, чуть не скинув мону Алессандрину в щель между бортом и молом, где крутилась и кипела пестрая от сора вода – мона едва за перильца успела схватиться обеими руками, и судно стало разворачиваться к причалу бортом.

Мона Алессандрина, самый ценный груз и красный товар, сошла на берег первая, опершись на капитанский локоть. За ней был прислан портшез, узкий, черный, глухой, точно стоймя стоящий гроб. Возле ждали носильщики посольские, в опрятном гербовом платье, поодаль переминались носильщики наемные, босоногие и загорелые дочерна, переступал копытами мул, взятый для камеристок, ибо прислуге знатной дамы не подобает бегать за ней вприпрыжку по уличной грязи. Мона Алессандрина забралась в портшез (ну точно, гроб, да дорогущий – весь шелком изнутри обит!), втянула туда хвост плаща и трен, чтоб не мести чужую улицу, раздвинула самую малость занавески. Где-то сбоку покряхтывали носильщики, примеряясь к сундукам. Хихикали, елозя в седле, камеристки – двойняшки пятнадцати лет… Тронулись, наконец.

Рослый, бритый, рыжеватый, по виду и стати более римлянин, чем венецианец, мессер Федерико, сиятельный посол, сухо чмокнул ее в щеку и оглядел неулыбчивыми выпуклыми глазами. Дворянство покупное, ясно, как и подданство венецейское. И двадцать ли ей? Не меньше ль?

– Любезная моему сердцу племянница, – громогласно утвердил он ее в степени родства, – к несчастью, я здесь лишен общества моих дорогих детей, и потому не взыщите, если весь богатый запас поучений и наставлений достанется вам.

– Думаю, это пойдет мне только на пользу, достопочтенный дядюшка.

Федерико кивнул так, точно услышал и принял к сведению ответ своего секретаря, потом подставил ей локоть, такой же крепкий, как у капитана, и повел к столу.

– Кастильский двор – строгий двор, – наставлял он ее, отхлебывая из кубка и заедая местными крупными маслинами. Маслины были разрезаны вдоль, вместо косточки в них вложили копченый миндаль, – кроме того, это двор гордецов. Иные гранды имеют привилегию не снимать перед королями шляпы, и род их порой древнее и знатнее королевского. Таковы Альбы, Мойя, Медина-Сидония, Мендоса, Агилары… Они – самые большие гордецы во всей Европе.

Мона Алессандрина слушала вполуха и уминала жареного фазана за обе щеки, до блеска обсасывая косточки. «Кортезана!» – подумал мессер Федерико, исподволь наблюдая за ней, и отмечая в ней странную двойственность. Так, высокая, она казалась маленькой, нежной; светлые будто бы волосы временами холодно отливали темным; на вздернутом носу при повороте головы вдруг проступала горбинка; опущенное лицо казалось узким, грустным, но стоило ей вскинуть подбородок, и проявлялись широкие скулы, а в разлете бровей сквозила дерзость; белые кисти рук, с виду тонкопалые и слабые, вдруг выказывали быструю хватку и узловатую кривинку пальцев, и становилось заметно, что мона Алессандрина носит не самый маленький размер дамской перчатки.

– Двор так же не одобряет ничего хоть сколько-нибудь неблагочестивого. Не вздумайте шутить над священниками, как то принято в Италии, или рассказывать нескромные новеллы. В иных домах это можно, вы поймете что к чему, если станете вхожи в эти дома. Что же касается любовных дел, то все здесь скрыто от глаз, и даже о королевских привязанностях не говорят вслух, а если что выйдет наружу, то будет не миновать крови.

Мона умяла фазана, и, придерживая широкий рукав, потянулась к фруктам, окончательно утвердив мессера Федерико во мнении, что она – кортезана. В глазах ее было ожидание.

– Завтра после обедни, любезная племянница, я представлю вас одной особе. Это очень красивая и глупая дама, она англичанка, и находится в большой милости у королевы.

Мона Алессандрина кивнула так, точно услышала и приняла к сведению сообщение своего секретаря.

… Плоское пасмурное море казалось вязким, как полузастывший холодец – да и цвет был тот же. Темно-белая пена качалась на воде редкоячеистой рваной сетью – в каждой многоугольной ячее пласталась дохлая медуза, окруженная лохмами блеклой водоросли. Даже прибоя не было – студенистые воды приступали и отступали беззвучно, всего-то на две-три ладони накрывая слизистый галечник. Не было и птиц – воздух, пустой, как в первые дни творения, был очень низко затянут мучнистой пеленой. В гуще ее чуть просматривались долгие серые полосы, широко расходящиеся из какой-то одной точки за тугим морским окоемом – словно там, вдали, за земным горбом сплошное полотно тучи подымалось, как верхушка шатра, и провисало теневыми складками.

Ей еще не случалось видеть такого моря и такого неба: зрелище так захватило, что она даже не удосужилась задуматься – каким ветром ее занесло на этот берег, где серая щетинистая травка только в ста шагах от воды принималась обживать гальку, опутывая камни терпкой паклей своих корешков.

Спокойствие небес и вод казалось принужденным: она поймала себя на том, что чего-то ждет, скользя взглядом меж мягкой плотностью тучи и вялой плоскостью моря…

Торнадо. Слово явилось само, свободное от языка, к которому принадлежало, от значения, слишком простого (всего-то – вертушка!) для того, чтобы дополнять Имя. Имя единое тех трех или четырех темных извивающихся столпов, что кружили один возле другого – паслись – на открытой воде очень далеко от берега. Тонкие, сочетающие грацию угря и водоросли, уходящие верхушками в слепую небесную белизну – они не выглядели силой. Но, не отводя от них глаз, она ждала, жаждала увидеть, как сходящее у самой воды на нет ветряное охвостье подхватывает зазевавшийся кораблик и тянет в тугой ревущий круговорот, круша и кроша все, что мешает вращению – реи, мачты, киль, каюты, борта, шпангоуты – до тех пор, пока взбесившийся воздух не выбросит из себя шлейфом мелкие черные обломки и лягушками раскоряченные тела.

Но торнадо не сходили с места – по всякому клонясь и виясь, они продолжали пастись, дразня своей отчужденностью и силой – о которой она знала, и которой не чувствовала…

И ей еще подумалось: а бывает ли такое на самом деле?..

День второй,

в который мона Алессандрина представлена донне Элизабете Морелла д'Агилар, и та удостаивает ее обращением «донна».

Мраморные мостовые с водостоками и плывущие слева и справа портики были бы куда более к лицу сиятельному послу венецейскому, чем разбитая мавританская вымостка и пестрые навесы над лавками и тавернами – думала мона Алессандрина, глядя на город, наполовину скрытый гордым длинноносым профилем мессера Федерико. К лицу ему было бы приветствовать встречного патриция кивком и поднятием руки, и морщиться, минуя плебейское сборище. К лицу ему было бы направляться сейчас на соревнования колесниц или гладиаторские бои в Колизеум, высокий, огромный, круглый, как основа для Вавилонской башни… А ведь в этом городе должен бы сохраниться Колизеум, когда-то город был римским, как и многие города… Не потому ли она видит сквозь тесноту и толкотню белые мостовые, белые портики и синие, как эмаль, небеса, в которых кружат орлы? Она посмотрела вверх – нет, орлы не кружили. Да и неба не видать было из-за навесов и почти сходящихся крыш.

Сиятельный посол следовал к обедне в больших конных носилках, и для этого пришлось выбрать самые широкие улицы.

Они опоздали и свои два почетных места заняли последними, чем мессер Федерико был недоволен.

Справа и слева приподымались со своих мест и слегка кланялись разодетые в бархат вельможи. За высокими спинками скамей совсем не было видно темных обширных нефов, полных народа, а впереди – близко – сиял алтарь, где спешили с последними приготовлениями служки, и собор казался меньше, чем был на самом деле… Белоствольный лес витых колонн поддерживал своды, тонувшие в желтоватой мгле. Тонкий глянцевитый орнамент оплетал сплошной вязью полукупол над алтарем. Алессандрина вглядывалась в орнамент, по извечной людской привычке вычленяя из многих линий знакомые очертания – какой-нибудь пальчатый фиговый лист, или фигурку зверя. Очень скоро у нее заболели и набрякли слезами глаза, а орнамент заколебался и зарябил. Она отвернулась.

Настроения молиться не было – не шел из головы чудной сон про торнадо. Да она и не молилась, как люди молятся, полагая, что с Богом можно говорить только мысленно, да и то не во всякое время. Однако она весьма непринужденно и сосредоточенно проделала в течение часа с лишком, пока длилась месса, все то, чего ждут от набожной прихожанки, краем уха слушая, как бормочет молитвы мессер Федерико. Дома, стоя в церкви мессу, можно было заодно узнать все городские тайны. Здесь отвсюду текла слитная молитвенная латынь, любое постороннее слово резануло бы слух, как тихо его не прошепчешь, любое лишнее движение головы, кроме земного поклона, было бы замечено. А стоило поднять голову, как проклятый орнамент всеми своими острыми углами впивался в зрачки.

Наконец, все хором выдохнули «Amen!», Алессандрина – с тайным облегчением, и тут же ее локтя коснулся предупредительно подставленный локоть посла:

– Пойдем, – коротко сказал мессер Федерико и, легко ступая по истертым плиткам, она пошла.

– Какой странный собор, дядюшка, – заметила она, опустив для краткости «достопочтимого», – все нефы одинаковые, и…

– Это бывшая мечеть, – оборвал он ее размышления, – если угодно, я вам расскажу после… Целую руки вашей светлости! – нараспев обратился он к рослой разряженной женщине, рядом с которой Алессандрина показалась девочкой, и с чувством приложился к милостиво протянутой руке.

Дама выжидательно улыбнулась.

– Вы с каждым днем расцветаете, ваша светлость… Позвольте мне представить – моя племянница, мона Алессандрина.

Алессандрина присела в очень-очень низком реверансе, помня, что кастильцы – ценители церемоний.

– Рада приветствовать вас, дон Федерико, и вас, донна Алессандрина, – дама в ответ поклонилась только слегка. Она говорила с очень сильным акцентом, и была красива. И глупа, если это о ней упоминалось вчера за обедом. Алессандрина прикинулась очень скромной племянницей сиятельного посла, чтобы беспрепятственно слушать, о чем будут говорить мессер Федерико и красивая синеглазая донна, не уступающая ростом мужчине.

– Донна Алессандрина, прошу вас не брать пример с вашего дядюшки, и звать меня донна Элизабета, а не «ваша светлость», – видно было, что фраза далась ей с некоторым трудом. Алессандрина поблагодарила за честь.

Они сошли с паперти, раздавая монеты осаждающим со всех сторон нищим. Донна Элизабета была не слишком щедра, и нищим пришлось удовольствоваться медяками. А внизу у ступеней донну Элизабету ожидала свита – не меньше двадцати всадников, и ее собственная белая арабская лошадка, на длинной черной попоне которой красовался герб – алый орел, с девизом: «Все что хочу – найду, все что найду – возьму!» Мессер Федерико помог донне сесть в седло, расцеловал ей на прощание руки и шитый стеклярусом подол, Алессандрина присела.

– Какова? – спросил он уже в носилках.

– Красива. Богата. Скупа. Об остальном я не успела составить мнения. Она грандесса?

– Да, грандесса. Маркиза Морелла и графиня д'Агилар. Действительно, богата. Не сказал бы, что скупа, но бережлива. И очень приближена Ее Высочеством, очень. Я бы сказал, чрезмерно приближена. Не проходит и дня без того, чтоб королева не сказала о ней доброго слова, а за королевой повторяет весь двор. Потому не скупитесь на добрые слова. Еще у этой дамы есть муж, но он нестоящий человек, хотя и племянник короля.

– Племянник короля?

– Незаконнорожденный сын его покойного брата и какой-то мавританки.

Алессандрина покривила рот.

– И правда, нестоящий… Он красив?

Мессер Федерико хохотнул.

– Узнаю женщину. Да, красив. Но сейчас он уехал, и говорят, надолго. Вы вряд ли его увидите.

– Что же могло увести красивого мужа мавританских кровей от такой женщины?

Мессер Федерико загадочно поднял густые брови:

– Не все браки заключаются на небесах. Нам ли с вами об этом не знать?

Если мона Алессандрина и не знала об этом, то она ничем не показала своего неведения.

– Она непременно пригласит нас на прием. У нее часты приемы. Она замужем всего полгода, и еще не пресыщена светом.

День третий,

который мона Алессандрина посвящает незначащей, как кажется, болтовне.

В просторном доме донны Элизабеты не было места словесным и иным вольностям. В нем царила, даже тиранствовала благопристойность одежд и речей – мона Алессандрина ощутила это, едва только вошла туда, опираясь, по обыкновению, на локоть мессера Федерико. Зато повсюду было очень много золота и позолоты, отчего казалось, будто тонкий золотой туман стоит в неподвижном душистом воздухе обширных покоев, исчерченных по потолку тем самым четким-четким орнаментом, от которого у моны Алессандрины заломило глаза в соборе.

Общество было пестро как одеждами, так и составом – был и обласканный светом астролог, и двое молодых идальго, глядевшие на всех искательно и тревожно, и дама в широкой юбке на обручах по образу и подобию королевы Хуаны; дама эта никак не могла удобно усесться, все привскакивала, и явно прибыла из провинции, куда дошел слух о Хуаниных юбках, но не секрет их покроя. Была и доверенная подруга Ея Высочества, Беатрис де Бобадилья, маркиза Мойя. Она сидела поодаль в глубоком кресле с подушками, и неторопливо рассматривала одного гостя за другим, с таким выражением, с каким ребенок смотрит на ученых обезьян. Стоило оказаться под ее взглядом донне Элизабете, как лицо маркизы озарялось короткой холодной улыбкой, означающей видимость расположения.

Федерико подольстился к важной Элизабете, рассыпавшись в комплиментах. Та порозовела, внимая, отчего стала еще краше, и немедленно повела Алессандрину смотреть настоящий кастильский дом с патио, фонтанами, резными балконами, померанцевым садом в беленой ограде и мощеной фаянсовыми плитками асотеей. По пути донна Элизабета любезно объяснила гостье странную особенность арабесков: в них нельзя отыскать очертаний животного или растения, потому что магометанам запрещено изображать живое на мертвом. А если упорствовать и искать очертания, то в наказание разболятся глаза. Мона Алессандрина удивилась, почему, если наказание предназначено для неверных, глаза болят и у добрых христиан. Донна Элизабета пожала плечами, и сказала, что, по ее мнению, нечего вообще смотреть подолгу на арабески, потому что даже если ничего в них не ищешь, в глазах все равно рябит.

Как и всякий богатый дом, этот был полон челядью. Донна Элизабета полушутливо посетовала, что большинство прислуги без толку снашивает одежду и обувь. Будь ее воля, – сказала донна, – будь ее воля, она бы все тут устроила на милый ее сердцу английский лад, когда прислуги ровно столько, чтобы работы с избытком хватило на всех. Мона Алессандрина сказала, что у ее матушки, моны Амброджи, достойнейшей дамы и венецейской гражданки, дом не хуже, чем у других, хотя обходится мона Амброджа кухаркой, горничной и привратником, а править лодкой при надобности нанимает гондольера.

Кастильское наречие для них обоих не было родным, и от этого донна Элизабета чувствовала себя с моной Алессандриной проще, чем с остальными гостьями. Чем мона и воспользовалась, совершенно заболтав маркизу Морелла, так что прогулка по дому затянулась изрядно.

… Описав (с чьих-то слов) мраморную ванну герцогини Беатриче д'Эсте, куда горячая и холодная вода текут из золотых дельфиньих головок, и снискав восхищение маркизы итальянским rafine мона Алессандрина стала рассказывать о вещах бесполезных, но забавных. Так, рассказала она про камеру-обскуру, и про то, какая получается точность перспективы, если с оной камеры-обскуры зарисовать свинцовым грифелем, скажем, пейзаж. Донна Элизабета смутилась: перед ней была ученая женщина. О них она слышала много смешного. Однако гостья вовсе не была смешна – молодая, изящно одетая, ни на волос не отступающая от правил дворянского вежества, сыплющая словечками «камера-обскура», «квадрант», «астролябия», «космография», как иная сыплет названиями благовоний и сортов шелка. Впрочем, по одежде судя, с шелками она знакома не хуже, чем с астролябиями. Тут донна Элизабета решила, что ей, грандессе кастильской, теряться не к лицу, и сказала, что в Кастилии можно так же сыскать множество прехитрых вещей, о которых в Италии и не слыхивали – она даже взмокла чуть-чуть, выговаривая эту фразу.

– Ловлю вас на слове, – улыбнулась мона Алессандрина, – мне говорили, будто в Кастилии у одного лигурийца есть странная карта, на которой указан путь в Индии через море Мрака. Возможно ли будет поглядеть на нее хоть одним глазком?

Донна Элизабета важно улыбнулась любознательной гостье и сказала что, конечно, возможно, хоть завтра, потому что дон Кристобаль, упомянутый лигуриец, человек небогатый, и от приглашения на прием с обедом не откажется, а, кроме того, весьма ценит просвещенное внимание.

… Она подымалась на полулысый песчаный взгорок. Жесткая травка росла на нем ершистыми кочками, которые ближе к вершине срастались в подушки. За спиной – она без всякой оглядки знала – должно быть плоское студенистое море с пасущимися вихрями. Но оно не пробуждало в ней любопытства. Вершина холма все загораживала обзор, как будто прирастала с каждым новым шагом: над ее жухлым горбом было видно небо, такое же близкое и безотрадное, как растущая перед глазами песчаная трава – словно не небо и было. Она прибавила шагу. И когда треклятая вершина таки оказалась под ногами, перед глазами все изменилось: склон полого уходил вниз – как на дно – на солнечную равнину. О расстоянии можно было судить по крошечным до смешного деревьям, неподвижным змейкам рек и тонкой сетке желтых дорог, небрежно брошенной поверх всего этого – но самого расстояния не чувствовалось. Ощущение было – будто модель (какие делают для наглядности зодчие из мха, песка и фольги) вплавлена дымчатое стекло – все под ногами, но рукой не достать. И еще она чувствовала, что к противоположному краю равнины (отсюда не видно) прилегает обычное море, синее в белых барашках, а возле моря разлегся город, и вот туда-то ей надо.

Она устремилась вниз.

Под ноги вскоре попала подходящая дорога, плотно укатанная, желтая и сухая, словно над ней неделю не выпадало дождя. Края туч сияли от солнца, тепло его уже уверенно легло на лицо, но само солнце все не могло вырваться на чистое небо – как она четверть часа назад не могла перевалить холм. А в спину поддувало холодком – верно, подумалось, он тек с верхнего плоского моря, где недавно – вдруг сообразила она – в полную силу буянили торнадо: оттого-то и мертвая зыбь с мертвыми медузами.

Равнина уже оттеснила холм. По верхушкам дальних рощ скользила граница между «ясно» и «пасмурно», своими изгибами выхватывая из тени отдельные деревья и бросая на них новую тень. Но она не могла догнать солнце, и все вокруг казалось поникшим: покосы с отросшей отавой, рощи, придорожные акации в тонком желтом налете на темной листве. Холодок все дул в спину, томя и тревожа, и когда она обернулась, то – увидела крутящийся столп серого тумана, подпирающий низкое – рукой подать – небо. Он был еще неблизко, но чем было это расстояние для него?

Она поняла – надо бежать, но ноги не слушались, словно в воде…

День четвертый,

в который супруг донны Элизабеты, дон Карлос, титулует мону Алессандрину «синьорой», из чего та заключает, что дон Карлос догадался, каковы истинные ее намерения.

Глубокое кресло с подушками, которое вчера занимала маркиза Мойя, сегодня было предложено моне Алессандрине. Благодарно улыбнувшись, та присела, поставила одну ногу на скамеечку, и раскрыла на колене аспидную доску, намереваясь делать заметки – на то она и ученая женщина из просвещенной Италии. Вокруг стола опять сидело полно дам, но, судя по нарядам и манерам, это были мелкотравчатые подхалимки, вьющиеся возле вошедшей в силу особы, как мухи возле тарелки с подридой. При виде вошедшего дона Кристобаля, лигурийца и морехода, глаза у них у всех заблестели одинаковым масляным блеском.

Дон Кристобаль начал рассказывать как будто с неохотой, понимая, что его позвали для забавы похотливых бездельниц, однако мало помалу он разошелся, и стал вдохновенен, описывая легкость и простоту нового пути в Индии, для отыскания которого нужно всего-то ничего. Краем глаза мона Алессандрина заметила, что сиятельная маркиза шевелит губами, точно считая в уме… Карта лежала на столе, очень четкая, большая, желтоватая. Дон Кристобаль то и дело указывал на нее, дамы тянулись, разглядывая. Грифель моны Алессандрины беззвучно танцевал по аспидной доске, черта за чертой перенося на нее контуры Иберии, колючую розу ветров, тонкую градусную сеть, стрелы течений, россыпь островов – не все, не все, что было на карте, только самое главное. Те, кому надо, разберутся в наброске. Рука чертила, а уши запоминали. Дома она запишет по памяти основное из услышанного, и приложит к наброску, скопированному с доски на тонкую бумагу.

Начертив нужное, мона Алессандрина принялась украшать карту завитушками и дополнять подробными разъяснениями, что как называется, и почему так, а не иначе. Донна Элизабета иногда косилась на аспидную доску и пребывала в явном восторге от способностей моны к рисованию карт. Мона Алессандрина в душе посмеялась над ней.

– Дон Кристобаль, вы, как всегда, великолепны и убедительны. – Сказал мужской голос у нее за спиной. Вздрогнув, она обернулась, а мужчина, улыбаясь, продолжил:

– … так великолепны и столь убедительны, что никто из благородных дам не соизволил меня заметить, даже моя супруга. Право, вы рискуете жизнью, ибо в ревности я страшен.

Донна Элизабета расплылась в счастливой улыбке и встала к нему навстречу. «Ба, да она его любит!» – пронеслось в голове у моны Алессандрины, – «Боже мой, да он стоял прямо у меня за спиной…» А то, что он красавец, каких мало, она не отметила даже про себя… Ну, просто этого не требовалось отмечать.

– Муж мой, я приветствую вас дома. Позвольте представить, донна Алессандрина, племянница дона Федерико Мочениго, посла венецейского. Я теряюсь при виде ее совершенств.

– Первейшим из которых, несомненно, является ее красота, – маркиз склонился перед Алессандриной очень низко, словно перед коронованной особой. «А он ее не любит…» – эта мысль не мелькнула в голове Алессандрины, а пришла и осталась. Алессандрина невольно порадовалась этой мысли.

– Ее ученость стоит наравне с ее красотой, – парировала донна Элизабета. «При всей своей любви спуска супругу она, видно, не дает».

– И мы должны быть благодарны мадонне Венеции за сей образец восхитительной гармонии.

Паутина. Не та, липкая, ажурная и нестрашная. Иная, сухая, бесформенная, вездесущая. В такой насмерть запутается самая сильная оса.

Она по горло в паутине. И паук с лицом падшего ангела целует ей руки и говорит двусмыслицы, которые щекочут сердце, как ядовитые волосы медузы… Медузы… Мертвые медузы на пенной воде. Свитые из ветра столпы, один из которых, преодолев рубеж суетного дня, оказался у нее за спиной…

Откуда он тут взялся, если должен был надолго уехать? Почему вошел так тихо? Почему следил за ней? – а ведь следил же, и давно следил. С первых штрихов на аспидной доске.

– Синьора Алессандрина, я полагаю, впервые в Кастилии?

Ловко же он подменил «донну» на «синьору». Дворянку можно назвать синьорой, и торговку, и девку.

– Да, ваша светлость. Моя родня решила, что мне стоит посмотреть мир.

Улыбка. Еще улыбка. Полудетская улыбка. Застенчивая улыбка. Чуть-чуть испуганная улыбка. Я просто ученая девица, ваша светлость, не более того, я ученая девица из Венеции.

– Мы здесь еще не привыкли к столь открытым нравам. Возможно, наши дети… – маркиз повел глазами в сторону жены. Та расцвела. Боже, как она его любит. До смерти.

Дон Кристобаль почувствовал себя лишним. Он стоял возле стола и большими белыми руками бережно сворачивал свою карту, которая так удачно перешла на аспидную доску ученой венецианки.

– Прошу простить, дон Кристобаль, я прервал вас, – обратился маркиз к мореходу, – но вежество требует представиться даме…

– Я уже закончил, – ответил лигуриец, – и благодарю вас за гостеприимство.

– Еще рано, – улыбнулся маркиз, – я полагаю, готовится пиршество, не так ли? – повернулся он к супруге. Донна Элизабета с готовностью закивала.

– Тогда прошу вас, синьора Алессандрина, и вас, синьор Кристобаль, – лигурийцу достался приглашающий жест, Алессандрине – изящно отставленный локоть хозяина. Она оперлась. Рука ее не была тверда.

Он почувствует дрожь и почует страх, непременно.

У него дюжина личин, не меньше. Одна личина показывает, что он ничего не заметил. Другая дает понять: «Я знаю, почему ты дрожишь. Ты дрожишь, потому что я так красив, так близок и так недоступен». Третья намекает: «Я раскусил тебя. Ты знаешь это. Ты боишься меня и правильно делаешь». Четвертая усмехается: «Маленькая куртизанка, прибавляющая себе годы, покупающая в кредит дворянство и подданство, тебе ли дурачить меня?» Алессандрина было подумала, что мнительность может сослужить ей плохую службу – лицо маркиза выражало пустую любезность, и на поверку он мог оказаться вполне заурядным вельможей, женатым по расчету, и поднаторевшим в куртуазных беседах, отчего его речи и кажутся двусмысленными. И вообще не стоит думать о плохом, иначе это плохое непременно случится. И к черту сны – этаким ни в одном соннике не сыскать толкования.

– Скажите, синьора Алессандрина, а может ли венецианская дама благородного происхождения занять место дожа?

– Нет, ваша светлость, ибо женский разум не годится для управления, – мона Алессандрина улыбнулась, всем своим видом дав понять, что отнюдь не убеждена в только что сказанном, а всего лишь повторяет общепринятое.

– Странное дело получается, синьора. Вы, венецианцы, так гордитесь вашим государственным устройством, а меж тем ваши дамы лишены права, которое есть по крайней мере у женщин королевской крови – занять престол. Между прочим, вы напрасно так низко цените ваш разум. Пример королевы донны Исабель доказывает, что женщина на престоле может управляться не хуже иного мужчины.

– Королева донна Исабель – исключение, подтверждающее правило. Женщины иногда бывают тверды, а мужчины напоминают плаксивых баб, это случается. Но это редкое явление, свойственное временам упадка. Если вспомнить Рим…

– Не будем поминать Рим. Сейчас, слава Богу, времена иные. Но тем не менее, синьора, мне кажется, что вы из твердых женщин, и мысль о власти не может не искушать вас.

– Я видела властьимущих так же близко, как вижу вас. По моему мнению, в их жизни нечем искушаться.

– Ваша рассудительность делает вам честь. Я не премину сказать об этом вашему дядюшке.

– Вы его премного тем порадуете, ваша светлость.

Маркиз слегка наклонил голову. Алессандрина сообразила, что, собственно, они уже давно предоставлены друг другу в полутемном углу большой гостиной залы: донна Элизабета с другими гостьями азартно играли в кости на мелкие монетки, дон Кристобаль, должно быть, насытившись, исчез вместе со своей картой.

– Вы позволите? – маркиз указал на аспидную доску, которую она так и держала на коленях.

– Разумеется.

Некоторое время он всматривался в карту, молча. Потом полюбопытствовал:

– Вам это полезно в ваших занятиях?

– Это курьезно. Я люблю все курьезное.

– Нарисовано умело.

– Мой дедушка был большой чудак. Он хотел внука, как и многие дедушки, и потому учил меня тому, чему учат обычно мальчиков.

– Не всякого мальчика учат космографии.

– Он был чудак, я говорю. Учить меня бесполезным для женщины вещам было единственным доступным ему утешением… Да то еще, что я схватывала все на лету.

– И как вы полагаете, можно ли так добраться в Индии?

– Не знаю. Но это любопытно. И дон Кристобаль так об этом рассказывал, что поневоле начинаешь верить.

– Дон Кристобаль этим кормится. В прямом смысле слова. Признаться, если бы мои дела не находились в некотором расстройстве, я бы всячески споспешествовал ему. Но увы. – Маркиз слегка вскинул брови, развел руками. – Кстати, синьора, я так слышал, что Венеция тоже интересуется сим прожектом…

– Возможно. Очень возможно. Венеция стоит не на земле, а на палубах своих галер.

– Хорошо сказано. Вы, вероятно, владеете пером не хуже, чем грифелем, синьора?

– Иные хвалят мой стиль, чем и вгоняют меня в краску.

– Я мог бы дать вам некоторую пищу для ваших заметок, ежели вы склонны их вести.

– Ваша достойная супруга будет ревновать, ваша светлость. Она не производит впечатления смиренной.

– Вы верно угадали, она не смиренница. Но мои дела нимало ее не касаются. Если вам угодно увидеть Кастилию так, как она видна кастильцу, я завтра же готов сопровождать вас куда угодно и рассказывать вам все, о чем вы не попросите.

– Это очень лестное предложение, ваша светлость…

Блеск его глаз слепил… То есть, его блестящие черные глаза, изящно удлиненные, с темными веками, были непроницаемы для самого острого взгляда. Он говорил мягко и тихо, но – он говорил, а ей оставалось поддакивать или в лучшем случае прикрываться самыми общими словами. Он был красив, но его близость ощущалось не как близость человека, изо рта которого исходят теплые запахи еды и вина. Во время исступленной бессловесной молитвы порой нисходит на темя и плечи тяжкое дуновение с небес. Нечто подобное – тяжесть и трепет – в его присутствии, в его вопросах, в его ярких глазах.

«Поблагодарить, согласиться и откланяться – сейчас» – поняла она так четко, словно бы кто-то подсказал ей это.

Дома, едва переодевшись в свободное и распашное платье, она уселась перерисовывать карту дона Кристобаля. За этим занятием и застал ее мессер Федерико. Он глянул через ее плечо в карту, и губы его округлились, изготовясь сказать удивленное «О!», округлились и глаза. Промолчал он только потому, что боялся помешать ей вычерчивать берег Иберии.

– Вот как ты умеешь! Ай-я-а, ну и племянница! Неужто прямо там и срисовала?

Она кивнула и отложила сухое перо.

– Далеко пойдешь. Заканчивай. Завтра отправим с курьером и с голубком.

– Скоро ли будет галера, дядюшка?

– Дней через десять, не раньше. Уж потерпи, – успех настроил посла на благодушный лад, – развлекись покуда, племянница. Я тебе открою кредит. Мавританское золото здесь куда как хорошо, и можно взять не втридорога.

– Дядюшка… – она помедлила, запоздало раздумывая, стоит ли рассказывать, пришла к выводу, что защита посла венецейского в нынешних обстоятельствах будет нелишней, и призналась, – я имела честь свести знакомство с супругом донны Элизабеты. И прошу вас рассказать мне о нем подробнее, потому что моя скромная персона его не в меру заинтересовала Да и его персона мне небезынтересна.

– Откуда он взялся? Как я слышал, он должен был уехать…

– Вот и я думаю, откуда? – произнесла мона Алессандрина таким тоном, словно посла обвиняла в несвоевременном возвращении маркиза.

– В чем именно выразился его к тебе интерес?

– Наотвешивал мне комплиментов целый воз, и сказал, что готов сопровождать меня везде и всюду. При том сказал так, что отказаться было невозможно.

Посол в досаде стукнул себя кулаком по раскрытой ладони.

– Очень даже возможно было бы отказаться! Сказала бы, что я не позволю.

– Он грозился и вам напеть похвал в мой адрес. Наверное, он не постеснялся бы испросить у вас разрешения на прогулки со мной. И вы бы ему не смогли отказать, дядюшка. Все-таки он родственник короля, и это чувствуется.

Посол мрачно молчал. Потом сказал:

– Ладно, не волнуйся. Интерес его скорее всего самого обычного свойства. А если совсем невмоготу станет, уедешь в Лисбону, поплывешь домой оттуда. Рекомендательные письма я дам…

– Все-таки, что он за птица?

– До недавнего времени был той самой птицей, которая у него в гербе. И поступал точно по своему девизу. А сейчас он свои обломанные когти весьма искусно прячет под мягкими перьями, и даже может казаться грозным, как показался тебе. Но если знать обстоятельства, это впечатление рассеется.

– О какой же камень он обломал когти?

– Представь себе, об одну девицу. Девица была небесной красоты, родом из Англии, и приданого у нее хватило бы, чтобы скупить пол-Кастилии.

– Элизабета?

– Ее кузина. Там история в самый раз для мессера Бокаччио. Я бы тебе рассказал, она стоит того, но не хочу отвлекать тебя от карты. Тебе хватит терпения дождаться утра?

День пятый,

в который мона Алессандрина и дон Карлос находят, что у них много общего.

– Итак, донна Элизабета до своего счастливого замужества жила в Англии, в городе Лондоне, в доме своей кузины. Кузину эту звали Маргарита, красотка она была. Отец у нее был первым негоциантом в Англии, богат, как Крез Лидийский, вел дела со всей Европой. А жених ее был из бедных рыцарей, работал помощником у ее отца, говорят, ради того только, чтобы видеть ее каждый день. Так вот, отец Маргариты родом был из Кастилии, у него и фамилия была Кастелл, по названию на английский лад той земли, откуда он выходец. А из Кастилии он бежал давным-давно, мальчиком еще, со своим отцом-иудеем. Оба они крестились, но младший Кастелл был покрепче своего отца. На людях он божился и крестился, как добрый христианин, а дома имел иудейскую молельню. В Англии до этого дела никому не было, там народ не шибко богомольный… А кастильской короне до всего есть дело, особенно до чужих денег. Про отступничество его прознали, и выяснить это наверняка отправился ни кто иной, как маркиз…

– Выяснять, как молится простой купец? – мона Алессандрина приподняла брови, и нацепила на двузубую вилочку ломтик рыбы. Посольский завтрак проходил в приятной желудку неспешности.

– Не простой, а очень богатый купец. Но, разумеется, он ехал не только за этим. У него были и другие важные дела в Англии. В те времена был он холост и в большом фаворе у своего дядюшки. А слава у него была такая, что если девушка проводила с ним полдня, то в чести ее уже можно было усомниться. И угораздило его влюбиться в эту самую Маргариту. А она, к слову сказать, и не знала, кто у нее отец и как он молится, потому что старый Кастелл был человек весьма скрытного нрава. Маркиз предложил ей руку и сердце и, по слухам, чуть ли не корону Кастилии и Арагона, которую клялся вскорости для нее добыть. Такой-то у дона Фернандо верный гранд и любящий племянник. Ну да ладно. Маргарита выслушала все это и отказала – под тем предлогом, что помолвлена. Нравом пошла в отца. Маркиз – к старому Кастеллу. И тот отказал, хоть это уже было опасно в его положении.

Тут наш влюбленный обратил внимание на Элизабету, но не для того, чтобы утешиться, а для того, чтобы заполучить Маргариту любой ценой. Элизабете он пообещал, что похитит ее, увезет в Кастилию и женится. А та влюбилась в маркиза с первого взгляда, и, ясное дело, согласилась. Он тогда везде растрезвонил, что покидает Лондон в большой печали, и корабль его видели плывущим вниз по Темзе к морю. А на самом деле корабль встал в затоне неподалеку от города. И однажды Маргарита получает письмо, написанное от имени ее отца, но не его рукой. А в том письме сказано, что ее отец, находясь по делам в порту, упал в трюм своего судна, сильно расшибся и просит ее приехать немедленно. Дело было уже вечером. Маргарита в большом горе собирается ехать, зовет с собой Элизабету… А Элизабета в это время получает другое письмо, где написано: «Поезжай с кузиной, сопровождающий привезет вас на мой корабль, ее я отправлю обратно, а тебя увезу…» и подписано «К. д'А.». Так девицы попали вдвоем на кастильский корабль. Ясно, что у маркиза было намерение отправить на берег Элизабету, но Маргарита, поняв, в чем дело, так в нее вцепилась, что растащить их не было никаких сил. Поплыли они в Кастилию вместе, а за ними в погоню пустились отец Маргариты и ее нареченный на доброй английской посудине, которая звалась «Маргарита», в честь красавицы.

У берегов Гранады их застигла буря. Англичане решили взять корабль маркиза на абордаж, и было взяли, да тут порвало канаты, и корабли разнесло. Не знаю точно, как там было дело, но и обе дамы, и нареченный Маргариты оказались в Гранаде, во дворце, который принадлежал когда-то матери маркиза, а потом ему. И праздновать бы маркизу победу, если б у него в доме не нашлось одной ушлой бабенки из простых, которая одно время с ним спала, а потом ему разонравилась, и он ее разжаловал в прислужницы. Бабенка эта решила ему насолить и устроила вот что: подговорила нареченного Маргариты для вида от нее отказаться, а Маргариту – для вида согласиться на брак с маркизом, и маркизу поставить условие: прежде чем состоится венчание, увидеть, как ее нареченный и ее кузина Элизабета выезжают из ворот. Отец Маргариты в это время скрывался в Гранаде у своего сотоварища-иудея. Ну а дальше эта самая бабенка просто-напросто подменила Маргариту на Элизабету. Перед тем она раскрасила Элизабету так, чтобы та походила на кузину, а повелителю своему маркизу подмешала в вино какое-то зелье, чтобы он черного от белого наверняка не отличил. Так он и женился на Элизабете.

Все бы еще обошлось, признай он этот брак. Элизабета – дама видная и достойная. Но он решил вернуть свое сокровище, Маргариту, и ради этого уже ничем не брезговал. А Маргарита пожаловалась на него государыне, и помянула между делом, что-де обещал он ей кастильскую корону, и вскорости… Государыня созвала суд, на который вызвала и маркиза, и Элизабету, и нареченного Маргариты, и саму Маргариту, и ее отца. Тут уж они все сцепились, как сведенные. Маркиз говорит, что отец Маргариты – иудей, и что Элизабета – служанка. Элизабета – руки в боки, и наизусть всех своих предков до двенадцатого колена, а они у нее и впрямь все как один благородные, только бедные, как церковные крысы. Нареченный Маргариты кричит, что маркиз напраслину на них возводит, и что Кастеллы спокон веку добрые христиане, никак иначе. Порешили: Кастелла, как иудея и отступника, в инквизицию, Маргариту и нареченного ее Питера поженить, а наследующий день после их свадьбы назначить смертный бой между Питером и маркизом за честь Элизабеты. В случае, если Питер победит, Элизабета признается честной женщиной, и маркиз обязан признать ее своей женой, а в случае, если маркиз, то… Маргарита остается вдовой, а Элизабета – обесчещенной.

К слову сказать, Питер этот настоящий мужчина, потому что он и тестя своего Кастелла от инквизиторов отбил прямо во время процессии. А смотреть на поединок Питера с маркизом сошлось полгорода. И вышло так, что англичанин чуть не убил маркиза при всем честном народе, да и убил бы, если б не Элизабета. Она своего муженька грудью заслонила. А поскольку он лежал без памяти и не мог вслух признать Элизабету честной женщиной и своей женой, то это за него сделала королева. Да еще и слово она за него дала, что со своей законной супругой он судиться более не станет под страхом позора и бесчестья. С тех пор маркизу проходу нет от насмешек. Все насмехаются, кому не лень, и знатные, и простые. Сама Ее Высочество королева тон задает. Он и уехать-то хотел потому что двор сюда на днях прибывает. Бог знает почему вернулся… Да никак ты его жалеешь, племянница? Вот новости, право!

Алессандрина оторвала взгляд от опустевшего витого бокала, на дне которого что-то усердно рассматривала.

– Я себя жалею, дядюшка, только себя. Если он догадался, то он меня в порошок сотрет за те десять дней, что я жду галеры.

– Я тебе сказал – будет невмоготу, уедешь в Лисбону. А его я отправлю в Пиренеи. Пусть там тебя поищет…

Мона Алессандрина, сидя за высоким узким пюпитром в той позе, в какой сидят за арфой или за прялкой, читала. Солнце косо падало на страницы ее книги. Это была тисненая книга, по бумаге судя, из свежих, на итальянском языке. По движению зрачков Алессандрины было заметно, как быстро она читает – так читают срочные донесения, а не ученые книги.

Заслышав шаги, она подняла голову. По мимолетной краске на ее щеках он понял, что она знает, что ей рассказали… И вдруг очень явственно увидел, как крепкие руки королевского экзекутора рвут с ее плеч этот открытый ворот, стаскивают разодранный лиф до пояса, а тут же рядом ровно дышат мехи возле жаровни, и секретарь покусывает кончик пера.

«Сознайтесь же, синьора Алессандрина, в том…» Нет, гнев не хлынул в голову, как бывало.

Зимние штормы заперли ее тут на две недели, не меньше. Донесение, всего скорее, уже отправленное, пока-то дойдет, пока-то ляжет на стол к венецейским сенаторам, как первостепенно важное, пока-то они решат, что им делать с прытким лигурийцем… А зоркие очи стражей тем временем будут приглядывать за каждым трактом, за каждой горной тропой, за каждым пролетающим в вышине голубком. Нет, стражи не нападут и не отнимут бумагу, пренебрегая в спешке кошельком. Ночью, в теплой венте, потихоньку вытянут из сумки депешу, снимут копию, и положат на стол к Их Высочествам… Те распорядятся крепко стеречь лигурийца от венецейских стилетов, а с ученой девой будут говорить не разряженные дурехи, а коррехидор.

– Какая неожиданность! Ваше посещение застало меня врасплох, ваша светлость. Как можно являться даме, зная, что она даже не одета для приема гостей!

Э, нет, сладчайшая донна, э, нет. Вы из породы всегда одетых. Вас действительно разденут только в пытальной зале. И когда холодный пот закапает с вашего трясущегося подбородка, вот тогда вы окажетесь по-настоящему голой, моя сладчайшая донна Алессандрина, даже если с вас еще не успеют ничего снять.

– Моя донна, ваша краса – лучшая из возможных одежд.

Что с ней церемониться? Наверняка матушка приторговывала ею с самой ее нежной юности, лет этак с тринадцати. Там, в Италии, все очень быстро растет, девицы не исключение. Так что скушает она и такое, и не такое еще скушает с благопристойной улыбкой на безмятежных устах. Вот, улыбается.

– Донна, по правде говоря, меня гложет любопытство: написали ль вы что-нибудь о вчерашнем дне? Мне случалось читать много разного, но женщины на моей памяти писали только любовные письма, даже славная Элоиза не исключение. Я слышал об итальянских ученых женщинах, которые пишут философские рассуждения, ни в чем не уступая мужчинам, но, признаться, вы первая, с кем я знаком…

– Я намеревалась писать сегодня. Вчера у меня не было настроения. И потом, ваша светлость…

– Просто дон Карлос…

– Дон Карлос, я вовсе не ученая женщина. Я всего лишь очень любопытна, и люблю кое-то записывать на память, потому что при всем моем любопытстве ум у меня рассеянный. Люблю читать не только молитвенник. А ученые женщины, о которых вы говорите, это княжеские жены и дочери. У них довольно и времени и денег для занятий наукой, ибо знания для них – часть приданого. Иному просвещенному князю приятно жениться на женщине, которая знает непременно пять языков, три живых и два мертвых. Вот бедняжек и учат с детства. Я же не изнуряю знаниями своего ума.

– А правда ли, что среди продажных женщин тоже довольно ученых?

– Правда. Мне случилось говорить с двумя или тремя, когда по наивности я приняла их за знатных дам. Они все жаждут походить на гетер древности, чтобы в постели рассуждать о высоком.

– Это должно быть забавно, – он позволил себе полуулыбку.

– У меня не было случая проверить, дон Карлос, – ответила она тремя четвертями улыбки, причем на левый уголок рта приходились две, а на правый – одна четверть, – и не кажется ли вам, что вести такие разговоры наедине – не вполне скромно.

– Прошу покорнейше простить, любезная донна, но мне кажется, что самые скромные разговоры с вами могут завести весьма далеко. Ведь я всего только спросил вас, написали ли вы что-нибудь о вчерашнем дне…

– Как я могу не простить вам?

– Я не знаю, из чего ваше сердце. Может так случиться, что оно – из алмаза, и тогда вы не простите мне ни слова.

– У меня самое обычное женское сердце, размером чуть побольше кулака. И оно бьется, как то полагается сердцу. Иногда оно бьется неровно и часто, иногда редко и сильно.

– Вы еще сами не знаете вашего сердца. Как бы там ни было, донна, я намерен исполнить мое вчерашнее обещание и для начала показать вам город.

– Я в полном вашем распоряжении, дон Карлос.

Она подумала, что не грешно было бы испросить у дядюшки позволения отправиться в больших посольских носилках.

Благовест к обедне застал их возле небольшой церкви. Маркиз попросил остановить носилки; они вышли. Церковь казалась небогатой: только двое нищих стояли на узкой паперти, против обыкновения молча ожидая подаяния. Видимо, дон Карлос хорошо знал эту церковь. Он сразу показал моне Алессандрине незаметную нишу в тени большой раскрашенной статуи св. Иакова Компостельского. Как нарочно, там оказались два плетеных стульца и две скамеечки.

Вот уж тут мона Алессандрина помолилась от всей души. Но, молясь, не забыла с изяществом танцовщицы исполнить весь ритуал вставания, усаживания, осенения себя крестом и преклонения колен на скамеечку.

При церкви был садик, куда после мессы они вышли через боковую дверь, узенький садик: два ряда тополей, оплетенных от корней до кроны вялым плющом, и в дальнем углу – каменная скамья.

– Присядем на минуту, прошу вас.

Она не стала возражать, не посмела. Села, подобрав зимнюю бархатную юбку цвета спелого граната.

Знает ли она, что он догадался, сразу, с первой секунды, как увидел летающий по доске грифель?

Если не знает, то – глупая девчонка, возомнившая себя Далилой или, спаси Бог, Иудифью. Если же знает, если же знает…

Он представил, как при каждом его слове сжимается ее нежное нутро, как вздрагивает ее сердце размером чуть побольше кулака, и жаркая влага выступает под платьем меж лопаток, там, где так легко рвется кожа от удара бичом. Но как она держится, как держится, ни на йоту не меняясь в лице! А ведь и улыбается, и отвечает на вопросы, и рассуждает сама, как ни в чем не бывало!

– Донна Алессандрина, вы ведь уже отправили ваше донесение о доне Кристобале Колоне Совету Десяти?

Дуновение страха скользнуло по их лицам, и он почти ощутил, как от темени до пяток ее пронизала тягучая дрожь. После – безмолвие между ними и слитный слабый гул торговой площади за церковной оградой.

– Да, ваша светлость. Потому и не писала своих записок, что надо было готовить донесение, – сказала она сухо, точно докладываясь начальству.

Так – он ожидал и не ожидал. А она спросила:

– Что вы теперь намерены предпринять, ваша светлость?

Чтоб дьявол ее побрал! Ну, девка…

– Ничего, любезная донна, ровно ничего, что повредило бы вам, – сказал он, придвигаясь ближе к ней, – мне просто хотелось проверить свою догадку, не более. Донна, мы с вами одинокие люди, не знаю, как вы, но я чувствую одиноких. А поскольку мы одиноки, то должны быть ближе друг к другу, а не… – быстрым движением обеих рук от сжал ее запястья и приник к ее губам, заглушив тихое «Ах…».

Он не понял, когда ослабил хватку. Тонкие пальцы, звякнув перстнями, сплелись у него на затылке. Все накренилось: она осела на скамью и его потянуло за ней. Он опомнился, когда целовал ее шею, высокую, чуть выпуклую на горле.

Белый день, церковный садик, стена церкви, где была крещена его мать. Женщина в его руках. И что же сейчас? Просить на коленях прощения? Отряхнуть сор и сухую листву с ее гранатового подола? И то, и другое, и третье, и многое еще…

Она открыла глаза и он излишне торопливо помог ей сесть.

– Вы целовали меня или ее?

– Я целовал женщину. Впервые, после того, как… После всего, что случилось. Но этой женщиной стали вы. Довольно ли будет такого ответа?

Она мелко и часто закивала. Или затрясла головой? Или начала дрожать, как бывает, когда самое страшное позади? Позади? Да, позади. Он никому не скажет о женщине, которая сцепила пальцы… Ведь не от страха, не от страха. Цепенеют от страха, а не сцепляют пальцы, замыкая объятие. Он взял ее за руку.

– Донна, моя история вам известна. Я понял это по вашим глазам, едва только вошел к вам сегодня…

Она склонила голову почти скорбно.

– Я не хотел бы ее рассказывать еще и потому, что легко могу оказаться пристрастным. Лучше знать друг о друге худшее, и из чужих уст, тогда разочарования будут взаимно приятны. Но вашу историю я хотел бы услышать от вас. Больше, правда, и не от кого. Ваш дядюшка, полагаю, знает столько же, сколько и я.

– Пойдемте в церковь… Здесь холодно.

Теплый после службы воздух овеял лица. Они сели в той же нише за статуей святого.

– Моя история? Ну… Воспитала меня матушка. Имя ее мона Амброджа, сама себя она называет честной вдовицей.

– А на деле?

– А на деле мужа у нее давно нет, а умер он, сбежал, или вовсе его не было, она мне никогда не говорила. Жили мы поначалу в предместье Флоренции, в доме у тетушки, как она ее называла, а была ли тетушка тетушкой, я тоже не знаю. Но ко двору медицейскому они обе были допущены и почасту там пропадали. Меня туда впервые вывезли, когда мне стукнуло десять. Мессер Лоренцо Медичи поцеловал меня в лоб и сказал, что из меня вырастет дама. Не знаю, были ли у моей матери мужчины, она была скрытная, но мы жили безбедно. Дон Карлос, вам ведь нужна вся правда обо мне?

– Да, – сказал он, холодея.

– Хорошо… Когда мне исполнилось двенадцать, мать решила, что надо сделать из меня кортезану. Наверное, у нее деньги к концу подходили. Сама она была уже не первой свежести, и ремеслом этим заниматься не могла. Приданого у меня не было никакого… Городскую кассу, из которой бесприданниц ссужают деньгами, мессер Лоренцо растащил на свои шествия и празднества. Можно бы в монастырь, да обители у нас – те же лупанарии, только денег не платят, и помыкают тобой, как хотят. А чтобы я училась ремеслу, матушка купила левантинского раба, а на меня нацепила пояс целомудрия. Левантинца держали в запертой комнате на железной цепи. Я довольно быстро всему научилась, а матушка приспособилась этого левантинца еще и отдавать внаем перезрелым дамам, кому неймется… Простите за подробности. Потом она еще мальчиков прикупила для этого дела… С этого дела деньги у нее снова стали водиться, но она это держала в тайне, и среди городских дам слыла особой надежной и сговорчивой. За такой матушкой я жила, как за каменной стенкой. А с моим посвящением в кортезаны она решила повременить.

А возле нас жила вдова, настоящая вдова, муж у нее умер от желудочной колики. У нее был сын лет шестнадцати, и сын этот на меня засматривался. Вдова была женщина богатая, сыну своему во всем потакала, а мою мать считала бедной и смиренной, и подговорила ее вроде как свести меня с этим сынком. Хорошие деньги сулила. Мать моя подумала, поглядела на мальчика, спросила у меня, и я сказала «да». Очень он был милый, кудри каштановые, глаза, как две фиалки, у нас богомазы таких ангелов любят писать. Звали его Эрколино. Это имя уменьшительное от Эрколе.

Вечером накануне в церкви после службы подходит ко мне мона Пантазилия, мать Эрколино, и заводит такой разговор: ты, спрашивает, как думаешь, Алессандрина, хорошо ли то, что собирается с тобой сделать мой сын? Я говорю, что, конечно, это грех, но кто не согрешит, тот не покается, а кто не покается, тот не будет спасен, а Эрколино мне по душе, и даже безо всякой награды я бы с ним к обоюдному удовольствию согрешила. Мона Пантазилия похвалила меня за бескорыстие и говорит: мне не нравится, что мой сын решил купить любовь прежде, чем ее завоюет. Давай, говорит, устроим с тобой дамский заговор: вместо тебя в постель ляжет моя служанка, она на тебя статью похожа. Я же спрячусь в туалетной, и посмотрю, как пойдет дело. Если хорошо, то дам ему вволю потешиться сколько-то ночек, а потом преподам такой урок добродетели, что он век его будет помнить. А уж после этого сделаю так, чтоб вы поженились. Я, говорит, давно к тебе приглядываюсь, ты девушка хоть и легкомысленная, но добрая и честная, а это должно вознаграждаться.

Вечером принесла она матери моей деньги. Мы с матушкой помолились, матушка ушла дожидаться Эрколино, а я убрала комнату, поставила ароматические свечи, блюда с фруктами, ну, словом, все, как полагается. И после первых петухов впустила через заднюю дверь мону Пантазилию с Маркезой… А в моей комнате возле самой двери стоял большой бельевой рундук. Когда госпожа и служанка удалились в туалетную и принялись там шептаться, я стукнула дверью, будто бы ушла, и спряталась за этот рундук. И вижу, что вроде как не Маркеза, а сама мона Пантазилия улеглась в мою кровать и с головой укрылась. Что же это такое, думаю. Не померещилось ли мне? Потом слышу: матушка моя ведет Эрколино. А я потому решилась там спрятаться, что боялась – вдруг мона Пантазилия не вытерпит и лицо ему исцарапает. Я слышала, что матери иногда ревнуют…

– Но там была не материнская ревность, так?

– … Это продолжалось две недели, и я не знала, как такое матери сказать… А потом я услышала, что мона Пантазилия будто бы приискала для Эрколино невесту, и невеста эта – глухонемая дурочка, правда, очень красивая и с приданым… Меня зло взяло на мону Пантазилию, и я все матери рассказала, как оно было. Мать посмотрела, а на другую ночь позвала подесту и стражников. Об одном я не подумала, что все это будет на глазах у Эрколино. А он носил кинжал, красивый, из дамасской стали. Так он его схватил со стула, и в грудь себе по рукоятку. Только промахнулся, не задел сердца. Мать его сожгли за кровосмешение. Лежал он у нас, пока болел, но ни меня, ни матушку мою видеть не мог. Кормилица за ним ходила. А чуть оправился, ушел и подался в монастырь.

После того пошли слухи, будто мать моя за мзду допускает в доме такие непотребства, что и сказать-то противно. У матушки была в Венеции сестрица двоюродная, жила она замужем за старым графом д'Эльяно, но к тому времени, о котором я говорю, уже год вдовела. Я теперь думаю, что она старика аква-тофаной опоила, потому что очень уж падка была на наряды и на мужской пол. Чичисбеев у нее было столько, что все сводни со счета сбились. Мы к ней в дом и приехали. Матушка моя очень ее порадовала своими учеными мальчиками. И графиня Бона д'Эльяно шутки ради отписала все имущество нам с матушкой, она ведь моей матушки на семь лет моложе была. А вскоре после того она возьми да упади с лодки в канал Орфано… Как нарочно… Говорят, и она, и кавалер ее навеселе были, да в лодке еще любовные пляски затеяли. Оба на дно и ушли. Их так вдвоем потом баграми и вытянули.

А завещание вступило в законную силу, и графские сродственники тяжбу затеяли по поводу наследства. Имущество-то их родовое – и палаццо, и поместья. А род они крепкий, докучливый, дожу неудобный. Матушка моя проведала про то, оделась победнее, добилась приема, долго плакалась на бедность, да что у меня приданого нет ни цехина, хоть собой торгуй, чтобы прокормиться, да то, мол, обидно, что девочка ученая, языки знает, пишет недурно, сведущие люди хвалили, даже карты немного рисует, жалко, если все даром пропадет, а без приданого как отдать за хорошего человека? Даже если и отдашь, всю жизнь бедностью попрекать станет, и будет прав… Etc., etc… Умеет канючить матушка моя. Мессер Агостино, светлейший дож, все это терпеливо выслушал, и обещал ей помочь в тяжбе с д'Эльяно, если она ему поможет в одном щекотливом деле. Через малое время меня ему представили на большом празднике. Он мне без дальних рассуждений приказал идти за собой. Привел в комнату, где по столу были разложены разные карты, и завел такой разговор, где не скажешь слова «нет». Спросил, люблю ли я рыцарские романы. Спросил, попадались ли среди них сочинения об отважных девицах? И не воображала ли я себя этими девицами, спросил он. А коли воображала, сказал он, то не хочу ли на деле испробовать, каково это служить своей Родине. Так вот и пригодились мне моя ученость да легкий нрав на государственной службе… Как вам история?

– Стало быть, вы не ученая женщина, и даже не кортезана?

– Я и не стану кортезаной, если дож сдержит слово. Если он сдержит слово, я буду богатой невестой.

– А если нет?

– Тогда стану. Могу стать вашей, ежели захотите. И обойдусь вам совсем не дорого.

Он улыбнулся, покачал головой. Как легко. Невыносимо легко. Невыносимо.

– Донна Алессандрина, донна Алессандрина, отважные девы из рыцарских романов говорят совсем не так.

– Я не люблю рыцарских романов, – ответила она без улыбки.

Он проводил ее до посольского особняка, был встречен послом, приглашен к обеду, а отобедав, уехал уже не в носилках, а на своей белой арабской лошадке. «И занавески со златотканными львами не укрывали его от колючего ветра насмешек» – проговорила мона Алессандрина про себя, глядя на всадника сквозь мутные стеклышки верхнего окна, и вдруг коротко и грязно выбранилась, поклявшись никогда не думать и не говорить о нем, как о герое новеллы.

Ночью ей приснилась англичанка Маргарита с лицом моны Пантазилии. Они с ней вели диспут о силе любви; судьи были в масках, и всё молчали. Кто-то среди них был дон Карлос. Ей не хватало аргументов, она стала проигрывать, в испуге проснулась задолго до света, и пересчитала немало овец прежде, чем отчаялась уснуть.

День шестой,

в который мона Алессандрина получает первый подарок.

В сизом свете постель казалась влажной. Она лежала с открытыми глазами, не шевелясь. Недописанный лист белел на резной, по ее просьбе принесенной снизу конторке: вечером она было начала набрасывать свои мысли по поводу происшедшего, но слова никак не ложились ровно одно к другому, и значили совсем не то, что должны были.

Сейчас они сложились – то ли в заклятие, то ли в плач.

«Ты лежишь с открытыми глазами возле нелюбимой жены… Я ошиблась, насчитав у тебя дюжину личин. Все они давно опали с тебя, как сухие листья.

Думай обо мне.

Стражи печатают шаг по сырой вымостке темных улиц. Пекари раздувают печи. Прекрасные иудейки в темноте своих створчатых лож тихо плачут от страха.

Думай же обо мне.

Король и королева спят, повернувшись друг к другу спиной. В инквизиции пытчики смывают кровь со своих орудий, и вода журчит в желобах, крестом рассекающих пол.

Думай обо мне, думай…

В лачуге на том берегу реки, раскорячив ноги, стонет роженица, дитя которой никогда не узнает своего гороскопа.

Думай обо мне, как о сердце размером чуть побольше кулака. Тебе легко будет спрятать его за пазухой».

– Благослови Бог ваши носилки, донна Алессандрина. Без них мы с вами пропали бы, – он улыбался, говоря это. Мона Алессандрина кивнула.

«Если бы то были мои носилки!..».

Давая разрешение ехать в носилках, посол не скрывал недовольства. «Недовольство ему более к лицу, чем сладчайшая из улыбок» – отметила мона Алессандрина, выслушивая, как он тянет «разумеется, вы можете ехать, любезная племянница». Мессер Федерико вполне годился в герои для новеллы, но фраза о недовольстве и сладчайшей улыбке никак не годилась в новеллу. Мона Алессандрина не знала, почему. Фраза была хороша.

Если бы дон Карлос не подгадал так удачно со временем для прогулки, ему непременно было бы отказано. А «племянницу», пожалуй, стоит отправить в Лисбону, а то еще примется маркиз за старое – стыда и смеху тогда не оберешься. Далось ей это позорище ходячее! Тут посол вспомнил, что сам советовал «родственнице» развлечься, и что она знакома с маркизом всего дня два с половиной. И в конце-то концов, она не благородная девица, а кортезана! Да и все равно через восемь-девять дней у причала закачается чернобокая галера с распластанными по флагу тремя львами. Так что Бог с ней и с ним. Пускай себе сотрясают воздух пустой болтовней к обоюдному удовольствию.

А носилки уже плыли по самым широким улицам, и занавески со златоткаными львами св. Марка колебались в такт учетверенному шагу носильщиков.

– Из меня вышел прескверный провожатый, донна Алессандрина. Так вы никогда не увидите города.

– Меня это не печалит.

– А что вас печалит?

– Ничто покуда.

– Вы не радостны. И все время, что мы знакомы, вы не радостны.

– Тому есть много причин. И можно быть не радостной, но и не печальной. Сердечный покой тоже дорого стоит. И чем дольше в нем пребывает сердце, тем он дороже. Возможно, дороже всех радостей.

«Сердце размером чуть побольше кулака».

– Ваша душа не радостна, донна.

Она хотела спросить: «Чему же ей радоваться?», но не спросила.

– … А моя черна… Как угли ауто-да-фе.

– Ваша любовь снилась мне сегодня полночи.

Вздрогнув, он спросил только:

– С чьим же лицом?

– С лицом той кровосмесительницы, о которой я рассказала вчера. Я вела с ней диспут о силе любви. Вы были там в маске среди маскированных судей. Мне стало не хватать аргументов. Я проснулась от страха, что проиграю.

– Кто рассказал вам обо мне?

– Мой дядя, посол.

– Тогда можно надеяться, что он, хотя бы, сделал это пристойно!..

– Более пристойно, чем я, когда рассказывала вам о себе.

– Я еще долго никому не смогу этого рассказать. Все еще слишком близко. Даже листва этого лета еще шуршит под ногами. Куда же мы едем?

– На рынок, в ювелирный ряд. Я слышала, что знатных покупателей проводят в отдельную комнату, и приносят им лучший товар туда, так что можно выбрать без толкотни и спешки.

– Вас интересует мавританское золото?

– Признаться, да. И я рассчитываю на вас, как на знатока.

– Вам открыли кредит в посольстве?

– Так сказал мой дядя.

– Хорошо же служить богатой отчизне.

– Венеция мне такая же отчизна, как и Кастилия. Самое верное будет сказать, что у меня нет отчизны. Отчизной я назову ту землю, где мне не придется потакать чужой нужде.

– У меня две отчизны. Но одна скоро падет – я это предчувствую, как звери предчувствуют беду. А вторая перестала быть ко мне благосклонной. И мне приходится уповать на защиту львов святого Марка, – он тронул занавеску, – донна, вы зря не взяли то ожерелье с колокольчиками. Его, конечно, не оденешь ни на празднество, ни в церковь, ни на свидание, но это была бы забавная игрушка и напоминание о Кастилии, если угодно.

– Даже самый щедрый кредит не бесконечен. Как вы верно заметили, я на службе. Не стоит лишний раз обольщаться щедростью казны. Чем богаче казна, тем она придирчивей к ничтожным тратам.

Он извлек безделушку из рукава и застегнул у нее на шее. Зазвенели и смолкли колокольчики.

– Ох, Господи! Подарок от женатого мужчины, кто бы мог подумать. Дон Карлос, вы меня искушаете.

– Я пытаюсь вас развеселить, донна. То, что вы зовете сердечным покоем, вовсе не сердечный покой. Я уже говорил вам, что вы не знаете вашего сердца.

– Чего там можно не знать? Размером чуть побольше кулака, из красной упругой плоти, и с четырьмя неравновеликими пустотами.

– Да?

Он зубами стянул перчатку с правой руки и приложил ладонь к ее груди. Она застыла, только ее сердце упрямо толкалось ему в руку, как нечто, ей не принадлежащее. Оно, верно, охотно легло бы ему в ладонь, теплое, нежное, нежнее самых нежных девичьих уст сердечко.

– Перестаньте, а то я заплачу…

– Плачьте, Бога ради. Я буду вам завидовать. Мне плакать нельзя, даже в полном одиночестве.

Она не заплакала, но на несколько ударов сердца оказалась у него в объятиях, и ему пришлось задержать дыхание.

«Я рехнулся». Подумав так, он едва не обрадовался.

Качнувшись, носилки встали у посольского особняка.

Сиятельного посла не было, и отобедать гостя пригласила сама мона Алессандрина; обед подали наверх, в покои, которые она занимала.

За разговорами обед затянулся; явились посыльные из ювелирных лавок с выбранным товаром; мона Алессандрина вознамерилась тут же расплатиться и устроила суету, послав обоих служанок к посольскому казначею.

«Колючий ветер насмешек».

Колючий ветер насмешек мог вволю дуть за окнами – ставни были накрепко заперты. Он ждал, когда она сошлется на головную боль и попросит его удалиться, а она все не просила. Слышно было, как прибыл мессер Федерико. Голос его раскатился по всему дому, но слова, которые он говорил, рассыпались, наталкиваясь на обшитые старым деревом стены, оставался только обессмысленный гулкий звук.

Мона Алессандрина сняла ожерелье с колокольчиками, и спрятала его в рукав.

– Он не понимает шуток, – объяснила она свой поступок.

Посол был весьма и весьма недоволен, главным образом потому, что неожиданный и важный визит ему пришлось делать не в парадных носилках, а в малом тесном портшезе. Застав у «племянницы» гостя, он был неприятно удивлен, и постарался показать это моне Алессандрине. Та заметила, но сделала вид, что не замечает ничего. В помещении, одновременно дамской гостиной и кабинете, сильно пахло ароматами свечей, и уже слабо – изысканной посольской едой. Значит, они провели тут изрядно времени, занимаясь Бог знает чем. Сказав то, что положено говорить гостям, мессер посол вышел, и дал маркизу откланяться. Мона Алессандрина проводила гостя до ворот. Во дворике было свежо. Облачное небо совсем потемнело, и видно было только, как иногда проступают в нем мутные звезды и снова тают в набегающих тучах.

– Для ваших снов, донна, имейте в виду… У той, которую вы назвали моей любовью, каштанового отлива кудри до колен, лицо в форме лепестка розы, и того же цвета, глаза черные и очень блестящие. Попробуйте на досуге ее себе представить.

Мессер Федерико ожидал на галерее. Половина его лица была освещена, другая – в коричневой тени.

– Я прошу вас, любезная племянница, впредь пользоваться только малым портшезом.

– Я поняла свою промашку. Впредь я буду поступать так, как вы просите. Не сильно ли я облегчила посольскую казну?

В уме посла мелькнуло сразу несколько ответов, все неучтивые, и, чуть помешкав, он сказал: «Прошу вас не волноваться на сей счет и ни в чем себе не отказывать». Мона Алессандрина поклонилась и прошла мимо него к себе.

«Ты явишься домой и принесешь на меху воротника аромат моих свечек и запах моих угощений. Ты войдешь к нелюбимой жене, впервые не услышав на улице ни единой насмешки, потому что уже стемнело, и все насмешники сидят по домам, заслонившись ставнями от зимнего ветра. Это ведь я задержала тебя так надолго. Нелюбимая встанет тебе навстречу, но ты пройдешь к камину и сядешь в высокое кресло, застеленное мехом. Тебе не придется нарочно отводить взгляд от нелюбимой, как было до этого, потому что на этот раз ты просто не заметишь ее. Она почует незнакомые благовония и аромат чужой трапезы, непременно почует, но ничего не спросит. А через малое время она поймет, что ее кузина больше не властна над тобой…»

День седьмой,

в который мона Алессандрина ничтоже сумняшеся примеряет на себя золото Ла Фермозы.

Ювелиры перестали переглядываться, как только он выбрал ожерелье и дал понять, что выберет еще и браслеты, и перстни, и диадему ожерелью под стать – а оно одно стоило столько, что даже король не подарил бы его королеве на день ее ангела. Тонкими пальцами он перебирал золото, и откровенно любовался как золотом, так и собственными пальцами. Ювелиры опять переглядывались, но уже не обидно, а так, должны были, так, как переглядываются вороны возле обильной падали. Новые носилки с глухими черными занавесками ждали его снаружи; двое верховых челядинцев стерегли их от любопытства черни. Скверно только, что его узнают, когда он будет в них садиться.

Золото складывали в ларчик: слой распушенного хлопка – бархатный лоскут – вещица, снова лоскут, снова вещица, и так, пока все не сложили, не прикрыли сверху и не опустили кованую крышку. Как-то она к этому отнесется? Это не колокольчики на добрую память о Кастилии.

Эта, белобрысая, что хозяйничает в его доме, пожалуй, затоскует, не досчитавшись стольких мараведи. Наверняка подумывала, какое еще поместье на них прикупить. Будет ей поместье! В приступе злого вдохновения он закрыл глаза, готовый все пустить на распыл и по ветру. Звени златом, шуми шелками, гарцуй на арабских иноходцах, купайся в мускусе и розовом масле, пируй в белокаменных палатах, тирань чернокожих рабов – все это к лицу тебе, мона Алессандрина, дочь флорентийской сводни и лазутчица венецейская. А как имя уменьшительное от «Алессандрина»? Нужно спросить.

Она снова сидела за пюпитром, и читала – ту же самую книгу, или другую. Должно быть, у итальянок заведено принимать посетителей, не отрываясь от привычных занятий.

Едва привстав, она протянула для поцелуя руку. Ожерелья с колокольчиками не было на ней, как, впрочем, и других украшений. Только тонкая цепочка, поблескивая, уходила за низко вырезанный ворот. Он поцеловал руку, зашел к ней за спину, словно намереваясь заглянуть в книгу, и из-за спины (точь-в-точь как демон-искуситель с виденной где-то картины) надел на нее новый подарок – расчлененный на семь равновеликих пластин арабеск в изумрудах и смарагдовых брызгах. Вскинув обе ладони, охнув, она закрыла украшение, как закрывают внезапно открывшийся рубец или клеймо. Он снял со стены выпуклое круглое зеркало и подставил ей: «Взгляните!».

Тогда она медленно-медленно отняла от груди руки.

– Это – ваше, донна. – дав ей насмотреться на себя, он отложил зеркало и поставил на стол темный, сплошь резной ларчик с пирамидальной тяжелой крышкой. – Говорят, их носила та самая иудейка La Fermosa, наложница короля дона Альфонсо Восьмого…

Расширенные глаза ее наполнились ласковым блеском. Качая головой, она рассматривала на себе ожерелье, и улыбалась не половиной, не тремя четвертями улыбки – а – вся сразу – губы, ресницы, брови, мелко завитые светлые пряди, опущенный подбородок, яремная ямка, складки на шерстяном домашнем платье, острый носок башмачка на потертой подушечке.

– Как можно так меня баловать, дон Карлос? Разве я заслужила?

Он оставил оба вопроса без ответа. Потом заметил:

– У этих украшений лишь один недостаток, донна – они требуют особого наряда. Прошу вас, подумайте об этом на досуге. И я еще хотел у вас спросить: как будет имя уменьшительное от вашего имени?

– Его как будто нет, дон Карлос. Иные, правда, говорят «Сандрина» или «Сандринелла», но это немногим короче того, что есть, и часто употребляется блудницами, если им надо назваться чужим именем. Так что если вам нужно как-то назвать меня в своих мыслях, придумайте сами, как. Только не La Fermosa, пожалуйста. У этой истории слишком печальный конец.

– Вы знаете?

– Мне как-то случалось читать об этом. Эта история была превращена в новеллу, как и многие истории прошлых веков.

– Подумать только, что когда-нибудь и наша история превратится в новеллу… И рыцари будут рассказывать ее своим дамам, а дамы обсуждать меж собой, и надо мной снова будут потешаться, а вас будут осуждать за то, что принимали дары от женатого мужчины.

– Этого можно избежать, дон Карлос.

– Как?

– Очень даже просто: стоит лишь сочинить новеллу раньше, чем ее сочинит молва. Вам ли не знать, что одни и те же вещи можно назвать по-разному. То, что между мной и вами может быть названо как нечестивой связью, так и великой любовью. Пока никому о нас не известно, мы можем представить происходящее так, как нам захочется. Люди всегда ждут подсказки; почему бы и не дать ее?

– Боюсь, подсказка уже дана: весь рынок будет сегодня шептаться о том, какое я купил у ювелиров ожерелье. Потом кухарки принесут эту сплетню в дома своих господ и перескажут ее камерэрам, те – своим хозяйкам, а те – своим мужьям и воздыхателям.

– А что они скажут, когда увидят ожерелье на мне?

– А вот мы с тобой и послушаем, что они на это скажут!

Он осекся, поняв что – и, главное, как – сказал.

И в тот миг, когда он осознал это полностью, мона Алессандрина зашлась от хохота. Он едва не оскорбился, но вдруг увидел происходящее ее глазами, и рассмеялся сам.

… Тучи, с обоих сторон заносящие небо, пугали ее, и страх гнал вперед так, что земля выскакивала из-под пяток. Но – она знала – тучи были только предвестьем опасности, куда большей, чем самая свирепая гроза, бьющая молниями в одинокие деревья и макушки холмов – ляг ничком, и грозу можно переждать. То же, что сзади…

Или лучше лететь? То ли давящий в спину ветер, то ли напряжение воздуха в легких подняло ее на локоть – главное – помнить, что носки не должны касаться дороги, не должны чертить бороздок в этой шершавой потускневшей пыли… Нет, так не быстрее. Так не быстрее, нисколько не быстрее, а рукава туч уже почти охватили окоем, и то, что оказалось в их объятии – перелески, распадки, овражки – не может быть укрытием от торнадо, который наступает сзади невесомым ревущим столпищем, зараз накрывая не меньше акра земли.

Из мокрой (почему уже мокрой?) зелени на обочине дороги поднялась руина аббатства – выбеленная ветрами и солнцем, как древний драконий остов. Цоколь и контрфорсы глубоко вросли в некошеные травы и кущи бересклета. Когда она вбегала в проем портала, ноздреватые известковые опоры задержали на себе ее взгляд – словно хотели доказать свою древность и хрупкость. Однако в стенах, внутри – воздух был гулок, сух, и между плитами пола не пробилось ни былинки. И там были люди – много – они разбрелись по громадному пространству, выглядывали в обглоданные временем проемы боковых дверей, перешептывались, попросту стояли молча. Ей не был знаком никто из них.

Ни свист, ни вой, ни даже отдаленный гул дали знать о его приближении – но нарастающая тяжесть в воздухе и налегающая на плечи мгла, от которой изрезанные библейскими сюжетами стены аббатства посерели и уплощились, утрачивая видимую прочность. Люди стали метаться. Судя по крику, в давке уже кого-то ранили, но ей были не до того – с несколькими другими счастливцами она скатилась по виткам потайной лестницы, которая нашлась за алтарем. Со страху (и от того, что аббатство было разрушено) она не задумалась, что вошла в алтарь, и теперь так торопилась вниз, точно сама лестница норовила вывернуться из под ног и ускользнуть.

Лестница кончилась в крипте. Одна из стен повторяла полукруглую форму апсиды – в ней был прорезаны на удивление большие окна, смотревшие, как ей казалось, в сторону, противуположную той, откуда шел торнадо. В окнах клубились пепельные тучи – края, сминаясь друг от друга, сливались, в крипту летело все больше и больше мелкой водяной пыли.

Даже сквозь каменный свод ощущалось, как возрастает давящая мощь торнадо…

И тут сверху ударил крик!

А мимо окон косо понеслась темно-серая дымная гуща и в них хлынула ледяная вода.

День восьмой,

в который город осчастливливают своим кратким пребыванием их высочества дон Фернандо и донна Исабель.

Их Высочества прибыли, как всегда: неожиданно, с малым эскортом, и не рассчитывая задерживаться. Потому никаких пышных празднеств не намечалось, а только лишь один обычный прием в тронном зале Алькасара.

На этот прием собрались и те, кто колесил вослед за монархами по всей стране, и те, кто сидел на месте, как мессер Федерико.

Сидя перед своим зеркалом, мона Алессандрина подосадовала, что не знает, насколько со вчерашнего дня распространились слухи о покупке ожерелья.

Ожерелье было на ней, как и диадема, браслеты, конусообразные перстни с мелким потемневшим жемчугом вкруг изумрудов. Выбранное ею платье было каким угодно, только не девичьим – сплошь черное, очень открытое, стекающее лавиной бархата на пол – и к нему черная же сорочка, из атласа, блестящего, как патока. Ни одна золотая блестка не нарушала черноту, даже края рукавов скреплялись не цепочками, а косицами из бархатного шнура.

Как бы широко не распространились слухи о дорогом подарке, они всяко миновали чуткие уши мессера Федерико. Завидев «племянницу», он сощурился, до неприличия пристально разглядывая наряд и украшения. Оценил. Как будто понимающе скривил патрицианские узкие губы.

– Любезная племянница, поскольку мне не сообщали о новых ваших тратах, надо полагать, что украшающее вас золото приобретено на ваши собственные средства?

Мона Алессандрина задумалась, потом решительно сказала:

– Дядюшка, это подарок дона Карлоса. И думаю, что за этим подарком последуют другие.

– Вы разорите его, любезная племянница. Пожалейте его будущих наследников. Детям испанского гранда не к лицу быть бедняками по вашей милости.

– Вы так уверены, что у него будут дети от этого брака?

– Я уверен, что вам следует быть осмотрительнее. Связь с маркизом Морелла не сделает вам чести.

– Возможно, она добавит чести ему.

Мессер Федерико изволил засмеяться.

– Завидная доля! Уже вторая женщина защищает маркиза Морелла. Одна спасла его жизнь, вторая печется о его чести. Глядишь, третья поднесет ему корону.

– Это не тот случай, когда Бог любит троицу, дядюшка.

Посол молча помог моне Алессандрине войти в просторные носилки, и подождал, пока втянется до конца ее шлейф. Не испытывая к ней отеческих чувств, он уважал в ней кортезану и лазутчицу, а потому признавал ее право на чудачества. Пускай себе кружит голову никчемному опальному маркизу. Все меньше будет запускать руки в посольскую казну.

Носилки были все же слишком громоздки для местных извилистых улиц. Посол и его «племянница» опять прибыли одними из последних – почти все уже собрались в просторной зале перед дверями тронной, и негромкий слитный гомон реял над чепцами кофья-де-папос, перьями и тонзурами. Мона Алессандрина кстати вспомнила, что многие из этих пышно оперенных шляп так и останутся на головах – и дон Карлос (а что ж его не видно?) может не обнажать головы перед монархами. Мессер Федерико, важный в своей долгополой парадной соправесте не вел, а как будто нес ее по воздуху сквозь это скопище парчи, шитья и унизывающего все золота. Гомон спадал и снова нарастал по ходу их движения: «Вот эта девочка… Как будто бы… Золото Ла Фермозы… То самое… Маркиз Морелла… Быть не может!.. Глядите сами… Вот же… Семь симметрично разновеликих пластин со смарагдами…» Как же быстро иногда расходятся рыночные сплетни! Мона Алессандрина расцветала с каждым шагом.

Издалека поклонился ей затертый в толпе дон Кристобаль. Она, помедлив, ответила кивком. Невелика птица дон Кристобаль.

Вот их место – неподалеку от дверей, среди других посланников. Только они остановились, оглядываясь и отвешивая поклоны всем, кого замечали, как появился дон Карлос. Шорох пролетел между колоннами: чепцы пришли в движение, перья остались на месте. Дон Карлос был в черном, как и всегда, сопровождавшая его супруга, как и всегда, разряжена и причесана на английский лад. Не по нраву ей плоеный кастильский чепец.

Вряд ли она слышала последние новости; как и всякая супруга, узнает последней от самой что ни есть лучшей своей подруги маркизы Мойя. А дон Карлос шел по залу, явно забирая вправо, явно направляясь туда, где стояли посланники, где стрункой вытянулась девочка в тяжелом черном платье женского покроя. Донна Элизабета то и дело сбивалась с шага, стараясь поспеть за своим супругом, а он через несколько мгновений уже целовал этой девочке руки, сперва правую, потом левую. Когда же он выпрямился, стало заметно, что статный дон Карлос и стройная мона Алессандрина с поразительно белыми плечами и распушенными облаком по спине волосами очень подходят друг другу. Заметили так же, что оба – в черном бархате, и что у дона Карлоса на груди затейливая темная цепь под стать ожерелью моны Алессандрины. А дамы, стоявшие ближе, видели, что улыбки не сходят с их лиц, и не преминули потом рассказать об этом дамам, стоявшим в отдалении.

Все время, пока шел прием – выслушивание просителей сменялось разбором тяжб, разборы тяжб – докладами, доклады – представлениями проектов – мона Алессандрина только и делала, что переглядывалась через всю тронную залу с доном Карлосом.

После приема мессера Федерико, и его «племянницу» призвали к королям для беседы. Мона Алессандрина поняла так, что зовут ее, и не ошиблась.

Войдя, она присела низко-низко, так низко, как только могла. Кастильцы – ценители церемоний, королева донна Исабель Кастильская – в особенности. Маркиза Мойя стояла за ее креслом. Обе прекрасно владели своими лицами, но было ясно: слух об ожерелье за сутки успел подняться от рыночных лотков до устланных коврами ступеней престола, иначе королева и ее наперсница не снизошли бы до этой беседы.

Они были до мозга костей женщины, потому – хитры и любопытны, из тех, кто долго ходит вокруг да около, выведывая все, что нужно, исподволь. Так, они, как радушные хозяйки, расспрашивали, каково ей гостить в Кастилии, не тоскует ли она по Венеции «слыхали мы, что город сей воистину чудо света!», дозволено ли ей осматривать город, и кто ее сопровождает. Мона Алессандрина подробно отвечала на все вопросы и очень мило пошучивала, по ходу беседы переводя итальянские шутки на кастильский и порой прибегая к помощи мессера Федерико, чтобы подыскать выражение поточнее. Но все ее речи текли, как песок сквозь пальцы, и не держались в памяти высокородных дам. В числе прочего она упомянула, что ее защитником и провожатым стал дон Карлос, маркиз Морелла, что в особенности она ему благодарна за советы, данные при покупке мавританского золота – без него она непременно бы опростоволосилась, потому что не привыкла торговаться. На это маркиза Мойя с материнской лаской в голосе сказала:

– Дон Карлос, хоть он и примерный муж, весьма опасен для девушек: его глаза и самых стойких заставляют забыть о добродетели. Он потому и выбрал себе в супруги донну Элизабету, чтобы впредь не смотреть ни на кого более.

Мона Алессандрина полуулыбкой изобразила грусть всепонимания:

– Мои глаза, боюсь, обладают схожим свойством, ваша светлость. Мне случалось много раз убеждаться в этом и корить себя за неосмотрительность, – ответила она, сама не поняв, вызов это или шутка. Кое-кто, наблюдающий за происходящим из полутемной ниши, молча с ней согласился.

Кое-кто – был король, дон Фернандо. До его острого слуха также дошли женские перешептывания о новых похождениях его племянника. Дон Фернандо вестям удивился.

Племянника он презрительно жалел – надо же было дать так себя провести – и кому! – собственной отставленной пассии. В то, что дон Карлос сулил англичанке Маргарите корону, дон Фернандо не верил, и даже полагал, что хитрая купеческая дочка нарочно приврала: пускай Ее Высочество пуще разгневается на сиятельного маркиза и воздаст ему по заслугам. Даже если Карлос такое и говорил, рассуждал про себя дон Фернандо, то наверняка в пылу страсти нежной, а кастильцу его кровей это простительно.

Но путать женщин перед алтарем – непростительно, продолжал размышлять дон Фернандо о горькой участи своего возлюбленного племянника. Самое лучшее было бы услать его куда-нибудь в Полонию чрезвычайным эмиссаром христианнейших Леона и Кастилии. Слухи туда не дойдут по причине большой удаленности, а если и дойдут, то из-за странности тамошних обычаев ничьего внимания не заслужат. Только вот денег на это нет, и, значит, до конца дней своих сносить Карлосу насмешки, да и отпрыскам его достанется, ежели народятся.

Но вот явилась женщина, итальянка, по слухам, ученая. Дон Фернандо, услыхав о ней от маркизы Мойя, подумал, что она, наверное, дурочка, и ничего про Карлоса не знает.

Она сидела в пяти шагах от него и на дурочку не походила. Остроумная, отменно учтивая, она показалась дону Фернандо недоброй. Беда будет, подумалось ему ни с того ни с сего, если такая где-нибудь сядет на трон.

Чем дольше дон Фернандо смотрел на нее, тем больше злился, и сам не мог понять, что его злит – красота ли ее, манера ли говорить, почтительная и одновременно вольная, то ли, что она принадлежит его неудачливому племяннику и носит им дареное золото Ла Фермозы. Однако утолить эту злобу можно, только помяв хорошенько ее девичьи прелести, чтоб знала… А злоба уже готова была прорваться – он чувствовал, как лоб наливается жаром, точно поверх морщин выступает огненное? Yo el rey!.

? Yo el rey!

Он шагнул из полутемной ниши. Привычно переждал, пока все дамы по очереди перед ним присядут, а мессер Федерико отвесит поклон. Сел в пустое кресло. Подпер голову рукой, и стал смотреть.

Вот теперь она совсем рядом. Хороша. Слова нет. Хороша. Старое темное золото мерцает на золотом отливающей молодой коже. Колени под тяжким бархатом чуть вразлет – как у правителей на миниатюрах в молитвеннике. Ах вот почему он подумал о ней на троне, и о том, что беда будет, если… И кажется, что сладкий запах четырех расставленных по углам курильниц весь как есть исходит от нее, и не от платья, не от волос, не от белых плеч, а из густой тени в ложбинке промеж колен, и от пяток до темени она укутана драгоценнейшей и густейшей пеленой аромата.

Ла Фермоза была иудейка из мавританской Севильи. Ей было шестнадцать лет, она равно владела четырьмя языками – иудейским, арабским, латынью и старокастильским, и могла на них всех писать стихами и прозой. Эта, по слухам, тоже ученая. А не язычница ли она? Поговаривают, что в городах просвещенной Италии нобиле вновь служат эллинским богам.

Об этом он у нее и спросил.

Мона Алессандрина засмеялась:

– О, нет, Ваше Высочество, что у нас есть языческого, так это расточительство! На иное шествие уйдет столько золота, что, право, хочется плакать!

Но видно было, что уж кому-кому, а ей при этом плакать вовсе не хочется, и навряд ли она вообще когда-нибудь плачет.

Она уже очень давно женщина, думал дон Фернандо, лет с двенадцати, а то и с десяти. Уже в те нежные годы она раз и навсегда поняла, что от женщины нужно мужчине, и приняла это, как должное и единственно возможное положение вещей.

Хитрые женщины, те, что с младых ногтей частенько очаровывали славных королей Иберии. В романсе поется, что и мавры пришли из-за женщины, то есть из-за того что…

Эта вполне способна очаровать.

Наваждение развеется, если прижать ее в темном углу.

? Yo el rey!

Он смотрел на нее в упор, и по глазам ее видел, что она читает огненные слова на его лбу и разумеет все их пятые, двадцатые и сто тридцать седьмые смыслы.

Сегодня же. Сейчас же.

Осталось только придумать, как.

И тут она, коснувшись ладонью лба, пожаловалась на головокружение и испросила дозволения ненадолго выйти.

Весь кипя, дон Фернандо удалился очень вскоре после нее.

Сходил вечер, в окнах серело.

Мона Алессандрина прохлаждалась в длинной неосвещенной галерее. Шаг ее был бесшумен, со спины она напоминала потерявшую господина тень. Дон Фернандо ее настиг и окликнул. Тень обернула бледное скуластое лицо. Пряный запах курений слабой струей тянулся от нее, щекоча ноздри.

– Донна, – король шагнул к ней вплотную, и она не отступила ни на четверть шага, – вам говорили, что вы прекрасны?

– Все, начиная зеркалами и заканчивая соперницами, Ваше Высочество Буквы? Yo el rey! запульсировали и всеми своими раскаленными остриями впились в пылающий лоб.

– Но короли вам никогда этого не говорили?

– Увы, Ваше Высочество, до сего дня я не имела счастья быть представленной королям.

Он удивился, что дал ей договорить такую длинную фразу.

Дальше, собственно, говорить было не о чем.

Стремительно они миновали пол-Алькасара, и пламя светилен клонилось им вслед.

За множеством дверей были душные покои с высоким ложем, с коврами и шкурами на дощатом скрипучем полу. Дон Фернандо подхватил ее на руки, как подхватывают сноп, и опрокинул на шелковое одеяло.

– О, Боже! – охнула она со смешком, и принялась отбиваться. Грудь ее тут же выскользнула из ворота, а юбки задрались наверх, обнажая коленки и ляжки…

Король Его Высочество издал рык и замер.

– Что, черт возьми, на тебе такое!.. – вопросил он, обретя дар членораздельной речи.

– Боже, я не взяла ключика… – послышался ответный шепот, и вслед шепоту – хохоток.

– Дьявол бы тебя подрал!! – вскричал король в полный голос и захохотал сам, – сукина дочка, ты еще и в доспехах! Пояс невинности, скажи пожалуйста! Вот сукина дочка! – выдавливал он в перерывах между взрывами хохота, под безостановочный заливистый смех Алессандрины, – да прекрати ты смеяться, а то я кинжалом порву тебе твою кольчужку, и еще кое-что, скверная ты девка…

«Дон Фернандо!..» – будто бы донеслось из-за множества дверей, и заливистый смех итальянки оборвался, точно ей захлопнули ладонью рот. И еще раз, яснее, ближе: «Дон Фернандо, Ваше высочество…» Дон Фернандо схватил ее в охапку, потащил через всю опочивальню, толкнул в какую-то нишу за толстый лохматый занавес. В ноздри сразу набилось пыли, она едва не расчихалась, в полнейшей душной темноте раскинула руки, ощупывая стены. Одна из стен оказалась дверью, открывшейся без скрипа при слабом толчке.

«Вот приключение…» Королевские объятия так разгорячили ее, что ей даже не было страшно, когда она вошла в высокую маленькую комнатку, в чужую, в королевскую комнатку, и по тусклому пятну зеркала поняла, что попала в туалетную.

Два стрельчатых окошка смотрели прямо в серое небо. Здесь было не так душно, как в опочивальне, но плотный застоявшийся воздух был полон пыли; пыль уже царапала горло, и, чтобы не закашляться, Алессандрина то и дело сглатывала слюну. Из-за двери и занавеса как будто доносилось бормотание… Или послышалось? Гул распаленной крови глушил все звуки, да и стены их поглощали. Бесшумно и быстро она натянула лиф обратно на исцелованные плечи, расправила тяжелые юбки, ощущая неприятную влагу там, где наконец-то столь к месту оказался надетый по отроческой привычке пояс невинности. Волосы требовали гребня и зеркала; и то и другое должно было тут найтись. Она переставила зеркало со стола на окошко. За зеркалом обнаружилась высокая шкатулка.

Алессандрина прислушалась. На много покоев вокруг стояла тишина. Кровь уже успокоилась. Испарина остывала на висках. Помедлив, она откинула крышку шкатулки, надеясь найти гребешок. Но вместо гребешка получила сильный укол в палец, и стала ощупывать содержимое уже осторожнее – а вдруг там куча золотых булавок для шлейфа, или, упаси Бог, королевские драгоценности. Но там, в бархатом устланной ямке, покоилось нечто продолговатое, на ощупь не определяемое, с одной воткнутой примерно посередине булавкой. Бог знает зачем Алессандрина извлекла это из шкатулки, и возле окна рассмотрела.

Сумерки почти уже съели цвета; но то, что она держала в руках, было черным, это была фигурка человечка не больше двух ладоней высотой, одетая в шелк, и с шелковым лоскутком-плащом. Грудь куколки пронзили длиннейшей булавкой, которая на два пальца выходила из спины; на ее Алессандрина и напоролась, потому что куколка лежала в шкатулке ничком. К булавочной головке был шелковинкой привязан квадратик пергамента. А на плащике у куклы светлело вышитое изображение птицы, орла, и вокруг орла мелкие буковки. Не задумавшись о том, что ею движет, Алессандрина спрятала куколку в широченный рукав. Потом она прислонила зеркало к шкатулке, и вместо гребешка расчесалась собственными пальцами.

Главное – миновать незамеченной королевские покои. Застань ее там кто-нибудь, никогда она не сумеет объяснить, как туда попала и чем там занималась. Но ей повезло.

Все переходы и галереи, попавшиеся ей на пути, были освещены. В нескольких какие-то дворяне отвесили ей поклоны, она ответила кивком. Этот быстрый шаг, почти бег – ей даже приходилось чуть наклоняться, чтобы держать равновесие – напоминал ей что-то. Что-то недавнее… Сон! А потом прямо навстречу ей шагнул из-за угла дон Карлос, и она вдруг ощутила, как пылают щеки, и как печет обветренные губы.

– Вас всюду ищут, мадонна. Мы уж было решили, что призраки эмиров утащили вас в подземелье.

– Это послужит мне уроком впредь не путешествовать по старому замку без провожатых, – сказала она, и, увидев учтиво подставленный локоть, почти умоляюще попросила: – дон Карлос, позвольте… Подождите минуту, пожалуйста…

– Хоть вечность, мадонна.

– Я угодила в переплет, – сказала она злым шепотом, – и в прескверный.

– Я понял.

– Его Высочество… Не получил того, на что рассчитывал…

Маркиз кивнул, явно повеселев.

– И… Я кое-что украла. Я никогда бы не решилась, но мне показалось, что вас это касается… – она достала куколку. При свете стало совсем очевидно, кого она изображает. Оригинал в безмерном изумлении вертел колдовскую снасть в ладонях.

– Откуда это? – спросил он севшим голосом.

Мадонна объяснила.

Его пронизала краткая дрожь. Глаза вспыхнули так, что из черных на миг стали серыми.

– Спрячь, – быстрым шепотом приказал он, – немедленно спрячь. Этот комок воска может решить судьбы полумира.

День девятый,

в который многое тайное становится явным.

Мона Алессандрина оставалась в постели почти до полудня, предаваясь размышлениям. Размышления были по большей части невеселы – вчерашний запал успел остыть, беспокойный сон не принес отдыха ни душе, ни телу. Последствия ее потачки королю были непредсказуемы.

К тому же мона Алессандрина заметила в себе одну странность…

Когда впервые рядом с ней оказался дон Карлос, она ощутила трепет и тяжесть, как будто повеяло ветром от пернатых, но не птичьих крыл.

А когда на нее в упор смотрел вожделеющий дон Фернандо, не было ни трепета, ни тяжести. Терпкие струйки его запаха сочились сквозь пряный воздух, как пот сочится сквозь бархат камзола, сильное дыхание отдавало перченым мясом и кислым вином. Крепкие ногти у него были чистые и коротко подрезанные. Она внимательно его разглядела, удостоверяясь, что сможет терпеть на себе его руки, его губы, и всего его, наконец, если на то будет Божья воля.

Но бессильный дон Карлос был как будто больше, чем человек, а дон Фернандо был могущественный человек, но никак не больше.

И почему является торнадо? Она не раз уже ловила себя на размышлении о том, что ветряной столп нейдет из головы наяву, и чарует во сне – ведь она все неохотнее пытается от него убежать.

Не додумавшись ни до чего путного, мона Алессандрина велела подавать одеваться.

Сидя в одиночестве за утренней трапезой, она еще подумала, что ей как никогда нужно видеть дона Карлоса.

У него в ней оказалась такая же нужда. Он явился, едва она встала от стола.

Он ни на волос не отступился от своей учтивости, от целования рук и пустопорожних фраз, обычных при каждой их встрече. Настоящий разговор начался в малом гостином покое на верхнем этаже одним коротким вопросом:

– Это… у вас?

– Да.

Они рассматривали ее, одинаково сузив глаза и скривив губы, прикасаясь только кончиками пальцев. Восковое подобие изготовили с известным тщанием – на месте лица были прорисованы узнаваемые черты, шелковая одежка была сшита так, как прилежные девочки шьют наряды для кукол – то есть очень аккуратно и искусно. И тем более не по себе делалось моне Алессандрине и ее гостю при виде длинной булавки, варварски проткнувшей человечка насквозь.

На конце булавки болтался пергаментный квадратик с изображением объятого пламенем сердца и черными червеобразными знаками. Даже искушенный дон Карлос не смог наверное сказать, арабские это буквы или иудейские. Возможно, не те и не другие, а колдовская тайнопись.

Насмотревшись вдосталь, он откинулся на прямую спинку кресла. Его лицо застыло, только губы брезгливо подергивались. Черные глаза сквозь стену, сквозь путаницу сырых улочек, сквозь запертые по зимнему времени дворцовые ставни вперились прямо в растерянное лицо женщины, изготовившей куклу. Алессандрина видела вместе с ним, видела его взглядом – низко спущенные по щекам и подогнутые к затылку рыжеватые волосы, продолговатое, еще свежее лицо, глаза под высокими бровями, голубые с оливковым ободком, переменчивые и зоркие, полноватый стан, белые пальцы, усаженные кольцами по самые лунки ногтей. Назвать ее она не посмела, только глянула вопросительно и изумленно на дона Карлоса, и ей привиделось, что плечи его покрыты доминиканской белой мантией (ей случалось уже видеть такие на прелатах), волосы коротки, и на темени угадывается тонзура.

– Убери! – коротко велел он. Она повиновалась и унесла подобие в спальню.

Когда она вернулась, вопросы теснились у нее на кончике языка, как черти на острие богословской иголки. Дон Карлос посмотрел на нее через плечо с невеселой улыбкой.

– Вам, часом, не случалось учинять подобного, донна?

– Упаси Бог! – коротко отозвалась она, и добавила, – у меня для этого средства более надежные.

Это замечание вызвало у дона Карлоса улыбку чуть более веселую.

– Чего только не сыщется в старом доме… – вздохнул он, – донна, есть ли у вас время, чтобы меня выслушать?

– До самой вечерни, дон Карлос, мой слух в вашем распоряжении.

– Вот и хорошо. Позволите ли вы помолиться с вами?

– Грех меня о таком спрашивать, когда заранее знаете ответ.

– Ничего нельзя знать заранее, донна. У вас в этот час могло оказаться свидание с королем, к примеру. Коль скоро ваши приворотные средства более надежны, чем это. – Он кивнул на приоткрытую дверь опочивальни. Получилась двусмыслица, и мона Алессандрина с легким сердцем засмеялась было…

– Странное делается на душе, когда все поймешь, – сказал он, и она притихла, – особенно, когда поймешь все через десять лет после того, как оно случилось. А десять лет назад я чуть не соблазнил донну Исабель. Я затеял с ней игру в Гвиневеру и Ланселота, и она стала играть со мной. Посол французский устраивал галантные празднества, на которых она любила бывать. Она надевала маску, но, как говорится, львицу узнают по когтям. Я тоже появлялся там в маске, и меня тоже узнавали.

Я оказывал ей знаки внимания, сперва робкие, потом все более смелые, и в какой-то миг почувствовал, что еще день – и она не устоит, и мир повернется под моими ногами, потому что такие, как она, в любви не мелочатся. А мне хотелось повернуть мир так, чтобы все мои звезды всегда сияли над моей бедной головой.

Но через день посол французский отменил свое празднество. Еще через день я понял, что меня избегают старательно и неприязненно; это меня разозлило, но что взять с Ее Высочества? У меня явилась мысль, что она проверяла меня, и я не выдержал искуса. Это вполне в ее манерах. Впрочем, она как будто оставила мне возможность обратить все в шутку, да еще и лестную для нас обоих. Все вроде бы обрело свои места, даже ее неприязнь. В ту пору умерла моя мать, и мне стало не до раздумий о нежных чувствах… Ах, какой я был глупец! – он даже стиснул в досаде подлокотники кресла, – то-то же она уступила тогда фрай Томасу, то-то же ударилась в благочестие, и на Гранаду тогда же пошла!

– Думаете, она любит вас по-прежнему?

– И любит, и ненавидит, все вместе. А главное, себя ненавидит. За то, что на главный грех не решилась, а только слушала мои сладкие речи, да подобие восковое слепила, чтобы власть надо мной иметь. Знать бы, по чьему наущению. Не будь она Высочество, гореть ей на медленном огне за такие дела!

– Так заставьте ее гореть на медленном огне, дон Карлос! Шутка ли, когда христианнейшую королеву уличают в таком колдовстве!

Он засмеялся тихонько:

– Вы слишком горячи, донна. Найденное вами подобие на многое открыло мне глаза, это правда, и многое стало бесспорно ясным. Но оно выкрадено вами и не является доказательством ее вины. И даже если бы подстроить, что мои соглядатаи много лет следили за донной Исабель, и сами выкрали подобие, ей ничего не стоит отмахнуться от обвинений – кто такой я, и кто она, и кто из нас кого ненавидит сильнее? И кому выгодно ее осуждение и мое возвышение? Я, все-таки, бастард и наполовину мавр, и с меня не сняты подозрения в том, что я покушался на ее трон. А она – Трастмарра, что можно заключить хотя бы по ее глазам, волосам и страстности.

– А если бы дон Фернандо случайно узнал?

– От кого?

– Скажем, от меня? Скажем, я испрошу аудиенцию, натрусь белилами, чтобы казаться бледной, буду запинаться через два слова на третье, и скажу, что, вот, нашла, узнала, чье подобие, и не могла хранить от вас в тайне, мой король и господин, богомерзкое сие злодеяние.

Дон Карлос снова рассмеялся.

– Ей-Богу, донна, с вами скучно не станет. Его Высочество, вас, конечно, выслушает, утешит, и скажет, что все виновные получат по заслугам. Потом он возьмет с вас клятву хранить все в тайне. А через день-два вы исчезнете, как будто вас не было, и только ваша матушка поплачет о вас в далекой прекрасной Венеции, – улыбка вдруг слетела с его уст, – я не хочу, чтобы вы исчезали, донна. Это не справедливо.

Ей захотелось быть к нему поближе, но встать и подойти она не решилась.

– Но как же тогда? Дон Карлос, как же тогда?

– Я еще не знаю, как, – сказал он мягко, – но постараюсь придумать. И выдумку свою посвящу вам, смелая донна. А пока берегите подобие, хоть это и не та вещь, которую следует держать у себя благородной донне… Нет, лучше отдайте мне.

К королю, невзирая на все немилости, он входил без доклада. Так и сейчас вошел. И сказал поднявшему голову от бумаг дону Фернандо, что некая особа, приближенная к королеве etc., etc… А потом положил фигурку поверх свода последних реляций о делах в мавританском стане.

– Вот так-так… – сказал дон Фернандо и замолчал.

Племянник ждал.

– Чего только не сыщется в старом доме, – сказал дон Фернандо и замолчал снова.

Дон Карлос продолжал ждать.

Дон Фернандо со всей немалой своей силы саданул кулаком по столешнице, и столешница треснула.

– Ваше Высочество, позвольте мне… – начал было дон Карлос…

– Молчать! – визгливо оборвал его король. Он тяжело дышал, и взгляд его блуждал от предмета к предмету. Потом он встал к племяннику вплотную. Он был ниже, но шире и крепче.

– Что между вами было?

– Ничего, Ваше Высочество. Ничего, кроме легкомысленной и забавной игры, которую все…

– На распятии клянись, мавританское отродье, что ничего!!!

Побледнев, дон Карлос требуемое исполнил.

– Сукин сын, – сказал король, отходя, – Ланселот… – одним коротким прилагательным он выразил то, что думал о Ланселоте, и неожиданно спросил, – ты этой иудейской дочке Маргарите обещал корону? Было?

– Не помню, Ваше Высочество.

– Не помнишь. Еще б ты помнил, племянничек. А жене своей скажи, – Его Высочество сузил светлые злые глаза, – чтобы на людях больше молчала и улыбалась. И чтобы ни одна юбка к ней близко не подобралась, будь добр, проследи хорошенько. Особливо – маркиза Мойя.

Король сказал так, но, когда племянник ушел, задумался. Дон Карлос не из тех, кто без задней мысли желает ближнему добра. Значит, от добра добра ищет. Какого бы? Какого?

Отплатить донне Исабель – первое, что приходит на ум. Тут король был не то, чтобы на его стороне, но и не на стороне донны Исабель. Донна Исабель всегда была неоправданно сурова к Карлосу, и суровости этой почти не скрывала. Ему, дону Фернандо не раз приходилось за племянника заступаться. Карлос ему наверняка за это благодарен. Только благодарность его странноватая весьма.

Или службу сослужить хочет, милостью заручиться на годы и годы? Иной бы и на смертном одре не признался, что вожделел к супруге сюзерена, и едва ее не добился.

Любопытно, случайно ли его английской женушке эта кукла на глаза попалась? Очень может быть, что случайно. Элизабета – чужеземка, местных порядков толком не знает. Подсобляя при королевском одевании, могла по ошибке не в тот ларчик заглянуть. Супруга своего она смерть как любит… Каково-то ей было в королевском ларчике да такое найти?

Э, нет. Что-то здесь не так. Донна Элизабета, конечно, дама сметливая и решительная, только не похоже это на нее, при всей ее безмерной любви и ангельском благочестии. Не та у нее любовь, и благочестие не то. Могла она, конечно, дону Карлосу под большим секретом рассказать о том, что видела, а уж он придумал, как это можно заполучить. Служаночек очаровывать – это для него как раз.

Так-так, только камерэры у донны Исабель с ранней юности служат… И все они – истые кастильянки. Вряд ли они на такое пойдут за сладкие речи, и тем паче за звонкую монету. А кто еще в ее личные покои вхож? Пажи? Швеи? Кружевницы?

И тут дона Фернандо как ожгло.

Алессандрина.

Больше некому.

Он скорее почувствовал, чем услышал человека у себя за спиной и обернулся стремительно, как хищник. Там стояла донна Исабель, и живое лицо ее было бледнее беленой стены.

– Очень кстати пришла, как всегда. Как чувствовала.

Она молчала.

– Что будем делать, донна Исабель? А?

Она молчала.

– Это что же получается, моя супруга и королева? Инквизицию мы учредили, священную войну ведем с Божьей помощью не без успеха, поход хотим учинять через Море Мрака, а ты тем временем вожделеешь к моему племяннику, да еще в подобия его булавками тыкала? И ведь не отроковица была, ведь в зрелых летах уже пребывала…

Он дал ей осознать всю глубину своего падения, и сам поразмыслил о положении вещей. А положение ничуть не изменилось: она его супруга и королева, он ее любит и почитает, тем паче что до прелюбодеяния она не довела, и раскаялась. Дон Карлос не из тех, что болтают. Алессандрина… О ней можно позаботиться и позже.

– Не думайте, донна, что я буду вас порицать. Время уже ушло, и с тех пор вы много раз искупили ваши грехи. Все мы порой искушаемся. Посему давайте забудем о недоразумении, он не достойно долгой памяти, а это, – он брезгливо взял куклу двумя пальцами, – бросим в огонь.

Так сказал король, дабы королева ушла от него с легким сердцем.

Но мужчина был слишком зол на себя, и его сердце не было легким.

Уныло голосили раненые. Снаружи просветлело – вот-вот – и солнце, взбудораженный воздух был наполнен блеском воды и острым дыханием сырого ветра, летящего по следу торнадо. Ощущаемый в воздухе след далеко расходился с ее дорогой – небрежно залакированная ливнем, цвета охры, она вела к морю, в город, на запад, и казалась безопасной. Однако, стоя на стертом пороге бокового портала, она долго глядела – нет, не на дорогу, а в сторону, на слепую серую завесу, где ей все мстился серый крутящийся столп, и когда поняла, что нет, не мстится – он вправду стоит там, не приближаясь и не удаляясь, кто-то из-за плеча испуганно сказал: «Он за тобой…», и небо сразу подернулось тенью, а блеск воды угас…

День десятый,

в который все, как будто бы, возвращается на круги своя.

Мона Алессандрина выбирала золото. Пальцы ее, в этот раз лишенные непременных колец, чтобы удобнее было примерять новые, касались цепей и ожерелий так, словно те были живыми и теплыми. Хотя такие длинные членистые создания, как цепи и ожерелья, даже будь они живые, теплыми быть вряд ли могут… Где вы видали теплую тысяченожку, синьоры? Ох, голова, голова, какие мысли в ней крутятся, когда она раскалывается он боли!

Он закрыл глаза. Не помогает, но все же… Будь проклят англичанин! Будь проклята Англия… О-о! И что его понесло к ювелирам именно сегодня?!

Перед глазами плыла ненаписанная записка: «Любезная донна! После всех волнений вчерашнего дня я не в силах даже пошевелиться из-за головной боли, которой меня наградил мой английский соперник… Но как только оправлюсь, сразу навещу вас и расскажу новости…» Нет, не «оправлюсь» там было, там было «воскресну». Да какая же разница, если вместо записки он притащился сам, едва не вывалившись по пути из носилок, и, пока ехали к ювелирам, рассказывал о своем разговоре с королем, слушал тихий злорадный смех, и только морщился, когда боль с особой силой впивалась в виски.

Ну, неужто она выбрала, наконец?

Выбрано было на целое состояние. Он велел склонившемуся хозяину-мараносу прислать за деньгами в его кастильо д'Агилар, даже не взглянув на приобретения. Завтра снова будут сплетни. А хорошо он сделал, что купил ей золото Ла Фермозы… Да когда же уймется эта мигрень?!

А Алессандрина непременно залучит его к себе, чтобы примерить украшения и ему в них показаться.

В качающемся полумраке носилок он жалобно признался ей, что еле жив от боли, и вряд ли сможет разделить ее радость по поводу чеканного венца с пятью зубцами и семью налобными подвесками, парных запястий и ожерелья из сканых золотых бусин, достигавшего колен, если носить его в один ряд, и пупка, если в два. Она спокойно подняла руки и приложила пальцы к его онемевшим вискам. Прикосновение как будто вытянуло из черепа толику боли; впрочем, он уже так устал носить ее в себе, что чувства могли притупиться. Опустив голову Алессандрине на грудь, он ждал, когда носилки встанут.

Мессер посол пребывал в нетерпении. Только что он получил два королевских приглашения для себя и моны Алессандрины: в Алькасар, на ужин, сегодня вечером, и на охоту утром через два дня. О причинах он, будучи по долгу службы наблюдательным, догадывался, что переполняло его гордостью за «любезную племянницу». Тем досаднее, что она проводит время с этим смазливым ничтожеством. Когда она появилась, он по шкатулке в ее руках понял, что время прошло не зря, и несколько этим утешился, но все же решил дать ей два-три совета относительно того, как должна держаться особа, заслужившая монаршую благосклонность.

Дон Фернандо был сама любезность.

– Королевскую охоту устраивают не ради пропитания насущного, а ради увеселения, – шутливо поучал он мону Алессандрину, – так что упаси вас Бог надеть охотничий костюм. Могу ли я просить вас облачиться непременно в гранатовое платье? Гранатовый цвет вам изумительно идет, и он не кладет бликов на ваши щечки…

– Это потому, что я ношу очень открытые платья, – кокетничала мона Алессандрина. Придворные смотрели на них странно. Ожерелье из сканых золотых бусин в четыре ряда лежало на ее груди, мелкие топазы поблескивали в завитках скани капельками росы, подвески раскачивались надо лбом при каждом угодливом кивке. Она опять была хороша, но огненосное? Yo el rey! больше не уязвляло королевского чела. Король посожалел в глубине души, что не может позволить себе такую любовницу – времена Ла Фермозы миновали.

И слава Богу…

Подошла маркиза Мойя. Она с непринужденной похвалой отозвалась о венце и ожерелье, и о вкусе донны Алессандрины к драгоценностям, и сказала, что хотела бы хорошенько их рассмотреть, но на людях неудобно. Поняв, к чему она клонит, мона Алессандрина первая предложила начать поиски безлюдной галереи, но вместо галереи маркиза провела ее в смежный покой, к королеве. Некоторое время дамы действительно с примерным вниманием рассматривали старинную работу, чуть слышно цокая языком и покачивая головой. Потом маркиза извинилась за прямоту вопроса, и спросила, сколько правды в слухах о том, что драгоценности – подарок дона Карлоса. Мона Алессандрина с улыбкой призналась, что это правда и есть.

Донна Исабель подняла и без того высокие брови. Беатрис, маркиза Мойя прикусила язык. Она-то думала, что итальянка начнет увиливать, и разговор можно будет вести намеками, как то и положено благородным особам. Но как подступиться к женщине, которая не считает зазорным принимать королевские подарки от женатого мужчины? И можно ли к ней после такого подступаться? Является ли она в полном смысле благородной, если позволяет себе подобное?

– И по какому же случаю дары? У вас были именины? Или вы сделали дону Карлосу столь великое одолжение, что он не мог отблагодарить вас иначе? Согласитесь, это странно, когда незамужняя девушка, да еще живущая в доме своего родственника, принимает такие знаки внимания, как должное. Тем более, что родственник – не частное лицо, а посол могучей державы. В свете идут разговоры, совсем не лестные для вас, и я хотела бы вас предостеречь, милая моя. К тому же чести дона Карлоса не так давно был нанесен существенный и весьма оправданный обстоятельствами урон, – донна Исабель имела больше прав говорить без обиняков, и правами этими воспользовалась. В голосе ее звучала прямо-таки материнская тревога, но мона Алессандрина не была склонна видеть родную мать в коронованной советчице. Она представила, каких советов надавала бы ей в этом случае ее настоящая родительница, и чуть не рассмеялась.

– А вы не думаете, Ваше Высочество, и вы, ваша светлость, что меня с доном Карлосом могла связать любовь? И что его дары – это дары великой любви? Итальянка не шутила. Она с вызовом говорила почти что дерзости, еще чуть-чуть, и маркиза почувствовала бы себя оскорбленной. А донна Исабель наверняка уже почувствовала и в долгу не останется. Кроме того, отчетливый голос итальянки мог долететь до прочих гостей.

– Великая любовь доказывается великими деяниями, а не великими и трижды великими тратами, вам ли того не знать? – маркиза приняла тот же вызывающий тон. Две женщины оказались на равных, взяв королеву в судьи.

– Что же делать, если в наш унылый торгашеский век только великие траты и могут быть сочтены великими деяниями? И дама не может выказать свою благосклонность иначе, как только приняв подарок.

– Я с вами не согласна, милая моя, – ласково сказала донна Исабель, но в голосе ее слышался опасный посвист, – не знаю уж, как у вас на Родине, но здесь, в Кастилии, рыцарь может завоевать благосклонность своей дамы, не прибегая к мошне. Я не буду говорить вам о славных воинах, которые сражаются с маврами, а расскажу историю, связанную как раз с той персоной, чьи подарки вы считаете знаками любви.

Алессандрина хотела сказать, что знает эту историю, но в снисходительно прищуренных глазах королевы давно плясали голубоватые гневные сполохи; итальянка сочла за лучшее придержать язык.

Королева ни словом не упомянула о том, что отец донны Маргариты – маран и отступник, и что ему удалось бежать. Она всячески превознесла супруга этой донны Маргариты, дона Питера: славный рыцарь и благочестивый католик, он одинаково решительно защищал честь своей невесты, и честь ее кузины Элизабеты, которая, прежде чем стать грандессой и дамой, наделала немало глупостей. Не будучи богат, знатен и расточителен, дон Питер покорил первую красавицу Англии исключительно своими рыцарскими добродетелями. Донна Маргарита не променяла бы его любовь даже на корону, которую сулил ей дон Карлос.

– Каждому свое, Ваше Высочество. Кому-то утешаться с рыцарями, кому-то обманом становиться грандессой, а кому-то принимать подарки от обманутых грандов. Мир жив разнообразием. Нужны и такие, как донна Маргарита, и такие, как донна Элизабета, и такие, как я. У меня есть много оснований думать, что без таких, как я, эта жизнь была бы скучна. Когда добродетель не противостоит пороку, она перестает быть добродетелью. А великая любовь принимает разные обличья и говорит на разных языках. Язык золота – в их числе, и я осмелюсь предположить, что он не хуже и не лучше других. Могу сказать, что тысяче сладких слов я предпочту подарок в тысячу мараведи.

– А я осмелюсь предположить, что его светлость не скупится ни на слова, ни на мараведи, – совсем зло сказала королева, чувствуя, что втянута в недостойную перепалку, прекратить которую можно, только осадив итальянку так, чтоб той впредь было неповадно, – однако вам, милая моя, следует быть осмотрительнее, ибо по вам будут судить о Венеции… Не так ли, любезный дон Карлос?

За спиной у Алессандрины стоял улыбающийся маркиз. Верно, он слышал часть разговора и пришел ей на помощь.

– Не вижу повода осуждать Мадонну Венецию, – лукаво сказал он, – и не кажется ли вам, моя королева (донна Исабель оторопела от такой вольности), – что сиятельный посол дон Федерико верней наставит донну Алессандрину в вопросах поведения, нежели мы с вами.

– Безусловно, это так, – ответила королева, совладав с оторопью, – но я, кажется, на правах государыни могу указать вам, что вашими опрометчивыми поступками вы даете пищу нелестным слухам о той даме, которой вы служите, и честь которой для вас должна быть всего превыше. Так что вам необходимо принять во внимание ее положение и ваше, и вести себя более сдержанно. Вы уже не мальчик, мой друг, а она еще почти ребенок.

– Все так, Ваше Высочество, все так, – послышался насмешливо-покорный голос маркиза, – но вот беда: у нас с донной Алессандриной родственные души, нас неудержимо влечет друг к другу, и порой…

Договорить ему не позволили:

– Ах, теперь это так называется? – королева выдержала паузу, дабы все прочувствовали, что именно здесь названо «родством душ», – и это «родство душ» обязывает вас, дон Карлос, к тому, чтобы возить ее в своих носилках и увешать золотом с ног до головы? – она намеренно не стала сдерживаться.

– Как родственные души, мы испытываем одинаковую тягу к благородным металлам, Ваше Высочество.

Это было уже слишком. Эти прелюбодей с прелюбодейкой словно соревновались: кто тоньше и смелее надерзит. И Господь с ней, с итальянкой, которая возомнила себя искусительницей короля и скоро уберется в свое болото, но дон Карлос непростительно осмелел. Ну, ничего, на послезавтрашней охоте они с верной Беатрис де Мойя пустят в ход свои острые языки. На охоте всегда сыщется много поводов пошутить.

– Вашу новеллу о великой любви вы, кажется, начали писать без меня? – дон Карлос увел Алессандрину от разъяренных дам под предлогом того, что хочет показать ей Алькасар. Только непонятно было, кому он этим оказал большую услугу – своей «родственной душе», или своей королеве.

– Вдохновение не привыкло ждать, дон Карлос.

– О да! Вы очень вдохновенно надерзили там, где дерзить ни в коем случае не следует. Я мог бы считать, что отмщен, кабы не знал так хорошо донну Исабель.

– Касательно дерзостей, дон Карлос, я должна заметить, что временами у меня кружилась голова от вашей смелости, – она согнала с губ улыбку, – вы упрекаете меня за опрометчивость?

– Я упрекаю себя за опрометчивость, донна. Но совсем чуть-чуть. А вас не упрекаю ни в чем. Великой любви все простится, а что не простится, то забудется – он непринужденно подал ей руку, она оперлась…

– Сиятельный маркиз, кажется, опять все перепутал. Эта милая особа вовсе не донна Элизабета.

Знакомый голос. Голос графа Мирафлор. А у него, дона Карлоса, полшага на то, чтобы ответить или не ответить. Обыкновенно он не отвечал. Но обыкновенно он появлялся в Алькасаре один. Алессандрина шевельнула губами. Заступаться, что ли, за него собралась?

– Я рад, что высокочтимый граф Мирафлор, в отличие от меня, не путает своих женщин, – ровным голосом отшутился дон Карлос.

– А я рада тому, что ни в коей степени не похожу на донну Элизабету и меня нельзя с ней перепутать! – подхватила Алессандрина, приседая в реверансе.

– Сиятельный граф, есть иная опасность, – обратилась она к Мирафлору, несколько оторопевшему, (потому что он-то рассчитывал вогнать маркиза в краску), – дон Карлос так любезен и добр ко мне, что я невзначай могу принять его дружбу за нечто иное. Но в этом будет только моя вина. Mea culpa! Mea maxima culpa! – и с этими словами она потянула своего спутника прочь.

«Представьте же себе, каково выслушивать подобное по десять раз на дню!» – хотел вслух посетовать дон Карлос, но не посетовал.

Он проходил мимо насмешек, словно они и не сотрясали воздух. Но они жили в нем вместе с голосами и улыбками насмешников. Он ощущал их, то как ядовитые шипы, то как маленькие кровососущие жала. С каждым днем их вонзалось все больше, и все глубже они проникали в него. Зря он не отвечал на них хотя бы так, как сегодня.

… Возле самого города, лежавшего в отдалении дымчатой мозаикой, дорога шла по холмам. Окружающий вид стал разнообразнее и пестрее, то тут, то там краснела черепица, белела колокольня или ограда, желтел посев или чернела пашня, светлела переменчивая под облачным небом вода – да и ложбины с возвышенностями не давали глазу соскучиться: словом, это было всем приятное путешествие – если бы не менялось так быстро небо, еще минуту назад почти чистое (солнца, однако, не было – хоть время, казалось, было полуденное!), а сейчас испещренное сине-белыми крутобокими облаками.

Больше всего их теснилось на севере и востоке. Они скользили с поразительной быстротой, как будто сами по себе (здесь, внизу, ветра не было), заполоняя оставшуюся голубизну – их подбрюшья тяжелели и темнели, подергивались странным туманцем, который густел в белесую пелену, похожую на сухие паучьи тенета.

Она уже поняла, к чему это. Она уже искала взглядом укрытие, но все деревни, будь они неладны, оказались в чудовищном отдалении – словно на дурной картине, написанной без оглядки на перспективу. Хуже того – гряда холмов стала выше, и пологие склоны тянулись вниз на мили и мили, переходя в лоскутный покров полей.

Она поспешала, шагая как могла шире, шаг ее то и дело срывался в шаткую рысь – памятную телу по прежним снам и по яви.

Однако странное состояние воздуха изрядно искажало перспективу – потому что одна из усадеб, выстроенная на склоне, чуть ли не подкатилась ей под ноги: в мощеном покатом дворе суетились женщины. Она обогнула жилище, рассчитывая спуститься как можно ниже. Неожиданно совсем близко открылся город – ярусы предместий, выкипевших аж на стену: видны были только зубцы, обведенные серебряным светом, отраженным от моря… А над морем языком вытянулась черная, сплывшаяся от собственной тяжести туча, и с нее опускалось в воду нечто, похожее на дымный сталактит… Торнадо! Охвостье его исчезало в угрожающем блеске воды, и он сейчас должен был наскочить на гавань!

Фонтаном взметнулись обломки. Еще! Еще! Черный смерч окутался дымом и стал толще – словно он кормился разрушением. Завороженно следя за ним (почему она при этом стояла на четвереньках?) она забыла об опасности сзади, и всполошилась лишь когда на плечи почти ощутимым грузом легла мгла.

Там, за спиной, все было в пепельных, от земли до неба тенетах – был это ливень, или движение воздуха так странно влияло на мокрую хмарь? Среди них, неподвижных, шествовал торнадо – и ее пронизала тягучая судорога узнавания – словно столп из ветра, земли и воды был живым, имеющим имя и душу врагом. Он шествовал, подпирая слившиеся в единый свод тучи, втягивая в себя новые и новые полосы тенет. Его голос овладел воздухом и заместил воздух.

И он близился.

Она легла наземь лицом вниз под напором тугого ветра; через миг он оборвался, и пало безмолвие. В безмолвии она подняла от земли отяжелевшую голову:

Торнадо был рядом.

Но это был уже не он.

Зримо упругий, точно свитый не из воздуха, а из прозрачных жил, сверху донизу пронизанный белым сиянием столп толщиной в ее – не больше – охват стоял, казалось, на расстоянии протянутой руки, не вызывая не малейших колебаний воздуха.

День одиннадцатый,

на исходе которого мона Алессандрина становится женщиной.

– Дон Карлос, друг мой, он сделал мне подарок! Он подарил мне белую лошадку, такую же как у вас, нарочно к завтрашней охоте, – Алессандрина явно хотела что-то от него услышать. Она сидела перед ним, смотрела ему в глаза и, наверное, отражалась там вся, как есть: слегка ссутулившаяся, теребящая плоеный край рукава, ожидающая слова, ласки, мимолетного мановения руки, отметающего прочь все кручины и печали.

– Ну, придется мне подарить вам двух лошадок! Одна будет гнедой масти, другая – вороной. Таким образом, у вас будут три разномастных лошадки, и вы всегда сможете выбрать ту, которая будет лучше сочетаться с вашим платьем.

– Я вовсе не напрашивалась на подарок, дон Карлос, – Алессандрина была одновременно польщена и разочарована. Она ждала других слов – серьезных и тревожных, чтобы, оттолкнувшись о них, рассказать Карлосу о торнадо и спросить, не стоит ли ей при новом его явлении – раз он встречает его изо сна в сон и уже знает, чувствует – попросту шагнуть в ветряной столп – Я знаю. Донна Алессандрина, сегодня вечером я позвал тех, которые еще остались моими друзьями, в мой загородный дом. Среди них есть и дамы. Там будет маленький пир в духе старой Византии. Могу ли я рассчитывать, что вы примете приглашение, и прислать за вами носилки через час после вечерни?

Черные носилки ждали ее у паперти, и в них был он сам, одетый пышно и мрачно в долгополое, с вырезными рукавами платье, щедро подбитое никогда не виданным ею соболем. Когда она садилась в носилки, ей послышался за спиной шепоток, пробежавший среди выходящих прихожан, но тут плотные занавеси сомкнулись, шум стал глуше, а свет исчез.

Носилки привезли их к очень старинному мавританскому дому; он стоял в предместье, уже за крепостной стеной, и был укрыт высоким дувалом.

Стойкий дух сандала и розы наполнял каждую трещинку, каждую ложбинку арабесков, сплошь оплетающих стены и многосводчатые потолки. Слабо освещенные покои были полны вкрадчивого молчания ковров – ничто не скрипело под ногой, не падало со стуком на камни, отзываясь эхом в каждом закоулке. Чем дальше вел ее под руку хозяин, тем больше ароматов сплеталось в густеющем воздухе.

Путь окончился в довольно высоком расписном покое. Лепестки живых роз (откуда? – зимой!) медленно опадали с деревянной галерейки, и на этом вся Византия заканчивалась. Прочее было Мавританией, только Мавританией. «У меня две Отчизны… Но одна скоро падет…» Он оставил одну ради другой, но этот осколок нежно хранит у сердца.

Покой был пуст.

Тонкий дымок кудрявился над курильницами, и сладкий холодок ладана чувствовался в этом дымке наравне с приторным, почти удушливым благоуханием неизвестного вещества. На Алессандрину этот запах нагнал тоску.

– Скоро ли начнут собираться? – спросила она, проходя по коврам к столу.

Карлос смотрел на нее и вспоминал графа Мирафлор. Она не похожа ни на одну из двоих, принесших ему беду. Она – мед и золото, чистый мед и чистое золото, мед в ее темных глазах, золото – в мелко завитых волосах, и вся она точно припорошена им: проведи пальцем по выступающим позвонкам, и на пальце останется золотой налет.

– Все уже в сборе, донна, нам некого больше ждать.

Между ними сиял карафинами и блюдами стол; стол походил на город, полный арен и мечетей.

Они смотрели друг на друга поверх сияющего града-на-столе. Розовые лепестки соскальзывали с ее гранатового платья, но оставались на волосах.

«Ты умница, ты догадаешься…» – Вы верно меня поняли, донна. Вы мой единственный друг, и вы дама; я почти не солгал вам, когда говорил о дамах и друзьях.

По ее молчанию он подумал было, что гостья сердится, и удивился, когда, не сказав ни слова, она села и позволила налить себе полный бокал вина.

Вместо двух высоких кресел был диван, полукругом огибающий стол, и их, севших рядом, не разделяло даже самой маленькой подушки.

– Вы дадите мне знать, когда мое общество вам наскучит, хорошо?

Она кивнула, подняла бокал и краем его задела край д'Агиларова бокала – звон – должно быть, это излюбленный обычай Венеции, где стекло такое звонкое.

– А сейчас, донна, будет маленькое развлечение. О ней только и говорят в городе, и я нанял ее на этот вечер нарочно, чтобы показать вам…

Алессандрина подумала, что об этом тоже – всенепременнейше – будут говорить в городе.

Заиграла музыка, вначале чуть слышно; она так играла долго, словно настраивая слух и зрение; с появлением танцовщицы музыка стала громче, точно та принесла ее в своих волосах.

– Ее зовут Арана. Это фамилия, но звучит, как языческое имя. Говорят, дон Кристобаль от нее без ума…

«Арана» было последнее, отчетливо расслышанное Алессандриной, потому что горячая и невесомая рука обняла ее, и пальцы погладили плечо сперва поверх рукава, а потом, перебравшись чуть выше – по открытому телу.

Арана танцевала танец, неизменный со времен Тира и Гадеса. Одно за другим спадали с нее семь ее покрывал.

Алессандрина смотрела на Арану, ощущая тепло, льющееся от обнявшей руки…

… Дон Фернандо стискивал со всей силой жаждущего.

… Дон Карлос до сего дня обнимал, конечно, не как друг, вовсе нет. Просто он до того стосковался по женщинам, что обнял бы любую, не склонную врать.

Обволакивающее объятие вытягивало из нее последние мысли, оставляя одну только о том, что, кажется, кажется… Дальше слов не нашлось. Вернее, она побоялась назвать кажущееся словами.

Если они так и будут глазеть на Арану, оба делая вид, что его руки нет на ее плечах, то это будет предательством. Ее предательством. Одна предала его, рассказав про корону. Ей, Алессандрине, и рассказывать-то ничего не надо: не замечай себе обнимающую руку.

Ведь он-то уже сделал и первый, и второй шаг, и третий… И у него нет права хватать ее в охапку и валить на перину!

Наученный горьким опытом, Карлос отпустит ее, и до самого прибытия галеры будет ей другом. Он сам возвел ее в свои друзья. А для прочих довольно и признаков того, что они – любовники.

Она повернулась, и встретила его взгляд.

Просто смотреть друг на друга дольше, чем два удара сердца, они не могли.

Кружилась Арана, скинув последнее покрывало. Падали из темноты в темноту лепестки.

День двенадцатый,

в который нечаянно все решается как надо лучше для моны Алессандрины, не озабоченной более чужими делами.

Он очнулся, почуяв, что уже недалек рассвет. Волосы Алессандрины щекотали ему подбородок и горло, они пахли вчерашними благовониями и ею самой. Ночью он звал ее каким-то коротким именем… Али. Да, именно так. Имя дому под стать.

Костяшками пальцев он провел вдоль ее голой спины. С края ложа потянул на ощупь меховое одеяло, закутал ее – даже не проснулась.

Не дама, не супруга – подруга. Подруга… Спи, моя подруга.

А что ей мешает и впредь оставаться его подругой?

Уединенный дом, хоть вот этот; молчаливая прислуга, лучше из морисков, они дорого ценят защиту знатного христианина, а вскоре будут ценить ее еще дороже; дети – дважды бастарды, пусть. Главное – насмешкам, песенкам и сплетням – всему этому позору путь сюда заказан. Ничто из этого не вспоминается рядом с Али. Рядом с Али все так, будто он – прежний, и не нынешняя, а прошлая зима свистит в ставнях сырыми ветрами.

Как же у нее это выходит? Как будто она берет в себя его память, а ему позволяет не помнить. Сейчас она спит, и память вернулась. Но она проснется, и он снова станет самим собой – кабальеро, идальго, грандом. Соблазнителем, как этой ночью, без меры и удержу. Без меры и удержу. Ни одного «Оставьте!», ни одного «Прошу вас!..», ни одного «Нет!!» этой ночью он от нее не услышал.

Ну да… Она все время помнит, кто он такой. И старается держаться так, чтобы ни звуком, ни взглядом не напомнить ему об этом. И ей удается – уследить за каждой мыслью своей о нем, за каждым вздохом, за каждым мимолетным движением… В этом все дело.

Он блаженно вздохнул и зарылся лицом в ее волосы. Все как прежде.

«Могу стать вашей, ежели захотите. И обойдусь вам совсем не дорого…» Мало же ей надо!

В самой глубине души что-то задребезжало и треснуло.

Как же ей мало надо.

А что он может, кроме этого? Что? Что?

Он выпустил спящую из объятий, встал, неслышно зашагал взад-вперед возле ложа, на ходу продевая руки в широкие рукава домашней симарры.

Кроме этого дома да звания своей любовницы он ничего не может ей дать.

Не сбежать ли? Недалёко Африка. Там Альджерия, Тунис, другие державы полумесяца. Отступись от Назореянина, и тебя примут. Каково тебе покажется быть старшей и любимой женой, сладко спящая Али?

Пустое…

Что тогда?

Рим? Развод?

Он остановился.

А почему нет?

«Почему нет?» – яростно прошептал он, чтоб до конца увериться во внезапно возникшем намерении, и оглянулся в испуге – нет, не проснулась, слава Богу.

Мысли заскользили как стремительные эфы по раскаленному песку.

Иные разводу предпочли бы убийство. Есть немало способов, тонких, ловких и верных. Усилием воли он заставил свои мысли свернуть с этой торной дороги на дорогу, ведущую в Рим.

Итак, Рим. В Риме его знают многие, и сам он известен многим. Толика золота, и прелаты с охотой склонят слух ко смиренным мольбам раба Божия Карлоса.

Дьявол, да ведь на том турнире Исабель поклялась за него, лежащего без памяти, что если он снова начнет судиться со своей супругой, имя его будет предано позору!

Куда уж больше позора, моя королева, куда уж больше!

А хотя… Хотя, речь, кажется, шла о том, что он не должен оспаривать законности брака… Ну, так он и не оспаривает! Брак законен, брак трижды законен, и четырежды действителен, и этот действительный и законный брак с донной Элизабетой он хочет расторгнуть. Почему?

А это сейчас не суть важно.

Важно, что, добившись развода, он получит свою Алессандрину. Всю, как она есть, золотую, медовую, насмешливую, кортезану и дочь кортезаны, венецейскую лазутчицу, королевскую пассию…

За неплотно прикрытыми ставнями мало помалу светлело.

Она проснулась и смотрела на него с постели, не говоря даже «Доброе утро!» И сразу стало ясно, сколько же глупостей он наделал за одну эту ночь.

«Вложи свечу своего раскаяния в холодные пальцы умершей невинности ее…» Он хотел рассказать ей все, до чего додумался, ожидая ее пробуждения, и не стал ничего рассказывать. Нечего стало сказать, пропали куда-то слова, красивые и обычные, всякие, все до единого, какие могут быть, и он беспомощно ждал, что скажет она, а она молчала.

А она молчала – у нее не было нужды говорить. Она думала: до конца жизни пролежала бы вот так под его виноватым взглядом, в нежной полутьме мавританской спаленки, потому что около полуночи время порвалось, неравные части его разметало, и та Задумавшись, она не заметила, как рваное время снова слилось и спрямилось, являя мысленному взору день прошедший и день предстоящий, оглашенный воем охотничьих рогов, крепким топотом копыт по сухой земле, кликами и треском веселого огня.

– Что будем делать? – спросил он, – я – не знаю… А ты?

Она покачала головой.

– Есть хочешь?

Она раскрыла глаза, словно бы проснулась окончательно:

– Еще бы нет, мой друг, еще бы нет! – сказала хрипловатым низким голосом, в котором уже слышался хохоток, и села в постели, ладошкой прижимая на груди простыню.

– Ты более мавр, чем кажешься… – Алессандрина ела, так и не покинув постели. Из одежды на ней по-прежнему оставалась только простыня, которая то и дело сползала, и она подтягивала ее обратно липкими от сластей пальцами.

– И порой это мне сильно мешает. Если ты будешь есть столько сладостей, девочка, ты станешь похожа на эту перину, и не буду говорить, что сделается с твоими зубами.

Замечание было к месту. Завтрак Алессандрины состоял почти исключительно из цукатов и вареных в меду апельсиновых долек.

– Вот обожди, после сладкого меня всегда тянет на соленое.

– Что такое? Ты намекаешь на возможных бастардов?

– Нет, я намекаю на свой вкус. Меня с самого детства после сладких пирогов тянет на солонину, именно на солонину, и чем она солонее, тем лучше. Матушка моя не устает на то дивиться до сих пор. А что до зубов, то Бог миловал, я никогда на них не жаловалась…

Карлос очень задумчиво (и очень ласково) смотрел на нее.

– А знаешь, ты ведьма. Я всегда подозревал, что отцам-инквизиторам не попалось еще ни одной натуральной ведьмы.

– Побойся Бога, ты впадаешь в ересь.

– Нет, вовсе нет. Я же не отрицаю существования ведьм. Я только говорю, что отцам инквизиторам еще ни одна не попалась.

– Кто же им, по-твоему, попадается?

– Глупые и тщеславные женщины, которые воображают себя ведьмами. А ты вот… Смотри, что ты творишь: король, Его Высочество, едва увидев тебя, начинает чуть ли не выдыхать искры, и дарит тебе лошадь… А я, будто мало позора на мою бедную голову, увешал тебя золотом, вместо того, чтоб выдать алькальду, да еще заступил дорогу королю. И все это произошло за каких-то восемь или девять дней. Солонины нет на столе, съешь-ка паштета, а то у меня скулы сводит при виде этих сластей…

Алессандрина, видно, и сама пресытилась сластями; она с радостью потянулась за паштетом. Простыня опять открыла ее прелести.

– Оденься в то, что не спадает, девочка. Иначе нам не выйти отсюда до Второго пришествия.

– А надо ли выходить?

– Увы, надо. Мы были званы на охоту, причем ты – особо, и тебе для этого подарена лошадь, которую ты даже не озаботилась взять сюда.

– Вчера я была звана на дружеский пир в византийском вкусе, и никак не рассчитывала тут завтракать… – она со значением оглядела себя сверху вниз.

– Тебе понадобятся перо и бумага, чтобы написать записку в посольство. Мой слуга отнесет ее.

– Так уж и быть, – быстрым уколом двузубой вилочки она подцепила последнюю апельсиновую дольку, и заела ею паштет.

– Боюсь, девочка, мы этак поспеем только к объедкам жаркого! Все по пословице, – заметил маркиз, оглядывая улицу, ведущую через предместье к воротам.

Скоро должно было бить полдень, улица была полна людей.

– По которой пословице?

– Кто рано встает, тому…

Алессандрина расхохоталась так, словно услышала непристойность. Уследив за извилистым скольжением ее мысли, маркиз едва сдержался сам. Пословица о встающем и дающем презабавно вывернулась.

– Вот что, девочка: объедки с королевской трапезы не есть мое любимое кушанье. Раз уж мы проснулись и сели в седло, нужно постараться успеть… Поэтому держи поводья крепче, потому что мы поскачем, а не поедем шагом.

Простолюдины жались к стенам, срывая шапки и не успевая разглядеть, кто это такой неистовый мчится по самым широким улицам во главе своей свиты и бок о бок со своей дамой. Какая-то женщина из-под самых копыт с воплем выхватила зазевавшегося дитятю; визжа, отлетела в сторону попавшая под кнут шавка.

Но рыночная площадь так кишела народом, что поневоле пришлось умерить прыть.

– Глядите, его светлость опять что-то перепутал! – радостно сказали сбоку.

Так, значит мирафлоровы остроты все же пошли по городу… Ладно, коли так.

Дон Карлос развернул коня к шутнику боком, раскланялся.

Эта толстогубая харя попадалась ему на глаза уже не в первый раз. И дурашливый радостный голос он слышал тоже не впервые.

– На этот раз путаница произошла к обоюдному удовольствию, милейший. Но лучше бы ты утруждал свой острый глаз и острый язык по иным поводам. Не все гранды так любезны, как я. Граф Мирафлор в подобном случае отшутился бы кнутом.

Шутник был не из робких. Он предерзко вернул поклон, приподняв войлочную шапку.

– Коли так, ваша светлость, нельзя ли просить вас о любезности представить вашу даму честным горожанам?

Один поворот головы и свита мигом их разгонит. Побегут, как крысы, на бегу изощряясь в остроумии…

– Я не из тех, кто скрывает имя своей дамы, милейший. Честь имею представить – донна Алессандрина, племянница светлейшего посла венецейского.

Она тронула коня пяткой, чтобы подался вперед, кивнула. Колючий ветер насмешек стихал как будто.

– Отчего ж вы не спрашиваете, как поживает моя крестная матушка донна Исабель? Это с вашей стороны неучтиво, обычно вы это делали. Но будем считать, что вы спросили. Моя крестная матушка донна королева Исабель поживает все лучше и лучше. Если же вам любопытно, на каких еще турнирах защищала мою честь моя достойная и добродетельная супруга, то должен признаться, что всячески оберегаю ее от подобных подвигов. Хотя, полагаю, в войне с маврами от нее будет больше пользы, нежели в гостиной кастильо д'Агилар… Будь она крестоносной воительницей, как ее достославные предки я почел бы за честь быть ее смиренным оруженосцем. Кажется, я все доложил вам о своих делах…

Алессандрина улыбалась. Перепалка походила на модное нынче фехтование: чувствительные, но не болезненные уколы возвращались сторицей.

– Любезные горожане, дайте же нам проехать, мы торопимся, – шутливо взмолилась она. Народ с прибаутками начал расступаться, прямо сказать, не слишком торопливо. Карлос от возбуждения теребил наполовину стянутую перчатку.

Проезд уже почти освободили…

Фанфары.

В толпу на рысях ворвался королевский охотничий выезд.

Маркиз и его любовница оказались лицом к лицу с доном Фернандо и донной Исабель.

– Горе нам, мы не поспели и к объедкам, – одними губами сказала Алессандрина.

– Нет, что-то случилось, – без тени улыбки отозвался Карлос, отвешивая положенный поклон.

– Дон Карлос, наш любезный племянник, – сухим тенорком начал дон Фернандо, – мне следовало бы крепко попенять вам за то, что вас не было на охоте, и вы даже не соизволили меня об этом уведомить, но я не буду ничего говорить по этому поводу… – он говорил так, словно Алессандрины рядом вовсе не было, – потому что случилось большое несчастье, и оно имеет прямое касательство к вам лично.

Светлыми недобрыми глазами король обвел пространство вокруг, не отличая, кажется, даже конного от пешего, снова остановил взор на чуть побледневшем племяннике:

– По несчастной и роковой случайности, ваша супруга донна Элизабета была ранена и рана ее оказалась смертельной.

Небо просело и тяжким краем надавило на землю, креня ее вбок. Он пошатнулся, сжал переносицу. Единый выдох многих людей продлился шумом в висках.

И все время, пока дон Карлос приходил в себя, Алессандрина выдерживала взгляд короля. Незримое жемчужное ожерелье – л-ю-б-о-в-н-и-ц-а – сверкало на ней. Не его любовница – племянника – и никакое во лбу пылающее? Yo el rey! не в силах с этим совладать.

– Где она? – долетел до Алессандрины вопрос Карлоса из такого далека, точно королевский взгляд притупил ее слух.

– Ее отвезли в ее дом на повозке, дон Карлос. Прошу вас, поторопитесь, если хотите застать ее живой, – ответил голос донны Исабель.

Дон Карлос, поклонившись, тронул коня. Не зная, что делать, Алессандрина последовала за ним.

Где-то слева из-за чьего-то плеча мелькнуло лицо посла венецейского, но она не успела различить его выражения.

В беломраморном парадном патио стояла полная соломы двуколая тележка. Тут же топталась нерасседланная белая лошадка донны Элизабеты, почти такая же, как у Алессандрины.

Алессандрина шла за маркизом через все покои, не зная, в каком остаться, пока не оказалась у самого смертного одра.

Донна Элизабета лежала на своей половине постели. Возле, на треножнике, блестел серебряный таз, и в тазу – арбалетный болт. У изголовья молился доминиканец. У изножья стоял врач-мориск. Он тоже что-то шептал темными губами, но, услышав шаги, отвлекся и повернулся к вошедшим.

– Глухая исповедь, ваша светлость… Она отходит…

Маркиз сделал ему знак, они удалились в полутемный проходной покой.

– Было задето сердце, ваша светлость… Удивительно, как с такой раной она выдержала путь до дома… Она очень сильная… Попади стрела на палец ниже, она выжила бы непременно… – мориск повел умными глазами на безмолвную Алессандрину, не удивляясь, просто принимая к сведению, что благородный дон Карлос к умирающей жене явился с любовницей.

Донна Элизабета уже вытянулась, как была – в красном, на английский лад скроенном платье с горностаем по подолу и вороту, одна светлая коса выбилась из прически и была немного запачкана кровью, а так на красном крови почти не было видно.

Невозможно.

Немыслимо.

Это не могло случиться вот так: как нарочно, как по злому человечьему умыслу, как по его злому умыслу… Да ведь не было умысла, не было!

А только живая его любовница стоит над мертвой его женой, с которой он как раз сегодня утром вознамерился было развестись, и еще гнал от себя прельстительные мысли о яде, кинжале и прочем подобном, что рвет брачные узы куда быстрее и проще, чем Его Святейшество. Ан вот изгнанные мысли его вернулись арбалетной стрелой, трехгранной, темной, боевой – откуда бы такая на веселой королевской охоте, откуда?

И теперь лежит перед ними мертвая английская дуреха. Стоило ей тогда заваривать всю эту кашу, переодеваться в кузинино подвенечное платье, красить волосы, обмирать в страхе, когда он ее перед алтарем целовал, одурев от страсти и подсыпанного тишком зелья. Стоило павой выступать в королевском суде, а на турнире хватать с песка его меч и замахиваться на победителя с криком «Прежде, чем ты убьешь его, убей меня…» Этого он уже не видел, это ему рассказывали, пряча улыбки…

Он ненавидел ее? Нет. Не было смысла. Все рухнуло не из-за нее, а из-за него самого. Он всегда был слишком умен, чтобы валить вину на других… Он даже думал, давно, до Алессандрины, что когда-нибудь и где-нибудь в отдалении от городов и двора, посмотрит на неистовую Элизабету иначе, и признает ее женой не на словах и не от нужды… А что оставалось? Но до поры он позволял себе обзывать ее «белобрысой», ласковым голосом говорить ей до слез обидные вещи, и не прикасаться к ней ночами, лежа на расстоянии вытянутой руки от нее. Это не так уж сложно, если ты едва-едва оправился от ран…

Но что за дьявол ведет с ним игру?

Он покосился на Алессандрину почти со страхом.

Молоденькая ведь, вдвое его моложе.

И тут у него неприятно закружилась голова, пришли на ум все недавно слышанные шутки про перепутанных дам, и сквозь ткань происшествий сего дня стало просвечивать нечто… Когда оно стало явственно, он едва не вскрикнул.

Он велел женщинам обмыть и обрядить покойницу, отдал прочие распоряжения, положенные в таком невеселом случае. Из головы все не шли мертвая супруга в красном распашном наряде английского покроя, живая любовница в бархате гранатового цвета, белые лошадки во дворе – разве что у донны Элизабеты лошадка чуть подороднее, чем у Алессандрины…

Обе в красном, обе – на белых лошадках, обе светловолосы и не прячут волос, обе – чужеземки, это видно издалека. Что стоило меткому стрелку принять одну за другую? Ему перечислили приметы – светлые волосы, красное платье чужеземного покроя, белая лошадь – и приказали убить такую женщину. Со ста, двухсот или пятисот шагов оттенка платья не различить. Смотрел ли стрелок на гербы? Ясно, не смотрел.

А ведь она и часа не прожила бы, попади в нее эта стрела. Выходит, он сберег ее сердце размером чуть побольше кулака.

Она все была тут, возле него, она ждала. Он сильно стиснул ей ладонь, уводя за собой через все покои во двор, где метались обескураженно челядинцы. Прикрикнул на них, велел впрячь носилки.

– Куда мы? – спросила она, натягивая на плечо сползающий плащ.

– В посольство покуда. Я провожу тебя… Расспроси дядюшку о том, как это случилось, в подробностях. Я тоже расспрошу тех, кто еще ко мне расположен…

– Ты полагаешь, ее нарочно…

Носилки были готовы. Он подсадил в них Алессандрину, устроился сам, задернул занавески.

– Я полагаю, что ее случайно. Я полагаю, что метили в тебя. Я полагаю, что это дело рук дона Фернандо, который оказался слишком догадлив… И единственное, что я могу для тебя сделать, это нанять добрую каравеллу, чтобы ты крайний срок послезавтра отбыла в Венецию… – он осекся, потом до странности неловко притянул ее к себе, – я могу и еще кое-то для тебя сделать… Но не знаю, примешь ли? Мы могли бы обвенчаться. Завтра.

Посол разговаривать не хотел. Он не хотел даже ее видеть. Алессандрина только к вечеру решилась постучать в резную дверь его кабинета, и, когда отозвались, попросить разрешения войти.

– Ну и что ты наделала? – спросил он сухим от ярости голосом, – перед королем выставилась девкой, которой смазливая рожа и сладкие бредни дороже чести? С каким лицом по твоей милости я должен теперь являться при дворе?

– С тем же, с каким и прежде являлись. А я всего только устроила свою жизнь. Мы с маркизом, даст Бог, обвенчаемся завтра. А послезавтра я уеду на судне, которое он наймет для меня, – ее голос тоже был сух, но не яростен.

Посол подавился воздухом. Мысли его были видны в его глазах – сплошь дурные мысли о сговоре и женоубийстве.

– Не надо думать обо мне дурно, – сказала она, – я сделала свое дело, и…

– Да уж, ты сделала свое дело не надо лучше! – все еще запальчиво отозвался посол, и осекся, осознав, что так оно, по сути, и есть.

(1999—2001)

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.