Полина КОПЫЛОВА
      ЛЕТОПИСИ СВЯТЫХ ЗЕМЕЛЬ
      ЧАСТЬ 2
      ПРЕДАННЫЕ И ПРЕДАТЕЛИ
      Глава первая
      СИЛА СЛАБЫХ
      По делу Оссарга казнили пятьсот или около того дворян, частью в их землях, частью в Хааре. Еще больше опустело замков, и уже не хватало придворных подлипал получать их в подарок - наделять стали по второму кругу.
      Люди половчее обрастали шальными деньгами, брали подряды, мостили дороги, рыли штольни в горах на севере и на юге, одалживая для работ у Тайной Канцелярии осужденных на каторгу. Силу эту не берегли, на корм не тратились.
      Люди поскромнее передохнули от податей и трудились в поте лица, пробавлялись мелкой торговлей, складывали в чулок серебро и золото и по вечерам вели возле ворот степенные беседы. А вот люди большие не знали, куда девать богатство, и стали отливать из этаретского серебра карнизы в приемных но, поскольку в моде было золото, их золотили. Впрочем, самые ловкие с помощью шарэлитских посредников меняли серебро на золото и из того золота отливали оконные переплеты.
      Высокие Этарет, тая непривычный им страх, не смыкали глаз. Могущество королевы росло, оно было необоримым и грозило даже не смертью неведомым и омерзительным перерождением Детей Силы в непонятно что. И тем было гаже, что все знали, как называется это "непонятно что", скрытое под именем безликого зла и другими именами. Все знали, со дня казни Этери им сотни раз успели это доказать.
      Серые стены колодца уходили в пустое синее пространство. Звуки здесь замирали, едва зародившись. Воздух был безвкусен, свет бесцветен, лишь на самом верху медленно продвигался вдоль кромки солнечный луч.
      Лээлин лежала навзничь, как распятая, и распахнутые ее глаза залила голубая слепота отраженных небес. Пересохший рот был полураскрыт, лицо как бы припорошила серая тень.
      Сама Лээлин была очень-очень далеко от этой узкой башни-колодца посреди родового леса Аргаред. Она шла под лиловыми мятущимися небесами, близясь к Обители Бед. Вязкий фиолетовый туман стелился над землей. Обитель, казалось, сама надвигалась навстречу ребристыми гранями бревенчатых стен, челюстями частоколов и тынов, приземистыми черными башнями с узкими повисшими флагами. Она вспомнила о Мэарике, забыв, что мысль тут равнозначна зову, и тут же увидела его, бледного, укутанного в черный, не по росту большой плащ. Тяжелые, в серебре, ножны чуть приподымали полу над мерцающими тонкими шпорами.
      И увидев, она поняла, что ее любовь к нему не угасла. Они двинулись вместе, соприкасаясь плечами, точно во сне. Разговор между ними шел мысленный и о многом сразу. Мэарик о бедах в Эманде знал смутно, но думы его были преисполнены печали. Есть ли в Обители Лихо, то, что приносит беду сразу всей земле, Мэарик не знал - он блуждал далеко отсюда и явился только на зов.
      Черные створы разошлись и всосали странников внутрь через расщелину в мире. Внутри открылся лабиринт косых скользких стен, каких-то нежилых бескровельных помещений. Ей все это было знакомо. Когда не шестым, а седьмым или даже восьмым чувством ищешь невесть что, тогда, случается, нащупываешь, находишь существо в восходящем или нисходящем мире. Сейчас чутье влекло ее мимо осклизлых стен, мимо клочковатых призраков, которые на земле вселялись в людей и вещи, принося беды. Все это мелькало перед глазами, устрашающе ускоряясь, кренясь и нависая, - Лээлин было решила, что Лихо затягивает ее в свой круг, но в лицо дохнуло сыростью, и она поняла, что Обитель находится за спиной. И даже не удивилась тому, что раньше не проходила ее насквозь, потому что чья-то грузная тяга заполнила ее и повлекла прочь. Небо к горизонту темнело. Там лежала, заполняя промежуток между землей и тучами, непроглядная свинцовая пелена. Ветер налетал редкими, тяжелыми и влажными порывами. Мэарика рядом не было. Она двинулась вперед, очень медленно, с трудом переставляя ноги и озираясь по сторонам. По сырой земле, цепляясь за колени, вились белесые струйки пара. Почему-то мнилось, что далеко справа безрадостное серое море с водами мертвенными и тяжкими, как ртуть. Но туда не влекло - чувствовалось только его гнетущее дыхание.
      Влекло в земные недра. В стылую, страшнее морской пучины, тьму, под большие сырые комья, меж которыми вьется пар.
      Вдруг она стала проваливаться, тонуть. Все вокруг нее в подземном мире чудовищно разрослось, или же это она, Лээлин, стала меньше... Окаменевшие, мертвые семена проплывали перед самыми глазами, гниющие красновато-бурые корни ветвились без цели и смысла, исходя дурной влагой, в их развилках скорчились озябшие куколки, которым уже никогда не проснуться. Ниже был вовсе непроглядный мрак, а потом в две стороны разбежался кольчатый виляющий туннель, облитый зыбким слизистым свечением.
      Здесь царил холод и не было слышно каких бы то ни было звуков. Густая душная субстанция заменяла воздух. Тоннель плутал, кружился, ветвился, сворачивался замысловатыми узлами. Стены его местами обросли угольной, мерцающей на сколах чешуей, круглились, сжимая и без того узкий проход. Лээлин шла вперед в странном полусне, чувствуя лишь нарастающую тяжесть в груди. Щель выводила в пещеру.
      Вдоль стен необъятной выпуклой спиралью громоздилось покрытое базальтовой чешуей туловище. Откуда-то сверху, из мрака возникла плоская безглазая голова на колючей шее, едва видимая и в то же время хорошо различимая неким внутренним взором.
      Нуат! Стерегущая корни земли! Здесь был конец пути.
      "Беатрикс, Беатрикс, Беатрикс!" - запульсировало в стынущем теле Лээлин, передаваясь в плоскую голову Нуат. "Беатрикс, Беатрикс, Беатрикс!" - Лээлин старалась изо всех сил. Голова Нуат черной тенью покачивалась в белесых испарениях, и Лээлин вдруг ощутила, что между ее сознанием и сознанием чудовища не существует преград. Правда, имя Беатрикс не находило отклика в этом чуждом сознании, источавшем лишь пустоту... Пустота накатывала черными волнами, глуша волю, сковывая тело смертельным безразличием. И лишь когда память готова была угаснуть, лишь тогда проявилось странное, видимое как бы через золотые теплые травы: полулежащая женщина в шафранной дымке, улыбка блаженства на ее озаренном солнцем лице, колосья и цветы над ее плечами, вдали черная полоса леса, и сладость во всем этом такая, что не стало страха...
      - Лээлин! - Над ней склонилось темное лицо. Под спиной было мягко, согревшееся тело казалось наполненным пухом, но сумерки еще застили сознание, и поняла она только, что позвал ее точно такой же, как она, Посвященный.
      - Лээлин! - Голос обнимал ее всю, взывал к каждой частице непослушного тела, к каждой только-только пробуждающейся мысли. Лээлин!
      - Отец! - Вспышка разом высветлила все темные углы и закоулки ее сознания. Пробуждение было столь резким, что она села на постели. Мышцы слушались безукоризненно.
      - Где ты была? Я едва смог тебя разбудить. - Он сидел на краю ложа, на нем была белая стола Посвященного с нашитыми на плечах, широких рукавах и подоле вызолоченными в рудничных ключах еловыми лапками. Между лапками мерцал зеленоватый ровный жемчуг. Облачение было очень старинное.
      - Я видела Нуат. - Что-то побуждало ее быть немногословной.
      - Ты не была готова к встрече с ней. Тебе надо было повернуть назад после Обители Бед. Нуат - самая темная из всех стихий. Давным-давно некоторые отступники говорили даже, что она была до Силы. Хотя этого не может быть. Но ты должна была повернуть.
      - Я не могла. Меня тянуло туда. Я не понимаю, что это было...
      - Хорошо. Что Нуат? Ты ее видела?
      - В истинном виде.
      - Что она... дала тебе? Расскажи, ничего не забывая.
      С помощью наводящих вопросов, то и дело запинаясь, она начала свое сбивчивое повествование. И когда дошла до последнего видения, с ужасом поняла, что не помнит почти ничего, и описала увиденное кое-как, в нескольких торопливых словах.
      - Так, с тобой действительно говорила Нуат. То есть не говорила. И она ничего тебе не дала.
      - Но это последнее видение... Оно было радостным... но я почти ничего не могу вспомнить... Вроде бы солнце, и как будто женщина...
      - Это идет не от Нуат. Нуат не знает солнца. Ее дети слепы. Это идет от тебя, когда ты стала сопротивляться ее чарам. Ведь после этого видения ты услышала меня.
      - Да.
      - Это очень странно, что Нуат ничего не дала тебе. Просто непонятно. Ей трудно противостоять, но она не оставляет без ответа, если тянет к себе. Непонятно. И она не может показать солнца. Она его не знает. Я говорил с Силой. И она тоже ничего мне не сказала. Обрывки чего-то. Тени. Ничего явственного. Единственный вывод, который я могу из всего этого сделать...
      - ...Зло Беатрикс, Безликое Зло, сделавшее ее своим инструментом, пришло не из земли, или с неба, или откуда-либо из иных стихий. Оно вообще не из нашего мира. А потому я могу сказать лишь, что требуются огромные силы, чтобы вытеснить его отсюда. - Бело-золотистое мерцание столы Посвященного и его властный голос не оставили места для сомнений и колебаний. Печаль проступала на внимательных лицах Этарет, заполняла зрачки. - Да, нужны огромные силы и огромное знание, знание неба и земли, огня и воды, чтобы совладать с врагом, который неназываем, потому что у него нет имени, и неузнаваем, потому что у него нет признаков. Сосудом своих замыслов он избрал человека, и по этому следу мы его разыщем. И я, Великий Посвященный, носитель той Силы, чья власть превыше неба и прениже недр земных, принимаю решение - я еду в Этар. Там живут те, кто не ведает времени, ведя счет только по новым знаниям, и достиг неведомых нам высот. Тогда лицом к лицу мы встанем со стихиями и сведем их властью Силы в единый необоримый вихрь. Все тяжи мира должны быть упрочены лишь наша вера, верность и стойкость способны тут помочь. Верую, что мы избавим мир от Безликого Зла и Сила пребудет над нами, как раньше. Я сказал.
      Все встали. Песнь заполнила зал. Созвучия возносились к потолку и вибрирующими потоками уходили сквозь камни, чтобы влиться в Сферу Силы. Это была Песнь Верности, от которой чист и ясен становится разум и успокаивается душа. Песнь закончилась. В звенящей тишине вдруг звякнул близкий колокол: прислугу созывала на молитву часовня людского Бога, Бога воров и нищих, Бога с испитым длинным ликом и собачьими неподвижными глазами, которого называли Вседержителем.
      Магнаты не расходились, переговариваясь посуровевшими голосами. Великая война, каких уже многие века не было, грозила вторгнуться в их жизнь, уже простирала дымные грозовые крыла над их притихшими вотчинами и белыми Цитаделями. Казалось, что каменные лики на стенах сдвинули брови и сжали губы.
      - Лээлин. - Кто-то напряженными пальцами дотронулся до ее руки. Она обернулась, это был Элас. - Лээлин, я хочу с тобой поделиться кое-какими мыслями. Я пытался поговорить об этом с отцом, но он сказал, что я иду в неверном направлении, что меня отводят нарочно. Только мне кажется, что отводят не меня. Вот я о чем. Мир меняется, ты сама это видишь. И я подумал: мы всегда знали, что существуют четыре стихии и Сила. Леа, Ноннор, Нуат, Саа и Сила, ведь так? Каждая стихия по-своему проявляет себя в нашем мире - вода, огонь, земля, небо или воздух... А Силу представляем мы. Мы умеем управлять всеми стихиями. Но есть еще люди, и вот о людях-то мы забыли. Недооценили их. Мы не заметили, что они стали пятой стихией вне четырех и Силы.
      - Как так может быть? Элас, разъясни!
      - Они обрели самосознание. Смотри: Сила неизменна - и мы... Земля, воздух, вода, огонь - все они неизменны. Прибудет в одном месте, убудет в другом. Вся магия строится на равновесии. Но люди все время множатся. Их становится больше.
      - Но звери тоже множатся, Элас!
      - Да, но они неразумные творения Нуат и принадлежат ей. А люди...
      - Люди тоже творения Нуат. Они из живой глины.
      - Но лепила их Сила! Лепила вместе с нами. Сила их обделила, если ты помнишь. Воздушные Камни достались не им. Им осталось множиться, как зверям, растекаться, как воде, все пожирать, как огню. В них нет равновесия. Но если раньше их было мало, то теперь их много, и в этом множестве они представляют собой новую стихию, которой нет ни в восходящих, ни в нисходящих мирах, ибо место ее здесь, возле нас.
      - И ты полагаешь, что Беатрикс - ее олицетворение?
      - Нет, мельче. Всего лишь что-то вроде муравьиной королевы. Да, сосуд стихии, но один из многих. Эта новая стихия пока что бесформенна, но из-за отсутствия равновесия она очень опасна. Поэтому стали рваться тяжи мира. Все искривлено и перекошено. И чтобы что-то восстановить, надо вернуть людей в прежнее состояние.
      - Как?..
      - Как разрушают муравейник. Если убить муравьиную королеву, то муравейник разбежится, муравьи растащат и поедят яйца, забросят, свои ходы. Может, какая-нибудь сотня и выпестует новую королеву, но это большая редкость, а если и случится такое, то новый муравейник вырастет не скоро. А Беатрикс... По ее поведению видно, как растет эта новая, жадная и слепая сила... Сила людей.
      - У людей не может быть Силы! Они слабы! От века слабы! - Лээлин отшатнулась, начав гневаться.
      - Но теперь есть. Эта Сила - их собственная, она защищает их от нас. Смотри, заклятия больше не действуют. Никакие. Возмездие запаздывает. То, что раньше было доступно мудрейшим из мудрых, попало в суетливые руки приблудных царедворцев и грязных дельцов, которыми порой и сами люди гнушаются. Раньше, помню, Чистые шептались, что за головами Высоких не видно короны. Теперь над согбенными спинами низкопоклонцев как блещет эта корона, надетая набекрень на голову чужеземной шлюхи! Разве так выглядит Зло из другого мира? У нашего Зла человечье лицо и исконно человечьи мерзкие привычки. Это ли не доказательство моей правоты? Лээлин, спасение ближе, чем Этар. Оно в острой секире и каленом клинке, в батогах и виселицах... Подобное можно излечить только подобным. И я непременно докажу это, докажу, как истинный Посвященный, чтобы никто не сидел сложа руки и не глядел в сторону Этара, где наш отец будет странствовать так смело и напрасно!
      - Элас! - Лээлин задрожала и схватила его за руку: - Что ты задумал? Не вздумай ничего решать без отца! Твоих знаний может быть недостаточно!
      - Тебя напугала Нуат, Лээлин. Она всех пугает.
      - Нет, Элас... Меня напугал ты.
      - А меня пугает бездействие. Наше время и время людей давно текут раздельно. Пока мы будем раздумывать, браться за меч или нет, нам могут уже снести головы.
      - Не все я понял, вот беда-то, господин Ниссагль. Не все понял. Этарон-то с наслыху больше учил. Замудреный язык-то...
      - Короче?
      Дворецкий Дома Аргаред, примчавшийся в ночи из замка Аргаред и к утру обязанный быть обратно, пугливо передернул ссутуленными плечами.
      - Господин Аргаред, тот все про Зло говорил. Пришло, мол, из другого мира Зло и вселилось в государыню нашу королеву.
      - Так!
      - И что он должен поехать в Этар, чтобы найти там... Ну, знания какие-то. Я не понял.
      - Пес с ним, не важно. Плевать на Этар и на знание. Понятно, о чем он думает. Еще что?
      - Еще, ваша милость, господин Элас имел беседу с госпожой Лээлин...
      - И...
      - И все говорил ей про Силу, про Стихии да про Зло - я это тоже плохо понял. Но он упорно твердил, что, мол, люди - вроде муравьев... это я разобрал доподлинно. И что вроде если муравейник разорять, то надо убить матку.
      - А если людей - то убить королеву, - хищно подался вперед Ниссагль. Доносчик углядел, что халат у него надет на голое тело.
      - Должно быть. Но прямо он этого не говорил.
      - А эти умники и не скажут прямо. Не жди. Слушай и думай - тебе за это платят, старый хорек.
      - Да, ваша милость, я еще припомнил, как господин Элас сказал: "Раньше, мол, Чистое дворянство роптало на то, что корону за головами Высоких не видно, а теперь, мол, над согбенными спинами низкопоклонцев видно, что эта корона напялена набекрень на голову шлюхи-южанки".
      - Ого! Языкастый мальчишка, заешь его крысы. Ну да ладно. У тебя все?
      - Вроде все.
      - Вспомнишь - приедешь. Или пошлешь кого-нибудь. Сейчас я тебе тут черкну, чтобы внизу денег выдали.
      Ниссагль писал, щурясь на замигавшую свечу. Доносчик, приоткрыв от напряжения рот, смотрел в сторону, туда, где сквозняк приоткрыл дверь. Сквозь широкую щель виднелась освещенная шандалом кровать, чья-то зарывшаяся в подушки светлая голова, а ближе в тени возле камина низкий топчан, и на нем кто-то скорчился. Щель стала шире - в луче света стало видно истомленное лицо, молодое, и белокурые волосы. Этарет? А что за женщина в постели? Она повернулась, и дворецкий не посмел узнать сонное и довольное чернобровое лицо с алыми губами. А Ниссагль писал, то ли не замечая, то ли не желая замечать любопытства своего осведомителя. На пальце у Ниссагля мигал зеленый камень, в мутной оправе, подарок королевы. Дописав, он тронул за плечо зазевавшегося дворецкого, вручил ему бумагу и выпроводил его.
      Беатрикс лежала на животе поперек кровати, завернувшись в простыню, и накручивала на пальцы волосы. Она лениво разглядывала того, кто простерся на топчане, узника, едва живого от пыток. Ниссагль иногда брал их к себе, чтобы выхаживать, и тогда Беатрикс, приходя ночами, наслаждалась страхом в их глазах.
      - Элас почти попался. Ты слышала?
      - Но Аргаред ушел.
      - Не уйдет. Погуляет по лесу и вернется. А Элас так и вовсе лелеет преступные замыслы. Только я бы дал этому всему дозреть. Ясно, что без Аргареда они не решатся. Вот вернется Аргаред, зашлю я к нему в дом своих людей, и все станет ясно.
      - Господи, пусть дозревает сколько угодно. Лишь бы не перезрело...
      - Знаешь... Хорошо, что напомнила - пока мы о них говорим, может перезреть кое-что другое. - Он рывком сбросил халат и оказался в постели.
      - Свечи! - прошипела Беатрикс, слабо отбиваясь. - Свечи погаси! Не у меня в спальне. Еще один доносчик прискачет и все на виду. - Давясь от смеха, они вместе дунули на канделябр. Пламя погасло.
      Глава вторая
      ОХОТА
      - Хорошенькая девочка у господина Аргареда! - Ган облизнулся, поправил растопыренными пальцами сползающую шляпу.
      - Посватай! - рассмеялась королева, и новоиспеченный дворянин, казначей-фактор Абель Ган фыркнул ей в ответ, снова поправляя несусветную фиолетовую шляпу о двух валиках, с которой в изобилии свисали позолоченные кисти, и в очередной раз посылая безрезультатную улыбку строгой Лээлин, ехавшей вдали в обществе этаретских отроков. Охота была в разгаре, большая охота с кавалькадой разодетых вельмож, доезжачих, егерей, с десятком раздраженно лающих свор, и королева скучала. Дли нее охота, настоящая охота всегда означала очумелую скачку, пар от крови, повальное обжорство и пьянство в лесных сторожках с замшелыми трубами, и чтобы пахло псиной, конским, и мужским потом... Сопровождали ее обыкновенно Раэннарт и Вельт. Уезжали тайком, затемно, пропадали на несколько дней, и возвращались тоже в темноте, одичавшие, пропахшие зверем и лесом, натешившие кровь в избытке. Это вот была охота. А тут тоска. Загонят одного-двух оленей, которых перед нею и с ее позволения прикончат. Одним полезная затея - все враги на виду.
      Откуда-то с хвоста кавалькады подскакал расфуфыренный Ниссагль простеганная атласная чешуя торчком стояла на его рукавах, шея не гнулась в высоком воротнике, схваченной двумя перламутровыми застежками.
      - Эласа нет, - продолжил он начатый еще по выезде из города разговор, клянусь, ваше величество, если он что-то замышляет, то в одиночку. Решил взять пример с Этери.
      - В таком случае это не страшно. Все помнят, чем кончил Этери. И потом, он болен. Мне передавали его личные извинения, написанные на свиточке размером в ладонь. Так что не стоит придавать его отсутствию чрезмерное значение. Все они хотят моей смерти. - Королева намеренно выставляла себя перед вернейшими жертвой, побуждая их служить еще более рьяно, ибо все они зависели от ее жизни. Ниссагль вскинулся.
      - Эти сведения - помнишь? - меня беспокоят. Мне сразу не понравилась эта аллегория с муравьями. И вот он заболел.
      - Скорей следовало его опасаться, если бы он тут был. На охоте нередки несчастные случаи, в которых трудно отыскать виновника. И потом, я все-таки думаю, что это были пустые разговоры. Они попритихли после Оссарга.
      - Пока Аргаред нe вернулся. А хотите, ваше величество, я вам кое-что докажу? Относительно того разговора о муравьиной королеве? Если вы соизволите побеседовать с Лээлин. - Ниссагль улыбнулся заговорщицки, и Беатрикс не выдержала. Она поманила одного из маленьких пажей и попросила его позвать благородную и непорочную Лээлин для беседы.
      - Если аллегория о муравьях была просто злоязычием, она ее или забыла, или не испугается, когда я снова заведу разговор на эту тему. Если же притча о муравьях имела серьезную подоплеку, это тотчас станет заметно по ее поведению. Но начать, ваше величество, лучше будет вам...
      Лээлин подъехала. Ее зеленое, украшенное искусно выплетенной серебряной тесьмой одеяние было сшито действительно для охоты, а не для бахвальства, как у прочих придворных дам и кавалеров. Дочь Аргареда, одевшись так, несомненно имела в виду охоту, а не прикрытую этим названием увеселительную прогулку, а может, и еще что-то хотела этим показать, тем более что вообще-то принимала подобные приглашения крайне редко.
      - Почему вы лишаете нас возможности черпать из источника вашей мудрости, Лээлин? Надо думать, что и для скромного человеческого ума там отыщется что-нибудь полезное.
      - Я всегда готова вам служить, ваше величество. - Лицо Лээлин было полно отрешенного спокойствия.
      - Что именно приключилось с вашим братом? Я могла бы прислать моих врачей. - Голос королевы был преувеличенно ласков, и Лээлин стало казаться, что она в нем вязнет. Отовсюду косились, покачиваясь на рысях, опасные чужаки, и глаза их наполнял огонь. Высоко над дорогой равнодушно и мертво шумели деревья, утерявшие имена и язык, потому что никто о них не думал, как о живых, а просто - "деревья вдоль дороги".
      - Я всегда готова вам служить, - непроизвольно повторила Лээлин, позабыв ответить на вопрос. Элас сказался больным. Но больным не выглядел. И куда-то спозаранку умчался, упросив ее поехать на эту нелепую, пышную и никчемную охоту.
      - Так что же все-таки с вашим братом?
      - У него... небольшой жар, ваше величество.
      - Понимаю. Случается. В чем-то мы должны быть благодарны этой печальной неприятности, поскольку она позволила нам лицезреть вас. Скажите, Лээлин, только откровенно... Почему вы столь часто манкируете нашими приглашениями? Вам скучно среди нас? Или есть другая причина? Я хотела бы это знать, ибо теперь, когда последняя крамола в Оссарге вырвана с корнем, я хочу восстановить мир между всеми племенами и сословиями и принять на себя роль посредника, конечно же с помощью друзей и слуг. - Беатрикс показала рукой туда, где ехали циничный и безжалостный Ган, в чьи руки сходилось ручьями податное и торговое золото, Раэннарт, сутками натаскивавший своих командиров для отборных отрядов, Ниссагль, беспощадный и справедливый, как говорили в народе, знавший все про всех, сидящий на кипах доносов, примас-надстоятель Эйнвар, в миру Энверо Ирасс, у которого рот не закрывался славить королеву с амвона во имя Бога-Вседержителя, и в отдалении - неулыбчивый проницательный изгнанник, канцлер Комес, который умело и незаметно обращал эту разнузданную, бушующую в крови страну в нечто великое и нерушимое. - Нам без них не обойтись, ибо одному человеку такая задача не по силам.
      - Ваше величество, - слыша, что Лээлин начала отвечать, Ниссагль затаил дыхание от восторга, сообразив, куда клонит королева, - меня подчас пугает ваша непреклонная суровость, с какой вы преследуете малейшую вину перед вами. Преступление, свершенное по ошибке, а подчас и вовсе не свершенное, ну, например, что-нибудь сказанное в запальчивости, карается столь же жестоко, сколь и деяние задуманное и исполненное. Это было сказано смело, с достоинством, и Беатрикс, улыбнувшись, кивнула Ниссаглю.
      - Позвольте мне ответить, ваше величество, ибо государственными преступлениями занимаюсь я. - Лээлин оказалась меж улыбающейся Беатрикс и рвущимся в бой Ниссаглем.
      - Ответь, любезный Гирш. Ты говоришь куда лучше меня.
      - Видите ли, яснейшая и прекраснейшая Лээлин, - Ниссагль тоже изобразил на губах улыбку, - все очень просто, и дело тут в натуре Этарет, которая подвержена влиянию страстей ничуть не менее, нежели человеческая. Я бы даже сказал, что - более. Если завелась крамола, ее нельзя изжить, не изведя всех, кто ею заражен. Потому что все мы, не важно, люди или Этарет, обладаем разумом. А разумные - не муравьи, их нельзя рассеять и лишить памяти, лишь убив муравьиную королеву, проговорил он, нажимая на каждое слово.
      Лээлин вздрогнула так сильно, что потеряла на миг равновесие и, пригнувшись, схватилась за луку седла.
      Беатрикс покраснела. Ниссагль, нарочито всполошившись, поддержал Лээлин за локоть.
      - Что с вами, прекраснейшая Лээлин? Вас испугали мои слова? Прошу простить, но такова жизнь. Ваше величество, мне кажется, кого-то уже загнали. - Он прислушался. Вдалеке действительно слышался заливистый лай. Ниссагль дал коню шпоры. Беатрикс устремилась за ним.
      - Вы видели? Видели? Что я говорил? - жарко зашептал он, когда они отъехали, углубившись в лес. Собаки лаяли теперь где-то далеко слева. Что я говорил? С чего бы ей так трястись от этих муравьев? От этой дурацкой богословской присказки "люди аки мураши". Они что-то замыслили. Что-то, уверяю тебя, очень скверное и подлое. Поберегись, - сейчас голос его звучал почти умоляюще.
      - В таком случае ты их спугнул. Может, арестовать всю эту компанию? На дыбе разговорятся и про муравьев, и про все остальное. Разве доношение не достаточное основание? После того как стольких взяли по доносу, разводить канитель совершенно излишне. И денег у них, между прочим, куры не клюют.
      - Я уже послал своих выведать, какая такая немочь у этого Эласа. Если они заметят что-нибудь подозрительное, то сообщат немедленно. И я отдам приказ сообразно...
      Оба замерли в седлах, одинаково расширив глаза. Из зарослей крушины вышел олень. Величиной он был почти с коня. Упругие бока отливали серебром и медью. Глубина выпуклых глаз мерцала лиловым, и темная корона огромных рогов вздымалась надо лбом, сплетаясь с ветвями крушин.
      - Ох, держите меня! - Разом воспламенившись, разом все позабыв, Беатрикс ударила коня шпорами и плетью. Олень развернулся и размашисто прыгнул, дав начало погоне.
      Было страшно лететь, не разбирая дороги, без собак, без рога, в жарком, пропахшем смолой бору. От шума заложило уши, желтые еловые ветви норовили ударить в глаза, олень мелькал где-то впереди. О да, это была самая настоящая охота.
      - Заходи сбоку! - кричала Беатрикс во все горло, но олень ускользал узкой тропкой меж тесно растущих стволов, и Ниссагль не мог обойти его, боясь расшибиться. Лошади злились. Впереди замелькал прогал. Ельник кончился. Подлесок захлестал по коленям, и они вынеслись в холмы где-то далеко-далеко от места охоты. Олень уходил влево. Теперь-то уж они обошли его с двух сторон, не давая свернуть ни вправо, ни влево. Он был так красив, что у Беатрикс захватило дух.
      Мир сошелся клином на этом олене. Пена полетела с конских губ на траву. Погоня перерастала в свой апогей, и кто-то должен был сдаться. О, только не она, только олень!
      Слева снова раздался суматошный собачий лай, нестройные клики рога, крики. По спине оленя змеилась темная полоса взмокшей шерсти, скачки его стали тяжелее и ниже, иногда он почти распластывался над травой. Склон холма отлого сбегал куда-то вниз. Скоро впереди заалела щербатыми откосами Драконья борозда - овраг, огромный и жуткий.
      Олень перемахнул через него без усилий. Ниссагль осадил коня, сторонясь перед королевой, разогнавшей лошадь для прыжка. Очумелый, утерявший чутье расстояния конь напружинился - бездна разверзлась под копытами...
      ...И начала заглатывать, со страшной медлительностью втягивая в себя. Беатрикс закричала, но уже не слышала собственного крика. Она падала, падала, падала, с высоты откоса летела на ссохшиеся темно-желтые комья осыпей, переворачиваясь вместе с лошадью на бок. Сокрушительный удар мгновенно лишил ее сознания.
      Ниссагль носился по краю оврага, оглушая подбегающих придворных истошным визгом, словно потерявшийся пес. Обрыв не дал ему возможности спуститься, он видел только шафранное платье Беатрикс на шафранном песке рядом с бьющейся в конвульсиях лошадью.
      Придворные сгрудились на краю обрыва, испуганно заглядывая вниз и не решаясь подступиться к Ниссаглю, бледному, с дикими глазами, он бессмысленно размахивал руками...
      Ниссагль наконец отыскал чуть более отлогую, идущую от самого верха осыпь, и, пачкаясь в глине, скатился на дно оврага.
      Издыхающая лошадь загораживала проход; он кое-как обошел ее, прижавшись к склону, рискуя получить смертельный удар копытом. Неподалеку от лошади распростерлась Беатрикс. Левая половина ее лица и волосы были в крови, левая рука подвернута, глаза закрыты.
      Сверху доносился бестолковый гвалт. За спиной всхрапывала искалеченная лошадь.
      - Беатрикс... - Ресницы у нее даже не дрогнули. Глупо! Сердце. Надо послушать сердце. Он приложил ухо к ее груди и услышал биение. Жива.
      - Жива! - закричал Ниссагль, задрав голову к столпившимся на краю обрыва придворным, снова посмотрел на королеву и встретился с ее бессмысленным взглядом. Он затараторил дрожащим голосом:
      - Беатрикс! Ты меня узнаешь? Ты узнаешь меня? Ты меня слышишь?
      Она с трудом пошевелила губами:
      - Да... Не вижу... Ничего не вижу... Бело все... Кто тут? Рядом?
      - Это я, Гирш.
      - Ты... Да... Не уходи... Руку мою... До руки дотронься... Я ничего не вижу... Все белое... В расширенных ее зрачках отражалось небо.
      - Что?.. Где тебе больно? Где?
      - Ды...шать больно... Господи... - Она судорожно закашлялась. Сзади опять захрипела лошадь. Ниссагль молча сжимал ее ледяную, липкую от пота ладонь. Все звуки, кроме рваного прерывистого дыхания Беатрикс, для него исчезли.
      - Только не шевелись. Закрой глаза и не шевелись, Бога ради. Что еще ты чувствуешь?
      - Что... дышать не могу... Голова... Мне плохо... - Она начала терять сознание.
      Наверху свита долго и бестолково искала мало-мальски подходящий спуск. Более или менее отлогий склон нашли только в полумиле от злосчастного места, да и то ноги там скользили.
      - ...Ее пытались убить. Говорю же вам, ее пытались убить. Не лезьте, убирайтесь все в прорву, я никуда отсюда не двинусь. - В голосе Ниссагля появился надсадный визг. Он стоял над обрывом, обхватив руками плечи, и смотрел, как внизу скребла копытами не желавшая умирать лошадь, которую в суматохе позабыли убить.
      - Гирш, вы же сами гнались с ней за оленем. Если кто ее хотел убить, так это олень, что вполне понятно - олени не любят, когда за ними охотятся, сварливо отозвался Раин.
      - Прошу меня не учить! - вспылил Ниссагль. - И потом, это, сожри его прорва, был слишком большой олень. Слишком большой. Хотел бы я прогуляться по его следу - авось приведет в какой зачарованный замок. Не припомню, чтобы в наших лесах водились такие здоровенные олени. Не припомню.
      Придворные переглядывались встревоженно. Подозрения Ниссагля казались безосновательными. С Беатрикс случилось нелепое несчастье. Ниссагль, понятно, потрясен - как-никак любит ее. Возможно, считает себя виноватым, что не остерег, вот и ищет, на что бы вину свалить. Лучше держаться от него подальше.
      - Я, кажется, знаю этого оленя. - Все встрепенулись. Это подал голос магнат Кэри Варрэд, один из этаретских юношей, особо пожалованных за охотничье умение. Он всегда был спокоен и ни во что не вмешивался, разговоры вел только об охоте, да и в его семье никого до сих пор не арестовали. Ниссагля, правда, раздражала его привычка опускать красивые дымчатые глаза каждый раз, когда к нему обращались с разговором.
      - И что же это за такой олень, магнат Кэри? - еле сдержал ехидство начальник Тайной Канцелярии.
      - Я не уверен, - Кэри, как всегда, опустил глаза, - но это мог быть Анэху, большой олень. Когда мы были детьми, то первым правилам охоты нас вместе с нашими собаками учил Анэху. Мы гонялись за ним по лесам. Он был обучен выходить навстречу охоте, а потом возвращаться в замок и получать в награду сено или чем там его еще кормили. Он был ручной и знал, что ему не причинят зла. А потом он стал стар, и его отпустили в лес. Должно быть, он вышел к охоте по старой привычке.
      - А потом по старой привычке сиганул через Драконью борозду. Хорошо. Где обычно обретается эта тварь?
      Кэри вскинул ресницы, потом быстро опустил и замолчал. Ниссагль же, словно давая ему подумать, не спеша объяснял:
      - Я потому спрашиваю, что хочу его поймать. Видно, у него это постоянная уловка с оврагом. Так чтобы на эту уду никто не попался, я отправлю его в королевский зверинец. Хотя надо бы его убить за этакие проделки.
      - Но Анэху не виноват, господин Ниссагль. Его мудрость - это мудрость ребенка. Вы же не убьете ребенка за то, что он ничего не понимает!
      - Но накажу! Чтобы понял. И прошу вас не учить меня и не заступаться за рогатую тварь. А теперь прошу вас сказать, где этот ваш Анэху может слоняться и как его подозвать. Только-то всего. Ну, как?
      Кэри продолжал молчать. Выражение лица у Ниссагля изменилось.
      - Под стражу его, - негромко бросил он, - и глаз не спускать. Отсюда прямо в Сервайр. И пусть хорошенько молится, чтобы все то, что он сказал, было правдой, а то, о чем смолчал, - не имело значения. А мне двух гончих, двух мэйлари, двух солдат - я хочу выяснить, куда побежал этот окаянный олень. Наведите мне мост через овраг!
      Рейтары, сопровождавшие охоту, уже снимали с Кэри, как и полагалось при аресте, амуницию. Кэри стоял вроде спокойно. Наземь упали пояс из бляшек, перевязь с коротким мечом, звякнув, откатился рог. Ниссагль его поднял. Рог был необычно маленький, черный, с оковкой из бледного зеленоватого золота. В сплетения оковки была вправлена фигурка оленя. Ниссагль хотел было его бросить, но вместо этого покачал головой и сунул за пояс, сам не понимая, почему.
      По двум брошенным бревнам вслед за Ниссаглем, повинуясь его тонкому свисту, пробежали натасканные ловить людей черные лохматые мэйлари. Срываясь со сворок, прошли гончие, которых еле удерживали двое лучников из Тайной Канцелярии.
      Промятый в высокой траве, след оленя уводил за холм. Гончие рвались вперед, припадая носами к земле. Солдаты бежали за ними рысью, доспехи на них мерно и грозно брякали. Мэйлари равнодушно и мрачно трусили рядом - они были натасканы только на человека.
      Уже давно скрылся из глаз овраг и сгрудившиеся возле него всадники. Вокруг зеленели пологие спины холмов, плыли над ними молочно-белые облака, а след все еще длился, размашистый, прямой, как стрела, смело прочерченный по зеленым травяным волнам. В одном месте, близко от оврага, мэйлари, правда, слегка забеспокоились. Трава там была едва примята, след почти невидим. Но человек в этом месте мог проходить и три дня назад. Дождей не было.
      За последним холмом открылся берег заросшей ракитами сонной речки. Здесь след обрывался. Собаки с фырканьем бросились в воду. Люди тесаками свалили несколько ракит и перешли реку по их стволам, прислушиваясь, как с жалобным лаем мечутся гончие, не находя следа. Олень ушел по воде. Бесполезно было доискиваться, по течению или против.
      Ниссагль подошел к мэйлари, холка которого приходилась ему выше пояса. Мокрая шерсть на собаке встала черными иглами, вид у нее был жуткий.
      - Искать, Кэрго, искать, - сказал он, положив руку на шею зверю. Искать человека. Ведь тут не обошлось без человека, правда же, Кэрго? добавил он больше для поддержания собственной уверенности в смутной догадке. Пес навострил уши и послушно пошел кругами, припав носом к траве.
      "Сейчас он расширит круги, добежит до опушки, заскулит и вернется ни с чем..." - безнадежные мысли Ниссагля были прерваны громким лаем. Мэйлари рыл лапой землю и лаял. Он напал на след.
      - Так! Лишние собаки нам сейчас ни к чему. Домой! - рявкнули солдаты на гончих. Те послушно убежали, приученные находить дорогу до псарни.
      - Искать! - услышали приказ мэйлари. Спокойно и мрачно они двинулись по взятому ими следу, вороша мордами траву. За ними приходилось следовать скорым шагом. След шел по редеющим травам в устланный иголками бор. Вскоре вокруг зарябили лиловые с рыжим стволы.
      Мэйлари резко замерли возле зарослей папоротника, так что люди чуть не налетели на собак. Потом они так же резко разлетелись в стороны и безмолвно стали носиться кругами, тщась отыскать потерянный след. Ниссагль понял. Он переворошил руками весь папоротник и, как и предполагал, нашел черешки оторванных листьев. Растер их в руке, потом подозвал Кэрго и подставил ладонь ему под нос:
      - А ну, ищи! Не там! Не там! - Пришлось показать, где искать. И Кэрго взял след! У Ниссагля радостно забилось сердце. Он потер костлявые руки:
      - Вперед!
      Псы рванулись по следу. Солдаты уже не поспевали за ними. Ниссагль тем паче. Но это было и не нужно. Бестии сделают свое дело. Бестии найдут. Шум убегающих псов медленно затихал, стали слышнее звуки леса. Ниссагль и лучники медленно шли вперед - всюду, где пробежали мэйлари, чернели вырванные их когтями комья земли.
      Элас торопился. Он ничего с собой не мог поделать, его несло от самого себя, от страшных воспоминаний, ему было худо от страха, сосущего внутренности так, что слабели колени. Пожалуй, впервые в жизни ему было так страшно, а ведь совсем недавно...
      ...Он лежал на холме, вжимаясь от волнения в землю. Земля была спокойна. Земля всегда спокойна. Кузнечики тихо пели о вечной любви среди зеленых стеблей, подпрыгивая чуть ли не до небес. Выше хлопотливо кружились бабочки.
      А он, Элас, готовился к убийству. Но у него слишком дрожали губы, чтобы можно было еще раз подуть в рог, позвать Анэху. Охота катилась издали глухим валом топота, воя и рева. Алая полость Драконьей борозды представилась ему полной до краев кровью, и тоска сжимала сердце. Он стиснул зубы и прикрыл глаза. Открыв их, увидел вдалеке Анэху...
      Распластавшись в галопе, огромный, великолепный, бронза с серебром, Анэху подлетал к оврагу, забросив на мокрую от пота спину огромные рога. Черные комья летели из-под его копыт. На самом краю он припал на задние ноги, коснулся крупом земли и, оттолкнувшись, воспарил над оврагом, такой прекрасный, каким был первый олень, должно быть, самый первый олень на земле.
      Пара верховых выскочила тут же вслед за ним, вертясь и сверкая позолоченными одеждами. Это были Ниссагль и, чуть позади, Беатрикс. Ниссагль вильнул конем в сторону, дав ей дорогу.
      Конь королевы прыгнул...
      Элас почувствовал, как его замершее сердце летит вниз вместе с конем. В глазах потемнело от пронзительного вопля, а вверх по противоположному склону рос топот несущегося оленя.
      Элас скатился по косогору вниз, в ложбину, вскочил, задыхаясь и расширив глаза. Олений топот затих, и в голубом небесном тумане закачалась увенчанная двумя ветвистыми рогами ясноглазая голова. Анэху ткнулся мягкими губами ему в лоб. Белая пена хлопьями покрывала его крутые бока. Элас с трудом взобрался ему на спину, прижался виском и щекой к его шее. Юношу закачало в ровном тяжелом галопе, понесло прочь от криков, ржания и проклятий. Пропахший травами ветер свистел в ушах. Прочь, прочь, прочь. Зелеными волнами вздымались справа и слева холмы. Наконец спустились к сонно плывущей под ветлами, пестрой от пушинок и лепестков воде. Олень вошел в реку, утомленно раздувая бока, опустил голову и стал пить буроватую воду. При дыхании ребра проступали под его мокрой, вздрагивающей шкурой. Слепни, жужжа, кружились в столбе острого потного духа. Анэху явно выбился из сил. Элас решил отпустить его, изменив намерение домчаться на нем до замка. Он заставил Анэху подойти ближе к берегу и, сделав усилие, соскочил на серую жесткую траву.
      - Благодарю тебя, Анэху, - сказал он и вдруг увидел печаль в глазах оленя. Снова вспомнился предсмертный вопль женщины, которую они с Анэху заманили к обрыву... Снова тоскливо сжалось сердце.
      - Что ты, Анэху? - кинулся к оленю Элас, но олень, блеснув боком, развернулся и медленно пошел прочь...
      Теперь он бежал через нескончаемый ольшаник, то и дело натыкаясь на завалы валежника, который ломался под ногами с оглушительно каркающим треском. Гадкий был лесок, черный, ни одной ели, серая больная листва, все какое-то вкрадчивое и лживое. Надо миновать его быстрее, чтобы сомкнулись за спиной надежные Аргаредские ели, чтобы пружинила под ногами красноватая, в колких опавших иглах, земля. Скоро первые ели должны показаться меж этой древесной черни, словно часовые форпосты...
      Он не понял, что заставило его беспокойно оглянуться - может, птица прошуршала где-то в ветвях? В чересполосице кривых стволов мелькали, сходясь, быстрые темные тени. Лисы? Велики. Волки? Слишком черны. И, разглядев, он на миг оцепенел: мэйлари - охотники на людей. Бежать!
      Бег его был тяжел, точно во сне, ольхи раздавались нехотя, выгибая низкие стволы, ноги разъезжались на влажной земле. Ушей его достиг мерный низкий лай - собаки заметили его, и теперь дело у них пойдет быстрее, - подстегиваемый страхом, он побежал изо всех сил, прижав локти к бокам и закинув голову, слыша лишь шум рассеченного воздуха, тяжелый свист собственного дыхания и хруст веток - лес смазался в серо-зеленые полосы. Лай раздавался все ближе. Мэйлари, ловя ноздрями клочья человеческого запаха, настигали жертву.
      Быстрее, еще быстрее... Меж стволов показался узкий прогал. Ноги то и дело проваливались в ямы под поваленными стволами. Почему-то мнилось где свет, там спасение, уже розовели сквозь ольховую листву кипрейные куртины, скоро должен был показаться Аргаредский лес и...
      ...Он не видел, что это было - свежий, покрытый чешуей ствол, или скользкая желтая ветка, или камень, торчащий из мокрого мха, но нога зацепилась, он споткнулся и со слабым вскриком полетел лицом в землю. Сук вонзился в плечо, еще один - в поясницу, свет померк в глазах от боли - ища опору для рук, он инстинктивно пытался подняться. Но с лаем налетели черные псы в шипастых, с золотыми жетонами ошейниках. Одна навалилась на ноги, обхватив их мощными лапами, другая всем своим весом придавила Эласу грудь и начала неторопливо рвать клыками зеленую замшевую пелерину на его правом плече. Элас скосил глаза и увидел совсем близко от себя эти ужасные белые клыки, большеухую голову, - на холке дыбился игольчатый жесткий мех, отливающий вороненой сталью... Пес жарко дышал ему в лицо.
      Нож!.. Левая рука была придавлена. Элас стал шарить ею на сбившемся поясе - ножны нашлись возле крестца. Но без кинжала. Кинжал, должно быть, вылетел при падении, тонкий, без эфеса - найди теперь.
      Заклятие!.. Стараясь говорить твердо и четко, Элас произнес несколько слов. Все напрасно! Для собак он был просто дичь, жертва, они не слышали его голоса. Он попытался еще что-то произнести в ухо той твари, что трудилась над его плечом. Собака не залаяла, не зарычала - она продолжала рвать одежду...
      Ноги начали неметь - лежащая на них бестия весила, как человек. Дышать было трудно, шея болела от неудобного положения, поднять голову было еще больнее. Он дернулся, пытаясь передвинуться и лечь хоть чуть-чуть поудобнее, мэйлари свирепо рявкнули, оба одновременно, клыки больно сжали правое плечо. Именно правое. Умные собачки. Оружие всегда в правой. Скоро должны подойти те, кто натравил собак. Что он им скажет? Можно попробовать их заколдовать здесь, в лесу, наедине... Может подействовать.
      Затрещал валежник - кто-то шел по следу собак. Двое рослых парней в черном - Тайная Канцелярия. И с ними офицер - что это? Провалился в яму? Одна шляпа торчит. Или это?.. Из-под плаща блеснула нарядная чешуя, звякнула тоненько шпора на сапоге, когда офицер перелезал через бревно. Да и не офицер вовсе, а Гирш Ниссагль с улыбкой на искусанных от возбуждения губах!
      - Так-как... Благородный магнат Элас сказался больным, а сам шляется по лесу. Очень интересно. - Ниссагль издевался, и Элас не стерпел:
      - Сейчас же уберите собак! Я не виллан, чтобы травить меня этими тварями. - Голос у него, впрочем, был не слишком уверенным.
      - Кэрго, - Ниссагль поманил пса, - посиди, детка, в сторонке. Дай людям поговорить. Видишь, обижаются. Хотя умный человек не стал бы обижаться на простого солдата, который выполняет приказ, а ты ведь солдат, Кэрго, правда? Ты верно служишь королеве...
      Элас поднялся - в рваной одежде, измазанный в грязи, - хромая на поврежденную ногу, он подошел к стволу ольхи, прислонился.
      - Да, я был болен. Потом стал лучше себя чувствовать, пошел прогуляться в своем собственном лесу и, простите, не знал, что вы отнюдь не на зверей охотились. Если б знал, что будет так интересно, пренебрег бы болезнью и явился бы по приглашению.
      - Хорошо, хорошо. Сейчас все разъяснится. Вы, магнат Элас, ведь были там на опушке, у речки? Вы там, случайно, оленя не видели? Большой, красивый, с рогами, у нас такие не водятся.
      - Нет, большого, красивого и с рогами я там не видел. Может, не заметил олени ходят тихо, а я пребывал в задумчивости. А что вообще происходит, почему вы ходите тут с мэйлари и натравливаете их на меня? Оленя берут с гончими, ежели вам, конечно, нужен именно олень.
      - Магнат Элас, поверьте, я знаю, как охотятся на оленя. Ладно, еще один пустой вопрос. Если вы вышли просто прогуляться, то зачем натирали подошвы папоротником, а?
      Этот дурацкий папоротник совершенно вылетел из головы Эласа. Глупая уловка грошовых браконьеров... Он еще подумал, что не стоит брать с них пример, ненадежно, лучше прихватить побольше того особого настоя, что уничтожает запахи... А то он его весь истратил, пока пробирался по холмам в засаду. Последними каплями спрыснул одежду.
      - Молчите? Ну-ну. Тогда уж не взыщите на моих молодцев. Обыскать! Лучники кинулись к Эласу, один завел ему руки назад, другой общупал, словно девку в закуте.
      - Вот тут только что-то. - Лучник подал Ниссаглю рог, маленький, черный, с золотой оковкой, в которую была вправлена фигурка оленя.
      - Ага. - Ниссагль деловито взял рог и протрубил в него - звук отнесло до самых дальних краев леса, и Элас зажмурил глаза, заранее с ужасом предвидя развязку, а внутренний его слух, содрогаясь, уже улавливал топот несущегося на зов Анэху.
      Жесткий голос откуда-то сбоку или из-за спины сказал:
      - Ну, посмотри, чего испугался? - Анэху ходил невдалеке, поводя вздутыми боками, и в глазах его была теперь уже самая настоящая скорбь.
      Ниссагль едва успел высвободить носок сапога из стремени, как навстречу ему рванулись пажи:
      - Ваше сиятельство! Вас ждет королева!
      - Бегу! - Он спешился, запахнул обеими руками плащ, с которого так и не стряхнул оставшиеся после леса сухие листья, иголки, и бросился через двор к башне, откуда начиналась навесная галерея в Цитадель. Пока он бежал, мысли его метались от самого хорошего к самому дурному, вплоть до осиянного скорбными свечами смертного наказа.
      Перед покоями Беатрикс был выставлен тройной караул. В малой приемной важно кивали головами засевшие в кресла местные медики. Личные врачи королевы, близнецы Гаскерро, остались без мест - они шептались у окна, склонив друг к другу бронзовые горбоносые лица. Двери были плотно закрыты. Гирш задержал дыхание, стиснул зубы и толкнул створки от себя.
      С королевой был только Раин. Он угрюмо ссутулился на табурете возле обширного ложа. Край балдахина был спущен, и виднелось только сползающее пушистыми складками верхнее меховое одеяло. Ниссагль продвигался к ложу, стараясь держаться в тени, но Беатрикс увидела его, узнала, показала Раину взглядом - вон! Тот тяжело поднялся и удалился вразвалку, ничего не сказав и ни на кого не глядя.
      Ее дыхание было прерывистым и хриплым. Больно дышать... на глазах непросыхающие слезы, рот кривится. Левая половина лица - в кровавых ссадинах.
      - Не дозовешься тебя... Где шлялся? - Его встревожил непривычный придушенный голос королевы. Больно дышать... И говорить, значит?
      - Служу тебе, Беатрикс. - Он устремил на нее твердый взгляд. - Что говорят медики?
      Свеча стояла в ногах. Лицо Беатрикс покрывали бурые тени, и оттого оно казалось больше изувеченным, чем было на самом деле. Она попыталась улыбнуться - получилась болезненная гримаса.
      - А... Ребра поломала... Как курва в потасовке. Руку вывихнула, рука эта неподвижно лежала поперек груди, распухшая, синеватая, расшиблась, одно слово. Ты где пропадал-то? Ты мне нужен был. Я так без тебя орала... Когда эти чертовы медики прощупывали мои кости... Ох.
      - Ах, ну чем бы я тебе помог?..
      - Стоял бы рядом и слушал. - Она закашлялась, пытаясь засмеяться, резко откинулась и замерла с расширенными глазами, невнятно что-то шепча посеревшим ртом. - Стоял бы рядом и слушал, - глуше и прерывистей зазвучал ее голос, как больно... Нет, пронесло. Ох, какая я дура! Ох, какая дура!
      - Может, выпороть этих коновалов?
      - Медиков? С ума сошел? За что? Они же не виноваты, что мне больно.
      - Да это я так. Для смеха. Знаешь, ведь я тебя люблю.
      - Ага, любит он... Шлялся где-то.
      - Беатрикс, - он осторожно погладил ее по плечу, - Беатрикс, тебя хотели убить.
      Ее лицо напряглось, глаза стали суше.
      - Тебя хотели убить. Элас Аргаред и Кэри Варрэд. У меня есть доказательства. С мэйлари и гончими я прошел по следу оленя. Скажем так, обнаружил кое-что занимательное. След ведет до лесной речки и там прерывается. Олень уходит по воде, как делает вообще всякий старый умный олень. А на берегу начинается другой след - человечий. Я пустил по нему мэйлари, и они выследили Эласа. Да, у Кэри я обнаружил черный с золотом рожок. Второй такой же висит у Эласа на шее. Подул я в него - тут и прибежал ко мне волшебный олень как миленький. Вот тебе и вся история. Значит, Элас нас с тобой заманил к оврагу посредством оленя и знал заранее, что олень может его перескочить, а мы-то нет.
      - Что же это за олень? Вправду, что ли, волшебный?
      - Да нет, вполне нормальный олень. Только здоровенный. И ученый. Что-то вроде подсадной утки. На нем магнатские детки охоте учатся. Учились по крайней мере. Это мне Кэри рассказывал, зубы заговорить хотел. Так вот, он идет на звуки охоты, верней, его подзывает егерь особый, дудит в рожок. Короче, Эласа я сюда на нем привез. Лишних лошадей у меня не было. Выздоровеешь посмотришь.
      До Беатрикс начало доходить, что ей грозила смерть, неизбежная, как отражение в зеркале, и такая же хитрая, какую готовила она своим врагам. Разгадаешь в первый раз, второй, но попадешься в третий и погибнешь в четвертый. Этарет объявили ей войну - значит, нежные юноши и гордые мужи все-таки признали себя людьми. По крайней мере, они сравнялись с людьми в коварстве, что гнездилось среди горячих извилин в их раздраженных мозгах.
      - Ладно. Поглядим. - Она старалась выговаривать слова как можно спокойнее, чтобы не надрывать разбитую грудь. - Поглядим. Но уж этого прощать не буду. Ребра мне ломать - не рожу за плечом у соседа корчить! Ублюдки... Ох, черт! вскрикнула она, бледнея и обмирая с полуоткрытым ртом. На ресницах снова заблестели слезы.
      - Очень больно?
      - Очень... - уже не было сил скрывать. Она перевела дух. - Интересно, начала шепотом, - интересно, тем, кого ты пытаешь, им так же больно?..
      - Клянусь рыцарской клятвой, за тебя им будет больнее, Беатрикс, свирепея, отозвался Ниссагль. - Клянусь, пораскрываю все окна в Страже Ночей, пусть внемлют господа магнаты, у кого еще головы остались, как орет и визжит этот ублюдок Элас!
      Глава третья
      СКУПОЙ ПЛАТИТ ДВАЖДЫ
      Элас сидел на голом полу, поглаживая больное колено. Оно опухло, на ногу он теперь совсем наступить не мог, даже просто пошевелить было больно. Надо бы заклясть боль, отслоить дух от тела, но вместо этого в голову лезли какие-то нескладные, суетливые оправдания. Горло было как песком и солью посыпано, до того пить хотелось, в желудке словно лежал острый булыжник, по уставшей спине разливалось ноющее колючее тепло, а от кончиков пальцев полз липкий озноб.
      От ткнулся лбом в колени, стараясь сосредоточиться, собраться, отрешить сознание от плоти. Тогда пытка будет бессильна. Боль пройдет стороной, лишь сообщая о новых ранах, но не заставляя биться и вопить с пеной у рта. В узкой бойнице вечерело, свет тускло отливал на боковинах чугунных прутьев, издалека несся вороний грай. Уже совсем стемнело, когда ему удалось отрешиться. Серая пустота заполнила сознание. Он прислонился к стене и опустил веки.
      С грохотом и скрежетом явились четверо в черных бесформенных балахонах из колючего казенного сукна и в войлочных бахилах, подвязанных сыромятными шнурами. Еще были на них перчатки из шершавой прочной кожи то ли для того, чтобы лучше держать, то ли для того, чтобы не запачкаться. Они сняли с Эласа кандалы и вывели его в коридор, крепко подхватив под локти.
      Стол Ниссагля был освобожден от привычных на нем свитков, листочков и цидулок. Несколько самых важных рескриптов торчали, клонясь, из поставленного сбоку темного резного перегородчатого ящика, напоминавшего домик без крыши. Медленно колебались в нагретом воздухе длинные очиненные перья. Ниссагль откинулся в кресле, с преувеличенным вниманием разглядывая широкие, плетенные из золота нашивки на своей одежде. Подбородок его упирался в грудь, кисти рук покоились на резных шишечках подлокотников, и перстни на пальцах казались тяжелыми каплями расплавленного золота.
      - А вот и господин Элас. - Он раздвинул в улыбке сухие губы. - Добро пожаловать.
      - Прошу титуловать меня как должно, - отозвался Элас, - иначе я не скажу ни слова.
      - Хорошо, высокий магнат Элас. Спасибо за науку, высокий магнат Элас. Но покорнейше прошу вас учесть, что здесь титулы не имеют ни малейшего значения. Кроме моего и королевского. Вот так. Теперь вы согласны приступить к разговору?
      Элас отрешенно кивнул. Слова звучали как бы со стороны. Смысл их не отпечатывался в его холодном сознании.
      - Я хотел бы объяснить вам, Ниссагль, то, что вы не дали мне объяснить в лесу, напустив на меня ваших людей и собак, как будто я беглый убийца. - Голос звучал бесстрастно. Ниссагль склонил голову к плечу и нарочито высоко поднял брови. Это выглядело смешно, но Элас, отрешившись от всего, не мог засмеяться.
      - Да? - запоздало повисло в воздухе.
      - Рожок, который вы изволили найти, действительно служил для того, чтобы подозвать оленя. Я действительно почувствовал себя лучше и отправился в лес. По пути увидел этого оленя, подозвал. Я вообще не хотел бы про него рассказывать, потому что боюсь, как бы он не оказался в королевском зверинце. К сожалению, раз уж дело идет о моей жизни, придется открыть секрет. Он шел со мной, время от времени отдаляясь. Иногда я его подзывал, и он рано или поздно появлялся. Этот рожок слышен далеко.
      - Вы любите этого оленя?
      - Да.
      - Тогда почему, зная о королевской охоте и даже попросив вашу сестру поехать вместо вас...
      - На нее было особое приглашение.
      - Пусть так. Я не о том. Почему в опасной близости от охоты вы стали отпускать от себя прирученного оленя, да еще такого красивого? Его могли убить. Очень легко. Вам было бы обидно.
      - Во-первых, я не рассчитывал, что Анэху отбежит так далеко. Во-вторых, он обучен спасаться от охоты.
      - Ага. Прыгая через овраг. Кстати, выходить к охотникам, насколько я понимаю, он тоже обучен. Но, поскольку вы в этом не были уверены, вы дали Кэри второй рожок, чтобы...
      - Я ничего не давал Кэри. Этих рогов несколько, это ведь не талисман. Их часто дарят на совершеннолетие. Согласитесь, очень милый подарок. У этого рога чистый звук, его легко использовать вместо охотничьего. У Кэри мог быть собственный.
      - Ладно, Господь с вами, все это похоже на правду. По крайней мере, я не вижу щелей. Если не правда, то хорошо выдумано. Вы, наверное, есть хотите, высокий магнат?
      - Я больше хочу пить. Только не вина.
      - Я знаю обычаи Посвященных. Сейчас принесут ягодник с медом. У простых людей и у нас он больше идет как лекарство. Укрепляет, знаете ли. Уж вы не взыщите, у нас скромно.
      Дневальный внес лаковую ушастую корчагу с ягодником и разлил в оловянные кружки.
      - Прошу.
      Жидкость была густая и пряно покалывала язык. Порой в ней попадались мелкие терпкие семечки. Пилась легко, только кислинки недоставало. Элас скоро отставил пустую кружку.
      - И сыт, и пьян, - слегка улыбнулся он. Ниссагль вежливо улыбнулся в ответ и стал глядеть куда-то вбок, в темный, щербатый, не прикрытый ничем угол, где в пол человеческого роста громоздились один на другом ящики с подлыми доносительными и пыточными пергаментами.
      - А знаете, высокий магнат Элас, у меня все-таки еще один вопрос к вам остался, - неожиданно гулко прозвучал голос Ниссагля, и Элас вздрогнул, сразу почувствовав, как к щекам его приливает непрошеный жар, - всего один маленький такой вопросик. Вот вы гуляли, поправляли здоровье, играли с вашим премудрым оленем Анэху, смотрели на воду в речке...
      "Что со мной? - в ужасе пытался сообразить Элас, изнемогая от приливающего к лицу жара. Он терял сознание, речь Ниссагля сыпалась грохочущим черным градом, путая мысли. - Что со мной? Что со мной?"
      - Господин Элас, вас что, от голода замутило? Что с вами такое?
      - Не знаю! - простонал Элас, валясь на спинку кресла, зачем-то закрывая лицо и качая, как сумасшедший, головой. - Не знаю, не знаю...
      - Выпейте воды. Воды выпейте, может, полегчает? - Возле губ скралась кружка, и он машинально сделал глоток. Понемногу он приходил в себя. Пульсирующими белесыми молниями поплыли через лицо Ниссагля Руны Круга Покоя, их бы еще нарисовать, но здесь не дадут. Руны помогли, вернули прежнее состояние отрешенности, только легкий жар еще покалывал щеки.
      - Ну как так можно? Вы, можно сказать, уже почти на свободе. Хотя, конечно, волнение-то понятное. У меня, я говорю, еще один зопрос остался: подошвы-то зачем было папоротником мазать?
      Этот жар... Он опять беспокойно проникает в сознание. Значит, преграда между сознанием и телом слаба. Забыть о жаре! Забыть!
      - Так почему?
      Ах, этот папоротник. Проклятый папоротник. Надо что-то сказать, чтобы отвязался этот недомерок. Только нельзя медлить.
      Элас отмахнулся со слабой улыбкой.
      - Ах, я сделал это просто так, для смеха. Могу я поребячиться, когда меня никто не видит? Не так много лет прошло с тех пор, когда я был ребенком. Увидел папоротник и ни с того с сего решил позабавиться. Разве это запрещено? - Он натужно улыбнулся.
      - Ай-ай, лучше б вы этой глупости не делали. - Голос Ниссагля смеялся, но лицо резала пополам зловещая улыбка. - Как вы хорошо врали, господин Элас. Думали небось, что выйдете отсюда. Но отсюда никто еще не вышел. И папоротник этот к вашему вранью, как овце хомут подходит.
      - Если вы мне не верите, тогда, боюсь, нам не о чем говорить с вами.
      - А не пройти ли нам в соседнее помещение? Там и выясним, есть нам о чем говорить или нет. Покой Правды все-таки.
      - Идемте, - Элас встал с величавой легкостью, словно на нем были стола Посвященного, оплечье и родовой венец, - идемте, если вам угодно слушать мое молчание.
      - Вам помочь? Вы ногу, кажется, подвернули? - Ниссагль предложил руку.
      - Не стоит.
      - Ладно.
      Элас шагнул...
      ...Он свалился сразу, даже не взмахнул руками. С кратким стоном рухнул на бок, зажимая ладонями колено. Боль отдалась во всем теле. Он оцепенел, скорчившись и перестав дышать. Тьма поплыла перед глазами.
      - ...Неужели ты думал, что я дурак, Элас? Теперь вот помучайся, как мучилась она. Чтоб дышать больно было. Клянусь, такое я тебе устрою. Ниссагль стоял над ним, накрывая его своей тенью. - Неужели ты думал, что я не знаю этой уловки с нечувствительностью? Знаю, мой милый, прекрасно знаю. Знаю больше, чем ты. Напоил тебя дурманом, который злее браги, а ты и не заметил. Я все знаю про Этарет, потому что, - он наклонился, приблизив некрасивое и жесткое лицо, - я есть часть вас, ваша изнанка, я ваша тень, я всегда рядом с вами, вы от меня никогда не избавитесь! Что, не придумать ответа? А ты и не придумаешь, не старайся. Думать тут поздно, тут надо вспомнить один день, когда простой горожанин Гирш Ниссагль сделал донесение о раненом короле, а вы даже не подумали его за это наградить. Теперь я возьму свою награду сам - и уж не взыщи, любезный!
      - Вы все равно ничего от меня не добьетесь... - Элас пытался привстать хотя бы на одно колено, на здоровое, чтоб только не ползать по полу.
      - Я и не собираюсь добиваться. Много чести. Ты, ты сам будешь умолять, чтобы тебя выслушали. Умолять. А пока я с наслаждением послушаю, как ты верещишь на дыбе. И не я один. - Ниссагль распахнул дверь в пыточную и крикнул: - Откройте окна! Пусть будет всем слышно, как благородные магнаты предают друг друга! Палачам двойная плата!
      Назавтра же, точно из мешка, покатились по Хаару такие слухи, что немало камней ударилось в запертые ставни дома Аргаред, откалывая колючие темные щепки и разбивая тонкую резьбу. Дозорные нарочито бездействовали, положив руки на пояса.
      Гонец пошатывался на занемевших после скачки ногах. Одежду его полосами покрыла прилипчивая беловатая пыль. Едва завидев Лээлин, он враскорячку упал на оба колена и даже поморщился, ударившись. Глаза его щурились, узкий рот был сжат.
      - Что тебе? Что за вести ты принес из города столь поспешно? - Ее голос отстранение плыл над головой гонца вдоль смыкающихся арок серой светлой галереи. Но внутри у нее все дрожало. Что за вести могут быть, как не об Эласе. Какие, как не дурные.
      - Очень дурные вести, владычица. Вашего брата обвинили в убийстве королевы. По городу ходят такие слухи, что хоть не надевай вовсе ливреи побьют. В доме вашем все ставни булыжниками разбили. Того гляди, подожгут. А ночью вот ужас-то был - такие крики слышались из Сервайра, впору ума решиться...
      - Кого взяли еще?
      - Кэри Варрэда, еще там, говорят, на охоте. Да, может, и еще кого, уследить разве? Весь город полон этими черными...
      Она знала, что так и будет. Конечно. Но почему-то истина становится истиной, только когда тебе объявят ее чужие. Значит, схватили. Пытали. Он кричал. Почему кричал?
      - Спасибо, гонец. Дурная новость все равно новость. Можешь идти отдыхать.
      Гонец ушел, и на плечи опустилось одиночество. Одна. Против безжалостного Ниссагля, против этой злобной женщины, против сытых пресмыкающихся морд одна. Одна, одна, одна.
      Своды галереи смыкались вдали, где был выход на широкие смотровые площадки. Там ветер шевелил траву, жесткую и жилистую, корни которой раздвигали древние камни...
      Едва носилки Лээлин с гербами Аргаред появились в Старом городе - за ними тут же увязалась толпа грязно бранящихся торговок с булыжниками в подолах.
      - Ведьмачка!
      - Королевская шлюха!
      - Белоглазое отродье! Чтоб ты сдохла!
      Булыжники падали под копыта лошадей эскорта, один ударил в резной столбик носилок и провалился в подушки, носильщики беспомощно озирались, невольно ускоряя шаг, боясь ни за что ни про что заработать булыжником по затылку.
      - Ничего, мы послушали, как орал вчера твой братец!
      - И ты так же заорешь, придет час!
      - Со своим отцом вместе, потаскуха!
      - Сжечь бы тебя с твоим братцем спиной к спине! Давно пора!
      - Ничего, вот королева поправится...
      Лээлин сидела неподвижно. Грудь ее была под белым покрывалом, руки лежали на коленях, веки были опущены. Она направлялась в Сервайр с намерением увидеть Ниссагля. Толпа с руганью и злорадным хохотом валила вслед, но перед въездом на мост дозор заступил путь горлопанам и ссадил Лээлин с носилок. Дальше допускались только носилки королевы и высших сановников. С Лээлин не пустили никого из ее людей. Она пошла одна мимо отрубленных голов в помутневших от непогоды венцах.
      Белесые их космы путались по ветру, исклеванные вороньем лица были черны, как земля. Пустые глазницы смотрели не на нее, мимо. По перевернутым щитам она отличала Высоких от Чистых.
      Но вот надвинулись, нависли щербатые отесанные камни свода. Дорогу перекрывало уложенное на козлы бревно, покрашенное в красный цвет, Сервайр осады не опасался, неприступность его проистекала от другой причины, нежели поднятый мост и круглые сутки опущенная герса. И Лээлин тоже не смогла ступить за красное бревно, попросив одного из ландскнехтов вызвать старшего по званию. Ландскнехт взглядом оценил ее и, посчитав подружкой какого-нибудь офицера, ушел в спрятанную меж контрфорсов дверь.
      Оттуда доносилось бойкое треньканье "мужицкой лиры", сопровождаемое невнятным подпеванием, а потом вышли один за другим, пригибаясь и широко распахнув тяжелые плащи, трое сервайрских старшин - откормленные рослые ребята со скучающими лицами. У двоих на коротких цепочках из позолоченной меди были какие-то новые знаки отличия в виде цветных эмалевых щитков с коронами, секирами и песьими головами.
      - Что вам угодно, сударыня? - спросил один, опираясь двумя руками в перчатках о бревно и обдавая Лээлин запахом копоти и жаркого. Глаза у него были наглые.
      - Мне угодно поговорить наедине с Гиршем Ниссаглем.
      - Во-первых, с господином начальником Тайной Канцелярии Гиршем Ниссаглем, во-вторых, - взгляд его уперся прямо в лицо Лээлин, заставив ее покраснеть, так-таки наедине? Может, для разрешения вашего вопроса достаточно поговорить наедине со мной? Или с нами троими? - Остальные двусмысленно заулыбались. Чем больше головок, тем лучше, как говорит наш добрый народ.
      - Господа, я ведь подам досточтимому Гиршу Ниссаглю жалобу на ваше непочтительное поведение. - Лээлин отступила на шаг, понимая, что надо бы улыбнуться, но не в силах этого сделать.
      - Господин Гирше человек веселый. Он на такие вещи сквозь пальцы глядит, ответили ей нарочито густым молодецким голосом.
      - Да в доме он, в доме, не тут, в городе он, в своем доме городском, крикнул из-за угла высокий человек в простом сером платье. Он шагнул под арку, чтобы Лээлин его увидела. - В городском доме господин Гирш, если это вас интересует, сударыня.
      - Вечно вы, мастер Канц, песню нам испортите, - с беззлобной досадой огрызнулся старший офицер. - Такая красивая, благородная дама... - Он снял руки с бревна и, не прощаясь, ушел в кордегардию. Для чего-то постояв еще с минуту, Лээлин направилась обратно к носилкам, стараясь не смотреть на головы казненных, но твердо решив увидеть в этот день Ниссагля и во что бы то ни стало вытянуть из него обещание спасти Эласа.
      Настоящим своим домом он считал Сервайр. Там все было мило и привычно. А здесь, в этом грациозно-мрачном маленьком дворце из черного шершавого камня, украшенном по карнизам безглазыми уродцами, Гирш никогда не знал, куда приложить руки. Комнаты ломились от роскоши, заставленные пышной инкрустированной мебелью, сундуками, серебряными шандалами, увешанные шпалерами южными, изумрудными, золотистыми, винно-рыжими, непристойными, сторгованными у шарэлитских перекупщиков за рабынь и шпалерами этаретскими, зелеными, туманными, серебристыми, награбленными из разоренных замков. Весь дом был огромным сундуком, в котором хранились Ниссаглевы сокровища, гардеробом его бесчисленных великолепных одеяний. Иногда, когда совсем уж нечего было делать, он наезжал сюда, чтобы полюбоваться на без толку собранную в кучу роскошь.
      Сейчас он вспоминал ночной допрос. Палачи явно перестарались. Все-таки не стоило после двадцати ударов на дыбе давать Канцу тот приказ насчет Эласа: "Сломай ему пару ребер... Только чтоб не подох!" Еле в себя пришел после этого, мерзавец маленький. Брагой пришлось отпаивать.
      Снизу неслышно поднялся камердинер - молчаливый, подобранный некогда в грязи шарэлитский полукровка.
      - Сиятельный господин, - вкрадчиво зашептал он, изящно вьпибаясь из-за спинки кресла, - сиятельный господин, к вам в гости прекрасная дама.
      - Кто такая?
      - Благородная и непорочная Лээлин Аргаред.
      - Кто-кто?
      - Благородная и непорочная...
      - Ага, понял. Я решил, что ты оговорился.
      - Какие будут распоряжения, сиятельный господин?
      - Я должен быть подобающе одетым, не так ли? Следовательно, попроси ее обождать и быстро поднимайся помогать мне одеваться.
      Лээлин ждала в приемной, заваленной выкраденными из этаретских гнезд реликвиями. Красно лоснящиеся, в руку толщиной, словно обрубки плоти, вызывающе дыбились ароматические свечи с разлохмаченными, еще необожженными фитилями, вставленные в старинные напольные канделябры. Жирно поблескивали сплошь вышитые выпуклыми листьями драпри. В доме не слышалось ни звука. Тихо было и на улице - ни шагов, ни стука копыт. Лээлин мучительно пыталась представить свое будущее, но перед ее мутящимся от напряжения мысленным взором роилось что-то серое, наподобие вечернего снега или пепла. От этой слепоты было тягостно. Сила не шла на зов. С круто уходящей вверх раззолоченной лестнички соскользнул камердинер.
      - Мой господин покорнейше и почтительнейше просит госпожу извинить его за долгую задержку и доставленные неудобства. Прошу вас следовать за мной.
      Подобрав руками атласный подол, она ступила на узкую ступеньку. Покой, где ее опять оставили одну, служил, видимо, преддверием опочивальни. Она обратила внимание на винно-красное стекло в остроконечной части узкого окна, глубоко утопленного в толще стены. Пол покрывали мутно-серебристые песцовые шкуры. Четыре широкогорлые чеканные курильницы стояли по углам, - одна дымилась. Треть всего помещения занимало низкое, широкое, шестиугольное ложе с рамой из вызолоченных коленчатых реек, с литыми золотыми рожками на каждом углу. Массивные карнизы покрывала черно-золотая однообразная роспись, понизу была прибита длинная шпалера с изображением любовных игр от самых невинных до крайне непристойных. Возле окна стояло позолоченное большое кресло в виде раскрытой книги, окруженное целой стаей покрытых подушками скамеечек. Осмотревшись, Лээлин не заметила в этой комнате ничего для себя опасного. Беспокоило одно: почему ее пригласили не в те покои, где обычно принимают гостей, а в жилые помещения.
      Минуту спустя вышел Ниссагль, подступил к ней неспешными легкими шажками и отвесил нижайший поклон, не опуская, однако, почтительного лица. Потом подал руку и, словно бы не видя, что она на нее не оперлась, направил ее к креслу со словами:
      - Яснейшая Лээлин! Чем обязан столь нежданному и необычайному вашему визиту?
      Глаза его горели страстным ожиданием. Лээлин, держась прямо, села на край кресла. Ниссагль устроился перед ней на скамеечке, словно паж или раб, и от этого стало вдвойне жутко. Атласная чешуя топорщилась на буфах рукавов. На нем был тот же костюм, в котором Лээлин видела его на охоте.
      - Господин Ниссагль, мне смешна ваша вежливая недогадливость. Вы знаете, что речь может идти только о моем брате Эласе.
      - Может, я и догадался. Но о чем в точности вы хотите повести речь, мне неведомо. Просветите же меня, неразумного. - вкрадчивые речи Ниссагля внушали ей какой-то безотчетный ужас.
      - Господин Ниссагль, всем известно, какое влияние вы имеете на ее величество. Я хотела бы вас просить походатайствовать, замолвить перед нею словечко за Эласа.
      - А с какой стати, яснейшая Лээлин? Помнится, на той злосчастной охоте вы выражали недовольство тем, что мы караем не за дело, а за "сказанное в запальчивости". Но ваш брат действительно покушался на жизнь королевы, более того, покушался, коварно прячась за спину бессловесного зверя. Такое прощать нельзя.
      - Господин Гирш... Он молод, очень молод, он лишь по молодости и легкомыслию своему совершил то безумство, за которое несет сейчас наказание.
      - Однако же вот вы, яснейшая Лээлин, еще моложе его, но не сотворили же ничего подобного и наверняка отговаривали бы его, случись вам что-нибудь заподозрить, не так ли?
      - Господин Гирш... Я женщина. Душа моя - слабый ручей, что несет только опавшие лепестки и пушинки. Его же душа - весенний паводок на великой реке, а паводок приносит с собой и чистое, и грязное, и хорошее, и дурное. Прошу вас о снисхождении!
      - Человек - не вода, человеку дан разум. "Да не отговорится опьянением и безумием", - провозгласила наша владычица, и это мудро.
      - Человек - да. Но нами движут те, чья воля нам не всегда понятна.
      - Тогда я вообще не понимаю вашего беспокойства. Разве Сила допустит, чтобы ее Посвященный принял смерть вследствие столь глупого поступка? Либо ваш отец явится из Этара с войском светлых Этарет, либо небеса разверзнутся и покарают неправедных. Что же вас тревожит? Вы во власти Силы, яснейшая Лээлин.
      - Но что мешает вам стать орудием Силы и избавить его от смерти? В нас одна кровь, мы одно племя, и в горькую годину вы вполне оправданно вернетесь туда, откуда для великих испытаний были изгнаны ваши пращуры.
      - Вот, значит, как!.. Вернуться?.. - Гирш подался вперед. Вернуться, освободив вашего брата. Это очень странная взятка. Такое мне предлагают впервые.
      - Спасите его, - помертвевшими губами прошептала Лээлин. - Спасите его, молю вас. Он так молод. Я прошу, я молю вас, Гирш... - Слова были не громче дыхания, они таяли в золотящихся сумерках, не достигая дна Ниссаглева сердца. Он слушал их, хотел бы наслаждаться унижением Лээлин, но перед глазами его была другая картина: Беатрикс стискивает зубы, стараясь не кричать от боли, когда медики в который уж раз осматривают ее, ее руки дрожат в его руках, посеревшие губы трясутся, но она терпит и дышит медленно и глубоко, чтобы не напрягать сломанные ребра...
      - Вернуться, - снова прошептал он и зло осклабился: - Но ведь стать орудием Силы, насколько мне известно, нельзя сознательно... Сила сама выбирает, и никому не дано предугадать ее выбор. Вы опоздали с приглашением назад, яснейшая Лээлин. Я не хочу возвращаться туда, где никому дела не было до нашей крови, которую мы воистину свято берегли, утопая в нищете и грязи, мельчая, кровосмесительствуя и вырождаясь. О возвращении надо было говорить хотя бы в доме Ниссаглей, когда умирал король. Может, я стал бы тогда вашим верным псом до гроба. Но вы не взглянули на меня тогда, вы оплакивали чужого мужа. Нет, я не желаю возвращаться. - Глаза его мрачно блеснули, губы раздвинула ухмылка, и он в упор уставился на молчащую Лээлин. - Ну? Что вы еще придумаете? Сомневаюсь, что вы предложите мне сан Посвященного. И сомневаюсь, что я его возьму. Число их, кажется, строго ограничено. Возможны лишь трое Посвященных, не так ли? Да только я и без Посвящения знаю много такого, чего не знаете вы. Например, вам ведомо, как заклясть боль. А я знаю, как ее усилить. Или - как сделать умнейшего и искушеннейшего царедворца безумным зверем, чтобы потом казнить его за совершенные в беспамятстве бесчинства. Глаза его, казалось, прожигали Лээлин насквозь, она то холодела, то покрывалась горячим потом. - Как я понимаю, вы истощили свою фантазию, прекрасная Лээлин... Позвольте мне тогда рассказать вам одну историю... Когда Энвикко Алли был арестован за насилие над дочерью бургомистра, его любовница Зарэ, шарэлитская куртизанка, пришла сюда, одевшись в лучшие наряды и умастившись самыми прельстительными ароматами. Сначала она пообещала мне все то, что обещали вы, то есть славу, положение и всякое такое, потому что боялась оскорбить недвусмысленной денежной взяткой, а потом предложила то, что прежде всего должна предлагать всякая смазливая бабенка, - себя... Так вот, уж если вы такая недогадливая, слушайте мое условие. Вы можете спасти вашего брата...
      - Как? - тупо отозвалась Лээлин.
      - Очень просто. - Он встал, расставив ноги в мягких замшевых сапогах и отодвинув пяткой скамеечку. - Ты станешь моей любовницей.
      - Я?
      - Ты. Ты будешь со мной спать. Начиная с этого дня. И с этого часа. Иначе мне нет ну совершенно никакого смысла рисковать расположением королевы. Поняла?
      - Но... Я могла бы стать вашей женой...
      - Жена мне ни к чему. Тем более сестра государственного преступника. Только любовница. Это единственно возможное условие. Если оно тебя не устраивает, двери этого дома перед тобой навсегда закрываются, а уж я постараюсь так настроить королеву, что тебя не допустят ни на одну аудиенцию и брата ты увидишь только на эшафоте, потому что Сервайр - не дом свиданий. Ты правильно заметила, мое влияние на королеву очень велико. Вот я и пущу его в ход. Но во вред тебе, а не на пользу. Так что решайся, да побыстрее. Это единственная возможность спасти твоего братца, которую я могу, да и хочу тебе дать.
      Лээлин окончательно потеряла дар речи. Ниссагль отошел и прислонился к стене под окном - темнолицый, беспощадный, всесильный. Каждое его слово стучало в мозгу Лээлин молотом, расплющивая ее судорожные мысли.
      Спустя несколько минут он подошел к Лээлин и по-хозяйски уверенно положил руки ей на плечи:
      - Ну? Надумала али как?
      Она обратила к нему смятенное большеглазое лицо, не замечая, что его рука уже перебралась к ней на грудь.
      - Гирш... Пощадите меня... Я не могу... Я не готова... Боги!..
      - Зато для казни Эласа все готово... Знаешь, что такое южная казнь? Растянут на стене, как лягушонка, ремнями за руки и оставят висеть на солнцепеке, пока не умрет. Или на медленном огне сожгут - весь город паленым мясом пропахнет. - Он говорил, лаская ее небрежными хозяйскими движениями. Лээлин подняла руки к горлу, чувствуя, что прилившая к лицу кровь сейчас начнет ее душить.
      - Гирш, Гирш, Гирш... - произнесла она несколько раз полурыдая, едва терпя на себе его руки и не решаясь их отбросить.
      - Ну? - Он растянул шнуровку на ее платье, ловко сдернул с плеч лиф и запустил обе руки за ворот: - Ну? Долго ли будешь еще думать?
      В ее расширенных глазах, уже налитых слезами, была обреченная покорность.
      - Да... Я буду... С вами.
      - Вот теперь я вижу, что ты умна... Отодвинься от спинки... Мне не снять с тебя платье. Ты ведь помнишь условие - здесь и сейчас, правда? Ну, не надо бояться...
      Она медленно поднялась, и платье опало к ногам. Зрение застилал туман сквозь него она увидела, как приближается к ней мужчина, и сделала движение броситься в сторону, но ее схватили, со смехом толкнули на устланное перинами ложе, придавили; она вскрикнула, но вскрик был оборван поцелуем жесткого и жадного рта.
      Камердинер приник к двери, пытаясь отыскать щель. У него горели щеки, он шептал непристойности, постанывал и жмурился, изнывая от жгучей зависти, он скрипел зубами и стискивал кулаки, слушая стоны, вскрики, всхлипы, пока не получил по лбу резко отворенной дверью и не слетел, охнув, со ступеньки. На пороге стоял хозяин - лицо блестело, углы рта дрожали в усмешке, пот стекал по голой груди.
      - Расселся. Что, понравилось? - В дрожащей руке Ниссагль держал маленький светильник. В покое за его спиной горели еще две свечки. Голая, словно распятая на постели, женщина казалась вырезанной из старой кости. Полукровка-лакей повел в сторону умными выпуклыми глазами. - Что, никак тоже хочешь полакомиться? Нет, извини, я еще сам голодный. Ниссагль поставил светильник на пол и утомленно сел на скрипнувшую ступеньку. - Ох, как я ее отделал, так и в казарме не всегда сумеют. Ты вот что: последи, чтобы она не сбежала отсюда. Хотя я сомневаюсь, что после меня она будет способна на такие подвиги. Я-то сейчас в Сервайр.
      Время - боль. Только болью и меряют здесь время. Днем боль слабеет, тает, как снег на солнце, вернее, превращается в гнетущую усталость. А ночью снова волокут на муки, а когда истерзают всего, натешатся, то и бросят в углу, накроют холстиной: хочешь - живи, хочешь - подыхай. Нет, подохнуть не дадут. На перины уложат. Отогреют, отпоят, погладят по голове. И по новой. Плети, дыба, каленые шины, чугунные тиски, дубовые венки, воронки, чтобы кипятком накачивать, тонкие иглы, уколами которых приводят в чувство. И снова в луже воды и крови распластаешься в углу под холстиной. Палач подойдет, даст попить воды из деревянной чашки. Горькая вода, с укрепляющим снадобьем.
      И так изо дня в день... "Да убейте вы меня, что ли..."
      Элас лежал на боку, скорчившись, как дитя в утробе матери, укрывшись почти что с головой куском поеденного молью сукна, чтобы не очень знобило. Смотрел в черный от сырости потолок. На кирпичном полу стояла щербатая миска с безвкусной водой. Ниссаглю уже не требовалось пускать в ход зелье - боль теперь не оставляла Эласа, всегда была с ним. Да и как от нее отрешиться, если даже дышать больно - ребра-то сломаны. Куда воспаришь чистым сознанием - под этот низкий потолок, что ли? Элас горько усмехнулся в темноту.
      День долог, а ночь еще длиннее.
      В дверях заскрежетал ключ.
      - Кто это? - Элас слегка приподнялся и прищурил глаза: - Кто там?
      Дверь со скрипом отворилась. На Эласа смотрел принц Эзель.
      - Как? Высокий принц, вас тоже... тоже схватили?
      - Нет, мне позволили свидание... Я попросил. - Эзель помолчал, потом спросил, не скрывая дрожи в голосе: - Элас... Тебя что - пытали?
      - Как и всех, высокий принц...
      - Но как они смели?
      - Странный вопрос, высокий принц. Они смеют все. Они власть.
      - Но хотя бы из уважения к вашему роду они могли бы не подвергать тебя этому ужасу? Это неслыханно. - Эзель, стоя посреди камеры, развел руками.
      - Как? Я говорю - как всех. Или немножко сильнее. Я не могу встать. Дайте мне, пожалуйста, воды. Стоит в миске рядом с нарами. Я не могу дотянуться до нее. Вам просто позволили свидание или просили что-то мне сказать? Я понял, что они ничего не позволяют без задних мыслей.
      - Нет, они не посмели бы... Скажи... Это возможно выдержать?
      - Почти невозможно. Я, кажется, пока еще могу... Сам не знаю зачем, потому что все уже признались и в том, что было, и в том, чего не было.
      - Как же тебя выследили?
      - Тише, высокий принц. Кажется, я понял, зачем вы здесь. Они думают, что мы помянем в разговоре что-нибудь для них важное... Меня выследил Ниссагль. Он умен, как сто дьяволов. А я глупец. Я не хочу об этом говорить. Все вышло так по-дурацки. Он пустил по моему следу мэйлари. Несмотря на все предосторожности, к которым я прибег. Потому что я пожалел Анэху, не поехал на нем по воде, как хотел. Анэху так устал тогда. Я понадеялся на человеческую глупость. Я понадеялся, что Ниссагль будет с королевой... То есть я рассчитывал, что она умрет... Видите, мысли путаются... - Элас говорил, еле шевеля губами, его слова скорей можно было угадать, чем услышать.
      - Ниссагль не совсем человек. Мы забываем об этом.
      - Он наша тень. Он знает все, что знаем мы, и даже больше. Не только как заклясть боль, но и как ее усилить. Перед первым допросом он напоил меня каким-то зельем. Не знаю, как остался тогда жив.
      - А если не пить?
      - Несколько дней продержат без воды. Если спешки нет. А если спешат, разожмут тебе зубы кинжалом и вольют прямо в горло. При мне так делали.
      - Элас, Элас... Я могу хоть что-нибудь для тебя сделать?
      - Расскажите, как на воле. Что с Лээлин? Эзель потупился.
      - Я... На днях я видел ее в открытых носилках с Ниссаглем, - сказал он нарочито медленно.
      - И что? - оживился Элас. - Она говорила с Ниссаглем обо мне? Не вижу другого повода, чтобы находиться в обществе этого негодяя...
      - Нет. - Лицо Эзеля стало жестким, голос звучал глухо: - Многие, очень многие видели ее с Ниссаглем повсюду, и в таких открытых платьях, какие носит королева, а Лээлин отроду не носила.
      - Ну так что же! Может статься, она просто не хочет выделяться среди придворных дам. Глупости, конечно, да мне ее отсюда не поправить. Увидите передайте, что мне это не по душе.
      - Она в последнее время редкая гостья у кого-либо из нас. Так что, боюсь, не в том дело. Лээлин не к лицу такие наряды, в которых принято вертеть голыми плечами и задом. - Эзель очень не хотел причинять Эласу боль, он отчаянно пытался как можно дольше не называть вещи своими именами.
      - Ну не невеста же она ему?! Хотя как знать, к чему он ее принудил! Возможно, заставил называться невестой! Возможно, даже тайно обвенчался...
      - Я не думаю, что Ниссаглю взбредет в голову тайно венчаться с сестрой преступника. Поговаривают, что он любовник Беатрикс.
      - Послушайте, да что вы все вокруг да около? - раздраженно спросил Элас. Он слегка закинул голову, чтобы видеть собеседника. Его волосы рассыпались по соломе, стали видны глубоко запавшие глаза и ранние морщины. - Я же чувствую, - продолжал он, стараясь говорить тихо, чтобы не тревожить ребра, - что вы что-то хотите мне сказать и не можете.
      - Элас, я хотел, чтобы ты догадался сам... Ладно. Знай же, что твоя сестра Лээлин стала любовницей Гирша Ниссагля.
      - Что? Как вы сказали? Как такое может быть?
      - Из-за тебя, Элас, - отозвался принц и отвернулся к окну. - Она хотела тебя спасти. Или до сих пор еще хочет. - Эзель смотрел в окно, которое было прорезано в цоколе башни и раньше служило бойницей, Вагерналь была не видна, но в воздухе носилась водяная пыль.
      Элас молчал, прикусив костяшки здоровой правой руки - левая, сильно вывихнутая, а может, и сломанная, неестественно свисала из-под сукна, полуразжатые пальцы отливали синевой.
      - Как он смел? И как она могла? Она же Посвященная, невеста короля! Она божество. У него что, совсем разум помутился? Как он посмел к ней прикоснуться? Проклятый ублюдок! - Элас закашлялся, сгибаясь и давясь от боли.
      - Какие высокие слова! Прямо как в рыцарских романах. И как нелепо они звучат здесь! Элас, за то время, что мы его знаем, он посмел совершить множество куда более гадких вещей! Он отрубил руки Этери, казнил сотни наших братьев, он спит с королевой, он самочинно погубил Энвикко Алли, и ничего ему за это не было, так почему же ему не призвать в свой дом и твою сестру, не приказать ей раздеться, не повалить ее на кровать, не...
      - Замолчи!
      - Не замолчу. Неужели ты, говоривший еще недавно о том, что Ниссагль наша тень, так и не понял, что он давно уже смеет все не только в этих стенах. Он всесилен, для него нет законов, потому что он сам себе закон. И ты после этого, содрогаясь от боли при каждом слове, начинаешь вдруг кричать о том, что он не смеет трогать твою сестру. Ха-ха-ха! Мы проиграли и лежим в пыли у золотых каблуков королевы, вот что я тебе скажу. И не кричи - я не хочу, чтобы ты получал пинки от охраны.
      Эзель замолчал; чтобы успокоиться, он вдыхал холодный воздух.
      - Прости за эту горькую правду, Элас. На воле я вижу слишком много печального, чтобы утешать тебя в тюрьме, - наконец сказал он после долгой паузы.
      - Что на это скажет мой отец? Как я буду смотреть ему в глаза?.. От него были вести?
      - Нет пока. Как в воду канул. Все ждут. Мы уже думаем отправить кого-нибудь ему навстречу, потому что ты растревожил клубок змей, Элас, они расползаются и начинают жалить, и твоего отца надо об этом предупредить. Я понимаю, ты хотел покончить со всеми разом, но... ты придавил одну змею и разозлил всех остальных. Доносы множатся. Меня держат в золотой клетке, но даже я чувствую, что творится в Эманде. Им уже мало ходить за мной по пятам, они хватают людей из моего окружения. Прости еще раз, кажется, я совсем тебя доконал...
      - Время вышло! - крикнули в распахнутую дверь.
      Беатрикс уже начала ходить, держась за стену, припадая на ушибленную ногу, подолгу останавливаясь для отдыха. Сама себя она именовала "параличной" ударилась она действительно левым боком - левая рука и левая нога плохо сгибались, и лицо слева было в ссадинах - по счастью, таких, что должны были скоро зажить, не оставив следов. По пятам за королевой, причитая и бранясь, ходила Хена - лекари вставать не разрешали. Но Беатрикс была упряма - целыми днями ходила по покоям, морщась и ругаясь, потому что все-таки было больно. Она часто капризничала, призывая к себе то одного, то другого вельможу, или порой отсылала всех вон, вытягивалась на жарких мехах, угрюмо глядя куда-то в угол, где в полумраке различались причудливые фигуры на травянисто-золотистых, из Марена привезенных шпалерах.
      Из докладов Ниссагля явствовало, что в заговоре участвовали чуть ли не все Этарет. Иногда ей казалось, что Ниссагль в своем рвении давно уже вышел за все возможные границы крамолы и попросту хватает всех, чьи имена срываются с искусанных во время пытки губ. Но, с другой стороны, как определить границу крамолы? Начинается с вольного слова, кончается кинжалом в рукаве. Пускай хватает всех подряд. У Ниссагля даже заносчивый Элас запел по-другому. Пускай пожалеет, что на свет родился. Взгляд ее вяло скользил по отполированным виткам толстых колонн балдахина. В спиральных бороздах блестел малахит. Сверху свисала длинная пыльная бахрома - в покое не было сквозняков, пыль толстым слоем лежала повсюду. Когда она поправится, прикажет сделать уборку. Явился Гирш. На приемы к ней он всегда одевался подчеркнуто роскошно, и она давно позабыла, сколько ему на самом деле лет, так умело он скрывал свой истинный возраст. Сегодня он облачился в бурый камзол, покрытый крупными четырехугольниками золотого шитья и отороченный куницей. У пояса висел тяжелый тесак, что был Гиршу более по руке, чем меч.
      - Что скажешь, беспощадный и справедливый?
      - Все то же, Беатрикс. Имена, имена и еще раз имена. Я задавал вопросы об Оссарге, не могу сказать, чтобы совсем без толку. Но там еще рыть и рыть. Из одного покушения получается два дела - одно о заговоре, другое о мятеже.
      - Ну и с Богом. Когда, скажи, мы боялись крови?
      - Никогда, Беатрикс.
      - Вперед без всяких сомнений, мой рыцарь! Он подумал, что можно удачно перевести разговор в нужное ему русло.
      - Ах, ваше величество, я больше недостоин называться вашим рыцарем и носить титул вашего дворянина. Я достоин участи несчастного Алли.
      - Как так? - Беатрикс поняла, что он шутит, и ждала продолжения.
      - Видите ли, я совершил нечто ужасное. Я вам изменил.
      - Да? Позор! Каким образом?
      - Я... во-первых, совратил Лээлин Аргаред.
      - Кого? - Беатрикс сначала удивилась, потом негромко засмеялась. Какое чудовищное вероломство! Как тебе это удалось?
      - Ох, вот тут и кроется вся глубина моего падения, - нарочито серьезно отозвался Ниссагль. - Я заставил ее мне отдаться, пообещав ей, что непременно спасу Эласа.
      Беатрикс продолжала смеяться, жмурясь и вертя головой на песцовой подушке из стороны в сторону.
      - Надеюсь - ты - не - будешь - этого - делать! - сумела она выдавить в перерывах между спазмами смеха.
      - Разумеется, не буду. Иначе я бы вам не рассказал.
      - Она тебе хоть нравится?
      - Мне? Нисколько.
      - Так зачем же ты ее?..
      - Из природной вредности. Но это еще не все. Поскольку она моя любовница, я повсюду таскаю ее с собой, одеваю во что хочу, то есть ты знаешь мой вкус в платья с воротами до пупа и задницы, такие даже на улице Куок не носят, вожу в открытых носилках, представляю моей подружкой - и она всему подчиняется. А что ей остается?
      - Может, ты на ней даже женишься? Я была бы посаженой мамой ребеночку.
      - Э, Беатрикс, так не смешно! В конце концов я ее за что-нибудь арестую. И буду пытать. Прекрасное завершение ее хитроумного плана, не так ли?
      - Знаешь, Гирш, мы, пожалуй, можем отдать ей Эласа. Но предварительно ты потрудишься над ним так, что он до конца жизни и встать-то не сможет. А потом, сделав ей трех-четырех детей, ты на ней женишься.
      - Почему ты непременно хочешь меня женить?
      - Страсть всех вдовушек. Когда у самой не ладится, хочется, чтоб другим везло.
      - Да в гробу я видел на ней жениться!
      - Ладно, я просто так болтаю. Но ты мне ее представишь. Как свою подружку. И мы вместе учиним что-нибудь забавное.
      Глава четвертая
      МЕРЗОСТЬ ЗАПУСТЕНИЯ
      Эмарк Саркэн спешил. Он спал раз в двое суток, пока скакал через Равнины, оставляя за собой корчмы, богатые села и притихшие замки. На постоялых дворах всегда было полно черных рейтар. Приходилось все время держаться в тени, слушая их разглагольствования о том, какому своднику лучше продавать осиротевших девушек, с каким нотариусом проще сговориться насчет опекунской грамоты, какой судья меньше возьмет и лучше рассудит, если всполошатся, чего доброго, родственники. Эмарк слушал, пряча лицо в тень. Он не старался запомнить плебейские имена сводней, работорговцев, законников. Не это было сейчас главное.
      Главное - это перехватить Окера, когда он будет возвращаться из Этара. Один ли, не один ли. Перехватить, сказать ему, что случилось в Эманде, пока он странствовал по Извечному лесу. Только не опоздать бы. Только бы не опоздать. Ведь не только Этарет ждут Окера. Его и Ниссагль ждет не дождется. И поспеть надо к Первому камню (который вообще-то последний, поставленный там, где Этарет вышли из Леса) раньше черных рейтар.
      На последней дорожной станции вышла задержка - свежего коня не оказалось, и пришлось ждать, когда отдохнет тот, на котором он приехал. Впрочем, здесь было не опасно - рейтары даже на дороге не встречались, тогда как на Равнинах они ездили целыми отрядами по всем проселкам. Дорога мощеная здесь кончалась, начинались две обычные: одна вела налево, к полузаброшенным приморским крепостям (изредка наезжали оттуда хмурые офицеры с донесениями за пять-десять лет); другая поворачивала в край лесных аббатств, к городку Сарч, что стоял как раз на месте того первого городища, к которому вышли из Леса Этарет. Оттуда приходили паломники в черных рясах, приезжали на телегах торговать селяне-лантары, широкоскулые светлоглазые молчуны, обитавшие на хуторах вдоль широкой заросшей реки Ланты. Двое как раз были на станции, удачно все продали и возвращались домой. Эмарк, глядя, как они с удовольствием цедят "Омут", подумал, что это, наверное, лучшее из человеческих племен.
      - Позвольте к вам подсесть. Одинокому путнику дорога не в радость. Он подошел к их столу с кружкой. Они молча, улыбаясь, закивали и потеснились.
      - Вы из Сарча, добрые люди?
      - Оттуда.
      Он глотнул "Омута". Напиток был мягкий на вкус, не горчил почти. В Хааре другой.
      - Скажите, не проходил ли через Сарч в сторону Леса путник? Высокий, светловолосый, мог быть в зеленом, плаще и с мечом.
      - Проходил такой.
      - Когда?
      Селяне, подумав, назвали точно, сколько месяцев назад.
      - А обратно он не возвращался?
      - Не видели.
      - Давно вы из Сарча?
      - С месяц.
      - А Тайная Канцелярия в Сарче есть? - "Не надо бы так спрашивать!" спохватился он, но хуторяне, судя по всему, не страдали излишней подозрительностью. Они, кажется, даже рады были беседе с новым человеком.
      - Это что - Тайная Канцелярия? Воины в черном?
      - Ну да, воины и чиновники. Есть они у вас?
      - Нет, у нас их нет. У нас нет злых людей, и королева не шлет к нам воинов. Мы сами судим. Или ходим к монахам, они судят.
      После "Омута" разговор пошел легче. Да и корчма была хорошая, чистая, пахла едой и молоком, а не мочой и навозом с грязных сапог, как большие подворья на Равнинах. Вечерело, и хозяин закрывал окошки, чтобы не тянуло холодком.
      Лангары уехали еще затемно, Эмарк - с рассветом. К середине дня он их догнал - мог бы и быстрее ехать, но коня надо было беречь - дальше подворий до Сарча вовсе не будет. Разве только хутора - но на всякий ли пустят незнакомца с мечом? Даже самые добрые хозяева побоятся.
      Земля изменилась. Холмы вовсе пропали, замков не было видно, появились перелески, маленькие озерца, речки с ракитами вдоль берегов. Стад больших не было - коров по пять пасли дети, одетые, как взрослые, а подростки объезжали коренастых сивых коней, девочки смотрели за козами. И дышалось почему-то легче. Наверное, Этар был близок. Или попросту оглядываться не приходилось. Ни одного черного плаща не мелькнуло за поворотом. Навстречу изредка попадались только телеги да монахи с посохами, в коротких дорожных рясах из небеленой холстины.
      Впереди засеребрилась Ланта в шумящих волнах камышей. На дальнем берегу ее рябили серые дранковые крыши, поперек полз паром. А за крышами, за тыном, совсем на горизонте, густо зеленело - и уже не просто лес это был. Это уже был Этар. Эмарк, пока ехал к реке, все глядел, не появится ли какой знак - птичья стая, или молния среди ясного неба, или радуга, или низкая звезда, - но ничего такого не появилось. Только небо над Извечным лесом удивляло нежной теплой голубизной.
      Паром ходил от заливного луга. Эмарк спешился, завел на помост коня. Паромщик ждал еще путников, не дождался и потянул за веревку. Плот тронулся, подминая ленивую волну, пуская из-под кормы звучные зеленые пузыри. Серебром блеснула и угасла на глубине рыбина. Паромщик был круглоголовый паренек, не по-лантарски болтливый. Еще до середины реки не доплыли, а Эмарк знал уже, что паренька зовут Айво, что он с рождения сирота, воспитывался миром и сам выбрал работу на пароме, чтобы не сидеть у людей на шее и все знать. Глаза у него были честные, и Эмарк спросил про Окера: проходил ли и не возвращался ли?
      - Проходил, проходил такой. - Айво увлекся разговором и почти совсем перестал тянуть веревку, плот начало крутить. - Точно такой, как вы говорите. Проходил, да в лес ушел. За трын-травой, должно быть. Похоже, так.
      - Это что за трава?
      - А, травка такая, - хитро заулыбался паромщик, - хуже "Омута" шибает. Съешь - и сам не свой, чего-то тебе все хочется, то ли полюбить кого, то ли победить кого, и страха-то в тебе никакого нет, помани Хозяйка Ланты - пойдешь и ляжешь с ней. Старики говорят, что самые тайные желания та травка в человеке выказывает. Потому когда человек дорогу в жизнь выбирает, ему ее пожевать дают. Сушеную, конечно, свежей мы не видали. Свежую только старики по весне ищут, от свежей молодому вовсе голову потерять можно от запаха одного. Эмарк покачал головой.
      - Только ваш охотник зря за ней в этот год пошел. Он бы у людей спросил сначала. В этом году волки очень расплодились. Воют и воют. Одному в лес лучше и не ходить. Волчий год вышел. Год на год не приходится, знаете.
      - А какие волки? Как выглядят?
      - Да какие, серые. Какие они еще бывают? У них сейчас волчата растут, так они прямо бешеные. К логову лучше близко не подходить. Нападут и задерут. Что до вашего охотника-то... Он же с лошадью пошел... А тут на днях наши ходили в лес, по дрова. Слышали, будто волки рычали, будто драли кого-то. Вы не пугайтесь, они, может, лося или кабана там драли. Наши мужики со страху не больно слушали, влезли на елку, ночь там сидели, побоялись вечером домой идти... - Тут с того берега кликнули, Айво спохватился и стал тянуть. Причалили.
      Деревня Сарч была окружена низким бревенчатым тыном, который скорей служил защитой от тех же волков, чем от врагов. По травяным проулкам бродила скотина, на плетнях сидели петухи, утки водили утят. Дома были разные, каменные и бревенчатые, но все со службами, с аистиными гнездами на крышах. Про Окера никто здесь ничего не знал, никто его не видел. Эмарк спросил, где, у кого можно остановиться, - ему указали на дом одной вдовы, которая принимала, если заезжали, монахов. Женщина из-за своего странноприимного ремесла была поразговорчивей прочих жителей деревни, не такая, как Айво, конечно, но она даже пообещала разыскать тех, кто слышал ("Дня два, не больше, назад это было") волков и знал примерно место в лесу. По описанию это было совсем близко от Первого камня. У Эмарка начало сосать под ложечкой. Хотя... Окер? Посвященный? Чтобы на него напали волки, самые простые оголодавшие волки? Нет, вряд ли. Все-таки, наверное, волки драли лося. Окер, даже лишившись лошади, сумел бы вернуться. Может, даже отдохнул бы здесь несколько дней. Здесь спокойно.
      И люди прежние. Тихие, как вода. И потом - если Окер не один, если... Нет, волки драли лося. Или кабана.
      Хозяйка, Хайна, собрала ему ужин и ушла. В низкое широкое окошко с поднятой, затянутой рыбьим пузырем рамой видно было улицу. Вдоль плетней ходили круглолицые девушки с косами, степенные мужики водили вислозадых коней, девчонки в подоткнутых, крашенных луком юбках гоняли хворостинами уток. Но тревога не оставляла Эмарка. Надо бы съездить в лес на ТО место. Только не одному. С кем-нибудь из местных. Всякое могло случиться. Если волков много... От таких мыслей кусок встал у него поперек горла, и пришлось отодвинуть деревянную миску с рубленой печенкой в грибной подливе.
      Хайна, словно угадав его желание, привела с собой тех лесорубов, что были в лесу позапрошлой ночью. Ходили по дрова за холм. Собрались после обеда, провозились, как водится, с шутками-прибаутками. Волков услышали, когда еще светло было. Залезли от греха подальше на дерево. Полночи волки выли и рычали совсем близко...
      - Огонь какой-нибудь видели в том месте, добрые люди? Или лошадь, может, слышали?
      - Нет, не видели, не слышали. Работали мы, где смотреть-то. Топорами сильно стучали. Да и не темно еще было. Огонек-то, он в темноте видней. Мы бы и в темноте домой вернулись, да волки проклятые не дали. Пришлось ночь на елке просидеть.
      - Я боюсь, волки могли напасть на моего друга. Я его искать приехал. Если б кто-нибудь из вас отправился со мной на то место, я бы наградил. Может, его там и нет, но я должен в этом убедиться. Так спокойнее будет.
      Лантары оказались сговорчивыми. Дело было доброе, и они согласились ехать прямо сейчас на большой телеге, на тот случай, если и впрямь придется везти обратно останки задранного волками человека.
      Эмарк оставил коня на дворе у Хайны. Пошел впереди длинной фуры, цепляя плащом репьи. Лантары сзади разговаривали о своем. Говорили вроде по-эмандски, но выговор у них был какой-то шепелявый и некоторые предметы они называли по-другому. Светило сквозь облака солнце. Этар все сильнее дышал в лицо запахом хвои. Перевалили через холм. Миновали черный камень с одной глубоко врезанной руной, и сомкнулись над головой ели. Ели Этара. Здесь даже лантары замолкли. Потрескивали под ногами иглы. Шумно дышали кони. Слепней не было. Эмарк украдкой глянул вверх не видно ли уже звезд? Видно было чистое небо, необычной глубины и синевы, как ему показалось.
      - Собак надо было взять, - сказал он задумчиво. Ему не ответили. Ели вокруг были совсем седые, неохватные, нижние ветви заросли лишайником. На земле ни травинки.
      - Вот на этой елке мы и сидели. - Под развилистой елью было натоптано, лежали отломившиеся от вязанок хвороста сучки. - А волки были по левую руку.
      Пошли по левую руку. Мелькнул меж стволов прогал. Эмарк замер. Посередине поляны лежал, задрав обглоданные ноги, свежий, в клочьях мяса, лошадиный скелет. Вокруг отпечатались в бурой земле лапы, валялась кожаная утварь со следами клыков, ползали блестящие сине-зеленые мухи.
      - Окер! - в отчаянии вскрикнул Эмарк, озираясь и наталкиваясь взглядом только на равнодушные седые стволы. И увидел того, кого искал, чуть в стороне, возле трех сросшихся стволов. Аргаред привалился к ним спиной, - зеленый плащ залит кровью, на коленях меч, а глаза закрыты то ли мертв, то ли спит, то ли без памяти...
      ...На обратном пути ежевечерне Окера клонило в тяжелый, необоримый сон. Ничего нельзя было сделать - как только начинало, тускнея, закатываться солнце, словно медом смазывало оно веки. Все валилось из рук, Окер ложился на землю, еле находя в себе силы очертить место ночевки Охранным Кругом рун, не разжигая костра. Волков, кажется, было много, но они ходили стороной. В тот вечер он чувствовал себя особенно усталым. Обнажил было клинок, чтобы начертить Круг...
      ...И тут из ельника выскочила огромная волчица.
      Конь, хрипя, встал на дыбы. Она кружила, не давая ударить, сильная, осмелевшая от голода, конь вертелся на короткой привязи. Окер отгонял ее, размахивая мечом, но даже опасность не могла побороть усталости, он забыл про заклятие, он лишь махал клинком, беззвучно повторяя: "Уйди, уйди..." - и один раз зацепил ее, но в этот миг второй волк прыгнул на него со спины и сбил с ног.
      Он вцепился в плечо, чуть не достав на излете прыжка до шеи, и победно зарычал. Но рядом бился, роняя пену, конь, и волк метнулся к нему. Ржание резко оборвалось, теперь слышался какой-то жуткий сиплый визг...
      Волки выли в темноте, рычали, с шумом носились вокруг Окера. Небо по летнему времени было светлое, глаза у них сверкали, как зеленые свечи, клыки белели.
      Окер очнулся и, нашарив возле себя меч, отполз к корням ели. В эту ночь волки его не тронули. Не подошли даже. Им хватило коня. К рассвету они убрались. Но он знал, что волки вернутся. Вернутся за ним. Если он не уйдет.
      Солнце встало блеклое, как будто ледяное, скользнуло по верхушкам елей. Кровь на плаще возле самой раны не запеклась - значит, всю ночь текла... Веки было не поднять. И меч в руке ходил ходуном. Окер попробовал встать. Тут же в глаза кинулась чернота, голову как ртутью налило, он осел в полубеспамятстве на корни и больше не вставал. Не мог... Наплывало медленное забытье, сны шли перед открытыми глазами. Волки вернутся... Пусть возвращаются. В Этаре больше хозяев нет. Лес пуст. Однажды он уже умирал в лесу... В Лесу Аргаред. Снова лес, снова один, во власти врага, и люди недалеко, но не позвать. Не прикончат в эту ночь, вернутся в следующую. Если он раньше кровью не истечет. Солнце шло по своему кругу, свет и тень на его запрокинутом бескровном лице. Наступал вечер, лучи слабели. Как только зашло солнце, меж стволов засверкали волчьи глаза. "Уходите... - Отблеск гаснущего неба пробежал по мечу. - Уходите, звери..." Они крались с двух сторон, готовясь кинуться одновременно. Из пастей капала слюна. "Убирайтесь!" - простонал он. Все равно было бы не начертить Круг... Они бросились, и он с криком отчаяния ударил мечом по набегающей справа тени. Волчица с ворчливым визгом отскочила, тряся головой. Волк почему-то не прыгнул. Рыча, стоял в двух шагах, не решаясь... И вдруг, припав к земле, неожиданно вцепился в ногу, рванул... Окер из последних сил взмахнул мечом справа налево. Волчица с воем покатилась по земле, вскочила, припадая на лапу, снова упала, а волка только задело, и он начал было кружить, примериваясь к броску; волчица не поднималась, скуля и вылизывая рассеченную лапу, потом она медленно встала и на трех ногах поковыляла прочь. За ней ушел и волк. Некоторое время их глаза еще светились в густеющей темноте, потом пропали бесшумно...
      - Окер, Окер... - Опять сияло солнце. Его тормошили, голос был смутно знаком, но вместо лица он видел лишь обведенное золотом черное пятно. Окер, очнись, очнись, - звали на Этарон.
      - Жив? - спросили подошедшие лантары.
      - Жив. Помогите на телегу поднять...
      Хайна хотела бодрствовать всю ночь, но Эмарк сказал, что она ему не понадобится. Вытащил из кисы зеленую свечку, зажег, чтобы мороки не беспокоили больного. За стенами дома было тихо - все спали, ворота на ночь заперли. Что же случилось, что это за волки напали на Окера? Жаль, не посмотрел на следы толком. Теперь туда не поедешь - с Окером нужно быть. А почему Окер оказался один, в той же одежде, в какой уходил? Не нашел никого? Странно. Местные люди, посмотрев на раны, сказали, что опасности нет, к утру совсем придет в себя. Забытье от слабости. Слабость от потери крови. И все же странно...
      - Эмарк, Эмарк... - Он оторвал от стола голову. Заснул? Аргаред смотрел на него, тревожно блестя глазами. На улице кричали петухи.
      - Ты как здесь оказался? - тихо спросил Окер.
      - В Эманде дела плохи. Я должен был тебя предупредить.
      - Дурные вести?
      - Хуже некуда.
      - У меня тоже очень дурные вести, Эмарк. В лесу, - он странно улыбался, в лесу-то пусто.
      - То есть как пусто?
      - Эмарк, не знаю, как объяснить тебе. Я сам не могу это понять. Там остались камни с рунами, и я шел по ним - это было легко: Я уходил все дальше и дальше в лес, и руны говорили мне, что все меньше дней пути остается до сторожевых крепостей и лесных цитаделей. Ели становились выше и гуще. Помнишь, в летописях говорится, что в последний день пути должны засиять звезды меж их ветвями... Небо и вправду казалось очень темным, и это вселяло в меня надежду. И вот миновал последний день, так сказали руны на последнем камне, вокруг тянулся все такой же непроглядный, дремучий лес. Я шел очень долго и не находил камней в тех местах, где когда-то были перекрестки. Эти камни указывали дороги, которые никуда не вели. Также я видел множество звериных следов, но ни человек, ни Этарет, ни чудовище не попадались мне на пути.
      - Ты звал Силу?
      - Сначала она велела мне войти глубже в лес. Я подумал, что, может, я неправильно читаю руны. Я зашел очень далеко, в самые дебри. Лес был все тот же, все те же ели, и - никого. Мне даже пришла в голову мысль, не ушли ли они в другой мир, раньше нас разглядев опасность, ведь они намного превышают нас в мудрости. Я спросил Силу, и она дала ответ, что это не так; что мы, Этарет, суть ее воплощение. Цельное и неделимое. Эмарк! Великие Боги... - Он вдруг схватился за голову. - Я понял...
      - Что?
      - Я понял, понял, в чем дело! Только сейчас, когда стал рассказывать. Когда мы ушли на равнину, а они остались в лесу, вот тогда-то и произошло разделение, тогда-то и было нарушено равновесие... Все, кто остался в лесу, погибли.
      - Но почему до сих пор живут те, кто ушел на равнину?
      - Потому что их черед пришел только сейчас. То есть наш черед. Мы сами провели трещину между собой и Силой, мы сделали это тысячу лет назад. И черный пес, который вывел нас к Сарчу, не был Силой, он был чем-то другим. Возможно, он был Нуат. А возможно... возможно, он был тем самым Злом... Злом, которое пришло в мир тысячу лет назад, которое вселилось сначала в нас, а потом уже и в людей. Да, людьми она овладело позднее, когда мы достаточно ослабели и сделались настолько уязвимы, что нас стало возможно истребить, дабы тем самым нарушить равновесие этого мира. А еще я видел Нуат. Когда я получил ответ от Силы и не понял его, когда я вообще ничего еще не понимал и начал отчаиваться, я позвал Нуат и спустился к ней. Знаешь, она обрела способность видеть солнце. Она видит его глазами червей и растений, только для нее оно просто бесформенное пятно, темно-рыжее и очень жгучее. Она показала мне будущих людей, У них мертвые лица цвета земли. Они носят золото, багрянец и карбункулы, которые суть знаки их грядущих славных деяний. И чем глубже в будущее погружался мой взор, тем уродливее выглядели эти люди. Последние, я видел их уже нечетко, напоминали закованных в золотую броню монстров. Они были увешаны тысячами фигурок с рубиновыми глазами. Эти фигурки изображают тех, кого они погубят... Я видел небо, каким оно будет через тысячу лет, оранжевое, в алых тучах, с медной огромной луной, рога которой как бы омочены кровью. Я видел очень много, но видения Нуат плохо запоминаются. Я лишь запомнил свой страх и плотный, как нагретая вода, воздух того мира, который был мне явлен... Тогда я подумал, что надо бороться, изо всех сил бороться с ними... Но я не знаю, есть ли в этом смысл...
      - Окер, борьба очистит нас, Сила снова будет с нами, как раньше. Борьба, быть может, продлится века, но мир станет чист. И мы очистимся вместе с ним. Ты видишь этих людей? Они были такими же тысячу лет назад. Близость Этар сохранила их. Надо сражаться. Это единственный выход. Сила ведет мир к Свету. Мы многократно удлиним этот путь, если отступим. Но отступать нам нельзя. Сколько можно прозябать в сумеречных мирах!.. Надоело!
      - Тебе легко говорить, ты не бродил по пустому лесу. Хорошо, ну а что там, в Эманде? Они ищут меня?
      - Да. Тебе нельзя там появляться. Лучше бы где-то укрыться. И вот еще что... Окер, я даже не знаю, как тебе сказать...
      - Кто-то из моих близких попал в беду? Я даже догадываюсь, кто именно... Элас?
      - Да. Он покушался на королеву... Эмарк рассказал, как знал, всю историю несчастного Эласа.
      - И после этого ты говоришь, что мне нельзя там появляться? - Окер странно засмеялся. - А где же мне еще быть? Эзель говорил, что Эласа замучили до полусмерти. А я, значит, должен где-то сидеть и прятаться?
      - Ты должен поправиться по крайней мере.
      - Раны заживают так медленно... Ну, положим, еще на неделю я мог бы задержаться в Сарче. Здесь достаточно глухо, чтобы ничего не опасаться. Но потом надо перебираться на равнины. Ты можешь несколько дней побыть со мной? Боюсь, мне понадобится помощь, и не хотелось бы просить чужаков.
      - Да. На самый крайний случай мой слуга знает, где я. Он найдет способ переправить весть.
      - Слуги теперь ненадежны. Даже Зов Покорности на них не действует... Может быть, мы с тобой что-нибудь придумаем за эти несколько дней. Я начинаю склоняться к мысли, что, быть может, стоит попробовать вести эту войну по людским правилам.
      - Почему?
      - Потому что нам важно любой ценой укрепиться и отстроить заново ту твердыню, которая раскололась. Эманд - глыба кремня, ты помнишь? Сейчас простолюдины все заодно, мы же, напротив, разобщены, потому что запуганы. Мы должны все изменить. Нам следует сплотиться, а люди пускай боятся.
      - Я понимаю.
      - Этого можно добиться, используя человеческий опыт и все те средства, к которым в борьбе за власть прибегают люди. Обман, интрига, яд, подкуп. Если наши слуги продажны, почему не подкупить королевских? Если королевские фавориты хитры и коварны, почему наши дети должны сохранять благородство духа?
      - А это не опасно для... для нас самих же? Мы не изменимся?
      - Мы уже изменились, ведь изменился мир. И потом, разве мы намерены убивать невинных? Нет, мы хотим отомстить убийцам. Это по крайней мере справедливо, Эмарк.
      - Я согласен с тобой. Об этом надо серьезно подумать.
      Гости съезжались в Цитадель на ночной праздник, съезжались еще засветло. Улицы на два-три квартала перед мостом были запружены золочеными возками, эскортами, носилками. Весь этот водоворот втягивал потихоньку в Цитадель экипажи, с помощью умудренных опытом лакеев и маршалков размещались в многочисленных дворах. Всюду горели плошки, обливая оранжевым светом гостей в златотканых густо-красных, шафранных, коричневых или сливочно-белых одеждах зеленое и синее тут меркло, превращаясь в серое или черное, серебро тускнело. Покачивались головные уборы куртизанок, белели их обнаженные плечи. Ходуном ходили плюмажи на шляпах раскланивающихся мужчин. Шум и смех слышались отовсюду. Белые мраморные лестницы щедро освещались канделябрами. Золотая бахрома полотнищ с вытканными на них изображениями зверей мерцала и шевелилась в теплом сквозняке. Все обещало хмельную, веселую ночь, полную игр и непристойных шалостей, вспоминать о которых приятно и мужчинам, и женщинам, если они не ханжи.
      С верхних этажей полилась музыка, и гости двинулись в залы. Попарно шли, нетерпеливые мужчины в блестящих парчовых камзолах и манерные дамы с потупленными глазами, соревнуясь друг с дружкой в том, кто изящнее поднимет руку, подбирая юбку. Немногие из них были верны своим мужьям и женам. Все это сборище болталось целыми днями по залам, состоя у кого-нибудь в свите. Такие назначения подписывали не глядя, доставляя облагодетельствованному зримую честь и даровую кормежку. За это требовалось беспрекословно подчиняться приказам сильных, которых можно было перечесть по пальцам. И когда эти сильные появлялись, толпа расступалась перед ними и в едином порыве склоняла оперенные и увенчанные головы.
      Беатрикс смотрела в зал с галереи. Лицо у нее почти зажило, она, правда, еще прихрамывала, но танцевать все равно не собиралась. Сквозь хрусталину стала выискивать среди гостей Этарет и ни одного не нашла. Уронила хрусталину, вздохнув разочарованно и в то же время удовлетворенно. Высокие сидели нынче по домам, прикусив языки, и ветер подступающей осени бился в их закрытые ставни и задувал им дым в трубы, ледяной ветер судьбы!..
      Приветствуемые почтительным шепотом, вступали в чертог ее верные сановные слуги. Она узнавала разодетого в желтое с красным Раэннарта, скользящего зигзагами Гана, прямого, широкоплечего Таббета, желто-фиолетового вертлявого Вельта...
      "Как их мало!" - вдруг подумала она с неожиданным страхом. Их, которых она знает по голосу и в лицо, по почерку и на ощупь, с которыми она на "ты", горячих, неутомимых в любви и верных в беде, как же их все-таки мало!
      Как их мало в сравнении с этой огромной и покладистой толпой лизоблюдов, что блестит, колыхаясь, внизу, и как они могучи, Божьей или своей волей вознесенные на высоты власти.
      Она горько усмехнулась. Ей не совсем по нраву были такие мысли. Из-за них она иногда чувствовала себя как в ледяной пустоте. Проще не задумываться, и тогда будет тепло. Выкрикнули имя Гирша Ниссагля. Она невольно вздрогнула. Сейчас будет игра. Укрощенная Лээлин стоит того, чтобы с ней поиграть.
      Беатрикс направилась к лестнице, волоча за собой подбитый соболем трен. Она шла через зал, хромая, с недоброй улыбкой на алых губах. Новое бархатное платье с выпуклой золотой вышивкой и жемчужными гроздьями, все в сборках, с подколотой к талии юбкой, было ей нарочито не к лицу. И эта намеренная некрасивость доставляла ей странное удовольствие - она знала, что любой мужчина в этом зале предпочтет хромую, нарумяненную поверх ссадин королеву яснейшей и прекраснейшей Лээлин с распущенными по голым плечам рыжеватыми волнистыми волосами, ниспадающими до колен.
      Глаза Ниссагля излучали похоть, подведенные губы улыбались. Это пышное платье, румяна поверх ссадин, двурогий венец на взбитых по моде Побережной Унии волосах, - все это было для него. Он едва не застонал от восторга и некстати возникшего желания... Рука Лээлин мертвой тяжестью лежала на его локте. Гирш мельком взглянул в ее сторону, и его стал разбирать ехидный смех. Он ухитрился так нарядить свою любовницу, что она казалась более чем голой. Он умело выставил ее грудь напоказ в жесткой вышитой раме высокого воротника. Верх платья тесно облегал тело до бедер, рукава были собраны полупрозрачными перекрученными буфами.
      Лээлин с пунцовым лицом присела перед королевой. Беатрикс сладко заулыбалась, делая шажок вперед, но неудачно наступила на больную ногу и скривилась от боли. Ниссагль поддержал ее за локоть.
      - Прелестная мода эти высокие воротники, - сказала королева, и они пошли прогуливаться втроем, разговаривая о пустяках и кивая расступающейся перед ними толпе - недомерок со зловещим лицом и две его любовницы, одна из них была прекрасна, но он ее презирал, другая сейчас красотой похвастаться не могла, но именно ее он любил, любил больше всего на свете.
      Празднество было в разгаре. Неустанно звучала музыка, и все уже слишком много выпили, чтобы танцевать, но и чинно расхаживать тоже были не способны. Ярко освещенные переходы наполнились шатающимися, хохочущими, поющими не в лад людьми, волосы и костюмы у них были в беспорядке, глаза горели, губы темно алели на бледных от вина лицах; повсюду в углах за расставленными предупредительно резными ширмами обнаружились устланные мехами скамьи и низкие ложа.
      Лээлин заставили много выпить, она сидела в кресле, ни на кого не глядя, и чего-то ждала, перестав понимать, зачем она здесь, почему на ней это тесное бесстыдное платье и что им всем от нее нужно.
      - Она тебе нравится? - Ниссагль повел плечом, подмигивая Абелю Гану. У того блестели глаза и черные прядки волос липли к мокрым вискам, он то и дело с головы до ног ощупывал Лээлин откровенно похотливым взглядом. Ниссагль забавлялся, дразня его, а сам поминутно посматривал на дверь. Он думал о королеве.
      - Без сомнения, нравится, Гирше. - Казначей-фактору было никак не удержать взгляда на собеседнике, он вертелся, мял в пальцах меховые манжеты широченных рукавов белого, в золотых лапках и жемчужных слезках, упланда, закидывал ногу на ногу, мотая из стороны в сторону острыми носами туфель и всем своим видом показывая, что его свербит, - но ведь мы благородные люди, Гирше. Она твоя дама, не так ли?
      Гирш захихикал, сузив подкрашенные глаза.
      - Она не дама, а содержанка. А была бы и дамой, что с того? Мы ведь друзья. Неужто мы позволим, чтобы между нами стояла женщина? Я тебе ее дарю. В честь праздника.
      - Сколь ты великодушен, Гирш. - Алые губы Гана растянулись в хищном оскале, длинноносое умное лицо стало жестоким.
      - Вперед! Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня. Пока я не протрезвел и не передумал, а ты не протрезвел и не испугался. Лээлин! Поди-ка сюда.
      Она поднялась и приблизилась к ним. Тут же в дверях, пошатнувшись, появилась Беатрикс - из-под стершихся румян пятнами проступал настоящий румянец, полураскрытые губы звали к поцелую Гирш увидел ее и заторопился.
      - Лээлин, ты знаешь, что Абель Ган мой лучший друг? - вопросительно заглянул он ей в лицо и, не дождавшись кивка, продолжал: - Да, он - мой лучший друг. И я ни в чем не могу ему отказать. Потому что отказать другу предательство. Так пишут в рыцарских романах. Сегодня он пожелал тебя познать, и я с радостью ему это разрешаю. Слышала? Ты останешься с ним здесь, в этой комнате, и выполнишь все, что он прикажет. А если, не дай Бог, ты его не ублажишь, я на тебе места живого не оставлю и продам в блудилище. И не видать тебе твоего братца как своих ушей, поняла? - И со сладенькой улыбкой он повернулся к Абелю.
      - Гирш! - крикнула от дверей Беатрикс пьяным требовательным голосом, подбоченясь, как девка у дверей борделя.
      - А теперь, господин казначей-фактор, я вас покину. Желаю тысячу удовольствий и спокойной ночи.
      Он поклонился и вышел, заметив не без удовольствия ужас и омерзение в глазах Лээлин, к которой уже приближался, шелестя раззолоченными полами упланда, Абель Ган.
      Увидев, что Ниссагль выходит, королева скользнула в глубь коридора. Тень ее косо прыгнула следом. Беатрикс прихрамывала. Ниссагль поймал ее за руку выше кисти и обнял за талию.
      - Пошли поглядим, как у ворона с курвой сладится. Тут есть дырочки в стене. Старинные!
      Дырочки были низко, и Беатрикс пришлось сесть на ковер. Ниссагль тут же дал волю рукам и залез к ней за корсаж, а она, напряженно дыша, приникала то одним, то другим глазом к узкому отверстию. Но очень скоро это ей надоело.
      - Черта ли в этом? Они все равно пока еще только разговаривают.
      - Ну я покажу ей разговоры...
      - Что мы, сами не можем, что ли? - Беатрикс потянулась к Ниссаглю, он с готовностью раскрыл ей навстречу объятия. Он только того и ждал от нее.
      - ...Вы очень красивы, Лээлин, вы сами не ведаете, как вы красивы. При виде вас я теряю рассудок. Гирш предложил мне вас, и он действительно поступил как лучший друг. Если бы я взял вас силой, я, быть может, остался бы его лучшим другом, но был бы не в ладах с собственной совестью. - Глаза Гана горели мрачным огнем, щеки испятнал темный румянец. - Я люблю власть, люблю внушать страх, но быть кому бы то ни было отвратительным не доставляет мне удовольствия. Шлюха продается равнодушно, любовница любит и желает... Вы мне слишком нравитесь, чтобы я пренебрег вашим отвращением... Может, вам лучше отправиться домой, Лээлин? От пьяных вельмож вы не дождетесь добра.
      - Эскорт Ниссагля не подчинится мне... Я невольница. Мне не выбраться отсюда до рассвета... И... и он может избить меня, если вы не... не... Она беспомощно опустила глаза. - Я слышала, они хотели подсматривать за нами...
      - Не сравнивал, но думаю - побои не так противны, как совокупление с тем, кто отвратителен.
      - Я устала. Делайте со мной что хотите. Ган грустно улыбнулся.
      - Я хотел бы, чтобы вы уехали домой и, если это возможно, не думали обо мне плохо, Лээлин. Когда-то, - он осторожно положил руку ей на плечо, когда-то я носил ушастый чепец и был унижен больше вас. Я и думать не думал, что смогу одеваться в парчу и отказываться от прекрасной женщины, которую мне предлагает счастливый любовник королевы. Я был так унижен тогда, что не имел права даже ненавидеть. Да и какой смысл в ненависти, если не имеешь возможности отомстить! Я мог только терпеть. И я терпел. Я копил деньги. Я ссужал их знакомым, чтобы они во мне нуждались. Я сам удивлялся собственному везению. Потом я покупал себе лучших женщин, потому что по собственной воле они не могли меня полюбить. И вот мне кажется, теперь я мог бы отыграться. Но я не вижу, за что отыгрываться и на ком. Прошлое ушло, а будущее - безоблачно. Уезжайте домой, Лээлин. Вы мне нравитесь, я бы даже хотел сделать вас своей женой, мне бы это позволили, и уж тогда никому бы вас не отдал, даже лучшему другу. Лээлин, милая, ну не надо плакать... Я больше чем уверен, что Гирш занят с королевой и думать о вас забыл. Дайте мне руку, я отвезу вас в моих носилках...
      Она всхлипнула и покачала головой.
      - Нет...
      - Почему?
      - Вы, - тихо начала охрипшим от волнения голосом, и Ган затаил дыхание, вы очень добры ко мне... И я хотела бы... Я хотела бы. - Она покосилась на кровать и умолкла. Гана пронизала дрожь. Он вскинул и уронил руки.
      - Напрасно. Ах, как это напрасно! Ведь я не удержусь. Вы мне слишком нравитесь, Лээлин. А я вам все-таки слишком противен...
      - Нет, - одними губами ответила она.
      - Лээлин, Лээлин. - Он с благоговейной бережностью поцеловал ее, словно все еще надеясь устоять. Она даже не закрыла заплаканных глаз. Он поцеловал ее снова, и еще, и еще, - наконец, оторвавшись на миг от ее губ, он заглянул ей в глаза и не увидел в них прежнего отвращения.
      Глава пятая
      ВЕРНЫЙ РАБ
      - Прекрати реветь! - Ниссагль повернулся на другой бок, оперся локтем о подушку и закатил Лээлин звонкую пощечину. - Дай мне спать! Не сомкнуть глаз в собственном доме - то музыка, то рев! Твои наряды стоят по секвестированному поместью каждый, в тебя наконец-то перестали кидать камнями, а ты все недовольна! Хватит, надоело, шлюха, хватит! - Он еще раз ее ударил, потянул мышцу на шее и с ругательством повалился на перину.
      - Зачем было меня брать, - прошептала Лээлин, глядя на сходящиеся шатром грани резного потолка, - зачем, если нисколько не любите, если отдаете меня каждому встречному-поперечному, а сами смотрите через щелки с королевой? И все время, все время обманываете... Я ведь исполняю все, что вы требуете: я покоряюсь каждой вашей прихоти, я ни разу не сказала ни полслова поперек, я смотрю в глаза своим друзьям и родичам так, словно их не узнаю... А вы уезжаете каждую ночь в Сервайр, чтобы мучить Эласа, а потом приходите и бьете меня по лицу...
      - Я, может, нарочно выжидаю, пока народ привыкнет, что ты моя любовница и я тебе потакаю! - соврал Гирш так лихо, что сам на секунду в этом уверился. Может, мне самому все это надоело, - продолжал он, воодушевляясь, - а тут ты еще ноешь, не даешь спать! Я вообще сделал тебе большое одолжение, согласившись на ту единственную плату, которая была тебе по карману, а ты еще и смеешь требовать любви! Да кому ты нужна, глупая, бесчувственная кукла! Даже прикинуться толком не можешь! Молчишь как пень, а потом скулишь свои песенки! Любая шлюха понимает в любви больше тебя!
      - Так, может, вы хотите, чтобы я шла поучиться на улице Куок? севшим от отчаяния голосом спросила Лээлин.
      - А почему бы нет, моя сладость? Ты бы там встретила множество знакомых, когда-то почтенных дам, и кое-что у них переняла. Например, научилась бы не валяться на постели как бревно и не воротить от меня морду!
      Она сдавленно всхлипнула.
      - Ну вот, опять за свое! Сейчас врежу тебе так, что глаза лопнут! Заткнись!
      - Я молчу, молчу, я уже молчу... Я все сделаю, все, все... Я всех научу быть покорными, я всех научу молчать, только отдайте мне Эласа. Лээлин припала лицом к его груди.
      - Ну? Это еще что значит? - Ниссагль обнял ее за плечи. - Что это такое? А ну перестань. Перестань. Мне спать не даешь, так хоть себя пожалей, вон, под глазами-то круги. Стыдно людям показаться. - Он видел, что она ждет от него обещания, и нарочно медлил. - Ну что ты как струна натянутая? Жизнь всегда была дерьмом, для меня по крайней мере.
      - Вы хотите сделать ее такой для всех.
      - Не хочу, само так получается. Ну все, поговорили и хватит. Спать...
      Наступил день, Лээлин снова осталась одна под присмотром вкрадчивого камердинера Язоша, который, пестро разодевшись, целыми днями сидел на ступеньках лестницы или бродил по нижним покоям, томно поводя сливовыми глазами. Его все время снедало какое-то болезненное сладострастие, весь мир виделся ему в розовой дымке, повсюду ему мерещились соблазнительные округлости, которые он норовил погладить. От присутствия Лээлин и ее недоступности все это еще больше усугубилось, вот он и водил пальцами повсюду, где была какая-нибудь округлость, трепетно и жадно прощупывая полированные ложбинки и выпуклости резьбы и литья.
      На минуту он замер возле витого столбообразного канделябра, поверхность гладкого костяного ствола дала восхитительную пищу его воображению - он представил себе извивающееся в порыве страсти тело той, вожделенной, из верхних покоев...
      Наверху что-то стукнуло, и он чутко прислушался. Стучать там ничего не могло, Лээлин обычно вела себя очень тихо, с утра до вечера сидела в кресле, изредка принималась петь, еле касаясь струн и произнося слова почти шепотом. Но снова раздался отчетливый стук, и, стараясь ступать беззвучно, Язош поднялся по лестнице наверх и заглянул в черно-золотой будуар. Увиденное заставило его замереть, а потом попятиться - Лээлин была в комнате не одна.
      Спиной к двери, загораживая ее, стоял некто рослый, широкоплечий и светловолосый, в длинном жухло-зеленом плаще, из-под которого косо высовывались роговые с серебряными накладками ножны. Пришелец говорил с девушкой на Этарон, отрывисто и резко бросая слова.
      - ...Твоя жертва велика, но бесполезна, так сказал Аргаред. Не бойся, в этом нет позора, ибо Зло было слишком сильно, а ты была одна, тебе волей-неволей пришлось поддаться ему. В этом нет ничего постыдного, говорю снова. Стыдно было бы, если бы ты сошлась с извергом по плотскому влечению. Поэтому не терзайся напрасно. Лучше скажи, когда Ниссагль бывает дома?
      - Только по утрам. Все остальное время он проводит в Сервайре и Цитадели. Ты можешь спокойно оставаться здесь до ночи.
      - Хорошо, значит, успею все тебе рассказать. Кто-нибудь в доме есть?
      - Только камердинер, но обычно он внизу, ему сюда не очень-то позволено... - Тут пришелец вдруг быстро обернулся, одним прыжком настиг замешкавшегося Язоша, и тот успел увидеть только его взбешенные серые глаза. Незнакомец ребром ладони ударил его по горлу. Камердинер осел на порог, бессмысленно вытаращив глаза.
      - Его надо убить. - Гость вытащил темный с зазубринами кинжал и одной рукой оторвал Язоша от порога. Тот тяжело дышал и не мог произнести ни полслова. В глазах у него застыл ужас.
      - Один удар под сердце, ты даже ничего не почувствуешь, - с полуулыбкой пообещал неизвестный, примериваясь для удара.
      - Подожди, Эмарк, - дотронулась до его локтя Лээлин, - не все так просто. Ниссагль его любит и может заподозрить неладное, если Язош исчезнет. Он не просто раб, он что-то вроде доверенного лица. Начнутся расспросы...
      - Хорошо, но что прикажешь делать, если он нас подслушивал? Ведь расскажет, стервец. Не клятву же молчания с него брать? Может, заставить его руки на себя наложить? Другого-то ничего не придумаешь.
      - Знаешь, Эмарк... Можно вот как сделать. Только придется тебе взять то оружие, которое есть в доме. Я могу сказать, что он пытался меня изнасиловать, что я защищалась... Мне, конечно, очень за это достанется...
      - За эту-то мразь... Впрочем, ты это славно придумала.
      - Он все время очень недвусмысленно посматривал на меня, только без позволения хозяина не решался. Думаю, Ниссагль это замечал.
      - Хорошо. Неси нож.
      - Только не всаживай слишком глубоко. Ниссагль поймет, что ударила не женщина.
      - Тогда лучше сразу тебе...
      - Нет, я не смогу.
      Лээлин ушла, вернулась с тонким шарэлитским стилетом. Ее лицо было совершенно бесстрастным.
      - Вот. - Она равнодушно поглядела на бледного, с всклокоченными волосами Язоша.
      - Прощай, зверюшка!
      Язош даже не вскрикнул. Глаза его потухли, тело, грузнея, изогнулось и осело, челюсть отвисла, кровь струйкой сбежала по острому подбородку. Эмарк подхватил тело за плечи и бросил к ложу, так что затылок Язоша стукнулся о позолоченную ножку.
      - Платье на себе разорви немножко. Выйдем. Нет у меня желания во время беседы глядеть на мертвеца. Да еще на такую мразь.
      Они ушли в темную непроветренную спальню с оплывшими свечами в серебряных тяжелых шандалах. Там было неприбрано, на ступени ложа ниспадали одеяла, скроенные из дорогих мехов, а кисти полога мерцали золотом...
      - ...Вот так я твоего отца встретил. И сошлись мы оба с вестями, хуже которых не бывает.
      - Значит, в лесу Этар ничего нет?
      - Ничего и никого на мили и мили. Только ели, волки и тишина.
      - А звезды меж ветвями?
      - Ах, Лээлин... - Эмарк вздохнул. - Окер проехал по всем древним тропам, видел путевые камни, на которых руны серебряным мхом заросли. На месте древних городов он не нашел ничего. Мир перекошен еще больше, чем мы думали. Надежда только на нас, ибо лес пуст и безразличен.
      - Неужели вообще никого? Не могу поверить.
      - Ни Этарет, ни человека, ни чудовищ. Только волки.
      - И все равно он решил бороться?
      - Да. Бороться безжалостно и жестоко, так, как они научили нас.
      - Где он сейчас?
      - Сам не знаю точно. Ему приходится от всех прятаться, меняя облик.
      - С какими глазами я перед ним предстану? Я не уберегла ни себя, ни Эласа!
      - Лээлин, я уже говорил: с ясными и чистыми глазами ты его встретишь. Он ни минуты не гневался на тебя, поверь. Скорее он бы заплакал, если бы мог. И потом, твое положение может пойти нам на пользу. Я привез тебе от него оружие.
      - Какое?
      - Яд. Только не пугайся. Это яд, против которого нет противоядия. Тебе предстоит обезглавить гадину и дать начало войне. И тогда они никуда не скроются от нашей кары. Они будут метаться, как затравленные хорьки, от страха и злости грызя друг друга. А мы будем бить их по одному, расчетливо и беспощадно, и, когда они издохнут, мы снова обретем власть, выправим крен мира, вернем людей на то место, которое они всегда занимали, и, если это свершится, потомки нас не забудут.
      - Кого я должна отравить?
      - Твоя цель - Ниссагль. Ну а если сумеешь добраться до королевы, что ж, тем лучше... Постарайся войти к ней в доверие.
      - Я попытаюсь. Я, кажется, даже знаю, что для этого нужно. Да, знаю.
      - Я рад, что ты полна решимости. Нам брошен вызов, и во имя великой Силы и грядущего Света мы должны его принять. Ни в чем не сомневайся и не взваливай на себя чужие вины. Вот твое оружие. - Эмарк вытащил из рукава белый кисетик с черной одинокой руной. - Это дала Лорна, посвященная Нуат. Лучше распустить порошок в вине, тогда он быстрее попадет в кровь. Смерть от этого яда столь неприглядна и безобразна, что не вызывает сострадания, и столь стремительна, что спасти жертву невозможно. Не успеют они опомниться, как падет следующий. Наша ненависть выкосит их, как чума.
      - Как я желаю этого, Эмарк!..
      - Стой, - Эмарк вдруг изменился в лице, - стой, я слышал шорох. Там, - он кивнул на дверь, - наверное, я не до конца добил эту падаль.
      - Ты ударил в сердце.
      - Да, но кто их знает, людишек, они такие живучие. Подожди, я взгляну.
      Из будуара раздался его досадливый возглас:
      - Так и знал! Эта сволочь уползла на лестницу. Тут все в крови, а его нет.
      Лээлин вышла. Гнетущая тишина царила в доме. За окном темнело. Меха возле ложа и край бахромчатого парчового покрывала были в крови. Широкий алый след тянулся к полуоткрытой двери.
      - Придется выйти и добить. Если он сам не подох от усердия. Ты зря просила меня ударить недостаточно глубоко. Надо было засадить по самый эфес. Не пальцами бы стал Ниссагль мерить глубину! - Эмарк, держа наготове кинжал, отправился к двери. - Где там этот...
      - Не там ищешь, дружок, - раздался ужасающе знакомый спокойный голос. Под раскрытым окном, в котором шевелились чахлые верхушки тополей, стоял, скрестив руки на груди, непонятно откуда взявшийся Гирш Ниссагль. На нем блестели вороненые чешуйчатые латы, шею облегал наподобие воротника черный меховой капюшон. Черный плащ с нашитым на плечо гербом Тайной Канцелярии спускался с его плеч, касаясь тусклых стальных шпор.
      - Не там ищешь, - повторил Ниссагль. Его лицо было мертвенно-бледным.
      В дверях с угрюмой готовностью уже переминались солдаты в шлемах, наполовину закрывающих лица. В руках у них блестели короткие мечи.
      - Я все слышал, - заговорил Ниссагль, и от его голоса заговорщики задрожали, непроизвольно прижавшись друг к другу, - и про яд, и про заговор, и про убийства. Жаль, что я не слышал, где сейчас Аргаред, но думаю, что я это узнаю в очень недалеком будущем. - Он медленно опустил руки, на груди у него сверкнул отлитый из золота медальон в виде песьей головы. Руки у него оказались в крови. - Язоша я вам не прощу, оба ответите лично мне. Сами отдадите оружие или мне у вас силой его отбирать?
      Кинжал Эмарка беззвучно упал на покрытый мехом пол. Вслед за ним полетели к ногам солдат роговые ножны длинного меча, напугавшего немало лихих людишек на вечерних дорогах Эманца.
      - Руки вперед оба - скомандовал десятник с сивыми волосами до плеч. Его лицо, плоское и конопатое, было непроницаемо, черный подшлемник облегал бугристые скулы. Двое солдат поднесли тусклую цепь, замкнули.
      - На ноги тоже от греха подальше. Но при взгляде на Лээлин его лицо утратило хмурую уверенность.
      - Девице тоже, ваша милость?
      - Да! - отрезал Ниссагль, глядя в упор на Лээлин и запахнув окровавленными руками плащ.
      Оковы были тяжелы, и Лээлин уронила руки под их тяжестью. Цепь ударила ее по коленям. Опустившийся на корточки солдат приподнял ее меховой подол и замкнул на щиколотках грубые кованые кольца.
      - Готово, ваша милость.
      - Отправляйте в Сервайр. Пешком по городу с факелами, подгоняя плетьми. Я задержусь. Оставьте мне пару молодцов.
      Вслед за мрачной процессией он сошел вниз. В маленькой привратной каморке, куда прятались от дождя преданные Гиршу стражники, горела лучина. На обтянутой холстом лавке лежал Язош. Его пестрый шелковый камзол на груди побурел, на губах запеклась кровь, глаза были закрыты. Под головой у него был свернутый плащ.
      - Ах, Язош, Язош, бедолажка ты мой... - Гирш нагнулся над ним, скрежеща чешуйчатой сталью доспехов, провел рукой по его черным волосам. - Сейчас я прикажу перенести тебя наверх и вызову из Цитадели лекаря. Язош едва слышно застонал, и Ниссагль пригнулся ниже. - Не бойся, и не такие раны заживают. Хоть и близко, да не в сердце. Я не дам тебя в обиду. - Он с трудом распрямился, задумчиво посмотрел на свои окровавленные руки - кровь была Язоша, он к нему зашел, перед тем как подняться в дом, и, увидев, что тот с трудом дышит, расстегнул на нем одежду.
      Сзади ждали приказов солдаты.
      - Отнесите его в мою опочивальню. Да несите, как святой образ носят. Он мне жизнь спас. А потом рысью в Цитадель за лекарем. Не мешкая.
      Солдаты одновременно взяли скамью с раненым, подняли и вынесли из каморки.
      Глава шестая
      ПОДОБНОЕ - ПОДОБНЫМ
      Зима в тот год случилась ранняя, поначалу бесснежная, а потом метельная и тревожная. Время скорых приговоров минуло, и едва ли не добром стали его поминать, время это. Теперь если увозили кого, то на долгие муки, и ночами такие жалостные крики слышались над замерзшей Вагерналью, что начинали выть по дворам собаки и плакать в зыбках дети. Ниссагль, в надежде поймать Аргареда, пытался выманить его себе на глаза то дурными, то хорошими вестями о его детях, но Аргаред на приманки не шел, берегся, заметал следы, петляя по мызам и урочищам. Ниссагль терпеливо, неспешно и уверенно прочесывал Эманд из конца в конец. Налетали на притаившиеся замки конные разъезды, шныряли по дорогам шпионы. Казалось, Ниссагль вот-вот возьмет верх. В душах Этарет давно уже воцарились недоверие и страх, а когда все друг друга боятся, охота бывает легка.
      - Ну, как твой камердинер?
      - Оправляется потихоньку, слава Богу.
      - Работает?
      - Нет еще... Все больше полеживает. Рана ведь скверная была. Сейчас-то ничего, повеселел немного. А когда не вставал, мне его так жалко было. Лицо белое, лежит, мучается, терпит. Он еще почему-то виноватым передо мной начал себя считать. Я теперь стражников под окнами расставил. А то залезет опять кто-нибудь. Мне только кинжала в спину недоставало.
      - Об Аргареде что слышно?
      - Все по гнездам бродит, родичей мутит. Они нынче неразговорчивы стали, все больше шепотом да при запертых дверях. Мало что слыхать. Да ничего, выслежу. Я сейчас утихомирил своих людей. Может, он и клюнет на это. Устанет же когда-нибудь прятаться. А я тут как тут, начеку!
      - Ну-ну...
      Ниссагль взглянул на оплавленную свечку вдоль часовой линейки.
      - Гляди-ка, Беатрикс, совет уж скоро. Вот и день прошел. Есть хочешь?
      Беатрикс с хрустом потянулась на кровати:
      - Не-а, - и, сев, уставилась в сереющее окно. Сумерки были предновогодние, ранние. - Гирше, - вдруг позвала она странным голосом, Гирше, оторвись от бумаг, поди сюда. Я тебе кое-что сказать хочу.
      - Иду. Что такое? - Он запахнул меховые полы пелиссона, подошел и сел на покатый от наваленных перин край кровати. - В чем дело?
      - Я хочу тебе сказать... Знаешь, у меня ребенок будет.
      - Беатрикс!.. Э... Это от кого же? - только и сумел вымолвить Ниссагль, не смея верить услышанному.
      - Твой. Я же последние месяцы с тобой только... - Она смутилась, такое в его глазах было обожание.
      - Что думаешь делать? - быстро спросил Гирш.
      - Как это "что"? Рожать, конечно, буду. Королева я или нет? Какая же я буду королева, если не могу себе позволить дитя родить, подумай сам...
      - Верно! - Его лицо вдруг смягчилось, морщины разгладились, таким оно не бывало даже в минуты нежности. - Верно ведь говоришь! Интересно, сын или дочка будет?
      - Кто же знает? Рано еще. Потом повитух позовем, они скажут.
      - Все равно интересно - какой он будет, на кого похож, - Ниссагль бережно приложил руку к ее плоскому еще животу, - интересно ведь, а?
      Королева боком привалилась к нему:
      - Герцогом будет. Или князем.
      - Только бы не на меня был похож.
      - Вряд ли. На нас обоих скорее. Мы его неплохо зачали. Такие дети бывают удачливы. Вообще все бастарды удачливее законных.
      - Дай Бог.
      В сумерках снега серели и, казалось, распухали, укутывая покинутый на пристанях человечий скарб. Ветер выдувал из опустевших амбаров и складов остывшие запахи сена, мездры, запахи гнилых яблок и смолы. Слегка пуржило, и в сыпучей дымке волшебно вздымался над рекой огромный многобашенный замок с тусклыми золотыми крышами и множеством освещенных, узких, как бойницы, окон. Дрожащими пятнами расплывались пылающие на стенах плошки. К алой пещере еще не замкнутых ворот вел низкий, убеленный инеем мост с пиками на перилах.
      Прохожий запахнул поплотнее широкую волчью шубу, крытую толстым пепельно-серым сукном, и раздраженным движением заправил сбившиеся волосы под капюшон. Ему надо было попасть в Цитадель, но ни за что он не заставил бы себя миновать строй вымерзших и иссохших до черноты голов со сбитыми набекрень венцами, поэтому он сошел на лед под мостом, где снегу было наметено только по колено. Крупные хлопья осыпались с бревенчатых краев моста.
      Он выбрался наверх слева от моста, хоронясь пока от злой озябшей стражи, и прильнул к стене, вслушиваясь. Кристаллики инея холодили щеку. В подворотне заворчала собака. Ага. Они стерегут теперь ворота с собаками. Это хуже. Жаль, что он не имел возможности все хорошо разузнать. Ладно, здесь его не выследят, он готов поклясться, что ничем, кроме снега и ветра, от него сейчас не пахнет. Его увидят, только когда это понадобится ему самому. Медленно, серый на сером, он крался по стене к высоким воротам, озаренным забранными в решетку факелами. Ловко изогнувшись, он выглянул из-за контрфорса - под аркой было пусто. Снег комьями рассыпался по вымостке, сверху нависали темные, массивные острия полуопущенной герсы. Стража грелась в кордегардиях, следя за воротами сквозь открытые двери, к порогам которых были привязаны мэйлари. Возникла надежда проскочить незамеченным - это было бы очень хорошо. Впрочем, он придумал, что сказать в случае, если заметят и остановят. До закрытия ворот оставался час, и за этот час дело надо было сделать. Он поправил капюшон, чтобы была видна только нижняя часть лица (подбородок его тонул в остистом волчьем меху), и направился в ворота, ожидая предупредительного рычания мэйлари и грома их цепей.
      Но они не были привязаны! Бросились, не издав ни звука, рванули зубами за рукава, сшибли на истоптанный снег и лишь тогда зарычали.
      - Проклятые псы! - дрожа, он откидывал с лица волосы. Капюшон упал, открыв большеглазое разгневанное лицо. По лестнице, ведущей в кордегардию, спустился офицер в круглом блестящем шлеме. На плечах у него топорщились рядами лиловые и желтые фестоны/
      - Эй, что ты тут шляешься, господин хороший? Тут дворец, а не проходной двор. Если тебе на ту сторону надо, так Большая Галерея только днем открыта. А то собаки у нас несытые, порвать ни за что ни про что могут. - Голос его гулко громыхал под сводами арки, лицо терялось в клубах пара. - Фьють, собачки! Вставайте, господин. Чего вы тут потеряли? Шли бы вы подобру-поздорову, времечко нынче лихое, не ровен час, примут вас за злодея.
      - Я пришел по делу. У меня племянник пажом у ее величества... Мне... начал он, отряхивая и расправляя помятые псами рукава шубы, и осекся.
      Они узнали друг друга - капитан Эгмундт и магнат Окер Аргаред. Опомнившись, рингенец сгреб его лапой в рукавице за плечо и оттащил к стене, чтобы стражники из кордегардии их не видели.
      - Ты стал служить королеве, Эгмундт? - тихо спросил Окер. - Не ждал я этого от тебя.
      - Не в мои лета искать господина за тридевять земель. Вы зачем пришли? засипел рингенец, выпуская в лицо Аргареду мокрый пивной пар. - За своих попросить, что ли?
      Сколь ни был ошарашен Аргаред неожиданной встречей, он все же уловил в глазах Эгмундта угрюмое соболезнование и, не успев осознать, что делает, быстро кивнул.
      - Да, да.
      Эгмундт собрался было что-то сказать, но лишь молча насупил широкие брови, кивнул и, продолжая держать Окера за плечо, потащил его в глубь арки.
      - Идемте. Я вас проведу. Чтобы псы не трогали. Нам их теперь спускать приказали, как темно станет.
      - Позволь, я надену капюшон, - Окер осторожно высвободился из крепкой хватки рингенца, - меня могут узнать гораздо менее приятные люди, чем ты.
      - Наденьте.
      - Не подскажешь ли, где сейчас сидят пажи? Если помнишь, раньше...
      - Помню. Как не помнить. Там и сидят, высокий магнат, в малой приемной. Только их теперь не учат. Это вы правильно решили - к ним. Вам прошение передать надо, так я понимаю? - Аргаред неопределенно кивнул. Ну, там сейчас много детей дворянских, у кого отцов-то порешили. Помогут.
      Они миновали несколько полутемных дворов - Эгмундта везде узнавала стража и пропускала без разговоров, лишь посмеивалась над его спутником в светлой шубе - Аргареда приняли за проститутку, переодетую в мужское платье, и это получилось удачно.
      - Вот тут заходите, с черного хода. Сейчас всякая шушера на поварне из котлов куски тягает, вас никто и не заметит. Помните, там, дальше, внутри-то как? Ничего не изменилось, только парчой все обили и шпалер с портретами понавесили. Да таких, что срам да и только.
      Недослушав, Аргаред бесшумно, как призрак, проскользнул в полуоткрытую дверь. Разведя руки в стороны, он коснулся стен неосвещенного коридора и на секунду замешкался, восстанавливая в памяти все переходы и покои, ведущие в Малую Приемную, и прикидывая, где в этот час меньше бывает придворных бездельников. Столкнуться со слугами он не боялся.
      К счастью, Цитадель была пронизана подсобными коридорами, как старая коряга - ходами, и он быстро вспомнил, что через двадцать шагов будет тройная вилка и надо взять самый левый проход, который всегда освещен редкие свечки мерцали в нишах между сдвоенными колоннами. Стало теплее, и, откинув капюшон, он неслышно двинулся вперед. Эгмундт сказал ему верно - слуг в этих скудно освещенных сводчатых коридорах не попадалось. Воздух здесь был застоявшимся, с неопределенным запахом, какой иногда бывает в больших палатах.
      Кое-где в стенах виднелись низенькие, неизвестно для чего предназначенные дверцы, за ними слышались невнятные обрывки бесед, воркотня, звяканье или звон струнных инструментов - вероятно, там располагались какие-то покои.
      Аргареду уже не требовалось напрягать память, он четко представлял себе план Цитадели и помнил, что коридор обходит вкруг всех покоев. Возле Малой, или Пажеской, приемной коридор становился выше и шире. Старая, лоснящаяся двустворчатая дверь вела в небольшой, облицованный резными камнями переход. Аргаред толкнул створки и в первый момент решил, что попал не туда - его обступила вишневая нагретая мгла. Потом он разглядел, что резной орнамент на стенах прикрыт шпалерами. В толстом розовом стекле шарэлитской светильни мигало копотное сонное пламя. Оглянувшись, он сбросил шубу за дверью, она здесь мешала, и остался в длинном облегающем платье с разрезами по бокам. Прислушался - за высокими резными дверями в пажескую было тихо.
      Он слегка приоткрыл стрельчатую створку - в щель заскользил желтый свет. Ему теперь была видна приемная - новые ковры, сползшая со стола пестротканая скатерть, неудобные островерхие кресла без подушек и в них - клюющие носами маленькие светловолосые дети. Некоторые прикорнули, положив голову на руки, и жесткие от шитья рукава сползли с тонких запястий. Ему хотелось бы увидеть кого-то, кого он узнал бы, но все дети казались на одно лицо - усталые, удрученные маленькие заложники, которых принудили целовать руки и подол убийце их отцов. Наконец острым взглядом он узнал одного. Это был младшенький из известной ему семьи Чистых, полностью загубленной после осады Оссарга. Минутное усилие памяти вынесло на поверхность его имя - Рэнис. Открыв дверь чуть шире, Аргаред позвал громким шепотом:
      - Рэнис, сын Орэ... Подойди сюда. Мальчик встрепенулся - из-за полуоткрытой двери смотрели на него смутно знакомые светлые глаза.
      - Подойди, только тихо. - Кто-то зашевелился на стуле, и Рэнис поспешно шмыгнул в дверь, оказавшись лицом к лицу с невесть откуда тут взявшимся светлоглазым незнакомцем.
      - Ты меня помнишь? - Руки незнакомца легли на плечи мальчика.
      - Вы... магнат... Окер Аргаред, - узнал мальчик.
      - Прекрасно. Это действительно я. Ты узнал меня так же хорошо, как я тебя. Скажи, сколько тебе лет, мой маленький брат?
      - Двенадцать. Я должен был стать оруженосцем в этом году, если бы не проклятый Оссарг.
      - Оссарг не проклятый, а славный и злосчастный. Помни об этом, когда вырастешь. Скажи, Рэнис, ты хочешь отомстить за своих? - Последовал молчаливый кивок. - Ты знаешь, кому надо мстить?
      - Беатрикс.
      - Хорошо. Я помогу тебе это сделать сейчас. Вот здесь, - Аргаред неуловимым движением извлек из-под широкого пояса белый кисетик с одинокой руной, - ее смерть. Это яд. Действие его ужасно, и спасения от него нет. Но ты должен всыпать лишь самую малость, чтобы королева сначала долго болела и лишь потом, к весне, умерла...
      - Почему так долго? Почему?
      - Чтобы никто не догадался, что ее опоили. И потому еще, что только к весне мы успеем собрать войска. Когда она умрет, ее приспешники испугаются и не смогут сопротивляться нам. Мы победим их малой кровью. Но это тайна. Ты все понял?
      - Да.
      - Мне придется дать тебе весь кисет. Я не могу отмерить ту малость, которая нужна для исполнения нашего замысла. Но при себе его не носи, спрячь. Во-первых, могут случайно найти, во-вторых, нехорошо носить при себе яд - он приваживает несчастье. Ты бросишь ей в вино, когда представится случай, только одну щепотку. Запомнил?
      - Да, яснейший мой брат. - Нежное голубоглазое личико посерьезнело, маленькая рука в шелковой перчатке сжала белую замшу кисетика.
      - Хорошо. - Окер поцеловал мальчика в лоб. - Прости, что прошу об этом, что бросаю тебя здесь, а сам бегу, но теперь у Этарет нет детей и взрослых. Теперь все воины, и каждый разит тем оружием, которое ему доступно и которое губит больше врагов. С этой минуты считай себя моим сыном, братом моих несчастных детей. - Он подтвердил свои слова еще одним поцелуем. - Я должен спешить, мне надо успеть, пока не закрыли ворота. От всей души надеюсь, что следующая наша встреча будет более открытой и радостной, какой и подобает быть встрече кровных родственников, свершивших великие дела. Ну, до иных дней!
      Рэнис остался стоять, сжимая в руке кисетик, словно из какого-то сна упавший ему в ладонь. Мужественное лицо Аргареда стояло у него перед глазами. Наконец, вернувшись к действительности, он спрятал кисетик в жемчужную поясную сумочку и вернулся в пажескую. Мысли его были только об одном - скорей осуществить то, для чего вручена ему меченная одинокой руной смерть.
      - Эй, бездельники! - В дверях появился Ансо, единственный шут, которого Беатрикс жаловала. Он позволял себе весьма злые шутки, не разбирая, кто в фаворе, кто в опале, он в лицо звал королеву шлюхой и ненавидел весь мир. Сироты окаянные! Ну-ка быстро в погреб за вином для ее величества!
      Рэнис вскочил, едва веря ушам.
      - О, хочешь выслужиться! Хвалю. Ну, турманом за бокалом красного - и в Залу Совета. А то у королевушки горло пересохло. С утра до вечера мелет языком, да все о пустяках. Лучше бы она говорила про отрубленные головы. В этой стране только они еще чего-то стоят. Все деньги, все замки родятся из отрубленных голов.
      Рэнис кинулся в погреб - раза два по дороге он налетел на лакеев, оделявших его громкой бранью, но не посмевших тронуть. В погребе вечно хмельные виночерпии, в липких от пролитого "Омута" фартуках, долго возились, цедя алое фенэрсжое вино в большой хрустальный бокал. Путь обратно с бокалом на маленьком подносе показался Рэнису невероятно долгим.
      Нырнув на миг в темный треугольный закуток за распахнутой дверной створкой, Рэнис оперся подносом о резной бордюр на стене, чтобы перевести дух и унять дрожь в коленях. Его час настал. Он разом вспомнил все, что за последний год на него обрушилось...
      ...Ворвавшиеся на рысях черные конники, лающая брань, уверенная походка, отсутствующее выражение на лице скрестившего на груди руки раба-дворецкого, спокойно впустившего их в дом, мелькающие в поисках драгоценностей и крамольных свитков руки в черных перчатках, лязг амуниции, топочущие крутобокие кони в кованых рогатых намордниках. И побелевшие пальцы старшей сестры, шестнадцатилетней, которая изо всех сил стискивала его запястья, а он вырывался, стараясь не смотреть ей в лицо, потому что у нее были пустые страшные глаза и дрожали губы, вырывался судорожно и безнадежно, сам не понимая, почему... Потом они оба притихли, прижавшись друг к другу, - вошел черный рейтар, а с ним некто толстопузый, пестрый, с развевающимися откидными рукавами, в черной высокой шляпе.
      Черный рейтар снял с себя шлем и сунул его под левый локоть, оставшись в суконном капюшоне.
      - Я говорил вам, господин Цабес, что в этом доме будет девчонка. Смотрите сами. - Его каркающий голос разнесся под узорными сводами трапезной, со стен которой укоризненно глядели на незваных гостей оленьи головы.
      - И посмотрим, и посмотрим. - Толстяк подкатился ближе, от него пахло чем-то сладким. Рэнис искоса взглянул на его лоснящееся лицо с черными точками возле носа и скользкими глазами под слипшейся подвитой челкой и с неприязненным любопытством стал рассматривать этого Цабеса уже с головы до ног: Цабес был узкоплечий толстяк, эти изъяны в его фигуре ловко скрадывал покрытый крупными вышивками атласный камзол.
      - Хорошо, хорошо, хорошо. - Он ходил перед сестрой взад-вперед маленькими вкрадчивыми шажками, всплескивая пухлыми ладошками, да так, что из-под куньих манжет то и дело выезжали и проваливались обратно золотые браслеты со множеством пупырчатых мелких рубинов. - Подойдет, окинув взглядом сестру, сказал он рейтару. - Для хозяйки Годивы бледновата будет, а кому попроще подойдет. Или в Сардан. Там всегда нарасхват. Найдем куда. На холодную рыбицу рыбаки сыщутся.
      - А Године каких надо? Мы бы поискали... - заискивающим голосом осведомился рейтар.
      - О, Годива! Годива! Никогда не знаешь, кого она выберет. Зато точно знаешь, кого она никогда не возьмет. Годива умеет делать дела! неопределенно отмахнулся господин Цабес и требовательно повторил: Ну-те-с, я беру девочку. Сделайте, что там надо.
      - Что надо? Попечительскую подать да выкуп за попечительское свидетельство пожалуйте, и ступайте на все четыре стороны, господин Цабес! Будто в первый раз. Все, что надо, у меня с собой есть. Прямо тут сейчас и настрочим! Рейтарский старшина раскрыл объемистую сумку со шнурком в горловине и извлек оттуда трехлапую яйцеобразную чернильницу с затычкой, пару перьев и свежий пергамент.
      - Подержите-ка чернильницу, господин Цабес. Как вы там? Тимер Цабес, досто...
      - Лехо, господин Алун. Как вы не запомните! Цабес - это только между нами - Тимер Лехо, досточтимый горожанин Калскуны... А почему в Калскуну девиц не возите? Тоже ведь будь здоров город.
      - Там свои тонкости, господин Алун! Там правит Иоген Морн, магнат и князь, который с королевой не ссорился и не мирился - присягу принес, налоги дает сколько надо. Но поскольку он все-таки магнат, ему не может нравиться, что дворянские дочери...
      - Понятно. Вам просто неохота быть первым, господин Цабес. Потому что если бы Иоген Морн позволил себе что-то в отношении вас, то зовись он хоть королем Калскуны, сделали бы козью морду как пить дать. Ладно, вот ваше попечительское свидетельство, теперь пожалуйте в казну и мне за услуги, как условились.
      - Это вам-то за что? Сколько плачу, все не могу понять: за что? Ведь это ваша должность! Вам же государство платит!..
      - Ой-ой, ну хоть в этот раз-то давайте обойдемся без крика! Каждый раз перед тем, как заплатить, вы кричите на всю округу, хотя все равно платите! Смотрите, я ведь могу и с другими договориться. Солдаты сейчас богатые, девушку у меня с руками оторвут, вдвое больше заплатят и еще спасибо скажут.
      Толстяк глотнул воздуха, словно рыба, выброшенная на берег, и, не споря больше, полез в кошель, где у него позвякивало золото. Когда они покончили с расчетом, толстяк Цабес бочком двинулся к замершей в ужасе девушке.
      - Ну, извольте, сударыня: вы в печальном положении, жить вам не на что, а сердце у меня доброе. Я теперь ваш опекун, потому как вы без средств. Так что пожалуйте за мной.
      - Я вас не знаю, - прошептала она угасшим голосом, - и с вами не пойду.
      - Иди-иди, не корячься, - грубовато встрял рейтар, - господин Цабес тебя к ремеслу пристроит. Община у него. Для бедных благородных девиц.
      - Да и ремесло-то какое?.. Больше в окошко благородным кавалерам улыбаться, - захихикал Цабес, - Не бойтесь, сударыня, верьте простым людям они худого не пожелают, они сами подневольные, за грош ломаются. Это от вельмож высоких вся крамола идет. А брата вашего - он ведь братец ваш, для сынка-то больно взросленький, я смотрю, - братца вашего господин Алун обещал в пажи отдать. Братец навещать вас будет. Ну же, не трусьте, жизнь, она такая только умей вертеться!
      Девушка, словно заколдованная вкрадчивым воркованием Цабеса, отпустила от себя Рэниса, - теперь уж он, беду почуяв, сам не хотел, чтобы сестра его отпускала. Она неуверенно приблизилась к Цабесу.
      - Ну а ты со мной, - рявкнул рейтар, схватив за шиворот отшатнувшегося Рэниса. - Куда бежишь, дурачок? У пажей под королевским подолом жизнь сытная!..
      ... У пажей под королевским подолом жизнь была сытная. Но не у всех. Всего их было две дюжины - и наглые откормленные отродья повешенных вилланов-бунтовщиков ненавидели молчаливых и печальных детей обезглавленных и запытанных до смерти дворян-Этарет. Дрались с ними, набрасываясь всей ватагой на одного, били до крови, измывались над ними, насколько выдумки хватало, во время еды рвали из рук лучшие куски, обжираясь порой до рвоты, лишь бы не досталось сопернику. Об этикете вилланские дети знали лишь самую малость, слепо подражая поведению взрослых вельмож и перенимая у них наихудшее. Рэнису случалось падать вниз головой с лестниц и лежать без сознания под ногами пробегающих челядинцев, оставаться голодным после обедов, плакать от боли после побоев...
      ...Рэнис вытащил кисетик, растянул чуть-чуть, начал было уже постукивать пальцем, чтобы аккуратно всыпать в бокал крупинки яда, и вдруг замер, пораженный странной догадкой: Беатрикс-то ведь почти неуязвима!
      "Заклятия на нее не действуют, хоть голос сорви. В Драконьей Борозде она всего лишь два ребра сломала! Отраву Этери от нее вовсе отвело на Эккегарда мать рассказывала. Что же делать? Аргаред ошибся?.. Нет, не мог он ошибиться... Или все-таки ошибся? Делать-то что сейчас? Всыпать побольше? Полкисета? Или лучше весь? Нет, половину. В крайнем случае можно еще насыпать, если, конечно, случай подвернется... Но подвернется ли?.. - Сердце билось учащенно. - Сила великая, благодарю тебя, что ты послала мне эту мысль!.."
      Выйдя в увешанный розовыми светильнями переход, Рэнис украдкой глянул через хрустальные окна в золоченых боках кубка - никакой мути не осталось. Яд растворился, словно его и не было. Возникло искушение попробовать на язык - не поменялся ли обычный вкус вина, сладко обволакивающего небо и усмиряющего язык. Рэнис едва преодолел искушение.
      Черная, узкая, точно крышка домовины, дверь в Залу Совета мерцала накладным, кованным из чистого золота узором. Возле двери замерли гвардейцы в золоченых шлемах с секирами. При появлении Рэниса с рубиновым кубком один из них отворил тяжелую створку. Изнутри вход еще закрывала толстая белая занавесь с кистями и златоткаными гербами. Паж проскользнул в щель, золоченая мишура царапнула его по горячей щеке. Он вдруг ощутил, как горит его лицо и противно щекочут по влажному лбу и шее завитые концами внутрь и обсыпанные золотой пудрой волосы.
      На длинном столе пылали жирандоли. В дальнем конце залы ярилось пламя огромного камина. Упланды заседающих за столом вельмож блистали золотом. Он нашел взглядом королеву.
      Медленно, церемонным шагом, на вытянутых руках Рэнис поднес вино, опустился на одно колено. Беатрикс засмеялась, склонив к нему разгоряченное румяное лицо.
      - Ну вот уж ни к чему заставлять меня нагибаться! - подхватила бокал. Блеснули ее расчесанные на прямой пробор холеные локоны. Рэнис смотрел не отрываясь, как она подносит бокал к жадно раскрытым губам...
      О счастье! Королева выпила яд! Словно увязая в теплом пространстве внезапно расширившейся залы, паж заторопился к двери.
      Вино скользнуло в горло, унося из-под языка накипевшую от долгих разговоров пену. Глоток был не маленький, и Беатрикс поставила бокал на стол, чтобы перевести дух.
      ...В желудке внезапно возникла какая-то чуждая тяжесть - и Беатрикс подумала, что не стоило пить натощак. Потом внутри что-то перевернулось, сжалось, сызнова, как пружина, разжалось... А потом пронзительная боль скрутила кишечник в склизкий пульсирующий ком... Минуту она сидела согнувшись, немо расширив испуганные глаза, полуоткрыв рот, а потом с пронзительным криком рухнула на пол и начала биться в судорогах...
      - Недомерок, раззява, сморчок! Паршивый ублюдок! - Раин одной рукой поднял Ниссагля с пола, наградил двумя крепкими пощечинами и отшвырнул от себя. Пошатываясь на подгибающихся ногах, тот с ненавистью посмотрел на Раина, пробормотав при этом нечто вроде "спасибо"... Перед его глазами все еще белело искаженное мукой лицо Беатрикс, его ладонь еще ощущала тяжесть ее запрокинутой головы. Минуту назад он стискивал рубчатую ручку серебряного кувшина, из которого пытался напоить ее молоком, но белые капли стекали по подбородку, она не хотела или не могла разжать губы. А он все лил и лил, пока у него не вырвали кувшин, пока его не оттеснили вызванные Райном стражники.
      - Очухался, бездельник? Займись своим прямым делом! - наседал на него Раин.
      Красный, растрепанный Абель Ган тщетно пытался поправить трясущимися руками свою разорванную шелковую столу - золотые застежки откололись или висели на одной нитке - это он бросился за убегающим мальчишкой, повалил его на пол и сам свалился на него, придавив к пыльному ковру. Ган был изнежен, у него едва хватило сил удержать убийцу, пока не подскочили стражники и не заломили пажу руки с такой зверской силой, что тот вскрикнул и пригнулся к полу, хватая воздух побелевшими губами.
      Ниссагль совсем опомнился. В глазах его горела лютая ненависть. Потом он вдруг шагнул к Раину, вырвал из-за пояса плеть и наотмашь стегнул камергера по лицу.
      - Ты, жеребец! Не распускай рук и языка, а то мерином сделаю! А теперь все отсюда убирайтесь, все! - вдруг заорал он в полный голос. Пошли все вон! - На губах у него уже пузырилась пена, плеть свистнула в воздухе. - Прочь, в свои норы! Вон! Вон! А вы с этим выродком за мной в Сервайр! - развернулся он к стражникам. - Вельт, вели утроить караулы по городу и здесь - чтобы вошь не проползла!
      Метель уже вовсю неслась над синеющими заснеженными крышами, ее полотнища застилали мутный свет окошек. Срывалось пламя с факелов на пустых перекрестках, где-то уже погромыхивали колотушки дозоров. Рослый жеребец нес Аргареда к городским воротам. Сейчас след его утерян, и никто не заподозрит, что он был здесь эти несколько часов. Путь его лежал в Ринген, где много крепких и послушных золоту парней, которым давно не терпится взяться за меч и не важно, на чьей стороне. Когда королева умрет, он во главе этого войска подступит к границам зажравшегося Эманда - начнется сущая потеха: одни людишки будут за жалованье истреблять других, а те, другие, радостно расстанутся со своим набитым в горшки золотом, лишь бы только уцелеть. А пока здесь у него останутся глаза и уши, от которых не укроется ни одно движение, ни одно неосторожно брошенное слово... И когда настанет час...
      Перед ним из сумерек выросли сдвоенные башни высоких посольских ворот. Решетка еще поднята. За воротами мечется белесая пелена. Лучники и алебардщики попрятались в караульные будки. Никто его не задержал, но Аргаред на всякий случай подхлестнул коня, чтобы побыстрее отъехать от Цитадели и не чувствовать больше затылком дыхание опасности.
      Сейчас он старался ни о чем не думать - даже о детях. Не думать о том, чего пока не в силах сделать.
      И все же вспоминались, не могли забыться опустевшие замки на холмах и крутых берегах рек. Они отстроятся заново. А деревни, урочища холопов-доносителей, исчезнут с лица земли, оставив по себе лишь золото в горшках, золото, которым Кровавая Беатрикс платила за подлость и трусость.
      Глава седьмая
      ГНЕВ ГОСПОДЕНЬ
      Утром по розовым от солнца сугробам разъезжали, рыхля снег и позвякивая железом, окутанные паром сервайрские и окружные рейтары. Мороз крепчал. Ноздри лошадей и воротники возле подбородков одел колкий иней, носы алели. Конники щурились, разглядывая редких прохожих, вертели головами в нахлобученных шапках - плотно засупоненные оплечья мешали двигаться.
      Народу на улицах прибывало. Горожане с опаской косились на молчаливых верховых. Что-то произошло в Цитадели. Что-то нехорошее, иначе не звенели бы все улицы от сбруи и не мелькали бы повсюду взятые на локоть черно-алые щиты с песьей головой - гербом Тайной Канцелярии. На улицах перешептывались. Рынок уже гудел, густо валил пар из раскрытых ртов и возбужденно сопящих носов. На удивление, в этот раз никто ничего не знал, и даже самые отъявленные городские сплетники недоуменно округляли глаза. Оставалось только пялиться на белые башни Цитадели, на черный, вмерзший во льды Сервайр, где все окна, горевшие ночью, теперь мрачно чернели. И еще одно удивляло и тревожило: давно должны были открыть в Цитадели ворота - и не открывали.
      Лишь к полудню дрогнул подъемный мост, заскрежетали герсы, и в подворотне закачались силуэты всадников. Выехал Радамор, глашатай, с ним четверо офицеров в доспехах и суконных кот д'арм с фестонами. У входа на мост скопилось, переминаясь с ноги на ногу и ежась, уже довольно много народа. Глашатай набрал воздуху в легкие и обратился к толпе:
      - Слушайте, внимайте, честные горожане Хаара, слушайте злую весть! Великое несчастье на устах моих! Королева Беатрикс, Божьей милостью владычица наша, опоена ядом по злому умыслу Окера Аргареда!
      Над замершей толпой сквозило в облаках голубое небо. Голос глашатая наполнял сердца тревогой и гневом.
      - Будучи злокозненно опоена, ныне владычица наша при смерти, и только в руках Божьих спасение ее. Молитесь же за спасение нашей королевы Господу Вседержителю. - Он кольнул лошадь шпорами сквозь прорези в попоне и въехал в раздавшуюся перед ним толпу, неся на городские стогны свою весть. Помедлив, горожане двинулись вслед, колотя в закрытые ставни, врываясь в тихие церкви, гремя набатом с колоколен, долбя молоточками в двери и вопя исступленно о том, что королева отравлена.
      Весть летела пожаром, не держась долго под одной крышей, поражая умы, заставляя рты изрыгать потоки проклятий. Не прошло и двух часов, как всюду стало черно от высыпавшего на улицы народа, который метался от одного уличного оратора к другому. Из раскрытых, уставленных свечами церквей неслись молитвенные хоры, с колоколен ошалело трезвонили колокола, которые раскачивали вдесятером. Все вели себя так, словно небо упало на землю, словно золото стало грязью или Бог оказался дьяволом. Страх и ярость овладели людьми, все сбились гуртом и каждый старался перекричать другого.
      Отравлена, отравлена, отравлена! Эту весть носило по Хаару, она перемахнула через стены в трущобы Нового Города, вызвав даже там глухое ворчание. Мир кренился, все шаталось, земля уходила из-под ног, город валился в снежную бездну.
      При смерти! Королева при смерти!
      Что же теперь будет? Сердца дрожали, кулаки сжимались, глотки вопили, как будто воплем и бешеной бранью можно было что-то поправить или хотя бы ослабить ощущуние неминуемой беды.
      Уже начали зажигать первые факелы. На щитах и латах стражников плясали беспокойные алые отблески. Смеркалось. Напряженное ожидание сделалось невыносимым. Приспущенные штандарты мертво повисли на граненых шпилях Цитадели.
      Каркающее "ха-ха!" раздалось вдруг в этой тягостной тишине. На мосту в Сервайр, подбоченясь, стоял замотанный в холстину босяк, и от него так воняло навозом, словно он специально в нем валялся.
      - Ха-ха! - повторил он, кривляясь. Кое-кто обернулся к нему. - Этарет травят королеву за то, что она травит Этарет! Все просто, как конская задница! А Ниссагль-то убил мальчишку за то, что тот поднес королеве яду, как будто мальчишка главный виновник! Мальчишке принесли маленький кисетик со снадобьем. Люди и Этарет вечно носят друг другу кисетики, чтобы травить друг друга. И вот мальчишка хрипит на соломе, у него все кости переломаны, и он никому не нужен, потому что Гирш сейчас ищет Окера Аргареда, а что с королевой, о том и вовсе неведомо. Не удивлюсь, если она умерла. - Оборванец явно не мог уследить за своими мыслями.
      - А, Этарет?! Бей их! - Заревел какой-то, видать, еще со вчерашней ночи не протрезвевший лучник. - Бей белобрысых ублюдков! Всех убить!
      - Верно говорит! - завелись с другого края, наполовину озоруя, наполовину всерьез. - На пал! Кончать их всех!
      Толпа отозвалась утробным рычанием. На той стороне реки, на Дворянском Берегу, высились резные башни этаретских домов. Призывы к убийству слышались все чаще, все настойчивей, люди сбегались к пристаням.
      Первое "убивайте Этарет!" еще только раздавалось за стенами Нового Города, заставляя шлюх прислушиваться, вскидывая подбородки, а в толпе на берегу уже замелькали поднятые над головами оглобли, клепки, разогнутые обручи от бочек, и с нарастающим бессловесным кличем все стали спрыгивать на лед.
      Казалось, что Вагерналь потекла поперек, неся на взбурливших почерневших водах палки, молоты, топоры, дреколье, вывернутые из пирсов заостренные бревна и факелы.
      "Смерть Этарет!" - плечом к плечу шли подмастерья и лучники, лавочники и ремесленники, бежали вприпрыжку, черпая башмаками снег и подхватив до колен юбки, их женщины с красными щеками и в сбившихся на затылок чепцах, каждый горячил себя криком, стараясь не отставать от других; все неслись, оставляя позади белые стены Цитадели и Черный Сервайр, торопливо, помогая себе оружием, лезли на высокие набережные, срывались, бранились, неуклюже вскакивали и бежали в пустые улочки вдоль серых стен. Тут толпа было растерялась, но двое лучников, словно не замечая в отдалении конную стражу, дружно навалились на окованные узором ворота и, разразившись проклятиями, потребовали себе бревно для тарана.
      Под доносившийся издалека набатный звон бревно качнулось в десятке рук и ударило острым носом в створки ворот. Ворота устояли. Принесли второе бревно, суковатое, как ерш. Колотили им быстро, круша с удвоенной силой, пока расшатанные створки с треском вдребезги не разлетелись. Открылся большой пустой двор с деревом посередине и каменными изваяниями зверей возле крыльца.
      В доме не успели ничего предпринять для защиты. Там были только смирные невольники в золотых гривнах. Самые ретивые смутьяны выволокли их и швырнули на снег под ноги толпе. Рабы глядели умоляюще, ничего не понимая. Им надавали пинков и прогнали. Этот дом еще не додумались разграбить - гомоня, вывалились со двора, устремились к следующему подворью.
      Здесь в ворота били уже не бревнами, на них бросились всей толпой, с азартной яростью отбивая плечи и бока, пока створки не рухнули внутрь.
      - Держи! - По двору разбегались закутанные фигуры. - Хватай! Сорвали покрывало с женщины, гогоча, бросили ее на снег, и сразу сомкнулся над упавшей круг алчущих, раздался звериный рев. Кому не досталось, ринулись с растопыренными руками на поиски добычи. Если попадался оруженосец, подросток, челядинец - зверскими ударами валили, топтали, били головой об стены, мозжили молотами черепа, не разбирая, кто раб, кто господин. Женщин оказалось мало, и жажду насилия утолили, растянув за руки и за ноги и разрубив мечами пополам двоих юношей, вздумавших сопротивляться. Горячий мокрый пар шибанул в ноздри, сырой блеск внутренностей после мгновенной рвотной судороги вызвал удовлетворенный рык. Рядом лежала навзничь голая женщина, возле ее бедер расползлось по снегу кровавое пятно, перерезанное горло зияло. Из дома с хохотом волокли серебро, пихали драгоценные камни в чулки и ножны, благо все оружие было обнажено. В одном окне уже занимался пожар, а с другой улицы несся ликующий свирепый вой - там тоже бесчинствовали, ловили и насиловали женщин, ломали спины детям, над чем-то оглушительно и страшно ржали. Опоздавшие к этому кровавому шабашу давили друг друга в воротах, но, ворвавшись во двор, цепенели при виде фонтанов крови из обнаженных чресел распятых на земле мужчин - так ловко орудовал кривым и длинным ножом некто в черно-красном палаческом одеянии. Впрочем, не узнать его было невозможно - Канц! Прибаутки его тонули в гоготе и свисте восторженной толпы, лицо было измазано кровью и сажей, истошные крики мучеников резко обрывались после каждого его удара, и тотчас из окна сбрасывали во двор новую жертву. Рядом с Канцем заставили стоять на четвереньках женщину, держали за волосы так, что кровь казнимых брызгала ей в лицо; юбка ее была сзади обрезана, возле оголенных ягодиц толклись в очереди, спуская штаны, жаждущие, а с крыши юркие мальчишки швыряли черепицу, не заботясь, в кого она попадет, и пронзительно верещали, перекрывая порой даже оглушительный рев толпы.
      Стража не вмешивалась. Она уступала взбесившейся черни дом за домом, как бы не слыша треска рушащихся ворот, безучастно взирая на то, как выбрасывают из окон дворянских детей, как прямо в алых от крови сугробах насилуют женщин и тут же их режут, как машут поднятым с земли окровавленным оружием, обматывают вокруг шеи аршины краденой парчи, горстями суют за пазуху серебро и камни - и ломятся дальше, обезумевшие, алчущие и страшные, оставляя за собой огонь и налитые кровью следы.
      Снова наступил вечер, и ярче, злее запылали пожары, огнем засияла награбленная парча на шныряющих меж домами девках, и человеческий вой, вой палачей и их жертв, оглушал и пьянил весь огромный город от стены до стены. Небо над Дворянским Берегом было охвачено заревом.
      По розовеющим стенам летали дымные тени, на истоптанном снегу блестело изрубленное серебро, которого стало уже слишком много - его подкидывали и секли пополам на лету, хвалясь умением и окровавленными клинками. Глаза уже не знали, куда смотреть, руки пресыщенно опускались, ноги вязли в багряной каше... Но вот дорогу загородила еще одна очень высокая стена.
      В ней не было ворот. То есть были - из кованой стали, вся в шипах, плита с накладными фигурами зверей и статуей белого волка наверху. Расходившиеся безумцы остановились как вкопанные. Стало слышно, как за спиной надрывно и далеко бьют в набат, как трещат пожары и стонут жертвы, которых поленились добить.
      Высоко над воротами, за зубцами двух широких платформ, стояли те со звериными мордами на оплечьях и целились в толпу из луков. Они выглядели так, словно только что вышли из леса Этар. Потом плита ворот без звука поехала вверх, открывая тесный серебряный строй латников со светлыми лицами и искрящимися венцами на головах. Толпа дрогнула, невольно попятилась.
      - ЭНКАЛЛИ ХАЙЯ ОРОНКИ!.. - мощным и стройным пением наполнился воздух. Первые ряды охватила паника, линия их начала прогибаться. Они откатывались, тесня спинами стоявших сзади, порываясь уже повернуться и побежать, как вдруг громко заржала лошадь, и на улице появилась невесть откуда взявшаяся черноволосая всадница. Стискивая коленями крутые бока гривастого жеребца, совершенно нагая, если не считать развевающегося за спиной рыжего, как огонь, плаща, она вылетела вперед под стрелы, обернувшись к толпе лишь для того, чтобы крикнуть:
      - Эй, что встали, герои! Тут главное гнездо! Если не раздавите властвовать им над вами вечно! Ой-ей! - Ее трубный голос ободрил чернь, все вскричали: "Ой-ей!! Это же Годива!". Вздев оружие, толпа сомкнулась впереди в щетинистый от стали клин и пошла на приступ. Нагая наездница крутилась посередине на сужающемся пространстве еще белого снега, а потом уже и в самой гуще наступающих, понукая их криком, ее волосы жгутами липли к широким лоснящимся плечам, ляжки ездили по конской шкуре, алый рот не закрывался.
      Первыми за ней ринулись проститутки в дешевых шубейках и с ножами в трясущихся от бешенства руках, потом вонючие храмовые нищие, уроды и калеки с костылями, воры, душегубцы, крысоловы и сводники - несметные полчища из Нового Города, хозяйкой которого она была.
      Этарет не успели опустить ворота, и под аркой зазвенели мечи. Горожане опять брали верх. Запоздало засвистели стрелы, кто-то из наступавших закричал, оседая под ноги идущих следом. А наездница скакала впереди толпы, без устали вопя.
      Трещали шпалеры, с гулким грохотом вылетали двери, рушилась мебель, под сапогами прогибалась с жалобным скрежетом серебряная утварь, сбитые свечи, дымя, катились по коврам. С нечленораздельной бранью чернь крушила все что ни попадалось под руку, даже вышибала из окон каменные крестовины.
      В узкой галерее появился кто-то в длиннополой одежде со вскинутыми безоружными руками.
      - Остановитесь! - воскликнул принц Эзель (это был он). Остановитесь, подождите! Видите, у меня нет оружия и я никуда не бегу. Мне нужно поговорить с вами!
      В лицо ему жарко дышало людское скопище. Пот стекал по крутым "бараньим" лбам, жадно вращались покрасневшие глаза, кровь струилась по тусклому оружию.
      - Стойте! - громыхнул сзади голос Канца. - Послушаем, что скажет этот звереныш. Выпустить ему кишки или отрезать яйца мы всегда успеем.
      - Вы знаете меня, горожане, - я брат вашего покойного короля, - начал принц Эзель, отчетливо и веско выговаривая каждое слово.
      - Знаем мы твоего короля-кобеля! Спал и видел, как бы цапнуть кого между ног, да кусачка слаба оказалась! - хохотнул кто-то в толпе.
      - Послушайте же, горожане. Не мне и не вам судить, за что он поплатился своей жизнью. Скажите лучше, что вас так разгневало, что вы пустились убивать и жечь, как бездомные наемники, которым не выдают жалованье? Чем мы перед вами провинились? Почему вы лишаете нас жизни без суда и закона?
      Ответом ему было мрачное молчание - только за стенами слышались неумолчные стоны и трещало пламя.
      - Мальчик, ты спрашиваешь, чем вы провинились, - раздался хриплый голос Канца, - и почему ведем себя, как наемники, которым не заплатили вовремя? Дело в том, мальчик, что вы действительно нам должны. Кто убил королеву? Ты да твой Аргаред. Вы ее вдвоем и убили - видно, она вам поперек горла встала. Убили и думали, что это вам сойдет с рук... Эзель хотел сказать "нет", но не успел. Угрожающе размахивая мечами, толпа ринулась на него. Повернувшись, он бросился в глубь галереи.
      Галерея выходила в небольшой сводчатый покой. Оттуда было два пути: по переходу в другое крыло дома или вверх по винтовой лестнице в башенную комнату. Со стороны перехода катилась еще одна жадная и яростная волна людей с алебардами и топорами. В отчаянии Эзель бросился к лестнице, вмиг зашатавшейся от стука, топота и толкотни множества преследователей. Комнатка, в которой он очутился, была очень тесна и выходила двумя узкими высокими окнами во двор он вжался спиной в нишу между ними.
      - Стойте! - Канц взмахом меча остановил жаждущих крови. По лицу его было видно, что он что-то задумал. - Стойте, ребята! Дайте мне еще сказать, я в коридоре не договорил. Слушай меня, принц. Итак, вы с Аргаред ом убили королеву, и наказанием за это будет смерть. Но убить тебя - это слишком просто. Поэтому ты убьешь себя сам. Сам! Тут достаточно высоко - а открыть окно я тебе помогу! - Канц сделал шаг и вышиб раму ударом кулака...
      ...Башня нависала над двором, полным факельного пламени и множества задранных лиц. Слюдяное окно ее вдруг вылетело, крутясь и блестя, как немыслимая в это время года бабочка. Кто-то в открывшемся черном проеме взмахнул руками и прыгнул вниз. Люди отшатнулись, когда тело самоубийцы с глухим стуком ударилось о землю. С башни хохотали и орали проклятия. Поблескивая, порхали в темном воздухе осколки слюды.
      Вокруг неподвижно распростертого тела стягивалось гомонящее кольцо. Кто-то осторожно дотронулся носком сапога до рассыпавшихся по снегу пепельных волос принца Эзеля. И тотчас отскочил с криком, натолкнувшись взглядом на широко раскрывшиеся глаза.
      - Э, да он не умер!
      - Эй, на башне! Грязно работаете, он живой!
      - Ну так помогите нам и ему, сделайте доброе дело! - заорали в ответ.
      - Вам пособить мы завсегда согласны. Все люди братья, все должны помогать друг другу!
      - Так ведь он же не человек!
      - А тогда кол ему в брюхо, и пусть корчится! Вот колышек хороший, навострить только! - лез с советами какой-то урод в вонючей дерюге.
      Посмотреть на самоубийцу протиснулась и нагая наездница - ее лоснящаяся тугая кожа стала пятнистой от сажи, плащ был уже другой, алый, меховой, широкий, между колен болталась, свисая с серебряного пояса, хрустальная статуэтка единорога. От Годивы исходил тошнотворный запах бараньего жира и лилейной настойки.
      - Глаза ему лучше выколоть! И язык отрезать! - прохрипел кто-то у нее над ухом. По лицам простолюдинов бродили розовые и рыжие сполохи.
      - Эй, так не пойдет. Так не пойдет. Слушайте меня, а не то я закрою на неделю все дома на Куок. - Она одной ногой переступила через лежащего, остановилась и уперла руки в скользкие крутые бока. - Я его знаю. Это деверь королевы. Убивать его нельзя.
      - Почему?
      - Потому что, как ни крути, он королевский сродственник.
      - Да королева от таких сродственников...
      - Вот выздоровеет, пусть сама решает.
      - Да не поправится она! - зашелся кто-то нетрезвым рыдающим криком. Не поправится!
      - Поправится. Как пить дать. Она у нас сильная. А этого надо отнести в собор главный. Пусть он там всю ночь за королеву молится.
      - Да ей от такой молитвы только хуже будет!
      - Не будет. Молитва - не заклятие. Что во храме Божьем скажется - все во благо. Ну? Хороша выдумка, а? - Она повела плечами. Пресыщенные обилием убийств хаарцы не имели сил противостоять ее доводам, подкрепленным выставленными напоказ прелестями. К тому же все смутно чувствовали, что такая гульба требует достойного завершения, а иначе грош ей цена.
      - А кто будет его тащить? Не мы же?
      - Найдите кого-нибудь, кто из них еще уцелел. Пусть они и тащат!
      - Это ты устроил? - Раин метался из угла в угол, волосы его развевались, комната была ему тесна, он был вне себя и не знал, на ком или на чем сорвать злость. Под ногами, шурша, катались пергаментные свитки. Ниссагль сидел на столе, обхватив руками колени, в той же позе, в какой сидят каменные уродцы на крышах. И лицо у него было такое же безразличное, неподвижное, каменное. С пустыми глазами.
      - Что я устроил?
      - Ты еще спрашиваешь? Открой окно, если оглох! Все церкви бьют в набат, везде горит, чернь истребляет Этарет на Дворянском Берегу, а рейтары попрятались по закоулкам. Кто еще в Хааре мог такое устроить?
      Ниссагль молча показал пальцем на потолок так, как показывают, призывая небо в свидетели. Потом ответил:
      - Клянусь, моей руки близко не было в этом деле. Они сами как-то с Божьей помощью это устроили.
      - Палач Канц холостит подряд всех пойманных мужчин! Повсюду бегают обвешанные серебром голые шлюхи! А стража-то, стража и ухом не ведет!
      Ниссагль медленно улыбнулся.
      - За стражу в городе отвечаю не только я. Это во-первых. Во-вторых, хорош бы я был начальник Тайной Канцелярии, если бы послал своего палача участвовать в мятеже. В этом случае меня можно было бы без объяснений отправлять в опалу. В-третьих, стража защищает народ, а если этот последний в защите нужды не испытывает, то стража бездействует.
      - Но Этарет?..
      - Они же не люди. - Безжалостная улыбка появилась на лице Ниссагля. Чем больше служу здесь, тем больше в этом убеждаюсь.
      - Н... - начал Раин.
      - Я знаю, что творится в городе, и не буду ничего предпринимать, перебил его Ниссагль. - Вы еще что-то мне хотите сказать, камергер?
      Раин открыл было рот, собираясь что-то ответить, но тут без стука зашел Зих, подручный Канца. У этого малого было на удивление приятное лицо. Через непритворенную дверь донесся тихий надрывный звук - то ли стон, то ли скуление. Раину стало не по себе.
      - Я что, второй день должен это слушать? - неожиданно усталым голосом спросил Ниссагль.
      - Я как раз хотел спросить про этого... Там костоправам делать нечего. Может, водички дать, чтоб не мучился?
      - Дай. Но какого дьявола ты тянул с этим два дня?
      - Ну... Так получилось. - Зих неопределенно улыбнулся.
      - Вы это о ком? - почему-то шепотом спросил Раин.
      - О мальчишке. Я был зол и приказал его не щадить.
      - М-можно посмотреть?
      - Зачем вам это? - Ниссагль пожал плечами и кивнул палачу: - Зих, проводи.
      Провожать пришлось недалеко, до Покоя Правды. Зих снял со стены факел, осветил дерюгу в углу, откинул край. Раин зажмурился и отвернулся.
      - Ну вас, Зих. Ужас какой.
      - Сами напросились.
      Раин выскочил из Покоя Правды и встряхнул головой. Ниссагль по-прежнему сидел на столе, не сменив позу, он насмешливо взглянул на потрясенного Раина и отвернулся. Стоны стали слышнее. Раин резко захлопнул дверь.
      - Гирш, знаете что... Вот вы держите здесь Лээлин Аргаред. А ведь она целительница...
      - Вы ошибаетесь. Она отравительница. К счастью, не такая ловкая, как ее отец.
      - Не смейтесь, я серьезно. Она действительно... Короче говоря, может быть, в обмен на свободу попросить ее... - Он поперхнулся, увидев, как Ниссагль с мрачным видом отрицательно качает головой.
      - Вы думаете, она не согласится?
      - Лээлин согласится на что угодно. А вот Беатрикс...
      - Беатрикс почти все время без сознания. У медиков уже руки опускаются. Она ничего не будет знать. И потом, чтобы остаться в живых, люди на все соглашаются.
      - Без сознания, - задумчиво проговорил Ниссагль. - Ладно, можно попробовать. Я приведу Лээлин, но не уверен, что она поможет. Она ведь и меня хотела отравить, и, сколько я ее ни допрашивал, твердит одно и то же: от этого яда нет противоядия. Скорее всего, оно ей просто неизвестно. Я так думаю, что противоядие знает старший Аргаред. Мои люди ищут его, но пока все без толку. А Лээлин я приведу. Возвращайтесь в Цитадель.
      Каменные своды гудели. Громогласное молитвенное пение наполняло собор, и казалось, что вместе с клиром поют и белые статуи праведников.
      Дым ходил синими клубами, от него першило в горле, щипало глаза. Примас Эйнвар молился, подложив под колени тонкую подушку с четырьмя кистями, навалившись грудью на резную оградку алтаря. Его стиснутые под подбородком руки давно посинели от холода, но он упорно шептал свою молитву, вперив сухие, невидящие от усталости глаза в синий полукупол над алтарем, откуда, верилось, вот-вот хлынет ослепительный свет и сойдет голубоглазый недотепа в сером плаще и с пухлой книжкой под мышкой, ну да, тот самый, который гладит по головам шлюх, словно напроказивших девчонок, спит с шелудивыми собаками и слезливо целует в уста прокаженных. Сойдет Он, спотыкаясь, по хрустальной лестнице, недоуменно уставится на голосящий псалмы клир в раззолоченных ризах, на примаса в черной с золотыми обручами митре: "Вот он я, пришел. Чего звали-то?" И все святые отцы стыдливо отведут глаза, и не потому, что так богато облачены, а потому, что он такой неказистый, и никто не додумается пасть ниц, кроме выживших из ума нищих старух и робких бедных подмастерьев, которыми в этот час полна вся огромная пышная церковь. Это они поналепили здесь на каждом шагу множество грошовых свечек и в перерывах между песнопениями шепчут скороговоркой путаные молитвы.
      И перед этим сирым Богом он, примас, потупясь, отойдет в сторону, а говорить с Ним будут они, будут просить Господа, чтобы исцелил их королеву, как будто только в ее жизни и заключается все их счастье. "Пожалей, Господи! закричал примас, исступленно вперившись в потолок. - Послабь в горести нашей, ибо Твои мы, и Тебе молимся, и в Тебя веруем, и другого у нас нет!"
      Сзади вдруг громыхнули чугунные двери, и под сводами церкви раскатилось гулкое эхо. Эйнвар резко обернулся, мгновенно позабыв о Боге. К алтарю быстро приближалась возбужденная толпа, ощетинившаяся мечами и копьями, а впереди, звонко шлепая по полу босыми ногами, выступала черноволосая женщина. Полы ее алого плаща были связаны узлом за спиной, чтобы они ненароком не прикрыли ее наготу.
      Вскинув голову, примас величаво сошел со ступеней алтаря. Его окружили, он видел красные ухмыляющиеся лица, блеск оскаленных зубов, всклокоченные волосы, рваные одежды. Над ухом хихикали площадные девки.
      Нагая предводительница подошла к примасу вплотную, сложив руки под грудью с ярко-алыми, подкрашенными сосками.
      - Ты - Годива! - узнал он и перестал бояться, хотя понять ничего не мог. Пение мешало ему, он с трудом удерживался, чтобы не приказать клиру замолчать.
      - Да, это я, священнейший! - Женщина выпятила грудь и мотнула слипшимися волосами. Взгляд Эйнвара невольно скользнул по ее лоснящемуся желтому животу, ниже... Тотчас он стряхнул наваждение:
      - Что ты тут делаешь, голая и почему все вооружены? Храм Божий, что бы ни случилось, всегда пребудет храмом Божьим. Это не казарма и не блудилище.
      Годива дерзко прищурилась:
      - Бог всех нас голыми сотворил, так что ты меня не стыди понапрасну. Погляди лучше. - Тут Эйнвар увидел то, что они принесли с собой, какую-то грязную циновку и на ней - окровавленное неподвижное тело в рваной одежде. Погляди, мы нарочно его не прикончили! Привезли, чтобы он тебе молиться помогал. Двоих Бог скорее услышит.
      "Примас да принц - любо-дорого!" - закричали уже несколько голосов.
      - Принц? - Вопрос примаса потонул в громком улюлюканье.
      - Он королеве смерти желал - вот и заставь его теперь за нее молиться!
      - Принц?! - переспросил примас, но от стука древками в пол и грохота мечами о скамьи не услышал собственного голоса.
      - Поставь его на колени, священнейший! А мы поглядим, как братец короля-блудодея молится за королеву! - Двое верзил схватили лежащего под локти и швырнули на пол к ногам Эйнвара. Примас отшатнулся. Раненый, казалось, был без сознания, однако на укол копья ответил стоном.
      - Ишь как прикидывается! Встать! Встать на колени!
      Примас, дрожа, прислонился к ограде и с ужасом смотрел, как истерзанная жертва, вздрагивая от уколов копий, поднимается на четвереньки, потом на колени...
      - Они хотели его оскопить, - брызгая слюной, шептала ему на ухо Годива. Она плотоядно улыбалась, накручивая на палец жирную черную прядь. - Они вообще такое хотели... Как думаете, сколько монет мне отсыплют при дворе за то, что я его спасла?
      - Я, я тебе отсыплю сколько хочешь, только прекрати, прекрати это немедленно! - Эйнвар едва сдержал крик ярости, узнав наконец в несчастном страдальце принца Эзеля. Приставив меч к горлу, принца заставляли читать молитву.
      - Что вы с ним сделали?
      - Он выбросился из окна. А может, его выбросили, не знаю. Сами понимаете, священнейший, на Дворянском Берегу такое творилось - ух! Сколько вы мне дадите-то?
      - Убери своих!..
      - Да прикрикните на них сами! Вы же служитель Бога! У вас лучше выйдет.
      - Они, гляди, и меня так могут! - Эйнвар на собственной шкуре испытал однажды, что такое ярость южных городских восстаний, когда обозленный тираном город затворял ворота и превращался в ад.
      - Не могут. - Годива отошла.
      - Ладно, Годива! - Эйнвар до предела возвысил голос, перекрывая вой черни. - Люди добрые, идите с миром и не смущайте клир. Вы тут бесчинствуете, а мне еще за вас и за убиенных вами колени натирать. Бог порядок любит. А то с ним потом не расквитаешься. Идите с миром. - Он понизил голос: - Видать, Господь вашими руками грешникам возмещает.
      - О-о-о! - прокатилось под сводами.
      - Благослови! - сказала какая-то шлюха густым басом, пригибая пахучую кудлатую голову. Эйнвар с вымученной улыбкой махнул рукой.
      - Идите, дети мои. Да пребудет с вами покой, радость и благоденствие!
      Довольно урча, похохатывая, они уходили, оставляя на каменных плитах пола мокрые темные следы. Уползали в темную прорезь полуоткрытых дверей, уже забыв про свою окровавленную, но еще живую жертву.
      "Ночь прошла!" - Эйнвар подобрал рясу и присел на корточки возле Эзеля. Он бормотал молитвы, но никак не собраться было с мыслями среди этого безумия, а клир пел, и немыслимо было приказать ему остановиться, словно это пение удерживало душу королевы в ее умирающем теле.
      Глава восьмая
      НЕПРЕКЛОННОСТЬ
      В тюремном коридоре сначала вдалеке, а потом все ближе и ближе застучали об пол алебарды. Шел кто-то важный, и ему отдавали честь. Опять за ней.
      Лээлин приподнялась на локте и в тупой тоске стала ждать. Сейчас войдут, прикажут подняться, поведут туда, где страшнее любых пыток безжалостные вопросы, на которые уже нет сил выдумывать ответы, где сидит на столе Ниссагль с восковым лицом, а в темном углу на лежанке раскинулась Беатрикс, и пьет вино, и любуется своими красивыми пальцами, когда берет из вазы сладости. "Господи! - Лээлин жалобно посмотрела на слепые камни стены и в который раз спросила у них: - Когда же меня оставят в покое?"
      Дверь распахнулась, и вошел Ниссагль. Он был бледен, взгляд у него был какой-то отсутствующий.
      - Вставай! - приказал он, останавливаясь посреди камеры. - Вставай быстрее, если хочешь спасти себя и своих.
      Уже было спустив ноги на пол и опершись рукой о топчан, чтобы покорно подняться, Лээлин замерла, непонимающе глядя на Ниссагля. Что это он такое задумал? А тот говорил, медленно роняя слова:
      - Твой отец подговорил мальчишку-пажа подсыпать королеве яду. Такого же, что был приготовлен для меня. Если ты спасешь ей жизнь, я освобожу тебя и твоего брата, поняла?
      Эти слова долго доходили до утомленного мозга Лээлин. Потом она тихо сказала:
      - Хорошо, я попробую. Опишите мне признаки отравления, сколько было яда и как давно она отравилась. - Узница стояла перед Ниссаглем, бессильно опустив руки, на все согласная, и он, содрогнувшись, вдруг понял, что у нее ничего не выйдет.
      - Пошли. Время не ждет. По пути расскажу.
      Везде были распахнуты двери, горело множество свечей, и желтый, мятущийся на сквозняках огонь резал глаза. Слуги бестолково метались с посудинами и стопками простынь, повсюду стояли караулы алебардщиков в боевых шлемах, закрывающих пол-лица. Ниссагль шел стремительно, он почти тащил Лээлин за собой, торопливо, сухо, словно ни к кому не обращаясь, описывая симптомы: судороги по всему телу, кровь изо рта и из носа. Наконец он втолкнул ее в набитый людьми покой.
      Здесь толпились медики, лакеи, служанки, ошеломленные вельможи с растерянными лицами. У двери в опочивальню замерли стражники, скрещенными алебардами загораживая проход. Ниссагль, отпустив руку Лээлин, прошмыгнул под древками алебард и скрылся за тяжеловесной створкой с блестящими позолоченными узорами.
      У Лээлин мелькнула мысль - со всех ног бежать отсюда, бежать в одном полотняном платье, по морозу, стоптанными башмачками черпая снег, бежать, бежать... Перед ней возник растрепанный, очень бледный Раин.
      - Пойдем, - сказал он срывающимся голосом, - пойдем туда, - и зачем-то поправил жалко свисающий соломенный локон.
      Вокруг разобранной постели теснились серебряные лохани. Валялась на полу испачканная чем-то бурым простыня. И очень не хотелось смотреть на ту, что лежала в постели...
      ...Боль пока утихла. Остались изнеможение, дурнота. Иногда ее мучили рвотные спазмы, она изгибалась, сползая с подушек, сознание меркло, потом слабо доносились из черноты чьи-то голоса. Потом снова появлялся свет, прояснялись чувства, возникала водянистая тяжесть в руках и ногах.
      Сейчас снова гасли все ощущения, она соскальзывала куда-то во мрак по спирали, голоса окружающих превратились в комариный писк, и ей стало все безразлично, даже смерть. Только глазам был мучителен этот пустой мрак. Потом впереди вдруг сделалось еще чернее. Повеяло каким-то запредельным холодом. Ее неотвратимо несло в эту клубящуюся впереди черноту...
      - Содрогнувшись, она открыла глаза. Перед глазами двигались бесформенные тени, иногда резко вспыхивал свет, снова гас. Окружающих ее людей было не узнать, словно их лица сплавились, как свечи. Сердце билось неровно. Потом на короткое время наступило облегчение.
      - Что ты можешь сказать? - спросил кто-то кого-то совсем рядом.
      - Остался только один путь - Жизненная сила, - ответил отстраненный, но смутно знакомый голос.
      - Это возможно?
      - Да. Ее телом овладела сила нашей отравы, разрушающая живое. И хотя она для человека очень вынослива, удар был слишком силен. Боюсь, ей не выдержать. Только Жизненная сила может ее спасти и очистить. Иначе она умрет через несколько дней, и ничто ей не поможет.
      - И ты согласна это сделать?
      - Да, я согласна на известных условиях. На условиях, что ни я, ни моя семья не будут преследоваться...
      - Пошла вон! - Глаза Беатрикс вспыхнули. Она увидела склонившихся над ней Раина и Лээлин. Замершего у дверей Ниссагля она не заметила. Убирайся вон! Они вздрогнули. "Бог, почему я не вижу их лиц!!!" Кровь прилила к лицу, застучала в висках. Беатрикс кричала в их ошеломленные лица: - Уходи вон, Лээлин, уходи! Ты никогда ничего для меня не сделаешь! Я сама выживу, сама, сама!
      - Не слушай ее, она не соображает, что говорит! - теперь кричал уже обезумевший от горя Раин, толкая Лээлин ближе к ложу. - Замолчи сейчас же, сумасшедшая! Лээлин, да произнеси ты хоть Зов Покорности, черт бы тебя побрал!
      - ЭНКАЛЛИ ХАЙЯ... - начала Лээлин.
      - ЗАМОЛЧИ! УБИРАЙСЯ!
      - Ты сдохнешь, сдохнешь, как травленая крыса!..
      - НЕ СДОХНУ!! - зашлась в отчаянном крике Беатрикс, приподнимаясь. Кровь хлынула у нее изо рта, голос пропал, перед глазами все почернело, и она повалилась в подушки. Ниссагль бросился к ней, одновременно призывая медиков и стражу.
      - Гирш... - На ее губах появилась розовая пена, рдели пятна на отброшенном в угол белом полотенце. Она пристально посмотрела на свою кровь, потом перевела взгляд на Ниссагля.
      - Зря ты их прогнала, - сказал он. - Лээлин могла помочь, а вот врачи - не знаю. Твое положение действительно опасно. Ты... можешь умереть. Он говорил чуть не плача, страстно желая уговорить ее подчиниться Раину, но втайне испытывая радость, что она предпочитает смерть помощи прежнего любовника.
      - Хватит об этом, Гирш. - Она слабо пошевелила холодными пальцами, как-то незаметно оказавшимися в его ладони. - Не надо. Послушай меня. Когда я умру, правителем будешь ты. - Он внимал ей как зачарованный, как во сне. Но это был не сон. В тусклом пламени свечей темнели пятна крови. Ее крови. Белело пролитое молоко, которым тщетно отпаивали королеву. Зловеще блестели серебряные лохани...
      Беатрикс шептала:
      - Ты будешь правителем, Гирш. Ты будешь править железной рукой. Беспощадный и Справедливый, я, я даю тебе этот титул. А на моей могиле вели начертать... Беатрикс...
      - Что? - Он не сразу сообразил.
      - Беатрикс Кровавая...
      - Постой, Беатрикс... Может, ты еще не...
      - Не знаю. - Она закрыла глаза.
      - Позвать тебе священника?
      - К черту, - прошептала она, не открывая глаз.
      - Детей, может?
      - К черту тоже...
      - Хочешь чего-нибудь?
      Она промолчала. Потом, с трудом приподняв веки, попросила:
      - Обними меня...
      К рассвету Хаар был застлан низким черным дымом. Дворянский Берег полыхал. Чуть ли не весь город был испещрен кровавыми следами. Пахло гарью. Потаскушки разгуливали в серебряных дворянских украшениях, простолюдины при каждом удобном случае бряцали плохо оттертым, потемневшим от крови оружием. Разжились все, кроме самых пугливых.
      В церквях догорали свечи, в проходах между скамьями стояли длинные лужи от нанесенного снега. Надолго должна была запомниться горожанам эта ночь с множеством мечущихся простоволосых женщин, звериными воплями, убийствами и голой неистовой Годивой на черном жеребце. Под дымной пеленой Цитадель казалась еще угрюмее, утренний ветер вяло шевелил спущенные в знак неблагополучия флаги.
      Ниссагль до сих пор был в королевской опочивальне, и оттуда не доносилось ни звука. В битком набитой приемной, откуда челядь на горбу вынесла мебель, чтобы поместилось больше народу, его ждали гонцы с вестями о бесчинствах на Дворянском Берегу и личный секретарь примаса с подробным письменным донесением о том, что происходило в соборе. По углам безмолвствовали утомленные бдением медики, придворные сбились кучками, перешептываясь. Здесь собралась вся титулованная мелочь, присутствовали советники и секретари, но Раин, Раэннарт, канцлер Комес, Вельт, Абель Ган пропадали неведомо где, утихомиривая бурлящий город. За окнами день сменил ночь, - настроение у всех было подавленное. Что будет? Лээлин она вышвырнула и так кричала, что от собственного крика чуть не умерла. Врачей не зовут. Что будет? Что будет?
      Ниссагль выглянул лишь после полудня. Подозвал кивком своего сервайрского секретаря, прошептал ему на ухо указания, привстав на цыпочки, а обычно заставлял подчиненных нагибаться. Секретарь кивнул, приложил руку к сердцу, протолкался через заполнившую покой толпу и исчез.
      Через час стали собираться сильные - канцлер со своими легистами в отороченных куницей суконных капюшонах, мрачный, в закопченных латах Раэннарт. Боком, опасливо озираясь, вступил примас-настоятель Эйнвар, глаза у него были красные. Абель Ган суетливо теребил хвосты на своей шляпе. Он стоял в самом проходе, и его все толкали. Лицо у него было беспомощное.
      Ниссагль, выглянув, поманил их рукой.
      Они гуськом проследовали в полутемную опочивальню.
      Беатрикс лежала высоко на подсунутых под спину подушках, дышала с клекотом, лицо осунулось, потемнело.
      С замирающими сердцами все поклонились.
      - Милые мои... - Она слабо улыбнулась, поворачивая к ним голову. Милые мои, послушайте... Я вас всех любила, кого больше, кого меньше... Не важно. Теперь вот ухожу... Править оставляю Гирша. Потом коронуете моего сына...
      Серый свет утра лился в полуоткрытые окна, поэтому в смерть королевы не верилось. Умирают ночью, при свечах. Днем умереть нельзя. Черные глаза Эйнвара наполнялись слезами. Он едва отошел от искалеченного Эзеля. Теперь перед ним лежала умирающая Беатрикс, через силу глотая воздух. Лицо Комеса тоже было скорбным, но он скорее жалел о том, что со смертью Беатрикс будут похоронены его мечты о великом государстве. Раэннарт угрюмо понурился.
      - Я вас всех люблю... Милые мои. - Ее глаза просили уйти, и они безмолвно вышли, только Гирш остался записывать ее последнюю волю. Потом он вынес бумагу, все расписались по кругу одним длинным щегольским пером павлина. Натопили красного воска, и Комес приложил печати. Потом вышли (Ниссагль последним с бумагой) из приемной в общую залу, где на них во все глаза уставились безмолвные придворные.
      Он плотно, как створки склепа, закрыл за собой двери. Прислонился к ним, внезапно обессилев, поднес к глазам хвостатый от шнуров с печатями пергамент.
      - Ее величество назначила меня правителем Эманда. Указ... - начал он глухим голосом. - Указ вступает в силу с ее смертью, и отменить его может либо сама ее величество, либо совершеннолетие ее наследника. - Он оглядел напряженные лица сановников и резко закончил: - Вот все, что я могу вам сказать. Лучше будет, если вы разойдетесь по домам, господа, и будете ждать извещений, - затем повернулся и пропал за дверями, забрав с собой бумагу.
      Сановники глядели друг на друга, на обступивших их медиков и придворных пустоплясов.
      - Что такое? Что там происходит? Что с королевой?
      - Она умирает! - воскликнул Эйнвар, скорбно глядя в потолок. Его звенящий южный акцент заставил присутствующих вздрогнуть. - Она очень плоха и не переживет этой ночи! - Никаких подробностей о состоянии королевы от него не добились, он только стенал и заламывал руки. Придворные загалдели, передвигаясь к Абелю Гану.
      - Она действительно умирает? Не держите нас в неизвестности. - Ган страдальчески сморщился.
      - А что ей остается? - Бледные шеи вытянулись из воротников навстречу его словам.
      - Она так плоха?
      - Хуже не бывает! - взвизгнул Ган, всплескивая обеими руками и разом теряя самообладание. - У нее лицо чернеет! Кости отовсюду выпирают, словно она неделю не ела, и говорит она еле-еле! - Он тоже запричитал, собравшиеся перешептывались, оборачиваясь друг к другу в поисках наиболее осведомленного о возможных будущих перестановках при дворе. Таковым сочли канцлера Комеса.
      - Как вы полагаете, сиятельный канцлер, будет Ниссагль обладать серьезным влиянием? - Впереди всех очутился видный мужчина из тех, кто недавно и неизвестно за что получил дворянский титул. Под глазами у него были синие круги, свидетельствующие о том, что он не спит уже не одну ночь. Судя по всему, уходить он не собирался, надеясь первым выразить свое почтение новому правителю.
      - Полагаю, будет обладать, - глухо отозвался Таббет, обводя усталыми глазами взбудораженный вельможный народ, - только всем жаждущим добиться его благоволения придется записаться на прием к палачу, чтобы укоротиться на голову!
      Во всех углах поминали и обсуждали тех, кому вчера еще приниженно кланялись, и сходились в одном - что ни лукавый шарэлит, ни обескураженно привалившийся сейчас к стене простоватый коннетабль Раэннарт, ни кто-либо другой ничего не будут значить при дворе жестокого недомерка, при упоминании имени которого все чаще слышалось слово "король".
      Комеса снова тронули за рукав - на этот раз Раэннарт.
      - Как думаете, почему отослали медиков? Может, Ниссагль темнит?
      - Увы, коннетабль, все слишком ясно, чтобы темнить. Я кое-что тоже понимаю в лекарском ремесле. Если у человека кровь каждые полчаса хлещет горлом так, что тазов не хватает, то никакие медики не помогут. Зря они суетятся. Против этого нет средств. Так что к утру у нас будет новый государь.
      - Вы так думаете?
      - Знаю. - Таббет горько усмехнулся. - Готовьтесь. Укорачивайтесь на голову, как я уже посоветовал тут одному честолюбцу. Двор станет бестиарием уродов и глупцов, потому что никого краше и умнее себя Гирш рядом не потерпит.
      - Если он умен, то...
      - Он полагает, что его ума хватит на весь Эманд, что он будет думать за всех дураков и недотеп. Но он сам показал себя не с лучшей стороны, прозевав уже два покушения.
      - Вы его недооцениваете, - вступил в разговор Ган, крутя в руках жемчужные концы пояса, - он воистину слишком умен. Почем вы знаете, что он прозевал эти покушения? Почем вы знаете, я хочу вас спросить, что он не попустил их нарочно?
      - Сговорился?
      - Нет, не так. Сговориться может любой дурак. Нет, Гирш был уверен, что рано или поздно покушение состоится. А может, что-то и знал от своих шпионов, но молчал. Молчал, пока не случилось. Сейчас он выйдет оттуда, изобразив на лице великую скорбь, и мы ни в чем его не упрекнем. Не посмеем. Он будет терпеть нас рядом, постоянно доказывая нам свое превосходство всеми путями, какие только изыщет. Он будет угадывать наши мысли и управлять нами как ему заблагорассудится, причем столь ловко, что мы этого даже не почувствуем. Вспомните Энвикко Алли... Он погиб, ничего так и не узнав о своих убийцах. Раин однажды под хмельком намекнул мне, как было дело... Но я до сих пор не понимаю, зачем он мне это рассказал. Очень может быть, что по приказу господина Гирша. Поверьте, этот человек еще натворит дел и будет носить корону Эманда... - Абель умолк, начав медленно краснеть. В покое царила чуткая тишина все его слушали, по-придворному отвернув лица и подставив уши.
      - Уходи.... - Кровь поблескивала в углах ее темного рта. Лицо у Беатрикс было землистого цвета, светлые волосы, отброшенные наверх подушки, напоминали гаснущий нимб. - Уходи же... - Она чуть качнула головой, уже не видя, только чувствуя его присутствие.
      - Нет, - он сжал ее руку, - нет, ты меня не выгонишь. Я до конца буду с тобой.
      В глазах Ниссагля стояли тусклые слезы, слишком тяжелые, чтобы пролиться. За окнами было серо. Казалось, она засыпала. Он застыл, ловя ее редкие вздохи.
      ...Она падала стремительнее, чем прежде, падала в бездну, в разверзающуюся бесконечную тьму, уже не по спирали, а отвесно, как камень... Она испытывала дикий, невероятный ужас, который, подобно леденящему ветру, пронизывал все ее существо, пресекая последние мысли.
      Ниже, ниже уносило ее в черноту, в бездонную яму, края которой смыкались над головой, дно выпячивалось навстречу вязким бугром, и вдруг он, соприкоснувшись с ее телом, разорвался, и она увидела... увидела Его в истинном обличье... Он был распростерт во все стороны, как необозримая равнина, окутанная плотной мглой, сквозь которую ощущался леденящий взгляд множества зрачков. Все пространство пронизывали черные потоки ужаса, извергающиеся из невидимой, но осязаемой безъязыкой пасти. Здесь не было времени... она падала все ниже, ниже... и в какой-то миг осознала, что не упадет... все пространство было наполнено свистящими потоками холода, они пронизывали мозг, выдувая и вымораживая из сознания все, кроме ужаса, ужаса, ужаса... О, как ужасно было падать в эту бездну, никогда не долетая - не долетая - не долетая до дна. О, этот бесконечно повторяющийся кошмар!.. И в какой-то миг она осознала, что не упадет...