Полина КОПЫЛОВА
      ЛЕТОПИСИ СВЯТЫХ ЗЕМЕЛЬ
      ЧАСТЬ 2 (Окончание)
      ПРЕДАННЫЕ И ПРЕДАТЕЛИ
      ...все пространство было наполнено свистящими потоками холода, они пронизывали мозг, выдувая и вымораживая из сознания все, кроме ужаса, ужаса, ужаса... О, как ужасно было падать в эту бездну, никогда не долетая - не долетая - не долетая до дна. О, этот бесконечно повторяющийся кошмар!.. И в какой-то миг она осознала, что не упадет...
      Гарью пахло еще долго. Флаги оставались спущенными и отражались в весенних лужах на лиловом бесснежном льду. Весна была мокрая, ветреная, с сизо сыреющими сугробами возле стен. Над рекой чернели пустые дома Дворянского Берега, на льду лежали плоты, на плотах кучами - тела убитых той ночью. Лед растает - поплывут плоты вниз по Вагернали, на страх речным Этарет - тем, кто из них еще жив остался.
      Про королеву слышно было мало - болеет и болеет. Но это и по приспущенным флагам видно. Выздоровела бы - подняли бы флаги. Начали было некоторые людишки языки чесать, что, мол, сановники сами правят, смерть королевы скрыв, - их взяли прямиком в Цитадель и доказали им, что они не правы. Вернулись бедолаги и не стали молчать о том, что видели... Через два дня все кумушки Хаара схватились за сердце, жалея королеву...
      Окна в ее покоях были занавешены. Ниссагль, будь его воля, скорей занавесил бы зеркала или вовсе их вынес. Но Беатрикс не разрешала. Едва начав вставать, медленно, по-старушечьи переступая, ходила и смотрела в них - в коричневой, как болотная вода, глубине ее встречало испещренное черными пятнами костлявое лицо с натекшими мешками под глазами, а сами-то глаза были тусклы, безразличны ко всему... Она отворачивалась, потом смотрела снова. Закрывалась руками, глядела сквозь растопыренные сизые пальцы. В душе перекатывалось что-то тяжкое, как ртуть. Вспомнился Эринто. Вот сейчас, сейчас бы сорвал он с нее маску. Как расширились бы его глаза, как задрожало бы дыхание... Бедняжка Эринто. Она еще в силах кого-то жалеть? Стало быть. в силах, если ездила к Эзелю. В маске, конечно. Он лежал, глядя мимо нее, кусая губы. Тогда она сказала:
      "Мне тоже даром не прошла эта ночь..." - и открыла лицо. Эзель содрогнулся:
      "Прости меня..."
      "Ты тоже прости..." - Она поцеловала его в лоб черными губами. Попроси он в тот миг отпустить кого-то из Сервайра, отправить в опалу Ниссагля - сделала бы, и не пожалела бы потом.
      Но он только смотрел ей в лицо и молчал. Она снова надела маску, едва не заплакав.
      В Галерее Мечей целыми днями гремела сталь - окрепнув, Беатрикс пристрастилась к фехтованию и рубке, теперь целыми днями дралась со свободными от дозоров офицерами стражи - взмокшая, задыхающаяся, раззадоренная. Перед схваткой она снимала маску, отшпиливала фермель от стянутого под горлом ворота. Глаза у нее загорались, она молча и свирепо кидалась в атаку, безжалостно загоняя противников в угол, но быстро теряла дыхание, и тогда теснили ее. Она отбивалась до последнего, пока у нее не вышибали из руки клинок, пока не приперли к обтертой многими спинами стене, пока не заставляли сползать по ней вниз. Потом она, тяжело дыша, ложилась на застеленную медвежьей шкурой широкую лавку и часами наблюдала за фехтующими. Государственные дела за нее вершили Таббет и Ниссагль. А она смотрела на сходящихся бойцов, слушая гулко разносящийся по галерее лязг и пряча зябнущие руки в подол, - хмурая, со спадающими на плечи светлыми волосами, в сравнении с холеным блеском которых еще отвратительнее выглядело осунувшееся, пятнистое, землистого цвета лицо... Дни тянулись, ничем друг от друга не отличаясь, иногда мнилось, что один составлен из нескольких. Отдышавшись, она снова бралась за оружие - из Галереи Мечей ее было не выманить.
      В спину уходящему Ниссаглю летело звонкое дребезжание стали, эхо нагоняло его, ему слышался этот звон повсюду, даже в тихих холодных церквях, где давно уже не было служб.
      Звонка же королевская тоска!
      Серый день смотрел в узкие голубоватые окна дворцовой церковки с голым алтарем. Костяная высокая статуя Господа казалась седой от сыплющейся со сводов сухой каменной пыли. У Господа был похожий на тарелку нимб и пустые глаза, привыкшие к бесконечным одиноким будням и рядам вечно пустых скамей. Ниссагль подошел ближе.
      В их доме всегда было с верой как-то странно. Мужчины поминали Силу, женщины бегали со свечами за огоньком к святой Годиве-на-Барг, отстаивали там колени возле доски с наивно намалеванной ядреной и чернявой святой, которая признала Господа первой из женщин. А статуя Господа с темными щербинами на складках алебастровой столы была задвинута куда-то в угол.
      Господь возвышался перед ним - равнодушный, желтоватый, запыленный, и при взгляде на него возникало раздражение... Ниссагль подошел к самому подножию. Лицо Бога было вырезано таким образом, что никто не мог выскользнуть из-под его взгляда. Ниссагль взглянул на него без опаски. Хрипло позвал: "Господи!", точно проверил голос, и повторил еще раз: "Господи!" Теперь можно было говорить о главном.
      - Мой Боже, - он медленно опустился на колени. доверчиво поднимая лицо к пустым глазницам, - вот я, пришел к тебе.
      "А что ж тебе надо?" - услышал он в душе своей ответ.
      - Боже всеблагой, Ты меня знаешь. Вот я перед Тобой, какой есть. Грешный я и злой, душа у меня черна, много дурного я сделал и еще больше сделаю. - Бог молчал, давая Ниссаглю выговориться. - Поэтому не за себя прошу! Прошу за королеву. Боже! - Голос Ниссагля задрожал. - Верни ей ее красоту. Сделай ее снова красавицей, какой она была. Боже! Ты знаешь, что она мне дороже всего на этом свете! Пусть она меня никогда не полюбит, пусть никогда не будет у нее моих детей, пусть однажды она поразит меня своей ненавистью... Отними у меня все, что хочешь, Боже, только сделай ее прежней! Я прошу за нее, потому что она страдает, потому что ей больно от ее уродства! Смилуйся, верни ей красоту! Пусть опять все мужчины будут провожать ее взглядами, Боже! - Ниссагль переждал и добавил: - Пожалуйста... Она не заслужила, она не заслужила... И разве мы не твои люди, Боже, которых ты сделал?
      Ему почудилось, что как-то посветлело в воздухе, и тогда он понял, что слова его ушли через камень в синие заоблачные выси, где слоняются по белым полям улыбчивые ангелы и меж ними голубоокий неприкаянный чудик с посохом и пухлой кожаной книгой под мышкой, с неумолчным бормотанием на кротких устах. Вот он услышит, задумается, побормочет...
      Из Галереи Мечей по-прежнему звенело и лязгало, и Ниссагль с удивлением отметил, что во время молитвы не слышал этих звуков.
      Он поторопился вернуться в Галерею. Лицо отбивающей удары Беатрикс было все так же черно. Но ведь не мог же Бог обмануть его ожидания! Нет, нет, чудо должно случиться!
      Глава девятая
      СОЛЬ НА РАНЫ
      - ...Я пью и чувствую - что-то со мной не так. Несет меня куда-то, и все тут. Хочу глаза протереть - рукой попадаю в рот. Хочу ворот распустить хватаюсь за гульфик... Хочу на воздух выйти - иду в стену, причем вижу стену, а понять ничего не могу...
      - ...А я не поленился в трубу им закинуть клубок. Полчаса не минуло, гляжу - выползает Эрма, глаза как плошки, шатается, чисто пьяная, и воздух глотает, как плотва на жаровне. Выползает, значит, и валится тут же возле стога. Ну я тут как тут, рассупониваюсь...
      - ...Ох, было однажды в Западной Унии, в первый поход герцога Лоттаре, то-то мы нагулялись! Он нам все города отдавал на поток, а сам на белом коне, весь в драконьей чешуе, и шлем из драконьей башки, ездит по улицам и любуется на нас!
      - Да не драконья у него чешуя никакая, стальная, шарэльская!
      - Дура! Я сказал драконья, значит, драконья! Разве такой славный веселый рыцарь, как герцог Лоттаре, наденет шарэльскую мерзость? Так вот, сперва мы набрели на винный погреб...
      - И главное, почему мы это дело не раскусили, - "Королевский Омут" был из дворцовых подвалов - ну какой тут подвох может быть! А это его нам королевин любовник выкатил, насыпав туда ее окаянного зелья! Чуть нас не уморил! Очнулись лишь на третий день, голые, запертые в поварне! А снаружи гулянка! Крик, визг, стены трясутся, чертоверть такая! Потом является к нам один ублюдок, элерансьер, тоже ее хахаль...
      - Так сколько ж у нее?
      - Не счесть. Она и для палача ноги раздвигала, что вы думаете? Является к нам этот сукин сын и говорит, - нагло так подбоченился, - говорит, что в наших услугах больше не нуждаются и мы можем катиться хоть к черту, хоть к дьяволу. А за спиной у него сброд в наших мундирах с алебардами. Окружная стража так называемая! А мы голые! Выдали нам старье...
      - Яйца им оторвать за такое, и королеву заставить съесть яичницу!
      - Накормим!
      - ...Набрались мы в этом погребе под завязку, пошли дальше гулять! Вокруг поют, орут, бабы голые бегают - глаза разбегаются. И тут натыкаемся мы знаете на что?
      - Ну?
      - На приют для бесприданниц! Полсотни нетронутых целок!
      - А вас сколько?
      - Пятеро. Только пятеро! На полсотни целок! Оцените наше мужество, почтенные!
      - Интересно, вы после погреба, случаем, не спутали приют с борделем?
      - Или с богадельней?
      - Мы что совсем каплуны? Или не умеем читать? Короче, мы вошли туда, закрыли все двери, сняли штаны и принялись за молотьбу.
      - ...Рассупониваюсь и быстро делаю то, что надо делать, оставляю ее валяться с голой ж... Тут мне приспело отлить. Отошел за угол, смотрю, идет Цорб, заворачивает во двор - и прямехонько к Эрме. Углядел в темноте! И начинает, и начинает, прямо, чувствую, до сердца ей достает, так что девка уже стала подвывать. Ну, думаю, этак он приведет ее в чувство. И точно, она опомнилась да как заорет! А оказывается, у нее папаша спал в амбаре, потому как пришел домой пьяный и его не пустили. Папаша, когда выпьет лишнего, буйным становится, вот ему и дают остыть на холодке. Ну он как скатится оттуда с вилами и прямиком на Цорба. А тот без штанов!.. Набежало мужичья...
      - Да клянусь я вам, ваше сиятельство, что она уже валялась раскорякой и себя не помнила, когда я ею занялся! И ведать не ведаю, кто ее так уходил! Здоровенный детина в шевровом колете с фестонами, надетом поверх оранжевого с зеленым суконного камзола, попытался вырваться из рук державших его крестьян. Лицо у него было в крови, соломенные волосы спутаны.
      - Я угорелая была-а! - густо зарыдала краснощекая рыжая девица, стискивая руки под пышным фартуком. Ее хорошенькое лицо расплылось в слезливой гримасе. - Я угорелая была, я еле-еле из дому вышла! А батюшка в сарае спал, уставши! Опамятовалась, а этот...
      - Без штанов он был, и хвост у него торчком стоял! - свирепо выпалил мужлан в новой широкополой шляпе. - За такое убить его мало! Сиятельный господин, не оставьте без защиты! Совсем ваши прохвосты честным девицам ходу не дают! Скольких перепортили! Уж берег-берег, не уберечь! - Он натужно, со слезой задышал и заложил кулак за спину, угрюмо глядя на светлоглазого вельможу в зеленом с серебром упланде.
      - Хорошо. Вас удовлетворит денежный откуп, истец? - Вельможа растянул пояс.
      - А ему ничего не будет, что ль? - Один из державших толкнул провинившегося. Тот ответил грязным солдатским ругательством.
      - Солдат мне нужен. А вашей дочери следует открывать вьюшки, а не отлеживаться в стогу, обмахиваясь юбкой. Это у кого угодно пробудит нескромное желание, - Он выложил на голый стол несколько больших серебряных монет. Этого вам довольно? Теперь отпустите Цорба и идите сами. У меня нет на вас времени.
      Цорб сам вывернулся из державших его рук, застучал сапогами вниз по лестнице. Из окна видно было, что он перебежал через разъезженную улицу и нырнул в кабак, на ходу расчесывая пятерней волосы.
      Он остановился на пороге, привычно ловя ухом разговоры и выбирая, где травят байки поинтереснее и где можно поведать о своих злоключениях и угоститься из чужого кошеля. Рассказов о том, как дворцовую стражу опоили и выставили из Эманда, он слышал уже не менее десятка...
      - ...Сначала мы бегали за ними по всему приюту, потом поняли, что так неудобно, и решили устроить станок. Трое охотились, двое держали. Естественно, мы менялись, и дело пошло быстрее... Тут ворота как вылетят! Ой, беда! Въезжает сам герцог Лоттаре на белом коне, а возле стремени у него запыхавшаяся горбунья, она у них там была за старшую, мы и ловить ее не стали, думали, спряталась куда. Мы так и замерли - всё у нас наружу, девицу держим, не сообразили отпустить. А герцог на расправу скор, это надо помнить...
      - Так город-то на поток же?
      - Ты слушай, слушай. Стоим, вдруг Заль отпускает девицу, он ее за ноги держал, и хлоп на колени перед герцогом. "Простите, - говорит, - ваша светлость, простите нас, дураков, что вам ничего не оставили!" Мы как заржем! Герцог Лоттаре сам до слез смеялся и хвалил нас за такую удаль!
      Цорб злобно сплюнул. У него совершенно не было настроения выслушивать чужое хвастовство, да еще на трезвую голову и голодный желудок. Он мрачно прислонился к косяку.
      - ...Набежало мужичья с дрекольем, ну его драть, а он только стоит и срам прикрывает, и гульфик пустой возле колен болтается! Эрма орет, ругань, светопреставление! Повязали его, сердечного, повели в подклеть...
      - Ах, так это ты, Гоц, был там первым? - Гоц замолк. Над столом возвышался Цорб и медленно потирал запястья волосатых дланей...
      - Что ты, Цорб, я просто проходил мимо! - округлил глаза Гоц.
      - Врет он все, солдатик! - махнула коротким шлейфом обозная девица, заглянув Цорбу в лицо. - Он тут на всю едовню разглагольствовал о том, как закинул клубок Эрме в трубу! Все слышали.
      - Все слышали! - рявкнули от соседнего стола, явно не уразумев, в чем дело, но предвкушая несомненную потеху.
      - Ах ты говнюк! - изумился Цорб, надвигаясь ближе. - Решил поглядеть, как мне кое-что оторвут?! - Гоц было вскочил и попробовал улизнуть, но несколько рук отбросили его назад.
      - Куда ж ты, сердечный?
      - Не подходи! - В руках у Гоца блеснул воровской нож без эфеса - таким и суму удобно срезать, и прохожего пырнуть. Цорб схватил трехногий стул с прорезным сердечком в сиденье и замахнулся, целясь Гоцу по руке.
      - Ах ты! - Нож вылетел и воткнулся между половиц. - Вот тебе, на, гугнявец! Вот тебе, вот! - тут все сборище повскакало и полезло махать кулаками, завизжали девки, замелькали поднятые стулья, с грохотом рассадили одну за другой две корчаги - вспомнились какие-то старые обиды, и все поперли друг на друга с пеной у рта и с тесаками в руках.
      - Вот тебе!
      - А это за красотку Марг! Помнишь такую?
      - Я тебе припомню, как ты бросил меня одного отбиваться от побережных!
      Хозяин, почуяв, что дело плохо, прибежал с котлом кипятка и выплеснул его весь в гущу свары. Повалил пар. Кто-то, рубясь на мечах, вскочил на стол, - с другого конца этот стол подняли, и драчун, вопя, грянулся головой об пол. Шлюха в подоткнутой до голых ляжек полосатой юбке и спущенных желтых чулках тут же стукнула его по затылку медным горшком. Цорб швырнул кого-то в окно тот головой вышиб раму и с воем шлепнулся прямо в свиную лужу, разогнав поросей. Хозяин с жалобной руганью лупил дерущихся по спинам сукастой рогулей, которой творят тесто - но ландскнехты не обращали внимания на такую мелочь. Потом кто-то видимо отведав рогули не в первый раз. обернулся и кулаком свернул кабатчику скулу, отправив его лететь теменем вперед под прилавок. Кого-то выдавили из кучи наверх, - болтая ногами и гогоча, весь окровавленный и рваный, он раскачивался на колесе со свечами, стараясь пнуть то и дело выскакивающие из гущи дерущихся головы, пока его не сдернули за щиколотки вниз. Гам стоял такой, что даже колокола соседней церкви было не слыхать. Дерущиеся кучами скатывались по разбитым ступеням на двор. Потом и двора им стало мало, - подхватив до колен юбки, с визгом порскнули в проулки шедшие в церковь женщины - от драки и до насилия недалеко. Гляди, завалят в пыль при всем честном народе! Мужчины посторонились к стенам, хватаясь за оружие, у кого оно было, и честя на все корки магистрат, который за откупные деньги приблудного кондотьера позволил наемникам постой в городке.
      Побоище захлестнуло пол-улицы, когда с топотом прискакал на сером жеребце сам кондотьер Аргаред - в полном доспехе, с обнаженным мечом, со свитой в латах и при оружии. Он поднял руку, выкрикивая команду по-рингенски, запнулся, повторил еще раз - никто не услышал. Следом подоспели городские стражники с дубинками и щитами и утихомирили драчунов, попросту оглушив многих и оставив валяться на земле. Кто не попался под дубинку, разбежались от греха подальше. Аргаред, удостоверившись, что на улице снова воцарилось спокойствие, поехал шагом вдоль домов, туда, где вдалеке мычало, возвращаясь с пастбища, стадо.
      3а спиной у него стонали раненые и помятые. В лицо пахнуло молоком и навозом. Он проехал через стадо, брякающее связками квадратных бубенцов, и направился в сторону гор...
      Весна тут уже началась - разом задули с гор терпкие ветры, налились солнечным молоком высокие облака, склоны подернулись зеленью, и, словно спустившиеся с небес тучки, бродили по ним отары овец. Отары эти, слава Силе, не спускались в Одуц, городок в долине, а то с пастухами было бы не рассчитаться - ландскнехты бы по десятку овец в день крали, не меньше... И ничего с них не возьмешь - наемникам всегда мало. Гоняют по подсыхающим улицам каждое воскресенье голых девок, дерутся, насилуют. Мирное время для них смерть. Но скоро будет война. Скоро будет война, неспроста в город стекается столько воинов, и все жилистые, тертые, знающие толк в войне и добыче, неказистые одеждой, но с добрым оружием - иначе Аргаред не брал в войско. Такое было поставлено условие.
      К другому бы не пошли. Но он собирался на Эманд, где, говорят, масло сладко, яйца золотые, а девицы встают в очередь к каждому бравому парню. Поэтому все и соглашались с радостью, и даже на то, что денег на руки не дают, не сетовали. Слушали в тавернах рассказы старших, как их едва не сгубили при Эмандском дворе, как выставили оттуда чуть не голыми, не уплатив жалованье, и все потому, что королева убила короля, села сама править, посадила по правую руку поганого шарэлита, по левую - злого выродка, развратника и мужеложца, спит с ними обоими и гнет народ в три дуги - виселицы стоят рядами, голытьба что ни день истребляет честных горожан и дворян, а по Вагернали плывут плоты, груженные мертвецами, и уходят в открытое море, к плачущим чайкам. Рингенцы внимали, гневно сжимая кулаки, и рассчитывали серьезно потолковать с нечестивой бабой, при этом набив карманы. Но терпения им уже не хватало, и они задирали друг друга, что приводило порой к отвратительным свалкам.
      Окер Аргаред не начинал поход, ожидая известия о смерти королевы. Пока же приходили вести о том, что она больна и лучше ей не становится.
      Горы приближались. Он теперь бывал здесь все чаще - душа просила. Одуц замыкал северную границу Рингена, за пасмурными перевалами уже лежал Эманд, и, взобравшись в ясный день на гору, можно было различить равнины, простирающиеся вплоть до самой Вагернали. На вершине этой горы была исхлестанная ветрами площадка, огражденная с одного бока высоким остроконечным, словно спинка кресла, отрогом, туда вела узкая, усыпанная битым базальтом тропа. Местами ее улучшили людские руки. Некогда, давным-давно, когда Эманд был воистину велик и воинствен, тут стоял рингенский дозор.
      Тогда эмандские короли не приносили никакой клятвы императору, тогда Эманд не считался частью Святых земель, тогда людишки страшились до смерти светлолицых воинов, приходивших внезапно и остававшихся надолго, входивших в храмы, как в амбары, и презиравших закон убежища. Тогда Этарет завоевали прибрежное княжество Маргель и Сардан, захватили северные земли имперского домена с замком Согран, а на пустынном полуострове на Севере выросли черные стены дозорных твердынь - тогда с ними была Сила. И дома Этарет были столь многочисленны, что наемное войско не требовалось - и ни единого человека не нашлось бы в сверкающих серебром фалангах.
      А теперь все по-другому, все изменилось. И деньги приходится прятать под полом в спальне, не то останешься без постоя или вовсе без войска. Солдаты крикливы и прожорливы, необузданны, как жеребцы. Вспомнилась сегодняшняя потасовка. Животные... Почему же так изменилась жизнь? И сразу, нет, не сразу, так медленно, так незаметно, что только всего лишившись, спохватились... Набрала силу людская церковь со смешным голубоглазым Богом, который все прощает и которого убили где-то далеко в южной стране Шарэл, убили потому, что проповеди его полюбились богачу-мужеложцу и красавчик, любовник того богача, приревновал... Пришлось, чтобы не допускать до власти над людьми упрямых монахов, ставить своих примасов, изыскивая их из самых худых родов. Теперь и вовсе чужого примаса прислали из Марена, и он тут же спелся с королевой. Купцы отстраивали в городах церкви - и пришлось в пику им возводить пышные базилики и уставлять их золотой утварью и статуями на потребу простолюдинам.
      Власть уходила от сильных духом и чистых кровью, власть переметывалась к вере и деньгам, к хитроумным проповедникам, которым покорно внимала толпа. Среброгрудые дружины разбредались по домам, чтобы наслаждаться сытой жизнью и мелким злословием, свитки и таблицы с рунами пылились в кладовках, никому не нужные, - к чему магия и заклинания, если люди устрашены и покорны - пусть копошатся, пусть трудятся. Они и копошились, и молились Богу, и дарили Ему от щедрот кто - монетку, кто - камушек, кто - вышивку. Иногда появлялись среди них крикуны - их излавливали и казнили. Только уже не сами Этарет. Для этого наняли стражу, чужеземную, хорошо обученную, безразличную ко всему, кроме тех денег, которые ей платили. Люди пусть и возятся с людьми - так думали Этарет. Думали, что так будет лучше. А вышло - хуже.
      Странны люди. Вроде - животные. Но жутковато с ними, уж больно похожи на Этарет. Ему человеческую девушку случилось любить по молодости. Наверное, всех людей она была лучше - ничего не просила, ни в чем не винила потом. Возжелал ее - и пришла с радостью. Отослал - ушла с покорностью. Потребовал сына себе отдала, ни слова не сказала. Даже сердце у него тогда заныло.
      Только ей по людскому счету все возместилось. Сынок теперь служит королеве, ходит в золоте, мать сделал дамой. Люди всегда тщатся выше головы прыгнуть.
      Пожалуй, из всех людей он бы оставил в живых только ту девушку, Руту. Он ее потом часто вспоминал, когда потерял жену. Сиаль умерла, отдав ему всю свою жизненную силу, не только ту, что держит жизнь в теле, но еще и ту, что не дает душе распасться, отдала и ушла с последними словами заклятия на цепенеющих устах. Исчезла, и не сыскать ее ни в Обители Бед, ни у Нуат, ни в одном из миров восходящих или нисходящих...
      А была она из Чистых. Из знатного древнего рода, к тому же волшебница, Посвященная Воды, равно сведущая и в высоком, и в низком колдовстве. В смертный его час она отдала ему свою жизнь, не спросив у него совета... Так он и остался с двумя детьми на руках. Вот и о запретном вспомнил. Не уберег он их. И вести о них, то дурные, то хорошие, невнятно шепчут с пергамента. Может, живы, а может, и мертвы. Может, целы и невредимы, а может, изувечены.
      Ветер свистел в ушах... Далеко впереди, за скалами, стелились в тумане равнины Эманда. Он придет туда. Его солдаты пройдут по улицам испуганного Хаара, встанут на стражу в каждой зале дворца. Он не унизится до погони за жалкими клевретами королевы, он и солдат не унизит. Их изловят те самые простолюдины, что так много бузили и кричали, что убивали и насиловали на Дворянском Берегу. Изловят, приведут и награды не попросят, еще смиренно умолят принять.
      Он вступит в Сервайр, скрестив руки на посеребренном нагруднике, широко стеля за собой зеленый плащ, и старшины будут крушить молотами засовы, вызволяя измученных, отчаявшихся его собратьев. А потом он выведет за руки своих детей. Или на руках их вынесет, если будут они до такой степени измучены пытками...
      Он отдаст город рингенцам на разграбление и поругание, весь - от блудилищ до церквей, от дворцов до лабазов, чтобы ненасытная солдатня не оставила после себя ни одной золотой монеты, ни одного целого дома и ни одной нетронутой девушки. Это будет возмездием. И не только Хаар. Весь Эманд поразит это возмездие, везде будут мертвецы и пожары. Пусть человек навек запомнит, что он ВСЕГО ЛИШЬ человек. Пусть это навсегда будет у него в крови. Пусть это навсегда будет у него в крови!
      На каждом подоконнике горела чадная плошка или сиял канделябр, по площадям метались и искрили "чертовы колеса", на перекрестках гудели воздетые на шесты подожженные смоляные бочки, всюду было полно разодетого хмельного народа праздновали Солнцестояние. Ратуша давала открытый бал для знати, площадь перед ней уставили столами, за которыми вперемежку с приглашенными обретался Бог знает какой люд, гнущий о доски и вяжущий в узлы массивные оловянные вилки.
      В толчее голов, обнаженных женских плеч, взлетающих рук и немыслимых праздничных уборов неспешными толчками продвигались носилки с богато разодетой маскированной парой. На женщине было платье из протканной золотом парчи с нашитыми завитками из темного жемчуга. Пояс из филигранных колючих звеньев обвивал стройную талию, ниспадал вторым витком на узкие девичьи бедра и кончался возле подола ажурным золотым единорогом, усеянным крупными опалами, фигурка то и дело пряталась в златотканых складках, и дама беспокойно поддергивала цепочку, чтобы украшение было на виду.
      Ее золотистые холеные волосы были распущены на две стороны и кое-где заплетены в тончайшие, украшенные золотыми и жемчужными бусинками косички, введенные в моду королевой. Лицо дамы скрывала расписанная черным и золотым орнаментом маска из тонкой кожи.
      Ярко-фиолетовая одежда ее спутника топорщилась множеством причудливых экривисс, расшитых по краям аметистами и топазами в золотой оправе. Он должен был быть сказочно богат и дерзок, чтобы позволить себе подобную расточительность на виду у всего города. На шести витых столбиках его носилок сидели золотые совы с изумрудными глазами, но атласные черные занавески не были украшены гербами. Маска у него была мертвенно-белая, как снег в пасмурный день, и белые же были у него перчатки, обшитые широким узорным галуном. Он быстро осматривался по сторонам, иногда обращался к своей даме, услужливо изгибавшей шею навстречу его словам. На них не обращали внимания - когда каждый сыт, пьян и весел, чужое богатство глаз не колет.
      Праздничная толпа билась о борта носилок, словно беспокойная волна. Женщина поправила свесившуюся за край паланкина юбку, мелькнул высокий золотой каблук башмака, надетого на узенькую замшевую туфельку, предназначенную не для полов даже, а для ковровых дорожек в домах вельмож.
      - Нет, я не думала, что так скоро опять, - она кокетливо провела рукой по плоскому животу, - и ведь подумай... После всего этого... Были месячные, только очень путались, и часто... А тут два полных месяца уже ничего нет. И я стала лучше себя чувствовать, я прямо летаю. Я всегда перед этим лучше себя чувствовала, то есть во время...
      Ее спутник прямо-таки нежился в музыке этих слов. Двумя руками он держал даму за руку и глядел на нее неотрывно. Глаза его блестели.
      - Когда мы приедем? И почему надо непременно в солнцестояние? То есть...
      - Самый сильный день в году. Все волшебницы предпочитают самое-самое важное творить в этот день. Их чутье меняется в соответствии с временем года. И в этот день оно острее всего. Потому что это самый солнечный день в году.
      - А знаешь ли... Я, кажется, счастлива, - сказала она ему на ухо. - Нет, ей-Богу, я и впрямь счастлива. Я до сих пор не верю, что я снова точно такая же, как была. Ну, когда мы приедем?
      - Скоро, скоро. К чему ты так торопишься? Ты же все равно не веришь в магию. Сама говорила. Смотри и наслаждайся, вот веселые люди, музыка, шум, пахнет доброй едой...
      - Я все равно волнуюсь. Вдруг что не так? - Голос женщины стал глуше, едва не пропал в шуме. - Я хочу поскорее все узнать. И потом уже можно веселиться. Я боюсь. Это все-таки был яд. Я не хочу урода...
      - Милая, не бойся, - он сильнее сжал ее руку, - не надо... Она все тебе скажет, она поможет...
      - Она скажет, какой он будет?
      - Должна сказать.
      - Ой... интересно!
      Носильщики свернули в узкую тихую улочку, освещенную веселыми маленькими огоньками, - здесь жили люди скромные, и вместо танцев и буянства они сейчас предавались праздничной трапезе. Через раскрытые окна виднелись черные балки потолков, по которым двигались тени. Дома здесь были высоки, с надстроечками, со скособоченными фонарями, с нависающими этажами, со щербатыми от старости стенами. Шум совсем отдалился, и только изредка доносился единый возглас многих сотен - то на Огайли шли бега проституток, устроенные Абелем Ганом, на которых призом был дворец сбежавшей два года назад куртизанки Зарэ.
      - Вот тут. - Дом был общей высоты со всеми, но очень узкий. Напротив различалось мрачноватое темно-желтое строение с нависающей крышей и травяными резными узорами между черных узких окон - шарэлитское святилище.
      Выходя из носилок, женщина подхватила с подушек черный тяжелый плащ на соболях, накинула его на одно плечо и, поведя другим, открытым, сделала шажок к треугольной двери дома, занявшей по ширине ровно половину фасада.
      - Стучи! - Она взялась за шершавое чугунное кольцо. На стук вышла хозяйка в перепоясанном шнуром платье и белому низко спущенном на лоб платке. У нее было худое матовое лицо. очень светлое, и темные глаза.
      - Входите, сиятельные господа, я ждала вас. - Она низко нагнула голову, пропуская гостей вперед.
      Низкое и длинное сводчатое помещение с обмазанными штукатуркой неровными стенами было все обставлено свечами. Они горели с тихим потрескиванием, и нагретый воздух над ними, казалось, слоился, как слюда.
      Мужчина осторожно подтолкнул свою спутницу. Он был намного ниже ее, чуть ли не на полторы головы. Она скинула верхние башмаки, оставшись в туфельках, сбросила ему на руки плащ, прошла на середину комнаты и встала, ожидая дальнейшего, тоненькая и сверкающая в своей негнущейся шуршащей парче. Колдунья смотрела на нее, оставаясь на расстоянии нескольких шагов.
      - Вы не были у меня раньше? - спросила она с сомнением.
      -: Едва ли, - отозвалась женщина. - Мне, быть может, раздеться? - Она стояла, теребя руками в шафранного цвета перчатках конец цепочки с единорогом. Единорог был странный - толстоногий, словно покрытый панцирем, и гладкий рог у него почему-то рос на носу. Впрочем, этой даме только такой и мог подойти.
      - Лучше разденься, дочка, будет вернее. - Колдунья приблизилась, ее глаза широко раскрылись, мягко светясь. - Хотя я и слышу ту музыку, которой не мешает платье, но лучше раздеться. Что тебе хочется узнать?
      - Будет ли у меня ребенок и все касательно этого. - Быстрым движением обеих рук гостья распустила скрытые шнуровки платья и, с силой вильнув плечами, выскользнула из него, как змея из прошлогодней шкуры, оставшись в высоко подвязанных белых чулках. Жесткий наряд скрывал ее худобу. Соски ее были подкрашены кармином, лоно выбрито.
      - Хорошо. Стой спокойно, вреда не сделаю. - Колдунья опустилась на колени, обняла женщину за бедра и, закрыв глаза, прижалась ухом и щекой к ее животу... Некое видение тотчас возникло перед ее внутренним взором.
      ...Могила, могила, могилка маленькая, давняя, без поминального камня. И она, колдунья, еще молодая, лежит ничком подле нее. Сияет солнце, слепит белый блеск небес, терпко, морозно пахнет возле самой земли, золотится прибитая инеем трава, а под ней - молчит и молчит земля. Земля застывшая, черная и вечная, как горе. Ничего не будет. Холодно, пусто. Больше ничего не будет... Колдунья удержала в себе эти слова, когда снова ощутила в объятиях узкие бедра неизвестной гостьи. Ничего не будет. Ничего не будет.
      Видение гасло в сознании. Она старательно принялась слушать ухом и руками, надолго порой замирая, вдавливая большие пальцы в упруго-гладкую кожу, чтобы уловить биение новой жизни, - ничего. Теперь она уже просто угадывала там темную пустоту. Женщина не была беременна. Женщина была пуста. Женщина была бесплодна, как могильная земля.
      Она не обрадует ее. Она не обрадует ее маленького обожателя. Ей вдруг стало жалко их обоих чуть ли не до слез.
      - Ты не беременна, дочка. - Она не встала с колен, она говорила снизу, словно это могло притупить ее жестокие слова. - Ты бесплодна. Поэтому и не носишь крови. И не знаю, будешь ли когда-нибудь.
      - Как? - спросила гостья внезапно охрипшим голосом и, безотчетно протянув руку к виску, сняла маску. Колдунья со сдавленным вскриком пошатнулась, узнав ее.
      - Ах! Дочка! Лучше б я этих слов тебе не говорила! Они наведут на кого-то беду! - воскликнула она.
      - Да, лучше бы ты этих слов не говорила... - Беатрикс задумчиво глядела на нее сверху вниз; опущенное в тень лицо казалось равнодушным. - Но не на тебя они наведут беду, женщина. Так я бесплодна, ты говоришь?
      Она неспешно, словно внове, рассматривала свое тело, потом качнула ведрами.
      - Бесплодна... Ну, можно жить и так. - У ног ее блестело сброшенное платье. Она натянула его на себя так же ловко, как сняла, и легким шагом пошла к двери.
      Сев в носилки, оба молчали.
      - Что же, у меня больше вообще не может быть детей? - Она вертела в руке маску, свет проплывал по ее открытому лицу.
      Ниссагль не отвечал, вслушиваясь в волны криков с Огайли. Бега там еще не закончились. Потом жестко сказал:
      - Стало быть, не можешь.
      - Еще поглядим, что медики скажут.
      - То же самое. - Он говорил раздраженно, с силой нажимая на каждое слово. - Это Аргаред сделал тебя бесплодной. Навсегда. - Он смотрел ей прямо в лицо, злобно, словно хотел довести до слез. Но его слова не вызывали боли, только жалость - и не к себе. К этому вот, маленькому. Это у него никогда больше не будет детей. Это его она не любит. Это он ростом ей по плечо. Она протянула руку и задернула занавески.
      - Зачем? - спросил было он, но понял прежде, чем она ответила.
      На следующий день, прислонившись к дверному косяку в обитой дубом приемной и не трудясь застегнуть на груди утреннее одеяние из темного шелка, она глядела, как медицинский консилиум, не смея морщиться, по очереди пробует на язык ее мочу из плоской хрустальной чаши. Подумалось, что от отвращения они, вероятно, не могут ощутить вкуса. И еще - что у бесплодной моча должна быть пресной, как вода. Она тихонько засмеялась, облизнув губы. Осознавать себя физически пустой доставляло ей непонятное, хотя и с привкусом горечи, удовольствие. "Ты ущербное существо", - сказал ей Эринто. Теперь она такова в полной мере.
      Доктора неспешно шептались. Слышались смутно знакомые ей по книгам термины врачебного искусства. Многие почтенные доктора медицины уже успели украдкой освежиться ароматическими пастилками. Она продолжала посмеиваться. Потом перестала, вспомнив, что было вчера с Гиршем, когда она задернула занавеси на носилках. Если бы разрыдался, еще ничего. А он упал на подушки ничком и всю дорогу до Цитадели ни слова, как умер. И дотронуться страшно.
      В уме ее сам по себе стал складываться некий вердикт. Чеканно, строчка за строчкой. И было редким наслаждением сочинять его самой, плотно пригоняя слово к слову. Сочинив вердикт до конца, она ушла в круглый раззолоченный кабинет и села записывать, сладостно вычерчивая крупные наклонные буквы, оттененные ровными утолщениями от нажима на перо.
      Тем временем врачи, солидно и горестно покачивая головами, пришли к выводу о печальном и необратимом изменении в ее естестве.
      Глава десятая
      НА ЗОВ
      "Именем ее королевского величества объявляется, что по истечении седмицы... - Колокольная площадь, что перед большим собором, казалось, вся гудела от ликующего голоса герольда. Небо было синим, повсюду пестрели яркие одежды - лето, по обычаю, было временем обнов. - ...по истечении седмицы в своих владениях будут преданы казни недостойные и презренные Лээлин и Элас, урожденные Аргаред, за то, что запятнали себя ужасающими преступлениями против ее величества. Во искупление оных преступлений будут они сожжены на медленном огне в виду замка Аргаред. а соумышленники их повешены на плотах и также на деревьях леса Аргаред. Сам же лес будет предан огню, равно как и замок, дабы земля не носила следов этого мерзостного рода".
      Родери, Раин кисло улыбался одной стороной рта, стоя у раскрытого окна в своем доме. Окно как раз выходило на Колокольную площадь.
      Дела Раина при дворе шли неважно. Королева окончательно предпочла всем Ниссагля, нигде без него не появлялась и была с ним на людях прямо-таки до неприличия нежна. Это уже не бесило, как прежде, лишь усиливало ненависть, которая копилась неумолимо и должна была когда-нибудь выплеснуться. Вероятно, именно ненависть внушила Родери престранную мысль, которая целиком сейчас им владела.
      Душу его не отягощала толком ни одна вера. Он презирал Бога простаков за всепрощенчество, а Силу не принимал из неприязни к Этарет - это учение оставалось для него малопонятным и чуждым. Зато он с большим уважением относился ко всяческого рода суевериям, верил в приметы, ведовство и колдовство, в черную магию, и даже сам иногда упражнялся во всем этом, когда желал подшутить над кем-нибудь.
      Именно такую шутку, правда на сей раз довольно-таки злую, он готовился сыграть с Аргаредом: он собирался пронизать мыслью расстояние и таким способом известить врага о беде с его детьми. Если бы это удалось сделать, Аргаред успел бы появиться в Хааре до начала казни. То, что Аргаред и ему приходится отцом, Родери не особенно трогало. Затея казалась занимательной игрой.
      Вспоминая то, что он знал о колдовстве, Раин сразу отверг сложные обряды ведьм из простонародья, от которых было много шума и мало толка. Смутные представления об этаретских магических церемониях тоже не давали подсказки он слишком мало знал. Даже если в конфискованных книгах и можно было бы найти подходящие заклинания, Этарон он все равно не понимал.
      Здравое чутье подсказывало ему, что не надо ничего усложнять. Были бы только желание, сознание и воля. Правда, требовался и какой-нибудь усилитель талисман, шар или зеркало. Талисман и шар казались наиболее недоступными подобные вещи пришлось бы выискивать в темных норах лавчонок Нового Города, пререкаясь с крючконосыми торговками и рискуя потерять все, что может потерять дворянин. - от кошелька до чести и жизни. Оставалось зеркало, и этот вынужденный выбор тешил Раина тем, что посредством домашнего, да к тому же женского предмета обихода можно совершить то, на что другие тратят множество воска, слов, а то и крови, например Шарэлит, всемогущий идол которых за исполнение желаний не берет иной платы, и чем важнее дело, тем больше крови ему надобно.
      Посмеиваясь над собой, но и наполовину уверившись в серьезности предстоящего предприятия. Раин отыскал в доме пустую и тесную комнатенку, Бог весть для чего устроенную строителями. В ней было узкое окно под сводчатым потолком, голые неровные стены и холодный пол. Он перенес туда высокое серебряное зеркало, кресло, затворил двери и уставился в глаза своему отражению.
      Он не загадывал специально кого-нибудь увидеть, он сам толком не понял, как возникло из мерцающей сизой пустоты строгое красивое лицо с лучистыми глазами, густые завитки пепельных волос над сияющей белизной лба, как бы облитые блестящим атласом плечи, сложенные на груди руки.
      Окер встал перед ним во весь рост - так ясно, что Раин боялся шевельнуться.
      Очень медленно, очень осторожно, по капле он начал переливать в сознание жертвы свои мысли. Это были изощренные намеки, подсказки, двусмысленные насмешки - Раин испускал их из себя, чувствуя, как что-то горячо щекочет лоб изнутри, и это ощущение уже едва возможно было терпеть.
      Комната с неподвижным отражением в зеркале уже давно бессмысленно отпечаталась в его опустевших, словно повернутых внутрь глазах. Раин поймал себя на том, что дышит тяжело, словно после совокупления, и вдруг вспомнил, что это зеркало пришло к нему из аргаредского дома - по чеканной раме бежали сухопарые волкоподобные звери - какие-то давние жители легендарного Этара. выложенные из матово-белого перламутра. У него слегка закружилась голова при мысли об этом совпадении. Что оно может означать? За дверями слышались голоса - вернулась из собора мать, дама Руфина, и искала его. Снова сядет за вышивку, будет молчать и смотреть укоряюще. Но он ничего не может сделать. Власти не стало.
      Маленькая Лээлин в бархатном платьице цвета весенней травы сидела возле костра и тихо чем-то играла. Золотистое нежаркое пламя мягко стелилось в непроглядной чернильной ночи. До самого горизонта не видать было ни огонька под низким черным небом. Это была не земля, а один из миров, судя по плотности мрака - нисходящий. Пламя высвечивало только близкое - платье и личико Лээлин, да еще расшитый край его столы. Как они с Лээлин здесь оказались и зачем? Он этого не знал.
      Лээлин играла. Он пристально следил за ней. Что-то в ее игре было страшное, но оно ускользало от понимания. Пламя нежно тянулось к ручкам Лээлин, извиваясь нежаркими искристыми языками.
      В середине ночи Окер Аргаред с диким криком вскочил на постели, задыхаясь и смахивая с лица ледяной пот.
      В углу завозился и заворочался оруженосец, подошел, стал что-то спрашивать... Он не слышал.
      Костер... От отрывала... Отрывала, свои пальчики, точно лепестки ромашки, и бросала их в костер. И пламя тянулось к ним...
      В мозг ворвалось предчувствие такой жуткой беды, что у него застыло сердце, а уши наполнились звоном. Сила! С его детьми что-то случилось!
      Ему кричали в ухо, с лица отирали пот, его трясли за плечи - он расширенными глазами всматривался в темноту, тщась, в пучине нарастающего предчувствия угадать нужный ответ.
      Какой омерзительный и ясный сон - каждое движение до сих пор сидит в мозгу!
      Пока он возился тут с ландскнехтами, считал деньги, предвкушал победу, как мальчишка, с его детьми произошло что-то ужасное! Мысленно он разразился изощренными и бессильными проклятиями, но они не могли заглушить предчувствие беды, ставшее уже невыносимым.
      Аргаред оттолкнул оруженосца и в полной темноте закружился по горнице. Зачем-то распахнул окно. В зеленеющее ночное небо вздымались близкие горы. Он обвел исполненным отчаяния взглядом крутые изломы их уступов, бросился в кресло, чувствуя, что не доживет до утра.
      "Сила, Сила. Сила, помоги! Я безумец... мне нужно скорее туда, скорее!"
      Окер торопливо запалил свечку и стал собираться. Одежда цеплялась невесть за что, портупея, лязгая, выскальзывала из трясущихся рук, ему не давало покоя это предчувствие, до того острое и явственное, что никаких сил не было оставаться на месте.
      Оруженосец ошалело следил за ним из угла, не задавая никаких вопросов, он тоже был Этарет и понял, что произошло.
      На конюшне пахнуло в лицо теплым навозом. Из маленького в кирпич размером, окошечка улыбалась узкая луна. Копыта приглушенно простучали по дощатому настилу.
      Он несся в горы, нахлестывая испуганную лошадь, едва различая среди мрачных холмов узкую дорогу. Над отрогами блестела луна. Предчувствие доводило его до умопомрачения, до дурноты, оно наполняло весь ночной мир.
      Лошадь неслась по камням почти вслепую, оступаясь, шарахаясь от внезапно разверзающихся провалов. В одном месте она встала на дыбы, хрипя и косясь. Узкая тропка обрывалась перед мглистой, полной тумана пропастью.
      Аргаред огляделся. Прислушался - и услышал лишь устрашающее молчание гор, обступивших его со всех сторон. Луна сияла меж двух косых скал - и он с беспокойством ощутил ее пристальный взгляд. Он осторожно спешился и постарался взять себя в руки. Предчувствие не оставляло его, томило по-прежнему, но ожило и задавленное было паническим страхом сознание.
      Сон. Сон, о котором особенно жутко вспоминать в черной тишине каменных громад. Надо попытаться понять, что же он все-таки означает.
      Окер уже давно заметил, что кое-какие способности, которые он проявлял в детстве, уже притупились и продолжают притупляться и слабеть, чем больше кренится в пропасть этот сумасшедший мир. Исчезло внутреннее зрение, мысли не передавались тем, кому он их посылал, и от других он не улавливал ответов, как бывало прежде. Он потерял способность видеть на расстоянии точные картины отдаленных мест и происходившие там события - все то, чем без нужды наслаждался в раннем отрочестве и что так нужно было ему сейчас. Ясновидение давно превратилось в игру воображения, в бессильные воспоминания. Он даже не мог прикоснуться сознанием к сознанию Лээлин или Эласа, хотя Посвященным мысленное общение всегда давалось гораздо легче, чем остальным Этарет. Расстояние стояло перед ним непроницаемой стеной мертвого воздуха. И можно было сколь угодно оправдываться, мол, от волнения ему трудно сосредоточиться, - он знал, что дело не в этом. Более того, он знал, в чем дело. Окер сел на тропинку, в тоске обняв руками колени, и постарался просто думать. Только думать. Да, детям грозит опасность. Ужасная, немыслимая, невыносимая. Сон. Там был огонь. Что значит огонь? Мысль опять беспомощно билась о преграду, сознание корчилось в муках, лишенное дара прозрения. Ну, ну, ну! Сила, Сила, Сила!! Что было с Лээлин, или что с ней будет, если ее страх передался ему, преодолев мертвый воздух, которым даже дышать трудно? Надо ехать. Он встал, осторожно взял лошадь за повод и повел ее через опасное место под непрерывный шорох камешков из-под копыт.
      Уже третья или четвертая загнанная им лошадь, вся в скользкой пене, с выкатившимися глазами, издыхала на обочине тракта вблизи вольного городка Навригр. местечка столь гнусного, что никто во всем Эманде не выразил намерения взять его под свою руку. Гор отсюда видно уже не было, по краям дороги тянулись болотистые низины с худосочными осиновыми рощицами. Кое-где паслись стада мелких пестрых коров.
      Лошадь издыхала. Аргаред не оглядываясь шел скорым шагом к приземистым стенам Навригра с широкими зубцами. У низких ворот, украшенных массивным деревянным изображением барсука, не было никакого оживления. Начинающаяся сразу за ними улица, унизанная то тут, то там красноречивыми вывесками кабаков, казалась сильно разъезженной, хотя и была почти пуста. Почерневшие соломенные кровли и сизые от сырости стены придавали домам угрюмый и неприютный вид, точно в них жили не по доброй воле, а по большой обязанности.
      Несколько раз вильнув, улочка вывела к незамощенной площади с колодцем, ратушей и церковью. Над ратушей развевался флаг с барсуком. Ее ступенчатый фронтон обсели галки, так же как конек крыши колодца и черепичную кровлю церковной башенки. На площади торговали утварью, едой и конями, неспешно прохаживаясь и вяло препираясь. И торговцы, и покупатели по большей части были не местные - купчишки средней руки из Рингена, Элеранса и Сардана. Аргаред метался от одного к другому, пытаясь, не выдавая себя, выяснить хоть что-нибудь, но получал отовсюду равнодушное "не знаю".
      Потом площадь косо пересекли двое черных рейтаров из местного отделения Тайной Канцелярии, и, некоторое время крадучись следуя за ними, он алчно ловил обрывки их фраз, но они говорили о женщинах, обсуждая какую-то Гриту и малютку Ильвинк, которая пыталась отравиться волчьей ягодой, но ее, дескать, выкупил из блудилища и выходил влюбленный в нее медик, и потом на ней женился, и еще о том, что Тимер Цабес хорошо платит за девушек, не то что некоторые вроде Ирсо Лавиза, готового удавиться за ломаный грош. Окер с трудом подавил искушение подойти и спросить прямо, не слышали ли они что-либо о детях знаменитого Аргареда, а потом долго провожал их взглядом. Навригр был самый законопослушный город, рейтары тут явно скучали.
      Барышник продал ему коня, темно-гнедого, покладистого, с маленькими глазами беспородного умницы. До Хаара оставались полных два дня пути, - при мысли об этом замирало сердце. Вскоре Навригр пропал за травянистыми взгорками. Конь шел плавным галопом, низкие плотные тучи летели над холмами. То тут, то там теперь маячили замки, иные с вымпелами, чаще маленькие, порою и большие, с двойными, одна другой выше, светло-серыми стенами. Над зубчатыми стенами зеленели острые верхушки елей. На башнях цветным гранитом были выложены гербы: медведи, лоси, соболи, неясыти, косули или же символические деревья, крона которых, украшенная позолоченными светилами, повторяла форму их листа. Дворянство здесь жило боязливое, покорное, поэтому многие сохранили жизнь и имущество.
      На дороге попадалось все больше и больше народу, приходилось обгонять длинные обозы с задиристыми верховыми охранниками, фуры бродячих акробатов с пестрыми тряпичными навесами, просевшие возки, набитые девками. Колеса у них всегда виляли, обок обретался щегольски разодетый "милый дружок" на кургузой плебейской лошади.
      На обочинах торчали массивные каменные столбы с чашами для огня, через каждые несколько миль стоял заезжий двор, где обычно бывало полно стражников.
      Здесь уже могли знать новости, народ был нагловатый и разговорчивый, но Аргаред начинал бояться спрашивать, боялся даже слушать, оправдываясь сам перед собой тем, что его могут опознать и выдать, скрывая истинный страх перед новостями. Он все неуютнее чувствовал себя на этом тракте, точно попал в чужую страну с диковатыми законами.
      Стараясь меньше думать, потому что всякая мысль бередила его опасения и предчувствия, в наступающих сумерках он гнал коня по пустеющей дороге, а навстречу ему со станций ехали в одноколках факельщики, неспешно зажигая придорожные огни, пока весь тракт не стал походить на ожерелье кровавых рубинов.
      После Навригра дорога повернула не раз. Он мчался навстречу новому дню, понукая уставшего коня, машинально считая проносившиеся мимо огненные колтуны факелов, где горела поднятая из колодцев черная кровь Нуат, которую не могла залить вода.
      К рассвету конь стал выдыхаться. Люди так запрудили путь, что пришлось скакать по обочине. Скрип и стук поднялись над дорогой, стало заметно, что в город вместе с вилланами и торгашами стремится множество нарядного праздного люда - женщины в высоких чепцах и с золочеными фермелями, мужчи кистями и камзолах с дуты кают и спешат, словно на праздник.
      Он не мог вспомнить, какой выпадал на этот день.
      Через два часа конь пал у городского рва, посреди путевого предместья.
      Но в город было не войти. Торговцы и путники, были у ворот, вынужденные ждать.
      Повсюду блестели латы, слышались команды. Аргаред тщетно попытался найти лошадника, не рискуя попасть на заметку. Растерявшись и с чего быть в Хааре, он отправился на стены, чтобы проникнуть в город шел по берегу рва широким бегом, наклонившись вперед.
      Он вышел на просторную площадь, залитую грязью по щиколотку и окруженную кривобокими халупами. В отдалении белела запертая церковь, - на паперти пестрела киноварью, ляписом и позолотой деревянная статуя черноволосой красотки с плоским, густо насусаленным нимбом на затылке. Святая Годива-на-Барг. Он помнил все это, но очень смутно. Возле церкви стояли прилично одетые молодцы и о чем-то беседовали. У них можно было хоть что-то узнать, не опасаясь стражи. Доносчиками они быть не могли - в Новом Городе не было Этарет, чтобы на них доносить. Стараясь двигаться спокойнее, Аргаред направился к ним.
      - Почтенные горожане... - Молодчики разом повернули в его сторону откормленные физиономии с одинаково подвитыми и насаленными куцыми челками. Почтенные горожане, - он стоял в грязи, они на сухой паперти, - не скажете ли вы мне, что происходит в этом городе и куда это все спешат?
      Они улыбнулись - сначала друг другу, потом ему.
      - А ты что, никак приезжий?
      - Да, я только что въехал в город. Из-за ужасной толпы в Посольских воротах пришлось сделать крюк. И лошадь было не купить... - "Что я говорю!" Он осекся. Приятели усмехались ему в лицо.
      - Так из какой же дыры ты явился, что ни пса не знаешь? И что Господь сделал с твоим языком, что ты не спросил ни у кого по дороге? - Они явно развлекались, принимая его за деревенщину.
      - Я из Навригра! Добрые господа, скажите мне, что происходит?
      - Расскажем, Калле? - кивнул один другому.
      - Пусть сначала денег даст, Фимус, - рассмеялся другой в ответ.
      - Слыхал? Гони монету. Ты нам не родственник, чтобы даром языки трепать.
      Аргаред расстегнул звякнувший пояс и достал золотой. "Надо подняться хоть на паперть, что же я, как..." Но они стояли очень близко к краю, а теснить их он боялся.
      - Э, да у тебя полно денежек! Взять бы с тебя больше, да мы вот сегодня добрые. В честь праздничка! - Один пихнул другого со смешком в бок.
      - Да скажете вы мне или нет?! - В голосе приезжего послышался стон.
      - Ладно, ладно, скажем, не волнуйся. Сегодня большой праздник. Объявили, что ее величество выздоровела, - это раз. А еще, - продолжал Калле, не замечая, как приезжий отшатнулся, едва не оступившись на заплывшей грязью ступеньке, - еще сегодня в Аргареде жгут живьем ведьмачку Лээлин и ее братца. За то, что пытались убить королеву. А еще... Эй, приятель!.. Да что это с ним, Фимус?
      Аргаред очнулся, лежа навзничь на ступенях. Двое его собеседников хлопотали над ним с испуганными лицами.
      - Эй, у тебя что, падучая? - Один пытался влить ему в рот хлебную брагу, другой расстегивал одежду на груди.
      - Ты что, оглох? У тебя падучая, да?
      - Да... - прошептал Окер, не поняв, о чем его спросили и что он ответил. В мозгу билось одно - встать. Встать и бежать.
      - А, тогда понятно. Сейчас оклемаешься.
      - Да... - "Лээлин!" - жгло изнутри. "Встать! Встать!" Пошатываясь, он вскочил и схватился за переносицу, чтобы унять головокружение.
      - Ого, вот это припадочный, - подтолкнул приятеля Калле. - А не пойти ли нам отсюда? Сдается, мы ему больше не нужны. Да и время терять не стоит. Когда еще город будет таким пустым?
      - Последнее! - слабым голосом окликнул их приезжий. - Где можно купить лошадь?
      - Захотел! Какие тебе сегодня лошади? Ну, может, в Старом городе кровных скакунов и найдешь, да только втридорога!
      "Скорее!" Кажется, сердце уже не билось. Внутри все похолодело. Он бежал. Или летел. Навстречу вымахивали изломами улицы, полные спин. На. Наплавном мосту крепко запахло водой и гнилью, по левую руку ощетинился башнями Сервайр. На пристанях Дворянского Берега затухала торговля, и возле самого моста топтался не теряющий надежды на барыш лошадник с длинногривыми породистыми скакунами.
      Аргаред схватился за свой пояс, и почувствовал, как у него слабеют колени. Пояс был пуст. Его обокрали, пока он лежал в обмороке на ступенях Святой Годивы. Калле и Фимус - с ненужной точностью всплыли их имена. Ему захотелось броситься в зеленую воду Вагернали.
      Лошади остались позади. Его волокло с толпой. То тут, то там называли время казни - люди волновались, что опоздают, тихонько бранили себя за задержку. И он, он тоже опоздает! Все кончено, все... Сила, помоги! Почему, почему он не догадался? Это же было так понятно! Так просто! Сбоку мелькнуло что-то белое - конь в открытом дворе. Тонконогий заседланный конь, которого вел мальчишка в ливрее.
      Аргаред одним прыжком метнулся в распахнутые ворота, рванул у мальчишки из рук поводья. Тот от испуга их стиснул, вместо того чтоб выпустить. Окер ударил его кинжалом под сердце, взвился в седло и помчался, давя пеших, к воротам. Стража пропустила его, приняв за гонца.
      Стиснув зубы, сощурив бешеные глаза, он срезал путь по волнам некошеных холмов, отплевываясь от липнущих к губам волос и молочайного пуха. Вверх-вниз. Толпа идет по дороге вдоль Вагернали. Он успеет, успеет. Но что он может? Посмотрим. Солнце взбиралось все выше, оно слепило, принося боль суженным зрачкам, оно покрывало реку слоем огненного расплава. Проклятие солнцу! Небо вдруг перевернулось, трава вздыбилась, земля тупо и больно ударила в плечо. Он загнал лошадь.
      Хватаясь обеими руками за траву, потрясенный падением, Аргаред вполз на вершину холма. На речном мысу высились стены Цитадели. Через реку виднелся лес с тонкой колонной башни Силы. А впереди на просторном и плоском заливном берегу вместо рыжих коровьих спин волновалось тесно сплотившееся людское полчище. Он успел.
      Глава одиннадцатая
      КОНЕЦ ПУТИ
      С вершины все было видно. Коробом возвышался черный эшафот, поставленный торцом к реке. Пока еще он был пуст - только двое подмастерьев ровняли хворост вокруг наклонного чугунного столба. Вокруг эшафота тускло блестели шлемы тяжеловооруженных сервайрских лучников, поставленных очень плотно и снабженных большими, в рост, щитами, меж которыми торчали рогатины. В толпе то и дело мелькали конники - сервайрские, черные, в плоских касках с торчащими вперед клепаными личинами. Пестро одетые воины Окружной стражи теснились по отлогим склонам понижающихся к реке холмов, держа самострелы наготове.
      И был выстроен еще один помост, ступенчатый, как трибуна на ристалищном поле, открытый. По углам его стояли шесты, украшенные лиловыми и золотыми лентами. У перил этого помоста толпились во множестве стражники, а посередине расхаживали вельможи в пышных раззолоченных одеяниях. Среди этой толкотни и блеска пылало одно ярко-алое платье - платье королевы. Толпу от королевского помоста отделял еще один ряд тяжеловооруженной стражи.
      Пока еще ничего не происходило, и Аргаред перевел взгляд за реку. На опушке леса цепочкой стояли одетые в красное люди с факелами. На ветвях ближайших деревьев вытянулось множество висельников. Аргаред не понял, зачем нужны факельщики. Такие же алые фигурки стояли на крышах опустевшего Замка.
      Снизу, то усиливаясь, то опадая, несся глухой гул, его прорезали команды: "Сомкнуть!", "Оцепить!"
      Беатрикс прохаживалась по помосту, с такого расстояния совсем крошечная, точно тот алый паучок из дикого малинника, от укуса которого немеют пальцы. Через толпу уже величаво шествовали запряженные цугом крутозадые битюги.
      Они медленно влачили длинную шестиколесную фуру.
      Фура везла трех палачей, дерюжные мешки со скарбом и двух жертв в белых балахонах, привязанных к высокой скамье вперед затылками.
      Лучники расступились, пропуская процессию. За телегой ехало множество всадников, разодетых в парчовые упланды с парадными хвостами. Один, в шляпе с высокой тульей (очевидно, чтобы казаться выше), спешился и бросился меж стражников на королевский помост.
      Что же делать? Что придумать, пока идет эта мучительная возня внизу? Их не остановить ни одним заклятием, они, смеясь, скрутят его и сожгут...
      ...И вдруг он услышал Лээлин, и сознания их соприкоснулись и слились, и сухая улыбка скользнула по его губам.
      "...Да, девочка моя милая, ты права. Чтобы убить, можно не наносить удара под сердце или в горло. Можно нанести удар в душу, в то средоточие жизненной силы, без которого тело мертвеет и начинает гнить. Для этого надо выйти из собственного тела, покинуть его оболочку, достигнуть врага, позвать его по имени и ударить, когда он обернется, сгустком разящих молний. Тогда враг упадет без звука, дыхание его пресечется, и жизнь больше не вернется к нему. А прежде чем он, Аргаред, ударит, Лээлин произнесет Великое Проклятие... Пусть думают, что оно убило Беатрикс... Начнется смятение. Все бросятся бежать..."
      ...Сила все-таки с ними. Все-таки с ними. Иначе он не услышал бы Лээлин. Иначе бы не услышал. Это знак великой надежды. Это знамение. Все получится. Должно получиться.
      Медлить было нельзя. Затаив дыхание, стал он сплетать мысли в витиеватое заклятие.
      Начали чтение приговора.
      Над горизонтом нависли свинцовые тучи - там шла гроза. Вдали, точно упавшие звезды, горели позолоченные кровли Цитадели. Здесь, на холмах, ослепительно сияло солнце, и небеса были даже не синие, а черно-лиловые, -до рези в глазах. Нестерпимо блистало золотое, победоносно пылало красное, остальные цвета померкли.
      Беатрикс купалась в отвесных лучах солнца. Она была облачена в огненный шелк, осыпанный частыми светлыми рубинами и густо протканный крученой золотой нитью. Лиф туго стянул и без того тонкое тело. Рукава были изрезаны длинными и острыми фестонами. Ее голову вместо короны венчали валики высокой шляпы, полуобвитые сзади и с боков фестончатым шелковым покрывалом.
      Покачивая бедрами, она прохаживалась по помосту взад-вперед, близоруко всматривалась в лица приговоренных. Потом, стукнув каблуком мимо ковра, шагнула к перилам. Вельможи встали в отдалении у нее за спиной.
      Элас не держался на ногах. Он сидел, привалившись к коленям Лээлин. Лээлин сильно ссутулилась. Под высоким солнцем ее исхудавшее и угрюмое лицо казалось изрытым серыми ямами. Живот у нее был странно выпуклый. Волосы были связаны на горле в лохматый узел, как у ведьмы. Она стояла, опустив голову. В мыслях у нее слагалось Великое Проклятие от имени Силы и Света. При упоминании своего имени она медленно подняла голову, словно страшась расплескать наполнявшее глаза сияние. Обступившие их четыре стражника в черном одинаково вздрогнули.
      - Гирш! - отрывисто бросила королева. Ниссагль, подобрав на локоть трен упланда, шагнул к ней и с готовностью вытянул шею, подставив ухо. - Гирш, надо вырвать им перед костром языки.
      Такого решения не ожидал даже Ниссагль.
      - Но... приговор? - шепнул он сипло. - В приговоре об этом не говорится...
      - Иди скажи на ухо легисту. Пусть по ходу вставит. Иди, пока он не дошел до половины. Ты успеешь. Быстро!
      Ниссагль подбежал к эшафоту и зашептал на ухо легисту. Тот выслушал, ни разу не запнувшись в чтении, и показал глазами, мол, сделает. Ниссагль вернулся к королеве как раз тогда, когда над множеством голов прозвучало: "...лишить языков, сеявших скверну, раздор и наводивших порчу..." Беатрикс следила за осужденными - так и есть, думают каждый о своем, не услышали, что их ожидает помимо уже обещанного... А вот палачи всполошились.
      - Зачем это понадобилось? - Ниссагль задыхался, сквозь его белила и румяна проступил пот. - Это же сколько крови будет! У палачей может не оказаться инструментов... Не ножами же резать эти их проклятые языки? Ой, я им хотел повторить на всякий случай и забыл...
      - Пошли своего лучника, если хочешь. Сам-то не бегай. И потом, они не глухие тетерева. Ежели что, им напомнят.
      - Но зачем?
      Беатрикс помедлила, словно подбирая слова.
      - А я вспомнила печальный опыт Аддрика Железного. Когда он своих Ангелов Возмездия на Иорандали жег, тоже при огромнейшей толпе, то многие из них успели послать ему с костра проклятие. Веришь не веришь, но с тех пор правится ему несладко. Вероятно, потому что в проклятие верит весь Элеранс. Я не хочу повторения подобного, тем более что сама признала Лээлин ведьмой. К сожалению, вспомнила я об этом только сейчас, поэтому и приходится быстро исправлять промах. Они должны быть лишены возможности говорить перед казнью, зато, к вящему удовольствию моих подданных, кричать и вопить будут еще громче.
      Ниссагль потрясенно покачал головой - даже ему ничего подобного в голову не приходило.
      Легист уже заканчивал читать...
      ...Получилось! Мир смазался и подернулся густой серой хмарью. Трава стала туманом, холмы отливали глубокой чернотой, это уже были не холмы, но мясо безмерного тела Нуат. Люди виделись скопищами вроде мошкары, дальний лес клубками сизой дымки, солнце пропало, каменные стены Замка обратились во что-то полупрозрачное. Он перемещался, или это мир у него медленно поворачивался, вращался, приближая место, где стоял враг.
      Где-то в дальнем углу сознания разноцветной перекошенной картинкой застыла в его глазах окружающая действительность. Он сосредоточился, и размытое пространство снова начало поворачиваться, покорное его воле, и наконец он увидел вблизи эшафот, доски которого напоминали плоские хрупкие кости, а темные фигуры людей колыхались вокруг подобно зарослям сухих, мертвых растений, и он проскальзывал меж ними холодным дуновением, придвигаясь ближе и ближе, вращая на себя послушную вселенную... Вот, вот, вот... Он уже стоял за спиной королевы, чувствуя, как ползет через него время. И надо замедлить его, чтобы оно почти совсем не двигалось... Вот так. Время остановилось.
      Незримым толчком он исторг из себя ее имя - "Беатрикс". И еще раз "Беатрикс". Сразить можно только в лицо. Иначе удар бессилен, куда ни наноси. Но сейчас он еще не ударит. Он подождет, пока Лээлин произнесет Проклятие. Почему она молчит? А, время... Медленное сонное время, которое он укротил. Сколько же сил и стихий помогает ему? "Беатрикс"... Почему она не оборачивается? Она должна обернуться, затрепетав от беспричинного страха... а вместо этого стоит как стояла и куда-то пристально смотрит... Лээлин, почему я тебя не слышу?
      - ...Слышали, вы, олухи? Говорил - берите все снасти! Вон языки рвать надо, а чем? Щипцов-то нет.
      Каждое слово легиста пугало палачей все сильнее. Глаза в алых прорезях оторопело блуждали, ткань вздувалась над бормочущими ртами.
      - Не было этого в приговоре раньше-то! Это они прямо сейчас добавили. То-то Ниссагль туда-сюда шмыгал.
      - Было - не было... Теперь без разницы. Соображайте быстрее, что делать будем. Нам срамиться не к лицу.
      - Может, ножами?
      - Так у нас тесаки только. Они же широкие. Да и за пальцы нас эти бедолаги кусить могут. И потом, их двое, а нас пятеро всего. А в таких случаях вчетвером надо держать каждого. Пятый зубы разжимает, шестой режет...
      - Есть щипцы, которыми поправляют хворост...
      - Эва! Эти огромные - да они в рот-то не пролезут!
      - Ну, зубы вышибем, чего жалеть-то. Зато, по крайности, язык сразу ухватишь.
      - Не скажи, они завсегда язык поджимают.
      - Так что же делать-то?
      - Что-что? Он читать кончает уже. Некуда дальше думать. Где там эти щипцы? Спроворим как-нибудь. Людей бы побольше. А то в очередь рвать - хлопот не оберешься. А вторых-то щипцов нет?
      - Есть? Есть!
      - Тогда попросим стражников, чтобы подержали этих, и обоим сразу, чтобы крику меньше. Я с девчонкой - она поживее будет, а вы с парнишкой. Он меньше будет рыпаться.
      - А стражники согласятся?
      - Согласятся. Подойди и скажи им, Зих. Их четверо как раз.
      Зих принялся что-то шепотом объяснять стоявшему рядом стражнику, потом другому, третьему, дождался одному ему видимых знаков согласия и поспел ровно к окончанию чтения. Договорившись, он метнулся к остальным четверым палачам:
      - Они просят плату.
      - Заплатим, черт! - процедил Канц сквозь зубы, берясь за длинные железные щипцы с ребристыми нашлепками на изогнутых концах.
      Ниссагль махнул рукой с помоста.
      Сразу под ноги Канцу швырнули белолицую растрепанную девушку.
      - Откройте ей рот!
      Двое стражников заломили девушке руки. Подручный ловко закрыл ладонью ее глаза, зажал ей ноздри, чтобы она вынужденно глотнула в рот воздуха. В голове ее еще звучали Слова... Жесткие толстые пальцы влезли в рот... нет... нет!.. НЕТ!!!
      Аргаред вдруг услышал дикий вопль... Оглушенный, он перевернулся на спину, схватился за голову. Задыхаясь и дрожа, он как зачарованный продолжал слушать этот низкий звериный вопль, не в силах понять, что же там произошло...
      Беатрикс судорожно вцепилась в перила в ожидании крика Лээлин. До жути явственным было чье-то присутствие где-то у нее за спиной. Она усилием воли заставляла себя думать, что там никого нет.
      Канц наткнулся взглядом на возникшие из-под черной перчатки помощника обезумевшие глаза жертвы, сунул щипцы в красный, брызгающий слюной рот, нащупал скользкий бугорок, сжал что было сил и кратким рывком дернул. Потом отступил и поднял над головой щипцы с зажатым в них языком. Секундой позже в двух шагах от него то же самое сделал его подручный.
      - Кончено, - обмякла на перила Беатрикс и уронила сверкающую хрусталину. Кончено. Конец. - Лоб ее покрывал холодный пот. Резким толчком обеих рук она отбросила тело назад, выпрямилась и опустила веки, уже не желая глядеть, как двух окровавленных мычащих бедняг втаскивают по приставной лестнице на верхушку костра и приковывают цепями к чугунному столбу.
      Ниссагль взмахнул длинным рукавом. Полупрозрачное на солнце пламя занялось сразу и начало споро взбираться вверх. Рев толпы перекрыл невыносимое для слуха мычание жертв. Потом послышался звучный треск разгорающегося хвороста.
      Задымилось и на другой стороне реки, алые поджигатели отступали цепью, огонь стлался по опушке, окутывая дымом вытянувшихся висельников.
      Дымно стало и над подожженным Замком. Дым поднимался отовсюду, он густел, вспухая красноватыми клубами, застилая полнеба. Под,его колеблющимся куполом быстрее и быстрее разрастался огонь. Он захватывал просохший за двухнедельное вёдро лес, гудя, занимал покои Замка, где на полах лоснилась разлитая нарочно в помощь ему нефть. Он с яростным ревом объял костер, заглушая последние пронзительные крики Эласа и Лээлин.
      Огромные тени клубов дыма то и дело накрывали толпу, налетая одна за другой. Воздух стал густ и душен, хотя запах гари еще как-то можно было выносить. Солнце меркло. Пламя било из всех окон Замка, оно взвивалось над лесом, кренясь то туда, то сюда, по воздуху несло пепел и искры. Становилось все жарче, через реку задувало совсем уж горячим, горьким ветром, так что стоявшие у воды люди отступили назад. Пепел густо падал на мертво зыблющуюся воду, и в потемневшем воздухе видно было, как рдеет чугунный столб в костре, а стальные цепи еще остаются черными.
      Никто доселе не видал ничего подобного. То замирая от восторженного ужаса, то заходясь в нечленораздельном крике, бессмысленно бросаясь из стороны в сторону, люди алчно впивали воздух этого Дня.
      Аргаред брел, не разбирая дороги, слепли от слез его опустевшие глаза, и слезы эти выжигали морщины в посеревших щеках.
      Он пришел в Хаар поздним вечером, когда солнце повисло в мареве распухшей вишней, а воздух стал матовым от поднятой за день пыли.
      Кричал скот. Смеялись и плакали дети, манящие запахи поднимались из кухонь и поварен к остывающему небу, обдавало из открытых дверей жаром пылающих очагов. Лихорадочно сновали разносчики мелкого товара, голося, стуча, улещивая усталых хозяек и всучивая им оловянные зажимы для рукавов, деревянные гребни с выжженными и раскаленным гвоздем узорами, ожерелья из политых глазурью под ляпис и малахит глиняных бус.
      А перед глазами Окера Аргареда сыпался и сыпался с небес пепел. Пепел его детей...
      Лээлин! Элас! Лээлин!
      Меркнет зов, улетая в небо.
      Он прошел мимо своего дома, затихшего, запертого, с накрепко запахнутыми ставнями. Молчали накладные чугунные лапы на дверях, молчали крутые свинцовые крыши и причудливые дымники высоких труб. Все это было покрыто сугробами пепла, и пепел, наверное, носило и внутри дома по безлюдным, темным хоромам.
      Шатаясь, он двинулся дальше, без толку кружа по одним, и тем же улицам. Мимо него с гоготом валили в таверну ландскнехты - было воскресенье, чревоугодный день. Простучала красными башмаками проститутка - и за ней потянулся вязкий, отвратительный запах передержанной настойки из лепестков лилии. Тяжело проскакал, звеня амуницией, сторожевой разъезд. Он проводил их ненавидящим взглядом.
      ...Прижаться бы к чьей-нибудь груди, вцепиться в чьи-нибудь плечи, закричать, завыть от звериной бессловесной тоски, ткнувшись лбом в чьи-нибудь колени! Превратиться в помойного пса со слезящимися глазами!.. Но только вырвать, вырвать из памяти отчаянное мычание и истошные вопли, что неслись из пламени.
      Надвигалось время первой стражи. Розовели свинцовые крыши и уродцы на верхушках дымников. В первых сумерках Окер Аргаред увидел перед собой две серые башни над домом Родери Раина.
      Он вскинул голову и взошел по трем нестертым еще ступеням к боковому крыльцу. Ударил в дверь блестящим бронзовым молотком. Ясный и твердый стук раскатился по дому.
      Родери дома не было. Если придет, то ночью. И будет пахнуть так, как сегодня вдруг запахло на обезлюдевших улицах, - дымом. Дымом будут пахнуть и златотканые наряды Беатрикс, дымом будут пахнуть ее покои, дымом будут пахнуть игривые рыцари и дамы на зеленоватых шелковых гобеленах.
      Рута посмотрела на свои руки, с самого утра лежавшие на коленях, не поднявшиеся даже поправить локон. Мир жесток. Так было и так будет. Значит, надо покориться и научиться забывать тех, кого не уберечь. Но как же все это печально!..
      В дверь постучали.
      Рута подождала, когда протопает по лестнице челядинец, чтобы впустить пришедшего, и не дождалась. Видимо, уснул. Или бросает с другими кости во дворе. На что, любопытно, играет? На щелчки? Или на "поцелуй в зад белую кобылу", подкованную по-маренски шипами, чтобы ног не подворачивала? Дурачок. Хорошо, что Родери нет дома, а то влетело бы ему. А что, если это Родери идет, устав от зрелища казни? Рута вздохнула и пошла отпирать сама.
      На пороге стоял высокий мужчина в светлом, длинном, почти до пят, плаще, с надвинутым на глаза капюшоном.
      - Что вам угодно? - попятилась Рута, от испуга забыв сказать приветствие. Неуверенным движением пришелец попытался откинуть капюшон, но вдруг, покачнувшись и закрыв ладонью лицо, повалился на бок. Рута едва успела его подхватить. Почему-то испугавшись еще больше, она втащила обеспамятевшего гостя в темные сени и свалила мешком на рундук. Потом от огнива на поясе зажгла стоящую наготове медную лампу и заглянула ему в лицо.
      Лампа в ее руке задрожала мелкой дрожью. Из гортани вырвался какой-то странный звук. Она узнала этого человека. Втайне она всегда ждала его, ждала все эти долгие годы. <Мой король" - сказала память, но губы сказать не смогли.
      За окнами в гулких дворах собачились ландскнехты. Ночь была звездная.
      - Из Сервайра зарево видать... - Ниссагль заканчивал ужин - доедал цыпленка. Королева почти с отвращением глотала вино, и медленно пустеющий стеклянный бокал придерживала на животе, плоском, словно девический. Ниссагль посмотрел на этот живот и вспомнил...
      ...За несколько дней до казни его позвала Лээлин. Он пришел к ней в камеру. Она лежала, совсем ослабев, прижавшись исхудалой щекой к тощей мешковине тюфяка.
      При появлении Ниссагля она вскочила, суетливо поправляя сбившееся белое покрывало. Чистое. Видимо, упросила караульного, кто посердобольнее, отдать прополоскать на портомойню.
      Гирш приблизился к ней, волоча опушенный куницей золототканый трен упланда по грязи и крысиному помету, поднял накрашенное лицо - теперь всегда красился. Черно подведенные глаза казались особенно острыми, а ярко очерченный кармином рот - воспаленным и жестоким. На вздутых от подложенного конского волоса рукавах топорщилась обшитая золотыми бусинами чешуя. Из-за каблуков он казался почти среднего роста.
      - Ну, что ты хотела мне сказать? - Он заложил руки за широкий тканый пояс, высоко перехвативший талию и спадающий до полу бахромой из галунов.
      - Господин мой... - Она вдруг встала на колени и запричитала: - Господин мой, пощадите меня, сохраните мне жизнь... Что я вам сделала? Ничего я не сделала, ничего! Не бросайте меня в костер, не жгите, я не хочу умирать так страшно, господин мой, я... - она судорожно вздохнула, - я от вас беременна... Во мне ваше дитя... Ваш ребенок. Не убивайте меня.
      Он крепко сжал ее запястья, оттолкнул ее от себя.
      - Да? - чувствуя, как в нем закипает бешенство, но все еще сдерживаясь, спросил он. - Ты беременна? А знаешь, у нее тоже мог быть ребенок. У нее. Мы могли быть с ней счастливы. Очень счастливы. Знаешь, она сказала мне о ребенке в тот самый вечер, когда ее отравили... Ее ребенка убил твой отец. Как и всех других, которых она могла бы зачать от меня. Теперь она бесплодна. И я вместе с ней. А ты... - он с силой схватил ее за руки, понуждая встать, - я еще не знаю, от кого ты понесла и понесла ли вообще, - он презрительно посмотрел на ее живот, - и потом, милая, не с твоими чреслами рожать. У тебя получится выродок со сдавленной головой. Так что ни от нее, ни от меня пощады тебе не ждать, - он безжалостно вглядывался в ее остановившиеся глаза, а потом медленно разжал свои затянутые в замшу цепкие руки, молча глядя сверху вниз, как Лээлин грузно осела на пол и спрятала лицо в колени...
      - Знаешь, я забыл тебе сказать. Лээлин... Словом, она была брюхата.
      - Да? Ты, ей-Богу. зря не сказал мне раньше, Гиршли.
      - Ты пощадила бы ее?
      - Да. И в другой раз говори мне такие вещи. Не путай свои счеты с моими, пожалуйста.
      - Другого раза, надеюсь, не будет. Остался только их родитель, у нас к нему. во-первых, счеты одинаковые, во-вторых, он не забеременеет.
      - Как и я.
      Они снова помолчали, слушая, как затихает во дворе брань усталых ландскнехтов. Воистину достойное звуковое сопровождение королевской трапезе. "Надо бы перенести казармы на Дворянский Берег. Там много места", - подумал Ниссагль и почему-то спросил:
      - Тебя это печалит?
      - Да, Гиршли! - Она в тоске зашвырнула бокал в угол. - Да, меня это печалит! Кто я? Я ущербное существо!
      - Я тоже.
      Беатрикс помолчала, потом надтреснутым голосом спросила:
      - Да? Ну и что же в том радостного?
      Глава двенадцатая
      ЗАГОВОР
      Осень прошла спокойно. Все нахлебались вдосталь страха и затаились по своим вотчинам. Кто совсем смирился, кто только начал о том подумывать, потому что ничего другого больше не оставалось. После казни детей Аргареда власть королевы утвердилась окончательно. Дороги мостили камнями разрушенных замков. По этим дорогам с удалыми песнями разъезжали сервайрские конники. Вилланы спешно, чтобы управиться к зиме, возводили себе новые амбары и хлевы, благо строительного материала было теперь много - куда ни глянь, повсюду на холмах опустевшие замки. От этого запустения тоскливо сосало под ложечкой, щемило сердце. Страшный черный пал на месте Леса Аргаред с одинокой полуобвалившейся от жара колонной башни Силы и закопченные руины Замка на другом берегу не мог скрыть даже обильный снегопад. Головешки упорно проступали на белизне черными пятнами. Место это старались даже вслух не поминать, объезжая за десять верст. Не все, конечно, были столь впечатлительны, потому что башни осыпались явно не от ветра - с них тащили серые камни. Тащили шарэлитские подрядчики - мостить большую дорогу, тащили окрестные крестьяне - для строительства крепких просторных амбаров в наследство многим и многим потомкам. Они даже не сбивали с камней таинственные охранные знаки, просто высекали сверху первую букву имени своего голубоглазого Бога, столь щедро воздавшего им за долготерпение. И строили. И жирели, заботливо копя монету в упрятанные под пол горшки.
      А хаарскую Цитадель распирало от роскоши. Золото глядело из каждого угла, из него отливали карнизы в приемных, ковали накладные лапы для дубовых дверей, делали оконные переплеты. Золотые листочки подложили под ореховые резные панели в Чертоге Совета, и теперь, освещенный многими свечами и огнем ониксового камина, чертог наполнился медовым сиянием.
      Сейчас в нем было душно и шумно - голоса звучали резко, руки взметывались вверх, - обсуждалась тревожная весть. Откуда ни возьмись, появился Аргаред и вел на Эманд большое наемное рингенское войско. Шел он очень быстро, заснеженные равнины не были для него препятствием. Следовало спешить с ответными мерами, чтобы в один прекрасный день не проснуться, обнаружив, что город осажден неприятелем. Раэннарт предложил несколько имеющихся под рукой в постоянной готовности сильных отрядов выслать навстречу врагу, в Навригр. Это можно сделать быстро. Разбить они Аргареда, может, и не разобьют, но задержат и вымотают. А тем временем можно набрать большое войско и разделаться с ним окончательно.
      Беатрикс смотрела на него искоса, думая о своем. Новомодный воротник его епанчи, если бы не квадратные углы, очень походил на этаретское оплечье. Она молча соглашалась с Раэннартом - да, это разумно. Из Навригра легче следить за врагом и легче его настигнуть.
      Рядом что-то металлически брякало - это Ниссагль крутил на пальцах перстни, откинувшись на высокую прямую спинку кресла, увенчанную узловатой золоченой пикой. Богатство его, непомерно выросшее, било в глаза - длинный упланд был покрыт очень крупным жемчугом. На парчовых отворотах рукавов сверкали частые алмазы.
      Грудь крест-накрест пересекали целых пять цепей - две чешуйчатые и три плетеные, одна другой дороже, с вправленными в звенья камнями размером не меньше мужского ногтя. На туго затянутом поясе висели тройные маренские ножны с разноцветными яшмовыми рукоятками трех стилетов - черной, белой и красной и большая расписная маска из просушенной кожи. Волосы его лоснились, обильно политые благовониями и завитые. Накрашенное лицо было бесстрастно.
      Беатрикс видела, что он зол и его раздражает этот разговор об Аргареде. Ей стало его жалко, особенно когда она вспомнила намеки Комеса и Абеля Гана насчет излишней медлительности мудрейшего господина Ниссагля. Да, он умен. Он очень умен. Но иногда у самого умного случается полоса неудач и он ничего поделать не может. И ум не помогает, и богатство не впрок. Сидит злится. Хотя черт его знает. Может, и от зависти на него наговаривают, а может... Может, и вправду совесть у Гирша нечиста?.. Надо бы проверить. И она даже знает как. Риск, конечно, немалый, но зато сразу все станет ясно.
      Комес на дальнем конце стола (так до сих пор и не завели обычая рассаживаться по чину, каждый занимал то место, на которое успевал, и только сесть в кресло Ниссагля никто не осмеливался) сказал, что готов ехать вместе с войсками в Навригр и попытаться кончить дело миром. Он всегда всех порывался мирить, полагая, что торгом и мелкими уступками можно свести на нет распри и усобицы. Беатрикс представила на миг невозможную картину своего примирения с Аргаредом, почему-то на каких-то ослепительно белых, залитых солнечным светом ступенях - его опущенные серебристо-зеленые плечи и склонившееся к ее руке темное, куда темнее пепельных волос, отрешенное лицо - крепко сжатые губы, трепет морщинок в уголках полуприкрытых глаз. А, черт! Этого не может быть. Аргаред никогда и ни за что не пойдет на такое унижение. Он бы может, сделал это ради своих детей, если бы оказался на месте казни. Он бы приблизился, бесстрашно растолкав вытянувших шеи зевак, опустился перед нею на оба колена, поникнув головой и хрипло прошептав: "Отдай мне моих детей, королева, отдай мне их... На что они тебе? Отдай..." И она бы отдала. Отдала бы детей, отдала бы свои роскошные просторные носилки, улыбаясь печально и смущенно, не зная, куда девать унизанные кольцами руки. Вернула бы Аргареду его дом, прислала бы врачей, приехала бы сама, как приезжала к Эзелю...
      Раин, чувственно чмокая губами, тянул вино - он всегда так делал у нее на виду. Но в ней ничего не шевельнулось, словно бесплодие со временем глушило все чувства. Ей не терпелось поговорить с Ниссаглем. Не дождавшись окончания совета, она ушла в холодную боковую галерею, знаком уведя за собой Ниссагля.
      - Гирш, - они шли бок о бок, - мне надо с тобой кое о чем побеседовать.
      Он, как всегда, услужливо повернул голову.
      - Видишь ли, Гирш, я думаю, что тут не место моим детям. Я знаю, что город прекрасно укреплен, что в нем полно войск и все меня любят, но моим детям тут не место. Начнется война, и я не желаю, чтобы они путались под ногами. Словом, мне будет спокойнее, если они исчезнут так, чтобы до конца всех этих дел с Аргаредом о них знали бы только я, ты и Хена. Больше никто. - Она обернулась на плотно замкнутые двери и понизила голос: - Придумай место, куда их можно отправить. Повезешь их ты. Ну и, конечно, Хена, которая с ними там останется. Еще будут несколько солдат, которые тоже останутся там как охрана. Потребуешь от моего имени эскорт у тамошнего магистрата и возвратишься сразу, как отвезешь их.
      - Хорошо. Я предложил бы отправить их в Сардан. Это большой город, в нем очень много суеты и очень мало Этарет. Шарэлитская часть Сардана - самое подходящее место. Я имел дело с тамошними менялами. Думаю, они не откажут.
      - Они не продадут?
      - Они служат тому, кто богаче. А у меня сейчас добра куда больше, чем у Аргареда.
      - Это по твоей одежде видно. Аж в глазах рябит. - Беатрикс легонько притянула его к себе пальчиком за пояс и принялась играть его цепочками. Жаль, что твои белила не краснеют от удовольствия. По твоим глазам вижу, что ты прямо-таки таешь. Итак, - говоря, она встряхивала на пальцах цепочки, - ты отправишься в Сардан сегодня же, как стемнеет, с Хеной, моими детьми и эскортом. И чтоб ни одна собака не пронюхала. Сколько дней займет путь туда и обратно, если не останавливаться?
      - До Сардана? По меньшей мере неделя потребуется. Это если пургу обгонять и с коня на коня на станциях прыгать.
      - Хорошо. Жду тебя здесь по истечении недели, чтобы вместе отправиться в Навригр.
      - Кто остается с тобой?
      - Раин. И еще примас Эйнвар - этого на войну ничем не заманишь.
      - Ну, в войске будет Комес - тоже примас. Оставила бы еще кого, а?
      - Ну кого? Ах да, Ган еще будет. Ему в армии вовсе делать нечего. Людишки там темные, будут над ним потешаться, а он обидчивый.
      - Никого из настоящих мужчин.
      - Ты только себя считаешь настоящим мужчиной? Впрочем, может быть, так оно и есть. Но Раин, по-моему, вовсе не такой уж придворный размазня. Конечно, изнежился. Но ты раньше тоже так не одевался. Все владения Аргареда можно купите на твое платье.
      - Это и есть владение Аргареда.
      - А, так вот где твоя десятая часть от каждой конфискации! Ты оставишь в наследство потомкам одни наряды.
      - У меня нет наследников, Беатрикс.
      - Позволь, я только недавно посетила наречение твоей сестренки. Надо признать, твоя матушка меня удивляет - то производит на свет такого умного сына, что потом две дюжины лет отдыхает, то вдруг разрождается прехорошенькой дочкой. Лонга, кстати, и тебе в дочки вполне годится. А ты говоришь...
      - Ты знаешь, каких наследников я имел в виду.
      - Ладно, давай о деле. Согласуй со мной, кто поедет с тобой в Сардан. Речь идет о моих детях, ты понимаешь? Тут нельзя доверяться случайным людям.
      - Мы можем подумать над этим прямо сейчас. Вообще говоря, я хотел бы взять Алуна. Не люблю эту рожу с тех еще пор, при том что пожаловаться на него нельзя. Ясно, что он не хотел тогда мне навредить, просто хотел выбиться в люди. Вот пусть и выслуживается при наследниках - почетно и от меня далеко. А Хене скажу, чтобы держала его в узде. Он мужчина видный, как раз для нее.
      - Ничего не имею против... А еще кто?
      Алун неуклюже вошел вслед за маленьким наглым пажом и отвесил поклон. Королева с усмешкой протянула ему руку для целования.
      - Добрый вечер, слуга верный... Ну как, в дорогу готов?
      Он пылко облобызал поданную руку.
      - Хорошо. Твою верность я знаю... Вот что, Алун. Злые языки мне наговаривают на Ниссагля. Может, клевещут, а может, и нет. Поэтому по дороге ты за ним так... посматривай. В Сардане особенно. А сейчас зайдешь на голубятню и возьмешь там голубя. Из Сардана пошлешь мне голубиную депешу, где все кратко и недвусмысленно изложишь. От Ниссагля все это держи в тайне. Сослужишь мне эту службу - возвысишься.
      Алун еще раз поцеловал ей руку, взял записку и откланялся. Паж закрыл за ним дверь.
      Ниссагль исчез, и никто этому не удивился - он частенько куда-то пропадал на несколько дней. Удивились тому, что вместо расторопной и кокетливой Хены королеве стала прислуживать другая женщина, белокурая Ярвин, выученная нарочно для роли горничной и подаренная королеве на свадьбу кем-то из магнатов. Ярвин до этого была не в чести, заведуя то королевским бельем, насколько им вообще было возможно заведовать, так как челядь постоянно его растаскивала, то надзирала за младшими горничными, более склонными искать на свою задницу любовные приключения с ландскнехтами, нежели прибирать покои. Так уж повелось в Цитадели, что к ночи, особенно в теплое время, все переходы наполнялись жаждущими любви девицами в накидках, отовсюду
      слышался их легкий топоток, разносился запах лилийной настойки, который распалял мужчин одинаково, будь то во дворце или на площади Барг. Даже королева без всякого стеснения обрызгивала себя этой настойкой с головы до пят.
      Как и полагается покорной крепостной служанке, Ярвин казалась довольной любой участью. Теперь наконец она обрела то место, для которого предназначалась, и на все вопросы о Хене отвечала, что та отослана от двора по велению королевы. Услышав такое, почти все переставали удивляться, потому что Хена, не зная меры в шашнях с мужчинами, вполне могла перейти дорогу Беатрикс и поплатиться за это местом.
      Цитадель быстро пустела. Через столицу каждый день проходили новые войска. Война обещала быть короткой и веселой и придворные отъезжали в Навригр, надеясь сыскать дешевой воинской славы.
      По улицам топотала и звенела железом о железо окутанная паром пехота, качая пиками, ехали конники, скрипя, катились крытые бурым войлоком обозные фуры и другие увитые пестрыми лентами повозки, набитые шлюхами и узлами с их платьем. Это был вернейший признак того, что война будет недолгой и завершится победой.
      Сбором и продвижением войск в столице распоряжался Раин, он всех торопил и понукал, как в лихорадке, скача целыми днями от одних ворот к другим, встречая и провожая отряды.
      Между тем жилище королевы совсем обезлюдело. Стали гулкими раззолоченные и изукрашенные чертоги. Возле дверей стояли солдаты в полном вооружении.
      Беатрикс ни за что не могла взяться, все у нее валилось из рук. Она блуждала целыми днями по дворцу, отвечая на поклоны случайно задержавшихся придворных, и с тоской поджидала Ниссагля, торопя его почти беззвучным, похожим на молитву шепотом, особенно с тех пор, как прилетел голубь с успокаивающей депешей.
      Она даже не могла себя заставить проехаться верхом или в носилках по городу, хотя погода стояла изумительная: солоноватый от дыма воздух застыл в полном безветрии.
      Она предпочитала кружить сплетая и заламывая пальцы, по своей Цитадели, с мрачным удовольствием отмечая, как крепко вросло в эти светло-cepыe стены золото.
      Она любила золото - eго блеск, его неодолимую власть, его медвяно-холодное прикосновение к обнаженной груди, когда Хена застегивает сзади ожерелье. Золото. Богатство. Власть. Золото сильнее любых талисманов. Но его бесполезно носить при себе. Его надо отдавать. Брошенная на пол монета поссорит лучших друзей. Умело сделанный подарок привлечет и обезвредит врага. Золото надо отдавать - и тогда оно возвращается либо умножившись, либо превратившись в выгодный союз или разъедающую, как язва, усобицу. Перед ним никто не в силах устоять, кроме отдельных безумцев. Нy так ведь и мор косит не всех, щадя где старца где младенца, где дурнушку, где красавца, где господина, где раба.
      Без Ниссагля было неспокойно. У дверей со стуком сменялись караулы безликие безликими, Беатрикс начала судорожно оборачиваться на этот cтyк - в пустых комнатах все пугало.
      В высоком угловом окне был виден гладкий кусок белого двора. Видимо, ночью примело снежком.
      Легко раскинув шафранные рукава, отводя русой перекосившийся кинжал, вошел Раин. От него свежо пахнуло хвоей, и Беатрикс деланно поморщилась,
      - Господь всеблагой! Где ты отыскал эту вонь, камергер? От тебя смердит так, словно ты лазил на елку и вымазал зад в смоле!
      Раин сдержанно улыбнулся
      - В лавке было темно, и я ошибся настойкой.
      - Или не ошибся, чтобы меня подразнить и попугать. Ты знаешь, что я ненавижу эту этаретскую вонь. От них вечно пахло елкой. Вот отвоюем, и я продам все леса корабелам - пусть рубят.
      - Пока что, увы, война только начинается, моя госпожа.
      - Все еще впереди.
      - Да. Моя госпожа, мне будет позволено задать вопрос?
      - Когда я тебе запрещала?
      - Завтра в Хаар входит мой отряд...
      - Ты долго его собирал...
      - Зато какие молодцы! Я прошу позволить мне лично вести его в Навригр.
      - Господи, да я без тебя тут совсем со страху умру. И что тебе там делать?
      - Моя госпожа, там я как раз найду для себя применение. Здесь мои дела закончены - все войска прошли, мой отряд последний. Остается только стража.
      Беатрикс подумала, что со дня на день должен появиться Ниссагль, и разрешила:
      - Ладно. Только оставь два десятка этих своих молодцов - возможно, я сама решусь-таки прогуляться до Навригра.
      - Еще, моя госпожа...
      - Что?
      - Нельзя ли мой отряд разместить на одну ночь в Цитадели? А то собирались-собирались построить казармы на Дворянском Берегу, да Ниссагль с Ганом все деньги куда-то подевали.
      - Не волнуйся, отдали в рост. К весне вернут с прибылью. Я только не могу понять, зачем селить солдатню в Цитадели? Пусть кормятся по домам в городе. Не думаю, что будут возражения. А Цитадель не казарма.
      - Госпожа моя, я понимаю, что Цитадель не казарма... Однако же ставить их в городе - это высылай квартирьеров, возня до ночи, шум. И потом, они здоровенные парни, всякое может случиться. А тут они просидят ночку в тепле и с песнями уйдут в Навригр. Кормлю за свой счет!
      - Ладно, я поняла, что ты не отстанешь. Сколько человек в отряде?
      - Две сотни конников. И так рвались в драку за вас, все как один!
      - Еще и конники... Ладно, как раз в уплату за постой и оставишь мне десятую часть своего отряда. - Беатрикс устало вскинула голову и посмотрела на камергера. С тех пор как она отдалила его от себя, он стал почему-то куда ловчее на язык. Вот и сейчас уговорил-таки ее, хотя очень тут нужны лишние двести человек.
      А охрану для нее с Ниссаглем вполне подобрали бы из оставшейся стражи.
      - Когда они прибудут?
      - Завтра днем, моя госпожа. Очень бравые парни. Вы получите удовольствие, когда на них посмотрите. И главное - эмандеры, не какие-нибудь наемники: Я нарядил их с иголочки за свои деньги.
      - В какие цвета? В свои, поди?
      - Как можно! В цвета Эманда!
      - Мог бы и в свои.
      - Признаюсь, у каждого есть и кот д'арм...
      - Ну-ну. Хотела бы я знать, под какими цветами идет Аргаред?
      - Это любопытный вопрос. Рингенские наемники избирают себе цвета и их количество сообразно тому, сколько монет у них в мошне. Судя по тому, что Аргаред требовал от них являться со своим оружием, в этот раз они будут выглядеть средненько, да и драться неважно. И потом, под какими ему выступать цветами? Эмандские мы общими усилиями опорочили, так что они, по его понятиям, годятся лишь на то, чтобы убирать залу в блудилище. Остаются его собственные зеленый с серебряным, если мне не изменяет память. Он, наверное, лелеет мысль в случае победы вообще отказаться от желтого и лилового. Вообще, если бы им удалось победить" они долго ломали бы головы, какой новый герб выбрать вместо опозоренного черного песика. Кстати, знаете ли вы историю с черным псом?
      - Нет. Что это за история?
      - Я тоже раньше не знал. Мне мать рассказала. Попечительница-то меня держала в неведении. А дело было так: когда Этарет вышли после странствий из леса, они увидели равнину до самого горизонта, и поскольку дело было на закате, а глаза у них от света изрядно отвыкли, то равнина показалась им фиолетовой, а небо - золотым. Прямо перед ними был холм, а на холме стоял черный волкодав и нюхал воздух. И вот он приблизился к ним и не залаял, не зарычал, но и не стал ласкаться, а повел за собой и привел к богатому, полному народа городищу. И потом сопровождал от города к городу, пока весь Эманд не был завоеван. Вот так этот пес и попал в эмандский герб. Этарет утверждают, что это была Сила в образе пса. А черный люд зовет это Судьбиной или Долей.
      - А песик-то не больно верный. Для Этарет старым хозяевам изменил. Потом от них ко мне переметнулся. За что я его и люблю, песика-то этого.
      - Так он всю жизнь переметываться будет. Знать, порода такая.
      - Ну, если он хозяев раз в тысячу лет продает, то на мой век его верности хватит. И вообще, может, он к людям вернуться решил? Не этаретский у него вид. Я еще удивлялась, почему у них золото в гербе. Да и лиловый они редко носят. И пес. Еще бы корову в герб взяли. Ведь могло так быть - вышли, как ты говоришь, на холм, а там рыжая худая коровенка. И мухи на глазах сидят. И хвост в репьях. И вымя до земли. И...
      - Слышал бы тебя Аргаред. - Раин осекся. Он только в постели звал ее на "ты".
      - Эй, дружок, мы не на ложе! - Беатрикс жестко усмехнулась, глядя на него в упор. - И я тут королева. Смотри, не забывайся. Вот если Аргаред победит и ты к нему переметнешься - ты ведь тоже из породы эмандских псов, - тогда и будешь звать меня на "ты".
      - Прошу простить меня, ваше величество, госпожа моя! - Раин поклонился и поспешил исчезнуть.
      Беатрикс проснулась и сразу встала, хотя можно было спать хоть весь день дел никаких не предвиделось. Она ждала Ниссагля и все больше тяготилась одиночеством в растерявших отчего-то весь уют покоях, облицованных от пола до потолка резным деревом. Она любила дерево, теплое на ощупь. Но теперь и дерево стало холодным, как камень. Бесстрастная Ярвин убрала ей волосы назад и помогла одеться. Беатрикс путалась в складках, трещали нитки, и она ругалась шепотом, забыв, что можно просто выбранить служанку. Вспомнила, только когда увидела ее распаренное от старания и страха лицо, и со внезапной злостью сдавленно крикнула: "Дура!"
      Ярвин дура. Хена далеко. Хена скучает в похожих на шкатулки комнатах неведомого шарэлитского дома, где, кроме Алуна, и спать-то не с кем. Сегодня должны прийти Райновы солдаты - вот бы где Хене разгуляться. Уж десяток бы за ночь точно перепробовала, сучка! Вдруг застыдясь, Беатрикс вспомнила свои давние приключения в темных кладовках. Солдаты теперь среди ночи менялись в караулах, и немало служанок таилось по углам; расставляя соблазнительные пахучие силки, но охотиться за столь немудреными наслаждениями ей уже скучно. Да и неуместно как-то...
      Никогда она не сможет побрызгать с пальцев на волосы лилейную настойку, надеть платье на голое тело без чулок и рубашки, чтобы жесткие швы щекотали разгоряченную кожу, набросить широкую накидку с объемистым капюшоном, в тени которого тонет лицо. А потом встать за углом, поджидая, пока пройдет развод, сделать из темноты знак - и кто-нибудь шагнет во мрак, под колыхающийся купол лилейного запаха, и обнимет за талию, вжимая пальцы в бок, и нарочито грубо стиснет грудь, а потом будет низкая дверь в кладовку, и торопливое сбрасывание одежд, и...
      Она затрясла головой. Она так больше не сможет. Никогда.
      Впереди был пустой день - стой у окна, прижимаясь лбом к переплетам, тревожься, жди - так мужа ждут - маленького заснеженного уродца. Пустые залы дохнули в лицо холодом, серый отблеск лежал на шлемах стражи. Караулы удвоили.
      Было тихо. Звук шагов дробился под стрельчатыми сводами. Она прислонилась к стене возле окна. Ворота раскрылись, и во двор, приосанясь. въезжали на рысях Райновы конники в его цветах - красное и белое. Ее передернуло - мог бы и в цвета Эманда одеть. Много воли взял. Раз, два, три - уже весь двор был ими запружен, они быстро спешивались и разбегались...
      Из-под стены вдруг выкатилась пара дерущихся - красно-белый конник Раина и дворцовый стражник. Потом выскочили еще двое, схватившиеся на мечах, заплясали на снегу, один из них тоже был дворцовым стражником. К ним подбежал красно-белый, ловким взмахом клинка подсек стражника сбоку, свалил в снег, подхватил край суконного плаща и привычно отер клинок...
      По коридору за спиной раздались быстрые шаги. Она вжалась в простенок между окнами. Взмахнув окровавленным мечом, к ней подбежал бледный офицер стражи, за ним пятеро солдат.
      - Измена, ваше величество! Измена! Это рингенцы! Это не солдаты Раина!
      - Где?..
      В коридоре снова затопотали...
      - Бежим, ваше величество! Скорее! Скорее, пока они не захватили конюшни!
      - В мою опочивальню! Там тайный ход...
      Топот слышался уже на всех галереях.
      О Боже, быстрее, быстрее, они настигают, она и не знала, что бегает так скверно, - горло болезненно сжималось, выталкивая жаркий воздух, ее клонило вперед... Под ногами заскрипела лестница, Беатрикс прыгала через две ступеньки, отталкиваясь руками от стен и перил, сердце билось учащенно, колени дрожали... Вот и опочивальня. Дверь захлопнули. Стражники - их стало уже семь, видно, те, кто стоял у дверей в залу, присоединились, - собрались возле двери кольцом, обнажив мечи и оглядываясь на Беатрикс. Быстрее...
      Ломая ногти, она давила на выступы золотых розеток, скрывавших замок. Они не поддавались, за ними что-то поскрипывало, словно туда насыпали песку... Пальцы не слушались... Дверь затряслась под ударами стали, послышалась брань на чужом языке, потом на ломаном эманд-ском крикнули: "Отворите во имя Чести и Справедливости!"
      - Не могу!.. - задыхаясь, она отвалилась к стене. - Что-то случилось с замком...
      - Мы будем защищать вас! - донеслось до нее сквозь усиливающийся грохот. Потом черная с золотом створка рухнула внутрь, все вокруг нее закричали, и загремело железо.
      Стражников не прикончили сразу только потому, что спальня была маленькая, - а они стояли плечом к плечу и их было не разъединить. Потом один с протяжным стоном осел, выронив меч. Едва сознавая, что делает, Беатрикс подхватила оружие. Меч сначала показался страшно тяжелым, но потом она приноровилась разить то сбоку, то снизу, резко и по-женски подло, как не умели враги.
      Их теснили. Железо заплясало яростней. С хриплыми проклятиями кто-то оседал на ковер, схватившись за бедро, клинки посвистывали и скрежетали, исступленные звероподобные лица были красны и влажны от пота. Беатрикс, улучив момент, подсекла одного под колени, он подломился и рухнул с мычанием и лязгом. Еще одному она рассекла сбоку шею...
      - Брось оружие, сопротивление тщетно, брось! Весь замок уже захвачен, захвачен! - Ей хотелось с криком боли и облегчения захлебнуться собственной кровью и умереть, рухнув под ноги дерущихся.
      - На тебе еще! - Беатрикс располосовала лицо напиравшему рингенцу. Ее захлестнуло удалое отчаяние, ей хотелось только одного - достать мечом как можно больше врагов. Офицер стражи отшвырнул сразу двоих нападавших и встал с королевой спина к спине. Рингенцев набежало столько, что дверь за ними была не видна, только колыхалась стальная щетина мечей, и орали разинутые рты. Стражников добивали по одному, яростно кромсая уже мертвых.
      - Где ты был раньше? Я бы взяла тебя в любовники... - хрипло сказала Беатрикс, улыбаясь. Офицер улыбнулся в ответ, и они секунду глядели друг на друга...
      Что-то острое и твердое ударило в грудь, дыхание прервалось... Меч выпал из руки - она потеряла сознание, сбитая с ног брошенным сбоку тяжелым креслом. Офицера проткнули двумя копьями под ребра - он умер, вцепившись в них синеющими руками.
      Раненые стонали, отползая к стенам. Через них перешагивали, собираясь в круг над поверженной королевой.
      Кресло оттвырнули в сторону, загалдели, не зная, что делать дальше. Лицо у Беатрикс было белое, по подбородку струйкой стекала кровь.
      Растолкав солдат, подошел Раин, выругался себе под нос, наступил сапогом на ее рассыпанные волосы. Сзади суетился профос с оковами и все никак не мог протиснуться сквозь толпу взбудораженно гудящих наемников.
      - Хорошо дралась, сука! - заметил кто-то.
      - Ее учили, - угрюмо отозвался Эгмундт, поверх желто-лилового камзола он надел красно-белую ленту.
      - Все равно не подумал бы, что она так хорошо вертит мечом, - покрутил головой Раин, зачем-то стягивая с рук перчатки.
      - Я боюсь, что вы очень сильно ее зашибли этим чертовым креслом, сиятельный магнат Родери. - Эгмундт настороженно вглядывался в лицо Беатрикс.
      - Только не вздумай ее жалеть. И попробовал бы сам рассчитать в этой толкотне. Ничего, очухается. - Раин дотронулся влажным от растаявшего снега носком сапога до ее скулы.
      Перед глазами плыли алые и зеленые круги. Грудь ныла, во рту было солоно. Она застонала, шевельнув головой. Что-то держало, придавив волосы. Сапог. Кругом переминались, побрякивая железом, чужие люди. В расступающейся мгле тускло поблескивали плосковерхие каски. Возле горла и груди, едва не задевая, качались острия копий. До боли скосив глаза, она узнала Раина, это его сапог придавил ее волосы. Он отвернулся, кого-то ожидая и совсем не глядя на нее. Потом солдаты стихли, почтительно попятившись к стенам, освобождая путь кому-то важному.
      Это шел Аргаред.
      Он был в черном, только на груди белела эмалевая цепь да искрилась серебряная насечка на поножах из вороненой стали. Пышный мех воротника окутывал заострившийся подбородок.
      - Вы поймали ее?
      - Да, отец... - Голос у Раина дрожал. Несмотря на удачу, несмотря на "отец", несмотря на ее беспамятство, он чего-то смущался.
      Аргаред подался ближе, внимательно и без всякого злорадства ее рассматривая. Она не знала, что страшнее - открыть глаза или закрыть.
      - Сойди с ее волос, Родери. Ты магнат, а не черный рейтар. И помогите ей подняться.
      Двое рингенцев взяли ее под локти и прислонили к стене. Голова ее безвольно свесилась, блеснула кровь в углу рта. Мутные глаза смотрели в никуда.
      - Ты узнаешь меня? - Между ними были два шага, серый воздух, ненависть и страх.
      - Да. - Она с усилием раскрыла глаза и оглядела его с головы до ног. Наконец-то вы признали себя человеком, Окер, и мы можем говорить на равных.
      Ее лицо было слишком низко для пощечины, но он ударил и тут же протянул руку в длинной кожаной перчатке подоспевшему оруженосцу. Тот стянул перчатку и бросил на пол, точно дохлую гадину.
      - Как это мило... - Она прижала руку к горлу, едва сдержав рвотный спазм. - Как это по-рыцарски, хотела я сказать. Можете ударить еще раз. У вас осталась перчатка на левой руке.
      - Ты получишь то, что причитается. - Он поморщился на резком слове "ты".
      - Окер, вы меня не удочеряли, чтобы говорить мне "ты"... - Ее лицо слабо порозовело. - Пусть этой честью пользуется Раин, я не хочу, чтобы он ревновал...
      - Увести. - Аргаред медленно отвернулся. - В камеру... Оковы не надевать... Проследите, чтоб там была постель. Ей нужно отлежаться. Родери, прошу тебя пойти со мной. Ты мне нужен.
      Глава тринадцатая
      СЛАДОСТЬ МЩЕНИЯ
      Опустевшие улицы были зловеще тихи. В снегу много наследили и кони, и люди, кое-где темнели потерянные деревянные башмаки, шапки, клочки оторванных в спешке от рукавов длинных фестонов. Шум слышался лишь где-то в отдалении, и одинокий прохожий с замотанным холстиной лицом порой сторожко озирался и принимался идти быстрее. Железный колокольчик угрюмо дребезжал под липовой, подвешенной на пеньковую веревку дощечкой, висевшей у прохожего на шее. На дощечке было написано: "Я болен дурной львиной хворью".
      Больной беспокоился, и причиной был шум, далекий пока, но явственно приближающийся.
      Улица, поворачивая меж островерхими домами, выводила на небольшую площадь. Шумели там, а иного пути, чтобы быстрее выйти из города, пока еще были открыты ворота, не имелось. Поэтому прохожий поспешал размашистым шагом, взрыхляя попадающиеся на пути снеговые заносы, - улочка была из малолюдных, снег утоптать не успели.
      На площади бряцало оружием целое сборище. Кое-где над шлемами и кагулями вскидывали головы лошади. Клубился пар.
      Стоило прохожему выйти на площадь, как от края толпы отделились двое и с радостными криками устремились к нему с явным намерением его остановить.
      - Что вам угодно, добрые господа? - Прохожий попятился и тотчас оступился, жалобно ссутулив плечи. - Что вам угодно? - повторил он плаксивым и хриплым голосом, каким говорили обычно нищие. - Я бедный больной, наказанный Богом за свои грехи и грехи своих отцов, я распространяю заразу... Подите от греха, добрые господа.
      - Не бойся, иди сюда. Скажешь два слова, и тут же мы тебя отпустим. Просто мы ждали первого попавшегося прохожего, чтобы он дал нам совет. Иди сюда, не испытывай наше терпение! - К нему подошли воины, все в хорошей одежде, с хорошим оружием, с недобрым весельем в светлых глазах.
      - Будьте милосердны, благородные господа, не трожьте меня! - продолжал гнусавить больной, но его уже со всех сторон обступили, негромко смеясь и толкаясь на расстоянии пяти шагов, чтобы не прикасаться.
      - Не бойся, убогий, бояться надо не тебе. Ты только вестник в руках судьбы. - Прохожий затравленно озирался, всюду натыкаясь на возбужденно сверкающие светлые глаза. Его всасывало в середину толпы, и он вынужден был идти куда ведут, шарахаясь от направленных на него мечей. Толпа прижала его к подножию высокого дома из красного камня с плоской крышей и растительным узором на стенах и кованых ставнях. В доме шел разор - из окон свисали рваные занавеси, в комнатах ругались и стучали. Поперек каменного крыльца вытянулся труп чернокожего стражника в обтягивающей лиловой одежде и коротком парчовом переднике с аметистами и золотыми кольцами. Белки его глаз отливали дурной синевой. Поперек живота зияла рана. Рядом с лужей натекшей крови стоял на коленях другой человек - руки у него были заломлены за спину, черноволосая голова поникла. Длинная прореха в одежде открывала лиловое от холода плечо.
      - Скажи-ка, прохожий, ты любишь шарэлит? Больной пожал плечами.
      - Да кто ж их любит-то, - просипел он из-под холстины.
      - Ну так вот, перед тобой самый мерзкий из них - Абель Ган. - Пленника дернули за волосы, заставив поднять остроносое узкое лицо со страдальчески прикрытыми глазами. Губы от холода стали у него пятнистыми, желто-синими.
      - Придумай ему казнь пострашней. За это тебя сам Господь твой пожалеет.
      Прохожий задумался, устремив на Гана блеклые глаза из-под холстины. Под их упорным неотрывным взглядом Ган задрожал и поднял веки, пугливо всматриваясь в безликого.
      - По правде сказать, добрые господа, не знаю я хуже доли, чем моя хворь. Могу его наградить. У меня все тело уже гниет. Через год и он гнить начнет.
      - Это долго, - усмехнулся один из воинов, рослый и сильный, в старинной броне с рунами на каждой чешуйке, - никакого терпения не хватит. Придумай что-нибудь, что сейчас можно сделать.
      - Добрые господа, откуда же мне знать казни... Скажу только, что всякая смерть плоха, когда умирать не хочешь. А чем подлее человек, тем меньше ему умирать хочется...
      - Э, ты нам зубы не заговаривай. Ишь, добренький... - Острия мечей нацелились в грудь прохожего. Он тяжело вздохнул.
      - Ну, если уж вы так хотите, то ничего я не знаю страшнее, чем разорвать человека четырьмя лошадьми.
      На последнем слове его хриплый канючливый голос вдруг прозвучал визгливо и резко. Шарэлит отшатнулся, ужас отразился в его глазах.
      - Канц! - вскрикнул Ган пронзительно, извиваясь в руках державших его. Это же Канц! Хаарский палач! Я узнаю его глаза... - Удар ноги в темя вышиб из него сознание. Канц прыгнул к ближайшей лошади, стащил за ногу и бросил оземь седока, подскочил и завалился поперек седла. Крича страшным криком: "Я заразен! Я заразен!", дрыгая ногами и попадая кулаками по подвернувшимся головам, он пропахал толпу и скрылся в устье улицы прежде, чем воины успели пустить в ход мечи. Стеная и охая, поднимались и отряхивали снег попавшие под его кулак или получившие шипастым подкованным копытом.
      - Ну что же, - злобно сказал заводила в чешуйчатых латах. - Господин палач от нас улизнул и украл лошадь; Но его совет остался с нами и другие лошади тоже. По-моему, просто грех не воспользоваться.
      Низкое солнце сквозило меж тучами. Ветер утих, и дымы над деревнями тянулись прямо.
      Ниссагль спешил. Он нигде не ночевал, он глотал в седле куски недожаренного мяса, горячей подливой капая коню на холку, запивая каждый кусок чистой брагой. Он отбирал лучших лошадей и даже не оставлял расписок. Сопровождавшие его стражники уже одурели от этой гонки.
      В Сардане остались лепечущие светленькие детишки и обескураженная Хена, забывшая даже про любовь среди хрупкой резной мебели и закутанных до бровей шарэлитских служанок. А за холмами, под золотыми крышами, Беатрикс.
      Из-под копыт летел снег, грива с шорохом билась о шею начавшей уставать лошади. И он вдруг подумал - а что. если ему придется воспитывать осиротевших детей королевы?..
      Вскоре показался Хаар - груды крыш, клыки башен, столбы дыма из очагов. На стенах почему-то в такую рань горели факелы. Удивляло, что дорога безлюдна обыкновенно и ночью ездят, а тут пусто. Войны, что ли, испугались? Хаар близился, выступал вперед двойной башней ворот Нового Города. На башнях пылали смоляные бочки. Меж зубцами сновали вооруженные люди. Много людей., Ворота по военному времени были заперты, мост поднят, из рва торчали вмороженные комлями в лед заостренные бревна.
      - Открыть ворота начальнику Тайной Канцелярии! - Гирш прогарцевал по самому краю рва. Никто ему даже не ответил. Он уже приготовился крикнуть еще раз, грознее, - время, конечно, военное, но его узнать можно и без пароля - по росту хотя бы!
      Что-то тонко и коротко свистнуло в воздухе. Со слабым вскриком Ниссагль пошатнулся в седле и склонился на бок. Недоумевающая стража подъехала было к нему - снова свист, и стрела свалила одного рейтара, клюнув его в глаз. Второй схватился за плечо.
      С башен несся хохот и выкрики на чужом языке. Махали пестрым неизвестным знаменем. Снова засвистали стрелы, но уже только пугая, не разя.
      - Не стрелять! - раздался резкий голос. - Не стрелять, дураки! Приказ магната Родери! - Раин встал меж зубцов, разглядывая скособоченного в седле Ниссагля на озябшей, переминающейся у края рва лошади. Смеркалось, и он поднес к правому глазу хрусталину Беатрикс. Все уменьшилось, закруглилось по краю, стало до боли резким.
      - Эй, Ниссагль, - позвал он зычно, - слушай меня, магната Родери, последнего сына Окера Аргареда! Слушай меня, уж если тебе из-за глупых солдат повезло не попасться в мои лапы. Хаар в руках магнатов, а твоя сучка королева в Сервайре! Теперь запомни хорошенько, что я тебе скажу: ты поскачешь в Навригр. Если оттуда уже кто-нибудь сюда вышел, остановишь их на полпути и скажешь вот что: всякий раз, когда они окажутся в виду Хаара, королева будет лишаться пальца на руке - а ты помнишь, какие у нее красивые руки... Каждая тайная вылазка будет стоить ей кисти. Каждый открытый шпион - глаза. Все понял? А чтоб тебя проняло до печенок, вот тебе памятка. - Раин широким взмахом запустил с башни каким-то комком. В полете комок развернулся, оказалось, что это шелковая женская сорочка с каплями крови у порванного ворота. Ниссагль, издав какой-то звук, похожий на стон, пошатнулся и боком упал с лошади на расстелившуюся по снегу одежду. Стражникам пришлось его поднять и увезти, бросив в спешке поперек седла, потому что арбалетчики по знаку Раина уже зазвенели тетивами.
      Возле огня было тепло, но по углам густел ледяной мрак. В Покое Правды горел только один небольшой горн, да еще полупотухшая трехногая жаровня стояла возле кресел, где, кутаясь в меха, сидели магнаты.
      Орудия Пыток, обросшие живыми шевелящимися тенями, сгрудились у дальней стены. Ближе поднималась под потолок дыба из еловых брусьев, покачивались черные цепи с кольцами, на длинной узкой скамье лежали толстые чешуйчатые плетки, уснащенные на концах свинчатками и колючими скорлупками каштанов. Возле этой скамьи стояли двое коренастых парней в кожаных бахромчатых безрукавках и тесных, натянутых на лица кожаных шлемах. Это были профосы из рингенской армии.
      Родери, завернувшись до носа в меховой плащ, расхаживал по свободному пространству между пыточным помостом и возвышением для высокопоставленных лиц. Он собрался вести допрос и волновался, то и дело хмурясь и шепотом на разные лады проговаривая приготовленные фразы.
      Аргаред, полузакрыв глаза, вспоминал, как выводили под руки узников, выносили обессилевших. Множество одинаковых истощенных лиц... И такое чувство, что в этой толпе он может просмотреть своих детей, - чуть не кинулся проверять все узилища. Едва сдержался.
      Вот, хвала Силе, его сын. И это все, что у него осталось. Хвала Силе, что осталось хоть это, и может быть - он ужаснулся, нечаянно проникнув мыслью в холодные глубины своей души, - это лучшее, что осталось.
      - Что же мы медлим, Родери? Прикажи начинать. Пусть она ответит за свои грехи.
      Раин распахнул двери и нарочито грубо крикнул в коридор:
      - Эй, там! Приведите!
      Застучали шаги, грузно зашуршали по полу цепи. Она вошла, и стражники развернули ее лицом к судьям.
      Она держала голову прямо, распущенные волосы падали на плечи. Лицо подурнело, словно развеялись чары, делавшие Беатрикс красавицей, и проступила ее истинная низменная сущность. Человеческая сущность.
      - Беатрикс, ты здесь для того, чтобы ответить на наши вопросы. Если ты не будешь скрывать правду измышлениями или молчанием, тебе не причинят телесного вреда, - медленно начал Родери, боясь за свой голос и браня себя за это. Беатрикс молчала, не шевелясь, не отводя от Раина угрюмый взгляд.
      - Первое, нас интересует вопрос: куда ты повелела слуге своему Гиршу Ниссаглю спрятать наследников?
      - Зачем это тебе, Раин? - хрипло и отчетливо спросила она, и на губах у нее появилась жесткая, как бы отдельная от угрюмых глаз, улыбка.
      - Потому что тебе больше не править в Эманде. Править будут твои безгрешные дети, а до их совершеннолетия - законно избранный регент.
      - Ты выглядишь дураком, Родери. Говори просто, когда ведешь допрос. Не пытайся подражать Ниссаглю. Индюк сокола не перелетает.
      - Отвечай на вопрос!
      - Ты разозлился. Ты дурак, Раин. Ты настоящий дурак. Даже глупее, чем я. Я не знаю, с какой целью тебя усыновил Аргаред, но думаю, что он ловко сыграл на твоем тщеславии и посулил тебе это регентство. Тебе всегда надо было больше, чем ты имел.
      - Он правда мой сын, женщина! Последний, которого ты мне оставила! раздался голос Аргареда.
      - Если и ваш - в чем нет уверенности, потому что я не знаю, с кем еще гуляла швейка Рута, - то самый дрянной! - В голосе Беатрикс возникло сварливое дребезжание. - И вы еще наплачетесь с ним, Окер.
      - Лучших ты не оставила мне, женщина.
      - Хватит, Беатрикс! - оборвал препирательства Раин. - Где принц и принцесса?
      Она опустила веки и вскинула подбородок - лицо стало надменным.
      - Так я тебе и сказала, Раин. Ты хоть бы что-нибудь посулить мне догадался для начала.
      - Упорством своим ты обрекаешь себя на страдания. У нас тоже есть палачи и плети. Не думаю, что ты выдержишь долго! - Он было уже повернулся к ожидающим приказаний профосам.
      - Повремени, Родери. С этим ты успеешь. Есть еще много вопросов, которые мы хотели бы задать, - умерил его рвение Аргаред. - Например, о смерти короля. Мне хотелось бы наконец узнать всю правду из первых уст.
      - ...И о смерти Эккегарда. - Эвен Варгран тяжело навалился на край стола, вперив в Беатрикс ненавидящий взор.
      - ...И о странном заговоре Этери Крона, - прозвучал молодой голос еще одного магната. Судьи вспоминали наперебой, и глаза их зажигались гневом. Каждый по ее вине кого-то потерял, поэтому беспристрастных здесь не было.
      - Тогда спросите меня и о казни Энвикко Алли, - раздался язвительный голос Беатрикс, и обвинения стихли. - А, замолчали? А зря. Я бы согласилась рассказать про это.
      - Тебе не давали слова! - осадил ее Раин.
      - Я буду молчать.
      - Ладно, - опередил готовую сорваться раздраженную реплику Родери спокойный голос Аргареда, - вот тебе время на раздумья, женщина. - Он пальцем отмерил несколько делений на часовой свече.
      - Хорошо, только дайте мне сесть на что-нибудь. - И когда никто не пошевелился, Беатрикс уселась на пол, поджав под себя ноги и склонив голову. Но тут же ее подняла. - А теперь, Родери. пока свечка горит и поскольку думать мне не о чем, потому что я давно все решила, расскажи мне, как ты стал сыном магната? Не хочешь? Молчишь? Может, тебе стыдно? На самом деле тебе нечего стыдиться. Будь я на твоем месте, я сделала бы то же самое. Но я хочу тебя предупредить: учти, что ты еще бычок в дворцовых делах и только кулаками махать и пасть разевать умеешь. А Окер старый лис. И когда он победит, вряд ли ты станешь магнатом Родери Аргаредом. Ты останешься бастардом и полукровкой, сыном швейки - да и то в лучшем случае. А в худшем тебя обвинят во всех оставшихся от меня грехах и прикончат на Огайли на потеху честному народу, потому что предателя никто жалеть не станет. И предателя можно спокойно обвинять в предательстве, даже если он не предавал, потому что всем известно: если человек предал один раз, то он предаст снова и снова... Как ты.
      - А не заткнуться ли тебе? - Лицо Раина стало свирепым.
      - Моя свеча пока еще не догорела. Может, я думаю вслух. Могу сказать, что Окер всегда был умен. Он ловко тебя окрутил. Хорошо иметь дело с безотцовщиной. Только пальцем помани. Как же, отец - магнат.
      - Добром тебе говорю, заткнись.
      - Теперь я скажу для Окера. Окер, вы ловко все сделали, но осторожней! Вас он тоже предаст. Вы доверились уже дважды предателю. В первый раз он предал Этарет, не оценив своей принадлежности к ним, во второй раз он предал меня, когда я отказалась сделать его канцлером. Ему станет мало, и он предаст вас... раньше, чем вы поймете, что от него лучше избавиться.
      - Время истекло. - Аргаред с трудом сохранял самообладание.
      - Я все сказала. Вы оба думайте. Родери, Навригр близко, а я добра. Окер. стража у вас под рукой, и платили ей вы, так что она исполнит любой ваш приказ...
      - Что-то ты больно смела. Поглядим, как под плетью петь будешь... Или, может, расскажешь по-хорошему?
      - По-хорошему я вам что хотите наговорю. Детей моих Ниссагль украл, потому что сам править хочет. Да и дети вовсе не от короля, а от Алли... Ни полслова вы от меня не получите! - вскрикнула она и замерла. Подбородок ее дрожал, руки вцепились в складки платья.
      Раин обернулся к магнатам и развел руками. Аргаред медленно склонил голову. И Родери махнул рукой:
      - Мастера, приступайте. Займитесь ею. На пол грохнулись снятые с рук кандалы, потом полетело сорванное платье и распласталось под ногами у Раина, потом затрещала разодранная сорочка, и Раин вспомнил ту сорочку, которой обманул Ниссагля, макнув ее где-то в кровь. Обманка та предназначалась любому случайно завернувшему в Хаар королевскому отряду... Скорбь Ниссагля несколько искупила разочарование от того, что его не изловили. Защелкнулись на запястьях Беатрикс стальные кольца потолочной цепи.
      - Ты все еще будешь запираться? Подумай в последний раз. Мы не шутим... "Что? Мне ее жаль? Нет, не жаль..."
      Беатрикс посмотрела на него через обнаженное плечо и со вздохом отвернулась.
      - Первый удар!
      Было видно, что ударили несильно. Осталась только багряная полоса. И ни звука.
      - Еще.
      На стене взметывались и опадали тени. Свистел мерно рассекаемый воздух. Качалось негреющее пламя.
      - Может быть, довольно? Дадим ей ночь подумать? Аргаред покачал головой.
      - Бейте в полную силу. От этих шлепков даже шрамов не останется. Бейте так, чтобы этой ночью она не сомкнула глаз...
      ...Она изогнулась с отрывистым стоном, камни потолка заволокло туманом.
      - Первая кровь. - раздался бесстрастный голос палача.
      - Еще. Сейчас она заговорит. Плеть засвистела чаще. В какой-то миг взлохмаченная голова опустилась на грудь и сознание ее совсем погасло.
      - Облейте!
      На лицо хлынула вода.
      - Ну, будешь говорить? Или тебе мало, сука?!
      Ниссаглю в пути становилось все хуже, и в Навригр его привезли без сознания, едва сумев остановить кровотечение. Рана оказалась скверная, глубокая - чтобы достать наконечник, пришлось раскаленным ножом резать живое мясо. Уже поблизости от Навригра встретили большой отряд во главе с Вельтом. Когда Вельт узнал новости, его шелушащееся от мороза лицо сморщилось, он покачал головой в широкогорлом латном воротнике.
      - Эх, по многим плакать придется. А главное, что они с королевой и так что угодно сотворить могут, не то что пальцы отрубить. Ну да делать нечего! Поворачивай оглобли, ребята!
      Отряд со звоном и руганью разворачивался, а Вельт все качал головой.
      - По рукам и ногам связали... По многим поминки справим, кто в Хааре остался. Оборони их Господь. Оборони и помоги!
      В Хааре наступило утро. По улицам ходила чуткая стража. Перед Цитаделью торчали насаженные на пики руки, ноги и голова Абеля Гана, и бродячие псы слизывали со снега последнюю замерзшую кровь. Флага над Цитаделью не было эмандский штандарт теперь считался оскверненным. В королевские мастерские поступил заказ срочно вышить по белому полю ель и звезды, что изрядно напоминало герб Аргареда, только звезды добавили и корни к ели. Впрочем, это знамя собирались вскорости сменить на хоругвь с ликом Силы, только, конечно, вышивать ее будут не швейки из мастерских, а благороднейшие девы и жены из тех, кто не сгинул в блудилищах. А из блудилищ вызволять сложнее, чем из тюрьмы. - сводники прячут и перепрятывают, а то и убивают девок, чтобы спасти свою шкуру и грязные горшки с монетами, плаченными за девичью честь и женскую добродетель.
      В серую рань магнаты подъехали к дому примаса Эйнвара, что стоял сразу за собором.
      Эйнвар в эту ночь не спал - шагал в темноте по опочивальне, где просторное высокое ложе смирения ради стояло не посередине, а у стены, покрытое тонким небеленым льном, которым, впрочем, немногим уступал шелку. Теплое одеяло было выделано из нежнейшего белого руна, снятого с ягнят. Подстилки из такого же руна были на старинных стульях и на длинной узкой скамье возле входа. С высоких и узких книжных сундуков свешивались маленькие гобелены с вытканными сюжетами из Откровений, обшитые по краю жемчугом. Работа была древняя, и тоненькие фигурки праведников казались стоящими на цыпочках. Стены в опочивальне были просто хорошо побелены и лишь в двух местах украшены картинами в остроконечных резных рамках с колоннами и химерами. Картины эти сами в предрассветной мгле были неразличимы.
      Дверь скрипнула, Эйнвар вздрогнул и обернулся. На пороге стоял беловолосый служка со свечкой. Огонек озарял его серо-стеклянистые, всегда полуопущенные глаза.
      - Священнейший, к вам пожаловали господа магнаты.
      - Скажи им, что я сплю, сын мой, - ответил примас.
      - Говорил, уже говорил, священнейший, они и слушать не хотят. Сюда грозятся подняться.
      - Ладно, Бог с ними. Помоги облачиться, Снау. Он надел теплую узкую рубаху из шерсти и сверху роскошную бархатную ризу, к которой полагались нарукавники из тусклой парчи с вышитыми жемчугом буквами. Голову причесал мокрым гребнем, чтобы волосы не торчали, покрыл бархатной шапочкой с аметистами.
      Ранние гости угрюмо толпились возле сереющих окон узкой приемной палаты, украшенной несколькими статуэтками в пол человеческого роста с позолоченными нимбами.
      - Доброго утра и мир вам! - поздоровался примас, неспешно стуча посохом.
      - Кому доброе, кому не очень, - ответил, выступая вперед, Аргаред. Темные подглазья на бледном лице выдавали, что он провел бессонную ночь. - Будет ли добрым для вас, вам решать.
      - С чем вы пришли в мое обиталище? - Эйнвар кротко опустил горячие глаза южанина.
      - С просьбой. Нам известно, что вас любит чернь. И вы должны прочесть им поучение, которое призывает к смирению и осуждает Беатрикс. За что? Придумайте сами. Вам лучше знать ее грехи. Безумства кончились, и все возвращается на круги своя. Так и внушите им - ведь, кажется, и ваш Бог благоволит тем, кто у власти. Нам нужно, чтобы простолюдины были тихи, как мыши. И если что окажется не так, с вас взыщется.
      - Осмелюсь прежде напомнить, господа, о моей маленькой заслуге. - Примас отступил с нежной улыбкой. - Когда-то я с Божьей помощью защитил господина Эзеля от гнева черни. Не обращайтесь же со мной, как с наймитом. Я служу Богу, а не произношу оплаченные речи, как законник.
      - Простите, примас! - Эйнвару показалось, что Окер скрипнул зубами. - Нам надо было объясниться с вами быстро и ясно. Относительно Эзеля разговор еще будет, - и не думайте, что вам сойдет с рук то что вы обратили его в свою людскую веру. Впрочем, за спасение его жизни мы вам признательны.
      - Господин Аргаред, - Эйнвар склонил голову набок, - я забыл вам сказать, что мой Бог не всегда принимает сторону власти. Иногда он становится на сторону обиженных, и тут уже я не в силах ничего сделать, если он начнет говорить моими устами совсем не то, что хочу сказать я. Но поучение я прочту. Прочту, как вы просили.
      Толпясь, гости вышли, и, едва дверь заслонила спину последнего, лицо примаса перекосилось и он топнул ногой в пол.
      "Поучение? Ну, будет вам поучение... Надменные скоты! Бог покупается и продается. Но свою власть, господин Аргаред, я вам ни за какие дары не отдам, вы уж простите. Воителей Бога призову на вашу голову... - Он остановился. - С чего это я так осмелел? Они могут попросту меня прикончить..." Он так и не нашел объяснений своей смелости, сел за пюпитр, приказал принести письменный прибор и стал сочинять поучение.
      - ...Бог всегда на стороне власти, потому что и сам Он - великая власть. Но лишь та власть воистину велика, что правит сердцами. Поэтому Бог с тем, кто в ваших сердцах, дети мои. Сильные могут приказать вам вместо тьмы видеть свет и вместо черного - белое. Вы подчинитесь их силе. Но в сердце вы все равно будете
      знать правду. - Людское скопище шумно дышало ему в лицо. Свечи мерцали из приделов слезящимся желтым огнем.
      - ...Скажите же мне, кто ныне в ваших сердцах, дети мои? Чье имя теплится на устах ваших? Чье имя шепчете вы своим детям? Это имя лучшей из дочерей человеческих, и оно пребудет в сердцах наших вечно, ибо с ним Бог.
      Кто-то выскользнул из задних рядов в двери. Шорох шагов был явственно слышен в тишине собора. Слова примаса наполняли бодростью маленькие сердца, заставляя их биться твердо и сильно. Эйнвар уже сказал все, что было написано в пергаменте, теперь он говорил от себя, слова исторгались из взбудораженных глубин его души. Он больше не прятал имен за аллегориями и иносказаниями, глаза его стали влажны, лицо вдохновенно.
      - ...Говорят, она виновна и многогрешна. Но единственная вина ее чрезмерная доверчивость. - Внутренним взором он увидел, как она скорчилась на голых камнях - спина и плечи изорваны плетьми, на запястьях кровоподтеки и синяки от стальных оков. - Воистину упрекнуть ее можно лишь в том, - продолжал примас, - что доверилась человеку, который долгое время был ей вернейшим слугой и первым другом, а ныне стал заклятым врагом. За такое предательство проклятие вечное нечестивому Родери Раину, ибо нет гнуснее деяния, чем предать свою госпожу! Проклятие ему! Проклятие с этого амвона! - Эйнвар уже не помнил себя, не слышал своих слов, перед его ослепшими глазами плакали желтые от свечного огня лица, дым поднимался к синему алтарному куполу. Негромкий голос примаса язвил и жег слух прихожан, и было ясно - ЕГО УСТАМИ ГОВОРИЛ БОГ!
      Тут двери с грохотом распахнулись, загудели не хуже набата, по проходу, расталкивая прихожан, побежали ландскнехты с мечами наголо и помчался всадник, вытаскивая из ножен двуручный меч.
      - Замолчи, раб! - грянул под сводами искаженный забралом голос. - Замолчи, не то жизни лишу и Бог не спасет! - Он несся с громом и лязгом - чудовищная стальная башня, - намереваясь въехать в алтарь.
      - Проклятие тебе, Родери! - Страшный голос Эйнвара перекрыл бряцание железа. Даже ландскнехты остановились. - Проклятие тебе, полукровка и предатель! Проклятие! Проклятие! - Эйнвар отступал к алтарю, простирая посох рукоятью вперед, весь вытянувшись от небывалого неистовства. Тут конь, повинуясь шпорам, прянул, сверкнул огромный клинок, и примас рухнул навзничь на камни. Убийца снял шлем - это и впрямь был Родери. Люди ахнули. Предатель поднял меч, оставшийся чистым - столь стремителен был удар, - обвел окружающих безумным взором и выехал шагом, уведя за собой ландскнехтов.
      - Священнейший примас, священнейший примас... - Прихожане, всхлипывая, суетились вокруг распростертого тела, не решаясь к нему притронуться. Лишь одна бродяжка, вся в морщинах, с висящими из-под кагуля пегими космами, смело сотворила беззубым ртом молитву и сняла с головы примаса разрубленную пополам митру. Одной рукой придерживая висевший на шее покаянный булыжник, другой рукой она ощупала рану, потом подняла голову и сверкнула сквозь морщины маленькими глазами:
      - Ничего, Бог спас. Кость не тронута. Снегу дайте приложить и воды несите - после такого всегда пить хотят. И позовите из его дома людей, а то вон весь клир со страху разбежался.
      Бродяжка прикладывала к ране снег, обтирала кровь, не стесняясь, как другие, застывшего белого лица и разметавшихся рук, должно быть в святой воде мытых.
      Он открыл мутные глаза и попытался приподняться на локте. Люди затаили дыхание...
      - Вы тихонько, тихонько, священнейший примас. Вот сюда прислонитесь. Бродяжка и вызвавшийся ей пособить худосочный паренек усадили Эйнвара на ступенях возле кафедры. Он озирался - лица двоились, мутило и одновременно страшно хотелось пить.
      - Дайте воды...
      Испуганная толстая женщина в собачьей накидке суетливо подала плоский горшочек. Вода оказалась холодная и безвкусная. Сам он удержать посудину не мог, руки тряслись, пришлось сделать два глотка из рук бродяжки.
      - Спасибо, добрая женщина... - поблагодарил он то ли бродяжку, то ли толстуху. Вокруг зашумели. Прибежавшие служки жалобными голосами просили посторониться и все никак не могли пробиться к нему. "Что я такое говорил? Что я сделал?" - Дурнота вдруг отступила. Он вспомнил. И почему-то сделалось столь неизъяснимо хорошо на душе, что он невольно заулыбался, закрывая глаза.
      Глава четырнадцатая
      ОТЧАЯНИЕ
      Поднялся ветер, понесло поземку. На холмы ложилась синяя мгла. С востока заволакивала небо рваная, снежная туча. Невдалеке виднелась деревня, в окнах домов мерцал свет. Левее был хутор, заснеженный и темный. Ялок, старшой конного отряда, заворочался в снегу. Поверх доспехов на нем был белый суконный балахон. Эту одежду придумал Ниссагль, чтобы можно было затаиваться. И впрямь человека в ней разглядеть было трудно, особенно под поземкой. Для лазутчика самое милое дело. Только в снегу холодно.
      В деревне стояли наемники. Командовал ими Этарет, и его нужно было непременно поймать, чтобы вызнать хаарские новости, донесения лазутчиков были скудны и неточны. Про Беатрикс вообще никто ничего не знал толком.
      Жители этой деревни донесли, что отряд собирается двинуться в ночь. Его Ялок и поджидал, велев своим людям залечь в снег вдоль дороги.
      Становилось все темней. Мгла застлала полнеба. На окраине деревни зашевелились какие-то тени.
      Наемников было не больше тридцати человек. Ехали они рысью, по двое-трое в ряд, без огня. Побрякивали удила. Ялок усмехнулся - у него было полсотни человек с палицами и крючьями, чтобы снимать всадников.
      Когда отряд оказался как раз напротив засады, ухнула сова, и на дорогу белесыми клубками повыкатились воины Ялока.
      Ялок сцепился с Этарет в посеребренном шлеме - тот успел выхватить меч и не подпускал к себе. Ялок изловчился и крючком, которым стаскивают всадников с лошади, Вырвал у него меч, сбоку подскочил Клау, самый ловкий крючник, и, взмахнув руками, Этарет свалился на дорогу. Шла яростная схватка - рингенцев выкашивали под корень... Ялок нащупал на поясе под балахоном мерзлую веревку вязать пленного.
      - Помогите... - послышался слабый крик за спиной - кто-то в свалившемся на глаза капюшоне полз на карачках из гущи сражающихся. Над ним уже занесли меч для удара.
      - Сюда давай! - Ялок оттащил его на несколько шагов в сторону. - Ты кто? Тот, весь дрожа, снял капюшон. Было уже совсем темно, Ялок тщетно пытался узнать смутно белеющее лицо...
      - Я Эйнвар, Эйнвар. примас Эманда, - выдохнул тот.
      Ниссагль спал, зарывшись кудлатой головой в сбитые нечистые подушки, неловко свернувшись под тяжелой медвежьей шкурой. В покое было жарко, камин горел день и ночь. В соседней маленькой горнице, провонявшей человеческим потом и мокрой сыромятной кожей, клевал носом над донесениями лазутчиков Язош, возведенный в секретари из-за недостатка в грамотных людях. Ему повезло - он удрал из Хаара за день или за два до мятежа и теперь нарадоваться не мог на свою предусмотрительность. Впрочем, сейчас он так хотел спать, что даже эта радость притупилась.
      Снизу по лестничке затопотали, и в горницу, крутя головой, ввалился заснеженный озябший Ялок.
      - Тс. Спит. - Язош опасливо скосил глаза на дверь, ведущую в покой Ниссагля. Разбуженный Ниссагль вполне мог медовым голосом подозвать к постели, прося что-нибудь подать, а потом здоровой рукой дать такую затрещину, что сутки в ушах звенеть будет.
      - Там сейчас ночь или что? Я запутался совсем... - спросил секретарь шепеляво.
      - Утро ранехонькое. Не рассвело еще. И метель. Ты вот что - разбуди хозяина. Дела скверные и немешкотные. Я хаарского гостя привез.
      - Пленного?
      - И пленного тоже, да он не понадобится. Дело чище. Со мной сам примас Эйнвар...
      - Кто?
      - Эйнвар, говорю. Он там внизу... Наверх его не хватило подняться. Измерз весь...
      - Ой-ой... Да откуда он взялся-то?
      - Ехал с отрядом рингенским. Верней, везли его. Ты давай буди хозяина.
      - А может, господин Ялок сам его разбудит? Он, случается, лупит по мне спросонья.
      - Вот аспид!
      - Да он не со зла. Он всегда был добр ко мне. Просто, вы понимаете, господин Ялок, сейчас все так скверно... А что он во сне говорит, вы бы послушали, - то спасает королеву, то, прости Господи, пытает ее - волосы дыбом встают. С таких снов и ножом пырнуть недолго. А у него еще кинжал под периной.
      - Ладно. Я в кольчуге. Но если он меня ударит, то с тебя причитается.
      Ялок бочком подкрался к кровати, помедлил, не решаясь трогать Ниссагля за больное плечо, и, наконец, сильно похлопал его по руке чуть ниже локтя.
      - Господин Гирш, проснитесь.
      Ниссагль сел на постели, поправляя расстегнутое шелковое полукафтанье. Глаза его были мрачны, лицо осунулось, губы потрескались.
      - Ялок? - спросил он сиплым голосом. - Из разведки вернулся? Что скажешь? Ты, Язош, поспи иди, поспи, - махнул секретарю.
      - Да ничего хорошего не скажу. В кольцо нас берут, вот что. Дворянишки местные духом воспряли, чуть со стен не плюются, встанешь ночевать в замок, выехать не чаешь. Корму лошадям не дают. Деревни все обобраны. Дороги перекрывают. Скоро нам тут и есть нечего будет.
      Да не это главное. Я бы вас будить из-за этого не стал. Я гостя привез. Священнейшего примаса Эйнвара. Он там внизу греется - почитай, трое суток в седле болтался и одет кое-как по морозу.
      - Как он вырвался из Хаара?
      - В этом и штука. Его насильно везли в отряде одном. Мы на них напали, "языка" захватить, ну и примаса спасли. А везли его, чтобы он нас пугал. Он мне уже рассказал, сколько войск в Хааре стоит. И главное - он королеву видел...
      - Как?
      - Его заставили с ней говорить, просить о чем-то. А дальше-то он мне особо не рассказывал. Замерзший сильно был. И пуганый.
      - Веди его сюда.
      - Да он, господин Гирш. с мороза ничего не соображает.
      - Не твоя забота. Сюда его. Здесь и отогреется, и разговорится.
      - Слушаюсь.
      - Стой. Захвати снизу жратву и выпивку, что осталось. - Ниссагль напрягся, ноздри и губы у него затрепетали.
      На поставленную перед ним еду Эйнвар накинулся, не заставляя себя упрашивать, хотя и еды-то было черствый хлеб с отрезанной коркой заплесневела - да скатанный из жира и обрезков жил зельц, противно растекавшийся во рту. Только мутного солдатского "Омута" принесли целый кувшин - этого добра, точно в насмешку, хватало. У Ниссагля из-за болезненной раны, лихорадки и волнения аппетита не было. Он только питья похлебал, давясь горечью. Эйнвар насытился и взглянул исподлобья, ожидая вопросов. Взгляд у него был злой и беспомощный. Под глазами от мороза и бессонницы - черные круги.
      - Ты видел королеву, Эйнвар? - спросил Ниссагль хрипло, у него вдруг пересохло в горле. Примас кивнул. - Расскажи.
      Эйнвар потер непослушными пальцами переносицу.
      - Как она, Эйнвар?
      - Плохо, Гирш.
      - Говори как есть.
      ...Он ступил в сырое, холодное узилище. Низкий потолок оброс грязью. Окна не было - так, дырка в стене какая-то, и в ней тусклая белизна. Стучало в висках, болела плохо затянувшаяся рана. Свечка дрожала в вытянутой руке Эйнвара. В коридоре остались подслушивать Аргаред и с ним еще двое магнатов.
      Беатрикс лежала на боку, завернувшись в какие-то лохмотья из бурой холстины. На звук шагов она медленно приподняла голову.
      Он замер, словно все еще не веря, что она - это она.
      - Беатрикс? Она молчала.
      - Беатрикс, это Эйнвар, примас, - поспешил он нарушить молчание и подошел, борясь со страхом.
      Она смотрела на него скорбно. Распухшие губы были покрыты коркой.
      - А... тебя тоже? - слабо прошептал в мутной желтоватой полумгле ее голос.
      - Нет, Беатрикс. Мне велели с тобой поговорить. Мне велели...
      Узница понимающе прикрыла глаза:
      - Скажи мне то, что они велели. А потом просто поговорим, если только позволят.
      Она прилегла, подтянув и прижав левой рукой к подбородку заскорузлое рубище. Правая, с неестественно заломленной кистью, была перевязана и отброшена на край каменной скамьи, служившей Беатрикс ложем. Повязка была бурая от запекшейся крови.
      Между лопаток у Эйнвара побежали мурашки.
      - Что это? - коротко кивнул он на руку.
      - Дыба... Они встряхнули слишком сильно... Кожу до кости рассекли, порвали сухожилия. Даже сами испугались. Мастера... Ты говори, говори...
      - Послушай. Дела очень плохи. Боюсь, тебе нет смысла надеяться на спасение оттуда. Лучше скажи им, - если признанием ты не купишь жизнь, то тебя хотя бы оставят в покое до... Прости... Ты понимаешь меня? Тебе уже нечего терять. Скажи им, где дети. Они действительно хотят их короновать.
      - Я не уверена, Эйнвар... - Он понял, что, несмотря на слабый голос и покалеченную руку, она куда сильнее, чем кажется. - Я ни в чем не могу быть уверена. И ни в ком. Но дело даже не в этом. Дело в том, что я не могу. Не знаю почему. Да, мне остался только эшафот, да, меня все покинули, но я не скажу им ни слова. Я так хочу. Я так решила.
      Она протяжно, и прерывисто вздохнула. Потом спросила про Навригр.
      - Люди простые говорят, что их там окружили и не выпускают. Наверное, они боятся выступать, опасаясь за твою жизнь. Точно ничего не известно, рассказал Эйнвар. что знал сам от своих служек.
      - Нет, - здоровой рукой она взяла его за край одежды, зачем-то помяла ткань, - нет, все совсем не так. Там ждут моей смерти, Эйнвар. Это все Ниссагль. Мне давно про него шептали, но я не верила. Сейчас он может распускать слухи, что опасается за мою жизнь, как будто я заложница. Но я не заложница. Заложницам не рвут руки до кости. Особенно королевам. Он ждет, когда я умру. Тогда он встанет, развернет знамена и с кличем:
      "Отомстим за Беатрикс!" - пойдет воевать. Он знает, где мои дети. И станет при них регентом. А потом королем. Да, он устроит по мне такую тризну, что содрогнутся все Святые земли, - на улицах в озерах крови будут плавать мертвые головы. Но сначала он дождется моей смерти. Он очень умен. И очень терпелив.
      - Твоими устами говорит отчаяние... Но... если всё так, как ты говоришь... насчет Гирша... тогда какой смысл тебе запираться? Какая разница, кому достанутся твои дети, Ниссаглю или Аргареду? Чего ты пытаешься добиться своим молчанием?
      - Я не знаю, почему я молчу. Во мне что-то изменилось. Я не узнаю себя. Как будто я не Беатрикс, а какая-то... другая женщина.
      Он закивал, смутно понимая, что она имеет в виду.
      - ...Вот что, Эйнвар. Если когда-нибудь тебе приведется увидеть Гирша, скажи ему вот что... Если бы он спас меня... я бы стала ему женой. Ты понимаешь, что это значит? Он тоже поймет. И я бы любила его. Вот это ты ему скажи. Обязательно. С глазу на глаз. Непременно с глазу на глаз. И еще скажи, что я не в силах держать на него зла. - Ее лицо на миг изуродовала судорога, она стиснула зубы, сдерживая рыдание.
      За дверями узилища не слышалось ни звука. Они долго молчали. Эйнвар вдруг заметил, что глаза ее наполнились сиянием.
      - Ты святая... - прошептал он. - Мой Бог, да ты же святая...
      - Я? - Узница ответила тихим смехом. - О Боже!
      - Я только теперь понял, какие они бывают по-настоящему... Ты святая!
      - Эйнвар! - Она смеялась, опустив ресницы, и мерцающие слезы катились по ее серым щекам. - Эйнвар, еще никто и никогда не говорил мне таких... таких любезностей!..
      - Но я не могу идти в Хаар! - Ниссагля трясло. - Разве они не убьют ее как только я подступлю к стенам?.. Я не могу, я же правда не могу! Эйнвар, черт бы тебя побрал, черт бы вас всех побрал, черт бы побрал это окаянное королевство! Почему, почему все так получается? Как я могу осаждать Хаар, если они тут же ее убьют!! - Он закачался, прижав к лицу ладони, бормоча что-то гневное и жалобное. - Эйнвар, я всегда был ей верен! Боги, Боги мои, я всегда любил ее больше всех! Я не имел даже мысли об эмандском троне! За что же вы делаете меня предателем, за что, за что?! Я не хочу быть предателем, я не хочу, что же мне делать, что мне делать, ради Бога, ради Бога, Эйнвар! Что мне делать, ведь я же люблю ее!
      Аддрик Железный ожидал в низкой ротонде, синие оштукатуренные своды которой были густо усеяны пухлыми позолоченными звездами. На короле была широкая голубая с белой оторочкой одежда. Он сдержанно улыбнулся вошедшему Эринто и, не дав ему подойти, легко шагнул навстречу.
      - Можете не склонять колен, любезный Эринто. Если вы меня почитаете, то это проявится отнюдь не в соблюдении правил этикета, если же, к несчастью вашему, нет - то этикет вас не спасет. Я позволил себе вас пригласить, потому что хотел бы просить вас исполнить одно важнейшее и благороднейшее дело. Я надеюсь, вы осведомлены о том, что сейчас творится в Эманде?
      Эринто потупился, от неожиданности не зная, что сказать. Его уязвили в самое больное место.
      - Итак, вы осведомлены. Прекрасно. Мое поручение будет вот какое. Вы отправитесь в Эманд с большим посольством и отрядом и потребуете освободить Беатрикс с условием, что в противном случае, а именно в случае причинения ей вреда или ее умерщвления, я посылаю в Эманд свое войско. Тем более что об этом меня настоятельно просит канцлер Эманда Комес. Вы понимаете меня?
      Эринто положил руку к сердцу. Глаза его потемнели.
      - Ваше величество, я прошу вашего высочайшего дозволения выразить свое суждение относительно того, что случилось в Эманде.
      Король хищно усмехнулся:
      - Я весь внимание, Эринто.
      - Ваше величество, я понимаю, что вы исполняете ваш долг по отношению к королеве Эманда как к сестре во помазании. Однако я считаю несправедливым, что злая и дурная правительница, казнившая столько невинных и приведшая в упадок благородное эмандское рыцарство, избегнет справедливого наказания. - Голос Эринто дрогнул, лицо вспыхнуло. - Ведь ее деяния наносят вред не только Эманду, но и множеству других государств, смущая и растлевая умы. сподвигая достойных людей на недостойные поступки.
      - Я вас понял, любезный Эринто, - тихо перебил его Аддрик, подступая еще на полшага ближе, серые его глаза зло блеснули. - Хочу немножко с вами пооткровенничать по части секретов власти. - Рука Аддрика легла на плечо Эринто. - Мне ни к чему прецедент, мой благородный рыцарь... Или вы так и не удосужились принести мне присягу? Ну ладно, будем считать, что вы мой рыцарь в душе. Так вот, мне ни к чему прецедент, потому что, если так пойдет дальше, благородное дворянство повсюду перевешает помазанников Божьих и станет править самовластно. А может, вы этого и хотите, мой милый? - Эринто замер, чувствуя, как сжимаются на его плече пальцы короля, словно железные челюсти машины для пыток.
      - Вы не так меня поняли, ваше величество, - сказал он как можно более кротко.
      - О, где же мне, узурпатору? - улыбнулся одним уголком губ король. Бледный Эринто едва сдержал гримасу боли и страха. - Впрочем, определенная свобода слова помогает выявить тайных врагов...
      - Ваше величество... - это был уже шепот.
      - ...Не бойтесь, я говорю не про вас. - Король сделал паузу. - Я прекрасно знаю, мой драгоценный, что на самом деле означают ваши слова. Вы имели глупость влюбиться в Беатрикс, и вместо того, чтобы... ну, скажем, привести дело к счастливому завершению, разыграли бездарное моралитэ и наговорили ей такого, чего не простила бы и базарная девка. Так было дело, я верно осведомлен?
      Эринто молчал,
      - Так вот, милый вы мой, этим своим в высшей степени непочтительным поступком вы разозлили ее окончательно, так что она обиделась разом на все благородное рыцарство и, вернувшись домой, отыгралась на своих собственных подданных. Так что вы, дружок, ничуть не меньше ее виноваты, если уж признавать ее виновной в чем-либо. Но я считаю, что королева имеет право на все и никто не смеет спрашивать с нее ответа. Поэтому имейте в виду, что если вы и впредь будете столь неосторожны в словах, я прикажу без суда при всем честном народе переломать вам кости на колесе, а если вы останетесь живы, что случается, то очнетесь в самой страшной темнице Лоа, где даже крысы не появляются. Я посмотрю, что там станет с вашим ангельским голоском, от которого падают в обморок дурехи по всем Святым землям. Я сожалею, что моя сестра во помазании избрала себе такого возлюбленного. Пожалуй, в этом и заключается ее вина... - Тут король с улыбкой ослабил хватку. Задохнувшись от испуга и боли, Эринто непроизвольно схватился за плечо. У него дрожали колени. Король смерил его жестоким взглядом и повторил:
      - Вы направляетесь моим чрезвычайным посланцем к мятежникам в Эманд с требованием освободить королеву Беатрикс. Вам будет вручено мое подробное письмо, ко торое вы там огласите. В случае, если вы не сумеете добиться бсвобождения Беатрикс, вас ждет бессрочное заточение в Лоа.
      Эринто с трудом опустился на одно колено, в лицо ему уперлась кисть королевской руки, ожидающей поцелуя. Рыцарь коснулся ее онемевшими губами. Широкоскулое лицо Аддрика зарделось от удовольствия.
      Путь в Эманд показался Эринто бесконечным. Он часто пересаживался из носилок в седло, из седла в носилки. Ему мерещились недомогания и немочи, в тягостных снах Беатрикс и Аддрик изрекали потоки пустых бессмыслиц, от которых к утру начиналась головная боль. Спутники смотрели на него подозрительно.
      Мутило от воспоминания о том, как расчетливо и холодно унизил его Аддрик. После этого казалось невозможным что-то доказывать, кого-то убеждать, с кем-то бороться.
      Он понял, что хочет одного - умереть.
      От этого стало легче, в душу пролился свет. Не жить - доживать до смерти. И больше ни одной песни. Хватит.
      Хватит.
      Занавеску носилок отдернул снаружи командир посольского эскорта. Снежная пыль белела на меху его кагуля.
      -.. Сиятельный посол, нас изволят встречать. Люди разглядели всадников, которые скачут навстречу.
      Забыв задернуть занавеску, он проскакал вперед. Лошадь взрывала копытами снег, плащ развевался за спиной. Этот человек, назначенный в спутники Эринто самим королем, был наверняка доносчиком. Эринто не позволили взять никого из друзей.
      Родери Раин неспешно оглядывал расстилавшуюся вокруг равнину. Снег даже в полдень отливал синевой. Страна словно затаилась под снежным покровом, ожидая, чем решится ее судьба. На донжонах замков, где доводилось ночевать, горделиво трепетали штандарты со зверями. Дети Леса встали от края и до края Эманда, как будто Этар оживил их своим смолистым дыханием, пролетевшим с севера над равниной. Звенело старое оружие, скалились с оплечий звериные головы, и пламя гнева наполняло взоры. Осталось только раздавить гадину - воинство королевы, укрывшееся в Навригре, городке, который стал вольным потому только, что на него никто не зарился.
      Там сидел раненый Ниссагль, точно паук с переломанной лапой. Там ошивался так называемый коннетабль Раэннарт. там строчил свои цидулки беглый примас Комес Таббет, и только Абеля Гана не хватало в этой теплой компании казначей-фактора самосудно разорвали лошадьми. Ах да, там еще этот попенок Эйнвар. И толпа вооруженных подонков. Отребье. Вряд ли они долго протянут стоит королеве умереть, а она умрет, как вся эта рать тут же разбежится.
      Раин с удовольствием прислушался к своему сердцу - оно билось ровно. Мысли о самой страшной казни для Беатрикс не вызывали в нем ни малейшего содрогания. Хоть сейчас, готов был разрубить ее заживо пополам.
      Он ехал по заснеженной равнине навстречу чрезвычайному посланцу короля Аддрика Железного. Тот вез какие-то требования Аддрика, вез не по своей воле. Согласно сведениям, Аддрик заставил Эринто присягнуть чуть ли не силой.
      Вспомнился поединок на сыром песке при свете далеких факелов, жалкие глаза трубадура.
      Интересно, каков он нынче? Поговаривают, что не снимает черного платья, хотя все поет.
      Вскоре Раин различил вдали цепочку черных точек. Сопровождавшие его рингенцы приставляли ладони к бровям, чтобы лучше видеть...
      Встряхнув носилки, кони встали. Раздались возгласы, зазвенела упряжь, заскрипел снег под ногами спешившихся. Перед бледным от холода и утомления Эринто предстал Родери Раин. Они узнали друг друга, и Родери отступил со сдержанным полупоклоном. У Эринто сразу заныло сердце, он опустил голову, как будто в чем-то винился. В ответ на приветствие он тихим голосом пригласил Родери в свои носилки. Тот принял приглашение и весь оставшийся немалый путь до Хаара ловко изыскивал темы для отвлеченных разговоров, которые не раздражали бы посланца. Политику они не затрагивали, лишь изредка поглядывая на поставленный в углу запечатанный ларец. Ландыш и корона были изображены на киноварной печати.
      Глава пятнадцатая
      КРУГ СУЖАЕТСЯ
      Ландыш, нежный ландыш Элеранса.
      Застывшие в колком золоте шитья, геральдические ландыши покрывали развешанные по креслам одежды посланника. За окнами меркло ледяное глубокое небо и розовели зубцы башен - там зажгли факелы.
      Назавтра был назначен Совет, где подлежало оглашению письмо Аддрика. Эринто сгорбился в кресле перед огнем - на нем была длинная стола, отделанная соболем, - одеяние государственных лиц. утерявших душу и возраст. Ему было тошно, он опять вспоминал тусклые в гневе глаза своего короля и с тоской думал о завтрашнем дне.
      Ему отвели покои, сверху донизу отделанные золотом и резным деревом. В них еще держались приторные ароматы. Он понял, чьи они, эти комнаты, и совсем пал духом.
      В коридорах непрерывно слышались шаги и звон оружия, замок был полон воинов - эмандских дворян и неразговорчивых угрюмых рингенцев. Где-то с другой стороны Цитадели, посреди заснеженного льда, высится страшный пятибашенный Сервайр, и в нем она. Она дышала этим сладким воздухом, расхаживала по этим коврам, предавалась разврату на этом ложе. Теперь она должна умереть. Должна умереть.
      Посланец вздохнул с покорной горечью, решив предоставить все Судьбе.
      Наутро его одевали приставленные к нему королем камердинеры, равнодушные и умелые, с сонными неживыми глазами.
      Отвергнув противный чиновничий чепец с длинными тонкими наушниками, Эринто поднялся с табурета. Бархатная широкая стола тяжело спадала на ноги, делая шаг степенным. Низко подвешенный меч бил по бедру. Возле двери ждал секретарь с ларцем. Его лицо, обрамленное наушниками плотно натянутого чепца, было бесстрастно.
      Эринто раздражало его присутствие, но таков был посольский этикет.
      По галереям Цитадели посла сопровождали отроки в блестящих доспехах, уцелевшая поросль Этарет. Их нежные лица были горделивы и замкнуты, руки в кольчужных перчатках лежали на рукоятях-мечей. Многие носили регалии своих казненных отцов.
      Двое рингенцев распахнули высокую дверь в Чертог Совета.
      Длинный стол из него убрали, взамен спинками к окнам расставили полукругом кресла. В них восседали магнаты. Зияли места тех, кто был умерщвлен. Раин почтительно стоял за креслом своего отца, Окера.
      Безысходность наполнила душу Эринто, когда его взгляд встретился со взглядом Аргареда. Глаза у Аргареда были внимательные и печальные.
      Эринто поклонился.
      Секретарь уже срезал с ларца печати, доставал туго поскрипывающий свиток, разворачивал, распяливая на вытянутых руках. Эринто осторожно принял документ и начал чтение, следя исподлобья за выражением лиц слушающих.
      Лица оставались бесстрастными. Этарет, несомненно, догадывались, что может написать им король Элеранса, такой же узурпатор, как Беатрикс. Только взгляд Аргареда стал тверже и резче поджал губы вытянувшийся за его креслом Раин.
      Краска стыда запятнала лицо Эринто.
      Он закончил читать и машинально провел пальцами по лбу. Совет молчал. Конечно. А что они могут сказать, если Эринто участвует в этом позорище? Где твои добродетели, где твоя доблесть, милый Эринто? Ты мнил, что Аддрик тебя боится и потому не посмеет принудить к чему бы то ни было? Еще как посмеет! Вернее, уже посмел.
      - Мы должны обдумать и обсудить условия его величества короля Элеранского. Мы известим вас позже о решении Совета, - достиг его слуха голос Аргареда. Через силу кивнув, Эринто поклонился и вышел. И уже в коридоре вспомнил, что ему угрожает в случае неудачи. Тяжелым шагом он отправился в свой покой, с размаху швырнул на ковер облачение и свалился лицом в подушки. Он чувствовал себя беспомощным ребенком, которого никто не хочет слушать.
      - ...Чертовы недоумки! Вокруг столько приспособлений для развязывания языка, а вы за две недели не могли применить ничего, кроме кнута и дыбы! И умудрились искалечить ее, сучьи вы дети! Грош вам цена! Вам не палачами, а поломоями в блудилище работать - ни на что больше не годитесь! - Родери бушевал, потрясая кулаками перед носом профосов. Они косолапо пятились, округляя глаза и разводя жилистыми голыми руками.
      - Господин магнат, господин магнат. Бог свидетель, мы изучали эти машины, но так и не поняли, как они действуют, словно сам дьявол их зачаровал!
      - Изучали! Испытали бы раз двадцать на хворосте - или на чем там пробует свой инструмент ваш брат палач? - глядишь, и разобрались бы!
      - Мы так и делали! Но они рвут и ломают вязанки с одного поворота винта! Мы можем ее случайно погубить или совсем изувечить!
      Тут послышался тихий смех Беатрикс. Она стояла прямая, словно выточенная из бурого камня, и смеялась, глядя на палачей презрительно.
      - Я знаю, как все это действует, - сказала она, - я не раз это видела. Я знаю, почему у них вязанка ломается с одного оборота. - Она слабым кивком указала на профосов. - По той же причине и рука у меня искалечена... От неумения. Впрочем, нет худа без добра - отречения я теперь не подпишу...
      Стало тихо. После ее слов всегда становилось тихо.
      - Мы честные заплечных дел мастера, - продолжал оправдываться профос, - и понимаем только в честных пытках. Прикажите выпороть, вздернуть на дыбу, надеть сапожок, накачать водой, помять пальцы щипцами или там огнем прижечь хорошенько, если упрямится, - мы все сделаем. Но эти машины...
      - Черт!.. - Родери сверкнул глазами и остановил взгляд на жаровне. - Вот о чем мы забыли! И совершенно зря. Мы просто законченные дуралеи, если до сих пор не пробовали огонь!
      Аргаред безотчетно вздрогнул, но и слова сказать не успел, как его сына уже понесло.
      - Сейчас мы это поправим. Еще не поздно. Сейчас будем иметь все, что нужно, - и признание, и отречение... Сейчас! Привяжите ее покрепче к креслу, чтобы пальцем не могла шевельнуть!
      Он со скрежетом сунул кинжал в жаровню.
      - Родери, что ты задумал? - Окер даже привстал с кресла.
      - Секретарь, приготовьтесь записывать. Сейчас она скажет все, что нужно.
      - Что ты хочешь сделать, Родери?!
      - Добыть наконец показания, раз уж палачи на это не способны!
      - Не марай рук, сын!
      - Ничего, за один раз не испачкаюсь. Беатрикс научила меня вылезать из копоти чистеньким. Тряпку мне! Мокрую тряпку! Кинжал раскалился, а я не хочу сжечь себе руку, она еще пригодится мне, чтобы держать меч! - Родери метался, как припадочный, волосы налипли на лоб, глаза отливали красным, на губах блуждала полубезумная улыбка. Он выхватил раскаленный клинок из углей и начал боком приближаться к Беатрикс. Она немо напряглась, выпрямившись, насколько дали веревки. Глаза ее следили за острием клинка.
      - Посмотри, Беатрикс. - голос Родери сделался вкрадчивым, подвывающим, жутким, все, кто сидел как завороженный, приподнялись с кресел и подались вперед. В воздухе слышался слабый треск, - посмотри хорошенько, какой он горячий! Так горячо, готов спорить, тебя даже твой верный рыцарь Ниссагль не целовал!.. - Он помахивал вишневым клинком, а левой рукой спускал с ее груди рубашку, как будто раздевал, перед тем как лечь с ней в постель...
      - Родери!
      Уши присутствующих заложило от крика Беатрикс, длившегося вечность - и мгновение. Светлые волосы у нее встали дыбом. Глаза глядели бессмысленно.
      - Родери, хватит!
      Родери, повернув к отцу безумное лицо, захохотал:
      - Водой откачаем!
      Но все же отвел раскаленный кинжал от ее груди.
      - Ну, ты будешь говорить? - Она молчала, судорожно заглатывая воздух. Ледяной пот скатывался по лбу и вискам. Клинок в руке Родери едко дымился. От запаха паленого мяса тошнило.
      - Будешь отвечать? - зарычал он ей в лицо. Она мотнула головой...
      Снова заметался под мрачными сводами ее истошный вопль.
      - Черт, она потеряла сознание. Не думал, что это так сильно подействует.
      Раин отбросил померкший кинжал.
      - Она не приходит в себя, господин магнат. Зря вы взялись. Вы в нашем деле не много понимаете.. - проворчал кто-то из палачей.
      - Заткнись, а то пристукну, душегуб! Пусть до завтра передохнет, там посмотрим. Отвяжите и в камеру на голые камни!
      Палачи понуро отвязывали бесчувственное тело от кресла, укладывали на бок, чтобы привести ее в сознание.
      Окер подошел, наклонился.
      - Очень сильный ожог. Я отменяю приказ относительно голых камней. Она может не выдержать. Смажьте раны и укутайте ее потеплее. И оставьте в покое хотя бы на два дня.
      - С чего ты стал так жалостлив, отец?
      - Неизвестно, как все повернется. - Голос Окера звучал неуверенно. - Ты слышал, что пишет Аддрик?
      Меня это тревожит... Мало ли что может случиться, какой она может нам понадобиться, живой или мертвой...
      Окер Аргаред медленно шел по холодной галерее между Сервайром и Цитаделью. Он размышлял. Войско королевы в Навригре хотя и голодает, но не разбегается. Числом оно такое же, как у него. И наемников там нет. Если его и разбить, попрячутся с оружием в леса, годами будут разбойничать. Аддрик тоже может послать на помощь королеве сильный отряд. Но только что ему дороже - живая Беатрикс или мертвая? Угадать бы. Наверное, живая. Потому что умри она от их рук - значит, и Аддрика можно предать смерти, осудив за те же преступления, что и Беатрикс. А если ее убить - сразу заворчат простолюдины. Про Дворянский Берег Окер только слышал. Зато видел Эзеля, на обе ноги хромого, - на разговор о регентстве принц руками замахал. А если простолюдины повсюду заворчат, упрутся, как Беатрикс? Он вспомнил ее упрямство, сбегающую вниз по вывернутой руке кровь, испуганную брань палачей, скрип блоков - и рваную рану на запястье... Казнить? Не казнить? От этих расчетов на душе становилось гадко, словно он сам давил себе на горло.
      Навстречу ему почти бежал, вглядываясь в темноту и звеня латами, один из ополченцев. Остановился, узнал, склонился:
      - Яснейший магнат, вас просит о встрече ваш брат по роду высокий магнат Иоген Мори.
      - Иду. Где он?
      - В Чертоге Этар, яснейший магнат.
      Аргаред подавил волнение и постарался отвлечься от муторных дум.
      О Морне все эти горькие годы ничего не было слышно. Сидел в своем городе Калеку не как король, с Беатрикс не ссорился и не мирился, отсылал ей золото, она его и не трогала. Почему он появился сейчас, с чем пожаловал? Морн силен и мудр, просто так он ничего не делает. Возможно, он оказался мудрее всех, сохранив земли, богатство и силу, не вступая в споры и не проявляя гордыни.
      Морн был высок и далеко не молод. Седина его отливала сталью. На нем был бурый бархатный упланд, мерцающий Переплетенными золотыми прошивками.
      Магнаты приветственно обнялись, сказав незначащие слова, и пошли кружить по залу рука об руку, примериваясь, с чего начать разговор.
      Аргаред ненароком взглянул в глаза Морна - глубоко посаженные, цвета грозовых облаков - и ощутил смутный страх. Морн вышагивал рядом со спокойной полуулыбкой на лице, ждал.
      - Вы носите золото, брат мой Иоген? Мы отказались от этого обычая, решили оставить золото черни. В нем нет благородства, его носили в изобилии подлецы, которые еще недавно расхаживали по этим залам.
      "Может, не так стоило начать? Но как? Пусть знает наши порядки, коли приехал".
      Улыбка Морна стала чуть шире, резкие морщины у глаз посветлели.
      - Прошу простить, Окер. Я с Юга. Там только золото в чести. Волей-неволей привыкнешь. И не думал я, что у вас так строго. По мне, главное быть самому благородным, а что носишь - то дело десятое. Ладно, буду знать. Все равно я с завтрашнего дня оденусь в латы, а они у меня вороненые с серебряной насечкой.
      - Вы собрались соединить свое оружие с нашим? - Окер едва сумел скрыть радость.
      - Да, я привел отряд. Двести человек - сто конников и сто пеших лучников. Все преданы мне - будь то старшие Этарет, будь то простые воины. Я постарался не пустить на свои земли смуту, у меня все по старинке. Этим отрядом вы можете распоряжаться по своему усмотрению. Также я готов подчиняться вашим приказам, поскольку несведущ в том, что здесь происходит.
      - Вы очень радуете меня, брат.
      - Сожалею, что привел так мало воинов. Но на моих границах неспокойно из-за близости голодных войск королевы. - Морн улыбнулся своей предусмотрительности - снисходительный и сильный, отдающий первенство лишь из вежливости. Да, его детей не сожгли бы с вырванными языками под стенами его же замка. Его единственный сын сейчас, наверное, в полной безопасности за толстыми стенами Калскуны, и никто его там не достанет.
      - Ваш сын Авенас с вами?
      - Нет. Он уже не мальчик, чтобы таскаться в походы с чужим оружием, читать у десятников глупые повестушки и учиться мастерству воина и мужа, выпрашивая позволения отправиться на разведку. Он остался в Калскуне наместником. Лучшего мне не сыскать. Если вы, брат мой, решили бы освободить королеву после победы, я готов выдать ее за моего Авенаса - он уже вполне созрел для женщины.
      Аргаред принудил себя улыбнуться.
      - Примеров короля и Эккегарда довольно, чтобы отвратиться от подобных мыслей.
      - А вот простолюдины говорят, что Бог любит троицу. Имея в виду своего Бога.
      - И Бога королевы. Я не желал бы вам такой снохи.
      - Да, по правде говоря, я бы и сам себе не желал. Общение с южанами научило меня двусмысленным шуткам, прошу простить, если вас от них коробит.
      - Ничего, мы все разные. Кто-то научился шутить, кто-то разучился улыбаться...
      - Еще раз прошу простить. - Морн примирительно коснулся его плеча. - Вы уже решили судьбу королевы, брат мой Окер?
      - Я нахожусь в сомнении. В большом сомнении. С одной стороны, она заслуживает смерти... С другой - это может вызвать длительную войну с ее сторонниками и даже соседними державами. Аддрик уже грозит войной через своего посла.
      - Войной за что, простите? За ее обезображенный труп? - Морн снова стал улыбаться. - Поверьте, Окер, за это нынче никто воевать не будет. Воевать могут за земли, города, торговые пути или золотые копи, но только не в отместку за чью-то смерть, поверьте. Мертвая Беатрикс уже никого не будет волновать.
      - Вы имеете в виду, что ее надо...
      - Казнить. И чем скорее, тем лучше. А потом разбить ее войско. И устроить суд над ее... друзьями. Такой суд, чтобы все знали, за что их судят. Все Святые земли. Только, да, Окер, вот что важно, на мой взгляд... Я все, конечно, понимаю... Но лучше не предавать королеву мучительной смерти на глазах у любящей ее черни. Лучше попросту отсечь ей голову. Даже вешать ее не стоит. И уж тем более жечь. Простолюдины могут расшуметься.
      Окер медленно кивал, чувствуя, что наслоения всевозможных обстоятельств становятся прозрачными, как бы тают. Он слишком привык опасаться. Он размышлял о ее судьбе, как слабый. Но он уже не слаб. Он силен. С ним Сила.
      - Вы правы, брат мой Иоген. Благодарю, что избавили меня от сомнений. Вы правы. - Окер вскинул руки. - Да пребудет с вами Сила во всех деяниях.
      - Она всегда со мной, - мягко и лукаво произнес Морн и поднял на Окера спокойные глаза. Океру стало не по себе, словно на него глядела сама эта Сила.
      Эринто полулежал в постели. Он занемог, в этот раз не на шутку, отослал от себя всех и закрыл глаза. Снова и снова не давали ему покоя мысли, что здесь, в этих комнатах, и жила Беатрикс, и сейчас она где-то близко, но он не осмелится ее увидеть после того, что сказал ей когда-то, и уж тем более после того, как она перестала быть королевой... Она близко. Он находил странное удовольствие в том, что заставлял себя слышать за дверьми ее голос, шелест ее шагов, как будто хозяйкой тут все еще была она...
      И еще его беспокоило кое-что... Но об этом он просто боялся думать... Крик, слабый будто, но сразу разбудивший его среди ночи. Крик дикой боли. Он сначала даже не понял: не приснилось ли ему это? Кто это кричал, почему? Мысли были неотвязные. Не она ли?
      Он испуганно очнулся от резкого скрипа дверей.
      - Прошу простить, я нарушил ваш сон? - Это был Аргаред. Ворот его одежды был расстегнут, и виднелась кольчуга. На плечах лежали звериные головы с каменными глазами.
      - Нет-нет, я не спал.
      - Вы нездоровы, Эринто?
      - Почему вы так решили, светлейший магнат?
      - Когда вы читали письмо короля, то дрожали, бледнели и были не в себе. А после этого лежите целый день в одиночестве и выглядите отнюдь не лучшим образом, и простите.
      - Вы правы, мне слегка неможется, но и только. Я, возможно, придаю этому слишком большое значение.
      - Скажите честно, что вас ждет, если мы откажемся удовлетворить требования вашего короля?
      Нет, это была уже не дипломатия. Кажется, ему открыто предлагали помощь. Или он ошибается?
      - Вы молчите, из чего я могу сделать вывод, что ничего хорошего. Публичная пытка и узилище в Лоа. - думаю, что я сказал правду, позволив вам не порочить вашего короля.
      Эринто смог только вздохнуть. Аргаред продолжал, прохаживаясь по ковру взад-вперед.
      - Дело в том, Эринто, что я хотел бы видеть вас среди Этарет. Среди нас. Бороться с тираном честно, тем более в одиночку, нельзя. Я получил жестокий урок, прежде чем окончательно осознал это. Мы вынуждены были пойти на хитрость, чтобы заманить Беатрикс в ловушку. Мы отвлекли ее внимание на наше войско, чтобы она не заметила врага у себя в доме. И мы не можем пойти на уступки Аддрику. Это наше решение, я могу огласить его перед вашим посольством в присутствии Совета. Но я не хочу, чтобы из-за двух тиранов страдали вы, Эринто. Я предлагаю вам свою дружбу и защиту Эманда. Когда мы расправимся с войском королевы, когда коронуем ее сына, когда изберем законнейшего регента, вы по праву станете первым рыцарем двора. Тогда Ноанх Марена и император освободят вас от клятвы Аддрику, если это будет для вас иметь значение. Но, мне кажется, клятва узурпатору недействительна уже с момента принесения, насколько я знаю историю и законы.
      - Вы сказали то, что не смел сказать я... - Эринто вздохнул с облегчением. - Как мне вас благодарить?
      - Ваше согласие будет самой большой благодарностью. Оно освобождает нас от сомнения в том, что мы стоим на стороне правды, а не на стороне гордыни. Я надеюсь, у вас нет в Элерансе родственников или очень близких друзей?
      - Судьба моя сложилась так, что я один.
      - Хорошо. Я имел глупость покинуть моих детей, и я потерял их. Я не хочу, чтобы вы пережили что-то подобное.
      - Светлейший магнат... Для меня большая честь ваша дружба и ваше покровительство... Но... я считаю себя перед вами виноватым. Дело в том, что я имел несчастье полюбить Беатрикс. не зная, кто она. Это было несколько лет назад, в Авене. А когда я узнал, кто она, то имел неосторожность сказать ей в лицо все, что думаю о ней, - он на миг сокрушенно смолк, потом продолжил тише, - и на аудиенции его величество Аддрик сказал мне, что это я ее разозлил, что это моя вина во всех смертях, во всех несчастьях, что если б я только не отверг ее, она не стала бы причинять никому зла... Я говорю вам это, потому что считаю - меж нами не должно быть недомолвок.
      Окер молчал. Когда он заговорил вновь, слова его звучали странно:
      - Эринто, я мог бы рассказать вам эту историю с другого конца. Чтобы действительно не было недомолвок. Могу ли я рассчитывать, что вы не побоитесь грязной правды, где есть вожделение, ревность и разврат?
      - После всего, что со мной было, я вряд ли испугаюсь.
      - Ну ладно. Я не знаю, как Аддрик узнал, что вы влюблены в нее, должно быть, вас просто выследили. Но я тоже довольно давно об этом знаю. И догадываюсь, что вы любите ее до сих пор. Так вот, Родери Раин, мой незаконный сын, который тогда в Авене открыл вам, кого вы имели несчастье полюбить, сделал это, конечно, не из боязни за вашу честь и ваше имя, как он вам сказал. Прошу не судить его строго. В то время он числил меня среди своих врагов и сам был любовником королевы. Но не думайте, что он приревновал ее к вам. У него довольно уродливые взгляды на любовь. Он не ревновал ее к солдатам, с которыми она заигрывала, к другим молодым и сильным мужчинам, которым она отдавалась. Коннетабль тогда был ее любовником одновременно с Родери. И моего сына это ничуть не задевало. Но однажды, как он мне рассказывал, он застал у нее Гирша Ниссагля, начальника Тайной Канцелярии. Думаю, вам доводилось слышать об этом чудовище. Этот Гирш ростом мне едва по плечо, лицо у него уродливое, он красится, как женщина. Кроме того, про него ходили слухи, что он принуждал молодых узников к мужеложству... И вот Родери, увидев, кого она ему предпочла и как нежно с этим выродком обходится, решил отомстить и поджидал лишь удобного случая. Каковым и представилось ее внимание к вам. Думаю, что она по-своему вас любила, поэтому ваши слова должны были причинить ей немалую боль... Впрочем... Должен вас успокоить - если бы вы ее и не отвергли, не думаю, что это отвратило бы королеву от исполнения ее жестоких замыслов. Ну, может, она бы год забавлялась с вами, но потом вы ей надоели бы, и она изменила бы вам или убила бы вас, как уже случилось не с одним ее любовником. Вот такова эта история с другого конца. Думаю, я убедил вас, что вашей вины ни в чем нет.
      - Простите... Можно задать вопрос, не связанный с вашим рассказом? Ночью сегодня мне показалось, что я слышал крик. Крик боли. Я сразу проснулся... Что это было?
      - Вы тоже слышали?
      - Это... она?
      - Да. Она узнала, что умрет. Ее голос до сих пор звучит у меня в ушах. Она крикнула: "Нет!" И упала без памяти...
      - Значит, она должна умереть? - Эринто скорбно улыбнулся.
      - Да, таково решение. Может, вы хотите увидеть ее?
      - Нет.
      - Мужественный ответ. Впрочем, не думаю, что она сама захочет вас видеть. В ней что-то надломилось, она почти все время молчит.
      - Она боится?
      - Должно быть. Я не видел ее со вчерашнего дня. Такие неистовые, как она, обыкновенно боятся смерти.
      - И что же за смерть ей уготована? - В голосе Эринто нарастало болезненное любопытство.
      - Мой сын Родери хочет применить что-нибудь из того, что измышлял Ниссагль для наших несчастных родичей. Я против. Будет достаточно, если ее просто обезглавят. Я хочу, чтобы это выглядело как торжество справедливости, а не как обычная месть. И кроме того, если королева мнит себя правой и невиновной, то и такая смерть покажется ей ужасной. Я жалею, что сбежал ее палач. Во-первых, это был мастер, во-вторых, было бы справедливо, если бы она умерла под топором нанятого ею же палача.
      - И когда казнь?
      - Через несколько дней. Это еще не определено точно. Простите, Эринто, думаю, что на это время вам лучше покинуть Хаар. Я покорен вашей твердостью, но угадываю действительную силу ваших чувств к ней. И поверьте, лучше не испытывать себя. Вы можете с собой не совладать.
      - Благодарю вас, я понимаю. Это опять было то, о чем я стеснялся сказать.
      - Я рад, что мы думаем одинаково.
      - Как она там?
      - Да кто ж ее знает? Лежит. - Солдат равнодушно пожал железными плечами. Лицо у него было красное, щетинистое, изо рта клубился пар.
      - Ничего не просила?
      - Да нет. Как принесли ее оттуда, так и лежит.
      - Так как, может, она уже умерла давно, а? - Окер гневно сузил глаза. Солдат начинал его бесить.
      - Нет. Пар видно. Значит, жива, ваша светлость. Уже не хватало сил объяснять им, чтобы они вместо "светлости" говорили "яснейший магнат". Аргаред смолчал.
      - Хорошо, открой.
      Сены узилища белели от инея. Иней, казалось, покрыл и ее посеревшее лицо. опущенные веки, полуоткрытый шелушащийся рот. Сможет она говорить? Он достал приготовленную флягу с винной настойкой.
      - Беатрикс... Она не отозвалась.
      - Беатрикс, очнись же.
      Только тут она открыла глаза, темные, пустые, как глаза бессловесной твари.
      - Выпей вот это. - Пришлось одной рукой поддержать ей голову, другой прижать к губам горлышко. Она сделала несколько глотков и, застонав, отвернулась.
      - Легче стало? Молчит.
      - Мне надо поговорить с тобой. Ты можешь говорить?
      - Да. - Странно, что это было сказано не дрожащим шепотом, а твердым голосом.
      - Ты видишь, к чему привело твое молчание?
      Она не ответила.
      Это камера Лээлин. Или соседняя. Значит, его дочь лежала вот так же, посеревшая, неподвижная. Он присел рядом, отложил фляжку.
      - Больно?
      Она прикрыла глаза.
      - Я посмотрю... - Он хотел было поднять войлочное одеяло.
      - Не трогай ты меня. Уйди. - Ее ровный голос казался более жалобным, чем если бы срывался.
      - Не упрямься. Твое упрямство идет тебе во вред. - Он все-таки откинул войлочное одеяло, ловя себя на том, что она перестала быть ему отвратительна. Может быть, потому, что теперь он мог сделать с ней все что угодно - даже помочь. Даже приласкать. И она ничего не скажет.
      Под сорочкой был положен пропитанный мазью льняной лоскут. Ожог выглядел скверно - белесо-алый вспухший крест, выпяченное сожженное мясо...
      - Тебе бы сейчас лечь в настоящую постель... - тихо сказал он, - и ни о чем не думать. Просто закрыть глаза. Камин бы горел, было бы тепло. Сидела бы рядом служанка, медики бы в приемной шептались. - Он осторожно укрыл ее снова, натянул кожух до подбородка.
      - Разве ты позволишь... - прошептала она тоскливо.
      - Не мучайся, скажи только, где дети твои. - В этот миг он был готов ее даже помиловать. - Скажи только это. Твой сын получит корону, я тебе клянусь, а ты получишь свой покой. Я тебе клянусь, слышишь.
      Она взглянула исподлобья глазами затравленного животного, и он не посмел отвести от них взгляд.
      - Окер... Что со мной сделают?
      - Что... Сошлют в Занте-Мерджит или в какую-нибудь другую лесную обитель... И никто там не будет понуждать тебя отмаливать грехи. А здесь постараются о тебе забыть. Я же говорю - ты получишь свой покой.
      - Окер, ведь ты врешь! - шепнула она беспомощно. - Зачем ты врешь мне?
      - Я не вру. - Щеки залило теплом, он оправдывался перед нею, сам того не замечая.
      - Нет, врешь... Так, как ты говоришь, не будет. Так не будет.
      Окер глядел на нее, не зная, что сказать.
      - Ты принесла мне много горя, но не надо судить по себе. Ты меня ненавидела без всякой вины, я бы должен тебя ненавидеть, но не могу с тех пор, как... после того, как Родери...
      - Но ты ведь знаешь, что так не будет, как ты говоришь, - повторила она снова. - Я это чувствую. Я бы хотела верить, что ты говоришь правду. Я бы так хотела верить! Но я не верю.
      У него уже не было сил говорить, слова, срываясь с губ, теряли смысл.
      - Тебе отрубят голову, Беатрикс.
      - Когда?
      - Скоро.
      Ему показалось, что она прошептала: "Хорошо..." - или что-то в этом роде. Он ждал, что она скажет еще что-нибудь, может быть попросит прощения. Но она молчала, обессилев.
      - Это был наш последний разговор, Беатрикс, - напомнил он, все еще надеясь, что она попросит. - Последний разговор о жизни и смерти.
      - Окер, - он вздрогнул и напрягся, - знаешь, почему так получилось с твоими детьми?
      Тишина воцарилась меж индевеющих стен. Он ждал целую вечность...
      - Потому что твой яд сделал меня бесплодной. И еще, Окер... Если б ты был на казни и просто попросил меня пощадить их, я бы их пощадила.
      Он отчаянным усилием повернулся и вышел, глуша в себе ее последние слова.
      Глава шестнадцатая
      НЕ ВРЕМЯ УМИРАТЬ
      Она открыла глаза. Свет сочился между прутьев решетки. "Сегодня", вспомнилось. У изголовья белела рубашка. Сердце тоскливо сжалось.
      Надо встать, выползти на холод из-под лохмотьев, снять нечистую сорочку в бурых и желтых пятнах от крови и сукровицы, надеть эту, отливающую на свежих сгибах бледной голубизной.
      А было не подняться. Боль от ударов, от пинков как будто усилилась на холоде, и малейшее движение вызывало невольный стон. Мучил голод - словно каменная когтистая лапа стискивала внутренности. Беатрикс привстала на корточки и полусидела некоторое время, уже не обращая внимания на дрожь во всем теле. Потом, пересилив себя, поднялась на ноги. В голове было только одно: голод, холод и боль скоро кончатся - вместе с ней.
      Она потянула рубашку через голову.
      "Ведь я же умираю? Ведь я иду умирать, - пришло откуда-то издали. - Что же я не плачу, не кричу, не схожу с ума?.. Что это со мной? Или я готовлюсь к смерти, как к любви - меняю рубашку?.."
      Оставшись голой и стараясь не смотреть вниз, на изувеченное тело, она, помогая себе зубами, оторвала от сорочки клок, макнула в ледяную питьевую бадью и стала тереть лицо, плечи, где не иссечены, негнущиеся пальцы.
      Потом надела чистое, склонилась над успокоившейся бадьей. Рассвело совсем, и стало видно, что ее лицо темно от холода, как незрелая слива. Глаза запали. Ворот на сорочке перекошен. С каким-то ущербным кокетством она его поправила и снова уставилась на свое отражение в бадье.
      Значит, когда хотят жить, то не рыдают, не падают в обморок, не молят о пощаде, по-собачьи глядя в безжалостные глаза врагов... Но с каждым мигом все тяжелей, все невыносимей знать, что придется умереть...
      Уже проглядев всю бадью до дна, она сказала себе: "Я должна быть смелой, я должна быть смелой " - и повторила это много раз заплетающимся от озноба языком.
      Дверь завизжала на петлях. В дверном проеме стояли люди в зимних одеяниях, и пар окутывал их головы. Сжав на груди посиневшие, едва послушные руки, она шагнула им навстречу. Сбоку стоял профос с цепями. Присев с кряхтеньем, он замкнул кандалы на ее босых ногах, покосился на свои сапоги, сковал дрожащие руки.
      - Выходи. - сказал другой. Она узнала его - Эгмундт. Волоча за собой цепи, ступила через порог.
      В коридоре на сквозняке ее снова передернуло от холода. С тоской вспомнились медвежьи шкуры возле камина, чьи-то ласковые жаркие объятия... Зажмурившись, мотнула головой, прогоняя воспоминания прочь.
      Солнце в морозном безмолвии позолотило снег на стенах. Искристо-голубая тень хрустела под ногами.
      Посреди двора высилась телега Канца, безобразная, черная, запряженная пятнистыми толстыми лошадьми. Рядом стоял палач в маске, узкоплечий, сутулый, как ремесленник.
      Холод до удушья теснил дыхание, сковывал движения. Двое рингенских наемников подхватили ее и поставили на телегу. Дрожь, усилилась, сотрясала тело. Пытаясь держать голову прямо, она уставилась на холки лошадей.
      Смерть, смерть, смерть.
      Алебарды вспыхнули на солнце, когда они выехали из ворот. Вокруг белым и синим разостлалась Вагерналь.
      За цепями алебардщиков и копейщиков текла, догоняя телегу Канца, до жути молчаливая толпа. Снег скрипел под башмаками. Солдаты безмолвствовали. Немым казалось даже солнце, рассыпающее искры по ослепительно белому снегу.
      В просвете между домами зашевелилась клубящаяся паром чернота, там раскинулась затопленная людьми площадь Огайль. Над толпой возвышался эшафот новый, осмоленный, выстроенный недавно вместо прежнего, разваленного.
      Ей захотелось плакать, кричать, биться, с пеной у рта выхрипывать в воздух проклятия - лишь бы всего этого не было! Но какая-то тупая сила заставила ее отвести взор от солнца и смотреть только на черный помост.
      ...Ее сняли с телеги. Горожан почти не было видно за рядами лат, за крупами рейтарских лошадей. Над копьями реяли зелено-золотые значки с оленьей головой - площадь охраняли воины, пришедшие с Иогеном Мерном.
      На огромном помосте было еще возвышение с устеленными мехом креслами. В них сидели магнаты. Раин посмотрел на нее в упор, Аргаред отвернулся.
      Секретарь прочел приговор.
      Она взглянула на солнце - низкое, негреющее солнце позднего зимнего утра.
      На черном эшафоте среди коренастых, одетых в темное стражников ее фигурка светилась, как светит пламя свечи.
      Ручные кандалы упали на помост, из толпы донеслись рыдания.
      Ей скрутили руки за спиной - нарочно сильней, чем надо, заломили и перетянули, - пригнули голову, прижав заледеневшей рукавицей шею, заставили встать на колени. Потом палач схватил ее за волосы, ударом кинжала отсек спутанный рыжий хвост. Беатрикс продолжала расширенными глазами глядеть на солнце.
      В толпе вдруг глухо завыли все женщины. Не в силах совладать с нарастающим в их душах ужасом, они тянули ко рту кулаки и выли все громче и отчаянней.
      Беатрикс крепко взяли за плечи, прижали к ребру плахи грудью. Она сама склонила голову, замерла, щекой ощущая ледяную занозистую поверхность плахи. "Я ухожу", - подумала она. Палач шагнул к ней, уже занеся секиру, уже поднял ее на вытянутых руках.
      Сейчас...
      Тонкий свист разрезал напряженную тишину.
      Что-то тяжко грохнуло сзади, и она не поняла - жива еще или уже мертва.
      Сердце билось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из грудной клетки.
      Крик.
      Топот.
      Лязг.
      Ее сорвали с плахи, подняли на руки, прижали к груди, понесли...
      Перед глазами возникло в облаке золотого пара никогда прежде не виданное лицо седого рыцаря.
      "Боже! - успела подумать она и потеряла сознание.
      Над Огайлью рос гвалт. Возле плахи со стрелой в спине лежал палач, и ноги его дергались. Конная стража, склонив наперевес копья со знаком оленя, стремглав уносилась в распахнутые черные ворота, и впереди летел закованный в броню Иоген Морн, увозя на седле живую Беатрикс.
      Рингенцы на помосте метались и кричали, потрясая кулаками и оружием, откуда-то летели стрелы. Раин упал на колени возле кресла и согнулся, пытаясь выдернуть из плеча стрелу. По стене бегали дозорные.
      Люди вытирали слезы, смеялись, раскрывали рты и все никак не могли, поверить, воочию видели, как палач, икнув, свалился ничком, выронил секиру, как седой латник заставил своего коня подняться на эшафот, склонился с седла и подхватил королеву одной рукой, а кинувшийся было к нему Раин взвизгнул и присел уже вовсе на четвереньки, хватаясь за простреленное плечо...
      Солнечная белизна слепила. Мороз проникал под все меха, а уж латы надеть в такую погодку - не дай Бог. Разве что тоненькую кольчугу шарэлитского или кали-польского плетения. Но для службы она все равно не годится, она для интриг тайных. А интригам конец.
      Сегодняшнее утро принесло злую весть. Лазутчик-шатун, один из многих, что кружили по деревням вокруг Хаара, выведывая столичные новости - в город идти было страшно, могли выследить и повесить, - рассказал, что королеву приговорили к отсечению головы. Позавчера это должно было произойти. Да и произошло, конечно.
      Раэннарт затосковал возле тына, щурясь на блескучую равнину. Навригр дымил за спиной угрюмо, зло, несыто. Только дрянной браги вдосталь, хоть залейся, хоть топись. Дальше за Навригром - Хаар, а там голова Беатрикс на пике. Представил эту картину - еще больше закручинился. И не любил вроде ее особо, в смысле - как женщину. Конечно, если случай выпадал, не отказывался... "И вот на тебе... Сколько раз сама на казни ездила, красовалась в носилках, похваляясь нарядами и фаворитами. Видела в последний миг только Аргареда с ледяным ликом. И что теперь без нее будет?" Он покрутил головой. Наследники ее неизвестно где. Таббет к Аддрику поехал помощи испрашивать, так до сих пор там сидит, ничего путного выклянчить не может. Аддрик отправил посла, трубадура Эринто, в Хаар, а тот возьми и к Этарет переметнись. Эйнвар только вздыхает, больше ни на что не годен, Вельт пьет горькую, Ниссагль как узнал про королеву, лежит лицом к стенке, словно мертвый. А может, отравился чем? С него станется".
      Заскрипел снег - по улочке, злобно переговариваясь, прошли двое вооруженных лучников, бухнули низкой дверью в кабак. Войско почему-то не роптало. Только на Этарет злобилось. "Должно быть, народ такой собрался, что броня им мама, а меч - отец родной, ни кола ни двора, кого с земель согнали, у кого и вовсе двор сожгли. Вот скажет следующий шатун, что уж точно казнили королеву, и можно будет потрепать Этарет напоследок. С такими людьми недурная выйдет трепка, даже если и удирать потом придется... - Он пальцем поскреб осевший на меху возле рта иней. - Вот уж точно счастье, что королеву я не любил особо. Ниссагль-то убивается, бедняга. Не повезло же человеку - ростом не вышел, попалась ему жалостливая женщина, да еще королева, так и ту убили. Что за жизнь пошла собачья на этом свете? Надо бы на подворье сходить, где придворные стоят. Может, шатун с новостями пришел? С этой-то стороны никто не приходит..."
      Раэннарт вдруг торопливо заморгал, смахивая слезы, выступившие от морозного ветра: далеко-далеко на сияющей черте горизонта вытянулись цепочкой черные точки. Точек было много, и они приближались. Тяжело оттолкнувшись рукой от плетня, Раэннарт бросился объявлять тревогу.
      Навригрское предместье быстро опустело - все ушли в город, под прикрытие низких, блекло-зеленых от лишайника стен. Меж зубцами замаячили лучники. Раэннарт глядел с башни - отряд подходил большой, все в доспехах и одинаковых желто-зеленых плащах, под большим флагом, на флаге вышит олень. Въехали через распахнутые ворота в предместье, прошли на рысях по улице.
      Раэннарт махнул рукой, офицеры перехватили команду, и по всей стене лучники, целясь в незваных гостей, натянули луки.
      Предводитель отряда поднял забрало и помахал над головой белым шарфом. Лицо его было немолодо, в глубоких морщинах.
      - Я, магнат Иоген Морн, могу ли войти в крепость один, оставив отряд за воротами?
      Раэннарт пожал плечами. "Впустим? Пожалуй что впустим. На крайний случай заложник будет..."
      - Отведите ваших людей на триста шагов от ворот и езжайте один.
      Приезжий исполнил требование, более того, спешился, вынул из ножен все оружие, шлем поставил на локоть и так подошел - высокий, седой, огнеокий, с улыбкой на твердых губах. Его пропустили в приоткрытую щель створок, окружили кольцом. Раэннарт спустился с башенной площадки, подошел не торопясь.
      - Что привело сюда высокого магната Морна? - язвительно спросил коннетабль. Впрочем, пока ничего не знаешь, лучше держаться спокойнее.
      - Желание служить королеве.
      "Где ж вы раньше-то были?" Раэннарт стиснул зубы, чтобы не расхохотаться и не выбраниться. Мельком, но цепко вслед за этим оглядел гостя - немолод, но и стариком не кажется. Улыбчив. Сдержан. Горделив, но без спеси.
      - Вы несколько опоздали, высокий магнат. До нас дошло, что королевы больше нет в живых. - Раэннарт тут же пожалел, что это сказал. Такое обычно держат при себе. И как можно дольше. Вроде ножа в смертной кулачной драке.
      - Полагаю, я осведомлен об этом чуть более вас, благородный рыцарь...
      - Имею честь быть здесь коннетаблем. Мое имя Раэннарт, высокий магнат.
      - Так вот, господин коннетабль Раэннарт, о королеве я и хотел бы повести беседу с вами, и не только с вами, поскольку, как уже было сказано, моя осведомленность простирается дальше вашей.
      - Сейчас из ее приближенных в крепости только я, священнейший примас Эйнвар, господин Вельт и господин Гирш Ниссагль.
      - Хорошо, возможно ли всем вам собраться вместе? Да побыстрее?
      - Думаю, да. Примас, вероятно, ничем важным сейчас не занят. Также и господин Вельт, но он может быть слегка нетрезв... Он, видите ли, был начальником стражи, ныне командует большим отрядом, но войско пока бездействует и... А господин Гирш до того потрясен вестью о смерти королевы, что с утра не сказал ни с кем ни полслова.
      - По правде сказать, мне достаточно было бы переговорить только с вами и с Ниссаглем. Сожалею об отсутствии канцлера Таббета. Примасу же Эйнвару оставим божественное.
      Они шли по улице, сопровождаемые толпой хмурых солдат. Ни одна дверь не приоткрылась, ни одно окно не стукнуло, не говоря уж о том, чтобы встретился прохожий, - тревога чисто вымела заснеженные улочки, даже на торжище было пусто.
      В крохотной приемной укутавшийся по уши Язош со вздохами читал бумаги, всем видом показывая, сколь мало смысла теперь в этом занятии. Левой рукой он прикрывал на столе половинку зачерствевшего тминного хлебца, от которого время от времени откусывал.
      - Как себя чувствует твой господин, Язош? - Раэннарт закрыл спиной узкий дверной проем, чтобы гость и Язош пока не видели друг друга.
      Камердинер прерывисто вздохнул:
      - Грустит, сиятельный коннетабль.
      - То есть молчит?
      - Да. А что вам до него, сиятельный коннетабль?
      - Не совсем мне. Вот высокий магнат Морн привез важные вести о королеве, желал бы их обсудить со мной и с господином Гиршем. Ты не мог бы доложить?
      - Я-то могу попробовать, сиятельный коннетабль, да только он может и закапризничать.
      - Не получится у тебя - попробую я. Время не терпит.
      Язош разогнулся, сполз со стула и отправился в комнату Ниссагля.
      Через низкое окошко заглядывало бледное солнце. Горел камин, было жарко. Ниссагль лежал к стене лицом.
      - Господин Гирш! - Ответа не последовало; Язош еще раза два повторил, прежде чем добился сдавленного:
      "Пошел вон!"
      - Господин Гирш, к вам пришли. Магнат какой-то приехал, Морн, поговорить хочет. О королеве!
      Ниссагль медленно, боясь за плечо, повернулся на спину. Лицо у него совсем осунулось. В темных глазах, не серых и не карих, стояли слезы. Он неловко смахнул их.
      - Ну что еще о королеве, Боже мой?
      - Не знаю, но, говорят, важный разговор. Вас ждут. Очень настаивают. Язошу было стыдно за свою настойчивость и жалко Ниссагля, но он продолжал уговаривать.
      - Хорошо. Помоги одеться. И прибери кровать. Здесь их приму. Никуда выходить не хочется.
      Язош помог ему натянуть на мятую сорочку коричневый длинный упланд с бобровым мехом на воротнике, взбил подушки на креслах, развернул кресла так, чтобы троим сесть друг против друга. Потом оглянулся на господина и сунулся в дверь:
      - Входите, яснейшие господа. Ниссагль стоял возле стола - маленький, весь напряженный, лицо мертвое, правая рука на перевязи.
      - Приветствую вас, господин Морн... - произнес он сдавленным голосом. Глаза его сухо блестели. - Прошу, садитесь и рассказывайте. Если желаете вина или закуски, я прикажу камердинеру подать, хотя у нас, признаться, не густо.
      - Благодарю, не нуждаюсь. - Морн сел в кресло, слишком большое для низкой горницы.
      - Мне говорили, вы знаете новости о ее величестве? - тихо спросил Ниссагль.
      - Мне говорили, все в Навригре уверены, что она мертва.
      Гирш мелко затряс головой. Вместо него ответил Ра-эннарт:
      - До нас только сегодня дошло известие, что ее приговорили. Казнь должна была совершиться позавчера утром. Мы ждем известия об этом.
      - Понимаю. И вот что вам скажу, господа... - Морн откинулся в кресле. Казни пока еще не было.
      Ниссагль пошатнулся, бледнея и хватаясь за грудь. Подлетевший Язош усадил его в кресло.
      - ...Казни не было, - продолжал магнат, словно не замечая, какое действие произвели на Ниссагля его слова, - но вопрос о ее жизни и смерти еще не решен. Теперь, господа, я хочу объяснить, почему я здесь, а не в Хааре или у себя в Калеку не. Я много думал, господа. Очень много. Скажу не хвалясь, что судьба отпустила мне достаточно мудрости, чтобы не ссориться ни с королевой, ни с магнатами, и то время, когда другие исходили злобой и строили козни, я употребил для того, чтобы наблюдать и думать. И я увидел, что время магнатов и Посвященных давно ушло, что кругом живут по-другому, что все кипит и движется и только Эманд замер в неподвижности, надменный, как скала. И в этом я провижу его гибель, потому что река жизни, которая обтекает его основание, однажды подмоет его и он рухнет. Если и дальше развивать тему скалы и реки, то вывод напрашивается сам собой: надо, чтобы река намыла у скалы отмель. На отмели взойдут семена, вырастут травы и деревья, угнездятся птицы, и вместо одинокой угрюмой скалы возникнет цветущий остров. Короче говоря, глядя на королеву, я понял, что она хочет того же, что и я, то есть чтобы в Эманд пришли новые люди и принесли новые ремесла и обычаи, и тогда надменное, но отсталое королевство превратится в процветающую державу. Увы, я уже немолод и медлителен. Пока я думал, случился мятеж. Но я рад, что своим высоким положением и своими богатствами могу быть полезен кому бы то ни было. Мне доверились в Хааре. Сам Аргаред мне доверился с первой встречи, несмотря на мое затянувшееся молчание. Не хочу сглазить, но думаю, что выиграю жизнь ее величества и она будет здесь меньше чем через месяц. Я называю такой срок потому, что мне надо склонить магнатов на свою сторону. Не знаю, в каком виде и каким образом точно все удастся, но думаю, что вам лучше держать войско в полной готовности.
      - Может статься, тогда и Аддрик поторопится с помощью, - заметил Раэннарт, - а то он все ждет, кто кого перетянет, и подмоги от него не видать, сколько Таббет ни старайся.
      - У меня тоже есть несколько отрядов, и они поступают в полное ваше распоряжение. Все мои люди присягали королеве. Кроме того, я готов продавать вам съестные припасы втрое дешевле против обычного. В залог непреложности своего решения я могу оставить вам, тех людей, которые со мной прибыли, и уеду лишь с небольшим эскортом.
      - Если мы с этого дня союзники и соратники, нет нужды и в заложниках, хрипло, словно после нескольких лет молчания, сказал Ниссагль. - Мы благодарим вас за поддержку и верность в столь трудный час. Вы появились вовремя, точно посланец Бога. Ведь у нас до сего дня были связаны руки, мы не смели подступить к Хаару из-за того, что это грозило Беатрикс... ее величеству увечьями и смертью... - Морн кивнул головой со словами:
      "Да, сын Аргареда хвалился". - А то, что оттуда до нас доходило, было столь неутешительно... - Ниссагль сделал шажок к магнату и сравнялся ростом с ним, сидящим. - Но скажите все-таки... какова вероятность того, что она останется в живых?
      - Боюсь говорить, поверьте, - гость развел руками, - просто боюсь. Я суеверен и предпочитаю молчать и надеяться, а не рассчитывать вслух, насколько и куда продвинется телега судьбы.
      Морн удалился, Раэннарт проводил его, потом вернулся. Ниссагль сидел теперь у камина. Он обернулся на шаги.
      - Послушай, не понимаю... Ангел он или дьявол? Что он затевает? Он ничуть не меньше короля у себя в Калскуне и не мальчишка, чтобы искать подвигов на свою задницу. Что ему до Беатрикс? Он ее никогда не видел, и ей до него дела не было. - Ниссагль сжался в кресле. В ушах у него звенело, губы и язык не слушались. Раэннарт пожал плечами:
      - Я сам ничего не понимаю, Гирш. Ну в самом деле, с чего это ему устраивать такие скачки по морозу? Не просто же он шпионил? Да и потом - они и так все о нас знают. Каждый день лазутчиков кто-то вылавливает. А сколько уходит? Тут что-то тонкое, а вот что - сообразить не могу.
      - Может, он втирается в доверие к нам по просьбе Аргареда? Едва ли. Если человек почти король и до этого глаз не казал ко двору, то с чего ему ходить на сворке у Аргареда? Себя он, похоже, высоко ставит, а Аргаред себя мудрецом никак не выказал. Непонятно.
      - Может, надо было Эйнвара позвать, Гирш? Он ушлый в таких делах.
      - Я не глупее Эйнвара всегда был, - вспылил Ниссагль. - Ладно, поживем увидим. Если и шпионил, то ничего особенного тут у нас не высмотришь, кроме кабаков и солдатни. А главное, знаешь...
      - Что?
      - Беатрикс... - Ниссагль наклонился, вцепившись в подлокотники. - Пока я думал, что она умерла, меня каждая минута убивала...
      - Ну, с ней еще...
      - Да, но пойми ты!..
      - Я понимаю.
      - Вряд ли. Повезло тебе, что с тобой такого не бывало. Я тебе даже завидую. Ты солдат. Ты сам по себе. Захочешь - полюбишь. Захочешь - забудешь. А я без нее - ничто. Даже самому себе не нужен. Она одна меня жалела... Бедная...
      Раэннарт молчал - ему было неловко. Он стеснялся чужих чувств, тем более чувств Ниссагля. Сейчас они на "ты", благо часто приходится видеться. А если Ниссагль снова в силу войдет? И вообще, неудобно с ним как-то и странный он. Впрочем, кто влюблен, всегда - такой, Ничего не поделаешь. Ну и денек сегодня выдался - дай Боже.
      Глава семнадцатая
      АНГЕЛЫ-УТЕШИТЕЛИ
      Чутким сном спала в теле боль. Или тела вовсе уже не было - осталось под белым солнцем на площади? Над головой в пепельном небе кружился крупный снег. Печально-мягок был свет. И высоко над нею возносилась в безрадостное небо седая оснеженная великанская голова. Пепельное небо покачивалось. Покой был под великанской головой, в руках великана. Плотная темнота вновь начала окутывать ее...
      ...Сознание возвратилось, когда чья-то рука нежно убирала с ее лица волосы, а потом поправляла подушку под головой. Боль исчезла. Но взамен слабость охватила разбитое тело. И страшно было даже подумать о том, чтобы сделать какое-нибудь движение. Перед глазами брезжил слабый свет, проступали как бы два высоких светлых окна или столба. Неведомые руки продолжали свою ласковую заботу. Свет становился яснее, и в нем проступило смутное и дивное ангельское лицо. Не различить было ни выражения, ни взгляда, только черты были знакомы, да, пугающе знакомы, так что внутри все похолодело и перехватило дыхание. Ангел? Сикрингьер Фрели... Сикке Фрели... И рука его нежно гладила ее волосы, не касаясь лица... Он же обезглавлен под черным небом на белой площади в Кордораффе!.. "Значит, я умерла?" Она вздрогнула в ужасе, открыла глаза, он в явном испуге Отвел руку, превратившись в красивого отрока... Сходство с Фрели осталось, но было всего лишь сходством.
      - Простите, королева, - прошептал незнакомец, склоняясь к Беатрикс, - вам что-нибудь нужно?
      - Ты кто? - спросила она, глядя с испугом и надеждой.
      - Я Авенас Морн, сын князя Калскуны, - ответил он, успокаивая ее. - Не говорите много, ваше величество, отдыхайте... Вы здесь в полной безопасности.
      - Где я?
      - В замке моего отца...
      Мягко... Уютно... Тепло... Невыразимое наслаждение от того, что забыта опасность и исчезли куда-то черные холодные своды и черный ледяной эшафот под низким солнцем...
      Окна были открыты только в первый день. Потом их зашторили, чтобы больную не беспокоил свет, тем более что поправлялась она плохо. В сутки по нескольку раз наплывал волнами жар, начинали ныть кости, она вытягивалась на подушках, с трудом дыша сквозь стиснутые зубы, потом накатывала дурнота, и минуты перед тем, как появлялись видения, были столь тяжки, что она не могла сдержать стонов... Потом воздух наполнялся звоном и начинался бред, являлись мороки живые мертвецы, поднимали трясущиеся руки, ловили ее, слепо пялили точащиеся желтой слизью глаза... Потом она приходила в себя, истекая остывающим потом в жарких перинах, мокрая, дрожащая под взорами незнакомых лекарей и молчаливых прислужниц...
      Авенас бывал с ней часто, и, видя его, она задыхалась от нежности, не отдавая себе отчета в своих чувствах. У нее еще не хватало силы ни на какое притворство. И она его боялась - ему было пятнадцать лет или даже четырнадцать, он был ученый, как хронист, и она безмерно изумлялась этому, даже не пряча долгих восхищенных взглядов... День за днем, день за днем... Иногда она мечтала, чтобы во время длинных и мучительных перевязок он держал бы ее голову на своих коленях, склонялся бы над ней, едва сдерживая слезы, тонкими пальцами накладывая мазь на алый крест ожога. Он садился возле нее, заводя тихие разговоры, как правило о чем-то надмирном, нездешнем, ласкал душу жемчужным взглядом. Она утопала в сладком, как душистый дым, блаженстве, Он замолкал, видя, что она закрыла глаза...
      Авенас вздрогнул, почувствовав прикосновение ее руки, лицо его вспыхнуло. Приподнявшись на утонувшем в перинах локте, на него глядела женщина, исхудавшая, черноглазая, с короткими, как у церковного служки, волосами. Подбородок ее чуть подрагивал от напряжения, глаза были внимательны и печальны.
      - Может, мне попробовать встать? - спросила она с хрипотцой в голосе. Помоги мне, Авенас. Я хочу попробовать. - Эта хрипотца, эти короткие волосы, эта доверчивость, прозвучавшая в ее голосе, заставили его забыть, что эта женщина на семь лет его старше, что она королева и мученица.
      - С радостью, госпожа моя! - Он отбросил книгу, за которую было взялся, ожидая, пока она проснется.
      Она медленно села, спустила с шелковых простынь на приступок босые ноги. Авенас накинул ей на плечи меховой пеллисон. Комната была устлана волчьими шкурами, можно было ходить босиком.
      Она сделала шаг, и у нее закружилась голова, она беспомощно уцепилась за его плечо.
      - Ох!
      - Сядьте! - Он торопливо подставил ей скамеечку. - Сядьте, госпожа моя! Нельзя было так сразу. Вы долго не ходили.
      Она потерла лоб, выпрямилась. Какая-то мысль тревожила ее сознание, на переносице появилась морщинка.
      - Сколько?
      - Недели две, моя госпожа, не меньше.
      - Две недели... Ну надо же когда-то и начинать? Я хочу дойти до окна. - Ее узкие ступни неслышно приминали волчий мех рядом с остроносыми туфлями Аве-наса. - Ну и вот. - Она оперлась на низкий скошенный подоконник. От окна сквозило. Снег слежался на переплетах, примерз к стеклышкам. Внизу шла широкая внутренняя стена, и по ней в снегу цепочки следов - это ходили караулы. Внешней стены было не видно, сбоку выступала углом серая башня. Белые земля и небо сливались в окне.
      Беатрикс как-то бездумно всматривалась в даль. Потом спросила:
      - Что там, в той стороне?
      - Навригр и Хаар, госпожа моя.
      Он остался в столице из-за того, что ненавидел войну, которая переворачивала мир с ног на голову и возвращала во главу угла силу и оружие вместо столь милых его сердцу золота и интриг.
      - Мы хотели предложить вам оружие, почтенный господин. Оно пока находится в тайном месте, но мы принесли чертежи и готовы открыть, как оно действует.
      Чертежи на великолепных белых листах, совершенно гладких, ничуть не напоминающих пергамент, имели очень подробные подписи на Священной речи. На одном - листе серебряным грифелем была вычерчена ничем не примечательная камнеметательная машина, - этот лист Ниссагль отложил. Второй его заинтересовал больше - на нем была изображена служившая снарядом тонкостенная корчага, закупоренная в узкой горловине пробкой с длинным мочальным хвостом и неведомой жидкостью внутри. Третий лист полностью все прояснил и привел Ниссагля в тихий восторг. Там было показано со всеми расчетами, как корчага, получив толчок, взлетает по кривой, падает, разбивается и от зажженного перед выстрелом фитиля вспыхивает широко разлившаяся жидкость, про которую было лаконично сказано: "Горит на воде, на земле, на человеческом теле, потушить невозможно".
      - Сколько?! - вскрикнул Ниссагль, мигом представив силу и пользу этого оружия. - Сколько вы за это просите?!
      - Нисколько, - раздался ответ. - Мы даем вам это, поскольку хотим присоединиться к вашему мщению, но сами не обучены воинскому искусству.
      - А, а... а... Сколько вы можете дать таких... Таких?..
      - Сколько вам будет угодно. Огненной жидкости у нас тоже достаточный запас, также и горшков. Мы привезем их через несколько дней.
      Ниссагль вылез из-за стола и долго рассыпался в благодарностях, прикладывая руки к сердцу. Он попросил копии чертежей и послал за Раэннартом и Вельтом, более смышлеными, чем он, в военном деле. Придя, они почти сразу разобрались в чертежах и нашли шарэльское изобретение превосходным.
      Факелы пятнами расплывались в мокром воздухе, повсюду, будто в праздник, хлопали двери, бросая желтые полосы на оседающие снега. Шел к концу навригрский день, в сумрачной дали таяли белые спины холмов.
      Ниссагль отдыхал - от беготни разболелась едва-едва поджившая рука, сейчас он грел ее, приобняв здоровой, и бранился вялым шепотом. Ноющая боль досаждала, также грызли застарелые сомнения насчет Морна - он старался, проследить его зигзаги от присланных обозов и отрядов до дружбы с Окером. Ладно, донесений он, хотя и обещал, не шлет - боится, что перехватит Аргаред. Но где он сейчас? В Хааре? Лазутчики не видели, чтобы он входил в Хаар или выходил из Хаара, а они постоянно там толкутся в надежде выведать какие-нибудь новости. Хотя зачем ему выезжать, если он въехал... Или там подземный ход есть? Что-то темнит могучий союзник... Отряды-то у него чистые - сколько ни накачивали "Омутом" старших и простых солдат, ничего подозрительного у них с языков не слетало. Может, хочет стать королем или для сына своего старается? У него ведь сын - пятнадцати лет или четырнадцати даже, необыкновенного, говорят, ума и красоты ангельской. Солдаты не стеснялись нахваливать Морна и его сына, но хвалили просто как добрых князей. Расспросить бы самого Иогена Морна за бокалом вина. Только князь с палачом пить не сядет.
      Не темнил бы уж... По крайней мере насчет Беатрикс. Тоска опять неодолимо сжала сердце, да так, что поплыли перед глазами черные суковатые балки. Неужто вправду было ему дано это счастье - держать в объятиях Беатрикс? Даже сейчас страшно - неужели она действительно ночевала у него в Сервайре и уходила на рассвете, тихонько шурша меховыми башмаками вдоль сводов и решеток? Неужели он проникал к ней в опочивальню с тайного хода, пачкаясь в извести и цепляя шляпой паутину?
      Он очнулся. Во дворе загикали - кто-то подъехал. По притихшим голосам он понял, что подъехавших сразу пропускают. Кто-то важный. Кто? Комес из Элеран-са? На днях пришел отряд копейщиков оттуда, Аддрик прислал. Или... Морн? Он приподнялся на подушках, вслушиваясь.
      Вот затопотали глухо внизу. Идут наверх, к нему. Голос мужской - как будто и вправду Морн. А ответила ему женщина.
      Кровь отхлынула от лица, сердце замерло. Ниссагля словно вихрем сорвало с постели, понесло через всю комнату в приемную, где одиноко мерцала свеча. Дверь с лестницы была открыта. К нему входили. И уже вслепую, едва дыша, столкнув кого-то с пути, он свалился к ее ногам, замер комочком, обняв даже не колени ее - лодыжки, опушенные в толстый мех.
      Путаясь в лисьих рукавах, она пыталась его поднять. Иоген Морн и Авенас смотрели из-за ее спины с опасливым изумлением - им надо было бы уйти, но они не уходили, и Ниссагль, поднимаясь, увидел их сквозь слезы. Этого хватило ему, чтобы навсегда запомнить ангельское лицо Авенаса - тот смотрел пристально, с болезненным любопытством, смотрел так, как смотрят на животное или на шута, занявшего человечье место...
      Глава восемнадцатая
      ОГНЕМ И МЕЧОМ
      Старые правила предписывают воевать на ровном месте, где рыцарям легко разгонять коней и валить друг друга с седел, где нога или копыто не наткнется на ямку или предательский камень.
      Старые правила предписывают также воевать в хорошую, но бессолнечную погоду, чтобы не светило солнце никому в глаза, чтобы легкий ветер освежал разгоряченных воинов и красиво развевал вымпелы и флаги.
      Старые правила еще как-то помнились. И никому не хотелось вязнуть в глубоких сырых снегах между холмами, где кони проваливаются выше стремени. Подходящим для битвы казалось Змеиное озеро, на котором оттепель не тронула льда.
      Ранним утром спустились на лед с удобного пологого берега войска магнатов.
      Было еще сумрачно. Широкая белая гладь мутилась у дальних берегов - озеро было длинное. Над головами ходили под мокрым ветром стяги с деревами, зверями и химерами. Суровые, закованные в броню мальчики всматривались в даль поверх копий рингенской пехоты. Кони дышали паром, качали головами, звеня железом.
      Дальние берега сходились, превращаясь в обрывистое устье речки, по льду которой только и можно было выйти на озеро с той стороны. С обеих сторон устья торчали черные скалы, издали напоминающие столпившихся и о чем-то сговаривающихся великанов. Там не было заметно никакого движения, хотя вчера вечером лазутчики обнаружили лагерь королевских войск, пришедших из Наври-гра и готовых к бою.
      Небо становилось светлее, тучи низко стелились над холмами, уползая на запад.
      - Как в нисходящих мирах. - Аргаред щурился почти беспомощно.
      - Где? - Родери повернул к нему голову в каске с гребнем. Каска эта среди старинной брони и шлемов выглядела донельзя неуместно, делая Родери похожим на наемника.
      - Нисходящие миры. Это где Обитель бед. Я потом расскажу тебе. Когда закончится битва. Там есть мир вечной зимы с мертвыми деревьями, со странными белыми зверьками. В этом мире идет снег.
      - Слава Богу, сейчас-то снега нет. - Оба, разговаривая, едва шевелили губами, шепот рассеивался вместе с паром.
      - Родери... Я намерен оставить Беатрикс в живых, если мы одержим победу.
      - Почему?
      - Боюсь, это объяснение тоже придется отложить на потом. Она кое-что мне сказала...
      - Поэтому ты был перед казнью как сам не свой?
      - Поэтому тоже.
      Оба одновременно заметили движение у подножия скал.
      - Идут! - По всему строю затрубили рога, потом смолкли, и раздался тысячеголосый Зов Силы.
      Казалось, тучи поднялись выше, так посветлело. Далеко-далеко колыхались ряды врагов, бредущих по снегу.
      - Рингенская конница - вперед. Раздавим их о скалы! - Конница под предводительством Эринто и рингенского капитана с грохотом и звоном покатилась по туманной белизне навстречу выползающим из-под скал темным фигуркам. Зареяли на склоненных древках десятки вымпелов, зазвучали кличи, серебристо отозвались боевые трубы.
      Перед мчащимися всадниками вырастал королевский строй, пестрели желто-лиловые сдвинутые щиты, торчали выставленные копья.
      Под напором конницы этот строй трещал, прогибался, оставляя на утоптанном снегу мертвецов, выпускал с флангов рейтар. Из-за валунов стреляли арбалетчики - стрелы с тонким пением пропарывали рыхлый серый воздух, настигая цель. Королевские войска не успели развернуться. Они заполнили все устье, задыхались в мерзлых обрывах, не имея возможности маневрировать в тесной каменной щели. Мечи нападавших перерубали обвитые лентами древки в руках элеранских копейщиков, резали, точно масло, шлемы вместе с головами, выпуская красно-серую кашу мозгов, рассекали надвое щиты. Кличи потонули в брани, реве и хрипах ярости, дерево ломалось с оглушительным треском, звонко схлестывались клинки, визжали и бились, расшвыривая всех копытами, стиснутые в смертоносной давке лошади... Первый порыв конницы ослабел.
      Тут приспело время пешим рингенцам. Они, сомкнув ряды, приближались тяжелой скорой поступью.
      Тупо залязгали по щитам секиры, противники обдавали друг друга паром, сходясь грудь в грудь, берясь за ножи и тесаки, орудуя обломками мечей и наконечниками рогатин с коротко отломанными древками, протыкая пальцами глаза, - словом, была свалка. Рингенцы упорно прорубались вперед, круша все на своем пути, вдавливая противника в русло, точно клин в щель загоняя, напирая строй за строем, выжимая врагов на стены обрывов, топча своих и чужих упавших, пролезая под животами стиснутых в толкотне лошадей.
      Королевское войско дрогнуло и попятилось. Осталось разбить его до того, как оно успеет просочиться в узкий проход устья и рассыпаться по холмам.
      К Аргареду, оставшемуся с самыми сильными отрядами, то и дело подлетали вестники с дикими от радости глазами. На лице Аргареда играла холодная улыбка.
      - Не промедлим. Жаль, в обход послать некогда. Но добьем зверя. Могут быть засады на выходе из ущелья, и там пригодится свежая сила.
      Под совсем уже светлым небом торжествующе запели трубы. Вскинулись стяги.
      - Родери... Ты бы не ехал. Твоя рана не совсем зажила еще.
      - Пустяки. - Родери закинул голову и тоже холодно улыбнулся.
      - Как мне доносят, военачальников Беатрикс с войсками нет. Они, наверное, смотрят со скал.
      - Да. Но здесь не ристалище и не фехтовальный зал, отец. А они трусы. Боюсь, нам еще придется погоняться за ними по холмам...
      Аргаред улыбнулся чуть теплее и поднял руку, зовя изготовиться к чему-то важному.
      - ЭНКАЛЛИ ХАЙЯ ОРОНКИ!.. - Они тронулись тихой-рысью. Зов Покорности разнесся над озером. Рысь становилась все размашистей, строй вытягивался блестящим треугольником, и во главе - стремя к стремени - скакали Родери и Аргаред. Впереди блестела мелькающая остриями толчея сражающихся. Очевидно, королевские войска пытались удержаться на выходе из устья, чтобы не пустить противника к шатрам лагеря...
      - ОНКИ АЙАНА ЭТАР! - Последним напором остатки королевского войска вышибло из прохода, как пробку из бочки, они хлынули веером в холмы, пятная белизну кровавыми следами, победа уже жарко дышала в лицо наступавшим, а клинки вздымались и со свистом обрушивались на белые, безглазые от ужаса, вывернутые назад лица врагов, кони хрипели, вставали на дыбы. Рингенцы завели победный клич, вырубая под корень последних сопротивляющихся.
      Вдруг что-то засвистело, шлепнулось, ухнуло глухо. Раин, не переставая крутить мечом, оглянулся: огонь! Не понял. Свистнуло, ухнуло, опалило огнем лицо, конь шарахнулся, присел, закидывая морду, - между его передними ногами широко змеилось дымное пламя. И сразу отовсюду засвистело, заухало, задымило, дробно зарокотало... Запрыгали раскоряками, с воем покатились по снегу загоревшиеся. Раин крутился, ничего не понимая - врагов больше не подвертывалось под меч и отца рядом не было. И все чаще свистело, ухало, с жарким треском рвалось! Заметались безумные лица. Огонь летел сверху, с откосов, его швыряли спрятанные за валунами метательные машины, в пламени дико носились люди, и голоса их уже людскими не были - это был бессловесный ужасный рев... Ловушка!..
      - За мной! - Раин дал коню шпоры, повернул к близкому уже выходу из устья. - За мной, кто смел и не хочет сгореть! За мной на лагерь! За мной на лагерь! - Опять перед самым носом вспыхнуло, жгучая горечь ударила в лицо, опалила ноздри, он заслонился, сильнее и сильнее пришпоривая коня, пригнувшись к его холке. Конь, вытянув шею, пластался над снегом, пропарывая дымную мглу. Слева мелькнул всадник, схватившийся за грудь, - полмига спустя Раин понял, что это Эринто, обернулся - и увидел только черный дым... Кто-то все-таки скакал и бежал за ним, тоже заслоняясь и отплевываясь... Рокот становился назойливей, резче, впереди во что-то часто и сильно стучали...
      - Стоять! - отчаянно взвизгнул Раин, что было сил осаживая лошадь.
      Выход был отрезан - загораживая путь, сдвинув щиты, выставив копья, стояли рядами воины в белых кот д'арм, в касках, скрывающих лица. Строй был глубок не прорваться, а с краю гарцевал латник без шлема на задастой рыжей лошади Вельт - и издевательски улыбался.
      Рванув на себя поводья, закрыв коню ладонью глаза, Раин бросился обратно в пламя. Сверху падали, разбиваясь и гулко вспыхивая, большие горшки, лицо жгло уже нестерпимо. Под полосами дыма корчились люди, бились, издыхая, лошади с раскинутыми ногами. Огня прибывало. Снег казался рыжим. Сквозь рев и вой где-то впереди звенели мечи - выход на озеро тоже был заперт, и там отчаянно рубились с белыми копейщиками и рейтарами те, кто не желал гореть. В спину свистели стрелы.
      Родери перехватил поудобнее двуручный меч и бросился в гущу сражающихся.
      Под стремена подкатывались все новые и новые, норовили поднять на пики, он с яростной бранью отправлял их на тот свет, слух отупел от лязга, от одинаковых хриплых воплей, едкий воздух трудно было вдыхать, он глотал его перекошенным ртом, с каждым замахом все сильнее болело плечо - рана проклятая... Родери повел вокруг бешеными глазами:
      - Где Окер? - Не нашел... Крутя мечом, подскочил рейтар. Он удачно пронзил его сбоку меж пластин брони, до печенки, должно быть. Снова, как волки, лезли копейщики... - За мной! - Вдруг он уловил тот перелом, когда сопротивление врага на миг ослабело. Строй прорвался... Он оглянулся - где же Окер? Откуда-то опять набегали с криками копейщики. Всадники-Этарет редким веером уносились в затянувшую озеро пелену. Свистя, летели над ними стрелы. Пешие, пригибаясь, убегали под берег, хоронились в скалах. Где же Окер? Взгляд метался, не находя, и, обезумев от страха быть пойманным, Раин с визгливым проклятием дал коню шпоры и нагнал бегущих. К дьяволу! Все к дьяволу! Прочь! Прочь отсюда! Он все-таки еще раз обернулся и увидел только, как скачет над обрывом большой отряд.
      Озеро безрадостно стлалось под копыта. Они мчались не к лагерю, а куда-то вбок, в пасмурную синеву, где не было видно ничего, кроме белых холмов, мчались, лишь бы умчаться... Приближался, нарастал берег, высокий, пока еще слишком высокий.
      - Остановиться! - закричали сзади и сбоку, и он, подпрыгнув в седле, обернулся - нагнали. Тот самый отряд, который он видел над обрывом. Арбалетчики, рыцари, предводитель в золоченых латах - не меньше полутора сотен. Шпорить коней было бесполезно, кони устали.
      Берег был близко, но высокий, все еще такой высокий, что не взъехать.
      Уцелевшие Этарет сгрудились вокруг Раина, с мечами на изготовку, которые у них даже не было времени обтереть. У многих на броне розовела кровь, своя и чужая, лица были в копоти.
      - Сдавайтесь, чтобы не проливать лишнюю кровь! - Предводитель снял шлем с фигурной маской, открыв юное лицо такой красоты, что Раин несколько опешил. Потом, все же взяв себя в руки, спросил:
      - Позвольте узнать, кому же сдаваться?
      - Авенасу Морну, сыну князя Калскуны. - Отрок развернул коня боком.
      - Ты сын предателя. И я тебе не сдамся. Выбирайте противников, братья, и пусть Сила покажет, на чьей стороне правда, - сказал Раин, уже, впрочем, не веря в победу.
      - Твои люди устали. К чему их губить? - ответил Авенас. - А ты, если хочешь крови, выбери любого из моих рыцарей для поединка.
      - Так я выбираю тебя, ангелочек! - захохотал Раин, натягивая узду. Конь захрипел, мотая мордой.
      - Хорошо! - Авенас отъехал от своих, обнажил оружие. - Пусть будет так.
      Отряды молчаливо разъезжались, осаживая лошадей. Слышно было только позвякивание сбруи.
      - Ну и разделаю же я тебя... Не боишься? А? - Меч посвистывал в воздухе, выписывая круги, но плечо пронизывала усиливающаяся боль. <Надо будет поскорее с ним покончить, долго не продержусь..." - Твоя дама тебя разлюбит и найдет другого, потому что кому ты нужен будешь со своей разрубленной мордой?! Даже Беатрикс постесняется взять тебя в любовники, мой мальчик!
      - Она не постеснялась назвать меня своим рыцарем!
      Их мечи со звоном скрестились.
      - Это только начало, мой мальчик! Это только начало! Потом она ляжет с тобой в постель! - Раин похохатывал, теснил, целя врагу в лицо. Авенас, стиснув зубы, сосредоточенно отбивал удары. Он не пытался уворачиваться, но даже задеть его почему-то не получалось...
      - ...Потом она осыплет тебя серебром и золотом так, что ты рукой пошевельнуть не сможешь, и пожалует тебе какую-нибудь тепленькую постельную должность при себе... - Слова помогали, как заклинание. Противник в таких случаях распалялся и начинал пропускать удары... Родери еле-еле уклонился, когда острие меча Авенаса едва не распороло ему щеку.
      - Не надо, не надо меня калечить, мой мальчик, я едва ли смогу быть тебе соперником на ее ложе! Так вот, потом, когда ты ей разонравишься или захочешь слишком многого - а ты захочешь, потому что все входят во вкус, - она прикажет Ниссаглю тебя убить!! - Увлекшись, он сам пропустил сильный удар справа по наплечнику. Край искореженной брони врезался в раненое плечо, и с пронзительным криком Раин откинулся в седле, выпустив из пальцев рукоять меча. Лицо его покрылось испариной, он начал падать, слыша приказы: "На прицел... бросайте оружие... взять..."
      Его стащили с седла, быстро и умело сорвали доспехи, скрутили локти, словно вору. Он, отдышавшись, смотрел из-за плеча, как обходятся с остальными. Их не спешивали, не связывали... Значит, ему одному такая особая милость... Потом его поставили на ноги, конец веревки привязал к седлу старшина арбалетчиков в посеребренной каске. Конники тронулись шагом через озеро. Раин шагал впереди всех, лицо у него было серое, волосы закрывали ему глаза, и он даже не мотал головой, чтобы их откинуть.
      Ветер хлопал знаменами, вздувал бахрому навесов над входом в шатер. Шатер был раскинут на взгорке. Внизу стояли кожаные солдатские палатки, меж них суетились, горланили, стонали и бранились, похваляясь удалью и ранами, стучали друг друга по спинам, орали в сторону взгорка приветствия и здравицы. За палатками виднелись кромки обрывов и скал, неубранные с них метательные орудия. Там до сих пор клубился черный дым. Жидкость быстро выгорала, огонь спадал, но мглистый воздух был пропитан горечью.
      Беатрикс сидела в кресле на пороге шатра. На ней была распашная шуба, разрезанная сзади для удобства верховой езды. Морн, Ниссагль, Раэннарт в доспехах и при оружии стояли слева и справа от нее. Ждали, пока рассеется дым и можно будет поехать взглянуть на место битвы.
      Слуги привели коней в ковровых попонах. Вначале ехали шагом по устью речки, над которым все выше поднимались мерзлые песчанистые стены. Здесь было натоптано и виднелись выгоревшие черные плешины.
      Потом снег закончился. Кони стали испуганно фыркать, их копыта скользили на черной блестящей поверхности. Здесь было уже немало мертвецов - скорченных, бесформенных, обгоревших, словно вплавленных в землю. Повсюду маслянисто блестели лужи черной непрогоревшей жижи. Кое-где бледными синеватыми язычками вспыхивал над ними, перебегая с места на место, никнущий огонь. От скал веяло теплом. Мертвецов с обугленными до кости лицами было все больше, они полегли густо, вперемешку, почти сплетаясь в объятиях, свои и чужие. Закопченные латы, опаленное оружие было раскидано, как сушняк после бури, кони запинались о мечи, об изглоданные огнем древки, грохотали по щитам, с хрустом давили шипастыми подковами черепки разбившихся корчаг. Сверху, со скал, перекликались метальщики. Искушенные боевые лошади шли осторожным шагом. Беатрикс ехала впереди, сидела по-мужски, меч приподнимал бобровую полу шубы. Глаза ее были сужены и напряженно рыскали из-под низкого бархатного борта шляпы, словно она что-то искала.
      Вороны еще не слетелись. Стояла зловещая, тягостная тишина. Сильно пахло паленым мясом.
      По левую руку нависала скала, сильно выдаваясь вперед полукруглым, бархатным от сажи выступом. Под ним желтел клочок земли, не тронутый огнем.
      На этом клочке лежал необожженный мертвец. Он, видно, отполз сюда, будучи уже раненым. Лежал на боку, закрыв руками темноволосую голову. Волосы были немного опалены. Сорванный шлем с жалким хохлом вместо плюмажа был отброшен. Кот д'арм и блестящую чешую кольчуги покрывала копоть.
      - Переверните его на спину, - сказала королева, отъехав и дав место рейтарам эскорта. Тело еще не окоченело. Увидев лицо убитого, Беатрикс вздрогнула и отвернулась, - раскинув руки, у ног ее коня лежал Эринто.
      - Почему он умер? - спросила она с каким-то угрюмым разочарованием. - Я не вижу ран.
      - Задохся, похоже, - отозвался, распрямляясь, рейтар. - Тут же черно было, в двух шагах ничего не видать... Задохся, да и горло наверняка сжег, пока воздух глотал.
      Шумно, неспокойно вздыхали лошади.
      - Вот что. Заберите его отсюда, - Беатрикс посмотрела на Морна, точно ища одобрения, - заберите в лагерь. Это посол Аддрика, Эринто. На самом деле он лучше, чем его поступки. Я не хочу оставлять его на поживу мародерам.
      Рейтары послушно перекинули мертвеца через седло. Звякнули латы.
      - Едем далее, господа. - Королева тихонько уколола коня шпорой через разрез попоны.
      - Мы собираем трупы личных врагов? - вполголоса осведомился Ниссагль, но ему никто не ответил. Все были угнетены видом черного льда и повисшей над ним едкой серой пелены. Из-за запаха старались вдыхать пореже - иначе тошнило. Лошади начинали упрямиться.
      - Вы еще кого-то хотите найти, ваше величество? - спросил Морн.
      - Аргареда. Хотя надежды на это мало. Наверное, опять сбежал.
      - Как вы узнаете его среди этих... этих...
      - У него латы заметные. Черные с серебром. Я отличу.
      Они выехали на озеро. Здесь, на истоптанном снегу, было множество кровавых пятен. Тихо переговариваясь, ходили мортусы, подбирали тех, кого посекли в заслоне. Постанывали раненые, которых укладывали на волокушу. Дышалось тут легче. На торчащей во льду скале сидела первая ворона. Беатрикс. уже открыто улыбаясь, проезжала меж сплетенных тел и поломанного оружия.
      - Видите? Его нет. Он точно сбежал. Он огня боится, как огня... Тьфу! Что я сказала? - Она, кажется, только сейчас полностью уверилась в своей победе.
      - Если и так, то мой сын настигнет его, ваше величество, - отозвался Иоген Морн. - Полагаю, Авенас должен скоро вернуться.
      - Вам не тревожно за него?
      - Нисколько. Он превосходно владеет оружием.
      - Ага, вот здесь они прорвались.
      От линии заслона четко разбегались человеческие и конские следы. Человеческие вели под скалы - сервайр-ские конники к вечеру выловят там всех, как зайцев. Следы лошадей уводили на лед. Королева разъезжала, заглядывая в лица мертвецам и щурясь. Аргареда не было.
      - Я думаю, ваше величество, что Раин не стал бы оставлять нам даже его труп. - начал Морн и осекся - они заметили одновременно.
      Аргаред лежал навзничь, голова его была странно вывернута. Сребротканый кот д'арм и снег были испятнаны кровью, и королеве не надо было спрашивать, отчего он умер. Возле неестественно заведенной за голову руки валялась рукоять меча... Значит, меч у него сломался... Синеватая тень покрывала лицо, не тронутое копотью. С него еще не успели снять вороненые, с серебряной насечкой, латы.
      - Подняли на копья, - сразу определил подъехавший Раэннарт. - Самая гнусная смерть после повешения. Особенно те несколько секунд на остриях, пока подыхаешь.
      - Будет смешно, если он жив. - В голосе Беатрикс, казалось, проскользнуло тайное желание этого. Она, не прося никого поддержать ее спешилась и склонилась над врагом. На вид он казался холоднее снега. В волосах было много тускловатой седины.
      - Прощай, Аргаред! - негромко сказала Беатрикс, выпрямившись над ним в своей тяжелой распашной шубе и шляпе с складчатым бархатным покрывалом. Прощай, мой милый. Даже как-то странно, что ты мертв, что тебя просто подняли в свалке на копья и твой последний сын не помог тебе.
      Голубоватое лицо было неподвижно.
      Она почувствовала почти плотское удовлетворение от победы и одновременно страшную усталость. Она не старалась выбирать слова, они сами собой срывались с языка, предназначенные этому мертвецу, которому не дано воскреснуть.
      - Знаешь, мой милый, мне даже как-то непривычно, что ты мертв. Я бы ничего не имела против, если бы ты остался в живых. Я бы отдала тебя Руте вместе с твоим сыном. Ты был бы последний Этарет среди людей, последний истинный Этарет. - Она чуть ли не проворковала эти слова.
      В сторонке переминались мортусы, ожидая, когда можно будет беспрепятственно снять с убитого доспехи. Беатрикс подумала и отошла, жестом разрешая им это. Они разрезали тесаками завязки на кот д'арм из серебряной парчи. Потом один мортус деловито втащил тело к себе на колени, чтобы удобнее было возиться с плечевыми застежками, другой снимал в это время поножи. Это был обряд, старательно отправляемый погребальный обряд, но более глумливый, чем любая позорная казнь.
      Королева, стоя в нескольких шагах, жадно наблюдала. Лязгнули латы, отброшенные на салазки. Мортусы посапывали, торопясь.
      - Прощай, Аргаред. Прощай, мой милый, - негромко повторила она себе под нос, и губы ее раздвинулись в жестокой усмешке.
      Издалека показались всадники - возвращался отряд Авенаса с понурыми пленниками и спотыкающимся перед конями Райном. Беатрикс взглянула с обычным близоруким прищуром, - Раин прятал глаза.
      - Ну что же ты? Попрощайся с отцом, магнат Родери Аргаред, - сказала она насмешливо, - мы с ним уже попрощались. Теперь твоя очередь.
      Мортусы оставили тело в покое. Раин шагнул было - веревкой дернуло назад. Веревку обрезали. Деревянно разведя негнущиеся руки, он подошел. Все молчали, чего-то ждали от него. Чего? Что он должен был сделать? Упасть с рыданиями на грудь мертвецу? Поцеловать в липкие от крови губы?
      В растрепанных подкольчужных одеждах Аргаред выглядел оборванцем.
      Как вообще прощаются с усопшими Этарет? Он опустился на оба колена в снег. Взгляды окружающих, казалось, язвили затылок. Он через силу согнулся и поцеловал упавшие на лоб отцу волосы, они были суше и холоднее могильной травы.
      - А теперь возьми его на руки и неси в лагерь. - Беспощадное веселье слышалось в голосе Беатрикс. - Неси магнат Родери Аргаред. Авенас, пусть его оберегают от гнева моих солдат.
      Со стороны черного устья вынырнул верховой, подлетел в пару, соскочил с седла.
      - Ваше величество! Тот убитый, которого вы в лагерь доставить приказали, живой он оказался! Только слаб очень.
      - Живой! Ну и ну! Ладно, коли жив, будет песни на наших пирах петь, когда оправится. Подержи мне стремя, Авенас. Едем в лагерь. Будем праздновать победу, господа!
      ЭПИЛОГ
      У изножье его постели, прислонившись к поддерживающей балдахин витой колонне, сидел странный кривляка в одежде, усеянной жемчугом. Рядом с коленом колыхалось пышное перо. Должно быть, оно украшало брошенную на пол шляпу, которую с кровати не было видно.
      Эринто приподнялся с подушек, чтобы заговорить с ним, но кривляка умелым движением обеих рук заставил его снова лечь. Потом сам предупредительно заговорил:
      - Лежите, господин Эринто, и говорите как можно короче. А лучше вам вообще молчать. Вы слишком много наглотались этого огня, можете лишиться голоса.
      - Где я?
      Эринто показалось, что в горле у него пересыпается колкий жгучий песок. Сразу защемило в груди.
      - Это королевская Цитадель Хаара. Дворец королевы Беатрикс, господин Эринто. - Кривляка закинул ногу на ногу и улыбнулся. У него было неплохое настроение,
      - Так я ее пленник?
      - Скорее вынужденный гость, - незнакомец засмеялся, - но думаю, вы будете свободны, когда поправитесь. Вас только просят об одном небольшом одолжении через неделю спеть на балу. Скорее даже не просят, а вежливо настаивают.
      Эринто некоторое время молчал. За полузавешенным окном скользили облака.
      - Скажите, вы врач?
      Шляпу, на редкость роскошную, насадил ее на колено и заслонил плюмажем смеющийся жесткий рот.
      - О-о, я совсем не врач. Скорее наоборот. Не лечу, а калечу. Мое имя Гирш Ниссагль. Наслышаны?
      - Вы дворянин?
      Ниссагль со смехом откинулся назад, ударился затылком о колонну.
      - Считаюсь таковым. Наше семейство двести лет назад лишили дворянства за долг публичному дому. Беатрикс восстановила эти права, но они уже не были мне нужны. Ниссагли - это Ниссагли. Они особенные. И уже привыкли этим гордиться.
      Его лицо, довольно неказистое, но не лишенное своеобразного обаяния, стало лукавым. У Эринто возникло желание спросить о Беатрикс, но в горле уже огонь, и лучше было бы помолчать. Молодой слуга неслышно подошел к ложу с бокалом белой жидкости на подносе. Ниссагль взял сосуд и протянул Эринто.
      - Молоко с медом, господин Эринто. Ничего лучше для обожженного горла природа не сочинила. Конечно, кое-какие свои секреты я тоже туда вложил. Знаете ли, если умеешь портить человека, умей и чинить! Боюсь, что еще несколько дней вам придется довольствоваться этим блюдом, к тому же через каждые два часа. Сказать честно, я вам сочувствую.
      Кроме молока и меда в питье, несомненно, было снотворное. Через пять минут мир померк перед синими глазами Эринто.
      Сияли свечи, горели плошки, пылали смоляные фитили, позади каждого из которых стояло огромное серебряное зеркало, усиливающее свет. Красный бархат нависал с потолка широкими фалдами, в огне он казался живой плотью, полной густого красного сока. Парчовые полотнища обвивали колонны. По стенам в два, три, четыре, пять рядов топтались раззолоченные с ног до головы гости. Драгоценные каменья в изобилии покрывали их одежду. На раскрашенных лицах читалось одно и то же выражение выжидающей алчности. Некоторые цыпочки, склонив голову к плечу, прикрывая глаза и подбирая отставленными руками ниспадающие одежды. Музыка, шарканье, гул голосов сливались в единый волнующий душу шум. С литых позолоченных гербов глядел вниз пес, и каждая чеканная шерстинка на нем сияла в свете укрепленных по бокам шарэльских лампад. В их блеске высшие сановники терялись среди светских пустоплясов, позолоченная медь не рознилась от золота, стекло - от рубинов.
      Эринто на миг заслонил ладонью глаза.
      - Как все блестит, - сказал он глухо. Ниссагль, легко постукивая каблуками, крепче сжал его локоть и не сказал ничего.
      - Где же королева? - Вокруг было лишь однообразное, взбудораженное и одновременно усыпляющее кружение толпы. Они шли мимо прохаживающихся пар по узкому мертвому пространству, и раскрашенные лица под шляпами, шаперонами, двурогими тиарами, диадемами, венками льняных кос поворачивались им вослед.
      Потом удары гонга заглушили шум. Шеи потянулись из воротников. Блеснув накладами, раскрылись черные двери. Вышедший камергер объявил о приглашении к пиру...
      - Раин? - вскрикнул Эринто.
      - Шутка ее величества! - пожал плечами Ниссагль. На Родери были стальные позолоченные оковы, за спиной у него стояли два черных стражника. - Идемте, идемте...
      Они вошли вместе со всеми в распахнутые двери, заспешили вдоль нижних столов, застеленных парчой, уставленных одинаковыми блюдами и подсвечниками из литого серебра.
      Стол верхний, в виде буквы U, под балдахином в желто-лиловую клетку, покрывала атласная скатерть, даже в этом красном дурмане сверкающе-белая, как снег, с тяжелой негнущейся каймой из многоцветного аксамита, галунов и украшенных жемчугом кистей. Посудины здесь были из чистого золота, на костяных и хрустальных лапах. с перламутровой чешуей на изогнутых ручках. Запах яств смешивался с пронзительным и пряным ароматом из курильниц... Эринто и Ниссагль взошли на возвышение, ожидали королеву не садясь
      Оглушительно зазвенели сверху фанфары. Гвардейцы в золоченых чеканных кирасах с лязгом сделали на-караул алебардами.
      Распахнулись боковые узкие двери.
      - Ее величество королева Эмандская Беатрикс! - раздался сдавленный и пронзительный голос Раина. Все зашелестело и замерло.
      Она вошла. Она близилась. Ниссагль преклонил колено. Эринто запоздал, холодея и бледнея, потому что разглядел не только ее, но и того, с кем об руку она шла к тронному креслу.
      Платье на ней было пурпурным, и алая мантия с горностаями, распяленная на руках дюжины пажей, казалась блеклой в сравнении с этим платьем. Густые складки шевелились, словно жили сами по себе. Частые рубины переливались в них, точно капли крови. Золотое шитье представляло собой намеренно бессмысленный узор. Широкий и высокий стоячий воротник, затканный золотом, окружал ее голову таким блеском, в котором меркла даже корона, прижимавшая чрезвычайно длинные и густые белокурые волосы, ниспадающие до самых колен... С содроганием Эринто понял, что это парик наподобие тех, что у потребляют, лицедеи, парик, сделанный из конских хвостов и завитой. Меж золотых отворотов воротника, меж завитых локонов белела нарочито целомудренная слоеная шемизетка, закрывавшая ее грудь до горла. Лицо темное, накрашенное, как у деревянной статуи, с карминными неподвижными губами. А под руку - Эринто взглянул еще раз исподлобья, чтоб удостовериться, не ошибся ли, - ее вел некто, пугающе похожий на обезглавленного Сикрингьера Фрели. Тот же ясный очерк лица, те же безупречные черты, только волосы с белого лба откинуты, и так спокойно и гордо шествует он рядом с Беатрикс!..
      Эринто смотрел остановившимися глазами, как этот ангелоподобный юноша вел ее, словно орошенную кровью, к тронному креслу Эманда. А за ними длинной чередой входили, отставая друг от друга на шаг, предатели. Вот седой Морн, похожий на паладина, на нем два ожерелья, хризолитовое и изумрудное, звенья которых выкованы в виде оленей, а у пояса длинный меч в ножнах из нефрита. Вот беглый примас Таббет в черных атласных ризах, с канцлерской цепью поверх панагии, с кисой для печати у пояса. Вот Раэннарт, продажный вояка, в синем бархате с золотыми пчелками, при мече, кинжале и золотых шпорах. Вот Вельт, тоже купленный королевой, желто-лиловый, роскошный и важный, как петух. Вот примас-настоятель Эйнвар, в высокой митре и лиловых ризах, с омофором, расшитым хрусталем и аметистами, а за ними в два ряда советники и законники в парчовых упландах с куньими капюшонами...
      - Садитесь, разрешено! - Ниссагль дернул его за рукав и сам опустился по левую руку от королевы. Воцарилась тишина. Королеве принесли огромный кубок с двумя ручками, она встала, тотчас встали все, подняв полные бокалы, ожидая королевского слова.
      - Возлюбленные мои подданные. - Звучный голос Беатрикс был слышен в самых дальних углах тронного зала. - Возлюбленные мои подданные, в этот час нашего торжества мы не должны забывать о Боге и законах Его. - Прекрасный спутник Беатрикс слушал ее, буквально глядя ей в рот, но Эринто заметил также, что у этого юнца в глазах читаются гордость и бесстрашие взрослого воина. Герб в виде оленя вполне подходил ему. - ...Господь говорил: "Люди, прощайте друг другу, а карать буду я". Но Господь знает, сколь трудно прощать и как легка и сладостна месть. Он знает, что сердцу человеческому возмездие ближе всепрощения. И вот я говорю вам: Он покарал наших врагов нашими же руками, потому что сие возмездие есть одновременно и Божья кара. Знайте же, что именно так и случилось, и, стало быть, наша месть благословенна, ибо наше желание и Божий промысел совпали. Забудьте о пролитой крови и причиненных страданиях, ибо все, что было совершено, совершилось по воле Бога, и совесть ваша должна быть чиста. За святое возмездие я поднимаю кубок!
      Раздались возгласы восхищения и одобрения. Все опрокинули кубки, Беатрикс обмахнула губы рукавом...
      Встал примас Эйнвар, но Эринто его не слушал.
      - Кто это рядом с королевой? Вон тот красивый рыцарь? - лихорадочным шепотом спросил он у Ниссагля.
      - Красавчик? Сын Иогена Морна, Авенас.
      - Они любовники?
      - Нет пока. - Ниссагль тонко улыбнулся. - Мальчишке четырнадцать лет, и у него не то воспитание.
      Иоген Морн говорил о вразумлении своем, да так ловко, что ухитрялся выглядеть вполне достойно.
      Беатрикс смеялась, кромсала на блюде золотым изогнутым ножичком редчайшую снедь, перешептывалась с Авенасом. прикрывая подкрашенные глаза, а тот отвечал ей неизменно влюбленным взглядом. Любовь хорошо видна в таких глазах, как у Авенаса, но ведь именно такие глаза никогда не видят лжи раскрашенного лица. Никогда. Вот он налил ей вина из хрустального сосуда в пустой кубок, легко и заботливо, без смешной и жалкой суеты, с какой служат дамам влюбленные пажи. Она ласково улыбнулась. О, лучше бы Беатрикс была грубой уродкой! Лучше прямое несовпадение во всем, чем этот язвящий душу разрыв между прекрасным и приукрашенным! Ведь всем всё понятно! Морн величаво улыбается, глядя на них, Раэннарт с Вельтом намеренно отворачиваются. О, как она умеет лгать, эта ловкая говорящая кукла! Она замучает этого мальчика, она втравит его в беду, она помутит его разум! Резала глаза белизна ее атласной шемизетки, нарочито укрывающая грудь до горла. Если б знать, что она ему говорит, что она ему уже сказала, что еще только скажет в пылу притворной страсти!.. А впрочем, зачем ему, Эринто. это знать?..
      В сторону Эринто Беатрикс не повернулась ни разу, словно его не было за столом.
      Поднялся Ниссагль и провозгласил шуточный тост за палачей, сказав с улыбкой, что все есть палачи Господа Бога и в любой час он может руками людей свершить Божье возмездие, а потому надо выпить за палачей. Тост был последним, и уж такие гости собрались на этом пиру, что и годы спустя иначе как Пиром Палачей его не называли...
      Потом танцевали, и Беатрикс не расставалась с Авенасом, зачастую рука об руку выходя с ним из круга, где похотливо изгибались танцующие с выражением сытости на лицах.
      Потом снова накрыли столы, принесли легкие, острые и сладкие кушанья, множество хороших вин в сосудах, выточенных из цельного хрусталя. Все неторопливо насыщались. Пир плыл в ночи, словно тяжкая роскошная галера, с Эринто никто не заговаривал, и сам он не заговаривал ни с кем, только порой ловил на себе наблюдающий взгляд Ниссагля и был ему благодарен хоть за такое внимание.
      Раин стоял в одиночестве, сложив на груди скованные руки и понурив белокурую голову. Вокруг него на пять шагов было пусто, как вокруг зараженного львиной хворью, даже стража стояла в отдалении, - да, собственно, что он мог бы сделать, один и скованный?
      Словно очнувшись, Раин прошел на середину залы и объявил о песенном состязании в Круглом чертоге. Все двинулись туда. Там было прохладнее, сводчатый потолок подпирали тонкие желобчатые колонны. Было приготовлено много кресел, так, чтобы хватило на всех дам, и скамеечки с подушками для их поклонников. Все расселись. Беатрикс и Авенас, словно супруги или нареченные, заняли два самых высоких, застеленных белым мехом кресла. На треножниках стояли золотые блюда со сластями, свечи наполняли воздух изысканными ароматами.
      Певцов тоже вызывал Раин, развернув в скованных руках пергамент с именами. Менестрели были в основном местные, и лишь несколько - из Марена и Элеранса. Слушатели грустили, мужчины полулежали в ногах у дам, и лица их были более томны, чем у женщин.
      Эринто выступал последним. Двое пажей вынесли для него на подносе старинную дивной, красоты лютню, задрапированную в белый затканный серебром шелк.
      Эринто неспешно опустился на табурет, положил лютню на колени и на миг замешкался.
      Теперь Беатрикс сидела прямо перед ним и была видна отчетливо, каждый волос ее длинного парика. Лицо ее, сильно и искусно накрашенное, вблизи казалось еще более неживым, деревянным или каменным, как у статуи.
      На правой руке была надета довольно большая алая перчатка, - он хорошо разглядел ее, когда Беатрикс, ласкаясь, накрыла этой рукой руку Авенаса. Алая перчатка выглядела зловеще, словно являла собой какой-то порочный знак несмываемое кровавое пятно, когти или шестой палец.
      Эринто заиграл и запел, глядя в упор на Авенаса, прямо в его близкие глаза. Он постарался вложить в исполнение баллады негодование и скорбь, он жаждал дать своим словам силу заклятия, чтобы они сняли с глаз Авенаса пелену, нарисовали бы образ Красоты, неизмеримо далекий от этой лживой накрашенной женщины. Звуки бились, словно вода в роднике. Лица слушающих затуманились. Лютня звенела горестно, а в голосе певца словно открылась последняя глубина, и изливались оттуда печаль и боль.
      Все тщета и суета, лишь раскрашенная кукла ненаглядная твоя, рыцарские цепи блещут на груди у подлецов, только вслушайся и тут же ложь от правды отличишь, и покажутся тенями те, кого живыми мнил, с ликов темных и недобрых сразу маски опадут - эти слова звучали в душе Эринто, но не срывались с его губ.
      Ему чудилось, что в круг входит принцесса в серебряной лунной маске и слезы ее текут по серебру, застывают на платье маленькими мерцающими камнями. Потом ее образ истаял. Под рокот струн, негромкий и угрожающий, возникло другое видение: Беатрикс - с пеной. у посиневшего рта, с черными мокрыми глазами животного, - она хватала скрюченными пальцами воздух, задыхалась, корчилась в неистовой звериной жажде жить...
      И вдруг все рассыпалось - он увидел напротив себя ее нынешнее спокойное лицо с пустыми глазами. Авенас искоса глядел на нее - влюбленно. Живая и гордая краса его была еще явственнее. Почему, почему же он не замечает ее лживость? Почему не ищет равную себе для служения? Почему остановился и не хочет видеть ничего дальше глаз Беатрикс? А она через несколько минут прошепчет ему, нарочито запинаясь (якобы от волнения), что героиня этих баллад...
      Вокруг, подпирая щеки, вздыхали растроганные предатели.
      В припадке внезапного гнева Эринто хотел оборвать песню бессмысленным воплем и швырнуть лютню об пол - но лишь крепче сжал ее и допел до конца, сказав глухо: "У меня нет более песен для вас".
      Зашелестели хлопки, вспорхнули к потолку вздохи, прозвучали сказанные вполголоса хвалы.
      Руки Беатрикс (левая тонкая, белая, прекрасная, правая - в большой красной перчатке) не шевельнулись. Она только закивала головой в короне. Корона была ей к лицу - тяжелая, с мертвенно-тусклыми камнями неестественной величины.
      - Что хочет в награду Золотой Голос Святых земель? - послышался обычный вопрос.
      - Беседы наедине с владычицей Эманда, - сказал Эринто быстро и глухо, чтобы не успеть испугаться.
      Беатрикс улыбнулась с приличествующим случаю изумлением.
      - Престранное, хотя и невеликое требование. Он против воли восхитился легкостью, с которой она играла любую из своих ролей. Краска придавала притворству достоверность. Она встала, кивнула зардевшемуся Авенасу и левой рукой дала Эринто знак следовать за ней. Они вышли в темную холодную галерею крытый мостик между близко стоящими башнями, освещенный одним факелом. По кирпичному полу тянуло сквозняком. Отблески пламени прыгали по смолянисто-черным чешуйкам мелких стекол. Беатрикс обернулась - в мятущемся свете огня лицо ее постоянно менялось, точно сотни обличий скользили по нему и не могли удержаться.
      - Что тебе угодно?
      - Перестань притворяться. - Он держал лютню на отлете, как некогда лунную маску.
      - Я и не притворяюсь. - Голос был низок и спокоен. Кажется, в этот раз она действительно не притворялась. С бесправными пленниками можно играть в открытую.
      - Сейчас нет. С Авенасом - да.
      - Ты ревнуешь?
      - Его к тебе.
      А "Я не знала, что ты мужеложец!" - могла бы сказать она и рассмеяться громко и торжествующе, но вместо этого сказала тихо:
      - Объясни.
      - Ты ему лжешь, Беатрикс. Я не хочу, чтобы ты лгала ему. Он недостоин твоей лжи и твоих обольщений, он не игрушка. Он ангел.
      "Если он ангел, то сам разберется во лжи и обольщениях, в отличие от тебя, мой милый", - должна была промурлыкать она с довольной издевательской улыбкой.
      - Чего же достоин ангел?
      - Принцессы. Он достоин принцессы в маске. Его красота столь велика, что рядом с ней может быть лишь, великая тайна, а не твое низкое притворство. Ведь на этом самом месте, в это самое время ты способна лгать ему про Последнюю Легенду, как лгала мне. Я понял твой замысел, понял, к чему были нужны мои песни. И я не хочу помогать тебе в этом, и не буду. Я не допущу. Даже если мне придется умереть.
      "Ну и умирай, пожалуйста!" - могла бы ответить она и призвать спрятанных за дверью убийц.
      - Я не лгу ему, как не лгала и тебе. Я веду себя: как умею. Я не могу не соблазнять, это у меня в крови.
      - И ты соблазняла его рассказами о том, как тяжко тебе приходилось в плену у Аргареда?
      Она медленно опустила голову, потом снова подняла.
      - ...Ты лежала в пышной постели, время от времени, вздыхая... Ты просила его сесть возле изголовья и начинала говорить замирающим голосом о холодных подземельях, об оковах, о пытках, о безжалостных палачах, доводила его до дрожи, до такого состояния, что ему мерещились на твоих прекрасных руках раны от оков и кровавая пена на твоих губах... - Он замолчал. Беатрикс улыбалась медленно, совсем незло.
      - Хочешь, я соблазню тебя тем же самым, Эринто? - спросила она глуховатым голосом. - Ты тоже вряд ли устоишь, поверь. Хочешь? Это недолго. Это действует быстро, очень быстро...
      - Хочу. Мне интересно, до каких же пределов простирается твое совершенство? Я жду! - Он опустил лютню на пол.
      - Хорошо... - Она сняла с головы корону и поставила ее на подоконник. Корона звякнула, как медный горшок. Потом она, поиграв пальцами возле висков, схватила парик и с силой сдернула его.
      Под ним оказались короткие, как у школяра, волосы. Беатрикс встряхнула головой, и они покорно разлетелись, обкромсанные, тусклые, жалкие рядом с пурпуром и золотом ее облачения.
      Эринто отшатнулся.
      Тогда, с мученической гримасой, она рванула шемизетку надвое - с мелким треском посыпались и раскатились жемчужинки, золотые звенья. Открыв крестообразный ожог на груди и рубцы от ударов плетью, она вильнула плечами, воротник заломился, платье сползло,
      Затем она сняла странную перчатку и поднесла к его глазам правую руку как для поцелуя.
      Кисть на ней повисла. Пальцы были полусогнуты и неподвижны. На искривленном запястье зияла темная поперечная рана.
      Дрожа всем телом, Эринто подставил под эту руку свои ладони и смотрел, смотрел, не веря... Потом тихонько коснулся скрюченных пальцев.
      - Они шевелятся, - едва слышно прошелестел голос возле его уха, - плохо пока, но шевелятся. Сухожилие все-таки не задето.
      Эринто стиснул губы, сдерживая рыдания, но слезы все равно закапали на искалеченную руку в его ладонях. Беатрикс стояла, обнажив из-под платья увечья, и казалось, что с нее полусодрана кожа, а не это пышное одеяние.
      - Они правда шевелятся, правда... Вот... - Пальцы слегка, словно в судороге, дернулись и снова застыли.
      Эринто плакал, порывисто вдыхая сквозь стиснутые зубы и стараясь не всхлипывать.
      - Пойдем, здесь холодно, пойдем. - Она потянула его в теплую, душистую темноту.
      - Сядь сюда. Мне надо сменить платье. - Она запалила от свечи канделябр. Тускло проступил ряд тесных смежных комнаток, в одной из них на соломенном болване было распялено желто-лиловое платье с маленьким вырезом.
      - Только не смотри на меня...
      - От слез я все равно ничего не вижу. Он отвернулся, плечи его сотрясались. Сквозь гул в ушах слышались тихие голоса, тихие стуки, шаги, плеск. Потом придушенный вскрик и стон. Он похолодел, обернулся. В третьей или четвертой от него комнате Беатрикс сидела в кресле одетая, и голова ее клонилась вперед. Невысокая служанка обмахивала ее краем своей юбки... Он отвернулся снова.
      Через некоторое время почувствовал прикосновение к своему плечу... На ней был высокий убор - изогнутый валик из парчи, излюбленный жеманными придворными дамами. Странно, что ей он тоже был к лицу.
      - Я забыла корону на подоконнике, - сказала она, улыбнувшись одной стороной рта, словно и не замечала его слез, - и надо вернуться туда. Гости ждут и... Хотя погоди. Я не могу удержаться. Еще одна комната. И последнее из обольщений.
      Она привела его к портрету Фрели: из густой, но нестрашной тьмы Фрели глядел искоса, беспечно. На холсте он был как живой - глаза блестели переменчиво, оливковый шелк одежд переливался, тускнея, когда отводили свечу. Беатрикс опустила веки.
      - Я не могу смотреть на него долго. Страшно. А вот я. - Она указала на картину на противоположной стене. Там был изображен закат над лиловеющими виноградниками, синие тени ползли по бело-золотому мрамору и задумалась отроковица. На коленях у нее лежал фолиант. Камень на застежке фолианта тлел углем. Солнце отражалось в ее коричневых глазах змеи и птицы, что глядели поверх книги.
      - Идем, - она потянула его движением ребенка, - идем же...
      - Я не могу, пойми ты, я никуда не могу... - Слезы хлынули сильнее, он захлебнулся, свалился на колени и разрыдался, содрогаясь от жалости к ней, и к себе, и к этому живому портрету мертвеца, и к Авенасу почему-то, - для всех для них не хватало истертого слова "прости!", даже если выкрикнуть его с кровью из разорванного горла.
      - А я не могу плакать, - тихо сказала она, опускаясь рядом с ним. - Я не могу плакать, я не могу иметь детей, я изувечена, как... святая мученица, запнулась она, потому что слово не подходило, и заговорила тверже: - Я не могу плакать. Я даже веселюсь. Жизнь жестока, и в ней меньше всего надо горевать о сделанных ошибках. Лучше их исправлять, если можно... Эринто, хватит, пойдем! Не заставляй меня говорить все злые слова, которые скопились во мне для тебя. Их нельзя говорить, но ты можешь довести меня до этого...
      - Так скажи их, скажи все!.. - Он отчаянно боролся с рыданиями. - Сделай со мной, что хочешь.
      - Жестокие слова, - она задумалась, - ты прав. Доброй быть тяжко. Вот я попыталась - и гнев остался неутоленным. - Это тяжко... Но я Беатрикс Кровавая... Ты понимаешь, что и как я скажу?
      - Ты не Кровавая... - едва смог выговорить он.
      - Кровавая. Никогда не переделывай ангелов в чертей и чертей в ангелов. Люди меняются по другим законам. - В каждом из них свой Бог и свой Дьявол. И еще иные Духи и стихии. Нет, я скорее дурна, чем хороша.
      - Говори все... - Он ждал от нее каких-то убийственных слов, жадно раскрыв заплаканные синие глаза.
      - Ладно. Слушай. Я любила тебя. Любила по-настоящему, тебя первого после... Сикрингьера. И я стала бы твоей подругой, как ты просил. Я открыла бы тебе тогда в Дубраве, кто я, призналась бы сама. Нет бы тебе подождать, хотя бы из любопытства. Но ты сказал мне, что я не женщина, а нечто ущербное. Хотя тогда я еще была женщиной. А через год Аргаред подговорил пажа подсыпать мне яду. И после этого я стала бесплодной. У меня даже нет месячных тягот. Я никогда больше не понесу. Так что я не женщина. Я ущербное существо. Я обольщаю по привычке. Очень трудно забыть свое прежнее естество и принять новое. Дальше ты про меня знаешь. Еще я могла бы рассказать, отчего стала ненавидеть Этарет, но чтобы это понять, надо годами жить с ними бок о бок. Что еще ты хочешь от меня услышать?
      Он молчал. Ничто не заставило бы его произнести тот один-единственный вопрос...
      - Ты... наверное, хочешь знать, люблю ли я тебя еще? - Он вздрогнул почти в ужасе. Она могла, оказывается, так же как Аргаред, читать чужие мысли.
      Она коснулась его плеча здоровой рукой и смотрела молча.
      Он понял.
      - Ты не любишь меня, Беатрикс. Ты любишь Авенаса.
      Она хотела что-то сказать, наверное "нет", но сказала другое:
      - Пойдем, нас уже ждут. Нельзя так надолго покидать гостей.
      Корона тускло блестела на подоконнике. На полу отливал красным лакированный бок лютни. Беатрикс взяла было корону в руки и снова положила.
      - Господи, как же я ее теперь надену? Придется сказать пажу, чтобы отнес в сокровищницу.
      Эринто хотел распахнуть перед ней двери, но она вдруг остановилась и замерла, что-то вспомнив.
      - Эринто, вот что... Я забыла, прости... Аддрик присылал мне копейщиков в помощь, теперь он настаивает на твоей выдаче. Все это завертится через неделю, и тебе до этого надо бежать. Лучше в Марен. Там неразбериха, ты легко скроешься.
      Он посмотрел на нее горестно, словно не поняв, и отпустил ее руку.
      - Позволь мне сейчас уйти... Пожалуйста.
      - Иди. - Она недоуменно подняла брови и вышла в зал.
      Возле самых дверей Беатрикс перехватил Иоген Морн. Она зажмурилась, выйдя из темноты в ярко освещенную залу, - сановная стола Иогена сверкала золотым шитьем, цепи лоснились, точно покрытые маслом.
      Музыканты уже пели игривые баллады о любви счастливой и легкой. Все слушали, разрумянившись и блестя глазами. Авенас, которого эта музыка не трогала, сидел, задумавшись, в высоком почетном кресле рядом с пустующим королевским. Морн встал так, чтобы заслонить от сына Беатрикс.
      - Ваше величество, да простится мне моя дерзость, - начал он вкрадчиво. Видите ли... Я чрезвычайно польщен вашей благосклонностью к моему сыну... Для меня и для него нет больше и выше чести, нежели ваше королевское внимание. Но видите ли, я, как старик, склонен опасаться, что такие не по возрасту великие почести вскружат ему голову... Прошу не гневаться на меня за мои страхи, но мне кажется, что он еще слишком молод для такой близости к владычице и власти... Он может встать на неверный путь, как бесчинный герцог Лоттаре, незаконный сын императора... - Своей манерой недоговаривать главное Морн напоминал Ниссагля. Он склонился к ней, близкие глаза его стали совсем темны и непроницаемы. Цепи переливались красноватыми бликами.
      - Господин Иоген, - негромко, но твердо ответила Беатрикс, - вы можете не волноваться. Ваш возлюбленный сын никогда не станет мне любовником. Если когда-нибудь я и разделю с ним ложе, то не иначе как став его законной женой перед Богом. - Глаза ее сузились и блеснули.
      Морн многозначительно склонил голову, улыбнулся и пропустил ее на шаг впереди себя.